Как я стал кинозвездой

Оливер Хаим

Повесть о приключениях тринадцатилетнего школьника, который, пройдя через многие испытания, понял, как необходимо самому отвечать за свои поступки, отстаивать собственное мнение, не изменять своим жизненным идеалам.

 

— Можно к вам, товарищ Боянов? — спросил он.

Я пригласил его в комнату. Расспрашивать ни о чем не стал, поскольку уже кое-что знал о разыгравшихся вокруг него событиях. А он молча вынул из-за пазухи стопку тетрадок и положил ко мне на стол. Тетрадки были перепачканы сажей, как будто их хранили в дымовой трубе.

— Что это, Энчо? — удивился я.

Он вздохнул и улыбнулся какой-то вымученной, деревянной улыбкой, при этом во рту сверкнул сломанный зуб.

— То, о чем мы говорили с вами на прошлой неделе. Приключения и переживания, которые я обещал описать, но раньше передать вам не мог — мама никуда не выпускала из дому, держала под замком, как арестанта.

— Нечто вроде мемуаров, а?

— Не знаю, может, и правда мемуары. Я пишу тут о «Золотых колокольчиках», о том, как стал кинозвездой, а теперь становлюсь Мужчиной с большой буквы… Отдаю вам свои тетрадки, и если случится, что я… м-м… не вернусь, то мои друзья — Милена с третьей парты, Кики Детектив, а также Черный Компьютер, то есть инженер Чернев, — и вы узнаете из них, что произошло со мной за мою короткую жизнь… Вы ведь мне тоже друг, товарищ Боянов?

— Разумеется, Энчо, — ответил я, удивленный похоронным тоном, которым это было произнесено. — Польщен твоим доверием, но, честно говоря, ничего не понимаю: ты едешь сниматься в настоящем фильме, тебя увидит на экране вся страна, откуда же такое уныние?

Энчо снова вздохнул, в его хрипловатом, ломающемся голосе на этот раз даже прозвучали слезы:

— Прочитайте — и все поймете… Только, знаете, — поспешно добавил он, — у меня неважнецки с грамматикой: и ошибки бывают, запятые не на месте, да и стиль…

— Ничего, Энчо, ничего! — великодушно успокоил я его. — Я поправлю, хоть и сам не такой уж большой стилист. Уж не надумал ли ты стать писателем?

В ответ он опять вздохнул и — совсем трагическим тоном — объяснил:

— Мама говорит — надо не писателем, а сценаристом, но только после того, как я стану кинозвездой, а потом еще и режиссером. Она говорит, что в наше время гармоническая личность должна быть одновременно сценаристом и режиссером. Потому что такие люди — самые знаменитые и зарабатывают кучу денег. Но я… я… — Тут он прикусил язык, глаза заволокло слезами.

— Хорошо, хорошо, Энчо, ты не волнуйся…

— Читать никому не давайте… Во всяком случае — пока… И только в случае крайней необходимости…

Он опять улыбнулся деланной улыбкой манекенщика, демонстрирующего публике последние моды. Никогда прежде не видел я на его лице такой идиотской улыбки.

— Я пошел… — пробормотал он.

— Конечно, — сказал я, — иди. Уже поздно. Дома будут беспокоиться.

Он ушел.

Могло ли мне тогда прийти в голову, куда он направится?

На другой день я засел за оставленные мне тетрадки. Исправил довольно много языковых ошибок (впрочем, некоторые исправлять не стал, потому что не знаю, ошибки это или же особенности авторского стиля), поделил текст на главы и придумал подзаголовки. Все прочее оставлено так, как написано самим Энчо, в том числе подчеркнутые им выражения, словечки, музыкальные, кинематографические и технические термины, за точность которых ручаться не берусь.

Оставлены без изменений и присущие возрасту Энчо языковые особенности, в которых отразилось его двойственное отношение к действительности. Вы сами ощутите: местами это взгляд на жизнь мальчика, ребенка, а местами — подростка, юноши. Ведь Энчо уже достиг рубежа между двумя этими возрастами, и скоро ему предстоит стать Мужчиной.

На подготовку рукописи к печати у меня ушло два месяца. А вот с ее автором я снова встретился всего лишь через три дня после того, как он вручил мне свои тетрадки, причем произошло это при весьма драматических обстоятельствах. Но это уже другая история, я расскажу ее вам позже, сначала познакомьтесь с его собственным жизнеописанием.

Итак, слово Энчо Маринову.

 

Часть первая. Путь к бессмертию

 

1. Как все началось…

По словам моей мамы — как в американском боевике. Но я-то прекрасно помню, что началось все с объявления по телевидению.

Дело было в субботу вечером, мы с папой сидели перед телевизором, ожидая одиннадцати часов, когда должны были показывать девятую серию детективного фильма «Выкуп — миллион долларов». В нем рассказывается о гангстерах, которые прячут в подвале девочку и за ее освобождение требуют от родителей миллион долларов. Мама чинила мои джинсы и уговаривала меня идти спать:

— Для певца, Энчо, самое страшное — недоспать, от этого портится не только голос, портится цвет лица.

А мне было не до сна: страшно хотелось узнать, раздобудут ли родители похищенной девочки миллион долларов или не раздобудут. Папа заступился за меня, он сказал маме:

— Ничего, что особенного? Пусть мальчик посидит, посмотрит, завтра воскресенье, отоспится.

У мамы с папой всегда так, они по всем важным вопросам расходятся во мнениях. А больше всего спорят из-за меня и моего будущего. Дело в том, что мой папа заведует аптечным складом, все в городе уважают его, потому что он может достать любое лекарство. Он мне внушает, что надо взять курс на какую-нибудь солидную профессию и выбросить из головы разные там пошлые бабьи затеи — стать эстрадным певцом или еще кем-нибудь в этом роде. Мама, естественно, с этим не согласна, и у них то и дело вспыхивают ссоры и споры.

И вот в самый разгар спора, идти мне спать или нет, на телеэкране возникла дикторша и сказала: «Внимание, уважаемые телезрители, выслушайте важное сообщение!»

— Тихо! — закричал папа. — Это, вероятно, о том, чем кончилась футбольная встреча в Мадриде.

Однако дикторша прочитала совсем другое:

«Как уже сообщалось, в скором времени предстоит запуск в производство нового болгарского художественного фильма «Детство Орфея». Автор сценария — писатель Владилен Романов, режиссер Михаил Маришки, композитор Юлиан Петров-Каменов. Съемочной группе требуются для исполнения главных и эпизодических ролей мальчики и девочки от 10 до 14 лет. Всех желающих принять участие в съемках приглашаем 26 апреля в 10 утра в софийский Дворец пионеров на первый тур отборочного конкурса. Предпочтение будет отдано тем, кто владеет каким-либо инструментом — гитарой, флейтой или арфой, а также умеет петь. Театральные и музыкальные коллективы будут приглашены особо».

Истошный визг заглушил на минуту голос дикторши. Я обернулся и увидел, что мама полулежит в кресле и держится за сердце, едва дыша. Я перепугался, подумал, что у нее инфаркт и она умирает. Папа, наверно, подумал то же самое, он вскочил, наклонился к ней, шлепнул ее по щекам, испуганно прошептал:

— Что с тобой, Лора? Что с тобой?

Мама не ответила, только громко простонала:

— О боже! Боже! Наконец-то!

Убедившись, что мама жива, папа принес ей из аптечки пузырек с валерьянкой, но она обеими руками отпихнула его, поднялась с кресла — волосы растрепаны, зрачки расширены, — повернулась ко мне и крикнула:

— Ты слышал, Энчо? Пробил твой час!

В эту минуту началась девятая серия, мы с папой собрались смотреть, но какое там! Мама выключила телевизор и решительно заявила:

— Хватит! У нас в семье грандиозное, переломное событие, а вы тратите время на какую-то ерунду, какие-то несчастные миллионы долларов!

— Погоди, жена, погоди! — попытался папа утихомирить ее. — Какая муха тебя укусила? Почему ты не даешь нам посмотреть передачу?

— Разве ты не слышал, что сказала дикторша?

— Слышал, ну и что?

— Как что, Цветан? Энчо должен сниматься в этой картине.

— Послушай, Лора…

— Лорелея! — поправила мама.

Мама не любит, когда ее зовут Лорой, ей больше нравится Лорелея. Она мне объяснила однажды, что Лорелея — красавица из песни немецкого поэта Генриха Гейне. Эта красавица сидит на скале посреди Рейна, поет песни и приманивает ими корабли, а те разламываются на куски, уходят на дно, и моряки безвозвратно гибнут.

— Хорошо, пусть Лорелея! — как всегда, уступил папа. — Давай поговорим спокойно. Какой из нашего Энчо артист? Ложись спать, завтра у тебя эта блажь пройдет, а пока, очень тебя прошу, дай нам посмотреть картину.

Но мама ни за что не хотела ложиться. Она металась по комнате и твердила только одно:

— Такой шанс упустить нельзя. Сейчас или никогда! — Потом вдруг остановилась как вкопанная и спросила: — Какое сегодня число?

— Двадцать пятое, — ответил папа и включил телевизор.

Мама опять выключила.

— Двадцать пятое? А завтра двадцать шестое! Значит, в нашем распоряжении только одна ночь! Господи, как же мы раньше-то не слышали это сообщение, хоть бы подготовились как следует! Но ничего, мы им все равно покажем, этим сценаристам и режиссерам! Я так решила, и, значит, будет по-моему! Завтра утром едем в Софию. Цветан, займись машиной!

В эту минуту мама показалась мне величественной, как монумент на городской площади. Такая осанка бывает у нее, когда она выступает с хором самодеятельности, только тогда на ней вышитая белая блузка и черная юбка до полу. И в прошлом году она тоже так выглядела, когда пела во Дворце культуры в оперетте «Соловей из Чаттануги». У мамы красивый голос, она работает на почте оператором, и там все ею гордятся.

— Послушай, Лорелея, — осмелился заметить папа, — в сообщении было сказано, что музыкальные коллективы будут прослушивать в другой раз, отдельно. «Золотые колокольчики»…

Мама язвительно перебила:

— Неужели ты думаешь, что я позволю нашему мальчику быть каким-то безликим хористом? Он поедет отдельно! Нечего ему делать в этих «Колокольчиках», он давно уже их перерос. Разве у кого-нибудь еще есть такой голос, как у Энчо? Чистейшее сопрано, прозрачное, как хрусталь, он весь в меня…

И вдруг заплакала. Ни с того ни с сего… И такими крупными слезами, что тушь потекла с ресниц и заструилась вдоль носа.

— Мальчик мой, — всхлипывая, говорила мама, — из меня ничего путного не вышло, мир жесток, не стала я ни оперной певицей, ни прима-балериной, ни киноактрисой. Так хоть ты взлети высоко-высоко, до самых звезд… И… я буду самой счастливой матерью на свете!

Она перестала плакать и, гордо выпрямившись, приказала:

— Всем спать! Завтра с утра — в дорогу. Надо быть в Софии до десяти, чтобы заранее разведать, кто эти сценаристы и режиссеры, которые проводят отборочный конкурс, чего они стоят и с чем их едят.

Так я и не выяснил, чем кончилась история с похищенной девочкой, удалось ли ее родителям раздобыть миллион.

Перед тем как мы разошлись по своим комнатам, мама предупредила:

— О нашей поездке никому ни слова. Полнейшая тайна, не то как начнут завидовать да совать палки в колеса… Мир жесток.

— Оставь ты эту глупую затею, Лора! — попробовал папа ее урезонить, но мама была тверда, как сталь, из которой мы с Черным Компьютером делаем нашу Машину.

— Нет! — заявила она. — Поклянитесь, что будете оба хранить эту тайну до тех пор, пока я не освобожу вас от вашей клятвы.

— Хорошо, будь по-твоему, — согласился папа.

— Ты тоже, Энчо! Клянись! — приказала мама.

Я поклялся, хотя из головы не выходила Милена с третьей парты: сказать ей или не сказать, куда и зачем мы едем?..

 

2. Призыв о помощи

Я пошел к себе в комнату, якобы чтобы лечь, но не стал раздеваться и спустя какое-то время неслышно выскользнул из квартиры и поднялся на чердак. Это дело нетрудное, мы живем на самом верхнем, пятом этаже. А на чердаке есть чулан — мое Орлиное гнездо. Там я храню все свои сокровища — например, книги, которые мама мне запрещает читать (я, видите ли, еще мал), механическую бритву — она мне скоро понадобится, — бинарную бомбу, которую я собираюсь взорвать в ходе нашей войны в классе против Женского царства, курицу — ее зовут Квочка Мэри, я на ней учусь гипнотизировать животных и людей, — и, главное, МП-1.

МП — это «Маркони — Попов», то есть радиопередатчик и приемник наподобие тех, какие у милиционеров. Вы, конечно, знаете, что Маркони и Попов — великие изобретатели, они изобрели радио. Но наш аппарат сконструирован собственноручно мной и моим другом Кики Детективом под руководством Черного Компьютера, нашего учителя по труду. С помощью МП мы с Кики можем переговариваться на расстоянии, сообщать друг другу разные секретные сведения — у него точно такой же аппарат МП-2. Правда, в данную минуту я не был уверен, что Кики еще не спит, но на всякий случай выдал в эфир позывные.

И надо же! Квочка Мэри вдруг так раскудахталась, что чуть не перебудила весь квартал, и мне пришлось ее загипнотизировать — я сунул ее голову под правое крыло, и она умолкла, а я продолжал вызывать МП-2.

Очень скоро на моем аппарате зажглась красная лампочка и прозвучал отзыв:

— МП-2 слушает!

Выходит, Кики не спал. Я заикаясь зашептал в микрофон (я всегда заикаюсь, когда, волнуюсь):

— МП-2, слушай внимательно! Эс-О-Эс! Опасность!

— Какая? — ничуть не испугавшись, спросил Кики.

Должен вас предупредить, что Кики вообще ничего не боится: ни духов, ни двоек, ни войны с Женским царством, которое использует в качестве оружия тухлые яйца, гнилые яблоки и конфетти с липучкой. Но зато он страшно любопытный. Черный Компьютер считает, что любопытство — основная черта в его характере. И так оно и есть. Он всюду сует свой нос, ему обязательно надо про все разузнать, и если где-нибудь объявятся, скажем, вампиры или привидения, он тут же помчится к ним знакомиться, порасспросить, где они обитают, откуда берутся. Однажды, желая в точности понять, как горит бензин, Кики поджег сарай во дворе и спалил себе волосы. В другой раз он стал выслеживать какого-то человека с чемоданом в руке — тот показался ему подозрительным и, как выяснилось, в самом деле занимался контрабандой, — милиция его арестовала, поэтому Кики теперь пользуется уважением всех участковых в городе и убежден, что когда-нибудь он сравняется с самим Шерлоком Холмсом.

Чтобы уж закончить про Кики Детектива, скажу вам также, что главные слова в его лексиконе «кто», «как», «где», «зачем», «что», «когда» и так далее. Рассуждает он только «логически» и «дедуктивно». Вот и в ответ на мой призыв о помощи он спросил:

— Какая опасность?

— Меня увозят.

— Куда?

— В Софию.

— Кто?

— Свои.

— «Левский — Спартак»? — дедуктивно спросил он.

— Да нет же, родители.

— Зачем увозят? — Этот вопрос был еще логичнее.

— Слушай, Кики, прекрати свои расспросы, а то мама может зайти проверить, сплю я или нет, и тогда все пропало. И потом, то, что я тебе сказал, страшная тайна, и я не имел права открыть ее.

— Почему тайна? — спросил он.

— Чтобы никто не вставил нам палки в колеса.

— Кому «нам»?

Тут уж терпение у меня лопнуло.

— Кики, — спросил я, — ты поможешь мне или нет?

— Всегда готов! Но как? Хочешь — беги сюда, спрячу тебя у нас в погребе. Мы держим там квашеную капусту, варенье и маринады, можно месяц продержаться на нелегальном положении — не оголодаешь.

— Спасибо, в другой раз. Сейчас у меня другая просьба. Завтра в десять в хоре репетиция. Скажи Северине Доминор, что я заболел и меня повезли в Софию.

— А что с тобой? — спросил он.

— Вернусь — объясню. Потом сходи к Черному Компьютеру и передай, что чертеж клапана к Машине я принесу попозже. Ты все понял?

— Все понял. Что дальше? — естественно, спросил он.

— Ничего. Ах да, есть еще: завтра у меня свидание с Миленой. Мы уговорились сходить днем в кино…

— У кого билеты?

— У меня. Я их оставлю под ковриком, перед нашей дверью. Забери и продай, а Милене скажи, что я помню, о чем мы с ней вчера разговаривали.

— А о чем вы разговаривали?

Мне не хотелось открывать ему, о чем мы с Миленой говорили, это касается только меня и ее, поэтому я сказал, чтобы отделаться:

— Сеанс связи закончен. Завтра вечером вызову снова. — И выключил передатчик.

Потом я разгипнотизировал Квочку Мэри — вынул ее голову из-под крыла, покормил и вернулся в квартиру.

Проходя на цыпочках мимо кухни, я заметил, что там еще горит свет. Заглянул в замочную скважину и увидел маму: она укладывала в плетеную корзинку бутылки вина и связки домашней колбасы, которые нам регулярно присылает из деревни дедушка.

Я неслышно юркнул к себе в комнату, лег, но долго не мог уснуть, все размышлял об опасностях, подстерегающих меня в Софии. А когда уснул, мне приснилось, что я — красавица Лорелея, сижу посреди Рейна на камне и пою колдовским голосом, корабли вокруг меня разбиваются, тонут, «золотые колокольчики» вторят моей песне, а Северина Доминор дирижирует.

 

3. У порога седьмой музы

В пять утра мама меня разбудила. Мне уже давно не приходилось вставать в такую рань, и чувствовал я себя поэтому препаршиво. Но мама сказала: «Вставай, Энчо, надо тебя подготовить к конкурсу», сама вымыла мне уши и шею, напялила на меня белую рубаху, парадные синие брюки и зачем-то повязала мне пионерский галстук, хотя я уже почти вышел из пионерского возраста. Потом меня причесала и сбрызнула волосы лаком так, что они склеились, как малярная кисть, если ее окунуть в масляную краску. А под конец придирчиво оглядела меня со всех сторон.

Должен вам сказать, что уши у меня не такие, как у всех, — большущие, оттопыренные. Я довольно-таки толстый, голова — круглая, как футбольный мяч, а волосы белесые, прямые и жесткие. Хожу я вразвалочку, как Чарли Чаплин, так что с легкой атлетикой дела у меня никудышные. Но зато хороший голос…

Итак, Лорелея придирчиво оглядела меня и сказала:

— Еще чуть-чуть подправить — и будет прекрасно.

И подправила: накрасила мне ресницы, на правой щеке нарисовала родинку, подрезала на руках ногти — я их уже месяца два не стриг. Опять придирчиво оглядела и удовлетворенно произнесла:

— Замечательно, ты красивей самого Алена Делона. Пошли, пора двигаться.

Однако перед уходом заставила меня спеть гамму до мажор вверх и вниз и расстроилась, потому что голос у меня слегка сел — наверно, оттого, что я не выспался. Мама велела мне съесть горсть чернослива и выпить сырое яйцо.

— Очень хорошо действует на голосовые связки, — объяснила она. — Ты споешь им «Весенний ветер».

«Весенний ветер» — это песня, которую исполняет наш хор, а я там солистом. Мы всюду имеем большой успех.

— А на «бис», — добавила мама, — споешь «Марш партизан», песня идейная, должна им понравиться. Поехали!

Корзинку, которую мама накануне набила колбасой и вином, поставили в багажник, я сунул билеты в кино под коврик перед дверью, и мы поехали.

Машина у нас — старенький «Москвич», папа купил ее по дешевке, но мы с Черным Компьютером так ее отладили, что она бегает не хуже гоночной. Благодаря этому домчались до Софии не за два часа, а за полтора. Всю дорогу мама не давала открыть окно, чтобы меня не просквозило и я не простудил горла, так что я чуть не задохнулся от жары и духоты.

До самой Софии мы ни крошки не проглотили, и у меня заурчало в животе, но мама сказала, что лучше всего поется на голодный желудок и что искусство требует жертв. Папа предложил взять из корзины хоть одну колбасину, но мама воспротивилась:

— Ни за что! Этот деликатес не про нашу честь, и ни слова больше! — А подумав, добавила: — Надо будет написать дедушке Энчо, чтобы прислал еще вина и колбас, они нам наверняка в дальнейшем понадобятся.

Она оказалась права…

К Дворцу пионеров, где должен был проходить отбор исполнителей для фильма, мы подкатили в полдевятого, рассчитывая быть там самыми первыми. Не тут-то было! Мы просто ахнули: на широкой улице перед воротами образовалась толпа чуть не в две тысячи человек.

— Ненормальные, — сказал папа. — Наверно, всю ночь здесь проторчали, как у книжного магазина, когда продавали «Богач-бедняк» Ирвина Шоу.

— Это мы ненормальные, что так опоздали, — мгновенно возразила мама. — Люди понимают, что к чему. Кто рано встает, тому бог подает. На тех, кто явится позже, отборочная комиссия от усталости и внимания не обратит.

Мы поставили машину позади дворца — там уже стояло сотни две автомобилей со всех концов Болгарии — и нырнули в толпу перед входом. Мама энергично прокладывала дорогу локтями, но пробиться совсем близко к воротам нам так и не удалось, потому что вокруг поднялся ропот: на что это, мол, похоже, мы тут с утра, а эти только-только явились, ишь какие прыткие, вы эти штучки бросьте!

Кого только тут не было! Папы и мамы, бабушки и дедушки, тети и дяди, сестры, братья и прочая родня. Меньше всего было детей, но все разодеты по-праздничному, с красными галстуками и причесанные вроде меня — правда, кто обрызган лаком, а кто нет. У всех девочек на голове банты и даже губы накрашены. Но и девчонки и мальчишки молчали и тряслись от страха при мысли о комиссии, которая будет их отбирать. Кое-кто из взрослых держал в руках корзину или большой сверток… Увидав это, мама разволновалась:

— Цветан, мы забыли это в машине!

Папа вмиг понял, о чем речь, вздохнул и побежал назад. А я, поскольку делать мне было нечего, стоял и слушал, о чем говорят вокруг. Мать одной маленькой девочки говорила:

— Моя Клотильда еще в детском садике танцевала, как Айседора Дункан.

(Моя мама объяснила мне, что Айседора Дункан была великой американской танцовщицей.)

А чья-то другая мама рассказывала:

— Наш Иванчо уже снимался в кино. Играл школьника: сидел за партой и прилежно слушал учителя.

Чья-то бабушка хвасталась:

— Моя внучка на Новый год раздавала подарки вместе с Дедом Морозом, ей так аплодировали, просто руки отхлопали…

Чей-то дедушка нахваливал внука:

— Кирчо у меня малый способный. Еще только в первый класс ходил, а мы ему бороду и усы из ваты приклеили, и, он изображал одного из семерых гномов. До чего же здорово кувыркался через голову!

Усатый толстяк перекрикивал всех:

— Ну да, вас послушать — так все до единого вундеркинды! Не дети, а чудо! Юные Моцарты! В два годика на пианино наяривают, в три симфонии сочиняют, в пять — оперы. А попроси спеть «В лесу родилась елочка», они ни бе ни ме… У меня сынок не вундеркинд, но зато здоровяк, богатырь, как закричит — дубы высоченные до земли гнутся!

И так далее, и тому подобное…

Между тем народу все прибавлялось, конца очереди уже не было видно. Папа все же протолкался к нам, передал корзинку и ушел, сказав, что посидит в кафе напротив, выпьет кофейку и проглотит пирожок. Мама ужасно на него рассердилась, но удержать не смогла.

У меня в животе заурчало еще громче, захотелось забежать на минутку в лесок, под кустик, да какое там! Толпа обступила так плотно, что не шевельнуться. Вдобавок, когда до десяти оставалось еще четверть часа, мама вынула из сумки штук десять черносливин и велела медленно-медленно разжевать их и запить сырым яйцом…

Вот тогда-то я и познакомился с Росицей. Она стояла рядом со своей мамой и была обалденно красивая. Ее лицо с веселыми ямочками на щеках показалось мне знакомым — вроде бы я уже где-то ее видел. Я еще жевал свои черносливины, когда она подошла ближе, улыбнулась, сверкая бархатистыми карими глазами и мелкими, как у младенца, зубками, и сказала:

— Это наши сливы.

— Почему ваши? — удивился я.

— Из нашего края. Я вижу по форме и по цвету. Любишь их?

— Не знаю, — ответил я. — Они для меня как лекарство, чтобы горло расширилось и звук был чище, когда поешь.

— Я тоже пою. Меня зовут Росица. А это моя мама.

Ее мама протянула руку мне и моей маме и сообщила, что их фамилия Петруновы, что Росица уже снялась в трех фильмах для детей и пять раз участвовала в телепередачах, но все равно страшно боится предстоящей встречи с отборочной комиссией.

Тут-то я догадался, где видел Росицу: в кино и по телевизору. Но там она была маленькая, а теперь — почти взрослая. Никаких бантов на голове, а выглядит роскошней всех остальных девчонок. Поэтому я сразу оробел, в горле, несмотря на чернослив, пересохло, ладони вспотели. Ведь Росица знаменитость, а я? Что такое я? Пустое место! Обыкновенный семиклассник, который что-то там поет в хоре. Мне безумно захотелось удрать отсюда, вернуться домой, пойти к Черному Компьютеру, поработать с ним над нашей Машиной.

Мама не поняла моих душевных терзаний и завела со своей новой знакомой разговор:

— Выходит, вы не впервые на таких конкурсах?

— Нет, уже несколько раз были.

— Ну и что там требуется?

— Разное: прочитать стихотворение, спеть песенку, разыграть небольшой этюд — например, налить в стакан воды и выплеснуть его на членов комиссии либо же отреагировать на печальное или радостное событие. В общем, их цель — установить, есть ли у ребенка актерские способности. Но как будет сегодня — неизвестно. При таком скоплении народа вряд ли у них хватит времени на каждого в отдельности.

— Очень все это трудно? — спросила мама, сильно встревоженная словами Петруновой. — Ведь мы ничего такого не репетировали — ни как выплеснуть на комиссию воду, ни как отреагировать на печальные известия.

— Тут многое имеет значение: культура ребенка, его уверенность в себе, но главное — талант. А талант, товарищ Маринова, это от бога… Смотришь, в никому не ведомой деревушке рождается великий художник, вроде нашего Димитрова-Майстора. Или же в семье, где никто никогда не играл ни на одном инструменте, появляется такой композитор, как Джузеппе Верди… Так и здесь. Одним трудно пройти отбор, для других это пустяк, забава…

— А для вашей Росицы? — спросила Лорелея.

— У нее уже есть кое-какой опыт, но даже если она провалится — не беда.

— То есть как не беда? Зачем же вы тогда приехали?

— Как вам объяснить… Если Росицу возьмут сниматься, мы, конечно, будем рады. Для нее это дополнительный опыт, для семьи — кое-какие деньги. И если Росица когда-нибудь в самом деле станет актрисой или певицей, мы тоже будем довольны. А не станет — не надо. То, чему она научится здесь, духовно обогатит ее, разовьет, поможет стать гармонической личностью, как сейчас говорят. Пока что Роси еще маленькая, для нее сейчас главное — хорошо учиться в школе.

Я просто глаз отвести не мог от этой «гармонической личности», и Милена с третьей парты казалась мне далекой, как звезды в небе, такой далекой, словно ее никогда и не было в моей жизни.

 

4. Краткие воспоминания из близкого и далекого прошлого

И все же при мысли о Милене на душе у меня стало нехорошо: ведь в этот самый час меня ждут «Золотые колокольчики», там идет репетиция. Я представил себе, как Кики Детектив вкручивает Северине Доминор, что я болен… Ужасно стыдно. Я люблю наш хор — и не только потому, что там поет Милена с третьей парты, просто мне нравится петь и танцевать вместе со всеми, выступать в концертах, нравится, когда нам хлопают, дарят всякую ерунду вроде вышитых платочков и деревянных пепельниц.

Хорошо помню тот день, когда я познакомился с «Золотыми колокольчиками». Было это два года назад, наш ансамбль тогда еще не успел прославиться, и Северина Доминор набирала певцов во всех школах города. По-настоящему ее фамилия Миленкова, но из-за того, что любимая ее гамма — до минор, все так и зовут ее: Северина Доминор, и она ничуть не обижается. В ней сто двадцать килограммов весу, и ходит она всегда в одном и том же шелковом цветастом платье и парусиновых тапочках.

Так вот, однажды — два года назад — она пришла к нам в класс. У нас как раз было пение. Стала ходить взад-вперед между партами, вслушиваться, кто как поет. Постояла возле Милены с третьей парты, долго слушала, попросила спеть гамму до минор вверх и вниз и похвалила:

— Хорошо, девочка, очень хорошо. — Потом подошла ко мне. — Спой-ка мне что-нибудь, — велела она.

Я охотно исполнил арию Соловья из оперетты «Соловей из Чаттануги». С того дня как мама сыграла в клубном спектакле, она повторяет эту арию раза по три-четыре в день, так что я знаю ее назубок. Но Северина состроила такую кислую физиономию, словно надкусила зеленое яблоко.

— Достаточно, достаточно! — остановила она меня. — Кто тебя научил так петь?

— Мама, — ответил я.

— А кто твоя мама?

Я страшно удивился: знаменитый дирижер, а не знает мою маму.

— Моя мама, — объяснил я, — Лора Маринова, оператор на почте, она поет в городском хоре самодеятельности.

— Ах, Лорелея — это твоя мама? — Северина улыбнулась, но тоже какой-то кислой улыбкой.

А меня зло взяло, потому что я очень люблю свою маму, хоть она меня здорово иногда мучает, заставляет мыть мылом уши и шею, ничего не оставлять на тарелке и так далее. Я люблю ее, даже когда она уговаривает меня стать великим певцом. Понимаю, что она все это делает ради меня. И поэтому никому не разрешаю над ней смеяться, даже если она и не слишком уж хорошо поет арию Соловья.

Северина поняла, что я обозлился, и сказала:

— Голос у тебя, Маринов, неплохой, из него может кое-что получиться. Хочешь стать «золотым колокольчиком»?

— Отчего ж, можно… — великодушно ответил я, сообразив, что Милену с третьей парты тоже возьмут в хор.

В тот же вечер мы пошли с Миленой на репетицию. Старые «колокольчики» приняли нас хорошо, угостили лимонадом и печеньем, показали свои песни и пляски и записали наши голоса на кассету. Я тогда впервые в жизни услыхал свой голос, и он показался мне совершенно чужим.

С того дня Северина Доминор начала учить меня читать ноты, петь вокализы: «Ааа-ооо-еее-ууу-иии-ыыы-ааа» — сверху вниз и снизу вверх, распознавать на слух, какую она взяла ноту, какой аккорд, и через три месяца я стал уже петь получше, а через полгода исполнил как солист песню «Весенний ветер» в сопровождении хора и оркестра. Так что благодаря Северине я вошел в основной состав «Золотых колокольчиков», и теперь они без меня никуда. В прошлом году мы выступали в международном пионерлагере, в этом году участвовали в национальном смотре и заняли второе место, а фирма «Балкантон» скоро выпустит пластинку с нашими песнями, отдельную пластинку, где я буду солистом.

Вот о чем я думал, пока стоял перед Дворцом пионеров, уставившись, как ненормальный, на бархатистые глаза Росицы и веселые ямочки на ее щеках.

И хотя в животе бурлило, я думал также и о Милене с третьей парты. Без пяти четыре она будет ждать меня у входа в кино «Республика», чтобы вместе посмотреть «Крамер против Крамера», ту картину, где рассказывается про мальчика, который остается один, потому что родители у него разводятся. Честно говоря, я еще не знаю, женюсь я на Милене или нет, но мне нравится ходить с ней в кино, вместе есть горячие бублики перед сеансом, держать ее за руку в темноте и вдыхать запах ее волос — они всегда пахнут хорошим мылом. Однажды она во время сеанса чмокнула меня в щеку, и я чуть не грохнулся от этого в обморок, хотя на экране артисты то и дело целовались в губы.

Когда мы вышли из кино, Милена сказала, что, хоть она меня и поцеловала, она еще не решила, по-настоящему ли меня любит, и мы пока что просто хорошие друзья, которые вместе поют в хоре, надо подождать до весны, когда ей исполнится тринадцать… А потом она вдруг подняла меня на смех — мол, уши оттопыренные, и вообще… Обидно, что мы с ней сегодня не увидимся, а то бы я, несмотря на оттопыренные уши, обязательно во время сеанса сам поцеловал ее… А что, если вместо меня с ней пойдет Кики Детектив?..

Но больше всего думал я о Черном Компьютере, я ведь обещал ему принести сегодня чертежи клапана к нашей Машине. Впрочем, это уж совсем другая история, о ней я расскажу попозже.

Итак, значит, вместо того чтобы быть дома, где меня ждет уйма важных дел, я торчу перед Дворцом пионеров, в животе у меня бурлит и урчит, я изо всех сил терплю, чтобы не случилось чего-нибудь непоправимого… И тут к воротам, позади очереди, подъехал автобус, из него вышло человек десять. Почти все в футболках, на которых нарисован мальчик, играющий на лире. У всех шляпы с широкими полями и спереди написано «Орфей». Только двое из них были одеты иначе. Один — пожилой и толстый — был в хлопчатобумажных брюках и кожаной куртке, похожей на форму железнодорожника, а на втором, черноусом, был шикарный синий костюм, белая сорочка и бордовый галстук. Вид у этого усача был очень важный, он посматривал на всех, как настоящий начальник.

Из автобуса выгрузили разную аппаратуру и ящики с кока-колой и пивом.

— Они, они… — зашептались вокруг. — Значит, скоро начнут.

Пять минут спустя ворота распахнулись, и мы ринулись во двор.

 

5. Первое соприкосновение с седьмой музой

Если вы бывали когда-нибудь в софийском Дворце пионеров, то знаете, что за его оградой простирается большая площадка с эстрадой. Все мы кинулись туда, как болельщики на матче, толкались, спотыкались, старушки падали, ребятишки катались возле них по земле, визжали и плакали, а те, кто пошустрей, сумели пробиться к самой эстраде. Благодаря Лорелее, которая, как танк, волокла меня за собой, мы тоже оказались недалеко от эстрады. Корзина наша не пострадала, чудом осталась цела.

Немного погодя вся площадка была набита людьми, как автобус в час пик. Хотите верьте, хотите нет, нас собралось тысячи четыре, если не больше, из них две тысячи, как и я, претендовали на участие в фильме. Мамы и бабушки спешили привести в порядок растрепавшиеся прически у мальчиков, поправить развязавшиеся банты у девочек. Папы и дедушки разглаживали помявшиеся свертки, и все нетерпеливо поглядывали на эстраду, где фотографы расставляли аппаратуру.

Похожий на железнодорожника толстяк в кожаной куртке о чем-то беседовал с молодым парнем в футболке и сандалетах на босу ногу, тот качал головой, показывая на многотысячную толпу и на солнце, которое, как назло, пекло немилосердно, хотя до июля было еще далеко.

Самое большое впечатление произвел на меня Черноусый. Он с важным видом стоял в стороне, скрестив на груди руки, и молча, с суровым видом наблюдал за происходящим.

— Похоже, директор студии, — сказала мама. — Протолкайся вперед, разведай, что там происходит.

С большим трудом, проползая у людей под ногами, я не только пробрался к эстраде, но даже залез на нее. Поискал оттуда глазами Росицу — она стояла далеко позади и весело махала мне рукой. Потом я прислушался к тому, о чем говорили между собой толстяк в железнодорожной куртке и парень в сандалетах.

Толстяк говорил:

— Пойми, это ведь для детей настоящая пытка. Нельзя так.

А парень в сандалетах возражал:

— Что же делать, дорогой товарищ Романов, если юное поколение так неудержимо стремится попасть на киноэкран.

— Стремятся, скорее, родители, — сказал толстяк, который, как выяснилось, был Романовым, то есть сценаристом «Детства Орфея». (Я читал три его книжки для детей, они безумно смешные, и мне было ужасно интересно видеть его живьем.) — Мы не вправе создавать несбыточные надежды ни у детей, ни у родителей. По себе знаю, каково это, когда рушатся надежды.

— Возможно, — отвечал парень в сандалетах. — Но вдруг как раз среди этих тысяч ребят и находится тот талант, который мы ищем. Ради одного алмаза приходится просеивать тысячи тонн породы. Мы обязаны провести фото- и кинопробы.

— Будь по-твоему, — уступил Романов. — Только, пожалуйста, побыстрее.

Фотографы крикнули:

— Мишо, мы готовы. Можно начинать!

Черноусый кивнул — дал, значит, разрешение начать. А парень в сандалетах, которого звали Мишо, поднес ко рту мегафон и громко объявил:

— Дорогие друзья! От имени съемочной группы «Детство Орфея» благодарю вас за то, что откликнулись на наше приглашение. Надеюсь, что с вашей помощью мы сумеем отобрать самых подходящих исполнителей для нашего фильма. Но мы не ожидали, что сообщение по телевидению найдет такой щедрый отклик, и поэтому, чтобы сэкономить ваше время, ограничимся сегодня лишь предварительным знакомством с кандидатами. Должен все же заранее предупредить, что приказом министерства нам запрещено привлекать к участию в съемках школьников от первого до третьего класса.

Тут со всех сторон понеслись возмущенные возгласы мам и бабушек:

— Это нечестно!.. Чем мы хуже других?.. В такую даль ехали… Из Видина… Из Лома…

Парень в сандалетах, не обращая никакого внимания на поднявшийся шум, снова поднес ко рту мегафон:

— Всех кандидатов моложе десяти лет прошу уйти.

В толпе снова закричали, что это безобразие, что они будут жаловаться на дискриминацию (интересное словечко, правда?) юных граждан республики, а некоторые подбежали к Черноусому и стали подмазываться:

— Будьте добры, товарищ, послушайте моего мальчика! Вы не представляете, как он одарен!..

— Сделайте хоть один снимочек моего Мони! Он так фотогеничен! Его портрет висит в витрине фотоателье на главной улице города…

Черноусый не удостаивал их никакого внимания. Он явно был тут большой шишкой.

Чья-то мама, шикарно разодетая женщина, поднялась на эстраду, подошла к толстяку-сценаристу и зашептала ему на ухо, но при моем сверхмощном слухе я все расслышал:

— Товарищ Романов, я из Врацы. От товарища Славова из окружного театра. Он просит вас обратить внимание на моего сына Митко. Товарищ Славов вот уже три месяца готовит его на артиста. Пожалуйста, не отказывайте нам!

Шикарная мама чуть не плакала, а толстяк Романов мотал головой и говорил:

— Извините, мне очень жаль, но я ничего не могу, поймите же, не могу! Приказ министерства… — Потом он увидел слезы в ее глазах и от жалости добавил: — Не хватало еще плакать! Разве так можно? Послушайте, что я вам скажу: если ваш мальчик действительно талантлив, он рано или поздно проявит себя. Не спешите! У вашего Митко впереди вся жизнь.

Шикарная мама захныкала, и толстяк-сценарист размяк.

— Не надо, не надо, что вы! — сказал он. — Так и быть, я посмотрю вашего мальчика. Только не сейчас. Вы сами видите, как мы сейчас заняты…

Я-то понял, что он хочет просто отделаться от этой ревы, но она, похоже, этого не раскумекала, вмиг перестала лить слезы и стала совать ему в руки сверточек, перевязанный розовой лентой.

— Что это? — спросил Романов.

— О, так, небольшой сувенир… вашей супруге. Духи, настоящий «Коти», из Парижа…

Тут Романов не на шутку обозлился и со словами: «Как вам не совестно!» — показал ей спину и направился к Мишо — тому парню в сандалетах на босу ногу.

Я видел, что он возмущен до глубины души, и у меня мелькнула мысль, что от нашей корзины тоже не будет проку.

Я ошибся.

Пока разыгрывались эти события, все дети моложе десяти лет вместе со своими сопровождающими разошлись. И когда на площадке осталось всего три тысячи человек, Мишо в сандалетах опять поднес ко рту мегафон:

— Прошу девочек встать справа, мальчиков — слева. Родителей прошу отойти назад.

Мне страшно хотелось в одно местечко, но я побоялся уйти. Все уже стали строиться, и я встал в первый ряд слева, с самого края.

Росица оказалась напротив меня, она улыбалась мне своими ямочками, и было видно, что предстоящее ее ничуть не пугает. А я помирал от страха. Вдруг вот сейчас, сию минуту меня заставят петь? Или что-нибудь станцевать? Мне вдруг вспомнилась картина, которую мы два раза смотрели с Миленой, называется «Ах, этот джаз». Хотя детям до шестнадцати на нее не разрешается, потому что там много поцелуев, мы проникли в зал под самым носом у контролерши. Так вот, в этой картине режиссер по ходу действия отбирает актрис для своего нового фильма, заставляет их всех танцевать, а сам только смотрит со стороны да покрикивает: «Ты годишься!.. А ты иди домой!.. Тебя возьму… Тебя — не возьму!» — и так далее, а у одной балерины записал номер домашнего телефона, а потом умер.

Когда все построились, отборочная комиссия — толстяк-сценарист, Мишо в сандалетах и остальные — спустилась с эстрады. Замыкал шествие Черноусый. Он держался все так же важно и молчал, причем не просто, а многозначительно. Так молчит наш директор, когда наказывает нас за войну, которую мы, мальчишки, ведем против Женского царства.

 

6. Первые пробы кинозвезд

Вместо того чтобы, как в фильме «Ах, этот джаз», велеть нам танцевать и петь, а самим критически рассматривать нас со стороны, комиссия медленно двинулась вдоль выстроившихся шеренг. Начали с девочек, всматривались в каждую, о чем-то перешептывались и, покачав головой, проходили дальше. Иногда задерживались возле какой-нибудь подольше, спрашивали, умеет ли петь, и просили подняться на эстраду, где фотографы вешали ей на грудь табличку с номером и делали несколько снимков.

Так за два часа отобрали тридцать пять девочек. Среди них была и Росица. С нею дело происходило так: поравнявшись с ней, сценарист Романов так и расплылся в улыбке.

— Это ты, Роси? — спросил он.

— Я, дядя Владо, — ответила она.

— Так выросла — не узнать. Как дела в школе?

— По всем предметам шестерки, четверка только по пению.

Услыхав такой ответ, он чуть не подавился от смеха:

— По пению? Четверка?! Не может быть! Умереть можно от этих педагогов. А мы подумывали взять тебя на Эвридику, подружку Орфея… Но с четверкой по пению!.. Поди снимись, прежние твои фотографии уже не годятся.

Росица побежала на эстраду, где ее снимали анфас, сзади, в профиль и даже сверху, но больше всего снимали ямочки у нее на щеках. И у меня в голове неожиданно пронеслась мысль: ведь если меня возьмут на Орфея, а ее на Эвридику, то мы будем сниматься вместе!.. И от этой мысли на душе стало чертовски приятно.

После девочек пришла очередь мальчиков. Нам тоже задавали разные вопросы, интересовались, как мы учимся, играем ли на каком-нибудь инструменте, умеем ли танцевать, и тех, кто производил хорошее впечатление, посылали на фотопробы, то есть фотографироваться.

Вопросы задавали сценарист Романов и Мишо в сандалетах. Черноусый шагал последним и время от времени одобрительно покачивал головой. Никто не смел ему противоречить.

Когда они подошли ко мне, ноги у меня задрожали, как будто я стоял на ходулях, и от испуга даже перестало урчать в животе. Потому что смотрели они на меня очень-очень критически, в особенности Романов, он почему-то уставился на мою родинку.

— Настоящая? — спросил он.

— Ч-ч-что? — заикаясь выдавил я из себя, еле живой от страха. — Р-родинка? Нет!.. То есть да!.. То есть нет, не настоящая! — признался я под конец, потому что вообще-то не особенно люблю врать.

— Зачем она тебе? — усмехнулся он. — Сотри. И тушь с ресниц тоже сотри, ты же не девочка, верно?

— Н-нет, — пролепетал я, — не д-девочка. — И решительно стер родинку, которую Лорелея мне утром нарисовала.

— Он мальчик, мальчик! — услышал я голос мамы, которая неведомым образом пробилась ко мне с корзиной в руках.

Мишо в сандалетах кинул на нее сердитый взгляд: ему не понравилось, что мама вмешалась в разговор без разрешения.

— Как тебя зовут? — спросил он меня.

— Энчо… Энчо Маринов… — ответил я и, зная, о чем еще будут спрашивать, быстро отбарабанил: — Тринадцать лет, математика, химия, физика, труд — круглые шестерки (о грамматике я предпочел не упоминать), играю на губной гармошке и пою.

— Ах вот почему у тебя такие музыкальные уши! — проговорил Мишо.

Я покраснел от стыда за мои проклятые уши, Милене с третьей парты они тоже не нравятся, но чем я виноват, такие уж достались…

— Хорошо, — обронил Черноусый. — Замечательно…

Бас у него мощный, в точности как у нашего директора.

Лорелея чарующе (любимое мамино слово) улыбнулась ему, он ответил ей почти такой же улыбкой, и я понял, что меня возьмут сниматься. Романов шепнул Мишо:

— Попробуй его на Тоби. Взгляни, какая мордашка. Глаза раскосые, уши торчат… Может подойти…

Лорелея немедленно вмешалась опять:

— Мы рассчитывали, что он будет Орфеем… — И снова чарующе улыбнулась Черноусому, тот в ответ кивнул.

Но Мишо в сандалетах всерьез обозлился:

— Предоставьте уж нам выбор исполнителей, дорогой товарищ. А ты, Энчо, поднимись на эстраду, пусть тебя сфотографируют, фотографам передай — пусть сделают побольше крупных планов, чтобы хорошо было видно лицо.

«И уши», — подумал я про себя и побежал фотографироваться.

А когда сделали последний снимок, помчался со всех ног в туалет. И надо же! Там засели какие-то верзилы с сигаретами в зубах. Я еле дождался, пока они докурят, они обозвали меня сосунком, я их — софийской шпаной, они полезли драться — трое на одного! Влепили мне под дых и в челюсть, у меня изо рта хлынула кровь, и только тогда они удрали, оставив весь туалет в моем распоряжении. Через какое-то время я отдышался и снова пришел на площадку.

При виде моей распухшей, треснувшей губы мама страшно разволновалась, я наплел ей, что налетел на дверь, и она успокоилась и сказала:

— Хорошо хоть, что фотопробы уже позади.

Таким образом, все обошлось благополучно.

Вскоре пробы окончились. Из нашей группы отобрали тридцать восемь человек. Я был под номером двенадцатым, и Лорелея обрадовалась:

— Слава богу, что не тринадцатый: это несчастливое число!

Тринадцатый номер достался Росице. Бедняжка!.. Лорелея считает, что это уже само по себе предвещает моей новой подружке провал.

Фотографы убрали свои аппараты и принялись за привезенное в ящиках пиво, а те кандидаты в артисты, которых забраковали, ушли в огорчении, только некоторые из них остались за воротами дожидаться членов комиссии, чтобы поговорить с ними в более интимной обстановке и передать дары, привезенные со всех концов Болгарии.

На эстраду поднялся Мишо в сандалетах. Почему именно он все время распоряжался, я не понял, — наверно, он правая рука Черноусого, который, как предполагает мама, является директором студии, уж никак не меньше.

Мишо сказал:

— Итак, друзья, нам удалось отобрать семьдесят три кандидата. Хочу сразу же предупредить, что в съемках примут участие не больше двадцати. Второй тур отборочная комиссия проведет через месяц, таким образом, у вас будет время подготовиться, чтобы показать нам то, что вы лучше всего умеете: петь, танцевать, играть на каком-нибудь инструменте. Разумеется, мы будем счастливы, если среди вас отыщется и будущий Орфей. Однако к исполнителю этой роли предъявляются особенно большие требования: помимо всего прочего, он должен быть красив и хорошо сложен… В общем, желаю вам успешно подготовиться к нашей следующей встрече. До свиданья. О дне и часе мы вас известим.

 

7. Черный компьютер и философия физики

И вместе с остальными направился к выходу. Лорелея задержала меня, так что мы шли последними, сразу же за Черноусым. У самых ворот Лорелея обратилась к нему.

— Извините, товарищ, что я вас останавливаю, — сказала она, — но мне хочется поблагодарить вас за поддержку, которую вы оказали моему сыну…

Черноусый ухмыльнулся:

— Что вы, какие пустяки! Надо же поощрять молодые таланты…

Мама тут же перешла в наступление:

— Как вы считаете, подходит мой мальчик для Орфея?

Он ответил на это своим директорским басом:

— Поглядим… подумаем… Что ж, мальчик и впрямь неплох… И уши подходящие… Надо только как следует подготовиться… Играть… на этой, как ее… на арфе, ну и на гитаре… Ясно?

— Конечно, конечно! — обрадовалась мама. — Он обязательно будет играть. Огромное вам спасибо за поддержку. Сами знаете, люди искусства как никто нуждаются в добром слове… Будете когда-нибудь в наших краях — непременно загляните к нам, я, знаете ли, работаю на почте, ко пою в городском хоре самодеятельности, а муж у меня заведует аптечным складом, если, не дай бог, понадобится какое-нибудь дефицитное лекарство, напишите, вот наш адрес… — И протянула ему один из тех листочков, которые заготовила еще дома.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал Черноусый. — Обязательно воспользуюсь приглашением. А теперь простите, меня ждут.

— Минутку! — снова остановила его мама и улыбнулась так же чарующе, как раньше. — Видите ли, мы захватили с собой немного плодов нашей щедрой земли. Я буду счастлива, если вы примете их в подарок. Помните, в нашем лице вы имеете добрых друзей…

И она сунула ему в руки корзину.

Черноусый даже спасибо не сказал, схватил плоды нашей щедрой земли и выбежал за ворота, где стоял служебный автобус.

Все кинематографисты уже сидели в автобусе, ждали его. А он открыл дверь кабины, сел на водительское место, включил зажигание…

— Мамочка, — сказал я Лорелее, — похоже, этот усатый вовсе не директор студии…

— Да-а… — процедила она сквозь зубы. — Негодяй, увез корзинку!.. Но ничего, стрелочник иной раз полезней даже министра… Пойдем посмотрим, что там делает в кафе наш папа…

Информация, важная для будущего одной кинозвезды

Папа читал газету и допивал уже третью чашку кофе.

— Как дела? — спросил он, заметив нас.

— Пока ты тут кофе пьешь, нас там поджаривают на медленном огне, — душераздирающим голосом сказала мама. — Родной отец называется…

— Хорошо, хорошо… — устало вздохнул папа. — Как прошли пробы?

— Прекрасно, — ответила мама. — Нашего Энчо будут пробовать на главную роль.

И рассказала о том, как из тысяч кандидатов отобрали только семьдесят три, как нас фотографировали и обо всем остальном. Только о черноусом шофере не сказала ни слова и, когда папа поинтересовался, где корзинка, сделала вид, будто не слышит.

— Прекрасно, — сказал папа, — значит, можно ехать назад. Как раз успеем к матчу со «Славией».

— Да, — согласилась Лорелея, — чем быстрей мы вернемся домой, тем больше времени будет для подготовки.

— Какой еще подготовки? — удивился папа.

— Как какой? Ко второму туру. За несколько недель Энчо должен научиться играть на лире. Кроме того, надо поработать над его внешностью. Я тебе не сказала, какие требования они предъявляют к исполнителю роли Орфея? И потом… гм… да, да, потом нужно поискать знакомства. Без знакомств теперь ничего не получишь, даже Орфея…

Папа в очередной раз вздохнул и с жалостью посмотрел на меня. Он словно предчувствовал, что ожидает меня в ближайшие недели. А я сказал:

— Жутко есть хочется. С утра ничего не ел, кроме чернослива да сырых яиц.

Папа заказал слойки, и тут в кафе появились Росица с мамой. Они тоже были голодные и, поскольку свободных столиков не было, подсели к нам. Мы стали уплетать за обе щеки, но Лорелею явно что-то точило, и она как бы между прочим спросила маму Росицы:

— Скажите, вы ведь, кажется, знакомы с Владиленом Романовым, сценаристом?

— Да, мы с ним земляки.

— Понятно… — Мама многозначительно скривила рот. — Будь у нас такой земляк…

Мама Росицы догадалась, на что намекает Лорелея, и спокойно ответила:

— Вы напрасно думаете, что Росицу брали сниматься благодаря нашему с ним знакомству. Наоборот, это скорее мешало ей. Впрочем, не Романов решает, кого на какую роль возьмут…

— А кто же?

— Режиссер, а в конечном счете художественный совет студии.

— В самом деле? — Лорелея призадумалась. — А сколько платят за главную роль?

— Взрослым довольно много, детям — меньше.

— Какая несправедливость! — возмутилась Лорелея. — С какой стати меньше? За равный труд — равная оплата! Ведь так сказано в конституции, верно? Если позволите, один нескромный вопрос… На что вы потратили гонорар, который Росица получила за свои картины?

— На что потратили? Часть положили ей на сберкнижку, а на остальные съездили вместе с ней на экскурсию в ГДР.

Меня разговоры о деньгах не интересовали, и я уставился на Росицу, которая с аппетитом уминала слойки и улыбалась своими ямочками. Я даже забыл о том, что собирался ее загипнотизировать. А потом вдруг почувствовал, что не я ее гипнотизирую, а она меня. И тогда спросил:

— Послушай, похоже, ты будешь играть Эвридику?

— Это еще неизвестно, — ответила она.

— А кто это — Эвридика?

Она страшно удивилась моему вопросу:

— Ты что, не слыхал про Эвридику? Как же так? Эвридика — жена Орфея. Ее укусила змея, и она умерла, а Орфей спустился в подземное царство, чтобы увести ее оттуда. Боги предупредили его, что он не должен смотреть на Эвридику, а он оглянулся, посмотрел на нее и потерял навек.

— Вот обида! — сказал я. — Об этом, значит, и рассказывается в фильме, да?

— Понятия не имею. Я не читала сценария. Интересно, спустится Орфей в ад? Наверно, не спустится, в детстве-то он еще не был женат.

— А вот я никогда не женюсь! — решительно заявил я.

А сам чуть было не признался, что у меня есть подружка, которую зовут Милена. Хорошо, что ямочки на щеках у Росицы остановили меня.

— Почему не женишься? — спросила она.

— Потому что не собираюсь тратить время на жен и детей. Я скоро стану комсомольцем. А у комсомольцев есть дела поважнее женитьбы.

— А по-моему, дети — это прекрасно. У меня, например, есть братик. Ему три года, он прелесть, просто кукла, я вожусь с ним больше всех.

Тогда я решил показать Росице, сколько я всего знаю, и многозначительно спросил ее:

— А читала ты книгу «Брак и семья»?

— Нет. А ты?

— Я тоже, но ее читал Кики Детектив, мой самый лучший друг.

— А почему его зовут Детектив?

— Потому что он любит все расследовать, как Шерлок Холмс. Знает все на свете, прочитал «Брак и семья» от корки до корки и пересказал мне своими словами. Потрясающая книженция.

— Правда? Приедем домой — попрошу маму взять в библиотеке.

Я страшно удивился:

— А тебе разве разрешают читать такие книжки?

— Почему же нет? Мама давно мне объяснила эти тайны природы.

— А моя мама никогда со мной об этом не говорит, — печально признался я.

Мы долго молчали, размышляя над тайнами природы, а потом Росица спросила:

— Ты, когда вырастешь, кем будешь?

Я ответил не сразу, а когда ответил, то шепотом, еле слышно:

— Знаешь, Роси, я тебе открою один секрет, только ты никому не говори. Мы ведь с тобой друзья, верно?

— Если ты этого хочешь…

— Хочу, — сказал я без колебаний.

— В таком случае, — тоже шепотом сказала она, — мы друзья.

— Тогда знай: я люблю работать руками — например, строить машины и тому подобное. Наш учитель по труду — мы зовем его Черный Компьютер — говорит, что я мастер на все руки и если так пойдет дальше, то, может быть, стану знаменитым изобретателем. Мы с ним сейчас создаем одну Машину, по латыни называется Перпетуум мобиле…

— Перпетуум мобиле, — повторила она, словно сомневаясь, что правильно расслышала. — Вечный двигатель?

— Вот именно!

— Это невозможно! — воскликнула она.

— Очень даже возможно.

— Нет, невозможно!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня шестерка по физике. Существует закон сохранения энергии, вы не проходили еще? Вот этот закон и не дает создать вечный двигатель.

— Для человека нет ничего невозможного! — сказал я уже менее уверенно, потому что уже слышал краем уха про этот закон. — Сама скоро увидишь.

— Хорошо, — не стала спорить Росица. — Но когда построишь эту Машину, ты мне обязательно сообщи. А киноартистом ты стать не собираешься?

— Не знаю, — прошептал я тихо-тихо, чтобы не услышала мама. — Я еще не решил…

— Зачем же ты приехал на отборочную комиссию?

«Какой из меня киноартист? — чуть было не сказал я. — Уши торчат, голова круглая, как арбуз…» Но я сдержался, не хотелось перед ней позориться. И поэтому ответил иначе:

— Из-за мамы. Она мечтает во что бы то ни стало сделать из меня кинозвезду.

— Ну и как же? Кем ты будешь — кинозвездой или изобретателем?

Я тяжко вздохнул:

— Если я не захочу быть кинозвездой, мама живого места на мне не оставит.

— Разве тебя бьют? — испугалась Росица.

— Бывает… — чистосердечно признался я, потому что не любитель врать. — Когда я не мою шею, она дергает меня за уши.

— Бедненький! — прошептала Росица и с такой жалостью посмотрела на мои уши, что у меня потеплело на сердце. — Давай будем переписываться, а? — продолжала она. — Ты будешь мне писать, как идут дела с Перпетуум мобиле, а я про книги, которые читаю. Знаешь, я ведь пишу стихи…

— Ну да? Какие?

— Разные. Даже любовные. Одно стихотворение напечатали в детском журнале. Оно про моего любимого братика.

Тут я опять ощутил свое ничтожество: ведь я-то в жизни не сочинял любовных стихов.

— Хорошо, — сказал я, — давай переписываться. Обменяемся адресами.

С этого дня мы с Росицей стали самыми лучшими друзьями, даже больше, чем друзьями. Но об этом я расскажу после, сперва — про драму, которая разыгралась у меня с Миленой, про войну с Женским царством, бинарную бомбу и про многое-многое другое…

Допив свой чай, мама Росицы сказала:

— Нам пора. Через полчаса — поезд…

— Не волнуйтесь, — как истинный рыцарь, успокоил ее мой папа. — У нас машина, мы вас отвезем.

А мама воспользовалась оставшимся временем для расспросов:

— Скажите, пожалуйста, остальных членов съемочной группы вы тоже знаете? Например, молодого человека в сандалетах на босу ногу?

— Мишо Маришки? — улыбнулась мама Росицы. — Да ведь это режиссер — постановщик картины.

— Боже! — вздохнула мама. — Ни капельки не похож на режиссера, такой молодой, несолидный…

— И тем не менее один из тех, кто считается надеждой болгарского кино, — объяснила мама Росицы, а моя мама чуть не подавилась от досады на себя: ведь знай она раньше, кто этот молодой человек в сандалетах, то отдала бы корзину ему. Но теперь было уже поздно.

— Мы ведь провинциалы, госпожа Петрунова, никого в Софии не знаем, — с чарующей улыбкой сказала Лорелея. — Вы не могли бы познакомить нас со сценаристом Романовым?

— С удовольствием, — ответила мама Росицы. — Вот его телефон. Скажете, что от меня…

Я попросил еще одну слойку, но мама решительно воспротивилась.

— Хватит! — шепнула она мне на ухо. — Смотри, на кого ты похож! А хочешь играть Орфея… Орфей должен быть изящным и воздушным, как Аполлон, а не пузатым, как Санчо Панса. — И вытащила меня из-за стола.

Мне было жутко стыдно перед Росицей. И вообще не такой уж я пузатый. А Санчо Панса, между прочим, хоть и пузатый, а очень даже симпатичный. И поумнее Дон Кихота, который кидается на мельницы…

Так или иначе, мы отвезли Росицу и ее маму на вокзал, Росица на прощанье улыбнулась мне своими карими глазами, и последнее, что я в тот день увидел, были веселые ямочки на ее щеках.

Потом мы поехали домой. Лорелея, несмотря на жарищу, укутала мне шею шарфом и не позволяла открывать в машине окна. Я так взмок, что похудел за дорогу самое малое граммов на триста.

 

8. Любовь, ревность и конфликты, как в опере «Кармен»

Домой мы приехали без четверти четыре. Папа тут же умчался на футбол, мама села на телефон — принялась звонить всем подругам подряд, чтобы узнать, нет ли у них книг про Орфея, а я проверил, на месте ли билеты в кино… Под ковриком билетов не было. Значит, Кики…

При всей своей неуклюжести через двенадцать минут я уже был перед кинотеатром. Милена и Кики как раз подходили к двери.

— Погодите! — крикнул я. — Постойте!

Они вздрогнули, услыхав мой голос. В те времена он у меня был такой высокий и сильный, что я брал верхнее «до» при восьмидесяти децибелах. Увидав мою разбитую губу, оба выпучили глаза от изумления: со мной еще никогда не бывало такого.

— Кто это тебя так разукрасил? — Кики, как всегда, начал с вопросов.

Я чуть было не рассказал им обо всех своих софийских приключениях, но вовремя прикусил язык, не выдал секрета. Сказал только:

— Подрался в Софии с хулиганьем.

— Ты хоть влепил им, как надо? — спросил он.

— Будь спок, — ответил я, гордо выпятив грудь.

— Где? — задал очередной вопрос Кики.

Я чуть не сказал: «В туалете Дворца пионеров», но опять же вовремя спохватился.

— Секрет, — ответил я.

Милена надула губки. Она всегда так.

— Секрет? А сам говорил, что ничего от меня не скрываешь!

Я и вправду ничего от нее раньше не скрывал, даже когда она смеялась над моими ушами, и то все на свете рассказывал. Но мог ли я сейчас открыть ей, что ездил на отборочную комиссию, чтобы сниматься в кино? Мог ли сказать, что познакомился в Софии с другой девочкой и что мне ужасно понравились ее карие глаза и ямочки на щеках, что мы условились писать друг дружке интересные письма про то, чем занимаемся, какие книжки читаем, про что думаем и так далее?

Дело в том — не помню, упоминал ли я уже об этом, — что Милена ужасно ревнючая. Она хочет, чтобы все, что ее окружает, принадлежало ей, и только ей. В том числе и я. Я безропотно ей подчиняюсь. Скажет: «Пошли, проводи меня до книжного магазина» — я иду. Велит решить за нее задачки по математике — я решаю. И даже чиню ее портфель, когда он порвется в драке с мальчишками. Кроме того, Милена усиленно готовит нас в комсомол, она председатель совета отряда, а также командует Женским царством, когда оно ведет войну против нас.

Знаете, на кого похожа Милена? На Кармен из оперы Бизе. Северина Доминор водила нас на спектакль. В этой опере рассказывается о красавице цыганке из Испании, в нее влюблены сразу двое: солдат и тореадор. Но она изменяет обоим, только и знает, что издевается над ними и поет песенки, чтобы заморочить им голову. Под конец тореадор протыкает быка шпагой, а солдат от ревности вонзает в Кармен кинжал, и она умирает.

Я сидел в пятом ряду и мог разглядеть ее вблизи. Она, конечно, была старая и толстая, но глаза — точь-в-точь как у Милены и такие же пышные черные волосы и ярко-красные губы, только поет Милена в сто раз лучше.

Вот по всем этим причинам я и не стал ей ничего рассказывать о том, что было со мной в Софии, — мало ли какой она номер выкинет при ее-то взбалмошности. Я только сказал:

— Я, правда, от тебя ничего не скрываю, но сегодняшние мои приключения — страшный секрет.

Она просто испепелила меня взглядом:

— Ну и пожалуйста, не хочешь говорить — не надо. Как-нибудь обойдусь без тебя. Пошли, Кики!

И потащила его ко входу. Я крикнул:

— Э-э, вы куда это? Билеты мои. Я за них лев шестьдесят заплатил.

Кики умоляюще посмотрел на меня, но я не отступился:

— Отдавайте мои билеты!

Милена сердито топнула ногой.

— Вот это кавалеры! — воскликнула она. — Оставить даму без билета!

Меня это задело.

— Ладно, — говорю, — если хочешь, идем со мной.

— Не нужны мне твои билеты и кино не нужно! — зарычала она, как тигрица. — Я все расскажу Северине, так и знай! И Женскому царству тоже расскажу! Берегись!

Она повернулась и ушла, яростно стуча каблуками; черные как смоль волосы, от которых так хорошо пахнет мылом, развевались на ветру, точно конская грива.

Я оцепенел. Потому что угрозы Милены — не шутка: она заправляет Женским царством!.. Тем не менее я предложил Кики:

— Пошли. Говорят, потрясная картина.

Картина, может, была и потрясная, но я совершенно ее не помню, потому что смотрел на экран, а думал совсем о другом: о Софии, о драке с тамошними хулиганами и ямочках на щеках у Росицы, а также о ссоре с Миленой и о том, чем это мне угрожает. С трудом дождался конца сеанса…

На улице было еще светло. Домой идти не хотелось: мало ли что мне там готовит Лорелея…

— Ты предупредил Черного Компьютера насчет меня? — спросил я у Кики.

— Нет, — ответил он, — не успел.

— Тогда пошли к нему.

И мы пошли. Кики шагал так быстро, что я еле за ним поспевал. Дело в том, что у Кики ноги длиннющие, как говорят, от плеч, и вообще он высокий, на полголовы выше меня, и очень хорош собой. Волосы вьющиеся, как парик, голубые глаза и прямой нос, он здорово смахивает на статуи греческих богов, которые мы видели в музее. Кроме того, он жутко умный и образованный и с каждым днем становится все умнее, потому что, как я, кажется, уже говорил, страшно любознательный, любит до всего докапываться и знать то, чего еще никто не знает. Он говорит по-русски, занимается английским и дзюдо, дома у него куча книг по всяким наукам, научная фантастика и, конечно, все, что только написано о Шерлоке Холмсе. Девчонки от него без ума, а он прочел «Брак и семья», все теперь про них знает и целуется напропалую. Даже в губы… А поскольку выглядит старше своих лет, то смотрит картины, на которые до шестнадцати не пускают. Словом, второго такого, как он, у нас в классе нет.

— Что же будет? — спросил он меня, когда я вприпрыжку спешил за ним следом. — Ты как, навсегда расплевался с Миленой?

— Если не бросит свои фокусы, то, может, и навсегда… Есть и другие девчонки на свете…

— Все они одинаковые! — пренебрежительно обронил Кики.

— А какие?

— Коварные, непостоянные: сегодня вот должна была пойти в кино с тобой, а пошла со мной, завтра еще с кем-нибудь пойдет. Помнишь «Кармен», мы в зимние каникулы ходили на оперу?

— Помню, — сказал я. — Но не все такие, как Кармен. Есть очень даже постоянные.

Кики испытующе, как Шерлок Холмс, взглянул на меня.

— Слушай, уж не завелась ли у тебя другая? — спросил он.

Я залился краской до кончиков ушей.

— Да нет… — пробормотал я. — Но познакомился там с одной… знаменитость… кинозвезда… ты наверняка видел ее во многих картинах.

— Имя, фамилия? — спросил он, как настоящий детектив.

— Этого я пока не скажу.

Он презрительно хмыкнул:

— Без тебя узнаю.

Мы подошли к Берлоге.

Черный Компьютер живет позади больших, современных домов нового микрорайона. Перед его домиком небольшой сад, где растут розы, а сбоку находится его научная мастерская, иначе говоря — Берлога. Это длинная, низкая постройка со стеклянными стенами и люками на крыше, похожая, по-моему, на космическую станцию.

Кто такой Черный Компьютер? Я уже говорил вам — наш учитель по труду. Но я считаю, что он лучший в мире инженер, хотя уже довольно пожилой, ему тридцать пять лет. Семьи у него нет, он давно болен какой-то хронической болезнью, поэтому часто пропускает занятия, но мы тогда не радуемся, а расстраиваемся, потому что весь класс очень его любит.

А больше всех — я. После папы, Лорелеи и дедушки Энчо — это мой самый любимый человек на земле. Единственный, кто никогда меня не ругает, не смеется над моими оттопыренными ушами. Единственный, кто понимает меня, мои переживания, и не заставляет делать того, чего мне не хочется.

Подойдя к Берлоге, мы остановились. Из-за двери доносились звуки скрипки. Когда Черный Компьютер очень уж устает, он берется за скрипку и чаще всего играет вещь, которая называется «Лунный свет». Ее написал композитор Дебюсси. Каждый раз, когда я ее слушаю, я просто таю, как олово при двухстах тридцати двух градусах по Цельсию. Перед глазами возникает зеленый луг, голубая река и круглая серебряная луна, которая льет свет на всю планету. Одним словом — полный кайф.

Мы постучались.

И когда я переступил порог, сердце у меня бешено заколотилось. Оно всегда так колотится, когда я вхожу в Берлогу. Потому что это лучшее место на земле. Тут есть все, что мне хотелось бы иметь до конца моей жизни и даже потом: токарный станок, фрезерный, сварочные аппараты, дрели, всевозможные инструменты и приборы, радиодетали, транзисторы, всякие справочники по машиностроению, металлургии, электронике и так далее. Кроме того, Берлога набита металлоломом — тут и части от брошенных тракторов, шестеренки, редукторы, куски жести, старые механизмы от часов, гвозди, мотки проволоки…

Вы спросите, к чему весь этот хлам. Я вам отвечу: этот хлам в золотых руках Черного Компьютера превращается в богатство. Черный Компьютер — он вроде средневековых ученых-алхимиков, которые умели, например, превращать свинец в золото. И чтобы вы окончательно поняли, кто такой Черный Компьютер, знайте: нет в городе ни одной школы, где учебные пособия по физике и химии не были бы сконструированы им; нет такого аграрно-промышленного комплекса, откуда не приносили бы в Берлогу насосы для ремонта; нет завода, куда бы его не позвали на помощь, если разладится какая-нибудь поточная линия. И все это он делает в свободное от школы время. Причем бесплатно. Просто ради удовольствия.

Но и это не самое главное. Самое главное, что Черный Компьютер проводит у себя в Берлоге величайшие эксперименты, и в первую очередь — создает Машину… Естественно, с моей помощью. Иногда, правда, нам помогает и Кики.

И еще кое-что интересное: на самом видном месте в Берлоге стоит небольшой компьютер с памятью и дисплеем. И называем мы своего учителя Черным Компьютером не потому, что фамилия его Чернев, а потому, что задачи он решает почти как ЭВМ. Вообще-то он вовсе не черный. Наоборот — белый, даже чересчур, худой и бледный, костюм висит на нем, как на вешалке. Он носит очки в толстой роговой оправе и поэтому сильно смахивает на Вуди Алена, того американского артиста, который еще и сценарист, и режиссер, и кинозвезда — всё вместе, то есть, как считает моя мама, законченная гармоническая личность.

Но хватит уже описаний, все равно их почти никто не читает.

Итак, мы с Кики пришли в Берлогу. Черный Компьютер встретил нас у самой двери и, хотя был бледнее обычного, весь так и сиял.

— Ты где пропадаешь, Энчо? — спросил он.

— В… в… С-софии, — промямлил я, заикаясь.

— А Машина брошена? — Глаза у него лихорадочно блестели, как при температуре выше сорока по Цельсию. — Чертежи принес?

— Не-е-ет, — заблеял я.

— А вот это, знаешь ли, нехорошо, — огорчился он. — Надо свои обязательства выполнять… — И тихонько добавил: — Тем более что у меня маловато времени…

«Почему это маловато? — подумал я. — До конца учебного года еще пропасть времени».

Тут мне вспомнились слова Росицы относительно вечного двигателя, и я спросил:

— Товарищ Чернев, как же мы создаем Перпетуум мобиле, когда его создать невозможно?

— Почему ты так думаешь?

— Ну… а закон сохранения энергии?

Он засмеялся, закашлялся, прикрывая рот рукой, вынул из ящика таблетку, проглотил и только тогда ответил:

— Видишь ли, Энчо, несмотря на этот закон, сотни ученых пытались создать вечный двигатель.

— Но не смогли, верно?

— Верно, не смогли. Я тоже считаю, что создать вечный двигатель невозможно.

— Зачем же мы пытаемся его создать?

— Затем, Энчо… Я тебе скажу сейчас нечто философское, поэтому слушай внимательно. Затем, что существует так называемый Идеал, иными словами — прекрасная конечная цель. Идеал потому и является Идеалом, что он недостижим. Чем ближе мы подходим к нему, тем больше он от нас отдаляется, но притягивает к себе, как магнит. Неудержимо стремясь к нему, мы по пути ведем сражения и в этих сражениях осуществляем себя как полноценные творческие личности, а главное, преобразуем мир, в котором живем, делаем его все более и более похожим на Идеал. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал я, думая о своем Идеале — шестерке по грамматике. Выходит, мне никогда этого не достигнуть, но по пути, глядишь, и отхвачу пятерку-другую…

— А если мы так и не построим нашу Машину? Что тогда? — со вздохом спросил я.

— Если мы и не построим ее, в чем я убежден, мы, работая над ней, обнаружим множество интересных явлений и закономерностей. Впрочем, мы уже близки к этому. Даже увеличив КПД нашей Машины хоть на несколько процентов, мы уже сделаем большое дело и приблизимся к Идеалу. Ясно тебе?

Я от растерянности почесал в затылке и оглянулся на Кики, который крутился возле токарного станка и не проявлял интереса к нашему разговору. В эту минуту что-то у меня в голове щелкнуло, и я решился открыть свою тайну.

— Товарищ Чернев, — шепотом проговорил я, — я буду киноактером.

— Киноактером? — удивился он.

— Да. Потому и ездил сегодня в Софию. Пробовался на роль в кинофильме, понравился режиссеру, через месяц поеду снова, пробоваться на главную роль.

— Смотри-ка! Мне никогда не приходило в голову, что у тебя актерские способности. Видимо, я слеп на этот счет.

— Теперь мама будет меня учить играть лирически и драматически.

Он сочувственно качнул головой и спросил:

— А как же Машина? Останется у тебя время для нее?

Я потупился, не зная, что ответить. Но все же ответил:

— Конечно. Буду приходить, как всегда… каждый день… после уроков…

— Посмотрим, посмотрим… Я был бы рад… Но скажи честно: тебе самому-то хочется быть киноактером?

Я не мог соврать Черному Компьютеру и поэтому ответил уклончиво:

— Не знаю… И да и нет… Киноактером быть интересно, но я не умею играть ни драматически, ни лирически. И боюсь выходить на публику…

— Почему же ты не скажешь об этом родителям?

— Ой, вы не знаете моей мамы! Если я ей скажу, у нее будет инфаркт.

— Гм… Жаль… Очень жаль… — обронил Черный Компьютер. И, помолчав, спросил: — А не хочешь ли сейчас поработать?

Я хотел поработать. Еще как хотел!

Мы включили токарный станок. И я разом забыл обо всем: о Софии, отборочной комиссии, ямочках на щеках у Росицы и даже о разрыве с Миленой. Весь мир для меня сосредоточился в кусочке металла, который разбрасывал вокруг искрящиеся серебристые стружки.

Но Черный Компьютер был мрачнее обычного, он не спускал с меня своих лихорадочно блестевших глаз. Он был огорчен.

А я — счастлив.

Потому что я работал.

 

9. Конец одного беспокойного дня, а также первой части мемуаров

Увидев меня, Лорелея трагически закричала:

— Где ты пропадал? Забыл, сколько дел нам с тобой предстоит?

Я спрятал руки за спину — они были черные от смазочного масла — и ответил:

— В кино ходил.

— В кино? Так поздно?

— Да. Смотрели с Кики «Крамер против Крамера», — наполовину соврал я.

— «Крамер против Крамера» — картина не для детей! И вообще, мне надоел твой Кики. Он тебя не доведет до добра. Оставь его, пожалуйста, оставь всех твоих дружков, они только отвлекают тебя от большой цели. Перед тобой теперь другие, важные задачи, ты просто не имеешь права терять время на разных неучей и детективов.

— Он вовсе не неуч, мама, — отважно бросился я на защиту друга.

Но отваги у меня хватило только на это. Как вы, наверное, уже заметили, я человек нерешительный. Вечно в колебаниях. Папа говорит, что у меня не хватает ни силы, ни смелости сказать «да», когда надо сказать «да», и «нет», когда надо сказать «нет», в особенности когда имею дело с мамой. Папа совершенно прав. Будь у меня хоть капля смелости, я бы сказал: «Мама, выслушай меня. Я не уверен, что должен идти в киноартисты, я не чувствую в себе способностей, которые нужны киноартисту. Я хочу стать конструктором, потому что знаю: для этого у меня способности есть. И я ужасно боюсь выступать перед публикой из-за моих оттопыренных ушей, у меня сразу тогда даже без чернослива и сырых яиц схватывает живот, язык немеет, и я начинаю заикаться…»

Но я ничего этого не сказал, а только тяжело вздохнул и пошел мыть руки. И уже в ванной понял, что промолчал я не только потому, что я жалкий, бесхарактерный плазмодий. Если честно, то мне все же немножечко хочется стать киноартистом — не для того, чтобы сниматься, а чтобы видеться с Росицей. В особенности если я буду Орфеем, а она Эвридикой…

Это сущая правда. Чистосердечно признаюсь вам.

Я сел ужинать. Мама подсела ко мне и, следя, чтобы я не слишком объедался, заговорила:

— Послушай, Энчо, сыночек! Пробил наш час. У нас впереди четыре недели. Это совсем немного, но я знаю себя и поэтому уверена, что мы достигнем поставленной цели.

— Идеала? — спросил я, вспомнив слова Черного Компьютера об Идеале и о битвах на пути к нему.

— Вот именно, идеала! — подтвердила мама.

Тут в разговор вступил папа, который сидел перед телевизором и, казалось, смотрел передачу, а на самом деле прислушивался к тому, о чем у нас шла речь:

— И каков же твой идеал, Лора?

— Орфей! — торжественно произнесла она. — Наш идеал — Орфей. Энчо должен сняться в роли Орфея.

— Да какой из него Орфей! — Папа насмешливо хмыкнул. — Ты ведь своими ушами слышала, какие требования предъявляются к исполнителю этой роли.

— Ну и что? — метнула на него мама сердитый взгляд. — По-твоему, мой сын Квазимодо?

Квазимодо — это урод-горбун из романа «Собор Парижской богоматери». Книжка что надо! Я ее три раза читал.

Лорелея продолжала, внимательно разглядывая меня:

— Правда, он в последнее время немного растолстел, но я с этим справлюсь. Я знаю одну диету, за десять дней — пять кило долой. А ты, Цветан, поройся у себя на складе, нет ли там какого-нибудь средства для ускорения роста.

— Есть швейцарские ампулы для акселерации, вернее — для улучшения обмена веществ, но физиономию ты ему этим не переделаешь, — проворчал папа. — И уши тоже.

— Что же делать, раз он весь в тебя! — ехидно рассмеялась Лорелея. — И все-таки я изменю его внешность. Будет нужно — пойдем даже на косметическую операцию. В Голливуде все киноартисты делают себе такие операции. Нос горбатый — выпрямят, глаза маленькие — расширят, а уши… Уши это вообще мелочь…

Меня охватила паника. В позапрошлом году, когда я нечаянно сел на ржавый гвоздь и мне сделали укол от столбняка, я со страху чуть не брякнулся без сознания. А теперь лицо! Глаза! Уши!.. Я отодвинул тарелку и хотел выйти из-за стола, но мама велела мне остаться и принялась излагать дальше свой план, как сделать из меня Орфея.

— Итак, во-первых, Орфей должен уметь петь. Прекрасно. Энчо поет не хуже, чем знаменитый Робертино Лоретти. Во-вторых, Орфей должен уметь танцевать. Я научу Энчо и танцевать. В свое время, когда я думала поступать в оперный театр, я божественно танцевала.

Папа опять возразил:

— Но Энчо не играет ни на гитаре, ни на арфе…

— Подумаешь! Возьму ему учителя, и через месяц он не только на гитаре, но и на флейте будет играть. Он у нас гениальный ребенок. Орфей на чем играл? На арфе?

— Не знаю, не читал его биографии, — сказал папа. — Но в Смоляне ему поставили памятник, там он на чем-то играет…

— Значит, надо на днях подскочить в Смолян и своими глазами поглядеть, как он выглядит, этот Орфей. А про его жизнь и что у него там стряслось с Эвридикой, прочитаем в книгах… Завтра же! — И, обернувшись ко мне, мама строгим тоном произнесла: — Итак, завтра с утра приступаем! Пусть весь мир увидит, кто такие Энчо Маринов и его мама. А теперь — спать! Потому что ровно через двенадцать часов мы приступаем к осуществлению программы «Орфей».

Когда я уже лежал в постели, мама вошла ко мне в комнату и со словами: «Погоди, сейчас мы кое-что проделаем» — заклеила мне уши лейкопластырем, чтобы они хоть ночью не оттопыривались.

Я дождался, пока мама с папой уснут, и поднялся на чердак, в свое Орлиное гнездо. Накормил и напоил Квочку Мэри, хотел ее загипнотизировать, но на этот раз она не поддалась моим научным попыткам ее усыпить и стала возмущаться, что я ее так внезапно разбудил. Вероятно, моя внутренняя духовная энергия иссякла за такой трудный день. Я оставил Квочку Мэри в покое, сел за МП-1, чтобы вызвать Кики, но и от этого намерения отказался. У меня не осталось ни энергии, ни сил, ни воли…

Только одиночество…

Милена с третьей парты на меня сердилась… Кики обиделся за то, что я не поделился с ним своим секретом. Черный Компьютер расстроен — чувствует, что я от него ухожу, а Росица с ямочками где-то далеко и вряд ли вспоминает о том, что есть на свете семиклассник Энчо Маринов, который в эту минуту с нежностью думает о ней и вздыхает.

Я вернулся в квартиру, лег спать. И увидел во сне, что мне делают укол для акселерации и я так быстро акселерирую (не знаю, есть ли такое слово, но мне оно жутко нравится), что достаю головой верхушку телебашни. Потом мне для красоты подпиливают нос ножовкой, потом, чтобы расширить глаза, вставляют в них пружинки, а уши подрезают ножницами, чтобы не так безобразно оттопыривались…

— Помогите! — завопил я что было мочи.

Увы, никто в эту трагическую для меня ночь не услышал моего зова, никто не примчался на помощь. Я даже сам не слышал себя — ведь уши были залеплены лейкопластырем…

 

Часть вторая. Программа «Орфей»

 

1. Первые шаги и первые неприятности

Когда я на следующее утро открыл глаза, мама уже хлопотала по хозяйству, распевая арию Соловья, и стены дрожали от ее голоса.

— Эй, лодыри, поднимайтесь! — кричала она. — Дел невпроворот!

Лодыри — это мы с папой. Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. А за завтраком мама сказала:

— Сейчас семь. С этой минуты в нашей семье объявляется тотальная мобилизация всех сил, мы приступаем к выполнению программы «Орфей».

— А что это означает? — не отрываясь от газеты, спросил папа.

— Это означает, во-первых, что мы с тобой берем на месяц отпуск.

— Мы же берегли его на лето?

— Никакого лета! — категорически сказала, как отрезала, мама. — Сейчас, и ни на один день позже. Летом мы будем ребенку уже не нужны… В июле он уже будет на съемках…

Мои жесткие, как щетина, волосы встали дыбом: выходит, пропало у меня лето! Ведь я всегда провожу летние каникулы в деревне, у дедушки Энчо. Забираюсь на самую верхушку Зеленого утеса, купаюсь в реке, запускаю воздушных змеев на лугу, объедаюсь грушами, мы ходим с дедушкой поливать бахчу, едим арбузы, убираем кукурузу, печем на углях початки, спим под высоким грецким орехом, бывает, ходим в сельхозкооператив ремонтировать трактор — у дедушки Энчо тоже золотые руки. Сплошной кайф!.. А маме вздумалось лишить меня всего этого! Не надо, мамочка! Пожалуйста, не надо!

Естественно, вслух я этого не сказал, я же плазмодий. А вот папа сказал:

— Никто меня сейчас в отпуск не отпустит. Мой шеф сломал ногу, я его замещаю.

— Значит, будешь отпрашиваться на день-два, а когда твой шеф поправится, тут же подашь заявление.

— А ты? — спросил папа.

— Я уже попросила отпуск за свой счет.

— За свой счет? — заволновался папа. — Ты толкаешь нас в финансовую пропасть. Мы же откладываем на квартиру, на новую машину, цветной телевизор…

— Довольно! — надменно произнесла Лорелея. — Без новой машины вполне можно обойтись — эта еще бегает. А цветной телевизор купим, когда Энчо получит свой первый гонорар.

— А на что до тех пор жить будем? — все больше волновался папа.

— Снимешь с книжки. Надо платить педагогам, надо приодеться, поездки в Софию и другие города — тоже расход…

— Хочешь остаться без единого гроша? — Папа вскочил со стула, заметался по кухне. — Нет, нет и нет! К деньгам на сберкнижке я не прикоснусь!

— Да, да и да! — возразила мама. — Но можешь быть совершенно спокоен: через месяц-два твои несчастные деньги вернутся к тебе с лихвой. Ты что, не веришь в собственного сына? И не слышал, как с этим обстоит в кино? Сперва он играет Орфея, имеет бешеный успех у нас и за границей. Другой режиссер немедленно берет его в свой фильм. Потом его приглашает третий режиссер, а там, глядишь, его замечает какой-нибудь голливудский продюсер, и тогда — богатство. Прощай, почта, прощай, аптекарский склад… Видел ты Росицу Петрунову? У нее и голоса-то нет, а снимается уже в четвертой картине, свой счет в сберкассе, по заграницам ездит. А что она по сравнению с нашим Энчо? Ничто, пустое место… Доставай, доставай сберкнижку, Цветан! А ты, сынок, пойдешь со мной. Мы идем к твоему директору, попросим освободить тебя от занятий недели на две-три.

Тут папа уже не выдержал и взорвался, как атомная бомба.

— Ты в своем уме? — закричал он. — Как это — освободить? Мальчику надо исправить двойки и тройки! Конец четверти, каждый день дорог!

Мама снисходительно засмеялась:

— Да кто же из кинозвезд ходит в школу, Цветан? Киноактеры понятия не имеют, сколько будет дважды два, а известны на весь мир и деньги загребают лопатами… Ладно, хватит молоть языком! Каждая минута на счету.

И потащила меня на улицу.

Папа печально сопел нам вслед, как будто меня вели на заклание.

Первым делом мы отправились на почту. Мама подала своему начальнику заявление об отпуске, сказала, что ей предстоит очень трудный месяц, от которого зависит будущее всей семьи, пообещала в скором времени отблагодарить кое-чем весьма интересным — правда, не объяснила, чем именно, но начальник сказал:

— Так и быть, буду ждать с нетерпением.

Таким образом Лорелея получила месячный отпуск за свой счет. Я спросил ее, чем же это она отблагодарит своего начальника, — оказалось, она собирается дать ему контрамарку на премьеру моей картины.

Потом мы отправились в школу. Уроки уже начались, и мы пошли прямо к директору. У меня опять разболелся живот: директор у нас жутко свирепый, в особенности с теми, кто участвует в войне между мальчишками и Женским царством. Но мама своей чарующей улыбкой мгновенно укротила его.

— У нас к вам огромная просьба, товарищ директор, — сказала она.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

— У моего мальчика неважно со здоровьем. Зимой переболел бронхитом, и теперь что-то с легкими. Очень вас прошу, освободите его от занятий недели на три-четыре, мы его дома подлечим.

— Справка от врача есть? — спросил он и посмотрел на меня таким же сыщицким взглядом, как Кики Детектив, когда хочет прочесть по глазам какой-нибудь мой секрет.

— Нет… Понимаете ли… — начала Лорелея, но директор прервал ее:

— Без медицинской справки я никого освободить от уроков не могу!

— Но Энчо очень-очень болен! — жалобно воскликнула Лорелея. — Посмотрите, губа разбита. Ни есть не может, ни разговаривать.

Директор сдвинул брови.

— Он не кажется мне таким уж больным. А губа разбита, должно быть, в драке. Ох, разгоню я этот седьмой «В», мне уже надоели их вечные побоища. До свиданья!

И он углубился в какие-то тетради.

Мама увела меня из его кабинета.

— Вот они, современные педагоги! — ворчала она. — Им и дела нет до здоровья учеников. Только и знают, что уроки, уроки, уроки, вдалбливают детям логарифмы и формулы, а мы потом удивляемся, что молодое поколение чахнет.

Из школы мы отправились в поликлинику и, опередив длиннющую очередь стариков и старушек, проникли в кабинет «Ухо-горло-нос». Мама сказала доктору, что у меня фаринголарингит. Доктор посветил мне в рот фонариком и заявил, что горло у меня в полном порядке и такие чистые голосовые связки — редкость, разбитую губу залепил пластырем, и все. Мама обрадовалась, что так похвалили мои голосовые связки, но, поскольку справки нам не дали, мы пошли к терапевту.

Терапевт долго мял мне живот, велел дышать — не дышать, а под конец сказал, что я совершенно здоров, хотя, возможно, имеется некоторая дисфункция кишечника, посоветовал кормить меня вареным, острого и жареного избегать, а справки тоже не дал.

Все так же, пролезая без очереди, провожаемые ворчаньем стариков и старушек, мы обошли остальные кабинеты.

Глазник сказал, что глаза у меня в норме.

Кожник — что кожа у меня чистая и мягкая, как у новорожденного младенца.

Зубной врач — что все до единого зубы у меня здоровы.

Побывали мы и у хирурга, который делал мне операцию и противостолбнячный укол, когда я умудрился сесть на ржавый гвоздь. Он осмотрел меня и сказал, что все в порядке, от операции даже шрама не осталось, так что до свиданья, всего наилучшего. Справки и он не дал.

Мама была вне себя. Кричала в коридоре, что у нас нет приличного медицинского обслуживания, что она будет жаловаться в министерство здравоохранения, потом влетела в телефонную будку и набрала папин номер.

— Цветан, твоему сыну не дают справку! — закричала она в трубку.

— Естественно, — ответил папа. — Он здоров как бык…

— Здоров он или не здоров, знаю одна я! — упорствовала мама. — Поэтому позвони в городскую больницу доценту Алексиеву.

— Не могу я этого сделать.

— Можешь, можешь! Сколько раз он посылал к тебе людей за лекарствами?

— Они были действительно серьезно больны.

Тут Лорелея застонала так душераздирающе, словно это она была серьезно больна.

— О господи, что за муж у меня! Вот как ты помогаешь нашему Орфею!

— Послушай, Лора…

— Лорелея! — поправила мама.

— Хорошо, пусть Лорелея! Я считаю, что Энчо должен сейчас пойти в школу, а вечером мы поговорим об Орфее поподробнее, — сказал папа и положил трубку.

Лорелея от ярости чуть не разнесла будку автомата. Я думаю, большинство телефонных будок у нас в городе и даже в Софии разломаны вот такими разъяренными женщинами.

— Энчо, сыночек, — сказала она, — беги пока в школу, не бойся, мы найдем управу на этих тупиц врачей. О фильме — никому ни слова!

— Хорошо, мама, — послушно сказал я.

— И смотри не ешь что попало! И прекрати дружбу с разными там Кики Детективами! И не смей тратить время на Черного Компьютера, который тебе забивает голову неизвестно чем!

— Хорошо, мама, — повторил я, хотя сам-то знал, что насчет Компьютера не послушаюсь. И спросил: — А как быть с «Колокольчиками»? У нас сегодня репетиция.

— Из «Колокольчиков» ты уходишь.

— А как же пластинка? У нас будет запись в Балкантоне. Я ведь пою там соло.

— Ах да, об этом я не подумала. Явиться на второй тур с готовой пластинкой было бы неплохо. Сходи на репетицию, разузнай, когда будет запись, и уж тогда решим окончательно. — Мама поцеловала меня в лоб. — Ну, я пойду, у меня еще куча дел. Дома увидимся. Не задерживайся. Чао! Лорелея помчалась в городскую библиотеку.

А я — в школу. Но там кончался уже пятый урок, так что я в класс не пошел. Совестно было.

 

2. Любовная сцена с порхающими бабочками и разлука с «Колокольчиками»

Чтобы не подохнуть с голода, я купил бублик и стал ждать конца уроков в парке, напротив школы.

Вы, наверное, знаете, что по понедельникам в час дня у нас в хоре репетиция, Северина Доминор объявляет программу на неделю и раздает ноты новых песен, чтобы мы дома с ними познакомились. Обычно мы с Миленой ходим на репетиции вместе и по дороге рассказываем друг дружке про все на свете, и общественное и личное, — например, про то, как нам надоело быть пионерами и носить красный галстук, что давно уже пора стать комсомольцами и что другая Милена, которая сидит на первой парте, иногда красит губы. Говорим также о войне между мальчишками и Женским царством, я рассказываю ей про Машину, которую мы делаем с Черным Компьютером. Поэтому я и решил дождаться ее, хотя мы и в ссоре.

Я спрятался за дерево и оттуда увидел, что она выходит из школы вместе с Кики. Сердце у меня застучало, как пневматический молот в Берлоге. До чего же они оба красивые, в особенности Кики! Когда вырастет, он будет похож на нашего национального героя Басила Левского… Я критически взглянул на себя со стороны, увидел свою круглую, как футбольный мяч, голову, торчащие, как комнатная антенна, уши, длинные обезьяньи руки и почувствовал себя таким жалким, таким ничтожным… И уже собрался повернуться и уйти, но Кики попрощался с Миленой и зашагал к автобусной остановке, а Милена — к парку. Тогда я выскочил из-за дерева и с криком «ку-ку» вырос перед ней. Она ахнула от неожиданности:

— Энчо, ты? Почему тебя не было в школе? Географ спрашивал про тебя, а мы все беспокоились, уж не случилось ли чего с тобой… После вчерашнего… — Она многозначительно замолчала.

— А что со мной могло случиться? — спросил я.

— Почем я знаю… От разрыва с любимыми многие впадают в отчаяние, даже, бывает, кончают с собой.

У меня и в мыслях не было кончать самоубийством — значит, я не так уж сильно влюблен в Милену, в особенности после того, как познакомился с Росицей.

— Нет, я не покончил с собой, просто были кое-какие дела, — ответил я, нарочно выпятив губу, чтобы героический пластырь стал заметнее.

Она помрачнела — видимо, ей было бы приятнее, если бы я отравился или повесился…

— Отломай мне кусочек бублика, — властным тоном проговорила Милена.

Я отдал ей половину своего бублика, она впилась в него своими крупными белыми зубами, и мне стало жуть как приятно. Что Милена ни делает, на нее всегда приятно смотреть. Может, в этом и состоит любовь?

Вообще я в последнее время много думаю о любви. Вот уже несколько месяцев, как я стал замечать, что во всех романах говорится про любовь, все песни, которые поют по радио и телевизору, тоже про любовь: «Обними меня, поцелуй!», «Ах любовь, любовь!», «Любовь моя светлая», «Любовь по телефону» и так далее. Во всех кинокартинах тоже обязательно есть про любовь. А одна даже так и называется: «Важнее всего — любовь». Я ее, правда, не видел, на нее до шестнадцати не пускают, но Кики, ясное дело, видел и пересказал мне своими словами. Потрясающе… Даже в сказках принц влюбляется в Золушку и женится на ней… А теперь Милена всего лишь жевала мой бублик, а я опять же думал о любви… В парке почти никого не было, красотища кругом немыслимая! Грозди акаций висели на ветках, точно фонарики, пестрокрылые бабочки порхали между деревьями, майские жуки, как бомбардировщики, проносились над кустарником, а над головой кружили мухи с золотистыми крылышками… В романах, которые Лорелея от меня прячет, любовные сцены происходят именно в таких парках. Я был уверен, что и между мной с Миленой тоже произойдет такая сцена. Ждал только, чтобы она проглотила последний кусок, тогда уж она обязательно произнесет какие-нибудь нежные, трогательные слова, но вместо этого услышал:

— Дай еще!

Я отдал ей оставшийся огрызок, и она снова принялась жевать, а дожевав, сказала:

— Энчо, вчера ты не захотел мне открыть, какие у тебя секреты в Софии. А сегодня?

Я лишь вздохнул в ответ. Ведь если открыть, какие секреты и какие переживания были у меня в Софии, то нашей любви — конец.

— Опять ничего не скажешь? — Она остановилась, приблизила свое лицо к моему и магнетически улыбнулась. («Магнетически» — здесь, по-моему, подходящее слово. У нас в Берлоге есть потрясный магнит, он с двух метров притягивает полкило стружек.)

— Миленче, — ответил я, — я не могу, понимаешь?.. Не могу!

Она прижалась головой к моей голове, глаза у нее загорелись…

— Энчо, — голос звучал нежно-нежно, — ты разве меня больше не любишь?

У меня вдруг так перехватило горло, что я словечка не мог из себя выдавить, а она подцепила мизинцем мой мизинец и печально проговорила:

— А я-то считала, ты меня очень любишь…

От этих душещипательных слов горло у меня совсем уж превратилось в перекрученную стальную трубку, но я все же сумел промычать:

— Ясное дело… но только…

— Имей в виду, мне еще один мальчик сказал, что я ему нравлюсь.

У меня мелькнула мысль, что речь идет о Кики Детективе и что это не очень-то по-товарищески с его стороны, а с другой стороны, я сам ему признался, что познакомился с замечательной девочкой, поэтому он, возможно, считает, что Милена, так сказать, свободна…

Я опять вздохнул. Что ей ответить? Лучше дождусь письма от Росицы и уж тогда решу, как быть.

Пока я колебался, Милена взяла да и чмокнула меня в щеку.

Я зажмурился, все вокруг вдруг исчезло, даже золотистые мухи и черные жуки, я чувствовал, что тону, опускаюсь куда-то глубоко-глубоко, почти к центру Земли, аромат ее волос окутывал меня, как пары бензина, когда мы проводим эксперименты с Машиной. Мне было хорошо-хорошо, как в Берлоге. Даже лучше. Но когда я уже почти умирал от блаженства, то услышал испуганный шепот:

— Осторожно! Не шевелись!

Я замер, затаил дыхание.

— У тебя на ухе бабочка! — опять шепнула Милена, разглядывая бабочку, которая села мне на ухо и щекотала крылышками.

Милена протянула к ней руку, и бабочка упорхнула.

— Вот обида! — огорчилась Милена. — До чего красивая! У меня ни одной такой нет в коллекции.

Этим наша любовная сцена и закончилась. Меня, конечно, разбирала досада, ведь как здорово было бы умереть, когда тебя целует девчонка, которую ты любишь.

Милена, видно, догадывалась, что я чувствую, потому что потянула меня вперед, запрыгала по траве, как козленок, и крикнула:

— Давай, кто первый добежит до той палатки!

И кинулась бежать. Естественно, она прибежала первая.

А вот в клуб мы опоздали. «Колокольчики» были уже в сборе. И Северина Доминор была тоже на месте.

— Наконец-то явились! — воскликнула она своим тоненьким голоском.

Я уже говорил вам, что Северина Доминор весит сто двадцать кило, а рост у нее метр пятьдесят пять, лицо круглое, как луна, походка как у гусыни, ходит она всегда в белых парусиновых тапочках и цветастом шелковом платье и ужасно чудная на вид, невозможно поверить, что она обалденная музыкантша. Но стоит ей начать дирижировать, как никто уже не замечает ее ста двадцати килограммов, все видят только тонкие, изящные руки с длинными пальцами, которые взмахивают, как чайка крыльями, извлекая из нас «божественные звуки, заставляющие вспомнить Моцарта», как написал в газете один журналист после нашего концерта в Софии.

Кроме того, Северина играет на рояле, аккордеоне, скрипке и годулке — это такой народный инструмент, — сама пишет песни и собирает по деревням старинные народные мелодии, а потом обрабатывает их для Музыкального института. Короче говоря, как написал тот журналист, «Северина Миленкова — незаменимый фактор эстетического воспитания молодого поколения в этом небольшом провинциальном городке» и ведет нас, то есть «колокольчиков», «к широкой дороге большого искусства». А меня, как я уже говорил, она-то и научила петь, хоть я, бывает, заикаюсь и жутко неуклюж.

— Почему ты пропустил вчера репетицию? — спросила Северина. — Кики сказал, ты нездоров. Что с тобой?

«Колокольчики» обступили меня, с уважением разглядывая мою заклеенную пластырем губу. У нас в хоре тридцать три «колокольчика», большинство мальчишек, из них половина учатся в нашем седьмом «В». А солистов четверо, но лучше всех поет Милена с третьей парты. У нее альт.

Заметив, как они смотрят на мою губу, я вмиг потерял решимость: ну как я им скажу, что больше не буду петь с ними? Я даже чуть было не разревелся, но вовремя вспомнил о Лорелее и Росице и обратился к Северине:

— Можно мне поговорить с вами наедине?

— Неужели у тебя такая важная тайна? — рассмеялась она. — Хорошо, идем.

Мы вошли в канцелярию. Северина села на стул, который громко заскрипел под ее ста двадцатью килограммами.

— Итак, в чем дело? — спросила она.

Губы у меня затвердели, как чугунные отливки. Да и проклятые кишки дали о себе знать.

— Я… я хо-хочу в-вам ска-зать, — заикаясь проговорил я, — т-то есть… м-мама п-просила передать… что я ухожу из хора.

— Что? — тоненько пискнула она, будто не расслышала, а у самой-то потрясающий слух, она, по-моему, слышит даже звуки высокой частоты. — Уходишь из хора?!

— Д-да…

— Ничего не понимаю. Папа твой знает об этом?

— 3-знает…

— Ты сам этого хочешь?

— Н-ну… н-не знаю… Наверно.

— А все-таки почему ты хочешь уйти?

— Ну… Не успеваю в школе… По грамматике тройка, по истории пара… И со здоровьем плохо. Мы с мамой сегодня все утро проторчали в поликлинике. Велели есть только вареное…

Северина встала и принялась шагать из угла в угол, отчего все здание зашаталось, как при землетрясении.

— Ты правду говоришь, Энчо? — спросила она.

— Ага! У меня, честное слово, тройка по грамматике, и я должен есть только вареное, что-то с кишечником…

— Но это безобразие! — внезапно закричала Северина, да так зычно, что «колокольчики» прибежали, стали заглядывать через стеклянную дверь. — Из-за каких-то двоек и кишечника уходить из ансамбля! Нет, так нельзя! Это безответственность! — От ее возмущения дом зашатался еще более угрожающе. — Сегодня же иду в горком комсомола и поднимаю скандал!

— Я же не сразу уйду… — прошептал я в панике: ведь если она пойдет в горком, все сразу откроется. — Мама говорит, сперва запишем пластинку в Балкантоне, а уж тогда…

— Ну уж извини! — воскликнула она и бросила на меня свирепый взгляд. — Либо ты с нами, либо без нас. Мы ни на какие сделки не пойдем. Обойдемся без тебя. Незаменимых нет. Можешь уходить. Сию минуту! И чтобы ноги твоей тут больше не было!

Она вся побагровела, так что я даже испугался, не лопнула бы. И бросился к двери.

А за дверью, в коридоре, толпились «колокольчики». Все, включая Милену, смотрели на меня, тридцать две пары глаз сверлили меня, как сверлильные станки, которые делают девятьсот оборотов в минуту…

Я стал спускаться по лестнице. На пятой ступеньке обернулся. Они стояли наверху. Окружили Северину, как цыплята наседку, и молча продолжали сверлить меня глазами. Не в силах этого вынести, я на четвертой скорости помчался домой.

Но прежде чем войти в дом, зашел в кафе, взял стакан сока, вынул из портфеля тетрадь и написал письмо, которое тут же опустил в ящик. Вот что в том письме было:

Здравствуй, дорогой дедушка Энчо!

Пишу тебе, чтобы ты знал, до чего у меня тошно на душе.

Я только что ушел из «Золотых колокольчиков», ты знаешь — это тот ансамбль, где я солистом. Кроме того, похоже, что этим летом я не приеду к тебе, не смогу ни купаться в реке, ни собирать на бахче арбузы и есть их вместе с тобой. Потому что, честно тебе открою, хотя мама запретила насчет этого говорить, это большой секрет, я готовлюсь на киноартиста, буду сниматься в фильме, называется «Детство Орфея». Съемки будут летом, поэтому мы с тобой не увидимся и не придется нам вместе ремонтировать в кооперативе тракторы. И еще хочу тебе сказать, что мама составила программу подготовки в киноартисты, так что у меня не останется времени и для Черного Компьютера, с которым мы создаем Перпетуум мобиле, хотя, кажется, создать такую машину невозможно — мешает закон сохранения энергии, но это неважно. Важны, как говорит Черный Компьютер, битвы, которые ведешь по дороге к цели.

На этом, дорогой дедушка, кончаю, тороплюсь домой, ты ведь мою маму знаешь, если я опоздаю, с ней может случиться инфаркт, а потом она оборвет мне уши. Привет от меня Зеленому утесу.

Твой любящий внук Энчо Маринов.

 

3. Перегруженный день и образ Орфея

Мама была дома. Сидела в гостиной за столом и перелистывала гору книг. Тут были всякие — толстые, тонкие, с иллюстрациями и без, в кожаных переплетах, новые, старинные… И ноты тоже.

— Энчо, наконец-то! — радостно воскликнула она. — Смотри, что я тебе принесла.

— Что это, мамочка? — уныло спросил я, потому что был жутко расстроен из-за разрыва с Севериной, а также из-за письма, которое послал дедушке.

Смотри, это все об Орфее, — ответила мама. — Исторические исследования, рассказы, романы, легенды… Даже несколько клавиров опер и оперетт, где Орфей главный герой. Вот! — Она стала листать ноты. Опера «Орфей и Эвридика» Глюка, оперетта «Орфей в аду» Оффенбаха. А это книги нашего болгарского автора «Орфей-прорицатель», в ней множество сведений об Орфее.

При одной мысли, что мне придется столько всего прочесть, у меня волосы зашевелились от ужаса. Мама, наверно, догадалась об этом, потому что не засадила меня сразу за все эти книги, а выбрала пять штук — правда, самых толстенных — и положила мне их стопкой на макушку.

— Походи-ка по комнате, сыночек.

Я сперва не понял, чего Лорелея от меня хочет, и она объяснила, что у артистов должна быть грациозная воздушная походка, а для этого надо тренироваться — ходить по комнате со стопкой книг на голове.

Не успел я сделать и шага, как книги попадали на пол, а одна, в кожаном переплете, просто рассыпалась. Лорелею это не слишком расстроило.

— Не бойся, — сказала она, — с библиотекаршей мы договоримся, она моя хорошая знакомая.

Снова водрузила книги мне на голову и заставила шагать взад-вперед сперва по комнате, потом по всей квартире, а под конец и по лестнице вверх-вниз. Я просто выбился из сил.

Продолжалось это мучение целый час — до тех пор, пока книги не перестали падать, а я не научился ходить достаточно грациозно и воздушно, хотя при моей неуклюжести это вовсе не легко. Я рассказал маме о том, что Северина Доминор грозит пожаловаться в горком комсомола.

— Пусть жалуется хоть в Совет Безопасности при ООН! — бросила Лорелея язвительно. (Это словцо я вычитал в «Отверженных» Гюго, очень оно мне нравится, буду теперь почаще его употреблять.) — А что слышно насчет пластинки?

— Вместо меня будет петь кто-нибудь другой. Северина сказала, что незаменимых нет.

— Ха-ха! Еще как есть! — так же язвительно засмеялась мама. — Попробуй замени кем-нибудь Гяурова, например. А? Что из этого выйдет? Чушь и позор!.. Не бойся, скоро твоя Северина приползет сюда и на коленях будет умолять, чтобы ты записался на пластинку, да не тут-то было! А насчет комсомола — ерунда! Когда они узнают, что ты будешь играть Орфея, то запрыгают от радости, ведь ты прославишь наш город не только на всю Болгарию — на всю Европу, весь мир, а заслугу они, естественно, припишут себе… И пожалуйста! Мы не эгоисты, нам важно только, чтобы ты был Орфеем! А теперь послушай, что написано в энциклопедии.

Она раскрыла рассыпавшуюся толстенную книгу на букве «О» и медленно прочитала: «Орфей. В греческой мифологии фракийский певец и музыкант, наделенный магической силой искусства, которой покорялись не только люди, но и боги, и даже природа. Принимал участие в походе аргонавтов за Золотым руном. Когда его жена Эвридика внезапно умерла от укуса змеи, отправляется за ней в царство мертвых. По преданию, Орфей играл на лире — инструменте, на основе которого впоследствии были созданы арфа и гитара. Орфей — синоним крупного музыканта».

— Так вот почему «Золотой Орфей» на Солнечном берегу называется Золотым, — догадался я.

— Вот именно, сыночек. Умница ты моя! — Лорелея поцеловала меня в лоб. — К сожалению, ни в одной из этих книг ни слова не сказано о детстве Орфея. А нас это сейчас всего больше интересует. Но ничего, раздобудем и эту информацию.

— Мама, жутко хочется есть… — пожаловался я.

— Ах ты бедненький! Я и забыла из-за всех этих хлопот и забот… Идем на кухню, идем.

Мы пошли на кухню, мама согрела остатки вчерашнего супа, но налила мне в тарелку всего несколько ложек. Я мигом все проглотил, попросил добавки и получил категорический отказ:

— Хватит с тебя! Мы же выяснили, каким должен быть Орфей. Изящным, стройным, ни толстых щек, ни живота, ни торчащих ушей… С этой минуты мы садимся с тобой на диету. Да, да, матери Орфея тоже неприлично быть толстухой, и не смей больше есть всякую дрянь в школе или на улице. Никаких бубликов, мороженого, шоколада. Понятно? Разрешаю тебе только жвачку.

— Хорошо, мамочка. — Я душераздирающе вздохнул, вспомнив о бублике, который отняла у меня Милена с третьей парты.

— Так, с этим решено. Перейдем к гораздо более увлекательному. — Мама пошла в спальню и принесла оттуда продолговатый пакет. — Смотри, что я тебе купила!

В пакете оказалась новенькая, сверкающая гитара.

— Это не лира, — сказала мама, — в нашем магазине таких старинных инструментов не найдешь, но гитара — это как бы современная лира, так и в энциклопедии написано. Держи!

Я вертел гитару в руках — совершенно мне незнакомая штука, даже прикасаться страшно. Я привык иметь дело с токарным станком, со всякими приборами, а не с нежными, хрупкими гитарами.

— Я же не умею играть, мамочка, — жалобно произнес я, а Лорелея в ответ чарующе улыбнулась и взглянула на часы:

— Не пройдет и минуты, как ты начнешь играть.

И правда, ровно через минуту в дверь позвонили, мама кинулась отворять…

В комнату вошел незнакомый человек. Он был пожилой, волосы седые, но спадают до плеч, как у настоящего хиппи, длинный горбатый нос почти касается рта, черные брюки, хоть и держатся на подтяжках, подметают пол. В руках он держал гитару в чехле.

— Познакомься, Энчо, — сказала мама, — это маэстро, трижды лауреат городского конкурса гитаристов. С сегодняшнего дня — твой учитель. Маэстро, это ваш ученик. Надеюсь, вы поладите.

Маэстро протянул мне руку. Пальцы у него были твердые и сухие, как щепки. Изо рта несло перегаром.

— Ну что ж, Энчо, приступим, времени у нас в обрез, — хрипло проговорил он.

— Да, — подтвердила Лорелея, — Энчо должен выучиться играть за месяц самое большее. Возможно это, как вы считаете?

— Выучу я его, выучу, — пообещал Маэстро. — Мало ли таких прошло через мои руки!

— Прекрасно! — обрадовалась мама. — Не буду вам мешать. Сейчас четыре, в шесть я вернусь, как раз к концу урока. Чао!

И ушла. Я вдруг вспомнил, что ровно в четыре меня ждет Черный Компьютер, чтобы продолжить монтаж Машины. Представил себе, как он не сводит лихорадочно горящих глаз с входной двери, и мне захотелось бросить все — гитару, Маэстро, энциклопедии — и скорей помчаться в Берлогу… Но я не сдвинулся с места. Потому что я жалкий плазмодий.

Маэстро пробормотал себе под нос — он у него длиннющий и кривой:

— Давай, Энчо, для начала угостимся по случаю нашего творческого сотрудничества. — Вынул из заднего кармана брюк плоскую фляжку, отвинтил колпачок, сказал: — Будем здоровы, — и приложился. Спрятал фляжку и продолжал: — А теперь познакомимся с гитарой. Гитара в наши дни — самый распространенный инструмент…

Я слушал его вполуха и чуть не ревел от досады.

Так прошло полчаса. (Позже я узнал, что мама платит ему по четыре лева в час, и папа ужасно рассердился, закричал, что этому старому пьянчуге тридцать стотинок и то много.) Маэстро что-то молол, тренькал на гитаре, заставил потренькать меня…

— Не так, сынок, не так, — поучал он. — Левой рукой дави на струны покрепче, а правой посильнее дергай. Еще сильнее, еще…

Он то и дело прикладывался к своей фляжке, и к исходу второго часа я от усталости уже не понимал ни что он бормочет, ни что я тренькаю, а к тому времени, когда вернулась мама, у меня на пальцах вскочили волдыри — боль жуткая…

Маэстро удалился мрачный, как Мефистофель из оперы «Фауст» — его пел по телевизору сам Гяуров, — но, уходя, предупредил, что завтра ровно в четыре придет снова, и велел мне выучить наизусть аккорды до мажор, ля мажор, фа мажор и так далее… Мама сказала:

— Конечно, маэстро, не беспокойтесь, он все выучит.

Я страшно проголодался. Но Лорелея, вместо того чтобы накормить, заставила меня опять вышагивать с книгами на макушке,

потом спеть вокализы: «ааа-ооо-еее-ууу-ооо-иии…»

потом прочитать либретто оперы «Орфей и Эвридика» — про то, как Орфей спускается в ад, чтобы увести оттуда свою жену…

потом поучить заданные на дом аккорды, и волдыри у меня на руках лопнули, даже потекла кровь…

потом… потом… потом… Я уж и не помню всего, что было потом, потому что голова кружилась волчком, а в животе урчало от голода…

И когда я, несмотря на ранний час, уже собрался залечь, пришел с работы папа и получил от мамы взбучку за то, что не принес ампул для ускорения роста и не связался с доцентом Алексиевым из городской больницы. Папа в ответ закричал, что ни о чем таком не желает и слышать и что он категорически против маминой затеи приглашать преподавателя дикции, да еще не местного, а из другого города…

Я тогда не знал, что такое дикция, и не на шутку струхнул, решил, что это наверняка даже страшней, чем таскать на голове книги. И уже засыпал, когда раздался телефонный звонок.

— Энчо, тебя! — позвала мама. — Наверно, Черный Компьютер. Осторожней, не проговорись, ты дал клятву.

Звонил и вправду Черный Компьютер. Я от слабости еле дышал, но все же сумел шепотом выдавить из себя:

— Слушаю…

— Энчо, — спросил он, — почему ты не пришел сегодня поработать?

Я хотел сказать правду, и только правду, как на суде под присягой, но мама стояла рядом и внимательно прислушивалась, поэтому я ответил так:

— Я заболел, товарищ Чернев. Поранил пальцы…

Таким образом я не сказал всей правды, но и не очень соврал.

— Пальцы? — забеспокоился он. — Будь поосторожней! Руки — самый драгоценный инструмент у человека. Прими меры! И завтра приходи обязательно, у меня есть для тебя новости, да, да, в связи с Машиной. Покойной ночи!

Только я лег, опять позвонили.

— Какие-то курицы! — язвительно засмеялась Лорелея. — На, говори, но в предстоящие четыре недели, будь добр, никаких хиханек-хаханек. Понятно?

Полумертвый от страха, я взял трубку.

— Слушаю. Кто говорит?

В ответ прозвучал низкий, противный девчоночий голос:

— Смерть предателям!

И всё. Дальше послышались гудки.

Я просто рухнул в постель — не осталось сил даже подняться на чердак, накормить Квочку Мэри или, как обычно, выйти на связь с Кики Детективом.

Мама и на этот раз не забыла заклеить мне уши лейкопластырем.

После чего поцеловала меня в лоб и ушла.

 

4. Взрыв в седьмом «В»

Звонок на первый урок уже звенел вовсю, когда я влетел в класс.

И в тот же миг что-то мягкое и липкое взорвалось, как граната, у меня на переносице. Я чуть не шмякнулся без сознания, даже почувствовал во рту вкус этой гранаты и запах, хотя в первую минуту не понял, что это. Обычно наше оружие — гнилые яблоки и тухлые яйца, а на этот раз было что-то другое.

Громкий торжествующий рев девчачьих голосов заставил меня открыть глаза.

Женское царство давилось от смеха. Смеялась и Милена с третьей парты, ее черные, как у Кармен, глаза метали молнии и чуть не испепелили меня. Сок от липкой гранаты стек мне на губы, на подбородок. Я лизнул. Это был мерзкий, гнилой помидор. Он стекал на мою белую рубашку, на брюки и с них — на пол.

Девчонки продолжали гоготать, мальчишки — нет. Они даже бросали на Женское царство угрожающие взгляды, а Кики Детектив, как верный друг, подбежал и вытер мне лицо.

— До-лой Эн-чо! До-лой пре-да-те-ля! — скандировали девчонки.

Чей-то тяжелый портфель обрушился на Милену, она запустила в мальчишек на последней парте пакетом с бутербродами, ей ответили залпом из бумажных фантиков с боеголовками из жевательной резинки. Девчонки открыли стрельбу картечью из карандашей и ручек, и через пять минут весь класс был втянут в побоище. В воздухе летали футляры от готовален, тетради, ластики, даже булочки и бублики, которые мы покупаем в буфете на завтрак.

Я стоял у двери, вытирал лицо и, как дурак, наблюдал за ходом сражения — ведь у меня не было под рукой никакого оружия, да и, по правде говоря, я слегка растерялся от неожиданной атаки.

И вдруг в класс вошел Черный Компьютер. Увидав меня перепачканным с ног до головы вонючим красным помидором, он просто остолбенел. Сражение мгновенно прекратилось, но пол по-прежнему был завален портфелями, карандашами, булками, бумажными фантиками и прочими боеприпасами.

Черный Компьютер долго стоял не шевелясь, переводя взгляд с меня на ребят, на заваленный боеприпасами пол, и печально качал головой, словно видел перед собой не школьников, а несмышленышей — поросят, обожающих валяться в грязи… Потом он шагнул вперед, пнул ногой чей-то портфель и сказал:

— А я-то думал, что вы образумились. Неужели опять звать директора, пересаживать вас, переводить некоторых в параллельные классы?

Женское царство подняло писк:

— Это все из-за Энчо! Это он виноват! Он предатель!

Не пищала только Милена с третьей парты. Она сидела тихо и смирно, похожая на святых с тех икон, которые мы видели в Рильском монастыре, когда ездили туда всем классом на экскурсию. Но я-то прекрасно знал, что главный организатор сегодняшнего нападения — Милена, и никто другой: это была месть за мой вчерашний разрыв с «Колокольчиками».

Черный Компьютер громко вздохнул и сказал:

— Уберите поскорей в классе. А ты, Энчо, поди умойся.

Я вымыл в туалете лицо и руки, но пятна на рубашке и штанах так и остались.

Когда я вернулся, в классе все уже было убрано, следы от помидорной гранаты вытерты, ребята сидели тихо-тихо, ожидая, что Черный Компьютер начнет нас отчитывать, но он не сделал этого. Он вообще никогда не ругает нас. Он только печальным голосом попросил:

— Объясните, пожалуйста, что же, в сущности, произошло, почему вы превратили класс в Ватерлоо?

Все молчали. Он продолжал:

— Впрочем, кто из вас знает, что такое Ватерлоо и где оно находится? По-моему, это входит в программу седьмого класса. Тот, кто ответит, получит в четверти шестерку по труду, хотя этот вопрос и не связан впрямую с моим предметом.

Я молчал: у меня по истории двойка и, хоть убей, понятия не имею о Ватерлоо. Но многие подняли руку, выше всех — Кики Детектив, который, не дожидаясь приглашения, быстро отчеканил:

— Ватерлоо — местность в Бельгии, где французский император Наполеон Первый был разбит англичанами. С того дня Наполеон перестал быть императором, его заточили на острове Святой Елены, где он и умер.

Я знаю, что Кики каждый день читает толстенные энциклопедии и выучил в алфавитном порядке всех великих исторических деятелей. А я только таскаю энциклопедии на голове, чтобы выработать воздушную походку…

— Отлично, Кирилл! — похвалил Черный Компьютер. — Будем надеяться, что сегодняшнее ваше сражение — последнее, иначе возникнет необходимость заточить какого-нибудь местного Наполеона за пределами школы. Но объясните мне все-таки, из-за чего вспыхнула война.

Тут встала Милена с первой парты — коротышка с голубыми глазками, которая тайно красит губы, — и заявила:

— Мы наказали Маринова за предательство. А мальчишки стали его защищать, хотя он этого не заслуживает.

— И кого же предал Энчо Маринов? — спросил Черный Компьютер.

Ответить ему никто не ответил, но все головы повернулись к Милене с третьей парты. И она стала такой же красной, как тот помидор, которым в меня запустили.

— Я вижу, никто не желает мне сказать, кого же предал Энчо, — продолжал Черный Компьютер. — Быть может, он скажет мне это сам. Энчо, зайди после урока в учительскую.

И начал урок, но я почти ни словечка не услышал, хотя он рассказывал о том, как труд превратил обезьянью лапу в человеческую руку, а человеческая рука в свою очередь способствовала развитию человеческого мозга.

После урока я пошел в учительскую. Когда я проходил мимо Милены, она прошипела:

— Только посмей выдать меня!

Разговор с Черным Компьютером был недолгим. Прежде всего он попросил меня показать руки.

— Что это значит? — спросил он, увидев мои пораненные пальцы. — Что случилось с божественной человеческой рукой, способствовавшей развитию мозга хомо сапиенс, а хомо сапиенс по латыни означает «человек разумный».

Я молчал. Мне совершенно не хотелось говорить ему про гитару и Маэстро. Да и мозг у меня, наверно, пострадал от этих проклятых волдырей на руках…

— Так кого же ты предал? — продолжал он меня расспрашивать.

Я по-прежнему молчал. Только сопел, как поврежденный токарный станок. Хоть позавчера я и открыл ему кое-какие мои секреты, не мог же я рассказать ему о том, что познакомился в Софии с девочкой, которую зовут Росица, что у нее бархатистые карие глаза, что я постоянно думаю о ней и, наверно, из-за нее порвал с «Колокольчиками», потому что хочу вместе с ней сниматься в кино.

Черный Компьютер перешел на шепот, и глаза у него теперь не горели, как при сорока двух градусах по Цельсию, а, наоборот, были погасшие и печальные.

— Энчо, я не собираюсь клещами вытягивать из тебя правду. Не знаю, совершил ты предательство или нет. Но если окажется, что совершил, мне будет бесконечно больно. Потому что — запомни это хорошенько — Машина создается только чистыми руками. Мошенничество бесплодно, в особенности если человек стремится к Идеалу, к Перпетуум мобиле… То же самое в искусстве. Художник должен иметь чистые руки, иначе на сцене, на экране, в книге вылезет наружу фальшь. Порядочность по отношению к себе и к другим требование номер один на любом поприще. — И, помолчав, добавил: — Почему ты не откроешь мне, что тебя мучает?

Я уже готов был признаться ему в моих душевных терзаниях, но его вдруг забила дрожь, и он стал судорожно глотать свои таблетки. Я хотел чем-то помочь, но он движением руки отослал меня.

Я ушел. Даже не сказав до свиданья.

Мне было жутко не по себе. И не выходили из головы слова о чистых руках.

 

5. Второй день подготовки. Ромео и Джульетта

Когда я пришел домой, мама встретила меня с таким восторгом, что даже не заметила помидорных пятен на рубахе и штанах. Она велела мне встать на весы, которые специально привезла с папиного склада. Я весил пятьдесят два восемьсот, для моего роста многовато… Мама записала в тетрадку: «28 апреля. Орфей — 52.800».

— С сегодняшнего дня начинаем вести дневник, — объявила она. — Будем подробно записывать все стороны нашей творческой и технической подготовки, чтобы, если потребуется, вносить необходимые поправки и дополнения.

Начала она эти дополнения с того, что заставила меня пятьдесят раз прыгать через веревочку и, лежа на полу, двадцать раз коснуться ногами головы. После чего взгромоздила мне на голову энциклопедии и велела спуститься на первый этаж и подняться назад — привратница, завидев такое, решила, что я спятил…

Когда я наконец сел обедать, то готов был, кажется, слопать целого барашка, но вместо барашка Лорелея положила мне в тарелку ложку шпината с творогом и пол-ломтика хлеба. Я жалобно застонал…

— Тебе нельзя переедать, — сказала она в ответ на мои стоны. — С набитым желудком актерского мастерства не усвоишь…

— Актерского мастерства? — изумился я.

— Да. — Мама многозначительно усмехнулась. — Потерпи, скоро увидишь.

И я увидел.

В два часа раздался звонок в дверь. Лорелея всплеснула руками, воскликнула: «Это он!» — кинулась открывать и через минуту ввела в комнату еще одного незнакомца.

Должен вам сказать, что я редко у кого видел такой огромный живот и такие красные щеки. Человек этот напоминал огромную, толстенную бочку. Начал он с того, что так хлопнул меня по спине, что у меня перехватило дыхание.

— A-а, вон он, юный гений, о котором шла речь! — заухал он, как контрабас. — Замечательно! Давай знакомиться. Иван Иванов, но все меня зовут Фальстафом, ха-ха, из-за моего брюха, а также потому, что Фальстаф — лучшая моя роль. Меня даже в Софии помнят, я там двадцать восемь лет назад был на гастролях. Известно тебе, кто такой Фальстаф? Симпатичнейший из шекспировских героев, а Шекспир величайший из всех драматургов…

Он бы, наверно, еще долго распространялся на эту тему, но мама прервала его монолог.

— Энчо, — с чарующей улыбкой сказала она, — товарищ Фальстаф — заслуженный артист, он согласился ради тебя три раза в неделю приезжать из Стара Загоры. Будь прилежен и послушен. Он не дает уроков кому попало.

— Ха-ха! — Фальстаф опять заухал, как контрабас. — Только юным гениям, да, да, исключительно гениям…

Лорелея, страшно польщенная, что меня назвали юным гением, сказала «чао» и ушла, не забыв напомнить, что в четыре часа, сразу после занятий по актерскому мастерству, придет Маэстро. Я сказал: «Хорошо, мамочка» — и тяжко вздохнул.

Новый учитель похлопал себя по животу, который загудел, как пустая бочка, и опять заухал громовым голосом:

— Ну как, Энчо, идем в артисты, а? Да будет тебе известно: нет на свете профессии прекраснее актерской. Выходишь на сцену, перед тобой в темном зале сидят тысяча человек и как завороженные следят за каждым твоим словом, каждым движением…

— В кино тоже так? — как бы между прочим спросил я.

— В кино?! — Он страшно возмутился. — Кино — это не искусство! Понятно? Кино — это чушь! Тени, которые движутся по белой простыне и исчезают, стоит погаснуть электричеству. Актер в кино не видит перед собой зрителей, не слышит их дыхания, восторженных рукоплесканий, не выходит на поклоны, дамы не бросают цветов к его ногам… Фильм приходит и уходит, через месяц-два никто, кроме киноманов, и не вспоминает о нем… Вот, к примеру, скажи, скольких киноактеров ты помнишь — из тех, кто блистал пять, десять, пятнадцать лет назад? Одного Чарли Чаплина — и всё! Но Чаплин — гений, а главное, он в детстве играл на сцене…

Я слушал своего нового учителя и вспоминал, как у нас в городе встречали артиста, игравшего хана Аспаруха, как после сеанса его забросали цветами, как старшеклассницы бегали за ним по пятам, но не стал этого говорить, чтобы не обидеть Фальстафа. А он продолжал разглагольствовать:

— Знай, мой мальчик, кино — это пустое занятие, это коммерция, шумиха, реклама и деньги, презренный металл… А истинный актер живет не ради денег. Один раз, всего один раз, тому пятнадцать лет, меня пригласили на киностудию, предложили какую-то жалкую роль. Я встал перед камерой, никакой публики, только съемочная группа, и надо произносить реплики перед микрофоном и холодным объективом, который поблескивает, как бельмо на глазу слепца. Я вознегодовал. «Кто я? — сказал я себе. — Артист или манекен?» Отказался от роли, и с тех пор ноги моей не было на киностудии…

Хорошо, что Лорелея не слышала этих рассуждений, иначе она наверняка прогнала бы Фальстафа. Я вспомнил толпу кандидатов на роль Орфея и решил все же обсудить этот сложный вопрос с Черным Компьютером.

Фальстаф, видимо, усек, о чем я думаю, потому что сказал:

— Ладно, Энчо, хватит тратить драгоценное время на пустые разговоры, приступим к серьезной работе. Для начала прочти мне что-нибудь, хочу понять степень твоей гениальности. Есть у вас Шекспир?

Я порылся в книгах, которые мама принесла накануне, и нашел том, на котором было написано: «Вильям Шекспир. Трагедии. Перевод с английского».

— Отлично! — обрадовался Фальстаф. — Выберем что-нибудь этакое… — И, полистав книгу, остановился на странице сто семьдесят шесть. — Вот! «Ромео и Джульетта»! Лучшее, что было когда-либо написано о любви.

При слове «любовь» я подумал о Росице, и сердце у меня забилось громче. А Фальстаф сел возле меня и показал страницу:

— Почитаем вместе вот эту сцену: дом Капулетти, сад, ночь, луна, звезды, благоухают цветы, издали доносятся звуки гитары, Джульетта стоит на балконе, Ромео снизу смотрит на нее, хочет к ней подняться… Я буду Джульеттой, а ты — Ромео. Начали! — И первый прочитал вслух:

Фальстаф — Джульетта (басом)

Как ты попал сюда? Скажи, зачем? Ведь стены высоки и неприступны. Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь Тебя здесь встретит из моих родных.

Я — Ромео (сопрано)

Я перенесся на крылах любви: Ей не преграда — каменные стены. Любовь на всё дерзает, что возможно, И не помеха мне твои родные.

Фальстаф — Джульетта

Но, встретив здесь, они тебя убьют.

Я — Ромео

В твоих глазах страшнее мне опасность, Чем в двадцати мечах. Взгляни лишь нежно — И перед их враждой я устою.

Фальстаф — Джульетта

О, только бы тебя не увидали!

Я — Ромео

Меня укроет ночь своим плащом. Но коль не любишь, пусть меня увидят. Мне легче жизнь от их вражды окончить, Чем смерть отсрочить без твоей любви [1] .

Я замолчал, потому что дальше читать не мог — так меня взволновали эти душераздирающие слова. Я тоже был готов на смерть ради любви, только пока еще не знаю к кому — к Милене или к Росице… Фальстаф хлопнул себя по животу и загудел:

— Слушай, не найдется ли чего-нибудь перекусить? В поезде не успел пообедать. Где у вас кухня?

И, не дожидаясь ответа, сам пошел на кухню, открыл холодильник, вынул оттуда бутылку пива и жареного цыпленка, приготовленного папе на ужин. Вернулся в комнату и принялся есть и пить, а мне велел читать дальше в одиночку. Но я был до того голодный и до того потрясен переживаниями Ромео и Джульетты, что заикался сильней, чем всегда, и Фальстаф нетерпеливо прервал меня:

— Достаточно! Все ясно…

Умяв всего цыпленка и осушив до дна бутылку, он крякнул и уже спокойнее продолжал:

— Гением тебя, конечно, не назовешь, но ты не огорчайся, гении рождаются в сто лет раз… Я научу тебя хотя бы не заикаться и читать с выражением. Положи книгу. Сейчас я тебе покажу несколько упражнений для дикции. Открой рот пошире и медленно произнеси: «Бла-бла-бла…»

Я широко разинул рот и медленно произнес:

— Бла-бла-бла…

— А теперь: «Бле-бле-бле…»

Я заблеял:

— Бле-бле-бле…

За этим последовало «бли-бли-бли, бло-бло-бло» и так далее, пока я не проблеял весь алфавит и у меня не заныла челюсть.

— Ну, на сегодня, пожалуй, хватит, а то на поезд опоздаю, — сказал Фальстаф. — Следующее занятие — в четверг. К тому времени повторишь все упражнения хотя бы по тридцать раз и прочитаешь до конца «Ромео и Джульетту». Буду спрашивать, имей в виду.

И ушел, похлопывая себя по животу, который гудел, как пустая бочка.

На часах было полчетвертого. Я тут же накинулся на Шекспира. Надо было дочитать до прихода мамы, потому что «Ромео и Джульетта» наверняка из тех книг, которые она мне запрещает.

Я прочел трагедию молниеносно, пропуская длинные описания. В ней рассказывается про любовь и ненависть, про дуэли и яды, убийства и самоубийства и еще про многое, чего я толком не понял, в следующий четверг попрошу Фальстафа объяснить. А вообще-то война между родными Ромео и родней Джульетты очень похожа на нашу войну с Женским царством…

Я до того увлекся чтением, что забыл поесть, а когда спохватился, в дверь уже звонили, и я пошел открывать.

На пороге стоял не Маэстро, а Бобби из ВИА «Олимп». Он держал в руках гитару и скалился во весь рот.

— Привет, миляга. Ты и есть Энчо, да? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, назвал себя: — Бобби Гитарист. — Втолкнул меня в прихожую, вошел следом и продолжал: — Меня прислал Маэстро, буду несколько дней вместо него. О’кей? Он в отключке. Самое малое пять дней проваляется.

Всезнающий Кики Детектив утверждает, что Бобби Гитарист у нас в городе самый лучший эстрадный музыкант. Год назад он окончил гимназию, отрастил длинные свисающие усы, какие носили наши предки протоболгары, организовал вокально-инструментальный ансамбль «Олимп», и теперь без него не обходится ни одна дискотека. Все девчонки-старшеклассницы сохнут по нему.

— Ну, Энчо, чем сегодня займемся? — спросил он, настраивая гитару.

— Не знаю, — сказал я, — у меня все руки в волдырях.

Он взглянул на мои пальцы и нахмурился:

— Вот это да! Так не поиграешь. Даю тебе три дня выходных.

— Мама сказала, чтобы вы не волновались, мы вам за эти дни заплатим.

Он великодушно рассмеялся:

— Да плевал я на деньги с высокой горы, запомни это, Энчо, раз и навсегда! Но раз уж я пришел, давай покажу тебе кое-какие приемы, как получше играть. О’кей?

И он заиграл. Сначала негромко, потом увлекся, даже, прикрыв глаза, стал себе подпевать. Это было обалденно красиво, и я, незаметно для себя, тоже запел. Так мы пели довольно долго — когда кончили, на часах было пять.

— А ты неплохо поешь, — сказал Бобби. — Даже очень. И слух есть, и чувство ритма… Ну да, конечно, не зря же ты состоишь в «Колокольчиках»… Музыкантом будешь?

Я что-то невнятно проблеял — не мог же я признаться, что меня прочат в киноартисты.

— Маэстро говорит, ты будешь заниматься всего месяц. Это правда? — спросил он.

— Да вроде…

Он сердито дернул свои протоболгарские усы:

— Чистый бред! За месяц гитаре не выучишься, только еще сильнее раздерешь пальцы. Лично я начал играть в девять лет, понимаешь? А теперь мне двадцать, и я все еще учусь… Если нет у тебя терпения, упорства, лучше сразу бросай это дело, пока не поздно. Гитара требует от человека самоотверженности, любви…

Уж эта самоотверженность! Черный Компьютер тоже ее требует для Машины.

Уж эта любовь!

— Больше мне тут делать нечего. Прощай! — Бобби собрался уходить, но, заметив, как я огорчен, широко улыбнулся и сразу превратился в мальчишку с приклеенными усами. — Ладно, ладно, не вешай носа! Нигде не сказано, что ты обязательно должен стать гитаристом-виртуозом. Есть на свете и другие профессии. — Тут он о чем-то вспомнил и предложил мне: — А хочешь, пошли со мной! К одному юному почитателю нашего ансамбля. Будут девчонки, музыка, виски. Наверняка встряхнешься, повеселишься. О’кей?

Я покорно пошел с ним. Что делать, я ведь плазмодий, не хватает характера самостоятельно принимать решения. А если бы я с ним не пошел, моя жизнь покатилась бы совсем по другим рельсам…

Всю дорогу я неотступно думал о пьесе, которую только что прочел, в особенности о финале, где Ромео выпивает яд, а Джульетта целует его в губы, чтобы тоже отравиться и умереть. Огромное впечатление произвела на меня также дуэль, когда Ромео пронзает шпагой брата Джульетты… Смогу я когда-нибудь любить так, как любил Ромео, и пронзать шпагой своих врагов?

 

6. Дискотека с дуэлями

Мы услышали музыку еще в подъезде — так она гремела. Это пела группа АББА, их то и дело показывают по телевидению. А когда нам открыли дверь, я вообще чуть не оглох: музыка в квартире качала децибел на сто двадцать, если не больше.

— A-а, Бобби, ты что опаздываешь? — закричали вокруг.

Мы вошли в огромную комнату с камином и баром, густо уставленным бутылками. Все тут было экстра-класса — и мебель, и картины на стенах, и люстра из кованого железа, и японский стереомаг. Бобби мне еще по дороге сказал, что это квартира одной Большой Шишки, сам Шишка сейчас в Женеве, а сыночек использует освободившуюся территорию для приятного времяпрепровождения.

Бобби меня представил, но интереса я ни у кого не вызвал, потому что был моложе всех. Остальные гости были старшеклассниками — некоторых я даже знал. А гостьи — продавщицы из универмага и одна официантка из кафе Балкантуриста. На всех бархатные брюки или джинсы, такие узкие, что я диву давался, как они не распарываются на заду. У официантки лицо было красное, как вареный рак, и взмокшее от пота. Теснотища жуткая, все тряслись на одном месте, кто-нибудь время от времени задергивал шторы, и становилось темно, светилась только крохотная красная лампочка — очень это выглядело романтично, почти как в саду у Джульетты. Только вместо луны и звезд — табачный дым.

Бобби первым делом протолкался к бару, наполнил большой стакан и подмигнул мне — мол, подходи, не дрейфь! Я подошел.

— Закуришь? — стараясь перекричать музыку, крикнул он и протянул мне пачку сигарет.

— Не курю! — Я тоже крикнул, чтобы он расслышал.

— Мужчины все курят, но дело твое. — Он уже не кричал, а орал во всю глотку. — Но чокнуться-то мы чокнемся, а? — И налил мне полстакана.

— А что это? — Я тоже орал что было силы.

— Виски! — перекрикивая музыку и шум, объяснил он.

Я отроду не пил виски, даже к обыкновенной виноградной водке и то не прикасался. Дома у нас папа пьет только домашнее вино, то самое, какое мы подарили в Софии Черноусому, нам его присылает из деревни дедушка Энчо.

— Не бойся, это не яд, — засмеялся Бобби. — Все артисты пьют, и ничего. Будем здоровы! — Чокнулся со мной и осушил свой стакан.

Я решил попробовать. Почему бы и нет, в самом-то деле? Все тут тянут виски и веселятся, танцуют, один я стою, как чурбак, а ведь собрался в кинозвезды…

Я сделал глоток…

И чуть не умер.

Как будто я глотнул растопленный свинец, с которым мы экспериментируем в Берлоге. Он опалил мне горло, спустился ниже, сжег все внутренности. Я думаю, вот такие же опустошения происходят от атомной бомбы…

Бобби заметил страдальческое выражение на моем лице и усмехнулся:

— Виски, друг, не смакуют, как кофе. Виски пьют, как воду. Учись! — Он большими глотками влил в себя полстакана. И не обжегся. — Попробуй-ка еще, о’кей?

Я попробовал. Сделал на этот раз три глотка. Так и в самом деле было полегче. Даже приятно, только вот ноги подкосились, как бывает на футболе, когда кто-нибудь заедет буцей под коленку.

И вдруг жутко захотелось есть: на обед-то у меня, кроме шпината да творога, ничего не было, а здесь тоже никакой еды, только бутылки да кубики льда.

Бобби, не спрашивая меня, снова наполнил мой стакан, крикнул: «Чин-чин» — это по-английски, оказывается, значит «будь здоров», — я опять сделал три больших глотка и почувствовал, как по телу разливается незнакомое мне блаженство (это слово в «Ромео и Джульетте» буквально на каждой странице). Вот, выходит, зачем артисты пьют виски…

— Еще!!! — крикнул я.

— Угомонись! — засмеялся Бобби. — Алкоголь — штука коварная. На первый раз хватит с тебя. Поди лучше потанцуй. — И сам пошел танцевать с какой-то десятиклассницей.

Я воспользовался его уходом, налил себе из другой бутылки, на которой было написано «Наполеон». Потом из третьей, где было написано «Узо», потом еще и еще. Потому что чем больше я пил, тем больше ощущал в себе силы, становился высоким и могучим, как сказочный богатырь, и отважным, как Ромео. Вспомнив о Ромео, я решил, что должен отыскать тут свою Джульетту, подраться на дуэли с остальными кавалерами и пронзить их насквозь, потом выпить яду и умереть, тогда Джульетта поцелует меня, тоже отравится и скоропостижно умрет. Я подошел к красной как рак официантке, у которой в руке дымилась сигарета.

— Потанцуем, Джульетта! — отважно обратился я к ней.

Официантка чарующе мне улыбнулась.

— Ишь ты, какой птенчик Ромео вылупился! — хрипло захохотала она. — А чего ж, потанцуем!

И поскольку я был так же бесстрашен, как Ромео, то обхватил ее за талию, и мы, как все, затряслись на месте.

Мы, значит, трясемся, АББА оглушительно поет, табачный дым стелется под потолком, ноги у меня подкашиваются, комната кружится, как ярмарочная карусель, красная лампочка романтически светится, Джульетта курит и пускает мне дым в лицо, а сердце у меня стучит, как паровой молот…

Вдруг Джульетта, танцуя, прижимается щекой к моей щеке. Меня бросило в жар, сердце застучало еще сильнее, и поскольку я был не я, а отважный Ромео, то решил поцеловать ее в губы, но она отдернулась так, будто я ее ужалил, и дико завизжала:

— Ах ты подонок, сопляк!

Тут рядом с нами вырастает невысокий парень, опоясанный ковбойским ремнем, хватает меня за грудки и хрипло, как испорченный динамик, рычит мне в лицо:

— Это еще что за номерочки, а?

Значит, подошло время дуэли. Я оттолкнул его, он отлетел на танцующих, те сразу перестали трястись и кольцом обступили нас: наверно, хотели увидеть, кто кого первым убьет.

Должен вам сказать, что Кики Детектив давно уже показал мне некоторые приемы дзюдо, и я был готов исколошматить своего противника и уложить на месте. Но ковбой, видно, не имел никакого желания драться на дуэли, он схватил Джульетту за руку и потянул в сторону. А мне крикнул:

— А ну катись отсюда! В моем доме не место для пьянчуг!

— Это кто пьянчуга? — геройски зарычал я.

— Ты, недоносок! — ехидно засмеялся ковбой и снова потянул Джульетту. — Муци, отойди!

— Стоять! — еще более геройски гаркнул я. — Никуда она не пойдет! Это не Муци, это Джульетта! И я не недоносок, а Ромео!

Он язвительно процедил сквозь зубы:

— В штаны еще не наложил, Ромео?

Такого оскорбления я снести не мог, кинулся к нему, хотел смертоносным приемом влепить ему по скуле, но промахнулся, а он ответил мне ударом в челюсть. Ноги у меня подкосились, в глазах потемнело, я рухнул на пол в нокдауне и почувствовал во рту обломок зуба.

Словно сквозь туман, видел я, как подбежал Бобби Гитарист, схватил ковбоя за его ковбойский пояс и поднял в воздух.

— Лапы прочь от него, Жорж, слышишь? Он мой приятель!

— А мне чихать! — с фасоном ответил Жорж. И наподдал мне ногой в зад. Боль была адская.

Тогда Бобби повел себя как истинный друг и влепил Жоржу кроше справа. Ковбой плюхнулся со мной рядом в полном нокауте.

Что было дальше, толком не знаю. Помню лишь, что началось жуткое побоище, причем настоящее, не как у нас в классе — пирожками да бумажными фантиками. Дубасили друг дружку кулаками, выбивали зубы, пинали ногами, катались, сцепившись, по полу. Девицы визжали, как кастрюли-скороварки, но особенно-то их визга слышно не было, потому что АББА продолжали выдавать сто двадцать децибел, а вместе с шумом драки получалось все сто восемьдесят — достаточно, чтобы умертвить несколько подопытных кроликов.

Неожиданно затрещало зеркало над баром, куда-то полетели колонки стереомага, на люстре полопались лампочки, и побоище продолжалось в кромешной тьме.

Кто-то поднял меня за воротник, распахнул дверь и выволок меня на улицу. Это был Бобби.

Я уже совсем не держался на ногах, что-то горькое, едкое, мерзкое поднялось от желудка ко рту и выплеснулось на тротуар. Меня рвало и выворачивало, это продолжалось целую вечность, я задыхался. Бобби поддерживал меня, а когда рвота кончилась, подвел к фонтанчику в саду и ополоснул мне лицо водой. Стало чуть легче, хотя голова качалась, точно шар, наполненный вонючим сероводородным газом (формула H2S), а во рту, кажется, недоставало одного зуба.

Мы сели на скамейку. Бобби сказал:

— Тебе вроде получше… Иди домой, прими душ, проглоти две таблетки аскофена и ложись, к утру все как рукой снимет. Послезавтра увидимся. Приду на урок. Все, о’кей!

— Он сказал «о’кей», а у самого вид был испуганный. Наверно, боялся, что если я не проглочу таблетки аскофена, то могу скоропостижно скончаться, а виноват будет он, ведь это он меня напоил.

— Который час? — спросил я ни жив ни мертв.

— Полвосьмого.

— Меня пробрал мороз, как при минус пятидесяти по Цельсию. Пол восьмого! А я не был у Черного Компьютера, не сделал домашних уроков, не повторил вокализы и прочее и прочее. Да и как показаться дома опять с разбитой губой, да еще со сломанным зубом?

— Вставай, вставай, — торопил меня Бобби.

Я еле встал. Бобби поддерживал меня под мышки. Время от времени мы останавливались, чтобы я мог отдышаться и подавить приступ рвоты… Прохожие оборачивались, обдавая меня презрением, некоторые восклицали: «Вот она, наша смена! Позор! Неужели некому призвать к порядку этих недоумков?

— Мы подошли к нашему дому.

— Сам доберешься на пятый этаж? — спросил Бобби.

— Доберусь, — ответил я, хоть и не был очень в этом уверен.

— О’кей… Я… сам понимаешь… не могу проводить тебя до квартиры…

— Еще бы! Если папа узнает, что произошло, он ему голову оторвет, а Лорелея упечет за решетку.

— Держись! — сказал он. — Впрочем, что уж такого особенного? Каждый рано или поздно перешагивает через этот порог, в особенности когда он скоро станет мужчиной… Ты, правда, малость перебрал. Я предупреждал тебя… — Он виновато усмехнулся. — Но вообще-то ты, парень, орел! Здорово влепил этому недоделанному ковбою… Жаль только, что больше нам в его квартирке не бывать… Да еще если он расскажет своему предку про побоище… Ну ладно, гуд бай, я пошел!

— Он ушел, а я стал карабкаться по лестнице. С трудом добрался до второго этажа… потом до третьего, четвертого…

К счастью, мне никто не встретился, привратницы на месте не было. Под конец, собрав последние силы, я миновал пятый этаж и вошел к себе в Орлиное гнездо.

Обычно Квочка встречает мой приход радостным квохтаньем. На этот раз — ни звука. Забилась в угол за столиком и даже не подняла головы — обиделась. Ясное дело, я забросил ее на целых два дня, не приносил ни поесть ни попить. Она имела право презирать меня.

— Что с тобой, Мэри? — шепотом обратился я к ней, но она повернулась ко мне спиной. А чем я мог ее задобрить? Ведь я не смел спуститься в квартиру и взять для нее корм… Да и чувствовал я себя до того мерзко, хуже не бывает.

И тогда я принял решение. Включил МП-1, выдал в эфир позывные. Кики отозвался мгновенно — словно ждал, когда я дам о себе знать:

— МП-2 слушает!

Времени для долгих разговоров не было, я мог в любую секунду потерять сознание, поэтому я только сказал:

— Эс-О-Эс! Тревога первой степени!

— Что случилось? — спросил Кики. — Тебя опять увозят? — Он явно не верил моим честным призывам о помощи.

— Кики, — мученическим голосом проговорил я, — принеси мне поесть, и еще — аскофен и лейкопластырь. Как можно быстрее!

— Зачем? Ты, случайно, не ранен? — как всегда, пристал он с расспросами.

— Да, ранен, поторопись, а то будет поздно!

С этими словами я отключил аппарат; совершенно обессиленный, повалился на пол возле Квочки Мэри и попытался поразмышлять. Так советует Черный Компьютер: «Попадешь в беду — не спеши действовать! Прежде подумай! Проанализируй обстановку, оглядись и снова подумай. И лишь тогда принимай решение!» Но я был не в состоянии ни думать, ни анализировать, ни оглядываться вокруг, мозги разжижились, как рыбий клей на огне. Голова по-прежнему кружилась где-то высоко в облаках, как вонючий воздушный шар, а сломанный зуб больно царапал десны.

Я настолько погрузился в полудремотное состояние, что не услышал, когда вошел Кики.

— Кто это тебя так разукрасил? Неужели Женское царство?

Он жутко перепугался. Положил на столик хлеб, котлеты, пакетик аскофена, поставил бутылку с водой. Я ничего не ответил, набросился на еду, но после первого же куска меня опять затошнило.

— Почему тут запах, как в кабаке? — принюхиваясь, спросил Кики.

Я опять промолчал, проглотил две таблетки аскофена, запил водой. Потом накрошил Квочке Мэри хлеба, налил ей в миску воды. Сначала она повыламывалась от обиды, не желала есть, но потом смилостивилась и, презрительно взглянув на меня, все же принялась клевать.

— Слушай, ты расскажешь, наконец, что с тобой стряслось? — спросил Кики, обиженный не меньше, чем Квочка Мэри.

— Кики, — ответил я, — ты вправду верный друг, но сейчас я не в состоянии говорить, мне нехорошо… Иди домой, завтра я все объясню. Честное комсомольское.

— Ты еще не комсомолец.

— Скоро стану, потому что уже становлюсь настоящим мужчиной.

Он многозначительно взглянул на меня и даже почесал в затылке, но больше ни о чем не спросил, а если бы спросил, я бы и его тоже проткнул шпагой.

Кики ушел, и я остался один. С Квочкой Мэри. Утолив голод, она забилась в уголок и заснула. Я тоже попытался что-нибудь проглотить, но ничего не получалось. Желудок подкатывал к горлу, а голова кружилась, как веретено.

Я привалился спиной к стене. И тут же погрузился в глубокий-глубокий колодец, на дне которого сверкало голубое бескрайнее небо.

И увидел там Джульетту. Она была необъятной, как космос, и сперва походила на официантку, с которой я танцевал. Потом ее лицо растворилось среди звезд, вместо него выплыл образ Милены с третьей парты и тут же потонул в беспредельном пространстве, а из далеких созвездий прилетела Росица. У нее были карие глаза и веселые ямочки на щеках, я обнял ее и поцеловал в губы, тогда она тоже исчезла, и со мной осталась одна только Джульетта — она была самой прекрасной из всех, и мне стало ужасно приятно.

 

7. Сюрпризы переходного возраста

Проснулся я в собственной постели. Надо мной склонились мама, папа и доктор Алексиев, но я видел их будто сквозь мутное и неровное стекло — мама была толще обычного, папа какой-то сплющенный, а доктор Алексиев был похож на сову в очках. Голова у меня разламывалась, рот был сухой и шершавый, как наждачная шкурка № 8, а пальцы на руках согнулись крючком. Доктор пощупал мне лоб, поморгал, поморгал и сказал:

— Ну что ж, голубчик, выкарабкался… — А потом спросил: — Как ты себя чувствуешь?

Я что-то промычал в ответ и снова закрыл глаза. Не хотелось видеть эту совиную физиономию, которая возникала каждый раз, как я серьезно заболевал. Значит, я и сейчас серьезно болен.

— Уснул… — прошептала мама. Ее слова проникли в мой уши, словно сквозь сахарную вату, которую продают у нас на площади перед цирком.

— Пусть поспит, — сказал доктор. — Это теперь для него лучшее лекарство.

Они перешли в соседнюю комнату, но дверь оставили полуоткрытой, так что я слышал, о чем они шушукались.

Папа спросил:

— Но что с ним, собственно, такое?

— Алкогольное отравление. Опаснейшая штука, особенно для подростков, — ответил доктор. — Где он пил?

— Понятия не имею. Вчера вечером его приятель Кирилл прибежал страшно взволнованный, сказал, что Энчо лежит на чердаке. Мы нашли его без сознания. Его рвало какой-то зеленоватой слизью, из губы струилась кровь.

— Счастье, что его вырвало, — объяснил доктор. — Это его и спасло. А пораненная губа — пустяки. И зуб тоже. Дело поправимое. Кто-то его крепко стукнул.

— Господи, каким драчуном стал наш Энчо! — вздохнула мама. — А выбитый зуб совсем испортит ему улыбку.

— Постарайтесь узнать, что он пил и сколько, а потом позвоните мне. Алкоголь бывает разных видов, многие из них содержат метиловый спирт, а это самый настоящий яд. Мне не нравится, что Энчо довольно сильно похудел.

— Ну, это как раз чудесно! — воскликнула мама, которой важнее всего было, чтобы я стал таким же изящным и воздушным, как Орфей.

— В таком резком похудании нет ничего хорошего, — продолжал объяснять доктор Алексиев. — Энчо вступил в переходный возраст, это весьма деликатный период в жизни человеческого организма, и для того, чтобы он протекал нормально, здоровье играет важную роль.

Тут уж я окончательно проснулся и еще больше навострил свои оттопыренные уши. Кики Детектив мне много рассказывал о переходном возрасте, когда девчонки начинают красить губы, а мальчишки бриться. Я уже давно жду, чтобы это произошло, потихоньку от родителей купил безопасную бритву с полусотней лезвий «Жилетт», они у меня спрятаны на чердаке вместе с запретными книжками про любовь, и каждое утро смотрюсь в зеркало — не выросла ли борода, но пока что ни единой волосинки, щеки гладкие, как у пластмассовой куклы… А теперь сам доктор Алексиев, который доцент в городской больнице и разбирается в деликатных периодах человеческого организма, говорит, что я вступил в переходный возраст. Надо будет сегодня же сообщить об этом Кики Детективу.

В соседней комнате доктор продолжал давать маме с папой советы:

— Надо его подкормить, побольше зелени, фруктов, кроме того — чистый воздух, спорт…

— Но если он очень растолстеет — это ведь некрасиво, доктор, правда? — спросила мама. У нее, ясное дело, не выходил из головы Орфей.

— Энчо у вас и так недурен собой, а через несколько месяцев, когда возмужает, его фигура приобретет гармоничные пропорции, и он вообще станет красавцем, будет рослым, стройным… — сказал доктор.

— А нельзя, чтобы это произошло пораньше? — спросила мама.

— Что значит пораньше?

— Ну… недели через три…

— Невозможно.

— Даже если сделать уколы?

— Даже если сделать уколы. У природы свои непреложные законы. Да и к чему спешить! Детство — прекраснейшая пора… Не отнимайте ее у вашего сына… Ну, я пойду, больные ждут. Оставляю вам рецепт на витамины и микстуру, они быстренько поставят его на ноги. Но смотрите — ни капли алкоголя! Ни единой капли!

— Конечно, конечно! — заверила его Лорелея. — Но скажите, доктор, вы не освободите его от уроков на чуть больший срок? — Тут она, наверно, чарующе и многозначительно улыбнулась. — Пусть побудет дома, пока окончательно не придет в себя, а уж мы последим, чтобы он не притрагивался к спиртному.

Доктор поколебался, но уступил:

— Хорошо. Постараюсь. Загляните ко мне в больницу.

И ушел.

Папа с раздражением сказал Лорелее:

— Ты просто невозможная, Лора! Зачем мальчику торчать дома?

— Затем, чтобы подготовиться! — тоже с раздражением ответила мама. — Не зря говорят: нет худа без добра! За десять свободных дней мы провернем то, на что у других уходит год.

— Ох, Лора, Лора! — Папа трагически вздохнул. — Твою бы энергию на что-нибудь полезное, а не на эту идиотскую затею с кино…

Мама, естественно, не осталась в долгу:

— Вот станет наш Энчо кинозвездой, тогда ты увидишь, идиотская это затея или нет. А теперь пошли в аптеку!

И они тоже ушли.

Я опять задремал, но в голове, которая хоть и болела по-прежнему, засели слова доктора о том, что я уже вступил в переходный возраст. Хотелось поскорей написать об этом Росице, но не было сил встать с постели, и я опять уснул.

Разбудил меня Кики.

— Энчо, ты живой, нет? — Он даже толкнул меня, чтобы проверить.

— Живой, — ответил я.

— Знаешь, я вчера, как увидел тебя на чердаке, решил, что ты кончаешься. Глаза красные, остекленевшие, как у дохлой кошки. В классе все в ужасе, особенно Женское царство. Они думают, у тебя сотрясение мозга из-за вчерашнего помидора. Милена дрожит больше всех, ведь это она всех науськала. И предложила нам сегодня перемирие на неопределенный срок, пока ты не поправишься.

— Никакого перемирия! — крикнул я, но голову пронзила такая боль, что я перешел на шепот: — Дай только поправиться, я им покажу! У меня на чердаке химическая бинарная бомба.

— Какая? — переспросил Кики, как настоящий детектив.

— Бинарная. А кроме того, у меня уже переходный возраст.

— Это точно? — обрадовался Кики.

— Точно, сам доктор Алексиев сказал.

— Ну, поздравляю! Какой бритвой будешь бриться?

— Пока обычной, — ответил я. — Но скоро куплю импортную, электрическую.

— А деньги где возьмешь?

— Гонорар… — загадочно ответил я.

— Что?! — Он разинул рот точь-в-точь как Тошко Придурок из нашего класса. — Гонорар? За что? Откуда?

— Секрет.

В эту минуту вошла мама. Принесла лекарства. При виде Кики лицо у нее стало очень таинственным.

— Кирилл, — сказала мама, — мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле. Пойдем!

Увела его в соседнюю комнату, но, хотя они говорили шепотом, я все прекрасно слышал.

Мама. Разузнай, пожалуйста, где он был, где он напился?

Кики. Провести расследование? Как Шерлок Холмс?

Мама. Мне безразлично, как кто. Мне важно, чтобы ты все разузнал. А ты это умеешь.

Кики. Хорошо. Но прежде мне нужно кое-что узнать от вас. Что делал Энчо на прошлой неделе в Софии?

Мама. Видишь ли, этого я тебе сказать не могу. Это наша семейная тайна.

Кики. Почему Энчо не ходит больше к Черному Компьютеру?

Мама. Ты что, хочешь выведать все наши секреты?

Кики. Но вы же просите меня провести расследование!

Мама. Нет уж, Кики, не суй носа, куда не просят! Лучше скажи, что вам задали на дом, и принимайся за расследование, но только не здесь.

Кики. А где?

— Ты детектив, а не я! — сердито бросила Лорелея.

И оба они как ни в чем не бывало опять вошли ко мне. Кики сказал, что задано на дом, незаметно вздохнул и ушел, не попрощавшись.

 

8. Мои сны и различные сведения о Джульетте

Так прошло довольно много дней, не помню точно сколько. Я валялся и спал, спал и валялся, ел вареную телятину, пил морковный сок, глотал витамины и микстуры, Лорелея читала мне вслух об Орфее, но уже не заставляла вышагивать с энциклопедиями на голове, только уши по-прежнему залепляла пластырем. Иногда она исподволь выспрашивала, где я был в тот роковой день, что пил и с кем подрался, но я свято хранил тайну. Совершенно не хотелось топить Бобби Гитариста и уж тем более этого воображалу ковбоя, который, правда, разбил мне губу и сломал зуб, но мы-то разгромили его квартиру, разбили стереоустановку, зеркало, люстру… Может пронюхать милиция, а кроме того, его папаша, Большая Шишка, скоро должен вернуться из заграничной командировки, и тогда его сынку не поздоровится за то, что устраивает в доме попойки и танцульки. Пусть я бесхарактерный плазмодий, но я все-таки не доносчик.

Все эти десять дней я каждые десять минут смотрелся в зеркало, которое прятал под подушкой, проверял, не пробивается ли наконец на щеках щетина, но, кроме заплатки из пластыря, на лице ничего не было, только легонький пушок под носом, а это вовсе не признак мужественности — у Северины Доминор под носом точно такой же пушок.

Телефон за это время звонил довольно часто. Я понимал, что звонят мне, потому что мама и папа отвечали: «Он болен, лежит» — и тому подобное. Думаю даже, что звонил и Черный Компьютер, не зря же Лорелея швыряла трубку, и мне это было жутко неприятно.

Я понятия не имел, насколько продвинулась работа над Машиной, и по ночам во сне видел Черного Компьютера. Он был высокий и тонкий, как телебашня, то и дело глотал таблетки и грозил мне пальцем за то, что я его забыл. Я просыпался в слезах и давал себе слово, что на следующий же день пойду в Берлогу, а не шел, потому что не мог подняться с постели. К тому же я рохля, слюнтяй… Только и умею, что валяться да нюни разводить…

Много всякого я видел во сне — наш ансамбль, например. Видел его на сцене, я стою вместе со всеми, перед нами — Северина Доминор в цветастом платье и парусиновых тапочках, она дирижирует, все поют, один я не в силах открыть рот, пытаюсь выдавить из себя какую-нибудь ноту, но из горла вырывается только хрип. Я просыпался с колотящимся сердцем и снова принимался жалобно скулить.

Снился мне и помидор. Он летел на меня из космоса, как настоящая комета, разламывал мне череп, проникал в мозг, а Милена угрожающе скалила зубы и кричала: «Никакой пощады предателям!» А я тщетно пытался счистить с рубахи липкий помидорный сок…

Но чаще всего снились мне пробы на роль Орфея. Я стоял перед отборочной комиссией, вокруг сто тысяч Орфеев прислушиваются к моим ответам и, если ответ неправильный, свистят оглушительней, чем сто тысяч заводских гудков, и от этого язык у меня застывает, как быстросхватывающийся бетон марки 350. А когда комиссия просила изобразить, как я спускаюсь в подземное царство за Эвридикой и я начинал декламировать «На крыльях любви я тут воспарил…» — все сто тысяч Орфеев хихикали и кривлялись, как мартышки, а Черноусый строго произносил: «Это не из «Орфея», а из «Ромео и Джульетты», а нам Ромео не требуется. Уходи и больше не показывайся нам на глаза! И комсомола тебе тоже не видать!»

Я уходил, все вокруг орали, одна только Росица всхлипывала от жалости ко мне, и тогда я просыпался в холодном поту с твердым намерением никогда ни на какие кинопробы не являться.

Признаюсь вам и еще кое в чем, хоть мне и жутко стыдно: за все эти дни я ни разу не вспомнил о Квочке Мэри. Хорошо, что я оставил ей хлеба и миску с водой, так что она не отдала богу душу.

Наступил день, когда Лорелея догадалась, что у меня уже больше ничего не болит. Она сунула мне в руки гитару, велела разучивать аккорды и ушла. И как раз тогда почтальон принес заказное письмо. Оно было от дедушки Энчо. Мне лично. Вот что он писал:

Энчо, внучек, здравствуй!

Получил твое письмецо и, честно говоря, многого не могу взять в толк. Ты не приедешь нынешним летом в деревню, ушел из хора, собрался в киноартисты и даже из-за какого-то закона сохранения энергии забросил Машину. Я то только выдумал этот закон, будь он неладен! Но даже если и впрямь такой существует, тате нужда, внучек, и закон ломит. Я еще: закон — он ведь вроде паутины, муха в ней запутается, а оса разорвет. Так что будь не мухой, а осой, разорви этот дурацкий закон и принимайся снова за ваш Вечный двигатель, так и передай от меня твоему другу Черному Компьютеру.

А насчет того, что ты станешь киноартистом, и не придумаю, что тебе сказать. Киноартистом быть — оно, конечно, дело хорошее, да не у всякого к нему есть способность. На днях смотрели в клубе картину про Георгия Димитрова. Артист, который Димитрова играл, был вылитый Димитров: что усы, что волосы, что голос, что фигура — все как у взаправдашнего и нате он тогда в Лейпциге разнес в пух и прах тех бандитов-нацистов. Вот таким артистом быть — это да. Но ты еще мал для такого дела. Приналяг-ка лучше на уроки да на Машину. И постарайся все же погостить у меня, хоть недельки две-три. У нас тут все созрело-поспело, черешни навалом, клубники тоже, арбузы, дыни растут не по дням, а по часам, тебя дожидаются. И кукуруза нынешний год уродится на славу, а поросятки мои вымахали ростом с буйвола.

Есть для тебя новость: я тут мастерю из старого мотоцикла мини-трактор — знаешь, их еще карманными называют — и к нему небольшой прицеп. Так что не придется нам больше перетаскивать арбузы и кукурузу в мешках, будем возить на тракторе. Хорошо бы ты приехал пораньше да подсобил мне наладить этот трактор как требуется.

На этом кончаю. Пиши мне о своих делах и, главное, про Машину.

Целую тебя. Остаюсь твой дедушка Энчо Маринов.

Я прочитал письмо раз, другой, а в третий даже слезу пустил: почему я сейчас не в деревне? Помог бы дедушке с мини-трактором, поел бы досыта клубники!.. Но долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что вернулась Лорелея, и не одна, а с Фальстафом. Он вошел брюхом вперед, как борец сверхтяжелого веса, и забасил:

— Нет, мой мальчик, так нельзя! Артист в рабочее время не позволяет себе болеть. Артист, даже умирая, выходит на сцену. Умирает он только по ходу действия или когда опустится занавес.

Лорелея пожелала нам приятно поработать и снова ушла по каким-то неотложным делам. Фальстаф тут же отправился на кухню и принес оттуда бутылку пива и большой кусок копченой колбасы.

— Ну, Энчо, — сказал он, откусывая колбасу, — поглядим, что ты за эти дни выучил. «Ромео и Джульетту» прочел? Да? Ну и что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ну… эта пьеса про любовь и про жестокие дуэли между двумя враждующими лагерями, которые под конец заключают мир над трупами своих любимых детей, Ромео и Джульетты.

— Молодец! — похвалил меня Фальстаф и отхлебнул из бутылки. — Шестерка по литературе.

Эх, если бы так! Почему в школе не проходят «Ромео и Джульетту»?

Ободренный похвалой, я набрался храбрости и задал сверхделикатный вопрос:

— А сколько лет было Ромео?

— Лет семнадцать-восемнадцать.

— А Джульетте?

— Тринадцать-четырнадцать.

У меня челюсть отвисла от удивления.

— Тринадцать! Неужели так мало? — И я подумал о Милене с третьей парты — ей исполнится тринадцать к концу четверти — и о Росице, которой ровно тринадцать.

— Не так уж мало, в южных странах — Италии, Греции, да и у нас — люди созревают раньше, — объяснил Фальстаф.

— Это называется переходный возраст, верно?

— Верно, Энчо, верно! — Фальстаф выдул бутылку до дна и продолжал: — Я потрясен твоими познаниями, мой мальчик! Это вы в школе такие вещи проходите? В мое время подобного рода сведения черпали на улице, и ничего хорошего в этом не было…

Я не ответил, только хлопал глазами, а он жевал колбасу и хитро на меня посматривал.

— Признайся, дружок, — спросил он, — не повстречалась ли и на твоем пути какая-нибудь Джульетточка? А?

Я поперхнулся, покраснел как рак, а он заухмылялся и, похлопывая себя по животу, сказал:

— Ну что ж, пора, пора!.. Впрочем, хватит о любви, надо и поработать. Ты выучил упражнения, которые я задавал? Ну-ка, послушаем. Но сперва отлепи ты с ушей этот идиотский пластырь, а то у тебя не голова, а скальп, как в романах Майн Рида.

Я поспешно отодрал лейкопластырь и заблеял:

Бла-бла-бла, бле-бле-бле, бли-бли-бли… — И так весь алфавит подряд.

— Что ж, не так плохо, — пробурчал Фальстаф без особого энтузиазма. — Посмотрим, как обстоит дело с другими. Твоя матушка просит заняться с тобой этюдами. Попробуем. Вот, к примеру… На сцене кладбище, мрак, зловещая тишина. Джульетта лежит бездыханная, хоть она, как ты помнишь, и не умерла. Так? Она выпила травяной отвар, который лишь погрузил ее в сон. Входит Ромео, видит ее, думает, что навсегда ее потерял, в отчаянье выпивает яд, причем настоящий, и умирает. Джульетта просыпается. При виде лежащего на полу мертвого Ромео она тоже впадает в отчаянье, целует его в губы, чтобы впитать в себя яд, потом закалывает себя кинжалом и тоже умирает, на сей раз по-настоящему. Ясно?

— Ясно, — сказал я. Эту сцену я знал почти наизусть. Ровно девятнадцать раз ее перечитывал.

— Тогда давай сыграем! — пробасил Фальстаф. — Как этюд: без слов, только жесты и мимика. Я буду Джульеттой, ты Ромео. Вот я ложусь, бездыханный, в гроб…

Он вытянулся на полу, притворился, будто не дышит, и сказал:

— Ты входишь в склеп, замечаешь меня и начинаешь стонать и охать.

Я вышел на секунду за дверь, вернулся и принялся было стонать, охать и рыдать, но, как увидал распластанную на полу пузатую Джульетту, чувствую — меня душит смех.

— Давай, давай! — подгонял меня Фальстаф. — Выпивай яд!

— Нет у меня яда, — ответил я и не сдержался, фыркнул.

— Болван! — рассердился Фальстаф и встал на ноги, с трудом оторвав от пола свое толстое брюхо. — Понарошку, понимаешь? Вот так! — Взял пивную бутылку и влил в себя оставшиеся капли. — Артист должен обладать воображением: пьет: пиво, а представляет себе, что это яд. И наоборот. И плакать он должен, как только потребуется, и засмеяться. Понял?

— П-п-понял, — заикаясь ответил я.

— Сейчас увидим, что ты понял. Смейся! Погромче!

Стоило ему это сказать, как меня точно цементом сковало.

— Ну же! — нетерпеливо прикрикнул он. — Что ты на меня уставился?

— А я хочу засмеяться и не могу.

Он обозлился и дернул меня за ухо, отчего оно еще больше оттопырилось. Тут уж мне и вовсе стало не до смеха.

— Не умеешь смеяться — попробуем слезы, — решил он. — А ну, заплачь! Вспомни что-нибудь печальное и плачь!

Я, как назло, ничего не мог вспомнить, кроме гнилого помидора, которым мне залепили в физиономию, но в этот раз меня это почему-то даже рассмешило.

Фальстаф жутко расстроился.

— Подумай о смерти какого-нибудь своего друга, — посоветовал он.

Я постарался подумать, но все мои друзья были живы-здоровы, и вообще я никак не мог себе представить, что Кики, например, или Милена, или даже Росица когда-нибудь умрут.

Но, раздумывая о смерти, я вдруг мысленно увидел, как Черный Компьютер корчится от боли и глотает таблетки. И на душе стало так тяжело… А правда, если инженер Чернев когда-нибудь умрет, что тогда со мной будет?

И у меня из глаз хлынули слезы.

— Браво! — Фальстаф пришел в восторг. — Вот это настоящий сценический плач! — Потом вгляделся пристальней в мое лицо и выпучил глаза: — Что это значит, Энчо? Ты вправду плачешь? Э-э нет, так нельзя! Если на каждой репетиции лить слезы, тебе их еле хватит для премьеры, и ты уже на втором спектакле провалишься. Слезы должны быть притворными! Ну полно, полно, перестань!

В эту минуту вошла мама. Увидав мои слезы, она испугалась.

— Господи, сыночек, что случилось? — закричала она. — Тебя побили?

— Мадам, как вы могли такое предположить? — оскорблено произнес Фальстаф. — Мы репетируем различные эмоциональные состояния. Сейчас поплачем, потом посмеемся, потом посердимся, поудивляемся, будем падать в обморок, и прочее, и прочее…

— Ах, так вы занимаетесь этюдами? Это другое дело! — успокоилась мама. — А этюд с водой вы уже проходили? Ну, когда на отборочную комиссию выплескивают стакан воды.

— Не беспокойтесь, мадам, дойдет очередь и до этого этюда. А сейчас мне пора на поезд.

Они вышли с мамой в гостиную, но я, как всегда, слышал их разговор. Лорелея шепотом спросила:

— Ну как, он делает успехи? Получится из него артист?

Фальстаф гулко откашлялся и ответил:

— Пока еще трудно сказать с полной уверенностью. Откровенно говоря, явных актерских данных я в нем не вижу. Кроме того, он заикается…

— Да что вы! — обиделась Лорелея. — Я мать и поэтому лучше чем кто-либо могу определить, есть ли у моего ребенка актерские данные или нет. А заикание — это незначительный дефект, который может обернуться эффектом, вы не находите? Я читала биографию великого болгарского актера Сарафова…

— Да, но то был Крыстю Сарафов, он…

Мама не дала ему продолжать:

— Я хочу от вас одного — подготовьте мальчика к пробам… — Она прикусила язык, поняв, что проговорилась.

— К каким пробам, мадам, объясните, пожалуйста… — Фальстаф был явно озадачен.

Наступило долгое молчание. Лорелея, должно быть, колебалась, открыть ли Фальстафу нашу тайну. И наконец решилась:

— Хорошо, я скажу вам, но умоляю — никому ни слова!

— Будьте спокойны, я для чужих секретов — могила.

— Тогда слушайте! Энчо будет участвовать в пробах на большую роль в одном кинофильме.

— Кинофильме?! — Голос у Фальстафа стал скрипучим, как циркулярная пила.

— Да в замечательном фильме. С музыкой и танцами. Энчо должен в нем играть роль Орфея. Главную роль. Первый тур прошел блестяще. Предстоит второй.

Тут опять воцарилось долгое молчание. Фальстаф тяжело отдувался и в конце концов произнес — на этот раз его голос звучал не как пила-циркулярка, а как гудок теплохода:

— Весьма сожалею, мадам, но я не обряжаю манекенов, которых снимают в кино, я создаю артистов, жрецов храма Мельпомены! Я стремлюсь дать своим ученикам эстетическое воспитание, а не обучить их дешевым приемам — как на полном ходу выпрыгивать из машины или спасаться от снежных лавин.

— Мне именно эстетическое воспитание от вас и нужно! Не надо мне, чтобы он выпрыгивал на ходу из машины и спасался от лавин. Не отказывайте нам! — взмолилась Лорелея.

— Нет, нет и нет! — грохотал Фальстаф. — Что угодно, только не это! Я Фальстаф, а не цирковой клоун! Прощайте! Вы должны мне за уроки…

Я слышал, как мама роется в кошельке, достает деньги и с трагическим вздохом говорит:

— Какой же вы клоун, помилуйте! Вы лучший заслуженный артист в нашем округе! Простите, если я неловко выразилась, клянусь, я не хотела вас обидеть… И очень вас прошу: проводите меня до аптекарского склада, где работает муж. Он сегодня получил импортные препараты…

— Какие? — надменным тоном осведомился Фальстаф.

— Антигерон, новый английский препарат против старения… Прекрасно действует…

— Да? Любопытно было бы взглянуть… — неожиданно мягко произнес Фальстаф. — Что ж, извольте… Хотя я страшно тороплюсь на поезд…

Дверь в квартиру захлопнулась.

 

9. Первый побег и любовные мечты

Через две минуты после того, как Фальстаф с мамой ушли и пока я размышлял над словами дедушки о том, что «нужда закон ломит», а следовательно, в наших силах изменить закон сохранения энергии, дверной звонок резко зазвонил. Я кинулся открывать. На пороге стоял Кики Детектив, он тяжело дышал, пышные волосы торчали во все стороны.

— Черный Компьютер… — еле слышно проговорил он.

Мне вспомнилась увиденная мысленно картина, из-за которой я разревелся перед Фальстафом, и что-то больно кольнуло меня в грудь.

— Что с ним?

— Умирает!

Я охнул.

— Да, утром ему стало плохо, его увезли в больницу, но он не захотел там оставаться, вернулся домой и теперь лежит один, ухаживать за ним некому…

Ни о чем больше не спрашивая, я мигом оделся и, хотя колени еще дрожали, бросился вниз по лестнице. На улице вспомнил, что не захватил с собой чертежи Машины, но возвращаться не стал. Какой смысл создавать Машину, если не будет Черного Компьютера? И у меня из глаз потекли слезы — настоящие, не те, каких добивался Фальстаф.

Черный Компьютер живет от нас далеко, поэтому мы вскочили в автобус и поехали без билета — ни у Кики, ни у меня денег не было. К счастью, обошлось без контролера.

Когда мы подошли к Берлоге, уже темнело. Двор перед мастерской был пуст, цветы поникли головками — их никто не поливал, обычно это делал я… В Берлоге тоже было темно и тихо — ни скрипки, ни визга токарного станка, ни ударов пневматического молота. Печально до жути.

Живет Черный Компьютер за Берлогой, в очень длинной мансарде с покатым потолком. Там стоит кровать, стол, четыре стула, полки с книгами — книг так много, что они сплошь закрывают стены. Только над кроватью висит картина: Прометей, похищающий огонь у богов Олимпа и отдающий его людям.

Черный Компьютер считает Прометея величайшим благодетелем человечества, потому что без огня мы так и остались бы первобытными обезьянами и не научились выпекать хлеб, не изобрели бы электричества, ракет, атомной энергии и так далее.

Когда мы подошли к двери, сердце у меня бешено забилось. Как я посмотрю в глаза своему любимому учителю? В особенности если он на смертном одре. Как расскажу ему о виски, о драке с ковбоем Жоржем, о побоище в квартире с камином? А вдруг его уже вообще нет в живых?

Я тихонько постучал, робко приоткрыл дверь.

И окаменел, как статуя неизвестного солдата, которая стоит на главной площади.

Мансарда была набита битком: весь седьмой «В» в полном составе — и Женское царство, и мальчишки, все, даже Тошко Придурок, а ведь мать никуда его одного не пускает, каждый день после уроков встречает возле школы, чтобы не шлялся зря по улицам. Была здесь, естественно, и Милена с третьей парты. Она ведь у нас заправила…

Все они обступили кровать, на которой лежал Черный Компьютер, а когда мы с Кики вошли, так и впились в меня взглядами. Я невольно весь сжался, ожидая, что в меня опять запустят помидором. Но обошлось без помидора, только взгляды, взгляды, такие же сверлящие, как тогда, когда я уходил из хора. И кровожаднее всех смотрела на меня Милена… А ведь вроде бы простила меня, предлагала перемирие…

— A-а, Энчо! — сказал Черный Компьютер.

Он говорил с трудом, лицо осунувшееся, белое, как мел, глаза ввалились еще глубже…

Он походил на мумию, которую мы однажды видели в софийском музее. Я протолкался вперед, он протянул мне руку. Я пожал — рука была сухая, костлявая, как у скелета.

— Как дела, Энчо? — спросил он. — Говорят, ты был нездоров.

— Д-да… — заикаясь выдавил я из себя.

— А что с тобой было?

— Я… я… — Я чуть было не брякнул «перепил», но вовремя спохватился и сказал другое: — Отравился.

Милена хихикнула. За нею остальные девчонки. Потом мальчишки. В классе уже все было известно. Наверняка от Кики. Не засмеялся только Черный Компьютер.

— Но теперь ты уже здоров? — еле слышно спросил он.

— Д-да… — Я продолжал заикаться.

— Ты все еще занят другими делами?

«Другие дела» — это гитара, актерское мастерство, Орфей, но он не произнес этого вслух, потому что дал слово молчать. У меня снова навернулись слезы.

— Н-немножко. — Я был вынужден слегка покривить душой.

— Тогда, быть может, поработаем над нашей Машиной?

— Д-да… — в третий раз подтвердил я, заикаясь.

— Вот и прекрасно!.. Я тоже, как видишь, слегка подкачал, но скоро поднимусь и смогу присоединиться к тебе. А пока тебе будет помогать Кики.

— Дд-да…

На этот раз я еще сильней заикался, потому что нагло врал, а в принципе не любитель врать. Как я смогу приходить в Берлогу, когда должен с утра до вечера торчать дома и блеять «бла-бла-бла, бле-бле-бле» и все остальное?

— Значит, программа у нас будет такая: завтра суббота, в школе занятий нет, приходи часиков в десять. Мы основательно отстали, надо наверстать. В воскресенье продолжим… Пока я тут валялся и стонал, мне пришла в голову одна интересная мысль, как совсем по-новому закрепить клапан. Завтра же опробуем. Договорились?

— Договорились, — сказал я, пытаясь представить себе, как я завтра улизну из дому, чтобы к десяти быть здесь:

выбегу якобы за газетой…

перелезу с нашего кухонного балкона на балкон к соседям, а оттуда — вниз по лестнице…

как акробат, соскользну по водосточной трубе…

или — это, пожалуй, лучше всего — вылезу из чердачного окна на крышу, оттуда перепрыгну на крышу дома напротив, как Жан-Поль Бельмондо в картине «Профессионал». Конечно, рискованно, но что с того? Должен же я к десяти быть в Берлоге?

Все я представил себе, все, кроме Лорелеи. Это опасность посерьезней даже, чем прыгать с крыши на крышу! Она в состоянии придумать что угодно, лишь бы не выпустить меня из дому!

— Вам пора, ребята, — сказал Черный Компьютер. — Большое спасибо, что проведали. Теперь я скорее поправлюсь.

— Нет, нет! — закричали мы хором. — Мы останемся, поухаживаем за вами! Уберем, сбегаем за лекарствами.

И без долгих разговоров принялись за работу: мальчишки быстро полили розы во дворе, убрали с клумб камни, поправили дорожку к калитке, девчонки захлопотали по хозяйству. Потом мы с Кики пошли в аптеку, и по дороге он рассказал мне свои детективные приключения.

Выполняя задание Лорелеи, он первым делом разузнал у десятиклассниц, которые регулярно ходят на дискотеки, о том, что произошло в доме Большой Шишки. На беду, Шишка вернулся из командировки вскоре после того побоища и застал в квартире полный разгром. Он пришел в ужас и пригрозил жестоко наказать не только Жоржа, но и всех, кто был у него в гостях, в первую очередь меня, как главного виновника инцидента (очень выразительное слово, здорово звучит в сочетании со словом «скандальный»: «скандальный инцидент» — обалдеть!). Большая Шишка сказал, что если только я попаду к нему в руки, он взыщет с меня все материальные убытки и вдобавок оборвет мне уши.

Только этого не хватало! К счастью, он не знает, кто я. Во всяком случае, пока не знает.

— А что, он действительно очень большая шишка? — спросил я у Кики.

— Очень. Заведует в горсовете отделом просвещения.

Я мысленно поклялся себе, что никогда не попадусь этому заву на глаза. Увы…

— Кики, ты ведь ничего этого моей маме не скажешь? — спросил я.

— Не скажу. Но ты зато откроешь мне, зачем вы ездили в Софию.

Вернувшись в Берлогу, мы просто ахнули от удивления: мансарда сверкала чистотой. Тут я поверил, что наши девчонки — замечательные хозяйки.

Милена варила куриный бульон. Я обожаю куриный бульон. Настолько, что даже забыл в ту минуту о Росице и ее ямочках…

Когда все было закончено, сделано, все ушли по домам. Остались только Милена — она готовила Черному Компьютеру ужин — и я, потому что был самым близким его другом и собирался пробыть возле него весь вечер. Однако, поужинав и проглотив все свои лекарства, он почти прогнал меня, сказал, что родители, наверно, беспокоятся, а кроме того, я обязан как кавалер проводить Милену.

И я ушел, еще раз пообещав прийти завтра утром в десять.

 

10. Любовная сцена под балконом и неожиданность, поджидавшая меня дома

Дело было в мае, вокруг достаточно темно и страшно романтично, пахло жареным луком и цветущей липой. И пока мы шли с Миленой по улице, я непрерывно думал о том, повторится ли между нами любовная сцена. Тут неожиданно хлынул дождь, мы спрятались под чьим-то балконом и простояли там довольно долго, потому что дождь все лил и лил.

— Как холодно! — сказала вдруг Милена своим низким, звучным голосом и взглянула на меня сверкающими, как огни паровоза, глазами.

Я не знал, как ее согреть. А она знала: взяла и прижалась к моей груди. Мне от этого тоже стало теплее. Я понюхал ее волосы — от них пахло теперь не мылом, а куриным бульоном и рыбой. Это потому, что инкубаторных цыплят кормят рыбной мукой.

Мне неожиданно вспомнилась сцена из «Ромео и Джульетты», которую мы проходили с Фальстафом, — где Джульетта стоит на балконе, а Ромео — внизу, в саду, и они говорят друг дружке о любви.

— Милена, — спросил я, — ты знаешь, кто такая Джульетта?

— Конечно, — ответила она, — я видела по телевизору. Как я плакала, когда они оба умерли!

— А знаешь ты, что Джульетте было всего четырнадцать лет, когда она покончила с собой от любви к Ромео?

— Выходит, мы с ней почти ровесницы? Как интересно! Нет, не может быть!

— Может, может! У нас, как вообще на юге — в Италии, в Греции, люди созревают быстрее. Я вот тоже… Доктор сказал. Скоро бриться начну… Смотри сама!

Я взял ее руку и провел по своим щекам.

— Чувствуешь?

— Нет, — сказала она.

Жутко разочарованный, я все-таки набрался храбрости и спросил:

— А ты бы из-за меня покончила с собой?

— Пока еще нет… — ответила она тем же серьезным, деловым тоном, каким произносит доклады на совете отряда.

— Почему?

— Почему? Могу объяснить. Во-первых, у тебя есть от меня секреты. Во-вторых, ты ушел из хора и стал дезертиром. В-третьих, у нас война с тобой и остальными мальчишками. И в-четвертых, ты ходишь на дискотеки и пьешь виски без меня.

Все четыре обвинения были очень тяжкими, и, чтобы избежать объяснений, я драматически воскликнул:

— А вот я готов ради тебя отравиться! И даже жениться на тебе, когда вырасту.

— Это дело твое, — ответила она и снисходительно улыбнулась. — Только сперва выполнишь три условия: откроешь мне свои секреты, вернешься в хор и будешь ходить на дискотеки только со мной.

— Согласен, — сказал я. В ту минуту я любил Милену так сильно, что готов был не только выполнить ее условия, но даже отказаться от Орфея и всего прочего в этом роде.

— Поклянись! — потребовала она.

Только я собрался произнести клятву, как дождь прекратился. Все, кто прятался под балконом, устремились к автобусу. Милена тоже. Поэтому я так и не поклялся.

Через пять минут мы были у ее дома. С деревьев стекали струйки дождя. От Милены по-прежнему пахло куриным бульоном и рыбой. А мне жутко хотелось есть…

— Значит, завтра встречаемся на репетиции у Северины Доминор? — спросила Милена. Ее белые зубки сверкнули в темноте.

— Да, — ответил я.

— Тогда покойной ночи! — сказала она и вдруг поцеловала меня в губы, а потом быстро взлетела вверх по освещенной лестнице.

Я стоял как громом пораженный. Снова хлынул дождь, но я ничегошеньки не чувствовал, кроме краешка своих губ, к которым прикоснулась Милена, — это было то самое место, куда меня двинул сперва софийский хулиган, а потом ковбой Жорж.

Не помня себя от счастья, я кинулся бежать по темной мокрой улице через площади и скверы, ноги несли меня, точно крылья, приводимые в движение Вечным двигателем — по-латыни Перпетуум мобиле. Где я бежал, по каким лужам шлепал — убейте, не знаю. Только у нашего подъезда заметил, что весь заляпан грязью. Но мне было на это чихать. Я уже не испытывал никакого страха перед Лорелеей. Меня переполняла решимость быть смелым, быть сильным, волевым Мужчиной. И хотелось громко заявить всем, в особенности маме: я уже вступил в переходный возраст и желаю быть Мужчиной с большой буквы. Я отказываюсь от Орфея, от главных и любых других ролей. Завтра же возвращаюсь к Черному Компьютеру, буду создавать Машину, несмотря на закон сохранения энергии, затем иду на репетицию к Северине, заключаю мир с Женским царством, вступаю в комсомол и через год-два женюсь на Милене. И точка!

Дождавшись, пока немного выровняется дыхание, я смело поднялся на пятый этаж. Но у самой двери в квартиру спохватился, что забыл ключи в других штанах. Тогда, вложив все свои силы в указательный палец правой руки, я нажал на звонок. И от страха чуть не грохнулся без чувств.

Однако не грохнулся.

Потому что дверь мгновенно распахнулась и меня встретила улыбка. Вернее, расплывшаяся в улыбке мама. В новом платье, с самым красивым своим ожерельем — оно досталось ей еще от прабабушки — и в туфлях на высоких каблуках, на которых она еле ходит.

— А вот и наш Энчо! — радостно воскликнула она. — Куда ты исчез, сыночек? Иди, иди скорей сюда, посмотри, какой у нас гость! И какие он нам привез приятные новости! Но сперва сними ботинки.

Я разулся в передней, она взяла меня за руку, ввела в гостиную…

И я увидел там — угадайте кого? — Черноусого! Да, да, того самого водителя, которого мы в Софии приняли за директора студии. На нем был тот же синий костюм и тот же галстук в красную крапинку. Он сидел рядом с папой, хлестал дедушкино вино и набивал живот дедушкиной домашней колбасой. Абсурдная картинка! («Абсурдный» — тоже выразительное словечко, буду почаще его употреблять, потому что абсурдные картинки встречаются теперь на каждом шагу.) Принесла же его нелегкая как раз сейчас, когда я полон решимости стать Мужчиной…

А он раскинул руки, вроде собираясь по-отечески меня обнять, и сказал:

— А вот и наше юное дарование! Здорово, приятель! Где пропадаешь? Третий час тебя дожидаюсь! — И опять принялся уплетать за обе щеки.

А я стоял посреди комнаты, с брючин стекала на ковер жидкая грязь, образуя у ног живописную лужицу. Мама, как ни странно, не рассердилась, наоборот, подошла, встала возле меня, гордо выпрямилась, как гвардеец, вынула из кармана какой-то листок и сказала:

— Энчо, поблагодари товарища Крачунова, он пожертвовал своим свободным временем и примчался на машине из Софии специально для того, чтобы собственноручно передать нам важное сообщение. Слушай!

И она прочитала:

— «Съемочная группа «Детство Орфея» Энчо Маринову. Извещаем вас о том, что второй тур отбора исполнителей на роли и эпизоды состоится 15 мая в 10 часов в помещении клуба «Возрождение» на площади Рила. С приветом, Директор картины Джаров».

Закончив чтение, Лорелея чарующе улыбнулась Черноусому.

— Что же ты, Энчо? — сказала она. — Разве ты не поблагодаришь товарища Крачунова?

— Бла-бла-благодарю, — проблеял я, мгновенно сообразив, что не смогу выполнить условия Милены.

— Пустяки, — отозвался Черноусый. — Ради юных талантов мы и не на такое способны. Между прочим, товарищ Маринова, вы тогда в Софии намекнули, что у вас в городе можно достать дефицитные препараты…

— Да, да, конечно! — ответила Лорелея и метнула взгляд в сторону папы, который что-то буркнул себе под нос. — Вам какой препарат нужен?

— Не мне, отцу… Антигерон… против старения.

— Цветан, у тебя антигерон еще есть? — обернулась Лорелея к папе. — Есть? Замечательно! Товарищ Крачунов, загляните завтра к мужу на склад, он вам все устроит… Будьте здоровы! — Она чокнулась с Черноусым и продолжала: — Расскажите, пожалуйста, какой сюжет в этом сценарии. Нам необходимо знать, чтобы получше подготовиться к роли.

— Чего не знаю, того не знаю, — признался Черноусый. — Я сценариев не читаю, я читаю только журнал «Автомобилист». Но раз название «Детство Орфея», так небось про детство Орфея и рассказывается, а? Того самого, кому в Смоляне памятник поставили.

Эти слова заставили маму глубоко задуматься. А кончив думать, она сказала:

— Цветан, машина у тебя на ходу? Завтра утром мы едем в Смолян! Чтобы наконец познакомиться с Орфеем лично. А ты, Энчо, поди умойся и садись ужинать!

Я пошел в ванную, умылся, переоделся, не переставая упорно обдумывать ситуацию, которая создалась из-за приезда Черноусого. Ведь, если мы завтра поедем в Смолян, я не смогу быть в десять у Черного Компьютера, не увижусь с Миленой и, значит, все погибло! И я уже не Мужчина с большой буквы. Нужно что-то предпринять. Причем что-то решительное.

Я тихонько выскользнул за дверь и поднялся на чердак, чтобы вызвать на связь Кики. Открыл дверь Орлиного гнезда, зажег свет.

И увидел Квочку Мэри. Она лежала, свернувшись в клубок, и не шевелилась.

— Эй, Квочка! — Я осторожно ткнул ее ногой в бок. — Что с тобой?

В ответ — молчание. Она была бездыханной.

Я поднял ее, приложил ухо к сердцу. Оно не билось.

Квочка Мэри умерла. Скончалась от голода и жажды! И я — ее убийца! Сколько дней она оставалась одна-одинешенька без еды и питья! Да, я убил ее!

Я не плакал. Я так решил — ни слезинки! Мужчины с большой буквы не проливают слез. Они стискивают зубы и действуют. Я начал действовать.

Влез на стол, открыл слуховое окошко, выглянул наружу. Вечер был жутко светлый. Небо после дождя — как выстиранное, а звезды сверкают, как электронное табло на заводе «Западный». Серп луны, выгнувшийся дугой в сто пятьдесят градусов, лил свет на крыши, и они казались от этого призрачными. Город спал, даже и не подозревая о том, что Энчо Маринов решился на побег, чтобы выполнить условия Милены… Я выбрался наверх, прополз по черепице и спустился по скату крыши на балкон.

Вокруг высились телеантенны. Я посмотрел вниз: улица была безлюдна, мусорные ящики казались детскими горшочками. У меня закружилась голова, в животе заныло. Прыгать вниз было страшновато.

Спуститься по водосточной трубе тоже рискованно: кронштейны давно ослабли, как бы не сверзиться. Оставалась последняя возможность: перепрыгнуть на крышу дома напротив, от которой меня отделяло метров десять. Но так далеко я еще никогда не прыгал, с легкой атлетикой у меня, признаться, дела неважнецкие. Впрочем, и сам Жан-Поль Бельмондо вряд ли прыгнул бы на такое расстояние с крыши на крышу. Да еще ночью!

«Как же быть? — с горечью спросил я себя. — Дождаться, чтобы рассвело, и уж тогда попробовать удрать? Или же покориться Лорелее, вернуться домой и стать, значит, еще большим предателем?»

И тут меня вдруг осенило: совершенно незачем прыгать с крыши на крышу, ведь я могу преспокойно выйти на улицу через подъезд.

Вышел на лестничную клетку, сел верхом на перила и за двенадцать секунд съехал вниз. Толкнул входную дверь — она была не заперта.

Но я не выскочил на улицу. Меня приковала к месту мысль, как бывало с бедняжкой Мэри, когда я ее гипнотизировал: а куда я побегу?

К Черному Компьютеру? Да он меня и не пустит к себе, а если пустит, Лорелея обвинит его в том, что он похищает малолетних.

К дедушке Энчо в деревню? Далеко, да и денег на билет нету.

В погреб к Кики Детективу? Там у них целая бочка квашеной капусты и банки с компотами, вполне можно долгое время продержаться на нелегальном положении, даже с моим кишечником…

Но вдруг меня начнет искать милиция, а у мамы с папой случится инфаркт? Я совершенно не хотел, чтобы у них был инфаркт.

Вот так, стоя в нерешительности перед дверью, я машинально сунул палец в наш почтовый ящик. И что-то нащупал. Отпер, вынул письмо. Конверт был облеплен красивыми марками и надписан красивым почерком. Я зажег свет, прочел имя отправителя: Росица Петрунова.

Росица!

Трясущимися руками вскрыл конверт. Вот что она мне писала:

Дорогой Энчо, сегодня со студии пришло приглашение на второй тур, я сразу подумала о тебе и обрадовалась, что мы опять увидимся в Софии, побеседуем, как прошлый раз, о книгах и машинах, а также о твоем друге Кики Детективе.

С тех пор как мы расстались, я кое-что успела: исправила четверку по пению, теперь у меня пятерка, по труду исправила двойку на тройку, но с меня и этого довольно, я ведь совершенно безрукая, моторы, машины — это не по мне, самое большее, на что я способна, — связать младшему братику варежки или носки.

Как у тебя дела с Перпетуум мобиле? Удалось ли преодолеть закон сохранения энергии? Наш физик по-прежнему уверяет, что это невозможно, разве только кто-нибудь сделает гениальное открытие вроде открытия Эйнштейна. По-моему, тебе вполне под силу сделать такое открытие и преодолеть закон, который мешает создать Вечный двигатель. Я в тебя верю. Потому что, как только тебя увидела, сразу поняла, что ты очень умный и симпатичный. И потрясающе разбираешься в науке и технике.

Должна тебе сказать, что в свободное время — хотя у меня его мало, я ведь ухаживаю за братишкой, а он непрерывно проказничает — я готовлюсь ко второму туру. Разучила новую песню, а также басню Стояна Михайловского.

И еще: прочитала по твоему совету книгу «Брак и семья», безумно интересно. Когда увидимся, поговорим. И об Орфее с Эвридикой тоже. Вот будет здорово, если тебя возьмут на Орфея, а меня на Эвридику. Дядя Владо — ты его знаешь, сценарист — сказал, что съемки будут летом возле водохранилища. Ты плавать умеешь? Я — нет. Но твердо решила, что, если буду Эвридикой, обязательно научусь. Поможешь мне?

Ну, хватит, пора кончать, братишка в соседней комнате почему-то хнычет…

До скорой встречи!

Росица.

P. S. А ты готовишься ко второму туру?

Пока я читал, свет на лестнице два раза автоматически выключался, и я два раза нажимал на кнопку, включал. И чем дольше читал, тем громче колотилось сердце…

Перечитал письмо еще раз.

И еще.

И каждый раз свет выключался, а я снова включал…

Под конец, когда письмо уже было выучено наизусть, я опять перечитал то место, где Росица пишет, что я умный и симпатичный, здорово разбираюсь в науке и технике и способен сделать гениальное открытие, которое преодолеет этот проклятый закон сохранения энергии. Дедушка Энчо тоже так считает.

Перечитал я и те строки, где написано, как будет здорово, если нас обоих возьмут сниматься, и где Росица просит меня научить её плавать.

Как вы думаете, как я после этого поступил?

Отправился в Берлогу к Черному Компьютеру?

К дедушке Энчо в деревню?

Или в погреб моего друга Кики?

Ошибаетесь! Ни то, ни другое, ни третье. Я вложил письмо в конверт, спрятал за пазуху, поближе к сердцу, и медленно поплелся по лестнице на пятый этаж.

Вошел как ни в чем не бывало в гостиную, где Черноусый по-прежнему вливал в себя дедушкино вино, послушно сел с ним рядом за стол и стал ужинать. Жутко хотелось есть.

Перед сном мама заставила меня проглотить витамины, пять раз спеть вокализы снизу вверх и сверху вниз, а потом залепила мне уши пластырем.

На другое утро мы покатили в Смолян.

Я был тише воды, ниже травы.

Потому что плазмодий, рохля и слюнтяй.

 

Часть третья. Битвы в пути

 

1. Вперед, ко второму туру

Наш старенький «Москвичок» мчал нас со скоростью сто километров в час.

Духотища стояла жуткая, но мама, как и в прошлый раз, не разрешала открыть окно, чтобы я не простудился. Кроме того, она не давала мне откинуться на спинку, чтобы не помялась прическа, и засыпала меня советами, как держаться перед отборочной комиссией, как получше спеть, как улыбаться, и то и дело совала мне в рот чернослив.

Папа мрачно молчал. Поездка в Софию была ему поперек горла, потому что в городе начинались полуфиналы по волейболу, не говоря уж о том, что его издергали непрерывные ссоры с мамой.

Я тоже молчал. И под равномерное гудение двигателя подремывал с открытыми глазами и видел сны… Нет, скорее, не сны, а кошмары (тоже выразительное слово, надо будет его почаще употреблять). Передо мной проходили кошмарные картины того, что пришлось пережить в минувшие дни… Подробно всего описать я не смогу, но расскажу вкратце о событиях, которые разыгрались после приезда Черноусого и письма от Росицы.

На следующее же утро мама объявила тревогу третьей, то есть наивысшей, степени. Она сказала, что вплоть до пятнадцатого мая наша семья все свои силы отдает исключительно моей подготовке; заставила папу позвонить своему начальнику, сказать, что он едет в деревню к тяжело заболевшему отцу (а дедушка совершенно здоров!), и усадила нас в «Москвич», не забыв захватить с собой фотоаппарат и пять кассет с пленкой.

Мы отправились в Смолян.

А я? Как по-вашему, что делал я?

Я позволил делать с собой все, что они хотели. Я был плазмодием, чучелом, куклой, которую дергают за веревочку. Я забыл и думать о Черном Компьютере, «Колокольчиках» и Милене, даже о Машине. И думал только о предстоящей встрече с Росицей пятнадцатого мая и о том, как буду учить ее плавать в водохранилище, как ее накроет волной, а я бесстрашно нырну, вытащу ее на берег и она в награду поцелует меня… Я вздыхал и был счастлив. Одна беда — плавать-то я не умею…

Мы ехали до Смоляна пять часов без передыху и приехали полумертвые от усталости. Но мама немедленно осведомилась, где памятник Орфею, и мы довольно долго проторчали возле него. Памятник нисколько, ну нисколечко не похож на того Орфея, про которого мне столько вдалбливала Лорелея. Тот Орфей был красив, как бог, играл на лире… Смолянский, правда, тоже играет на лире, но он длинный и тощий, как кишка, и совершенно лысый.

— Вот это и есть Орфей? — Мама саркастически засмеялась («саркастически» — тоже интересное слово). — Не Орфей, а узник Освенцима. Обидно, зря проделали такой путь…

Тем не менее она несколько раз сфотографировала памятник с разных точек — «для документации», как она объяснила, словно он тоже будет сниматься в картине.

Мы повернули обратно, даже не пообедав. В Пловдиве заехали в музей — узнать, нет ли там чего об Орфее. Оказалось, есть. Очень красивая античная ваза из той эпохи, когда в этих краях жили фракийцы. На ней изображен Орфей. Сидит на обломке скалы, обалденно красивый и изящный. На нем древнегреческий хитон, он играет на лире, у него черные кудрявые волосы и венок из лесных цветов.

— Вот это другое дело, это настоящий Орфей! — удовлетворенно произнесла Лорелея. И отщелкала всю пленку.

Домой мы вернулись только к вечеру.

Первое, что сделала Лорелея, — заперла дверь в квартиру, ключ спрятала в карман и мой ключ забрала тоже.

— Внимание! — воскликнула она. — До пятнадцатого мая остается всего девять дней. Это самый важный период в нашей жизни. Все эти девять дней Энчо будет сидеть дома. Никуда ни шагу. Цветан будет ходить только на работу и за покупками. На этот раз мы не позволим врагам нарушить мирный процесс нашей подготовки.

— А как же школа? — спросил папа.

— Никакой школы! Энчо еще не оправился от алкогольного отравления. Я уже договорилась с доктором Алексиевым.

Таким образом, я девять дней не выходил из дому. Кроме одного-единственного раза, но об этом позже. Это были жуткие дни, честное слово, самые жуткие за всю мою жизнь.

В шесть утра Лорелея будила меня, заставляла делать зарядку — по пятьдесят раз прыгать на месте с поднятыми кверху руками и по пятнадцать раз подтягиваться на перекладине, — чтобы побыстрее вырасти. Потом я ходил по комнате с энциклопедиями на голове, танцевал под пластинку вальс, хоть мама и не знала в точности, танцевал ли вальс Орфей, и только после этого мы садились завтракать.

Завтрак был по маминой диете: ложка творога, три листика салата и пол-ломтика поджаренного хлеба… Я подыхал с голоду, чтобы стать изящным и воздушным, как Орфей на фракийской вазе, а становился тощим, как Орфей из Смоляна. Во мне было уже сорок семь кило!

После завтрака я играл на гитаре, а в десять приходил Маэстро, тот самый, с подтяжками на спадающих брюках. (Бобби Гитарист и носа не показывал, боялся взбучки от моего папы за ту дискотеку с выпивкой!) Маэстро прихлебывал из алюминиевой фляжки, которую всегда носил в заднем кармане брюк, прижимал мои израненные пальцы к гитарным струнам и требовал: «Еще! Еще! Еще!» И я дергал их еще и еще…

В двенадцать Лорелея выводила меня на балкон и сажала лицом к солнцу, чтобы кожа стала такой же смуглой, как у Орфея на древнегреческой вазе.

А я становился красным, как светодиоды на нашем компьютере в Берлоге.

В полпервого мы принимались за вокализы: «Ааа-ооо-еее…» — и так далее. Отрабатывали арию Соловья и партизанскую песню до тех пор, пока я не начинал хрипеть…

В час — обед: ложка шпината, два стручка зеленого перца и полстакана простокваши, после чего полагалось час лежать неподвижно, чтобы в организме шли процессы акселерации. Маму совершенно не заботило, что в переходном возрасте требуется, наоборот, усиленное питание, не зря же доктор Алексиев ей это сказал. «После фильма, — говорила мама, — после фильма…» У нее, в отличие от меня, железная воля.

В три приходил Фальстаф. Как видите, он продолжал делать из меня артиста, хоть и не переставал поносить бездарностей-кинозвезд. И для того чтобы я потряс отборочную комиссию, стал разучивать со мной сцену из «Ромео и Джульетты», где Ромео застает Джульетту бездыханной и выпивает яд. Раньше меня в этой сцене душил смех, потому что толстый Фальстаф нисколечко не походил на четырнадцатилетнюю девушку… Теперь я уже не смеялся. Я входил в склеп, замечал лежащую неподвижно Джульетту, метался от горя, понарошку целовал ее в губы, потом вынимал из кармана пузырек с ядом, выпивал его и с рыданиями произносил:

Любовь моя, пью за тебя! О честный Аптекарь! Быстро действует твой яд. Вот так я умираю с поцелуем.

И, мертвый, падал рядом с Джульеттой…

Мы репетировали этот этюд по десять раз за урок, и по десять раз за урок я метался от горя, по десять раз падал замертво, но Фальстаф все оставался недоволен.

— Не так, не так! — говорил он. — Камень ты или человек? Трогательней! Больше волнения! Ты должен довести комиссию до слез, до разрыва сердца!

Я повторял сцену еще и еще, но уже на седьмой раз начинал заикаться и вместо «Любовь моя, пью за тебя» говорил: «Лю-лю-лю-бовь мо-мо…» — и не мог договорить до конца. Фальстаф злился, топал ногами и бежал на кухню за пивом и колбасой.

Чтобы легче было понять мои дальнейшие злоключения, должен вас предупредить, что из-за «Ромео и Джульетты» мы не успели разучить этюд со стаканом воды. А это имело роковые последствия…

После того как Фальстаф уходил, мама читала мне отрывки из либретто оперетты «Орфей в Аду» и оперы «Орфей и Эвридика», мы даже изображали, как я вывожу Эвридику из подземного царства, как оборачиваюсь на нее, несмотря на запрет богов, и как она умирает. Эвридику играла мама.

Когда и эта часть подготовки заканчивалась, я для подкрепления сил сгрызал одну морковку и садился за книги, где давались различные сведения об Орфее. По правде говоря, я теперь знаю об Орфее почти столько же, сколько про Машину… А зачем, спрашивается?

В полшестого мы начинали отрабатывать улыбку Орфея, которой он очаровывал зверей и растения. Но из-за сломанного ковбоем зуба моя улыбка была не слишком уж чарующей. Несмотря на это, Лорелея заставляла меня растягивать губы и сжимать, растягивать и сжимать, пока лицевые мускулы не начинали невыносимо ныть. С тех пор, когда я с кем-то знакомлюсь или вижу какую-нибудь важную особу, губы у меня сами собой растягиваются в чарующей улыбке.

В шесть, когда папа приходил с работы, мама каждый раз спрашивала его, почему он все еще не раздобыл ампул для акселерации. Папа отвечал, что не собирается экспериментировать над собственным сыном, и вспыхивала очередная ссора. Мама кричала, что папа меня не любит, папа кричал, что ее материнская любовь губит меня, превращает в марионетку, не приспособленную для той сложной действительности, которая нас окружает, и так далее. Мама в ответ кричала, что окружающая действительность — для дураков и тупиц, пускай выкладываются на фабриках и заводах, а сильные личности создают свою собственную действительность, которая возвышается над другими, и что я, Энчо, принадлежу к сильным личностям, а родители обязаны поддержать меня, чтобы я мог проложить себе путь к звездным высям…

И так далее, и тому подобное…

Несмотря на все эти конфликты (это слово встречается десятки раз в любой газетной статье об империализме), папа ампул не приносил, и — говорю это под строжайшим секретом, — когда я вечером, жутко усталый и голодный, с залепленными ушами ложился в постель, он приходил ко мне в комнату и тайком совал булочку, бублик или ломтик колбасы, иногда даже плиточку шоколада с миндалем. Так что если я не умер с голоду и все еще нахожусь в переходном возрасте, то исключительно благодаря папе… Лорелея диву давалась, отчего я не худею так молниеносно, как полагается при ее диете, и еще больше урезала мне порции.

Этот режим соблюдался ежедневно и неукоснительно. Я не мог выйти из дому, не мог позвонить по телефону — мама заперла аппарат у себя в спальне. Я не знал, как там Черный Компьютер, Милена, Кики, что с ними. Иногда даже, когда я ночью лежал полумертвый от усталости, они казались мне нереальными, словно их никогда и не было на свете. Даже Росица казалась мне нереальной.

На восьмой день я был готов предстать перед отборочной комиссией — по крайней мере, так утверждала Лорелея.

Именно в этот день мы вместе вышли из дому. В первый и последний раз. Соблюдая полнейшую конспирацию, меня отвезли к зубному врачу. Он целый час чинил мне сломанный зуб, пробивал, сверлил, что-то в него запихивал, — словом, мука была адская. Зато под конец зуб стал как новенький, и я уже мог без всякой опаски раздвигать губы в чарующей улыбке.

От зубного врача мы направились прямиком в магазин «Молодежная мода». Лорелея полчаса рылась там и наконец выбрала для меня белые брюки и длинную белую рубаху, такую узкую, что я с трудом застегнулся. Лорелея сказала, что, раз в Болгарии хитонов не шьют, мы удовлетворимся подобием хитона.

А когда мы вернулись домой, она, по-гвардейски выпятив грудь и выпрямив спину, торжественно объявила:

— Ну, теперь уже можно сказать, что главное сделано. Остаются лишь кое-какие мелочи. Энчо, за мной!

И ввела меня в ванную, где был приготовлен таз с какой-то темной жидкостью.

— Давай сюда голову, сынок! — скомандовала мама. И выкрасила мне волосы, из белесых они стали черными, как тушь.

Потом она высушила мне голову феном, вооружилась электрическими щипцами, которые папа подарил ей на день рождения, и завила мне волосы так, что я оказался весь в кудряшках, даже над ушами и на шее тоже кудряшки, почище, чем у Кики, хотя у него голова в точности как у Джимми Хендрикса.

После этого Лорелея нацепила мне на голову венок из пластмассовых цветов, вынула из ящика фотографии Орфея, которые она нащелкала в пловдивском музее, и стала придирчиво сравнивать меня с ним. Уверяю вас, сходство было большое, только и разницы что хитон на мне был не древнегреческий. Лорелея сказала, что, выражаясь по-научному, мы достигли больших успехов в деле преобразования моего облика.

— Мы готовы! — повторила она. — Теперь Энчо вылитый Орфей, и можно завтра спокойно явиться на отборочную комиссию. Вряд ли кто-либо еще достиг таких блестящих результатов. Остается последнее: имя.

— Имя?! — спросил папа, заподозрив неладное.

— Да, надо придумать Энчо новое имя.

— А чем плохо старое, Лора?

— А что в нем хорошего? Энчо Маринов! Звучит так банально! Ничего артистического. Наш долг — придумать ребенку такое имя, чтобы раз услышишь — навек запомнишь.

— Чушь собачья! — рассмеялся папа.

— Вовсе не чушь! Ты думаешь, Елин Пелин — это настоящее имя? Псевдоним. А Яворов? А София Лорен? Поль Ньюмен? Павел Вежинов?

— Послушай, жена! — строго сказал папа. — Не имя красит человека, а человек — имя. Возьми Джузеппе Верди — великий итальянский композитор, написал «Травиату» и «Аиду». А что значит по-итальянски Джузеппе Верди? Иосиф Зеленый! Как тебе нравится? Иосиф Зеленый! Зеленый! И это ничуть не помешало ему стать одним из лучших композиторов в мире. А Эйнштейн в переводе означает «Один Камень»… Понятно?

— Но это в цивилизованной Европе и в Америке! — мгновенно нашлась Лорелея. — А у нас? Попробуй себе представить афишу, где написано: «Премьера фильма «Детство Орфея». В главной роли Энчо Маринов». Остановится кто перед такой афишей? Нет, не остановится. Я много над этим думала и считаю, что мы обязаны придумать мальчику псевдоним.

Папа молчал и сердито грыз ногти. Я чувствовал: еще чуть-чуть — и он взорвется, как водородная бомба в пятьсот мегатонн, и превратит все вокруг в радиоактивное пепелище.

Я тоже молчал. Потому что лично мне мое имя очень даже нравится — короткое, звучное, можно расслышать издалека. Особенно мне нравится, когда его ласково произносит Милена с третьей парты. Или Росица. Кроме того, моего дедушку тоже ведь зовут Энчо.

— Придумала! — воскликнула Лорелея так громко, что мы оба с папой вздрогнули.

— Ну? — мрачно спросил папа.

— Я придумала ему имя, которое не слишком меняет теперешнее, а звучит артистично, возвышенно и вместе с тем по-американски. Рэнч Маринер, с ударением на Ма… Рэнч Маринер! Как вам кажется? Рэнч Маринер с ударением на Ма!

Тут уж папа не выдержал и взорвался.

— Нет, нет и нет! — закричал он визгливым голосом. — Его зовут Энчо Маринов, и он останется Энчо Мариновым! Так зовут моего отца, так звали моего деда и прадеда, да и прапрадеда тоже, поэтому никаких Рэнчей и никаких Маринеров!

Папина вспышка нагнала на маму такого страху, что ока не посмела возразить. А я только пожимал плечами, мне было безразлично, как называться, хотелось только есть и спать, спать и есть…

Конфликт завершился, дальнейших объяснений не последовало, но с того дня для мамы я стал Рэнчем Маринером с ударением на Ма — смуглым, черноволосым и кудрявым кандидатом № 12 на роль юного Орфея. Вес — сорок семь килограммов, изящный, воздушный, способный за две минуты перенести на голове от подвала до чердака пять энциклопедий, что равняется ста пятидесяти килограммам в час, а за восьмичасовой рабочий день составляет тонну двести…

Перед тем как я лег в постель, Лорелея, естественно, залепила мне уши пластырем, а волосы накрутила на бигуди, так что я боялся лишний раз повернуть голову на подушке.

Утром она подняла меня в шесть, отлепила пластырь, сняла бигуди, велела надеть новые брюки и рубаху — хитон, сунула мне в рот черносливину, и мы отправились в Софию.

Приехали мы в девять, рассчитывая быть у Дома культуры первыми.

Оказались последними. От подъезда и вплоть до площадки второго этажа, где должно было проходить прослушивание, коридоры и лестницы были запружены другими кандидатами и их сопровождающими.

При виде этого столпотворения папа тут же сбежал, сказав, что идет к одному знакомому смотреть полуфинал по волейболу, который транслируется из нашего города. А мы с мамой встали в очередь. И тут я увидел ее. Она стояла всего через два человека от нас.

Росица!

 

2. Волнения и переживания перед вторым туром

Я мгновенно узнал ее, хотя волосы у нее сильно отросли, а ямочки на щеках стали еще глубже. Она стояла рядом со своей мамой. Они меня не заметили.

Хотя я давно уже не занимался гипнозом — ведь Квочка Мэри скончалась и тренироваться было не на ком, — я решил загипнотизировать Росицу на расстоянии, внушить ей, чтобы она обернулась. Впился ей в затылок взглядом, в который вложил всю свою волю, и мысленно твердил: «Обернись! Обернись!»

И, представьте себе, получилось! Росица перестала разговаривать с матерью, беспокойно задвигалась, как будто у нее от моего взгляда зачесалось в затылке, и повернула ко мне голову. Бархатные карие глаза взглянули на меня и…

Она меня не узнала! Смотрела, смотрела, целую минуту смотрела, а словно видела впервые в жизни… Потом тронула свою маму за локоть, кивком показала на меня и насмешливо хихикнула. Я сперва подумал, что она смеется над кем-то, кто позади меня, но нет. Она смеялась надо мной! Словно я шут гороховый. Ее мать тоже слегка усмехнулась, окинув меня взглядом с головы до пят. Но потом заметила мою маму и воскликнула:

— Да ты посмотри, кто здесь! Здравствуйте, товарищ Маринова! Как поживаете?

Лорелея с чарующей улыбкой ответила:

— Спасибо, товарищ Петру нова, прекрасно. А вы?.. Ах, а вот и Росица! Как выросла! Умница, умница… Подготовились ко второму туру, а? — И подошла к ним, волоча меня за собой.

— А где же ваш Энчо? — спросила Петрунова.

— Энчо? — Лорелея засмеялась. — Впрочем, вы правы, прежнего Энчо больше нет… Перед вами Рэнч! Рэнч Маринер! Познакомьтесь.

Я протянул руку и растянул рот в чарующей улыбке, как меня научили за время бесчисленных репетиций…

Росица прыснула:

— Не может быть! Энчо, неужели это ты? Ой, я и не узнала! Зачем ты загримировался?

Хорошо, что я и так был красный, как светодиод, а то бы они заметили, что меня от стыда бросило в жар.

Вместо меня ответила Лорелея:

— Что ты такое говоришь, Росица! Загримировался! Разве не видишь, на кого теперь похож мой Рэнч?

— Нет…

— На Орфея, на кого же еще!

Мама Росицы вытаращила глаза:

— На Орфея?.. Гм… Пожалуй, немного… Но зачем?

— Как зачем? Затем, чтобы комиссия своими глазами убедилась, что он самый подходящий кандидат на роль Орфея. А если вашу прелестную Росицу возьмут на Эвридику, это будет самая очаровательная парочка на свете!

Петрунова ничего не ответила, но взглянула на нас с мамой так, словно мы марсиане, только что ступившие на планету Земля. Лорелея была страшно довольна. Наверно, решила, что если мы так поразили Росицу и ее маму, то комиссия наверняка будет сражена наповал.

Жара и духота на лестнице все усиливалась, бабушки охали, что нечем дышать и негде присесть, но ровно в десять на площадке второго этажа появился Маришки, режиссер. Он был все в той же футболке с нарисованным Орфеем и в сандалетах на босу ногу. Похоже, так и не переодевался с первого тура.

— Прошу тишины! — крикнул он. — Друзья мои! Второй тур продлится довольно долго — возможно, до самого вечера. Предлагаю вам ждать в сквере напротив. Когда подойдет ваша очередь, мы вас пригласим. В списке семьдесят три кандидата. До обеда мы рассчитываем прослушать сорок человек, остальных — во второй половине дня. О результатах письменно вас известим.

Кое-кто из бабушек начал протестовать — их номера последние, до ночи, что ли, ждать? Лорелея не протестовала, потому что я был под номером двенадцать, а Росица тринадцатой.

— Нам повезло с номерами, — шепнула она. — Комиссия уже успеет проснуться и уделит нам больше внимания. Сейчас они еще наполовину спят…

О том, что тринадцать число несчастливое, она умолчала.

Маришки объявил:

— Прошу первые семь номеров пройти в зал!

Трое мальчишек и четыре девчонки вместе со своими сопровождающими протолкались вперед.

— Нет, нет, только дети! — сказал Маришки. — Родители не допускаются. Прошу вас, товарищ, отойдите. Вы тоже…

— Как же так? — в панике закричала Лорелея. — Разве мы не будем присутствовать при отборе?

— Нет, товарищ, — ответил Маришки. — Присутствие родителей нежелательно. Дети стесняются, робеют…

Все стали расходиться, недовольно ворча. Особенно громко ворчала Лорелея:

— Безобразие! Да ведь дети, оставшись одни, растеряются, онемеют!

Мама Росицы возразила ей:

— В этом-то и состоит отбор — установить, насколько уверенно ребенок держится с посторонними. Ведь позже ему придется играть перед камерой, микрофонами, юпитерами, всей съемочной группой. Но вы не беспокойтесь, Мишо Маришки и Владо Романов умеют расположить детей к себе, раскрепостить, снять излишнюю скованности и смущение. А сегодня там еще Голубица Русалиева, редактор, у нее тоже есть подход к детям.

— Нет! — возмущалась мама. — Я не могу с этим согласиться…

Все это время Росица обалдело рассматривала меня, словно я не Энчо, ее добрый приятель, а неизвестно кто, иностранец какой-то.

Бабушки заняли в саду все скамейки, принялись вязать свитеры и перчатки, а кандидаты в артисты стали кувыркаться на траве, прыгать через ограды, бороться.

— Давайте и мы пойдем погуляем, — нарушила наконец молчание Росица. Наверно, не знала, что еще сказать.

— Нет, нет! — воскликнула Лорелея. — Рэнч, ты никуда не пойдешь. Где тебя потом искать? Испортишь прическу…

Тогда мы с Росицей сели на соседнюю скамейку, и у нас завязался глубокий, сердечный разговор.

— Ты получил мое письмо? — спросила она.

— Получил.

— Почему же не ответил?

Как быть? Что я мог ей сказать? Что девять дней был в заточении, как граф Монте-Кристо, и не имел ни малейшей возможности отправить хоть какую-то весточку?

— Я б-был бо-бо-болен! — Когда я вру, я всегда заикаюсь. — О-о-отравился…

— Отравился? Грибами?

— Виски. — Это была правда, и поэтому я уже не заикался.

— Как интересно! Расскажи!

Меня взяло сомнение: рассказывать или нет? Ведь если я расскажу про ту дискотеку, где мне сломали зуб, то стану посмешищем в ее глазах, и она уже никогда не захочет меня видеть, не попросит научить ее плавать…

И все-таки я рассказал — не мог устоять перед ее бархатными глазами. Кроме того, я ведь целых девять дней был арестантом, виделся за все это время только с четырьмя людьми и теперь просто умирал от желания излить перед кем-то душу, говорить, говорить, говорить…

Я рассказал обо всем: о Бобби Гитаристе, о виски и коньяке «Наполеон», о том, как напился, о драке, о докторе Алексиеве и даже о бедняжке Мэри. Росица слушала раскрыв рот, и в ее глазах стояло такое горячее участие, что я говорил, не умолкая, ни на миг не останавливаясь, как магнитофон, у которого сломалась кнопка «стоп». Я не утаил от Росицы ни своего побега из дому, ни того, как побывал у Черного Компьютера, и даже, к своему стыду и позору, признался, что не сдержал слова и не пришел к нему на следующий день…

— Все… — заключил я свою исповедь.

И Росица — хотите верьте, хотите нет — не стала надо мной смеяться и не отшатнулась от меня, как от чесоточного. Наоборот, погладила по руке и с глубоким вздохом произнесла:

— Бедненький мой Энчо!

Заметьте: Энчо, а не Рэнч.

Тут из подъезда Дома культуры показались первые семь кандидатов. Выглядели они ужасно комично. Трое из девчонок тихонько скулили, а мальчишки были все взмокшие и шатались так, будто у них тоже алкогольное отравление. Мамы и бабушки кинулись к ним:

— Ну как? Все хорошо? — заверещали они.

Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:

Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: «Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе» — и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.

— Да, так обычно и бывает, — заметила мама Росицы. — На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста — двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.

— Ничего не поделаешь, — согласилась Лорелея. — Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?

При слове «закон» я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон — как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…

Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:

— Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!

Лорелея так и вцепилась в него:

— Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! — Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. — Помог вам антигерон?

Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…

Мама шепотом, на ухо спросила:

— Все в порядке?.. Там, с комиссией?

— Да, да, не сомневайтесь! — с важностью ответил он, отводя глаза. — Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.

Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:

— Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! — Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.

Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…

 

3. Второй тур

Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.

Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле — ни туда ни сюда, — а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».

— Подойдите, ребята, поближе! — словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.

Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.

Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками — вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.

Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина — высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.

— Добро пожаловать, ребятки! — сказала она и чарующе нам улыбнулась — нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. — Успели подготовиться?

— Успели, успели! — ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.

«Что же будет? — подумал я в панике. — Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…»

Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…

Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:

— Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. — Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.

Юлиан Петров-Каменов спросил:

— А петь вы умеете?

Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.

— Умеем, умеем! — опять ответили все, кроме меня.

Я молчал.

— А ты, мальчик? — обратился он ко мне.

Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:

— Х-хх-хр…

— Что ты так испугался? — вмешалась Голубица. — Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…

Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:

— Да, я тоже пою. — И чарующе улыбнулся.

Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.

— Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? — обратился ко мне Романов.

— Двенадцатый, — ответил я и снова чарующе улыбнулся.

Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.

— Энчо Маринов? — наконец догадался он.

— Энчо Маринов, — подтвердил я.

— Тот самый, с торчащими ушами?

— Тот самый. — Я в очередной раз чарующе улыбнулся. — Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.

— Что, что? — Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. — Рэнч Маринер?

— Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. — Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.

— A-а… — протянул Романов. — Я, кажется, начинаю понимать.

Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:

— Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?

Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.

— Чтобы быть похожим на Орфея, — сказал я.

— Какого Орфея?

— Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.

— С чего ты взял, что наша картина о нем?

— Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. — И я опять чарующе улыбнулся.

Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:

— Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? — спросил он.

— Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», — ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.

Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:

— Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?

— Могу. С гитарой или без?

— Ты играешь на гитаре?

— Играю. Только оперу пока еще не могу.

— Ничего, я буду аккомпанировать.

Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.

Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.

Наступило молчание. Все смотрели на композитора.

— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?

— Не знаю… — сказал я. — Это со мной впервые.

— Гм… Сколько тебе лет, Энчо?

— Тринадцать.

— A-а, понятно… — Он почему-то огорчился. — А кто тебя учил петь?

— Северина Миленкова. — Я чарующе улыбнулся.

— Руководитель «Золотых колокольчиков»? — Композитор страшно удивился.

— Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…

— Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? — все больше и больше удивлялся он.

Я не мог соврать — ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.

— Потому что я ушел из хора… — признался я.

— Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!

— Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…

Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.

— Хорошо, — заговорил Мишо Маришки. — Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?

Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:

— «Ромео и Джульетту».

— Что? — тоненько пискнул Романов и поперхнулся.

— Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…

— Прекрасно! — прервал меня Романов. — Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.

— Пожалуйста, — сказал я. — Только кто будет Джульеттой?

Его взгляд остановился на Росице:

— Роси, поможешь Энчо сыграть этюд?

— Хорошо, — согласилась она. — А что надо делать?

— Ничего, — объяснил я. — Будешь только лежать бездыханная на полу, а потом… — Я чуть было не сказал: «Потом ты должна проснуться, увидеть, что я лежу мертвый, прийти в ужас, поцеловать меня в губы и пронзить себя кинжалом», но вовремя спохватился и добавил лишь: — Потом встанешь, и всё.

— Тогда приступим! — сказал Романов, откинулся на спинку стула и так впился в меня взглядом, будто хотел загипнотизировать.

 

4. Продолжение второго тура. Этюды

Под этим пристальным взглядом мне сразу вспомнились уроки Фальстафа: как мы по десять раз подряд повторяли сцену в склепе, как он ложился на пол в образе Джульетты, а я подходил к нему, выпивал яд и умирал. Поэтому я показал комиссии на пустое пространство посередине зала и объяснил:

— Это склеп. Джульетту принесли сюда в гробу, но она не мертвая, она выпила не настоящий яд, а снотворное. Я вхожу, вижу, что она лежит бездыханная, и начинаю… Давай, Роси, ложись!

Мишо Маришки расстелил на полу чей-то плащ, а я на минутку вышел за дверь. Там напустил на себя героический и скорбный вид, как у Ромео, и вошел в склеп.

Росица лежала на плаще и казалась такой по-настоящему мертвой, что я перепугался. Стал метаться, выть от горя, раздирать на груди свой хитон, рвать на себе волосы. Потом наклонился над ней, вроде как бы поцеловать, и тут заметил, что она смотрит на меня сквозь полуопущенные веки и неслышно смеется. У меня внезапно опять схватило живот, и чувствую — немеет язык. Но я все же выудил из кармана пузырек с ядом, выпил его до дна, зарыдал и сквозь рыдания прочитал заикаясь:

Лю-лю-бовь м-моя, п-п-пью за т-т-тебя! О че-честный Ап-ап-ап-текарь! Бы-бы-быстро действует т-вой яд. В-в-вот так я уми-уми-раю с по-по-поцелуем.

И замертво рухнул на Росицу. Она лежала не двигаясь — не знала, что ей полагается уже проснуться и поцеловать меня в губы.

Но зато смеялась уже в голос…

Я открыл глаза.

Смеялись все, даже добрая Голубица Русалиева.

Я поднялся на ноги. Надо же, чтобы именно в такую минуту напало на меня это чертово заиканье! Теперь все пропало, комиссия скажет: «Спасибо, вы свободны!», и когда мама узнает об этом, ее хватит инфаркт.

Но никто мне не сказал: «Спасибо, вы свободны!» Наоборот, сценарист Романов хлопал себя по коленям и кричал: «Потрясающе! Вот это этюд!» У него даже слезы на глазах выступили. А я приободрился и благосклонно (новое слово, очень красивое!) посмотрел на Росицу.

— Что скажете? — сквозь смех обратился Романов к комиссии. — По-моему, мы сделали настоящее открытие. На Тоби, конечно.

— Не уверен, — отозвался Маришки, который смеялся поменьше, чем другие. — Беда в том, что он проделал все это не вполне сознательно. С такими сложно работать.

— Согласен, — ответил Романов. — Но если найти подход, у тебя будет первоклассный комик. Естественно, придется убрать все эти кудри, вернуть ему прежние уши…

Мишо Маришки разглядывал меня более чем критически и после долгой паузы спросил:

— Кто тебя научил так играть, Энчо?

— Фальстаф, заслуженный артист, — ответил я.

— Из Стара Загоры?!. — изумился он.

— Да.

— Тогда все ясно… — И шепнул Романову: — Фальстаф — прозвище одного забулдыги, актера из стара-загорского театра. — Потом опять обратился ко мне: — А другого этюда ты, случайно, не подготовил? Сам, без Фальстафа? Нет? Прекрасно. Я сейчас дам тебе тему, и ты нам сыграешь. Договорились? Значит, так: ты ужасно обижен на нас за то, что мы над тобой смеемся, и раздумываешь, как бы нам отомстить. Замечаешь на столе графин и мгновенно принимаешь решение. Наливаешь в стакан воды и со злостью выплескиваешь ее нам в лицо. Потом разбрасываешь все эти бумаги, рвешь их, топчешь ногами. Понял?

— Понял, — сказал я. И чарующе улыбнулся.

— Перестань ты улыбаться, как манекен на витрине! — сердито прикрикнул на меня Маришки.

— Хорошо, — произнес я и опять невольно улыбнулся той же идиотской улыбкой: не зря же мама меня столько времени тренировала!

— Начинай!

Комиссия уже не смеялась, а вот Росица и остальные кандидаты продолжали тихонько хихикать. Меня это вправду здорово обозлило, и я заорал:

— Вы что, издеваетесь надо мной, да? За что? Что я вам сделал? Прекратите сейчас же! — Схватил графин, наполнил стакан до краев и выплеснул им в лицо. Вода потекла вниз, на рубахи и галстуки, толстое платье у Голубицы спереди намокло, шерсть разлохматилась…

Комиссия застыла — все сидели, выпучив глаза, как Тошо Придурок из нашего класса. И не шевелясь, словно я облил их не водой, а быстросхватывающимся бетоном марки 350.

Естественно, что я на этом не остановился. Быстро шагнул к столу, схватил лежавшие там бумаги, сценарии, карандаши и принялся разбрасывать в воздухе, топтать ногами, не переставая орать:

— Злодеи! Кретины! Ненавижу! Всех проткну шпагой!..

И так до тех пор, пока не истоптал все. На этом этюд закончился. Я тяжело дышал. И даже охрип.

Комиссия по-прежнему таращила на меня глаза, как загипнотизированная Квочка Мэри. Голубица промокала платье носовым платком. Петров-Каменов вытирал свой голый череп и скалил зубы — я не мог понять, доволен он мной или нет.

И когда уже решил, что дела мои плохи, Мишо Маришки встал, обнял меня за плечи и торжественно произнес:

— Энчо, мальчик мой, это было прекрасно. Этюд разыгран совершенно правдоподобно. Честно говоря, я еще не знаю, в какой роли ты у нас снимешься, но обещаю обязательно взять тебя на картину. Такого экземпляра я еще ни разу не встречал… Орфеем ты, конечно, не будешь, предупреждаю заранее. И во избежание недоразумений, ребята, давайте-ка я вам кое-что объясню… — Он присел на краешек стола и продолжал: — Хотя наш фильм называется «Детство Орфея», он вовсе не о том Орфее, которого мы знаем из мифологии. Он не имеет ничего общего ни с давней фракийской эпохой, ни с Эвридикой и ее похищением из ада. Эта тема уже разработана во многих произведениях — песнях, операх, романах, опереттах… Наша картина — это забавная музыкальная история, которая происходит в Софии в наши дни во время ассамблеи «Знамя мира»… Сюжет ее в двух словах такой: в Софию для участия в ассамблее приезжает из небольшого провинциального города детский ансамбль песни и пляски «Хрустальные колокольчики». Солист в этом ансамбле — талантливый и красивый мальчик, которого все называют Орфеем за его музыкальность, голос и обаяние. Одновременно в Софии проходят гастроли детского ансамбля из Греции. У них солистка — красивая смуглая девочка, которую автор назвал Эвридикой. Вначале Орфей и Эвридика выступают как соперники — их ансамбли борются за первое место, из чего проистекает ряд веселых приключений, перерастающих в небольшую войну. Но другу Орфея, лукавому весельчаку Тоби, удается уговорить обе стороны заключить мир. Между Орфеем и Эвридикой возникает нежная дружба. Оба получают первую премию и вместе поют на заключительном концерте. А вечером после концерта Эвридика неожиданно исчезает — есть опасение, что ее похитили. Все в тревоге. Начинается крупная спасательная операция. Орфей и Тоби водят участников обоих ансамблей по городу, проникают во всевозможные уголки, где может оказаться юная гречанка, и всюду поют свои песни в надежде, что она услышит и отзовется. Разумеется, в финале Эвридика найдена. Где и как — я вам пока не открою, а то вам будет не интересно… Поверьте, что вас ожидает множество сюрпризов… Ну как, нравится?

Все закричали:

— Нравится, нравится!

Один я молчал.

Как мне могло нравиться, когда Лорелея готовила меня совсем к другому фильму? Мы-то думали, что действие будет происходить в Родопах, среди лесов, скал и горных вершин, что там будут нимфы, добрые и злые божества, а я буду зачаровывать зверей и растения, потом встречу Эвридику, полюблю ее, но ее укусит змея, и она умрет, попадет в подъемное царство, и так далее, и так далее… Как я скажу Лорелее, что картина совсем не про это? А если с ней будет инфаркт?.. И надо ли ей говорить, что играть я буду не Орфея, а кого-нибудь другого, скорее всего — шутника или шута Тоби?.. Тогда инфаркт, возможно, будет не такой страшный, а как у дяди Иордана в позапрошлом году, правда, потом с ним случился второй и третий, и он скоропостижно скончался.

Хорошенько подумав, я решил маме ничего не говорить. Ведь рано или поздно нам все равно пришлют письменное решение комиссии. Пусть хоть до тех пор останется здорова.

А Мишо Маришки между тем продолжал:

— Готовьтесь, ребята, к третьему туру. К тому времени сценарий уже будет распечатан, вы сможете прочесть его и получить совершенно четкое представление о будущей картине. Имейте в виду: третий тур будет проходить в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном… А теперь послушаем кандидата номер восемь.

Вперед вышел один карапуз и, не ожидая дальнейших приглашений, стал читать стихотворение «Я маленький болгарин» — вернее, не читать, а бубнить, никто ни слова не понял. Мишо Маришки на середине прервал его, сказал: «Спасибо, ты свободен», и карапуз, шмыгая носом, ушел.

Потом прослушали девятый, десятый и одиннадцатый номера. Девятый просто-напросто окаменел, не мог выдавить из себя ни звука. Десятый разревелся посредине песни, а одиннадцатый — высоченный верзила — то пищал женским голосочком, то переходил на бас. Я почти их не слушал, потому что раздумывал над моей злосчастной судьбой — ведь если меня не берут на Орфея, то мне не быть вместе с Росицей, не поплавать с нею в водохранилище. Поэтому когда подошла ее очередь — номер тринадцатый! — я изо всех сил мысленно пожелал, чтобы она тоже провалилась, не стала Эвридикой. Тогда мы останемся друзьями, а я вернусь в Берлогу к Черному Компьютеру и буду строить нашу Машину.

Для этого я решил загипнотизировать ее на расстоянии, заставить окаменеть, как окаменел девятый номер, внушить, что она забыла весь свой репертуар. Впился в нее магнетическим взглядом, вложил в него всю свою энергию и стал посылать мозговые сигналы: «Роси, ты ничего не знаешь! Ты все забыла! У тебя несчастливый, тринадцатый номер! Застынь, окаменей!

Однако она была словно защищена броней, совершенно непробиваемой для моей энергии (возможно, тут действовал закон сохранения энергии, надо будет потом изучить его поглубже), и преспокойно, без запинки, прочитала басню Стояна Михайловского «Павлин и Ласточка»:

У Ласточки, весь день парящей в вышине, Спросил Павлин, играя опереньем: «Хотелось бы мне знать, какого мненья Вы, птицы разные, ну, скажем, обо мне?» «Что ж, — Ласточка Павлину отвечала,— Я о тебе от птиц не раз слыхала, Одно и то же о тебе твердят». «Что я красив? Что пышен мой наряд?» «Да нет, не то». — «Так что же?» «Уж не сетуй: Что ты глупец, богато разодетый!» [2]

До чего же замечательно декламировала Росица! Сколько раз я читал и слушал эту басню и только тут до конца понял ее. Росица, когда читала, время от времени улыбалась, но не как манекен с витрины, вроде меня, а по-человечески, и мочки у нее на щеках подрагивали, и она была обалденно красивая. До того красивая, что моя психическая энергия растопилась без остатка.

И тут меня пронзила страшная мысль: а что Стоян Михайловский, да и Росица, что они хотят этой басней сказать? Что я глупый, завитой, разодетый Павлин, который распустил хвост, чтобы понравиться Ласточке и другим птицам? А Ласточка — это Росица, не зря же она так насмешливо мне улыбается?.. Неужели я правда Павлин?

Времени поразмыслить над этим вопросом не было, потому что Росица запела. Запела ту самую песню, которую учил я, — «Весенний ветер». Но исполнила ее в сто раз лучше, хотя голос у нее, как считает моя мама, не особенный. Зато она совершенно не ломалась и очень изящно пританцовывала в такт музыке. Неужели ее тоже заставляли таскать на голове энциклопедии?

Ей дружно аплодировали. Я тоже захлопал в ладоши, напрочь забыв про свои гипнотические опыты: Росица — это ведь мне не Квочка Мэри, большая разница… А вот я, наверно, Павлин…

— Я вижу, девочка, — сказал Романов, — что ты не разучилась ни петь, ни танцевать. Молодчина!

Но Мишо Маришки не похвалил Росицу. Он критически разглядывал ее.

— Тебе уже сколько исполнилось? — спросил он.

— Четырнадцать.

— Быстро растешь, Роси. — Тон у него был такой, словно Росица виновата в том, что растет так быстро.

Он зашептал Романову на ухо, но благодаря моему сверхострому слуху я все расслышал:

— Через два-три месяца она будет выглядеть взрослой девицей. Посмотри на фигуру… Представляешь, в разгар работы выяснится, что больше ее снимать нельзя. Что тогда? Искать другую?

— И все же не решай пока окончательно. Посмотрим ее на третьем туре… — шепнул в ответ Романов.

Маришки недовольно вздохнул:

— Так и быть, дней десять подождем. Тем не менее я буду искать Эвридику… А вы, ребята, — обернулся он к нам, — можете идти. До свиданья! И пригласите следующих, с пятнадцатого номера по двадцатый!

Голубица Русалиева снова угостила нас шоколадными конфетами, Юлиан Петров-Каменов свирепо оскалил зубы, хотя это наверняка означало вполне дружелюбную улыбку, сценарист Романов помахал нам рукой и крикнул вдогонку: «Готовьтесь к третьему туру!», а Мишо Маришки вынул из кармана расческу и протянул мне:

— Расчеши волосы, Энчо. Если хочешь знать, мне твои кудри совершенно не нравятся. И перестань вечно улыбаться, не надо. Ты не манекен и не… Павлин, верно ведь? И захвати вот это! — Он сунул мне в руку свернутые в трубочку ноты. — Это серенада, которую ты исполнишь Эвридике. К третьему туру выучи наизусть! А теперь иди, до свиданья!

— До свиданья! — автоматически произнес я, как робот с дистанционным управлением, и опять, совершенно невольно, чарующе улыбнулся.

Со стены смотрел на меня Прометей. Он не улыбался.

 

5. После второго тура

Лорелея ждала меня на лестнице. Лицо у нее было синее, как баклажан, глаза смотрели неподвижно, губы побелели. Такое состояние доктор Алексиев называет прединфарктным.

— Ну? — пискнула она, как мышка.

— Нормально, мамочка… — с жалкой улыбкой ответил я.

Она кинулась ко мне, стала обнимать, целовать…

— Я знала, знала! — воскликнула она. — С первой же минуты знала, что мы победим! — И потянула меня в сквер, не переставая твердить: — Победа, победа! Орфей — наш!.. Идем, идем, ты мне все расскажешь! Пока будем дожидаться твоего папочку, который куда-то исчез и не знает, какие у нас новости.

Она села на скамейку, обняла меня и вдруг расплакалась, краем глаза поглядывая на небо:

— Благодарю тебя, господи! — Вынула из-за пазухи золотой крестик на цепочке, поцеловала. — Благодарю тебя!

Как вам уже известно, я не суеверен, ни в бога, ни в иконы, ни в крестики не верю. Слова Лорелеи — еще одно доказательство, что истинны только наука и изобретательство, ведь ни крестик, ни господь бог не помогли мне на отборочной комиссии. Но как сказать об этом маме? А инфаркт?

— Рассказывай же, рассказывай! — приставала она, пряча крестик за вырез блузки. — Как все было?

— Хорошо было… — ответил я. — Сперва я сыграл «Ромео и Джульетту», потом спел арию Орфея…

— И?

— Понравилось. Композитор даже спросил, кто меня научил так хорошо петь. Потом я сыграл этюд с водой. Вышло совсем по-настоящему. Режиссер сказал — очень правдоподобно.

— Сыночек ты мой дорогой, умница ты моя! А под конец?..

— Под конец… Под конец режиссер пообещал, что обязательно возьмет меня сниматься…

— Еще бы! Как же иначе?

— …и что они письменно сообщат о третьем туре. Он будет в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном. А это — серенада Эвридике, я должен ее к тому времени разучить.

— Замечательно! Это мы быстро… И успеем еще поработать над твоей головой, чтобы стала точь-в-точь как у Орфея.

Я нащупал в кармане расческу, которую мне дал Мишо Маришки, и вспомнил басню о павлине. Трагически вздохнул. И даже зажмурился, представив себе, что будет с мамой, когда она узнает про то, что я уже не Орфей.

На соседней скамейке сидели Росица с мамой. Лорелея метнула в них иронический взгляд и шепотом спросила меня:

— А как дела у этой гусыни?

— Не знаю… Она прочитала басню «Павлин и Ласточка»… Но режиссер считает, что она чересчур для Эвридики взрослая, и он будет искать еще кого-нибудь на эту роль.

— Естественно, раз у нее тринадцатый номер! Да и какая она Эвридика — такие толстые ноги!

Ноги у Росицы вовсе не толстые, мама всегда преувеличивает. Мне в Росице все нравится. И я еще не потерял надежду, что мы с ней поплаваем где-нибудь вместе… Правда, до тех пор мне надо научиться плавать.

— Товарищ Петрунова! — no-театральному весело окликнула ее Лорелея. — Слышали новость? Мой Рэнч будет сниматься. Ему твердо обещали.

— Да, я знаю, — ответила мама Росицы. — Поздравляю. Это большой успех.

— Мы и не сомневались! А у вас как дела?

— Придется ждать третьего тура… Но если Росицу и не возьмут, мы не будем устраивать трагедии… как некоторые, которые считают себя лучшими артистами на свете. Всегда найдется кто-нибудь еще лучше.

— Разве Росица не собирается поступать в театральный? — удивилась Лорелея. — Или в консерваторию?

— Это она сама решит, когда вырастет. Пока что ее больше тянет к медицине. Она может стать врачом или хотя бы медицинской сестрой.

— Боже! — Лорелея вздохнула так, словно теряет сознание. — Медицинской сестрой? С утра до вечера кровь, бинты и трупы! О нет!

Это «нет» относилось ко мне, хотя я никогда и не собирался идти в медсестры, меня больше интересует техника.

— Неужели вы думаете, — сказала мама Росицы, пересев к нам, — неужели вы думаете, что актерская профессия легче? Оглянитесь вокруг: сколько актеров совсем молодыми уходят из жизни!.. Помните Карамитева, Спаса Джонева, Йордана Матева… А Жерар Филипп? Элвис Пресли? Мэрилин Монро? Могу вам назвать еще десятки… Театральная сцена и экран — это прекрасно, но вместе с тем губительно для сердца и нервов.

— У моего Рэнча здоровое сердце и железные нервы.

— Дай бог, дай бог… И все же позвольте один совет: не принуждайте своего сына идти в артисты.

Лорелея слегка рассердилась и язвительно спросила:

— Откуда вы знаете, как живется артистам?

Росицына мама не без горечи улыбнулась и ответила:

— Я сама актриса… в нашем драматическом театре… — И переменила тему: — Скажите, пожалуйста, кто вам вышил этот дивный воротничок?

Они заговорили о вышивках и кружевах, а мы с Росицей побежали покупать мороженое.

— Роси, — спросил я, — почему ты смеялась, когда я играл Ромео?

— Потому что ты был ужасно смешной, — честно ответила она. — Голова вся в кудряшках, рубаха узкая… Выпучил глаза и заикается: «Я-я у-у-ми-раю с по-поцелуем!» Из тебя может выйти великий комик.

Я трагически вздохнул:

— Мама не даст. Ей не нравится, когда надо мной смеются. Она хочет, чтобы я стал Орфеем, потом Ромео, а потом даже Гамлетом. А твоя мама — хорошая актриса?

— Да, конечно, она очень талантливая. Но ей достаются только маленькие роли. Один раз она, правда, играла Джульетту, играла замечательно, о ней даже в газетах писали, но у них в театре есть одна старуха, народная артистка, ей сорок уже, а она заграбастывает все молодые роли и никому не дает проявить себя. Поэтому моя мама совершенно не огорчится, если я не пойду в актрисы.

— Обидно! — сказал я.

— Почему?

— Потому что тогда не придется нам вместе поплавать в водохранилище.

— Это еще неизвестно. Если меня не возьмут на Эвридику, так дадут какой-нибудь эпизод, и мы все равно будем видеться. Ты рад?

— Конечно, — ответил я.

Мы доели мороженое и взяли еще по порции, хотя я чувствовал, что горло у меня леденеет…

— Ты уже начал бриться? — спросила Росица.

— Почти, — соврал я.

— У нас в классе мальчишки уже все бреются, хотя на щеках — ни волоска. Притворяются взрослыми. В книге «Брак и семья» написано, что у мальчиков признаков созревания гораздо больше — не только борода, но и голос, характер… Знаешь, наши мальчишки стали просто невыносимы, пристают, организуют войны против девочек, хулиганят…

— Так вы тоже ведете войны?

Ну да! Мы вынуждены защищаться, а то мальчишки нас всех покалечат. А как поживает твой приятель Кики Детектив?

Опять она им интересуется! А ведь еще даже не познакомилась с ним! Что же будет, если они увидятся? При его привлекательности и красноречии он вмиг ее у меня отобьет…

— Хорошо поживает, — ответил я. — Наверно, трудится сейчас над Машиной.

При слове «машина» сердце у меня так сжалось, что я больше не мог говорить. Машина! Как она там? И как там Черный Компьютер?

В эту минуту появился папа. Он был очень расстроен, наша команда продула полуфинал. Мы сели в машину и поехали домой, но, конечно, сначала, как и в прошлый раз, проводили Росицу и ее маму на вокзал. На прощанье мы с Росицей договорились, что снова увидимся на третьем туре, а если случится что-нибудь непредвиденное, то напишем друг другу.

 

6. Буря в городе и окрестностях

По дороге домой Лорелея заставила меня повторить, как проходил второй тур, чтобы папа тоже услышал. Я повторил. Естественно, умолчал насчет Тоби и что роли Орфея мне не видать. Зато без опаски рассказал про то, что картина вовсе не о мифическом Орфее из Родоп, а совсем о другом, солисте детского ансамбля, он познакомится в Софии с Эвридикой, девочкой из греческого музыкального ансамбля, которая неожиданно исчезнет, а Орфей будет искать ее по всему городу и под конец найдет, а потом оба будут до самой смерти тихо-мирно жить и растить детей, внуков и правнуков.

— Смотри-ка! — Мама помрачнела. — Зачем же они так все переделали?

— Такой сценарий, мамочка.

— Это возмутительно! — разволновалась она. — Это глумление над нашим национальным прошлым, над Оффенбахом и Глюком, которые посвятили Орфею такие замечательные произведения!

— Спокойнее, Лорелея! — вмешался папа. — А то еще угодим в какую-нибудь канаву!

Мама подумала-подумала и сказала:

Хотя, в сущности, новый сюжет не так уж и плох… Современный, музыкальный, как раз то, что нам нужно. Важно, что у нас главная роль. Теперь, значит, в оставшиеся до третьего тура дни нам надо забыть о классической музыке и поупражняться в эстраде и джазе, а первым делом выучить серенаду Эвридике. Эх, если бы Басил Найденов жил в нашем городе, если бы взять у него хоть несколько уроков!.. Но ничего, справимся и сами!.. Дай-ка взглянуть, что это за серенада…

И, глядя в ноты, замурлыкала:

В эту тихую ночь Ждать тебя мне не в мочь, О Эвридика! Свои чары яви Моей страстной любви, О Эвридика! Ты звезда в вышине, Ты мечтанья во сне, О Эвридика! Ждет тебя твой Орфей, Приходи поскорей! [3]

Очень милая песенка, — сказала мама. — Несложная, мелодичная. И какие трогательные слова: «Ты звезда в вышине, ты мечтанья во сне…» А ну, Рэнч, повторяй за мной.

И запела. Я тоже. Мигом все выучил и теперь буду помнить, наверно, до самой смерти, хотя слова жутко дурацкие.

Лорелея сказала:

— Теперь уже незачем скрывать, что мы будем сниматься в кино. Пусть все узнают о нашем триумфе. А наши враги пусть лопнут от зависти.

И для того чтобы все узнали о нашем «триумфе», а враги лопнули от зависти, мама сразу же, едва мы переступили через порог, сварила целый кувшин кофе, развалилась в кресле возле телефона, раскрыла телефонную книгу и принялась названивать всем, кому только можно. Звонила, рассказывала, прихлебывала кофе и снова рассказывала, рассказывала… Выпила весь кувшин, проговорила два с половиной часа и забыла разогреть ужин.

В семь, когда папа попросил поесть, мама все еще висела на телефоне, и папа вышел из себя:

— Да хватит, наконец, Лора! Всему свету прожужжала уши про своего сыночка. Дай сперва увидеть его на экране, а уж потом хвались! Три часа без умолку, телефон уже раскалился.

Только тогда мама положила трубку. Она была вся красная, но не как перед инфарктом, а как перед премьерой «Соловья из Чаттануги».

— Ну и пусть! — воскликнула она. — Пусть все знают, какое у нас в семье событие. Надо мной смеялись, когда меня не приняли в оперу, смеялись, когда я пела в «Соловье из Чаттануги». Теперь-то уж прикусят язычки! — И обернулась ко мне: — Рэнч, ты зачем полез в холодильник? Никаких отступлений от режима. Теперь это особенно важно.

И дала мне на ужин пол-ломтика хлеба, пятьдесят граммов брынзы и один крохотный помидор. Папа ел тушеную телятину, а у меня слюнки текли.

Еще сильнее они потекли, когда стали приходить гости. Первыми примчались мои тетушки с маминой и папиной стороны, потом мамины сотрудницы с почты. Потом ее партнерши по бриджу — она играет с ними три раза в неделю. Понашли и другие гости, даже те, которым мама не звонила, но они узнали сенсационную новость от моих тетушек, от маминых сотрудниц и ее партнерш-картежниц.

Кудахтанье начиналось с самого порога:

— Поздравляем, Лора! Поздравляем! Желаем твоему Энчо огромнейших успехов!

— Спасибо, и вам того же, — в свою очередь кудахтала мама, и дальше шли всякие тю-тю-тю сю-сю-сю… — Но помните, он уже не Энчо, а Рэнч, Рэнч Маринер с ударением на Ма.

Мама угощала гостей шоколадным кексом, и гости ели, пили фруктовую воду, пили и ели, а у меня кишки слипались от голода.

И ни малейшей возможности незаметно удрать, подняться на чердак, вызвать МП-2 и узнать, что происходит на свете и у нас в классе. Лорелея не сводила с меня глаз и поминутно заставляла рассказывать, как я обставил две тысячи девятьсот девяносто девять кандидатов, и какой в картине сюжет, и в какой роли я буду сниматься. Причем каждый раз что-нибудь добавляла к моему рассказу, и вскоре я уже и сам не знал, что в моих словах правда, а что выдумано.

Телефон все время надрывался. И все говорили одно и то же: «Поздравляем, Лора! Какой успех! От души желаем…» А мама отвечала: «Спасибо, и вам того же!»

Поздно вечером прибыл Маэстро. От него жутко несло спиртным. Он отечески обнял меня, и мама тут же угостила его нашим домашним вином. После него заявился Бобби Гитарист. Лорелея слегка нахмурилась и, наверно, прогнала бы его, но, когда Бобби сказал: «Я пришел, мадам, поздравить вас с потрясающим успехом вашего сына» — и галантно поцеловал ей руку, она растаяла и с чарующей улыбкой пригласила его в гостиную.

Бобби был в городе знаменитостью, и курицы опять закудахтали, стали умолять его сыграть и спеть, он на это сказал:

— Только вместе с виновником торжества!

И все завопили:

— Рэнч! Спой! Пусть споет Рэнч!

У меня от голода уже темнело в глазах и петь не было никакой охоты, но ничего не поделаешь: Фальстаф учил меня, что артист — покорный слуга публики и должен служить ей, даже когда у него болит зуб или он подыхает с голоду. Пришлось исполнить эту идиотскую серенаду:

В эту тихую ночь Ждать тебя мне невмочь, О Эвридика!..

Маэстро и Бобби аккомпанировали мне на гитаре, так что получилось неплохо. Только опять на верхнем «си» голос у меня сорвался, и оба они нахмурились — в точности как композитор в Софии. Остальные ничего не заметили — им ведь медведь на ухо наступил! — захлопали, заорали:

— Браво, Рэнч! Ты прославишь наш край, как Николай Гяуров прославил Родопы!

Опять зазвонил телефон, мама сняла трубку:

— Алло?.. Кто?.. — И вдруг побелела, потом позеленела, потом покраснела, потом посинела. Голос у нее сорвался так же, как у меня на верхнем «си», но она все же сумела произнести: — Товарищ Гренчаров?.. Ох, простите, не сразу вас узнала… Я в таком волнении… Спасибо, большое спасибо! Постараемся оправдать доверие. Вы же знаете, мы на все готовы ради развития нашего края… Да, да, непременно побываем у вас, в самое ближайшее время! Но вы окажете мне большую честь, если тоже заглянете к нам…

Она положила трубку и от счастья целую вечность не могла выговорить ни слова. Даже не сдержала слез, и они черными ручейками потекли с накрашенных ресниц по щекам…

Бобби Гитарист шепнул мне на ухо:

— Знаешь, какой это Гренчаров? Большая Шишка, отец ковбоя Жоржа. Видно, еще не пронюхал, кто ему квартиру разгромил.

Придя в себя от пережитого волнения, мама вновь обрела свой розовый цвет и громогласно оповестила гостей:

— Друзья! Счастливая новость уже известна руководителям города. Завтра о ней узнают во всей стране, а в недалеком будущем и во всех уголках нашей мирной планеты.

— Ура! — крикнул Маэстро.

— Ураааа! — подхватили остальные гости.

Один лишь папа молчал. Почесывал в затылке и печально качая головой.

Тут пришел почтальон, принес телеграмму. Мама, вне себя от переполнявшего ее счастья, пригласила его в комнату, угостила кексом, пересказала вкратце содержание фильма, а когда он ушел, раскрыла телеграмму. И улыбка застыла у нее на лице.

— Что случилось? — встревожился папа.

— Ничего, ничего, — пробормотала мама. — Это из деревни, от твоего отца…

— Когда же новость успела до него долететь? — удивленно закудахтали куры и стали расходиться, причем каждая норовила погладить меня по головке и чмокнуть в губы: «Боже, какая душка!»

Павлин я, а не душка! Глупый, расфуфыренный павлин!

Когда последние гости ушли, я лег спать. Но, конечно, слышал, как шепчутся мама с папой в соседней комнате.

Мама. Твой старик совсем из ума выжил!

Папа. Почему? Что в телеграмме?

Мама. Что?! Слушай! «Бросьте свои глупости зпт искалечите мне внука тчк Не смейте менять имя иначе пеняйте себя тчк Энчо Маринов». Он угрожает!.. Мне, которая отдала вам свою молодость и готова отдать жизнь ради его внука! О боже-е-е!

Она расплакалась, и я мысленно увидел, как стекают по щекам черные ручейки.

Вскоре после этого папа на цыпочках, в одних носках, вошел ко мне, принес огромный бутерброд с маслом и ветчиной. Полумертвый от усталости и голода, я проглотил бутерброд за двадцать две секунды — мировой рекорд по съеданию бутербродов. Папа молча смотрел, как я жадно ем, и печально покачивал головой.

— Ты счастлив, сынок? — спросил он.

— Не знаю, папа, — ответил я. — Но только неохота мне быть павлином.

Он вздохнул, как автомобильная шина, когда откручиваешь вентиль.

— Мне тоже не хочется, чтобы ты был павлином, сынок… И дедушка Энчо тоже не хочет этого… — Помолчал и добавил: — Ничего, сынок, ничего… Любая буря рано или поздно кончается, и наступает ясная погода. Надо лишь набраться терпения.

Он ушел. На цыпочках и в одних носках.

Уже засыпая, я подумал о том, что, хотя столько людей поздравили меня, даже сам товарищ Гренчаров позвонил по телефону, мои друзья обо мне и не вспомнили. Ни Кики, ни Милена с третьей парты, ни Черный Компьютер не дали знать о себе.

Черный Компьютер!.. Что он поделывает в эту минуту? Как себя чувствует? Жив ли? А Машина?.. И тут я вдруг вспомнил о законе сохранения энергии… Черт возьми, надо же наконец понять его до тонкости! Не поленился, встал, вынул из шкафа толстенную энциклопедию — из тех, какие таскал на голове, чтобы выработать изящную походку, и раскрыл на букве «Э» — Энергия. Нашел там про этот закон, по-настоящему он называется закон сохранения и превращения энергии и занимает четыре страницы. Сон мигом улетучился, и я углубился в чтение. Там полно формул, имен, исторических фактов, я почти ничего не понимал, — настоящая паутина, и я запутался в ней, как муха…

Но одну важную вещь все-таки понял:

энергия не возникает из ничего и не исчезает бесследно, поэтому Вечный двигатель не будет работать вечно, он не может двигаться, не получая откуда-либо энергию и не тратя ее.

Усвоив эту истину, я понял также, что этот закон нельзя изменить — в отличие от осы, которой удается разорвать паутину… Разве только я в один прекрасный день не стану вторым Эйнштейном.

Додумавшись до этого, я сел и написал письмо дедушке Энчо. Вот оно:

Дорогой дедушка!

Не волнуйся за меня, я жив-здоров, хотя скоро сделаюсь киноартистом. Играть я буду не Георгия Димитрова, а весельчака Тоби, но это ничего. Имя я менять не буду, хоть мама и зовет меня Рэнчом Марине ром с ударением на Ма.

А теперь о законе сохранения энергии. Имей в виду, что нарушить его невозможно, потому что это закон природы. Можешь ты нарушить чередование дня и ночи? Или помешать ребенку вырасти в мужчину или женщину? Не можешь. Это не то что человеческие законы, про которые говорится: «Нужда и закон ломит». Конечно, у нас сейчас дома закон — это мама» я подчиняюсь ей и поэтому действительно похож на муху в паутине. Но если подопрет, я этот закон сломаю. Обещаю тебе!

Если б ты знал, дедушка, как мне хочется погостить у тебя, помочь тебе с мини-трактором, поливать вместе с тобой огород и бахчу, поиграть с Груйчо и Пройчо, которые, ты пишешь, стали ростом с буйвола, полазать по Зеленому утесу. Но ничего не поделаешь, я теперь вроде графа Монте-Кристо, которого заточили в подземную тюрьму, — ты читал роман Александра Дюма? И в кино тоже показывали.

Потрясная картина! Поцелуй бабушку и знай, что я все время вспоминаю тебя!

Твой любящий внук Энчо Маринов.

Дописав письмо, я от волнения еще долго не мог заснуть, не давала покоя одна мысль: вот я пообещал дедушке, что если подопрет, то я отменю мамин закон. А если я не выполню своего обещания?

 

7. Затишье после бури

На следующее утро я проспал допоздна. Разбудила меня Лорелея, говорившая в соседней комнате по телефону:

— Поймите меня, доктор, эти семь-восемь дней для нас решающие. Посылать его сейчас в школу — значит погубить ребенка. Как что с ним? Меня беспокоит его голос. Он похрипывает, а голос ему сейчас нужен, как никогда! Умоляю вас, доктор, загляните к нам! Пожалуйста! — Положила трубку и проворчала: — Ох эти доктора! Болтают о врачебной этике, а даже близким людям не хотят протянуть руку помощи.

Потом вошла ко мне и сдернула с меня одеяло:

— Вставай, вставай! Нам лениться некогда. В десять у тебя урок с Бобби Гитаристом, затем приезжает Фальстаф.

Заставила меня принять ванну и, конечно, не забыла напялить мне на голову резиновую шапочку, чтоб не попортилась завивка.

Одеваясь, я посмотрел на себя в зеркало. Ни волосинки на щеках! Когда же я, наконец, стану по-настоящему взрослым? Наверно, я потому такой безвольный павлин и всем позволяю собой вертеть, что у меня еще не растет борода, хотя пушок под носом все-таки наметился…

На завтрак мне дали немного творога и чашку чая — естественно, я остался голодным. Почтальон принес семь поздравительных телеграмм, мама опять угостила его кексом, а я тайком передал ему свое письмо к дедушке и попросил опустить на почте. Телеграммы были от разных родичей, которым Лорелея накануне звонила, они желали мне дальнейших творческих успехов на поприще кино, театра, телевидения и радио. А вот от моих друзей по-прежнему ни слова…

Мама была очень довольна:

— Видишь, Рэнч? Наша слава растет и ширится.

Пришел Бобби, галантно поцеловал маме руку и сказал:

— Счастлив вам сообщить, мадам, что весть о вашей победе уже распространилась по всему городу. Культурная общественность в восторге: наконец-то и мы кое-что подарим миру! Наша любимая газета «Зов» решила поместить о вас большой очерк. Редактор приедет сегодня взять интервью.

— Ну зачем же, это уж лишнее… — Мама скромно потупилась. — Интересно, а знают ли об этом в Софии? Ведь при электронных средствах массовой информации…

— Безусловно, мадам, безусловно! — заверил ее Бобби, и урок начался.

Не урок, а сплошной кайф: ни оперных арий, ни вокализов! За десять минут мы отработали серенаду Эвридике, потом перешли на рок, поп и диско, мы даже слегка потанцевали, и когда мама заглянула проверить, как продвигается обучение, мы оба были взмокшие, и она запретила мне потеть — у меня и так, мол, что-то с голосом, надо поберечься. Бобби успокоил ее, сказав, что современные джазовые певцы почти все хриплые — взять, к примеру, Луи Армстронга.

Пока мы беседовали на эти музыкальные темы, в дверь позвонили.

— Ах, это, наверно, редактор! — воскликнула мама и, как маленькая, всплеснула руками.

Вернулась она совершенно обескураженная: вслед за нею в комнату вошел не кто-нибудь, а наш классный руководитель, учитель географии Боян Боянов.

Увидав Бобби, он страшно удивился:

— Борис? Ты что тут делаешь?

— Музыку преподаю, — ответил Бобби.

— Смотри-ка, он уже стал преподавателем!.. Какая стремительная карьера! Ты не можешь ненадолго оставить нас с Энчо наедине?

— Мне и так пора, — пробормотал Бобби, забрал свою гитару и ушел.

А мама не ушла, наоборот, встала рядом, готовая защитить меня от классного руководителя, который выглядел жутко рассерженным.

— Товарищ Маринова, — заговорил он, — я пришел узнать, что с вашим сыном. Он уже несколько недель не ходит в школу, вы присылаете мне какие-то медицинские справки, по городу ходят слухи о том, что Энчо приглашен в кино… — Только тут он внимательней взглянул на меня. И вытаращил глаза: — Простите, это Энчо?

— Д-да… — заикаясь ответил я.

Лорелея поспешила объяснить:

— Он в образе юного Орфея и теперь таким останется.

— Вы шутите? — не поверил географ.

— Ничуть. Мы готовим его заранее, чтобы свыкся со своей ролью. Вы разве не читали? Марлон Брандо, перед тем как сняться в картине «Крестный отец», долго носил искусственную челюсть и ходил переодетый гангстером, чтобы полностью войти в образ мафиози. Вот и Энчо тоже…

— А что, он действительно будет сниматься в главной роли?

— Конечно! — ответила она. — Он занял первое место, оставил позади две тысячи девятьсот девяносто девять конкурентов. Верно, Рэнч?

— В-в-зерно, — подтвердил я. Меня подмывало сказать: «Нет, неверно», но я не посмел — ведь рядом со мной стоял Закон, могущественный и беспощадный Закон.

— Что ж, поздравляю, — сказал он. — Но это не освобождает Энчо от необходимости посещать школу. Я вижу, он поет и танцует — следовательно, вполне здоров и, значит, обязан завтра же появиться в классе. Иначе он еще больше отстанет, да еще в конце учебного года.

— Извините, товарищ Боянов! — безапелляционно (прекрасное, очень выразительное слово!) возразила Лорелея. — Я не могу послать его завтра в школу. И послезавтра тоже. И еще девять дней, когда состоятся кинопробы в костюмах. А после этого… посмотрим… увидим…

— К тому времени он будет исключен из школы.

— Исключен?! — воскликнула мама. — Оставьте, пожалуйста! А как же другие дети-кинозвезды, которые снимаются в фильмах?

— Они имеют специальное разрешение от соответствующих инстанций.

— Мы тоже получим такое разрешение. Кто его может дать?

— Гренчаров из отдела просвещения.

Лорелея загадочно улыбнулась.

— Не волнуйтесь, товарищ Боянов, — сказала она. — Через день-два я пришлю вам такое разрешение. А теперь позвольте вас угостить по случаю нашего торжества.

И пошла на кухню варить кофе, а географ тем временем спросил меня:

— Что с тобой происходит, Энчо? В школе тебя нет, с друзьями не видишься, ушел из хора, забросил футбол и, как я слышал, даже не бываешь у инженера Чернева…

Я трагически вздохнул и спросил:

— А как он себя чувствует?

— Чуть лучше. Состояние было критическое, но, к счастью, и на этот раз выкарабкался.

— Инфаркт?

— В этом роде. Ты бы навестил его. Знаешь ведь, как он к тебе относится.

Мой мозг вдруг заработал на полных оборотах, как включенный в сеть мотор, и я быстро заговорил:

— Товарищ Боянов, я мечтаю прийти к вам и рассказать про все, что со мной происходит здесь и в Софии, как меня с утра до вечера учат петь, играть на гитаре, актерскому мастерству, и я уже не знаю, как быть, мне, честное слово, очень хочется навестить инженера Чернева, но не могу, мама никуда не выпускает из дому, не отходит ни на шаг, залепляет мне уши пластырем…

— Что ж, Энчо, раз ты не можешь прийти ко мне и обо всем рассказать, то сядь и напиши. И пришли мне по почте… или передай через Бобби, например…

Роскошная мысль! Я сразу за нее ухватился:

— Хорошо, я вам обо всем напишу.

С того дня я начал, как писатель, описывать свои переживания и приключения. Каждый вечер перед сном, после того как мама залепит мне уши, а папа контрабандой принесет из кухни бутерброд с двойной порцией ветчины, я беру тетрадку и при свете карманного фонарика, чтобы из другой комнаты не заметили, пишу. Написал все то, что вы прочли, и все дальнейшее, вплоть до самого конца, драматического и счастливого одновременно. Вот только послать свои тетрадки товарищу Боянову по почте или через Бобби не удалось — помешали, как вы увидите из следующих страниц, некоторые обстоятельства.

Мама вернулась с кофе и кексом, угостила товарища Боянова. Уходя, он многозначительно, как сообщник, посмотрел на меня — мол, помни о конспирации…

 

8. В действие вступают средства массовой информации

Товарищ Боянов ушел вовремя, потому что буквально через минуту после него притащился Фальстаф.

— Ну что, Энчо, уложил на обе лопатки этих киношных обалдуев? — пробасил он и поцеловал меня в щеку.

— Да, — ответила за меня мама, — и с ними две тысячи девятьсот девяносто девять соперников!

— С таким педагогом, как я, иначе и быть не могло, — убежденно заявил он.

Мама угостила его кексом, потом принесла копченой колбасы и пива, и он остался очень доволен.

— Ты сказал там киношникам, кто тебя обучил актерскому мастерству, Энчо? Ну а они что?

— Они сказали: кто же не знает Фальстафа из Стара Загоры!

— Прекрасно! — обрадовался он. — Может, хоть теперь догадаются пригласить меня сыграть несколько ролей в их дурацких фильмах, чтобы повысить наконец уровень нашего кино… Ну, что сегодня репетируем?

Лорелея объяснила, что в картине речь не о прежнем Орфее, а о другом, юном, из маленького городка, который разыскивает свою Эвридику не в подземном царстве, а в Софии. Фальстаф слушал, насупив брови, потом как вскочит:

— Постойте! Да ведь я эту картину уже где-то видел!.. Да, да! Вспомнил! Это было лет двадцать назад. Едва ли не последняя картина, какую я видел, потому что с тех пор в кино — ни ногой. Там тоже юный певец разыскивает Эвридику в карнавальной толпе… Нет, вы посмотрите только на этих киношников! Воруют сюжеты среди бела дня, как разбойники с большой дороги. Сегодня же напишу в газету, разоблачу…

Мама побелела от ужаса. Схватила Фальстафа за руки, чуть не со слезами взмолилась:

— Ради бога, не делайте этого! Картину могут закрыть, и тогда Энчо лишится роли. А вы… ваши уроки уже не понадобятся!

— Да, пожалуй… — пробормотал он. — Возможно, вы и правы… Я, конечно, могу прикрыть этот фильм, мне ничего не стоит… Ну да ладно, пускай сотворят и нашего, болгарского Орфея! — великодушно согласился он, хлебнул пива и добавил: — Мадам, я преклоняюсь перед вашей любовью к искусству!

Он и не представлял себе, как велика эта любовь! А мама, успокоившись, сказала:

— У нас осталось всего восемь дней, товарищ Фальстаф. К этому сроку вы должны окончательно отшлифовать моего Рэнча, чтобы у режиссера и сценариста не возникло никаких претензий…

Она не успела договорить, потому что в дверь позвонили — в эти дни к нам в дверь звонили каждые десять — пятнадцать минут…

Вошел незнакомый человек, по виду пеликан, да и только: такая же длинная, тонкая шея, крохотное узкое личико, выпученные глазки. И немигающий взгляд.

— Я редактор газеты «Зов», — проговорил он птичьим голосом.

— Ах, как приятно! — ахнула мама. — Прошу вас, прошу! Мы уже готовы.

Он сел за стол, мама мгновенно подала ему шоколадный кекс — она столько их напекла, что уже не знала, кому скормить. Фальстаф тоже подсел к столу и стал наворачивать. Редактор не удостоил его внимания, впился в меня своими выпученными глазками и заговорил:

— Ты Энчо Маринов? Прекрасно. Сейчас мы с тобой проведем интервью. Я тебе задам несколько вопросов, ты коротко и откровенно ответишь. С помощью этого интервью я извещу весь город о том, какой у нас появился талант, и обрисую его физический, духовный и артистический облик, который, без всякого сомнения, является отражением особенностей нашего славного города. Итак, вопрос первый: кто вы такой, Энчо Маринов?

— Энчо Маринов, — ответил я, удивленный его дурацким вопросом (хотя такие вопросы иногда задают и по телевидению).

— Понятно, — сказал он, — ну а еще?

Этого я не знал и потому ничего не ответил. А вот мама знала и ответила сразу:

— Рэнч Маринер с ударением на Ма. Ему тринадцать лет, он родом из прогрессивной семьи потомственных артистов и певцов. Еще его дедушка по материнской линии пел на сельских площадях, а бабушка — тоже по материнской линии — играла во многих спектаклях. Есть сведения, что прадедушка по материнской линии был знаком с нашим национальным героем, борцом за свободу Василом Левским и прятал его от преследователей у себя в погребе, а прабабушка по материнской линии вышила знамя для повстанческого национально-освободительного отряда, сражавшегося против поработителей — турок…

Так она говорила и говорила битый час. О себе, о том, что пела в опере, что меня запишет на пластинку фирма «Балкантон», а после фильма я, вероятно, поеду в Париж и Москву, пока будет утрясаться вопрос с Голливудом, что в дальнейшем я попробую свои силы в режиссуре и на сценарном поприще, чтобы стать всесторонне развитой личностью, и так далее, и тому подобное… Редактор старательно все записывал, а под конец сказал:

— Не хотите ли и вы что-нибудь написать в мой блокнот? Какую-то свою мысль, принцип, пожелание?

Мама с готовностью что-то написала, а подпись велела поставить мне. Редактор прочитал вслух:

— «Из всех искусств для нас важнейшее — кино».

— Благодарю вас за кекс, — сказал он, поднимаясь. — Очень вкусный. Пойду готовить завтрашний номер. Но мы видимся не в последний раз. Насколько мне известно, через несколько дней — проба в костюмах. Прошу сразу же по возвращении позвонить мне, мы сделаем более подробный материал, с фотографиями.

— Непременно! — сказала мама. Мы с большим уважением относимся к средствам массовой информации. — И чарующе улыбнулась.

Я улыбаться не стал. А Фальстаф мрачно пробасил:

— А обо мне вы писать не собираетесь? Ведь своей актерской подготовкой мальчик обязан мне!

— Тем не менее редактор опять же не удостоил его внимания и удалился, подпрыгивая на своих тощих пеликанских ножках.

 

9. Драматическая встреча с ковбоем Жоржем

На другой день «Зов» вышел с очерком о моей персоне под заголовком: «Чудо-ребенок, гордость нашего края». На все вопросы там отвечала не Лорелея, а лично я, причем напечатано это было жирными буквами на первой полосе, под конец же сообщалось, что продолжение следует, причем с моими портретами в роли героя фильма «Детство Орфея».

Мама с утра пораньше послала папу скупить во всех окрестных киосках двести экземпляров газеты, половину из них спрятала в папку для семейного архива, а вторую сотню разослала почтой родным и знакомым по всей стране.

Все следующие дни она чувствовала себя такой счастливой, что даже давала мне на завтрак кусок кекса, и я наконец-то наелся досыта, хотя он теперь мне до смерти опротивел.

Формально уроки с Бобби и Фальстафом продолжались, но к нам приходило столько гостей, что не оставалось времени ни на серенаду, ни на «Ромео и Джульетту». После очерка в газете я стал еще знаменитее. Теперь телефон звонил уже каждые три минуты, звонили знакомые и незнакомые. А в гости приходили двоюродные братья и сестры, дяди, тети, посаженые отцы и матери, их двоюродные, троюродные, четвероюродные братья и так далее. У нас перебывали все мамины сотрудники и сотрудницы, почтово-телеграфно-телефонное отделение в полном составе во главе с заведующим, который во имя любви к нашему славному городу продлил маме отпуск еще на пятнадцать дней. И пока они расправлялись с кексом, я им пел:

В эту тихую ночь Ждать тебя мне невмочь, О Эвридика!

Меня ласкали, целовали, некоторые даже приносили в подарок импортный шоколад, и вскоре я стал весить пятьдесят кило, если не больше.

На третий день поток гостей поубавился, и мама позволила мне поспать, но из дома все равно не выпустила. Я использовал это время, чтобы написать несколько страничек моих мемуаров. У меня заполнены уже две тетрадки. Если так пойдет дальше, то скоро все опишу. Проблема в том, как переправить эти тетрадки товарищу Боянову.

Я думал засунуть их в пластмассовую флягу и выбросить через окно, как делают при кораблекрушении моряки. Но как потом узнаешь, кто ее подобрал и как поступил с ней? Ведь я, как вы сами видите, изливаю тут душу, не скрываю даже своих любовных метаний между Миленой и Росицей. Поэтому я решил дождаться более благоприятной минуты, завернул исписанные тетрадки в полиэтиленовую пленку, перевязал и спрятал в печке. У нас теперь центральное отопление и печку больше не топят.

Было около шести вечера, когда я услыхал, что мама с папой разговаривают в гостиной. Они не ссорились. Мама была веселая, рассказывала про гостей, а папа недовольно сопел, бурчал что-то вроде: «Не слишком ли ты торопишься? Не по душе мне эта газетная шумиха. Подождала бы до третьего тура. Цыплят по осени считают…» На что мама ответила: «Куй железо, пока горячо, Цветан!» — и папа замолчал, сраженный железным аргументом Закона.

Но вскоре они все-таки заспорили — насчет справки, которую надо выпросить у начальника отдела просвещения.

— Нельзя этого делать, понимаешь? — убеждал папа. — Энчо не должен бросать школу. Это ему дорого обойдется. Не хватало еще остаться на второй год! Зачем тебе полуграмотный сын? Ведь завтра ты захочешь, чтобы он поступил в университет!

— Не в университет, а в Театральный институт! — возразила мама. — Или даже в Парижскую киношколу. Там не требуется ни математика, ни физика, там нужен только талант! А таланта нашему мальчику не занимать. Не упрямься, Цветан, завтра же отправляйся к Гренчарову. В конце концов, наши успехи — это его успехи, его служебный актив. Глядишь, благодаря нам еще повышение получит!

В этот момент свершилось нечто вроде чуда — телефон зазвонил, мама взяла трубку, и я услышал:

— Алло?.. Кто?.. Товарищ Гренчаров?.. Ах, как мило с вашей стороны! Готовы ли мы вас принять? Помилуйте, зачем же спрашивать? Наши двери всегда для вас открыты… Через час? Ждем!

Она положила трубку и в страшном возбуждении закричала:

— Ты слышал, Цветан? Видишь, какую честь нам оказывают городские руководители? Надо принять его так, как подобает родителям кинозвезды. О господи, на кого я похожа! Прическа — ужас! Быстренько прибери в квартире, а я поставлю в духовку кекс и приведу в порядок голову.

Потом ворвалась ко мне:

— Энчо, сыночек! (Даже забыла, что меня теперь зовут не Энчо, а Рэнч!) Через час к нам придет один очень важный человек, от которого многое зависит. Помойся, причешись, только смотри не испорть завивку. И надень хитон! Пусть он увидит тебя таким, каким ты был на отборочной комиссии! И не забывай улыбаться, как я тебя учила!

Лорелея засновала между ванной и кухней, одновременно поправляя себе прическу и замешивая тесто. А папа побежал в магазин за бутылкой виски.

Что касается меня, то, по правде говоря, я был в полной панике. Как себя вести, когда Большая Шишка заявится к нам? Если он узнает, что я замешан в ту историю, мне конец!.. Ой, только бы не узнал!

Я пригладил немного волосы, влез в свой хитон и снова стал похож на павлина. Хорошо, хоть дедушка Энчо не видит, как я тут распускаю хвост!

Ровно через час, когда весь дом пропах кексом, приехал гость. Мама кинулась открывать, мы б папой почтительно ожидали в гостиной.

Когда я увидел, кто переступает порог, у меня мгновенно свело живот, а горло будто перехватило проволочной петлей: гостей было двое, и один из них — ковбой Жорж!

— Милости просим, милости просим! — щебетала мама, пододвигая им кресла. — Как я счастлива, что вы…

Гости сели. Ковбой Жорж скользнул по мне взглядом и уставился на наш магнитофон. Выходит, не узнал! А его папаша откашлялся в ладошку и с важностью произнес:

— Мы тоже решили наконец познакомиться с нашим юным талантом! Прочитали в газете об его успехах, он у всех на устах, начальство и говорит: «Поезжай, Гренчаров, познакомься и доложи, действительно ли он — наша надежда, и если да, надо оказать ему всестороннее содействие…»

Большая Шишка оказалась и вправду большой, даже огромной. На лице усищи, на шее, несмотря на жарищу, крахмальный воротничок и галстук. А голос масленый, как у попа.

Папа поставил на стол виски, мама — кекс.

— Товарищ Гренчаров, — сказала она, улыбаясь еще более чарующе, чем обычно, — у вас не глаза, а рентгеновский аппарат, вы прочитали мои сокровеннейшие мысли и желания. Нам действительно позарез нужна ваша помощь.

Папа наполнил стаканы, подал один и ковбою Жоржу. А мне — нет.

— Со встречей! — сказал он, поднимая свой стакан.

Ковбой Жорж собрался отпить, но Важная Шишка остановила его:

— Нет, нет, Жорж! Никакого алкоголя, пожалуйста!

Жорж надул губы, однако послушно отставил стакан.

А Большая Шишка объяснила:

— Детям пить нельзя. Знаете, пока я был за границей, у нас дома произошла колоссальная неприятность. Дружки Жоржа перепились, устроили драку, разгромили мне квартиру. Не дуйся, Жорж, не дуйся! Бери пример вот с этого мальчика, который так целеустремленно идет по светлому творческому пути. Пью за таланты, которых рождает и будет еще рождать наш прекрасный край! — И он осушил стакан до дна.

Ковбой Жорж взглянул на меня, чтобы по совету отца взять пример с юного дарования.

У меня еще сильнее свело живот: узнает он меня или не узнает?

Он не узнал. И принялся наворачивать кекс кусок за куском.

— Товарищ Маринова, — масленым голосом спросила Большая Шишка, — что же такое у вас стряслось, почему вам потребовалась моя помощь?

Мама конфузливо опустила глаза и ответила:

— Понимаете, товарищ Гренчаров, мой Энчо безумно загружен. С утра до вечера — пение, актерское мастерство, гитара… А когда начнутся съемки, он будет совсем перегружен творческими проблемами. Естественно, для школьных занятий времени совершенно не останется…

— Это нехорошо, — произнесла Большая Шишка. — Школа есть школа, надо посещать ее регулярно.

— Ну, разумеется, мы сделаем все, чтобы не отставать от класса. Будем брать частные уроки и наверстаем пропущенное…

— И что, собственно, вы хотели бы от меня?

— Пустяк, товарищ Гренчаров, сущий пустяк! Мы просим у вас записочку, разрешение освободить Энчо от школьных занятий хотя бы дней на двадцать. А потом все равно начинаются каникулы… Мы узнали, что школьникам-кинозвездам такие разрешения выдаются.

Большая Шишка важно покусывала свои усищи.

— Гм… В моей практике аналогичного случая не встречалось. Ваш Энчо — первая кинозвезда у нас в городе. Дайте минутку подумать.

И он стал думать, не забывая прикладываться к стакану.

Вот это его думание все и погубило…

Потому что Лорелея с чарующей улыбкой повернулась ко мне:

— Энчо, сыночек, покажи нашим дорогим гостям, что ты умеешь! Спой серенаду Эвридике.

Я не шевельнулся. А ковбой Жорж немигающими глазами уставился на меня.

— Ты что, стесняешься? — не отступалась мама. — Будешь сниматься в кино, а тут вдруг застеснялся! — И вытолкнула меня на середину комнаты.

Жорж продолжал буравить меня взглядом.

И я запел. Запел, хотя мне было совсем не до пения!

В эту тихую ночь Ждать тебя мне невмочь, О Эвридика!

Я думал, что из моего горла, перехваченного проволочной петлей, не вырвется ни одной приличной ноты, но почему-то зазвучало то чистое, прозрачное сопрано, про которое Северина Доминор говорит, что она может его распознать хоть за сто километров.

И ковбой Жорж тоже его узнал!

Сперва он наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. Потом выкатил глаза. Потом вскочил. И завизжал:

— Это он! Это он, папа! Он расколотил у нас стерео и люстру!

Бросился на меня и так заехал мне справа под дых, что я скрючился, как вопросительный знак, потом двинул мне в челюсть, и я вытянулся, как восклицательный. И почувствовал во рту соленый вкус крови. К счастью, папа схватил его за пояс и оттащил, а то бы мне крышка. Большая Шишка разоралась:

— Жорж, что это значит, какая муха тебя укусила? — и дальше в том же роде.

А мама, как увидела мою расквашенную губу, запричитала:

— Да что же это, господи! Губу разбили! Починенный зуб сломали! Как же он теперь явится на третий тур? О боже!

Я выплюнул кусочек белого фарфора, отвалившийся от починенного зуба, и поплелся за мамой в ванную, там она промыла мне ранку и залепила пластырем… Да, да, то же самое место, в третий раз с тех пор, как я полез в кинозвезды. Ясное дело, за славу приходится платить! Спасибо, что совсем меня не прикончили, как Джона Леннона из группы «Битлз». Видно, искусство и в самом деле требует жертв…

Когда мы вернулись в комнату, Жорж смирно сидел на стуле, а Большая Шишка смерила меня враждебным взглядом с головы до пят.

— Ну? — спросил он уже не как поп, а как милиционер, когда тот поднимает пьяниц с тротуара. — Это правда?

Я молчал, как телевизор с выключенным звуком. Жутко ныла губа.

— Это правда, Энчо? — услышал я голос папы. Он спрашивал не как милиционер, а как отец. И поэтому я ответил ему, как сын:

— Правда.

— Это когда ты отравился алкоголем?

— Да, тогда…

Мама кинулась на мою защиту:

— Но они ведь первые на тебя напали, сыночек, да?

— Замолчи, жена! — сердито оборвал ее папа. Впервые в жизни видел я его таким сердитым. Из глаз летели искры, как из точильного камня, губы дрожали, голос гремел: — Теперь говорю я. Слышишь? — И повернулся к Большой Шишке: — Как видите, товарищ Гренчаров, страсти накалились, и сейчас не время обсуждать происшествие в вашей квартире. Могу лишь сказать вам, что мой сын долго пролежал в состоянии опасного алкогольного отравления. Во всяком случае, заверяю вас, что, если он действительно повинен в том ущербе, который вам нанесен, я готов возместить все убытки.

Стерео было японское! — пропищал ковбой. — Куплено за валюту.

— Заткнись, Жорж! — со злостью прикрикнул на него его отец. — Хорошо, товарищ Маринов, вы, я вижу, порядочный человек, и, думаю, мы сможем договориться, как мужчина с мужчиной. Что касается выходки моего сына, он получит от меня по заслугам. Идем, Жорж!

И он пошел к двери, подталкивая ковбоя перед собой. Лорелея тоненьким, несчастным голоском спросила вдогонку:

— А как же разрешение, товарищ Гренчаров?

— Разрешение? — удивился он, будто впервые услышал это слово. — Ах да… Хорошо, я вам дам разрешение, чтобы вы убедились, что я не какой-нибудь там мстительный тиран, способный из-за расколотого зеркала помешать росту талантов. Вы получите разрешение, но только после того, как предъявите справку из киностудии, что ваш сын действительно будет сниматься. Причем справка должна быть по всей форме — подпись, печать, исходящий номер…

— Но… но у нас еще нет такой справки, — проговорила мама в полной растерянности. — Ждем с минуты на минуту.

— Вот и я подожду. А до тех пор ваш сын должен ходить в школу, иначе он будет исключен. До свиданья!.. Жорж, без глупостей! Шагай впереди меня, а то получишь!..

Ночью я почти не спал. Непрерывно снилась Большая Шишка, он пытал меня раскаленным железом и требовал, чтобы я рассказал обо всем, что происходило в тот вечер в его квартире, а я героически молчал, только стонал от боли и говорил: «Ни слова не скажу, потому что вы мерзкий фашист, а я ненавижу фашистов!» И выплескивал ему в лицо виски.

Проснулся я кислее яблочного уксуса, который с недавнего времени появился в магазинах, голова просто разламывалась. Мама попыталась расчесать мои кудряшки, но они никак не распрямлялись, и когда я взглянул на себя в зеркало, то пришел в ужас: концы волос черные, а у корней белесые — мой настоящий цвет, кудряшки над ушами похожи на клочья свалявшейся овечьей шерсти.

— Ничего не поделаешь. — Мама вздохнула, как генерал, проигравший сражение. — Придется нам сегодня пойти в школу, не то исключат. Но я это дело так не оставлю, я буду жаловаться, я до Софии дойду!

Смазала мне губу целебным бальзамом, заклеила свежим кусочком пластыря. Потом дала позавтракать — кусок кекса и чай, — но мне даже кекс не лез в рот. И мы пошли в школу. Я так и не успел вынуть из печки тетрадки с мемуарами, чтобы передать их классному руководителю.

Мама проводила меня до самой школы и предупредила, что после уроков зайдет за мной, чтобы я не шлялся с разными хулиганами, подготовка есть подготовка, и, хотя у меня разбита губа и сломан зуб, на кинопробу в костюмах надо непременно явиться.

Я поднимался по лестнице, когда звонок уже был и все сидели по классам. Я ускорил шаг. Но на третьем этаже остановился как вкопанный: на том месте, где обычно висит стенгазета, теперь висела газета «Зов» со статьей обо мне, а рядом карикатура, на которой я изображен таким, каким был раньше: прилизанные волосы, чуть раскосые глаза, оттопыренные уши, а внизу печатными буквами выведено: «Да здравствует наш чудо-ребенок!» Кто-то зачеркнул эти слова фломастером и сверху надписал: «Долой предателей и подхалимов!»

Возмущенный до глубины души, я порвал карикатуру в клочья. И решительно направился в класс.

Рывком открыл дверь.

Как всегда до прихода учителя, мальчишки гонялись друг за дружкой в проходах между партами, а девчонки визжали. Дежурный заметил меня и крикнул:

— Ребята, кто пришел!

Все повернулись ко мне и стали разглядывать так, будто я НЛО — Неопознанный Летающий Объект.

— Это кто ж такой, а? — спросил Кики Детектив.

Никто не ответил, потому что никто меня не узнал.

А я сел на свое место рядом с Придурком Тошко на четвертую парту, позади Милены. Вынул тетрадь, ручку, приготовился внимательно слушать урок и старался не смотреть в глаза своим одноклассникам.

Вдруг кто-то оглушительно завопил:

— Да ведь это Энчо Маринов!

— Энчо?! — полетели со всех сторон возгласы. — Чудо-ребенок? Вундеркинд? Который едет в Москву и Париж?

Милена обернулась, вылупилась на меня; Тошко, сидевший всего в двадцати семи сантиметрах, тоже таращил на меня свои бараньи гляделки.

— Ну конечно, Энчо! — проблеял он.

Все вскочили, столпились вокруг меня. Кики даже пощупал мои кудряшки, чтобы удостовериться, что они настоящие, и сказал:

— Это не Энчо Маринов. Это Рэнч Маринер. Он не из нашего класса. Он американский павлин, по латыни Паво Кристатус, обитает в голливудском зоопарке. А ну, катись отсюда!

Я не двинулся с места. Вот уж чего не ждал от лучшего друга!

— Катись, говорят! — громко повторил он. — Тебе тут не место. Отправляйся к своим собратьям!

Я продолжал сидеть.

— Да павлин по-нашему не понимает, — ехидно засмеялся Кики, — надо перевести на американский. Эй, пикок Трэнч Маринейшен, го хоум! — крикнул он и толкнул меня в плечо.

Только много позже я узнал, что «пикок» по-английски значит «павлин», но тогда, можете мне поверить, у меня перед глазами вдруг встало что-то кроваво-красное и раскаленное, как железо, которым меня ночью пытала Большая Шишка. В мозгу тоже что-то лопнуло, я взревел, как пробитый паровой котел, и что было силы двинул Кики по носу. Он чуть не грохнулся на соседнюю парту. Женское царство заверещало и кинулось врассыпную, а я рычал, как дикий зверь, поворачивался на триста шестьдесят градусов вокруг своей оси и молотил кулаками, ногами, коленями… Я хотел быть не павлином, а Мужчиной! И поэтому рычал и с боями стратегически отступал к двери. В меня летели портфели, книги, линейки, тетради… И я понял, что на этот раз против меня воюет не только Женское царство, а объединенные силы всего седьмого «В».

 

10. В действие вступает бинарная бомба

Я выскочил за дверь, помчался по пустому коридору и — вниз по лестнице, к выходу. И уже не рычал, а ревел, слезы стекали мне в рот, я глотал их и снова ревел в голос и не мог остановиться… Как я ненавидел своих одноклассников, которые рисуют на меня карикатуры, обзывают предателем и павлином, гонят из класса, будто я какой-нибудь фашист! Я ненавидел их, и мне даже на секунду не приходило в голову, что во всем виноват я сам.

Всего за двадцать одну минуту я добежал до дому. Еще полминуты ушло, чтобы взлететь на чердак. Ключа от Орлиного гнезда у меня с собой не было, пришлось выдавить дверь плечом.

Бомба лежала в углу, давно уже готовая к военным действиям. Я своими руками сконструировал ее еще два месяца назад по совершенно новому принципу — вместо часового механизма использовал саморазряжающийся конденсатор. Черному Компьютеру я ее не показывал, потому что он не разрешает мне изобретать оружие массового уничтожения. Черный Компьютер ненавидит войну.

Я пока не пускал в ход свою бомбу, щадил Женское царство. Но теперь никому не будет пощады! Даже Милене! А с Кики я спесь собью, будет знать, как обзывать меня павлином! С этими мыслями я сунул бомбу под рубаху и помчался назад, в школу. Там уже началась перемена. Все высыпали во двор. Я пробрался черным ходом, через буфет, и вошел в класс. Никто меня не заметил. Я оглянулся вокруг, прикидывая, где лучше взорвать бомбу. И решил: посередине! Конечно, посередине! Тогда она поразит равномерно весь класс, даже самые удаленные углы! Только надо спешить, чтобы успеть до звонка.

Я сел на пол, вытащил бомбу, проверил пусковой механизм, катапульту, заглянул в контейнеры, понюхал содержимое — бинарный химический элемент. Все было в порядке. Не мешкая, соединил отдельные детали, предвкушая, что будет, когда бомба взорвется.

И тут, как на грех, заело винтик — ну никак не приворачивался к аноду батареи. Я крутил, вертел так и этак — ни в какую. А запасного винтика я не захватил, пришлось срочно придумывать замену. К счастью, я всегда таскаю в портфеле проволоку, гайки, клей, полупроводники, порох, спички и тому подобное — изобретателю без этого нельзя. Порылся, нашел обрывок кабеля, зачистил кончик и…

И в эту минуту раздался звонок. Перемена кончилась!

Я услышал голоса, топот ног на лестнице…

Через двадцать секунд они будут тут, застанут меня на корточках посреди класса возле бомбы, а я еще не подключил пусковой механизм. Руки у меня затряслись, провод никак не засовывался под винт…

Оставалось еще десять секунд… семь… три… Они уже в коридоре, бегут сюда… Вот они у двери… Еще секунда!

Мой трясущийся палец коснулся катода, и сеть замкнулась. Бомба зашипела. Я хотел отскочить назад, но не успел — она взорвалась, выбросила вверх и по всем направлениям — в точности как я и вычислил — бинарный химический состав, как гейзер, взметнулась к лампе, полетела над партами, к окнам и стенам, но больше всего досталось мне: она плеснула мне в лицо, отпихнула назад, причем струя была до того мощная, что проникла даже в рот, и я захлебнулся.

В две секунды все вокруг стало зеленым, как весенний луг после дождя, жутко запахло сероводородом и меркаптаном.

Со двора донеслись испуганные возгласы. В дверях толпились ученики и учителя, зажимая носы и не понимая, что творится.

Бомба вскоре затихла, гейзер иссяк, но я все еще лежал на полу, чихал и откашливался.

Первым ко мне подбежал классный руководитель. И Милена. Значит, ещё любит меня!.. Меня подняли, вынесли в коридор. Прибежала школьная врачиха, заахала, увидев, что я зеленый, как майский луг, и тоже зажала нос ладонью.

— Да ведь это Энчо! — воскликнул кто-то.

— Верно, Энчо, Энчо Маринов! — подхватили остальные. — Наша кинозвезда!

Все больше учителей толпилось перед нашим классом. Все морщились, зажимали нос и спрашивали, что за вонь, опять седьмой «В» кидается тухлыми яйцами?

И вдруг я увидел Черного Компьютера.

Как он похудел! Точь-в-точь скелет, который стоит в кабинете анатомии. Он протолкался к двери, взглянул на меня, обвел взглядом класс и не стал затыкать носа. Наоборот, принюхался, чтобы определить, какие химикалии я использовал для своего оружия. Подошел к остаткам бомбы, которые валялись в проходе между партами, внимательно осмотрел их и призадумался. И неожиданно улыбнулся Да, да, улыбнулся! Вынул из кармана большой носовой платок и завернул в него мое оружие мщения.

— Ничего страшного, — сказал он, выходя из класса. — Зеленая краска в сочетании с H2S и RSH.

— А это что? — еще не оправившись от испуга, спросил классный руководитель, показывая на завернутые в носовой платок остатки бомбы. Бедняга, он, видно, понятия не имел о химических войнах.

— Это? — Черный Компьютер снова добродушно улыбнулся. — С технической точки зрения нечто весьма любопытное. Я должен познакомиться с этим поближе. А ты, Энчо, ступай домой и отмойся. А потом загляни ко мне, есть о чем потолковать. Очень важное дело. Но на сей раз обязательно, да?

— Да… — промямлил я.

Классный руководитель с раздражением произнес:

— Где теперь седьмому «В» заниматься? У нас сейчас урок географии… — И, повернувшись ко мне, продолжал с угрозой: — На этот раз тебе так просто не сойдет! Ты давно уже у директора на примете, хоть и вундеркинд. Иди домой!

Я побрел к лестнице, зеленый, как весенний луг, и зловонный, как бочка с гнилой капустой. Прохожие на улице останавливались и глазели на меня, зажимая нос.

С трудом добрался до дому. Позвонил. Дверь открылась, на пороге стояла Лорелея. Она улыбалась во весь рот — наверно, ожидала кого-то другого. И похолодела, увидев меня:

— Рэнч, ты? Почему такой зеленый? И почему от тебя так ужасно пахнет? Неужели опять воевал?

Я в ответ разревелся, а она опять всплеснула руками, как маленькая, и воскликнула:

— Успокойся, сыночек! Все неприятности уже позади. Смотри, что мы получили сегодня! — И прочитала вслух телеграмму: — «Кинопробы состоятся четверг девять утра помещении Киноцентра тчк Возможно зпт продлятся три дня тчк Данная телеграмма предъявляется органам просвещения для освобождения от школы».

Лорелея погладила меня по зеленой щеке.

— Теперь уж этот бюрократ Гренчаров обязан дать нам разрешение. Готовься, сыночек, завтра утром мы едем в Софию, а сейчас я побегу за справкой. Смотри, из дому никуда ни на шаг!

Она заперла дверь с той стороны, и я опять не смог пойти к Черному Компьютеру.

Зеленую краску смыть до конца так и не удалось, ведь я сам ее изобрел, изготовил из самых лучших химикалиев. И от скверного запаха тоже не удалось избавиться, так что от меня еще несколько дней несло сероводородом и меркаптаном.

Я пошел к себе, вынул из печки свои мемуары и записал все драматические события, которые разыгрались в этот день.

Вечером мама снова выкрасила мне волосы в черный цвет, накрутила на бигуди, и я в очередной раз лег спать в бигудях и с залепленными ушами.

В ту ночь я не видел снов. Потому что не сомкнул глаз…

 

11. Киноцентр

Киноцентр я увидел впервые в жизни.

Когда мы подъехали туда на такси, водитель засмеялся:

— Так вот где, оказывается, высиживают наши кинофильмы. Больше на монастырь смахивает. Не сравнить с Голливудом.

— Много вы знаете о Голливуде! — отбрила его мама и заторопила меня: — Скорее, Рэнч, скорее, опаздываем.

— А можно и я с вами, охота разок поглядеть, — попросил водитель.

— Идемте! — великодушно разрешила мама, словно она была тут директором.

А на такси мы приехали потому, что на этот раз папа категорически отказался ехать в Софию. «Я не могу целых три дня отсутствовать, — сказал он. — И так уж сотрудники надо мной потешаются. Отец чудо-ребенка! Наследника именитого рода по материнской линии! И прочая чушь! Поезжайте без меня. Поездом!»

Поездом мама ехать не захотела и договорилась с таксистом: шестьдесят левов в день плюс километраж. Папа сказал, что на сберкнижке уже ничего не осталось. Мама на это возразила, что надо потерпеть всего несколько дней, потому что сразу после проб в костюмах с нами заключат договор и потраченные деньги вернутся в десятикратном размере. Несмотря на это, папа нас не повез. Вообще после того, как он вчера цыкнул на Лорелею и велел ей прикусить язык, она стала помалкивать, и папа все больше и больше становится Мужчиной. А вот я пока нет…

Итак, водитель пошел с нами. Хотел собственными глазами увидеть, как это артисты молотят друг друга на ринге и даже зуба не сломают. А вот у меня зуб сломан, из-за чего я перестал улыбаться. Кроме того, губа была заклеена пластырем, и от меня нехорошо попахивало, но мама сказала: «С нами бог» — и поцеловала свой золотой крестик.

Первое, что я почувствовал в студии, — запах кофе, столярного клея и пота. По коридорам сновали люди в джинсах и орали во все горло. Ковбои с карабинами через плечо читали газету «Народный спорт», вооруженные кольями древние болгары играли в кости, марсиане с антеннами на голове пили в буфете лимонад. Я увидел даже Бориса Первого, который царствовал в 9 веке, а сейчас просматривал журнал с кадрами из фильма «Звездные войны».

У меня мгновенно заболел живот. Зачем я здесь? И так же, как на первом и втором туре, безумно захотелось смыться отсюда, но Лорелея шагала рядом, как гвардеец. Она была Законом. Кроме того, мне хотелось увидеть Росицу.

Нам сказали, что «Детство Орфея» проводит пробы во втором павильоне. Павильон — это огромное помещение, огромнее, чем наш стадион, а он славится своими размерами. Весь павильон был заставлен постройками из фанеры и картона — мы увидели пещеру со сталактитами и сталагмитами, полигон, где расстреливали людей, и многое другое. Над постройками висели прожекторы, вокруг них суетились осветители, кричали:

— Давай сюда! Не так, балда! Выше! Еще выше! Хорош!

За пещерой находилась небольшая тюремная камера, где двое эсэсовцев избивали плетью арестованного, несчастный вопил изо всех сил и корчился на полу, как раздавленная ящерица.

— Годится, — произнес кто-то, стоявший сбоку, — режиссер, наверно. — Достаточно!

Эсэсовцы перестали хлестать арестованного, тот встал, улыбнулся, снял с себя арестантскую робу, и оказалось, что под нею у него на груди и на спине латы из толстого картона. Их он тоже снял и попросил лимонаду — пожаловался, что ему жарко.

Таксист постоял-постоял и говорит:

— Выходит, всё тут картон да фанера. А мы, идиоты, чтоб посмотреть эту баланду, денежки платим.

Мама же заходилась от восторга:

— Боже, какие чудеса! Смотри, Рэнч, смотри, тут твое будущее.

— Да бросьте вы, какие чудеса? — смеялся таксист. — Сплошная лажа! Одно слово — кинематография!

Не сразу нашли мы фанерную улицу, выстроенную для съемок «Детства Орфея». Она была короткая и узкая, но совершенно как настоящая. На ней стоял газетный киоск, увешанный журналами, электрический столб с разбитыми фонарями и дверь с табличкой «Клуб греческих эмигрантов».

Посреди улицы бегал Мишо Маришки все в тех же сандалетах на босу ногу и, срывая голос, возмущался:

— Какой кретин построил такой безобразный киоск?

Грозил, что покажет реквизиторам, где раки зимуют, за то, что они еще не принесли гитары, велел отодрать вывеску и прибить другую — «Греческое землячество», чтобы не затрагивать политику.

Перед улицей операторы устанавливали на тележку камеру» другие люди возились с пультом звукозаписи. В этих-то делах я немного разбираюсь, и рези в желудке поутихли. Камера была видео, так что отснятый материал можно тут же увидеть. Надо будет потолковать с Черным Компьютером, нельзя ли и нам сконструировать такую технику.

Мишо Маришки заметил нас, подбежал:

— Вот и вы, наконец! Опаздываете… — И стал принюхиваться: — Чем это пахнет? — Взглянул на меня и поморщился: — Опять этот маскарад? Я же просил тебя, Энчо, убрать эти дурацкие кудряшки! И открой уши! Почему у тебя зеленая шея?.. И что за пластырь на губе? Настоящий? Хорошо, хорошо, не трогай!

Я приоткрыл рот, чтобы чарующе улыбнуться, и он заметил мой сломанный зуб:

— Это тоже неплохо! — И обратился к Голубице, редакторше, которая, как всегда, что-то вязала: — Будь добра, отведи его в гримерную, пусть смоют с волос краску, уберут кудри и оденут как Тоби. И дай ему прочесть эпизод номер семнадцать, пусть ознакомится. Будем снимать серенаду Эвридике перед греческим клубом.

Мама не могла взять в толк, о чем идет речь, и спросила:

— При чем тут Тоби? Ведь Энчо — Орфей? Мы с ним целый месяц готовимся на Орфея, а вы…

— Дорогой товарищ, — прервал ее Мишо Маришки, — если вы по-прежнему будете мне мешать, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.

— Молчу, молчу! — испуганно проговорила мама.

Мы пошли следом за Голубицей, которая была опять в шерстяном платье, хотя жара стояла пострашней, чем на втором туре. Таксист воспользовался перепалкой, чтобы исчезнуть.

Вошли в гримерную. Мама — за нами. Кто в силах остановить ее?

Перед длинным-длинным зеркалом сидели девочка и мальчик, две женщины их гримировали: рисовали брови, клали на веки зеленоватые тени, красили помадой губы. Оба были в карнавальных костюмах — мальчик одет принцем, в шелковой рубахе с широченными рукавами, красивый как бог. Девочка очень смугленькая, лоб повязан алой лентой, на шее ожерелье из крокодильих зубов. Тоже божественно красивая, страшно похожая на Милену с третьей парты. Она увидела меня в зеркале, но не поздоровалась, не кивнула даже.

— Петра, — сказала Голубица гримерше, — это Энчо, на роль весельчака Тоби. Мишо просил привести шевелюру в первоначальный вид, а пластырь на губе оставить — ему все равно предстоит драка с пьяными.

«Опять, значит, мне влепят! — подумал я. — С тех пор как я связался с кино, меня непрерывно дубасят».

Гримерша провела меня в соседнюю комнату. Там висело видимо-невидимо разных костюмов: турецкие шальвары, русские мундиры, рыцарские шлемы, средневековые доспехи, американские береты, деревенские меховые колпаки, а также всевозможная обувь — башмаки, сапоги, постолы. Гримерша выудила какое-то старье:

— Примерь-ка!

Я напялил на себя узкое трико и блузу с кисточками вокруг шеи. Шапка была похожа на круглую вафлю, с полей свисали колокольчики. Башмаки — почти такие же, как у Чарли Чаплина, но с бомбошками на носках.

Когда я вернулся в гримерную и взглянул на себя в зеркало, то чуть не лопнул со смеху: вылитый цирковой клоун!

Другие тоже захихикали. Богиня с алой лентой на лбу улыбнулась. Одна Лорелея буквально онемела, до того ее потряс мой вид.

А гримерша продолжала превращать меня в шута: отдраила мне голову так, что волосы снова стали белесыми, прямыми и жесткими, как солома. Уши, естественно, тут же оттопырились.

Мама в ужасе наблюдала за тем, как уничтожают результаты ее усилий превратить меня в Орфея.

— Послушай, Энчо, — спросила гримерша, по-собачьи обнюхивая меня, — это от тебя такой запах? Ты что — в тухлой капусте валялся?

И вылила на меня полфлакона одеколона.

Потом она пририсовала мне черные черточки к уголкам глаз, отчего они стали еще более монгольскими, губы накрасила сердечком, и у меня стало не лицо, а поросячья, морда. Потом нарисовала мне новые брови, и я показался себе полным кретином. Но, приглядевшись, понял, что меня превратили в Тоби — шустрого, лукавого весельчака-шута, который все знает, все может и сделает все, чтобы помочь Орфею отыскать Эвридику.

Все опять засмеялись. А мама застонала и схватилась за сердце. Я испугался, что с ней будет инфаркт, но гримерша быстро привела ее в чувство, дав выпить холодной воды.

Только тогда смуглая богиня встала с кресла, и я услышал знакомый голос:

— Энчо, привет!

— Не может быть! — закричал я. — Роси, это ты?!

— Нет, — ответила она, — сейчас я Эвридика из Афин, солистка детского музыкального ансамбля. — Она улыбнулась, и хотя ее лицо тоже было загримировано, но благодаря ямочкам на щеках мгновенно превратилась в мою подружку Росицу.

Я до того ей обрадовался, что чуть не обнял, хотя она выглядела очень взрослой — лет на пятнадцать.

— Выходит, мы все же будем сниматься вместе? — спросил я.

— Это еще неизвестно, вот после сегодняшних проб все узнаем, — ответила она и обернулась к парню в рубахе с пышными рукавами: — Ты готов, Орфей? В десять мы должны быть в павильоне. Пошли!

И мы пошли: прекрасная, как богиня, Эвридика-Росица, прекрасный, как бог, Орфей и я, шут Тоби в разноцветном трико и с кисточками вокруг шеи…

Последней шла Лорелея. Она держалась за сердце и вздыхала.

К счастью, обошлось без инфаркта.

 

12. Кинопробы и неожиданное происшествие с трагическими последствиями

Инфаркт угрожал режиссеру Маришки — в такое он впал бешенство. Он буквально метался по фанерной улице, рвал на себе волосы и кричал:

— Десять часов, а ничего не, готово! Где новая вывеска на греческом клубе? Где артисты?

Когда мы появились, он придирчиво оглядел нас:

— Гм… Орфей, по-моему, в этом шелковом одеянии чересчур сладок. Наденьте на него что-нибудь попроще. Вот Тоби хорош. Именно таким я и представлял себе моего шута. А с Эвридикой проблема… Извини, Росица, тебе уже впору играть Джульетту, а Эвридика еще совсем девчонка… Ну да ладно, там посмотрим… — И опять крикнул: — Можно начинать? Все готовы?

Нет, они не были готовы.

Голубица Русалиева отвела меня в сторону и дала страничку из сценария:

— Пока мы не начали, Энчо, прочитай сцену, в которой тебе предстоит играть.

Вот что было напечатано на этой страничке:

Эпизод № 17 Ночь. Декорация: улочка перед греческим клубом. Актеры: Орфей, Эвридика, Тоби.

Реквизит: две гитары.

Исполнители эпизодов: Ансамбль греческой песни и танца.

Статисты: 20 прохожих.

В кадр входят Орфей и Тоби. Оба в карнавальных костюмах, в руках — гитары. Озираются, зовут:

— Эвридика, Эвридика, где ты? Откликнись!

Из клуба доносится негромкая греческая песня. Орфей и Тоби прислушиваются, подходят к двери. Продолжает звучать песня. Орфей спрашивает:

— На каком языке они поют?

Тоби бросает взгляд на табличку над входом, отвечает:

— На греческом. Может быть, Эвридика тут? Ведь она гречанка.

Орфей снова зовет:

— Эвридика, Эвридика!

Но в клубе не слышат их — когда греки поют, они не слышат ничего, кроме песни. Тоби улыбается своими чуть раскосыми глазами, почесывает оттопыренные уши. Говорит:

— Погоди, Орфей! Я знаю, как выманить ее оттуда. Если только она действительно там…

Берет на гитаре несколько аккордов, поет серенаду:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Орфей тихонько спрашивает:

— Тоби, какая замечательная серенада! Кто ее написал?

Тоби:

— Я! И стихи тоже я сам сочинил. — И продолжает петь: —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Фасад греческого клуба. Песня постепенно стихает. Открываются окна, выглядывают мужчины и женщины. Прислушиваются к шутливой серенаде Тоби, подхватывают ее. Камера наезжает на балкон, там появляется Эвридика, тоже в карнавальном костюме. И когда серенада смолкает, она запевает темпераментную греческую песню — сиртаки.

Двери клуба распахиваются, оттуда один за другим выходят люди, танцуют сиртаки, водя хоровод вокруг газетного киоска. Прохожие останавливаются, смотрят. Эвридика, Тоби танцуют тоже. Танцует вся улица.

Только Орфей стоит в стороне, наблюдает.

Следующая сцена — драка между пьяными хулиганами и Тоби.

Когда я дочитал страничку до конца, Голубица спросила:

— Все понятно?

— Ага, — ответил я, — понятно. Сперва мы вместе с Орфеем ищем Эвридику, потом я пою серенаду, а потом дерусь с хулиганами.

— Правильно. Серенаду хорошо выучил?

— Ого! Раз сто пел перед гостями.

— А реплики свои помнишь?

— Ясное дело… Я целые страницы математических уравнений держу в голове, чертежи Машины помню, а уж это…

С улицы донесся голос режиссера:

— Все готовы?

— Готовы! — прозвучало со всех сторон.

— Тогда репетируем! Орфей, Эвридика, Тоби, сюда!

Я вступил на улицу. И тут же почувствовал знакомую резь в желудке, хотя на этот раз мама не пихала в меня ни сырых яиц, ни чернослива. Губы пересохли, стали шершавей, чем наждачная шкурка № 8.

— Ну-ка, ребятки, — сказал Мишо Маришки, — покажите, на что вы способны. Эвридика, подымайся наверх. Выйдешь на балкон, когда Тоби пропоет последние слова серенады: «Приходи ко мне скорей». Ясно?

— Ясно, — ответила Росица.

— Орфей и Тоби, вы входите вот отсюда и непрерывно зовете: «Эвридика, Эвридика!» У входа в клуб начинаете свой диалог. Усвоили?

— Усвоили, — ответили мы.

— Прекрасно! Берите гитары!.. Внимание! Репетиция! Тишина! Все готовы? Орфей и Тоби, вперед!

Мы пошли по улице и стали звать Эвридику. Но у меня так перехватило горло, что голос звучал ужасно хрипло. Я с трудом проговорил свои реплики, взял вступительные аккорды на гитаре, но режиссер скомандовал: «Стоп!» Он был очень недоволен:

— Почему оба такие скованные? Вы же не Буратино играете, а живых мальчишек. Не обращайте внимания на камеру, двигайтесь свободно, кричите, зовите, не бойтесь! Тоби, почему ты хрипишь, как удавленный? Дайте ему что-нибудь смочить горло!

Мама мгновенно вынырнула откуда-то, протянула мне термос с чаем. Мишо Маришки рассердился:

— Товарищ, сколько раз повторять? Не подходите близко к площадке!

Мама исчезла в темноте за камерой, а гримерша Петра дала мне стакан воды. Но это не помогло. Горло по-прежнему было словно схвачено петлей, а в животе грозно урчало.

— Еще раз! — скомандовал режиссер. — Репетируем!.. Тишина! Мальчики, вперед!

Мы опять пошли по улице, опять стали звать Эвридику, и опять режиссер остался недоволен. Шесть раз повторили мы этот кадр, и с каждым разом в животе у меня урчало все громче, грозя большими неприятностями…

На седьмой раз Мишо Маришки сказал:

— Теперь можно снимать. Все готовы?

— Готовы! — ответили операторы, звукооператоры, ассистенты, помрежи, гримерши, осветители и все, кто стоял и глазел со стороны.

— Свет! — скомандовал режиссер.

Весь павильон словно вспыхнул. Отовсюду — сверху, сбоку, сзади, спереди — загорелись юпитеры, осветив улицу самое малое сотней киловатт. Я зажмурился. Стало невыносимо жарко. Ноги у меня задрожали, кишки взбунтовались, во рту пересохло еще больше.

— Тишина! — крикнул режиссер. — Мотор! Звук! Пошли!..

Я пошел, но не как живой человек, а как робот с дистанционным управлением. Не соображая, куда иду, что делаю, механически звал Эвридику, произносил реплики. Так же механически взял на гитаре два аккорда и запел:

В эту дивную ночь Ждать тебя мне невмочь, О Эвридика!

Ну, и так далее.

Я не слышал себя. И все же почувствовал, что на верхнем ля-диез дал петуха.

Я не слышал, что мне говорил Орфей, я даже не заметил, как появилась на балконе Эвридика, как она запела сиртаки.

А когда раздалась команда «Стоп», погасли юпитеры и вокруг наступила почти непроглядная тьма, я был уже почти без сознания. Никого не спрашивая, никому ничего не сказав, выбежал в коридор, увидел дверь с буквой «М» и ринулся туда…

Когда я вернулся в павильон, Мишо Маришки, Голубица Русалиева и Лорелея о чем-то оживленно беседовали. Я притаился сзади, прислушался. Маришки говорил:

— С каких пор Энчо дает петуха, откуда эта хриплость?

— Помилуйте, с чего вы взяли? Никаких петухов, никакой хриплости у него нет. Это просто случайно…

— Нет, не случайно, — возразила Голубица. — И в прошлый раз было то же самое. Это не хрипота, не простуда, это что-то органическое.

— И я бы сказал — роковое! — добавил Мишо Маришки.

— Как это понимать? — в полной панике спросила Лорелея.

— К великому моему сожалению, ваш сын не получит роли Тоби. В фильме Тоби поет, веселится, танцует, он нечто вроде Фигаро… А с таким голосом… Да вы и сами видели, как он скованно держится перед камерой.

Тут Лорелея захныкала:

— Как же так, товарищи? Что значит — не получит роли? Вы обещали! А сами сперва отняли у него Орфея, теперь Тоби. Это непорядочно! Это издевательство! Это… это… посягательство!

— Спокойней, пожалуйста! — прикрикнул на нее режиссер. — И давайте уточним: я не брал на себя никаких обязательств, не обещал вашему сыну ни роли Орфея, ни другой большой роли. Мы все на стадии поисков. Но раз я все-таки обещал взять мальчика на картину, то сдержу слово. Возьму его на эпизод, на роль друга Орфея… Конечно, если он перестанет цепенеть перед камерой… Я не могу идти на рискованные эксперименты. Слишком многое поставлено на карту… Картина обойдется в миллион…

— Миллион, миллион! — уже вне себя закричала Лорелея. — А берете какого-то тупицу на Орфея и эту гусыню на Эвридику…

— Могу вас успокоить: этот мальчик не будет играть Орфея. Он мне кажется чересчур слащавым… Что касается Росицы… Росица не подходит на роль Эвридики. У нее прекрасные актерские данные, чудесный голос… но она уже велика для маленькой Эвридики. Видимо, придется нам искать других исполнителей на все три роли… До свиданья, товарищ Маринова, и простите, если я вас невольно огорчил…

Мама постояла, постояла, потом резко повернулась и зашагала к выходу.

У ворот нас ждало такси.

 

13. Энчо становится мужчиной с большой буквы

Всю дорогу до дома мама не проронила ни единого слова. Сидела прямая и неподвижная, как памятник, почти не мигая смотрела перед собой, изредка вынимала из выреза платья золотой крестик и сжимала его в руке. Заговорила она, лишь когда мы вошли в квартиру. Положила на стол несколько листов бумаги, ручку и приказала мне:

— Садись и пиши!

Я сел и начал под ее диктовку писать:

«Уважаемый товарищ министр!

Обращаюсь к вам, возмущенная до глубины души непорядочными действиями съемочной группы «Детство Орфея», в особенности режиссера Михаила Маришки. Речь идет о следующем:

Месяц назад Болгарское телевидение передало сообщение о том, что…»

Дальше мама на девяти страницах рассказывала обо всем, что со мной происходило после сообщения по телевидению: как успешно я прошел первый тур, как блестяще проявил себя на втором, как мне обещали роль Орфея и я круглые сутки готовился к этой роли, как несправедливо у меня ее отняли, а потом дали роль Тоби, даже одели и загримировали, однако отняли и эту роль, чем нанесли моральную травму чудо-ребенку, гордости нашего города, надежде болгарского киноискусства. Под конец она продиктовала:

«Я убеждена, уважаемый товарищ министр, что правда рано или поздно восторжествует, но призываю вас вмешаться, исправить вопиющую несправедливость, а также принять меры, чтобы подобное никогда больше не повторялось.

С социалистическим приветом.

Лорелея Маринова, мать Энчо Маринова. Постскриптум. Прилагаю отзывы местной печати об исключительных способностях моего сына».

Исписанные листки вместе с моим интервью в газете «Зов» мама вложила в большой конверт и побежала отправлять экспресс-почтой в Софию.

Оставшись один, я вынул из тайника тетрадки и наспех записал мои последние приключения. А вскоре в дверь позвонил почтальон — принес заказное письмо от дедушки Энчо. Видимо, дедушка очень за меня волнуется, раз стал так часто писать, да еще заказные письма. Вот что он пишет в сегодняшнем письме:

Здравствуй, внучек!

До меня дошли всякие слухи о несуразице, которая происходит в твоей жизни. Твоя тетка Зоя позвонила мне по телефону и сообщила, что ты победил в Софии на каком-то там конкурсе, потом пришла весточка от моего двоюродного брата Косты, пишет, что был у вас в гостях и ты пел песню про Эвридику. Потом я получил твое письмецо, в котором ты пишешь про закон сохранения энергии, а под конец пришла газета «Зов», где напечатаны такие небылицы о тебе и твоих предках, что мне совестно теперь людям в глаза смотреть. Нет, в самом деле, что там у вас происходит? С ума, что ль, посходили или это от солнца? Говорят, на нем бывают какие-то вспышки, которые действуют на человеческие мозги.

Передай газетчику, который написал статью, что никаких артистов у твоей матери в роду не было, а были хорошие землепашцы и что твой прадед по материнской линии в глаза не видел Басила Невского… А вот твой дед по отцовской линии, то есть я, Энчо Маринов, во время войны с фашистами своими руками сладил небольшой типографский станок, на котором коммунисты печатали нелегальные листовки… Так что, Энчо, внучек, не стыдись своего имени… А насчет закона сохранения энергии, про который ты говоришь, что это закон природы и его невозможно изменить, как, к примеру, невозможно помешать ребенку вырасти в мужчину или женщину, то запомни: для человека ничего невозможного нету. Я прочитал в одном журнале, что какой-то ученый вырастил младенцев в пробирке. Что ты на это скажешь? Поэтому погоди окончательно решать насчет этого закона.

Я знаю, внучек, что тебе очень хочется приехать в деревню, погостить у нас, помочь мне с мини-трактором, но что поделаешь — отсюда мне твою маму не укротить. Поэтому думаю на днях собраться и нагрянуть к вам, тогда увидишь, что будет!

Зеленый утес стал еще зеленее и ждет не дождется тебя. Бабушка шлет горячий привет. А я тебя обнимаю.

Твой дедушка Энчо.

Мне захотелось немедленно ответить, сказать дедушке, чтобы больше не беспокоился так за меня, потому что Орфеем мне, ясное дело, не быть. И Тоби тоже! Не придется торчать перед зажженными юпитерами и ходить взад-вперед по фанерным улицам! И Росица тоже не будет сниматься, а наша дружба продолжится где-нибудь в пионерском лагере на Черном море! Ура!

Только я успел спрятать тетрадки в тайник, только собрался черкнуть дедушке несколько строчек, как мама вернулась в сопровождении доктора Алексиева. Я был в ту минуту в ванной, смывал грим, которым мне на студии разрисовали физиономию.

И тут в моей жизни произошло величайшее событие: я заметил на щеках шесть волосинок!!! Еле заметные, но настоящие! Я поскорей сдернул с себя рубаху, поглядел на грудь: там тоже пробились четыре волосинки.

Ура, ура, ура, сто раз ура! Я стал Мужчиной! Настоящим Мужчиной с большой буквы. Теперь уж никто у нас в классе не будет задирать передо мной нос. И в комсомол я вступлю настоящим Мужчиной!

Я долго любовался своими новыми мужскими атрибутами (это слово я услышал от доктора Алексиева), не обращая внимания на мамин зов. И вышел, только когда вдосталь насладился своей мужественной внешностью. В гостиной ждал доктор Алексиев. Он был недоволен, что его сорвали с работы посреди дня, но все же спросил меня:

— Твоя мама утверждает, что ты простудился. Дай-ка послушаю!

Долго выслушивал мне грудь, спину, мял живот, а под конец сказал:

— Он совершенно здоров.

— Откуда же эта хрипота? — не поверила мама. — Я слышала, в Софийской опере был случай — у знаменитого тенора проглядели рак голосовых связок, прооперировали с опозданием, и теперь он даже говорить не может, только хрипит: «Х-х, х-х…»

Доктор скептически покачал головой:

— Хорошо, посмотрим и голосовые связки, раз они так беспокоят твою маму.

Я раскрыл рот. Он посветил мне в горло фонариком, смотрел, смотрел, засунул ложечку в рот так глубоко, что меня чуть не вырвало, велел сказать: «А-аа» — и отослал меня в другую комнату. Ясно: хотел поговорить с мамой с глазу на глаз, конфиденциально (какое красивое, умное слово!). Но я приложил ухо к замочной скважине и понял абсолютно все, о чем они шептались.

Доктор. Никаких оснований для беспокойства. Самая нормальная мутация. Если помните, я еще в прошлый раз обратил ваше внимание, что у Энчо переходный возраст. У него на груди пробивается растительность, вы не заметили? Неизбежные атрибуты возмужания. И одновременно появляется другой признак: голос. Голос из детского превращается в мужской.

Лорелея (в панике). Так что же? Исчезнет его божественное сопрано?

Доктор. Неизбежно. Сопрано превратится в тенор, баритон или бас.

Лорелея. А нельзя его сохранить? Хотя бы еще на год-два?

Доктор (смеясь). Можно. Есть один способ, но я не стал бы его рекомендовать. Он применялся в 17–18 веках в католической Европе, когда женщинам не дозволялось петь ни в церковном хоре, ни в опере, и женские партии исполнялись мужчинами.

Лорелея. Не понимаю… Как же так — мужчины исполняли женские роли?!

Доктор. Они пели тем голосом, какой имели в детстве.

Лорелея. А как это достигалось?

Доктор. Неужели не знаете? Странно… Это достигалось с помощью операции, прерывавшей развитие в мальчике мужского начала. Операция называлась кастрированием, а певцы такого рода — кастратами. Естественно, они были редкостью и потому богаты и уважаемы. Подобные певцы пели в свое время в операх Моцарта, например.

Мама долго молчала. А я от страха леденел, приближаясь к температуре минус двести семьдесят три по Цельсию, то есть абсолютному нулю.

Какое решение примет Лорелея?

А она по-прежнему хранила молчание…

Я напряг свой мозг. Мысль работала быстрее, чем компьютер; нет, не желаю, чтобы меня оперировали, и уколов для акселерации тоже не желаю. И кинозвездой быть не хочу! Не нужны мне ни деньги, ни слава! И точка!

Значит, пришло время доказать, что я не плазмодий, не клоун и не павлин. Пробил час исполнить обещание, которое я дал дедушке Энчо. Наступил звездный миг, когда все на свете убедятся, что я Мужчина с большой буквы!

Не колеблясь больше ни минуты, я вытащил из тайника свои тетради, сунул их за пазуху и бегом на чердак. Дверь была распахнута — видимо, я забыл ее закрыть, когда примчался за бинарной бомбой. Я обвел взглядом свое Орлиное гнездо: сколько счастливых часов провел я тут, с МП-1, с Квочкой Мэри, с запрещенными мамой книгами! Квочки Мэри уже нет в живых, к запрещенным книжкам я интерес потерял, но вот что делать с МП-1, который я смастерил собственными руками, как дедушка — подпольный типографский станок? Схватив железный шест, я двумя ударами расколотил аппарат. Потом забрал из тайника бритву и лезвия. Теперь-то они мне обязательно понадобятся.

Вылез из слухового окна на крышу — осторожно, чтобы не поскользнуться на черепичинах и не сверзиться на тротуар. Спрятался за дымовую трубу с телеантенной и стал ждать, когда стемнеет. И когда стемнело, сполз на верхний балкон. В точности как Жан-Поль Бельмондо. Город вокруг мигал, как электронное табло, пролетел самолет Ту-104, внизу поблескивали баки для мусора, но мне не было страшно. Потому что я стал Мужчиной. На балконе было уже просто: от лестничной площадки меня отделяла только стеклянная дверь, я выдавил локтем стекло, просунул руку, повернул замок, дверь открылась, и я сбежал вниз.

Вышел на улицу. Тетрадки были спрятаны за пазухой. Я шел не торопясь, чтобы никто не догадался о том, что я беглец, и поэтому довольно поздно добрался до дома, где живет наш классный руководитель товарищ Боянов. И в подъезде, при свете лампы, наскоро дописал заключительные строки этих мемуаров.

…Чуть погодя я позвоню ему в дверь. Он мне откроет, не очень удивится, я отдам ему свои тетрадки, кое-что объясню и уйду.

Я не скажу ему о том, что задумал побег. Но убегу обязательно! Потому что я Мужчина!

Подпись: Энчо Маринов, ученик 7-го класса «В» 2-й средней школы.

 

Послесловие Бояна Боянова

Этим категорическим заявлением и заканчивалась рукопись Энчо Маринова. Больше я не получил ни единой строчки. Но поскольку мне хотелось во что бы то ни стало узнать, как сложится дальше судьба Энчо, я решил познакомиться поближе с нелегкими обстоятельствами, с которыми ему пришлось столкнуться, изучить все, что ему довелось пережить на пути к карьере кинозвезды. Побеседовал с его родителями, друзьями, с «Золотыми колокольчиками». Порасспросил Северину Миленкову и кинематографистов, которые побывали у нас в городе, навестил инженера Чернева — словом, провел анкету среди всех, кто так или иначе был связан с его злоключениями. Более того, ради документальной точности я прошел по всем тропам и тропкам, которые привели Энчо к логическому финалу: от чердака с разбитым МП-1 к последнему его убежищу.

Поэтому все, что вы прочитаете на последующих страницах, — чистейшая правда, хотя некоторые главы, возможно, покажутся вам вымышленными. Но разве жизнь не сложнее, не невероятнее любого вымысла?

Боян Боянов,

преподаватель географии 2-й средней школы

 

Часть четвертая, заключительная, написанная Бояном Бояновым, классным руководителем седьмого класса «В». Кинозвезды

 

1. Что произошло после побега Энчо Маринова

Как вы уже знаете из предисловия к этой книге, я прочитал рукопись Энчо лишь на следующий день и поэтому узнал о его побеге довольно поздно.

Признаюсь, я не сразу решил, что мне следует предпринять. Исповедь Энчо в перепачканных сажей тетрадях встревожила меня. В особенности последняя глава, полная яростной воли к решительным действиям. Куда направился Энчо, чтобы реализовать свою решимость? В город, в деревню, в Софию?.. Ответа на этот вопрос не было. Мальчик был один, без еды, без денег, без дружеской поддержки, убежденный в том, что уже стал Мужчиной. В таком состоянии любой, даже взрослый и опытный человек способен совершить роковые ошибки.

Тем не менее в глубине души я почему-то не испытывал особого страха за его жизнь и здоровье.

Первое, что я сделал, — позвонил домой Мариновым. Звонил настойчиво, но никто не брал трубку: вероятно, кинулись искать сына.

Позвонил в школу. Мне ответили, что после инцидента с зловонной бинарной бомбой вот уже несколько дней Энчо Маринова никто в глаза не видел. Я искал его у Бобби Гитариста, у Маэстро, позвонил в Стара Загору Фальстафу — все были твердо уверены, что их драгоценный ученик находится в Софии на последних кинопробах…

Позвонил я и в Берлогу, инженеру Черневу — иначе говоря, Черному Компьютеру, — хотя знал, что мой коллега лежит в больнице. Там, естественно, не отвечали.

И я уже собрался уходить из дому, когда ко мне ворвалась Лора Маринова, или, как ее некоторые зовут, Лорелея. Лицо мертвенно-бледное, волосы всклокочены, под глазами круги — явно не спала всю ночь.

— Энчо у вас? — было первое, что она спросила.

Я сказал ей правду: Энчо накануне вечером заходил ко мне. Но историю с мемуарами я от нее утаил.

— Он вчера исчез из дому, — объяснила Лорелея. — Мы только-только вернулись из Софии. Он помылся и без спроса ушел. Сначала мы с мужем не волновались, Энчо часто приходит поздно — из кино, например, а когда возвращается, тихонько ложится, чтобы не будить нас. Поэтому мы хватились его лишь сегодня утром. Разыскивали по всему городу. Я была на вокзале, на автостанции, в больнице — нет нигде. И прибежала к вам. Боже!..

Она залилась слезами. Искренними, настоящими. Возможно, поняла наконец, что сама виновата в бегстве сына? Либо это тоже было проявлением ее эгоистической материнской любви?

Расспрашивать я ни о чем не стал. Информация, почерпнутая мной из тетрадок Энчо, была достаточно исчерпывающей и точной…

— Ох! — всхлипывала Маринова. — Ужасно боюсь, что он совершит что-нибудь непоправимое… Знаете, товарищ Боянов, вчера в Софии эти презренные киношники обошлись с ним чудовищно несправедливо. Мальчик чрезвычайно чувствителен, и эта вопиющая несправедливость, наверно, явилась для него таким ударом, что он… он посягнул… на свою жизнь… Ох!

Я с трудом сдержал улыбку: «вопиющая несправедливость» «презренных киношников» не только не была для Энчо ударом, но пробудила в нем стремление жить и поступать так, как подобает Мужчине. Я был убежден, что он не вскрыл себе вены, не отравился, не утопился в соседнем водохранилище…

— Я не верю, что Энчо может посягнуть на свою жизнь, — постарался я успокоить ее. — Он для этого достаточно разумен.

— Вот и муж так считает, — всхлипывая, сказала она.

— По-моему, — продолжал я, — он где-то прячется, чтобы… гм… обдумать свою жизнь… Знаете, в последнее время он находился в конфликте с «Колокольчиками», со школой, со своими друзьями, чуть ли не со всем обществом. Бомба, которую он взорвал в классе…

— Бомба? Какая бомба? — изумилась Лорелея.

— Вы разве не знаете? Самодельная. Зловонная… В результате пропасть между Энчо и школой еще более углубилась… Мне кажется, вам не стоит поднимать тревогу, сообщать в милицию… Во всяком случае, пока не стоит…

— Муж тоже так говорит.

Эта вторая подряд ссылка на слова мужа несколько озадачила меня. Неужели Лорелея начала прислушиваться к его мнению?

— В деревне» у дедушки, не искали? — спросил я.

— Послали телеграфный запрос. Ответа пока нет.

Она перестала всхлипывать и, очевидно, под воздействием каких-то кинореминисценций спросила:

— А вдруг его похитили?

— Кто?

— Как кто? Мало ли на свете преступников? Вы что, телевизор не смотрите? Гангстеры похищают детей богатых родителей и требуют выкуп в миллион долларов.

— Насколько мне известно, такого у нас не случалось. Да в Болгарии ни у кого и нет миллиона долларов. Кроме Государственного банка, конечно.

Этот аргумент заставил ее призадуматься, но не успокоил. Те же киноштампы побудили ее спросить:

— А может, Энчо уехал в Софию, чтобы отомстить тем, кто так вопиюще несправедливо с ним обошелся?

Тут уж я не сумел сдержать скептической улыбки, и она поспешила добавить:

— Да, да, муж тоже отвергает эту гипотезу, потому что кремневое ружье дедушки Энчо, которое хранится у нас в шкафу, — старинное, еще со времен турецкого ига, и не стреляет.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

— Значит, вы советуете ждать?

— Да, подождите. Во-первых, ответа из деревни. Возможно, Энчо там… И позвольте сказать вам со всей откровенностью: меня не покидает чувство, что Энчо бежал из дому из-за не совсем нормальной обстановки в семье…

Лорелея снова всхлипнула:

— Вот и муж так говорит. Уверяет, что я отравила мальчику жизнь. Но это неправда! Неправда! Боже мой, как я могу отравить жизнь родному сыну! Да я на все готова ради него и…

Я довольно резко прервал ее:

— Прошу прощенья, мне пора идти, у меня урок…

На этом визит Лоры Мариновой закончился.

Но не закончились ее волнения. Два дня и две ночи она обшаривала город и окрестности, где только не побывала — во дворах и скверах, на чердаках и в подвалах, в больницах и поликлиниках, даже в морге. От Энчо — ни следа. Отчаяние ее росло, и она уже готова была обратиться к помощи милиции, но муж, хоть и с трудом, удерживал ее от этого. Потому что — признаюсь, мне это показалось странным — Цветана Маринова исчезновение сына не слишком тревожило. Правда, время от времени он уведомлял меня, что ищет там-то и там-то, но особенного рвения в своих розысках не проявлял. Похоже, он так же, как и я, не сомневался, что Энчо рано или поздно появится или даст о себе знать.

В первый день в школе еще не знали об исчезновении Энчо. Приписывали его отсутствие кинопробам в Софии, о которых с таким шумом оповестила газета «Зов». Школьники и педагоги говорили о нем с насмешкой и завистью одновременно: как ни крути, а Энчо «вундеркинд, гордость нашего города».

Естественно, больше других все это занимало седьмой «В». Бинарная бомба вызывала завистливые комментарии: очевидно, никто, кроме Энчо Маринова, не был способен сконструировать столь эффективное оружие для войны против Женского царства, а тот факт, что Черный Компьютер подобрал остатки бомбы с целью подробно их изучить, свидетельствовал о многом. Свидетельствовал в пользу «вундеркинда», «чудо-ребенка», но чудом он был не в области киноискусства, а в науке.

На второй день по школе поползли слухи. Это было неизбежно: многие видели, как Лора Маринова бродит, словно призрак, по городу, расспрашивает прохожих, не встречал ли кто мальчика с раскосыми глазами и оттопыренными ушами, который откликается на имя Энчо или Рэнч…

После третьего урока в учительскую явились Кики Детектив и Милена с третьей парты. До чего же оба хороши собой! Я всегда восхищался гармоничным обликом Кики, его мягкой, обаятельной улыбкой, стройной фигурой. И как он умен и благороден!.. А Милена? С ее «огненными карменистыми глазами»…

— Правда ли, что Энчо Маринов бесследно исчез? — напрямик спросил меня Кики.

— Похоже на то… Хотя кое-какие следы он все же оставил.

— Где же он может быть? — спросила Милена. Она выглядела очень встревоженной.

— В том-то и беда, что никто не знает.

— Но вы говорите, есть какие-то следы? — заметил Кики.

— Да, но литературного, а не криминального характера, — ответил я, зная склонность Кики ко всему таинственному.

Чудесные глаза Милены наполнились слезами.

— А вдруг он покончил с собой? — спросила она.

— Нет, — сказал я, — такие, как Энчо, не кончают самоубийством. Он мальчик мужественный. Даже, можно сказать, Мужчина с большой буквы.

— Если окажется, что Энчо убил себя, то знайте, что это я виновата, — печально проговорила Милена.

— Почему?

— Потому что… потому что, когда он стал вундеркиндом, наше Женское царство дважды нападало на него. Гнилыми помидорами, портфелями… Обзывали павлином и клоуном, воображалой. Правда, он потом бросил в нас свою бомбу, но он имел право, ведь мы первые начали…

Этот детский лепет из уст уже не девочки, а почти девушки, признаюсь, позабавил меня. Впрочем, меня всегда удивляла та смесь детскости и зрелости, которая проявляется так неожиданно и особенно ярко выражена в дневнике Энчо.

— Ну и что дальше? Что думаете предпринять?

— Мы должны найти его, — не колеблясь ответил Кики. — Весь город перевернем, но найдем. Я знаю, как это делается. Я ведь…

— Шерлок Холмс, это мне известно… Хорошо, согласен, действуйте, но поменьше шума.

— Не беспокойтесь, товарищ Боянов. Мы приступаем немедленно.

— И если обнаружите какой-то след, дайте мне знать. В больнице у инженера Чернева были?

— Были. Вчера.

— Надеюсь, вы не рассказали ему про Энчо?

— Нет, нет! — воскликнули оба разом, что заставило меня усомниться в их правдивости.

— Не надо ему говорить, — продолжал я. — Он очень расстроится. Вы ведь знаете, как он любит Энчо!

— Знаем, знаем! — снова дуэтом ответили они.

С этой минуты, с этих немногих слов началась операция по розыску Энчо Маринова. Я расскажу о ней позже. Потому что на следующее утро в город приехали кинематографисты — режиссер Михаил Маришки, сценарист Владилен Романов, композитор Юлиан Петров-Каменов и редактор Голубица Русалиева. За рулем сидел черноусый Крачунов.

Их приезд придал событиям новый поворот…

 

2. «Вопиющая несправедливость», за которую призывают к ответу

Первыми кинематографисты посетили Гренчарова, начальника отдела просвещения в городском совете. Они сказали, что им предстоит решить две важные задачи и они просят его содействия. Во-первых, в связи с фильмом «Детство Орфея» — увидеть и услышать на месте ансамбль «Золотые колокольчики».

— Будет сделано! — заверил Гренчаров, донельзя польщенный визитом столь выдающихся кинодеятелей. — Организуем немедленно. — И позвонил Северине Миленковой: — Северина, ты? Гренчаров говорит. Тут у меня товарищи из Софии, кинематографисты. Приехали специально для того, чтобы послушать твоих «Колокольчиков». Да, да, для фильма… Энчо Маринов? Оставь ты его! Думай сейчас о «Колокольчиках»! Сможешь собрать их после обеда? Прекрасно! — Он положил трубку. — Все в порядке, товарищи! Сегодня в четыре в клубе… Миче, принеси, пожалуйста, кофе, на пятерых!.. А какая у вас вторая задача?

— Вторая задача, — ответила Голубица Русалиева, вынимая из полиэтиленового пакета, где она держала свое вязанье, большой конверт, — заключается в следующем: жительница вашего города Лора Маринова, мать Энчо Маринова, который участвовал в наших кинопробах, подала жалобу на, как она выражается, «вопиющую несправедливость», якобы совершенную нами по отношению к ее сыну. Она утверждает, что мы твердо обещали дать ему роль Орфея, а в последнюю минуту отстранили его по ложным мотивам. Маринова обвиняет нас в том, что истинные наши мотивы совершенно иные, точнее говоря, что мы хотим отдать главную роль по знакомству. Начальство требует от нас объяснений, и мы решили воспользоваться нашим приездом в город, чтобы заодно выяснить инцидент до конца.

— Ох, опять эта Лорелея! — вздохнул Гренчаров, по привычке смахивая со лба свисающий чуб. — Знали бы вы, сколько у меня неприятностей из-за этой особы! Ее сынок, редкостный хулиган, в нетрезвом виде разбил у меня в квартире люстру, стереомагнитофон, причем импортный… Но это не так важно. Важно другое: ходят упорные слухи, что Энчо Маринов исчез…

— Исчез?! — Мишо Маришки вздрогнул.

— Да. И даже покончил с собой оттого, что его не взяли сниматься. По крайней мере, так кричит на весь город его мамаша.

— Такого поворота событий уж никак нельзя было ожидать… — с тревогой проговорил Маришки.

— Я тебя предупреждал, — сказал сценарист. — Вся эта шумиха по телевидению, привлечение сотен детей, напрасные надежды, разжигаемые болезненным тщеславием иных родителей, — все это не могло не привести к осложнениям.

— Но должны же мы искать подходящих исполнителей, — пробормотал Маришки. — Я несу ответственность за миллион левов.

— Грош цена этому миллиону, если, не дай бог, с мальчиком случилось что-то непоправимое.

— При этом, — вмешалась в разговор Голубица, — у нас все еще нет ни Орфея, ни Эвридики.

Прихлебывавший кофе Гренчаров чуть не подавился:

— Что вы сказали? У вас еще нет Орфея?

— Нет, — ответил режиссер. — Все кандидатуры отпали.

Гренчаров улыбнулся чарующей, как выразился бы Энчо, улыбкой.

— Товарищи, — медовым голоском проговорил он, — а знаете ли, у меня есть сын, Жорж, необычайно талантливый мальчик. Попробуйте его. Хотите познакомиться? Сейчас я его вызову.

— А сколько ему лет? — спросил Маришки.

— Шестнадцать.

— Не подойдет. Нам нужен мальчик не старше тринадцати и неординарной внешности. А на Эвридику красивая черноглазая девочка. И дернула же меня нелегкая взяться за детскую картину! Снимал бы профессиональных актеров и горя не знал! А тут? Найдешь прекрасного мальчишку, а пока приступишь к съемкам, он уже басит и бреется.

— А вы дайте ему какую-нибудь другую роль, — попросил Гренчаров. — Мой Жорж — вылитый ковбой.

— У нас не ковбойский фильм, — ответил Маришки с раздражением. — И в данную минуту меня заботит другое: как ответить на это мерзкое заявление, раз Энчо Маринов исчез. Если он сотворил какую-нибудь глупость, я пропал. Могут выгнать со студии, как нашкодившего кота, пошлют заведовать клубом в какой-нибудь медвежий угол. Вы в милицию обращались?

— Не знаю. Это меня не касается, — ответил Гренчаров. — Я думаю, больше всех должен быть в курсе его классный руководитель, преподаватель географии Боян Боянов. Хотите, свяжу вас с ним?

…Когда он позвонил, я сидел в учительской. Встретиться с кинематографистами было любопытно. Мир кино так от меня далек! Правда, благодаря мемуарам Энчо я имел кое-какое представление о наших гостях, но одно дело — читать, а другое — увидеть их вблизи, своими глазами.

Когда они вошли в учительскую, я мгновенно узнал каждого — так живо обрисовал их Энчо: Мишо Маришки с его мальчишеской внешностью, сценариста Романова в неизменной кожаной куртке, придающей ему сходство с железнодорожником, редактора Голубицу Русалиеву в шерстяном вязаном платье и с бородавкой на щеке, композитора Юлиана Петрова-Каменова со свирепо выступающей вперед челюстью… Черноусый остался, по-видимому, внизу, в машине.

Я предложил им фруктовой воды, но они отказались. Все были очень взволнованы, в особенности режиссёр.

— Что там стряслось с Энчо Мариновым? — без всяких предисловий спросил он.

— Убежал из дому, — ответил я, не вдаваясь в долгие объяснения.

— Почему? — с чисто кинематографической напористостью расспрашивал он.

— Причин много.

— Какие же?

— Разные: кинематографические, музыкальные, семейные и даже физиологические.

— Физиологические? Не понял…

— Охотно объясню. У Энчо переходный возраст в самой острой фазе. Из яйца вылупился орленок, который желает свободно лететь куда вздумается, без деспотической материнской опеки, без вмешательства режиссера, без ослепительного света юпитеров.

— Значит ли это, что нет оснований за этого орленка тревожиться? Что он не запутается где-нибудь в густой кроне, что его не заклюет орел-стервятник, не подстрелит браконьер?

— Уверен в этом.

— Откуда эта уверенность?

В ответ я, забыв о данном Энчо обещании не показывать посторонним его рукопись, вынул из ящика заветные восемнадцать тетрадок и положил на стол перед сценаристом.

— Отсюда.

— Что это?

— Мемуары Энчо Маринова.

— Что?! — Сценарист от удивления разинул рот, совершенно так же, как я, когда впервые услышал об этом от Энчо. — Мемуары?!

— Да, рассказ о том, что он пережил, испытал. Нечто вроде исповеди, которая содержит ряд признаний, весьма характерных для того возраста, в котором сейчас Энчо.

— Интересно… — пробормотал Романов, перелистывая тетрадки. — Можно взглянуть?

— Можно, — сказал я. — Но только здесь, при мне. И если дадите слово, что без разрешения самого мальчика не предадите гласности то, о чем там рассказывается.

Они согласились. Кроме нас, в учительской никого не было. Все четверо удобно расположились за столами и углубились в чтение. Они передавали тетрадки из рук в руки, то и дело раздавались восклицания, смех, недовольное ворчание, я видел встревоженные взгляды, кислые усмешки, почесывание в затылке… Дочитав последнюю тетрадь до конца, сценарист задумчиво произнес:

— Интересный человеческий документ.

— Какой фильм может из этого получиться! — с тоской проговорил режиссер.

— Разве у меня и вправду такая свирепая челюсть? — спросил композитор, прикрыв рот ладонью.

Голубица Русалиева, которая, пока читала, успела связать оба рукава для очередного платья, сунула свое вязанье в пакет и заявила:

— Уф! А в шерстяном платье и вправду очень жарко… Но, знаете ли, в рукописи уйма грамматических и стилистических ошибок.

— И музыкальных тоже, — вставил композитор.

— И кинематографических, — добавил режиссер.

— Попытаюсь их устранить, хотя и сам не очень сведущ в музыке и киноискусстве, — поспешил я отреагировать на их недружелюбные замечания. — Однако вам не кажется, что в целом картина нарисована верная?

— Безусловно, — честно признал Мишо Маришки. — И еще: эти тетрадки — исчерпывающий ответ на жалобу Лоры Мариновой. Но они не содержат, увы, никакого указания на то, где скрывается мальчик. Вы у Черного Компьютера справлялись?

— Он в больнице, — ответил я.

Они задумались — очевидно, над тем, что предпринять дальше. Я спрятал тетрадки в ящик стола, встал:

— Извините, мне пора на урок.

— В седьмом «В»? — спросил Маришки. — А можно нам заглянуть туда?

Я разрешил. Чтобы дать им возможность познакомиться с нашей сверхсовременной школой, мы прошлись по коридорам, заглянули в кабинеты физики, химии и математики, где у нас, помимо всего прочего, имеется двадцать компьютеров. Я показал им библиотеку и временно безлюдную мастерскую по трудовому воспитанию, где обычно проводит занятия Чернев, после чего мы вошли в седьмой «В».

Увидав нас, ребята встревожились: как правило, школьники не любят незнакомых и нежданных посетителей. Я успокоил их, и, когда представил наших гостей, класс, естественно, решил, что те приехали ради «чудо-ребенка, гордости нашего города».

Но тут произошло нечто любопытное, имевшее решающие последствия для дальнейшего развития этой истории.

Михаил Маришки скользнул по ученикам взглядом человека, привыкшего оценивать людей по внешнему облику. Потом подошел к третьей парте, долго разглядывал Милену, а затем обратился к ней:

— Тебя зовут Милена, я не ошибся?

Подошел к ней и сценарист. Тоже рассматривал ее лицо.

Потом оба подошли к Кики Детективу — его они тоже узнали. Да и кто не обратил бы сразу внимания на самого обаятельного мальчика в городе? Режиссер сказал ему что-то смешное, и Кирилл улыбнулся своей ослепительной, всепокоряющей улыбкой. Гости поинтересовались, чем занимаются его родители.

— Папа у меня строитель, мама работает на табачной фабрике, — ответил он своим чуть грубоватым, хриплым голосом.

Спросили, играет ли он на каком-нибудь инструменте.

— Да, — ответил он. — На губной гармонике.

— А танцевать умеешь?

— Умею. Народные танцы, ну и современные — рок, брейк.

— А можешь прочитать нам какое-нибудь стихотворение?

— Могу. «Казнь Васила Левского» Христо Ботева.

— Прочти, пожалуйста.

Я ни разу раньше не слышал, как он читает стихи, и ожидал посредственной ученической декламации, а Кирилл, к моему изумлению, не декламировал стихи — он почти рассказывал, лишь слегка подчеркивая ритм и рифму, но с таким внутренним волнением, с таким поэтическим чувством, что у меня на глаза навернулись слезы.

О мать Болгария, край мой милый, о чем горюешь, рыдаешь слезно? Проклятый ворон, над чьей могилой во мраке каркаешь ты так грозно? [4]

Я посмотрел на гостей; они тоже, казалось, были совершенно покорены искренностью исполнения. Недаром же дали дочитать до конца, ни разу не прервав. Михаил Маришки спросил Кирилла, кто научил его так читать стихи.

— Никто, — ответил он, — я сам. Я очень люблю поэзию.

Сценарист и режиссер многозначительно переглянулись, и Маришки обратился ко мне:

— У нас сегодня в клубе встреча с «Золотыми колокольчиками». В четыре часа. Вы не пришлете на эту встречу Милену и Кики?

— Они и так будут там, — объяснил я. — Милена поет в этом хоре. А Кики возглавляет штаб по розыскам Энчо Маринова.

— Замечательно!.. А теперь идем к Лоре Мариновой.

— Я с вами, — сказал я и, к великой радости класса, объявил свободный урок.

 

3. Странные явления в семье Мариновых

Я позвонил в дверь их квартиры с чувством некоторой неловкости: что ни говорите, побег Энчо — опасный или нет — горе для его родителей.

Дверь отворила Лорелея.

Я с трудом узнал ее, так она изменилась со времени нашей последней встречи. Похудела, лицо осунулось, глаза, пылавшие раньше творческим восторгом, теперь были тусклыми, погасшими.

— Что вам угодно? — Она никого из нас не узнала.

— Вы нас не помните? Неужели не помните? — удивился Маришки. — Мы из Киноцентра.

Эти слова, похоже, разбудили ее. Она выпрямилась, зрачки расширились.

— Вон! — истерически крикнула она. — Не желаю вас видеть! Лжецы! Коварные обманщики! Лицемеры!

И захлопнула перед нашим носом дверь. Я звонил, стучал, звал — все напрасно. Пришлось спуститься на улицу, зайти в ближайшую телефонную будку и набрать номер. Маринова тут же сняла трубку: очевидно, ждала вестей от сына. Я втолковал ей, что мы пришли в связи с исчезновением Энчо. Только тогда она согласилась принять нас.

Молча, не переставая тихонько всхлипывать, провела нас в гостиную. Не предложила сесть, смотрела исподлобья, особенно убийственные взгляды бросая на режиссера, и тот, бедняга, ежился под ними, как под дулом автомата.

— Что вы хотите мне сказать? — наконец спросила она. — Энчо у вас?

— Почему у нас? — удивился Маришки.

— Чтобы отомстить вам, вот почему! — с лютой злобой прошипела она. — За то, что вы нанесли ему смертельную рану. Вас нужно судить, посадить за решетку, повесить, отрубить голову… — И, не сумев припомнить еще более жестокой казни, разрыдалась.

— Успокойтесь, товарищ Маринова, — сказал я, — успокойтесь! Энчо найдется. Группа наших школьников предпринимает крупную операцию по розыску…

— Ох! — Она опять всхлипнула. — Я не смогла его найти, так неужели же дети… — Она вынула из кармана изрядно помятый тетрадный листок. — Вот что мы утром нашли в почтовом ящике: «Я жив и здоров. Не ищите меня! Не желаю быть кинозвездой!!! И кастратом тоже! Энчо».

Лорелея снова громко всхлипнула, а меня разбирал смех: я вспомнил ужас, который внушали ее сыну операции и уколы.

Неожиданно из прихожей донесся подозрительный шум.

— Кто там? — испуганно вскрикнула Лорелея.

Шум затих.

— Кто? — опять закричала она и, так как ответа не последовало, выбежала из комнаты. Я — за ней.

В прихожей в неестественной позе человека, пойманного на месте преступления, стоял Цветан Маринов, отец Энчо. В руке у него была лиловая сетка, набитая колбасой и бутылками с вином и лимонадом. На губах застыла виноватая улыбка.

— Цветан? — удивилась Лорелея. — Почему ты здесь? Ты же собирался искать Энчо.

— Ддд-а… — Он заикался совершенно так же, как его сын, когда попадал в затруднительное положение. — Я-яя ищу… в-все время ищу… вместе с моими сотрудниками… но мы устали, да и проголодались… Ну, я и пришел кой-чего захватить, чтобы отнести, угостить…

— Господи! — со слезами воскликнула Лорелея. — Наш сыночек, быть может, покоится на дне водохранилища, а его папаша хлещет вино! Как не стыдно!

— Подумай сама, Лора. — Маринов придал лицу скорбное выражение человека, чей сын, возможно, покоится на дне водохранилища. — Если я их не накормлю, они разойдутся по домам. Сама знаешь, как бывает… — И он повернулся ко мне, словно только сейчас заметил: — Вы, товарищ Боянов? Какими судьбами?

Явно хотел увести разговор от щекотливой темы…

— Я привел товарищей из киностудии, — объяснил я. — Они хотят поговорить с вами по поводу Энчо.

— Я сейчас не могу, — поспешно, словно испугавшись, ответил он. — Меня ждут… У них… Я хочу сказать, у моих коллег… из аптекоуправления… У них с утра крошки во рту не было…

— Перестань, Цветан! — робко прервала его жена. — Не умрут твои аптекари… Сядь и выслушай, что нужно от нас товарищам…

Он нехотя подчинился. Опустил лиловую сетку на пол и присел на краешек стула, как подсудимый, готовый безропотно принять самый суровый приговор. В его манере держаться было что-то подозрительное…

— Товарищ Маринов, — спросил Романов, — есть у вас еще какие-нибудь весточки от сына?

Маринов так раскашлялся, что долго не мог вымолвить ни слова. Потом, пряча глаза, сказал:

— Никаких… Только та записка, которую мы утром вынули из ящика. Где мы только не искали его! Все аптекоуправление поднято на ноги. Не могу понять, что означают слова: «Не хочу быть кастратом». Какая чушь! Никто и не собирается его кастрировать. Зачем мне сын-кастрат? Мой сын должен быть мужчиной и, когда я состарюсь, подарить мне внуков.

Я снова с трудом сдержал смех: истинный смысл записки станет ему ясен лишь после того, как он прочитает мемуары сына.

— А в деревне вы справлялись? — спросил я. — У его дедушки?

— Там его нет, — мгновенно, ни на миг не задумавшись, ответил Маринов. — Я звонил, узнавал.

— А у Черного Компьютера? — продолжал расспрашивать Романов.

Маринов испытующе посмотрел на нас, словно пытаясь разгадать, что кроется за нашими расспросами.

— Вы думаете, он у инженера Чернева? Нет, там его нет. Я проверял. Берлога… Известно вам, что такое Берлога? Мастерская Черного Компьютера… Так вот, Берлога заперта на два замка, и там темно и тихо, как в заброшенном туннеле. Обычно же там неимоверный шум, стеклянные стены светятся, Чернев играет на скрипке… Поверьте, товарищи, я продолжаю поиски… Но позвольте узнать, что привело вас сюда из самой столицы?

Мишо Маришки объяснил:

— Ваша супруга прислала нашему руководству жалобу на то, что мы не взяли вашего сына сниматься.

— И прекрасно! — воскликнул Маринов с совершенно неуместной радостью.

— То есть как «прекрасно»? — удивился Маришки.

— Я… я тоже считаю, что Энчо не создан для кино. Порвите эту жалобу, и дело с концом! А вашему руководству передайте, что мы взяли ее назад. Если хотите, можем удостоверить это письменно.

Лорелея вскочила и возмущенно закричала:

— То есть как «порвите»? Я не забираю своего заявления! Не забираю! Они обязаны ответить за свою вопиющую несправедливость по отношению к моему мальчику! Это из-за них, из-за них он убежал, из-за того, что они бесчеловечно погубили всю его артистическую карьеру!

— А тебе не кажется, что он убежал из-за тебя? — неожиданно взорвался Маринов, как человек, который долго сдерживал душивший его гнев. — Вы совершенно правы, товарищи, у Энчо нет актерских талантов. Он заикается, он неповоротлив, и уши у него торчат, как у молодого осла. Но зато у него незаурядный талант к другим вещам… куда более интересным и полезным… — Он улыбнулся, как улыбаются при мысли о чем-то очень приятном, и добавил: — Даже не просто талант! Талантище!

Жена смотрела на него с таким ужасом, словно он изрыгал лягушек и ядовитых змей.

— Бо-оже! Как это страшно, когда отец не верит в своего родного сына! — со слезами проговорила она.

— Еще как верю! — горячо возразил он. — И никому не позволю сбивать его с толку разными безответственными поступками!

— Товарищ Маринова, Энчо и сам считает, что его призвание не кино, а совсем другое, — вступила в разговор Голубица Русалиева, которая опять машинально вынула из пакета шерсть и заработала спицами.

— А вы откуда знаете? — раздраженно спросила Лорелея.

— Знаем… — таинственно ответила та. — Он не актер, он изобретатель.

— Вот именно! — радостно воскликнул Маринов. — Вот именно! Спасибо, товарищ, вы очень точно сформулировали мою мысль.

Лорелея была безутешна:

— Вам легко говорить. Вы-то уж пристроились к кино, и плевать вам на остальных, хотя они страстно стремятся к киноискусству.

Михаил Маришки глубоко вздохнул, словно перед ним малое дитя, которому нужно растолковывать элементарные истины.

— Госпожа Маринова, — сказал он, — мне хотелось бы рассказать вам кое-что о себе… Крупном, как вы почему-то считаете, режиссере… Я тоже страстно стремился к киноискусству. Еще мальчишкой играл в школьном драмкружке, писал «пьесы», ставил драмы и трагедии. Окончив школу, поступил в Киноцентр подсобником, перетаскивал декорации, грузил ящики с реквизитом. Через год-два перешел в осветители, возился с кабелями, юпитерами. Еще через два года меня сделали помощником оператора, потом помрежем и, наконец, ассистентом режиссера. Сорок два месяца я был на этой не слишком благодарной должности, работал ассистентом у пяти режиссеров-постановщиков, поднаторел в профессии и лишь тогда поступил в Театральный институт, ни на день не переставая зарабатывать себе на хлеб… Поверьте, мне было нелегко, даже очень нелегко. И если я сейчас снимаю свой третий фильм, то это право завоевано трудом и потом… И точно такой же путь прошло и большинство моих коллег.

— А другие? — перешла в контрнаступление Маринова. — Другие? Знаю я, как пролезают в Театральный и в кино. Звонок по телефону, высокопоставленный дядюшка, шуры-муры с народными артистами и много еще всякого. Слышала я, слышала про Бебу Пиринскую, как она получила роль. Подцепила режиссера Грозева и быстренько пробилась в кинозвезды.

— Во-первых, она не стала кинозвездой, — с нескрываемым раздражением возразил Маришки. — А во-вторых, именно из-за нее картина Грозева с треском провалилась.

— А вот моему Энчо роли не дали! — не слушая, продолжала Лорелея. — Ну конечно, он ни к кому не подмазывался, знакомств у нас нет… А теперь все по знакомству, талант гроша медного не стоит.

— Ошибаетесь, госпожа Маринова, — со вздохом проговорил Маришки. — Талант очень даже дорого стоит! Но только товар это редкий… И, признаюсь, я завидую вашему сыну, потому что у него, по-видимому, есть талант. Не сомневаюсь, что Энчо когда-нибудь станет знаменитым изобретателем.

Маринова взглянула на него с изумлением, к которому явно примешивалась материнская гордость.

— Вы правда так думаете? — спросила она.

— Правда. Он даже академиком может стать.

— А… откуда вы знаете?

— Знаю… — лукаво улыбнулся Маришки.

Цветан Маринов, тоже улыбавшийся, причем какой-то странной улыбкой, встал, подхватил сетку с колбасой и бутылками и сказал:

— Я тоже это знаю… И поэтому, извините, отправляюсь на поиски… Иначе мир, того и гляди, потеряет великого изобретателя, болгарского Эдисона, быть может… — И горячо продолжал: — Знаете, что он изобретает?.. То есть изобретал, прежде чем полез в кинозвезды? Перпетуум мобиле! Да, да! Перпетуум мобиле! Иными словами — Вечный двигатель! Или почти вечный, потому что законы природы непреодолимы… Но все равно его двигатель, возможно, в значительной степени решит такую важную для человечества проблему, как энергетическая… И тогда… Тогда… — Он на полуслове оборвал себя, будто испугавшись собственного красноречия, лицо опять приняло скорбное выражение человека, у которого бесследно исчез сын. — А заявление, товарищи кинематографисты, порвите и выбросьте в мусорное ведро. Верно я говорю, Лора?

Его жена была в такой растерянности, что не знала, как реагировать на все эти восхваления по адресу сына, хотя они явно ей льстили.

— Нам тоже пора, — сказал Маришки, — у нас встреча с «Золотыми колокольчиками».

— С «Колокольчиками»?! — У Мариновой от удивления глаза на лоб полезли.

— Да, устроим прослушивание. Думаем пригласить их в нашу картину.

У Лорелеи перехватило дыхание, она переводила взгляд с меня на остальных гостей и снова на меня, словно просила о помощи:

— Как же так? Этих безголосых бездарей?

— Эти «безголосые бездари», как вы изволили выразиться, — композитор свирепо оскалил в улыбке зубы, — заняли второе место в стране, имеют шансы перейти на первое и, как я слышал, вскоре поедут в Японию на гастроли. До свидания. Идемте, товарищи!

— Постойте! — остановила нас Лорелея. Она была белее мела. — Мой Энчо тоже поет в «Колокольчиках».

— Насколько мне известно, он ушел из ансамбля, — заметил я.

— Как ушел? Почему ушел? Это временно… ради кино… Он ведь должен был играть Орфея… И чтобы иметь побольше свободного времени для подготовки…

— Весьма сожалею, — пожал плечами композитор, — но теперь уже поздно.

Мы были уже в дверях, когда Лорелея нас снова остановила:

— Хочу вас кое о чем спросить… А кто же будет играть Орфея и Эвридику?

— Пока неизвестно, — ответил Маришки и, подумав, добавил: — Возможно, через несколько часов мы это узнаем.

Спустившись вниз, мы успели увидеть, как Цветан Маринов бежит к автобусу, лиловая сетка с колбасой и вином раскачивалась у него в руке.

 

4. «Золотые колокольчики» и блестящая идея, осенившая композитора

Пробило два часа. Гости проголодались.

— Товарищи, в это время у нас в городе все рестораны закрыты, — сказал я. — До встречи с «Колокольчиками» еще два часа. А жена вчера наготовила целую кастрюлю тушеной фасоли, свое «фирменное блюдо». Ну и бутылочка Красного вина найдется… с собственного виноградника… Как вы на это смотрите?

— Лично я «за», — сказал Маришки. — Спасибо.

Остальные тоже проголосовали «за», и вскоре мы уже сидели у нас и, пока жена накрывала на стол, беседовали о том о сем, о «Колокольчиках», о Северине Миленковой… Композитор неожиданно спросил:

— Энчо, кажется, был в этом хоре солистом?

— Да, — ответил я. — Пел первым голосом.

— Гм… — композитор заулыбался. — У меня идея!

И наскоро изложил ее, после чего Владилен Романов тут же заказал срочный междугородний разговор с Петруновой, мамой Росицы.

— Берите такси и приезжайте! — кричал он в трубку. — Немедленно! Расходы оплатим. Есть возможность все-таки взять Росицу на картину.

Он положил трубку и, радостно потирая руки, сообщил:

— Порядок!

— А Орфей? — спросила Голубица Русалиева.

— Не будем спешить! Насчет Орфея у меня тоже есть идейка, — успокоил ее композитор.

Фасоль была действительно отменная, кастрюлю выскребли до донышка.

К четырем часам, в отличнейшем настроении, несмотря на мрачные пророчества Лорелеи, что Энчо будет найден на дне водохранилища, мы отправились в клуб.

Зал был набит ребятами, возбужденно обсуждавшими предстоящую спасательную операцию. Тут были все участники хора и мой седьмой «В» в полном составе во главе с Кики Детективом. Многие захватили с собой свистки, губные гармоники, барабаны, трещотки… Позже подошли Бобби Гитарист, Маэстро, даже Фальстаф специально примчался из Стара Загоры.

Нас встретила Северина Миленкова. Как всегда, в цветастом платье и парусиновых тапочках. Очень нам обрадовалась, и поскольку они давно были знакомы с Юлианом Петровым-Каменовым, между ними завязался деловой, профессиональный разговор.

Тем временем остальные кинематографисты незаметно наблюдали за Кики Детективом и Миленой — как они движутся, как подшучивают над одноклассниками, как смеются. Оба были очень хороши собой, и я уже догадывался, какие у режиссера намерения на их счет… Однако угадал далеко не все. Потому что понятия не имел о сложных кинофокусах.

— Можно начинать! — сказал композитор.

«Колокольчики» выстроились на сцене, и он объяснил им, что от них требуется: петь так, чтобы войти в картину через широко распахнутые ворота, то есть чтобы ни к чему нельзя было придраться. Первым номером шел «Весенний ветер».

Хор запел. Я человек, как вам известно, немузыкальный и не в силах оценить, какого места в масштабах страны заслуживают наши «Колокольчики», но мне они очень понравились. Солисткой была Милена, и ее плотный глубокий альт, не очень-то обычный для девочки, очаровал всех. Ей отчаянно хлопали, в особенности мальчики из седьмого «В», которые все по уши в нее влюблены.

Потом хор исполнил еще несколько песен, и по свирепо оскаленной челюсти композитора я понял, что он доволен.

В зал вошла Росица. Она приехала вместе с мамой, быстро обменялась несколькими словами с кинематографистами и Севериной Доминор и, не ломаясь, поднялась на сцену.

— Дорогие «Колокольчики»! — обратился к ребятам композитор. — Позвольте вам представить Росицу Петрунову. Вы, вероятно, видели ее в кино и по телевидению. Поскольку Энчо Маринова, вашего солиста, нет, она споет вместо него.

— А где Энчо? — спросила Росица своим звучным голосом, разом заполнившим весь огромный зал вплоть до последнего ряда балкона.

— Энчо мы увидим позже, — поспешил ответить композитор. — А пока споешь соло ты. Начнем!

Раз-другой прорепетировали, а на третий Росица так органично включилась в ансамбль, будто всю жизнь пела с ним вместе.

— Годится! — удовлетворенно подытожил Мишо Маришки.

— Думаю, что и вторая комбинация тоже получится, — сказал композитор.

Поднялся на сцену и объяснил:

— Милые мои «Колокольчики», сейчас мы проделаем один не слишком сложный эксперимент, пока без камеры и микрофона. Единственное, что от вас требуется, — быть особенно внимательными. Мы снова исполним «Весенний ветер». Солистками будут Милена и Росица. Но Милена будет лишь открывать рот, а петь будет Росица, которую мы спрячем у нее за спиной.

Милена огорчилась, помрачнела:

— Выходит, мне только рот открывать, а петь будет другая? Вот еще! И не подумаю!

— Не торопись, девочка! Тебя ждет нечто куда более интересное. Не упрямься, Милена, давай попробуем!

— Милена, не бойся! Буффосиихронистов в цирке видела? И ты давай! — закричали сидевшие в зале ребята.

Под таким массированным натиском Милене пришлось отступить, но настроение у нее было испорчено. Северина Миленкова подала знак. Хор запел.

Я впервые присутствовал при таком музыкальном трюке, хотя не раз о нем слышал. С его помощью совершаются самые невероятные сочетания звука с изображением. Пускаешь фонограмму с записью певца, который не слишком хорош собой, но зато обладает прекраснейшим голосом, а на сцене безголосый красавец синхронно открывает рот — вот и весь фокус!

К пятой репетиции, когда была наконец достигнута синхронность между артикуляцией Милены и пением Росицы, у меня было полное впечатление, что солирует Милена, тем более что тоненькую Росицу было совершенно не видно за массивной фигурой дирижера.

Из зала снова полетели восторженные возгласы:

— Браво, Милена! Браво!

Росица спустилась со сцены, ямочки ее улыбались.

— А теперь солистом будет Кики, — сказал композитор.

Это сообщение было встречено громовым хохотом:

— Хо-хо! Кики будет петь! Новый Гяуров!

Кики страшно смутился:

— Я не могу петь… У меня мутация, ломается голос… Да я и слов не знаю.

— Это неважно, спой, что знаешь. Какую-нибудь детскую песенку. Например, про зайчонка. И попробуй это сыграть… Как будто ты зайчонок и есть.

Зал затих. Кики никогда в жизни не пел соло, никогда не играл никаких ролей. Но он человек с характером, ничего не боится и поэтому не заставил долго себя упрашивать.

Даже я почувствовал, что он не только фальшивит, он хрипел, переходил с баса на дискант и снова на бас, в этом возрасте у мальчиков так обычно и бывает.

Но зато как он играл, как играл! Чуть пригнулся, руки прижал к груди, как заячьи лапки, и припрыгивал в такт музыке:

Рано утром на рассвете Над землей пронесся ветер. Гнул деревья, ветви гнул, По лесу пронесся гул. Маленький зайчонок спал. Он набегался, устал. Ветер испугал его, Маленького моего. Он вскочил скорей с постели. «Что это, на самом деле? Что за шум в лесу стоит?» — Мой зайчонок говорит. И бегом бежать скорей, Выспросить все у зверей: «Что за ветер прилетел? Выспаться я не успел!» [5]

И он действительно побежал, длинным прыжком, по-заячьи, перемахнул через оркестровую яму в зал и стоял, вопросительно глядя на сидящих в первом ряду зрителей…

От восторженных воплей зала чуть не рухнул потолок.

— Прекрасно! — похвалил композитор. — Правда, голос не ахти, но это неважно. Будь добр, Кики, поднимись опять на сцену, но петь теперь будет Милена, а ты только открывай рот. Договорились? Милена, спрячься за дирижером. Начинаем!.. Три-четыре!

Кики опять стал зайчонком, Милена, спрятавшись за мощной фигурой Северины, пела, и снова произошло чудо: полнейшая иллюзия, что песня исполняется стройным мальчиком с красивым лицом и обаятельной улыбкой.

Публика зачарованно молчала. Все до единого, включая многоопытных кинематографистов, которые, говорят, каких только чудес не совершают у себя на студии, сидели, не шевелясь, и слушали, как поет Кики.

Когда зайчонок умолк, публика взорвалась посильней, чем бинарная бомба Энчо Маринова. Кики и Милену подхватили на руки и понесли по проходу к центральной ложе, посадили в кресла и стали хором скандировать:

— Спа-сибо, Кики! Спасибо, Милена! Ура-а-а!

А затем прозвучал голос режиссера Маришки:

— Ура Орфею и Эвридике!

— Урраа-а-а! — прокатилось по залу. — Урааааааа!

Заиграли гармоники, забили барабаны…

Так, после прослушивания двух тысяч девятисот девяноста девяти кандидатов, после многонедельных поисков, усилий, волнений, разочарований и расходов съемочная группа за какие-нибудь полчаса нашла исполнителей главных ролей для своей картины. Впоследствии я узнал, что подобные эффектные повороты событий — обычное явление в сфере кинопроизводства.

 

5. Операция «Энчо» и неожиданные открытия…

С этой минуты я стал свидетелем удивительной детской солидарности и ощутил гордость от того, что я классный руководитель седьмого «В».

Операция по розыску Энчо была в моих глазах жизненным экзаменом для моих учеников, свидетельством их честности и мужества, их верности дружбе. Они забыли о войнах и гнилых помидорах, бинарных бомбах, зависти, забыли об обидах, нанесенных им Энчо Мариновым, забыли неразумные поступки своего одноклассника и провели поистине масштабную операцию со всеми признаками взрослого ума и одновременно ребячьей игры и фантазии.

Заслуга моего седьмого «В» состояла еще в том, что он сумел привлечь к участию в операции по меньшей мере еще сотню учеников из параллельных седьмых классов и «Золотые колокольчики» в полном составе. Кики Детектив и Милена два дня разрабатывали план предстоящей операции. Они досконально изучили карту города и пометили все места, где можно погибнуть или спрятаться, — от брошенных вагонов на запасных железнодорожных путях до бараков строительных рабочих в пригороде, от избушки Бабы Яги в городском парке до складов вторичного сырья, от бывших противовоздушных убежищ до фундамента строящейся бумажной фабрики.

Они разделили свою маленькую армию на отряды, вооруженные духовыми и ударными инструментами: свистками, тарелками, барабанами…

Расставили посты наблюдения за узловыми пунктами в городе и окрестностях. Для срочной связи Кики выдал им три аппарата МП.

Мобилизовали для курьерской связи всех велосипедистов.

Реквизировали все, какие нашлись, домашние аптечки.

Раздобыли веревки, альпенштоки, фонари и прочее альпинистское снаряжение — на случай, если придется спускаться в пропасти или подземелья.

Выпросили в спортклубе сигнальные пистолеты и бинокли.

Принесли из дому фотоаппараты и кассетники, чтобы ход операции был документирован.

И многое-многое еще придумали ребята для успеха операции, всего не перечислить.

Началась она ровно в 17.30. Около полутораста мальчиков и девочек вышли на площадь перед клубом и в несколько минут разбились на отряды и посты, были назначены связные, причем все делалось без суеты, без лишнего шума. По правде говоря, я не ожидал от этих буйных головушек такой дисциплины и порядка.

Кинематографисты с огромнейшим интересом наблюдали со стороны за этим необычайным мероприятием. Сценарист, не выдержав, стал обходить отряд за отрядом и прислушиваться к их разговорам. Режиссер последовал его примеру. Потом они о чем-то заспорили между собой, показывая на Кики и Милену, которые отдавали последние распоряжения. Вероятно, в эти минуты в их головах рождались какие-то новые мысли, которые впоследствии были реализованы в картине.

Я ни во что не вмешивался. Да и чем я, собственно, мог быть полезен? Ребята так прекрасно все организовали, что любое мое вмешательство только нарушило бы ход и ритм операции. И меня радовало сознание, что не такой уж я плохой педагог, если вот эти ребята — мои воспитанники.

Ко мне подошла Росица. В ее бархатных глазах стояла тревога.

— Товарищ Боянов, можно я тоже приму участие в этой операции?

— Спроси организаторов. Кики, Милену…

Она обратилась к ним и, конечно, получила разрешение.

Росица вошла в Первый ударный отряд, которым командовал сам Кики. Присоединились к этому отряду и мы со сценаристом Романовым. Композитор и редактор вошли во Второй отряд. Романов попросил их смотреть во все глаза, не упускать ни одного слова, ни одного факта, ни одной детали, потому что все может пригодиться для картины. А Мишо Маришки вскочил на велосипед и присоединился к связным — он хотел быть одновременно всюду.

В клубе осталась у телефона Северина Миленкова — она взяла на себя обязанности главного диспетчера.

Итак, все было готово. Кики вскинул руку и в воцарившейся тишине объявил:

— Пионеры и завтрашние комсомольцы! Операция «Энчо» начинается. Помните: от вашей внимательности, от вашей находчивости и смелости зависит жизнь вашего товарища. Выполняйте распоряжения, но проявляйте также и инициативу. Мы свободные бойцы свободного мира. Вперед!

И операция «Энчо», которая навсегда останется для меня одним из светлых событий моей жизни и так красочно была позже воспроизведена в кино, началась…

Впрочем, должен признаться, что если бы я не видел фильма, то не получил бы полного представления о том, как она развивалась и к каким разнообразным результатам привела, потому что, участвуя в ней вместе с Первым отрядом, не имел физической возможности видеть, что и как делается другими подразделениями. Единственный, кто мог охватить всю операцию в целом, был, если, конечно, не считать Кики, режиссер Маришки. Он как безумный метался на велосипеде от отряда к отряду, от поста к посту, пересекал город по всем меридианам и параллелям и непрерывно щелкал фотоаппаратом. Благодаря этому операция воспроизведена в его фильме так четко и динамично.

Те, кто видел фильм, знают, как протекали отдельные моменты операции. Знают о хитроумных уловках, с помощью которых разведчики проникли в Дом ребенка, на электростанцию и в радиоцентр, даже в отделение милиции, где застали милиционеров за шахматами. (В нашем обычно спокойном городке милиция не особенно перегружена.) Знают о решительности, с какой отряды шли по следам разведчиков, о шуме, который они поднимали на своем пути, — он мог бы разбудить и мертвого…

Знают о хитрости, с помощью которой не кто-нибудь, а Тошо (ребята называют его Тошко Придурок) проник под носом у надзирателей в городскую тюрьму и проверил в полупустых камерах, не там ли случайно находится Энчо.

Знают о приключениях, выпавших на долю Третьего отряда, который ворвался в морг городской больницы и, наткнувшись там на укрытые простынями трупы, обратился в паническое бегство, заблудился в бесконечных коридорах и подвалах и лишь к вечеру с помощью других отрядов оттуда выбрался.

Знают также о радушном приеме, который обитатели Дома престарелых оказали Первому отряду, о концерте, который дала там группа «Колокольчиков», что несколько отвлекло отряд от выполнения его основных обязанностей.

Знают, наконец, и о том, как Седьмой отряд, обследуя железнодорожные вагоны, по ошибке сел на уходящий в Стара Загору поезд, проехал «зайцем», без билетов, целых тридцать километров и вернулся назад на военном грузовике.

Поэтому я расскажу здесь только о действиях Первого отряда, тем более что именно на его долю выпало счастье отыскать Энчо.

Нашей задачей было прочесать западный район города, где, помимо всего прочего, находятся кинотеатр «Западный», универсам «Западный», фабрика детских игрушек «Западная», завод двигателей внутреннего сгорания «Западный» и другие предприятия, причем все они называются одинаково — очевидно, люди, дававшие им названия, обладали не слишком богатым воображением. Только школа называлась иначе — носила имя знаменитой героини — партизанки Лиляны Димитровой. Ну и мастерская Черного Компьютера, известная всем как Берлога.

В соответствии с заранее разработанным планом мы начали с кинотеатра, куда уже сумели проникнуть двое наших разведчиков. Довольно долго прождав, когда они выйдут оттуда, и так и не дождавшись, пошел в кино Кики, за ним Милена… Но и они надолго пропали там. Беспокоясь за них, мы со сценаристом тоже вошли в зрительный зал. В темноте я тут же потерял Романова из виду и тщетно метался вдоль рядов, вглядываясь в зрителей, которые все до одного буквально корчились от хохота.

В конце концов я их увидел: Кики, Милена, сценарист, оба разведчика сидели на полу перед первым рядом и, глядя на экран, хохотали до упаду. Я с трудом выманил их оттуда. Показывали картину Чарли Чаплина…

Но Энчо в кино не оказалось.

Вторым нашим объектом была фабрика детских игрушек. Я не очень понимал, какой смысл там искать, но Кики считал, что Энчо, опытного конструктора, изобретателя бинарной бомбы, может заинтересовать цех механической игрушки. Однако Энчо не оказалось и там… На прощанье нам вручили в подарок две куклы, которые говорили «мама», закрывали глаза и даже делали в штанишки.

Следующий объект — школа имени Лиляны Димитровой. Я полагал, что вот уж где Энчо никак быть не может… Но мне разъяснили, что при школе есть мастерские, и не исключено, что Энчо работает там помощником преподавателя по труду.

Однако Энчо не было и в школе.

 

6. Благополучное завершение операции «Энчо»

Несколько обескураженные нашими бесплодными усилиями, мы направились к универсаму «Западный», но на полдороге нас догнал велосипедист-связной. Он тяжело дышал: без отдыха проехал весь город из конца в конец. И передал нам интересное сообщение: Черного Компьютера в больнице нет, он еще позавчера скрылся из палаты в неизвестном направлении.

Это заставило Кики мгновенно изменить план действий.

— В Берлогу! — скомандовал он.

Для Кики тот день был Великим днем. Он получил возможность продемонстрировать во всем блеске свои способности детектива: хорошее знание местности, общую и специальную культуру, умение логически мыслить, заранее рассчитать несколько ходов вперед и, главное, обалденную (как выразился бы Энчо Маринов) интуицию. Эти качества подсказали ему, что разгадка тайны кроется в Берлоге, — кроме него, никому и в голову не приходило, что Энчо может прятаться там. На протяжении последних дней в Берлогу несколько раз наведывались, она была заперта снаружи на два замка, а ее хозяин, инженер Чернев, по всем сведениям, лежал в больнице…

Вот и теперь и Берлога и мансарда, где жил Чернев, оказались безлюдными. Более того, цветы в дворике завяли, их явно не поливали дня три, если не больше. Мы дважды обошли мастерскую кругом, звали: «Энчо, Энчо!» — стучали в барабаны так, что они чуть не лопнули, — ни звука в ответ.

— Я проникну внутрь! — решительно заявил Кики.

Ни слова не говоря, мальчики подставили плечи, он взобрался на них, вскарабкался по стене на стеклянную крышу, а оттуда на веревке, с зажженным фонариком на груди, спустился в Берлогу. В тишине отчетливо слышались его шаги, грохот передвигаемых предметов. Потом фонарик погас, Кики показался на крыше и соскользнул по веревке на землю.

— Ну? — хором воскликнули мы, обступив его.

Он напустил на лицо задумчивое выражение — в точности как делал Шерлок Холмс перед тем, как возвестить о своем очередном сенсационном открытии.

— Энчо побывал здесь, — сказал он.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Смотрите, что я нашел. — Он показал выпачканный кровью кусочек пластыря. — Это его.

— Ты уверен?

— Совершенно. Понюхайте!

Я понюхал. Пахло чем-то неприятным и машинным маслом. Кики объяснил:

— Это его запах. Так пахла бинарная бомба.

— Ну и что дальше? Допустим, Энчо действительно был тут. Но из этого ведь ничего не следует.

— Нет, следует, еще как следует! — так же загадочно, по-шерлокхолмовски, возразил мне Кики. — Я сделал и еще кое-какие открытия… — Он умолк и только после того, как насладился нашим напряженным вниманием, продолжал: — Бинарной бомбы на месте нет… — Мы молчали. — И скрипки нет… И Вечного двигателя тоже! — с торжеством в голосе закончил он.

— Ты имеешь в виду Машину? — спросила Росица.

— Да. Для Энчо и Черного Компьютера это самая большая драгоценность. Они просто тряслись над ней. А теперь она исчезла.

— И какой же вывод ты из этого делаешь? — спросил я. Должен признаться, что я профан не только в кино и музыке, в криминалистике тоже и крайне редко читаю детективы.

— Попытайтесь мыслить дедуктивно, — снисходя к моему невежеству, посоветовал Кики. И, загибая пальцы, продолжал: — Во-первых, Энчо был здесь, а теперь его нет. Во-вторых, скрипка была здесь, теперь исчезла. В-третьих, бомба тоже исчезла. В-четвертых, то же самое с Машиной. В пятых, Черный Компьютер лежал в больнице, теперь его там нет. Возникает вопрос: кто вынес из мастерской скрипку, бомбу, Машину? Кто? — И поскольку никто на его вопрос не ответил, он ответил сам: — Энчо и Черный Компьютер. А зачем они это сделали?

И опять никто ответить не смог. Даже Романов, автор двух детективных романов с потрясающе закрученным сюжетом, преступлениями, убийствами. Да и в самом деле, откуда нам знать, зачем Машину унесли отсюда?

— Рассуждайте дедуктивно, товарищи! — сжалился над нами Кики. — Скрипку Черный Компьютер забрал, чтобы играть на ней там, где он сейчас находится. Бомбу Энчо припрятал, чтобы в случае необходимости использовать еще раз. А Машина… Машина была уже почти закончена. Результаты удивительные — по сравнению с «Ладой — 1500» экономит восемь — десять процентов горючего, а Черный Компьютер добивался от нее еще лучших показателей. И очень скоро добился бы, если бы не слег в больницу, а Энчо не полез в кино. Ясно?

Мы молчали, потрясенные дедуктивным мышлением Кики. Мало-помалу в голове у меня прояснилось…

Романов что-то торопливо записал на пачке сигарет и, улыбаясь, спросил:

— А куда, по-твоему, увезли эту Машину?

— Куда можно увезти почти готовый Вечный двигатель? — привычно вопросом на вопрос ответил Кики. — Рассуждайте дедуктивно!

Все сдвинули брови, напряженно пытаясь последовать его совету.

— В Софию, в Академию наук, — высказала предположение Росица.

— Нет! — решительно мотнул головой Кики. — Чересчур далеко. Кроме того, академики ничего не смыслят в двигателях.

Милена подняла руку, как на уроке:

— Ее похитили иностранные шпионы.

— Иностранные шпионы сюда проникнуть не могут, — резонно возразил Кики.

Я тоже предположил, очень несмело:

— Его вмонтировали в автомашину, чтобы испробовать, а теперь разъезжают по Болгарии. Что-то в этом роде показывали по телевидению…

Кики одобрительно усмехнулся:

— Поздравляю, товарищ Боянов, вы на верном пути. Двигатель действительно следует испытать, но не в автомашине. До таких испытаний еще далеко. Двигатель следует испытать на специальном стенде, которого в Берлоге нет. А где у нас в городе есть?.. Подумайте! Догадайтесь!.. Наш двигатель внутреннего сгорания может быть испытан на…

Тут мы все дружно воскликнули:

— На заводе двигателей внутреннего сгорания.

— Правильно! — удовлетворенно кивнул Кики. — Умнеете на глазах. Пошли!

В эту минуту примчался на велосипеде Мишо Маришки. Мы наскоро ввели его в курс дела и все вместе отправились дальше…

Завод «Западный» — самое современное машиностроительное предприятие в округе, внешне он напоминает Дворец культуры и является нашей общей гордостью. Было пол-одиннадцатого, поздний вечер, даже ночь, когда мы подошли к проходной. Все заводские корпуса тонули в темноте — вторая смена уже кончилась, вокруг ни единой души, если не считать старика вахтера и дежурного пожарника, которые, сидя за столом, сражались в кости…

Увидав толпу человек в двадцать с велосипедами, барабанами, медными тарелками, связками веревок и альпенштоками, они вскочили, готовясь защитить завод даже ценой собственной жизни.

— Чего надо? — спросил пожарник, грозно сверкнув золотой каской.

Милена подошла к нему и, поблескивая своими черными карменистыми глазами, сладким голосом сказала:

— Мы спасательный отряд Второй средней школы. Пропал один наш ученик, мы его разыскиваем. Вы его, случайно, на заводе не видели? У него светлые волосы, уши оттопыренные, курносый нос, ходит слегка переваливаясь, вот так… — Она показала как. — Зовут Энчо Маринов, а можно и Рэнч Маринер с ударением на Ма.

Она еще не успела договорить, а вахтер с пожарником как-то странно переглянулись. Мне даже показалось, что они подмигнули друг другу.

— Никакого Трэнча мы тут не видали, — ответил вахтер. — Сидим, играем в кости, и нас не касается, кто там и когда у вас пропал. Наше дело следить, чтобы никто посторонний не проник на завод…

Тогда Кики напористо, как следователь, спросил:

— А вы не видели, не привозили сюда двигатель? Двигатель внутреннего сгорания? И не приходил сюда Черный Компьютер?

Вахтер засмеялся деланным смехом:

— Тут, милок, привозят и увозят сотни двигателей в день. Почем мне знать, какой из них ваш? И Черного Компьютера я тоже знать не знаю, ведать не ведаю. В первый раз про такого слышу.

Это было явной ложью: нет в городе человека, который не знал бы, кто такой Черный Компьютер.

В это самое мгновение раздался какой-то гул. Он доносился из огромного здания — бетонного куба без окон, который высился справа от главного заводского корпуса. Гул напоминал отдаленные раскаты грома. Заслышав их, вахтер неожиданно разозлился и заорал:

— Чего рты разинули? А ну, марш отсюда, пока я милицию не вызвал! Ищите свою пропажу в Фракийском районе.

Фракийским называют у нас городской район, где вечно происходят пьяные скандалы и драки.

Приглушенные громовые раскаты в бетонном кубе не затихали. Кики сделал нам знак рукой: мол, пошли отсюда! Нет здесь нашего Энчо.

И зашагал вдоль высокой проволочной ограды, опоясывавшей заводскую территорию. Мы послушно последовали за ним: он был командиром, и все беспрекословно ему подчинялись, включая режиссера, сценариста и меня. Признаюсь, наша троица сгорала от желания поскорее узнать, как будут дальше развиваться события.

Повернув за угол всего в сотне метров от проходной, мы снова оказались в полной тьме. Громовые раскаты продолжали разрывать тишину майской ночи. Так, должно быть, рыкает лев во тьме африканских джунглей.

Когда мы отошли от проходной на достаточное расстояние, Кики остановил нас, оглянулся по сторонам, удостоверился, что чужих никого нет, вынул из своей брезентовой сумки острые клещи, и умело, быстро, точно бросаясь на приступ вражеского бункера, перекусил проволоку. Образовался довольно широкий лаз, через который все и пробрались.

Мы оказались на заводской баскетбольной площадке. Пересекли ее, миновали плавательный бассейн и подошли к тому самому бетонному кубу. Рыканье, доносившееся из него, заглушало наши шаги и голоса, так что не приходилось соблюдать тишину.

Единственным входом в здание служила железная дверь. Кики толкнул ее — она поддалась…

— Ждите тут! — приказал он. — Я иду на разведку. — И нырнул в черный провал.

Громовые раскаты все усиливались, превращались в настоящую артиллерийскую канонаду.

Прошла минута, вторая — Кики не возвращался. Раскаты не стихали, наоборот, через открытую дверь они казались нам уже воздушной бомбардировкой.

— Я пошел! — воскликнул Мишо Маришки и тоже исчез в темноте за дверью.

— И я! — Сценарист последовал за ним.

А когда, по прошествии еще нескольких минут, они тоже не возвратились, нырнул в проем двери и я. За мной — я это почувствовал — двинулся весь отряд. Мы шли и шли вперед в кромешной тьме, не слыша ничего, кроме все возрастающего шума.

Признаюсь, на душе было тревожно. Куда мы идем, что ожидает нас, на кого мы нарвемся? Глупый инстинкт самосохранения тянул меня назад, но останавливала мысль, что за мной идут мои ученики, которые верят в меня, в мою смелость, сообразительность и готовы ради друг друга пойти навстречу любой опасности… В памяти всплыла легенда об Орфее, спустившемся в подземный мир, чтобы спасти Эвридику, и меня неожиданно разобрал смех: мы ведь тоже пытаемся проникнуть в таинственный, грохочущий мир, чтобы вырвать своего Орфея из лап демонов и фурий! Я продвигался вперед, как слепец, ощупывая шершавые стены. И вдруг чуть не расшиб до крови нос: путь перегораживала еще одна железная дверь. Я надавил — она открылась.

В глаза ударил ослепительный свет. Несколько секунд я стоял зажмурившись, не смея шевельнуться. А когда все же открыл глаза, увидел узкий коридор, одна его стена была вся из стекла. Через нее-то и проникал свет.

Я чуть было не споткнулся о Маришки, Романова и Кики — они лежали ничком на полу и наблюдали за тем, что происходило за стеклянной перегородкой. Заметив меня и остальных, они знаком велели и нам лечь на пол. Мы повиновались. «Бомбардировка» достигла кульминации. Бетонное здание сотрясалось, вибрация проникала во все клетки тела, мне казалось, что я распадаюсь на составные части.

Когда глаза попривыкли, наконец, к яркому свету, я посмотрел сквозь стекло.

Передо мной открылась поистине фантастическая картина, я не мог уразуметь, что это — хирургический кабинет 2001 года, марсианская станция в безвоздушном пространстве красной планеты, научная лаборатория какого-нибудь физика-параноика?

Попробую описать то, что я увидел…

Я увидел куполообразный зал с бетонными стенами — освещенные мощными прожекторами, они отражали их лучи к центру зала. С потолка свисали цепи, крючья, платформы. Сбоку, в менее освещенных пространствах помещения виднелась электронная аппаратура: экраны, по которым проползали зеленые змейки, панели с сотней разноцветных, лихорадочно мигающих лампочек, предохранительные стальные щиты, кабины с металлическими стенами, кабели, шланги — всего не перечислить. И всюду сверкающая чистота, как в операционном зале.

Посередине, словно некий сюрреалистический памятник, высилось странное сооружение: нечто вроде бетонного колодца, а над ним массивный стенд. На стенде стояла машина, напоминавшая своим видом двигатель внутреннего сгорания. Хотя и прикрепленная к массивной платформе, она легонько тряслась, издавая тот оглушительный шум, который так напоминал бомбардировку, — зажатая в стальной кулак энергия, готовая в любое мгновение разбить свои оковы, рассыпаться на миллиарды атомов и уничтожить все вокруг.

Казалось невероятным, что можно уцелеть в этом аду — сохранить слух, зрение, жизнь… Тем не менее там, внизу, были люди. Пятеро людей в белых халатах сновали возле машины, как хирурги возле лежащего на операционном столе пациента. Лиц было не разглядеть, у всех на головах противошумные шлемы, и это еще больше усиливало впечатление, что перед нами кадры какого-то фантастического фильма, где внеземные существа священнодействуют у алтаря неведомой космической религии.

Это было потрясающе.

Это было прекрасно.

Кики не отнимал бинокля от глаз. Милена и Росица смотрели как зачарованные. Режиссер щелкал фотоаппаратом… Где еще нашел бы он лучшую декорацию, чем эта? Позже он в точности воспроизвел ее в павильоне киностудии, там и снимались финальные сцены картины.

Не могу сказать, сколько прошло времени, когда лампочки на панелях вдруг засветились красным, зеленые змейки осциллографов выскочили за границы экранов, рев двигателя стал поистине невыносим — казалось, вот-вот наступит апокалипсис и все мы устремимся в бесконечность звездных пространств.

Но рев неожиданно оборвался, лампочки погасли, змейки поползли по горизонтали, вибрация прекратилась. Наступила такая тишина, что у меня зазвенело в ушах.

Пятеро в белых халатах радостно запрыгали, стали обниматься, а один, самый низенький, перекувырнулся через голову, хотя был в шлеме. Другой, самый высокий, подошел к столику, еле видневшемуся в полумраке, наполнил пять стаканов какой-то жидкостью и поднес остальным. Все чокнулись и выпили, слегка приподняв надо ртом шлем.

Я отнял у Кики бинокль, чтобы разглядеть стоявшие на столике предметы. Это были тарелки, стаканы, вилки, ложки, электроплитка, ломтики колбасы, наполовину осушенные бутылки… И — я чуть не поперхнулся от удивления — лиловая сетка.

Я различил у стены пять надувных матрацев. Да, самых обыкновенных туристических матрацев.

Пятеро о чем-то разговаривали возле машины, но до нас не долетало ни звука, мы только видели их возбужденную жестикуляцию. Потом они сели за стол, явно страшно усталые.

— Кики, — прошептал сценарист, хотя шептать никакой надобности не было, перегородка служила надежной изоляцией от помещения, где стояла машина. — Кики, ты уверен, что Энчо здесь?

— Уверен… — тоже шепотом ответил Кики. — Это он перекувырнулся через голову. Кроме него, никто не кувыркается так — чуть вкось, с упором на левую руку. А машина — это Перпетуум мобиле, я ее прекрасно знаю, ведь я тоже иногда помогал им в Берлоге.

Тогда Росица встала во весь рост и сказала:

— Дайте мне мегафон.

— Не надо! — пытался остановить ее Кики. — Если нас заметят, тут же прогонят.

— Мегафон! — властно повторила Росица. Она сжала губы, и от этого ее доброе личико с ямочками на щеках приобрело неожиданно строгое выражение.

Милена протянула ей мегафон. Росица поднесла его к стеклу и тихо-тихо запела, но мегафон стократно усилил ее голосок, превратив его в мощное сопрано:

Ночь опустилась вокруг, Приходи, милый друг. Мой Орфей, приходи поскорей. Не сердись, не грусти, Поскорей приходи, Приходи к Эвридике своей [6] .

Как зачарованный вслушивался я в эти бесхитростные стихи, судя по всему, только что придуманные Росицей, мелодия была удивительно красивой — она написана к будущему фильму.

Несколько долгих секунд пятеро людей внизу, по-видимому, не слышали ее, они все так же сидели за столом, отдыхали. Первым завертел головой самый низенький — явно уловил что-то. И снял шлем.

Это был Энчо.

Он повернул голову в сторону коридора, где находились мы, различить, конечно, ничего не мог, однако понял, что песня летит оттуда. И когда Росица повторила: «Поскорей приходи, приходи к Эвридике своей», он, слегка переваливаясь, направился к стеклянной перегородке. Рот растянулся в улыбке, уши оттопырились еще больше — настоящие антенны, уловившие далекий зов:

Эвридика зовет День и ночь напролет, Мой Орфей, приходи поскорей.

Тут уж я хорошенько разглядел его: лицо безмерно усталое, но счастливое.

Потом снял шлем еще один человек — им оказался Цветан Маринов, отец Энчо.

Потом еще один — это был дедушка Энчо, тот самый, из деревни.

Четвертым открыл свое лицо главный инженер завода, доктор наук, самый крупный ученый в нашем городе.

Последний оказался Черным Компьютером. Он выглядел страшно истощенным, глаза блестели — то ли от лихорадки, то ли от вдохновения, не знаю.

Впрочем, все они выглядели крайне вымотанными, у всех волосы всклокочены, щеки заросли щетиной.

Мне даже померещилось, что и Энчо не мешало бы побриться… Кто знает?

Росица пела, пятеро внизу слушали, улыбались, повернувшись к нам лицом, хотя вряд ли видели нас.

Главный инженер нажал на пульте какую-то кнопку, и внезапно нас пронзили ослепительные лучи прожектора. Мы поднялись на ноги, щурясь и моргая, — преступники, застигнутые на месте преступления. Но Росица продолжала петь, к ней присоединилась Милена, потом остальные «Колокольчики», потом Маришки, Романов и Кики. Под конец, хотя у меня ни голоса, ни слуха, со всеми пел и я:

Не сердись, не грусти, Поскорей приходи, Приходи к Эвридике своей…

Пятерка внизу тоже стала открывать рты в такт музыке.

Как буффосинхронисты.

А Черный Компьютер взял скрипку и заиграл.

И под сводами экспериментальной лаборатории завода «Западный» прозвучала песня о дружбе и любви. Наивная детская песенка, но звучала она победнее даже, чем Машина.

Потому что это была победа не только разума, но и сердца.

 

Послесловие

Эти заключительные страницы я пишу по настоянию Кики Детектива. В финале каждого детективного романа, сказал он, автор обязан раскрыть все секреты и намекнуть, как сложится в дальнейшем судьба его героев.

Особенных секретов в этой книге нет, а если и есть, вы давно уже разгадали их. И все же…

Во-первых, про Энчо. После бегства из дому, передав мне свои тетрадки, он долго бродил по улицам и наконец, голодный, усталый, направился в Берлогу. Однако она оказалась на замке. Он провел ночь рядом, в дворике, и только утром позвонил отцу на работу, тот немедленно примчался, накормил его и спрятал у себя на складе Аптекоуправления. Черный Компьютер, узнав от Кики и Милены об исчезновении своего любимого ученика, сбежал из больницы, позвонил Цветану Маринову и забрал Энчо к себе. Несколько часов спустя появился дедушка Энчо: давно уже собиравшийся прийти на помощь внуку, испуганный телеграммой от Лорелеи, он, не раздумывая, сел в автобус и приехал в город. Его тоже приютили в Берлоге.

Первую ночь после побега все — сам Энчо, Цветан Маринов, дедушка и Черный Компьютер — провели возле Машины. То были последние испытания, проведенные в Берлоге. А утром с помощью главного инженера Машину отвезли в экспериментальную лабораторию завода, где продолжали испытания, теперь уже с помощью совершеннейших приборов.

Дедушка Энчо, хотя и относился с предубеждением к закону сохранения энергии, мигом освоился в необычной для себя обстановке — ведь у него были золотые руки. А Цветан Маринов, ничего не смысливший в технике, так увлекся интересным экспериментом, что не захотел разлучаться с компанией. Только время от времени уходил, чтобы принести какой-нибудь еды. В один из таких моментов мы и застали его, если помните, в квартире Мариновых.

Двое суток работали они без передышки, сменяя друг друга, чтобы немного вздремнуть на надувных матрацах. Двое суток Машина почти безостановочно работала, оглашая завод своим мощным рыканьем. Наконец их усилия завершились ожидаемым результатом. Создать Перпетуум мобиле им, естественно, не удалось, закон сохранения энергии, хочешь не хочешь, существует, и Перпетуум мобиле — это неосуществимый идеал, но инженер Чернев и Энчо Маринов сделали открытие в области двигателей внутреннего сгорания — создали мотор, который по сравнению с существующими моделями экономит до шестнадцати процентов горючего. Как считают специалисты, это огромное техническое достижение.

Позже, когда новый двигатель был запатентован, его назвали ЭЧ-1, то есть «Энчо — Чернев Первый». Сейчас его пытаются внедрить в производство. Хорошо бы это произошло поскорее, потому что, если дело затянется, Черный Компьютер и Энчо, глядишь, и сконструируют почти что Перпетуум мобиле, двигатель ЭЧ-2.

Как вы догадываетесь, изобретатель Энчо Маринов прославился у нас в городе гораздо больше, чем кинозвезда Рэнч Маринер с ударением на Ма. Даже Лорелея убедилась, что ее сын обладает незаурядными способностями, только отнюдь не актерскими, как она считала прежде. После седьмого класса он поступил в специальную школу для детей с ярко выраженными склонностями к техническому творчеству.

А теперь несколько слов о фильме «Детство Орфея».

После того, как Романов и Маришки внесли в сценарий значительные поправки, включили в него элементы операции «Энчо», они пригласили на главные роли Кики и Милену. Кики снялся в роли юного Орфея, но пел он и говорил голосом Милены. Милена же сыграла Эвридику, а пела и говорила голосом Росицы. Росица пела и говорила своим собственным голосом, но не играла… Немного запутанно, но так оно было в действительности.

«Ну а кинокарьера Энчо Маринова?» — зададите вы законный вопрос. Ведь книга называется «Как я стал кинозвездой». Что ж, кинозвездой Энчо, конечно, не стал, но в кино тем не менее поработал, и миллионы кинозрителей видели его на экране в качестве руководителя специальной группы ансамбля «Золотые колокольчики» — той группы, от которой во многом зависит художественный уровень певцов и музыкантов. Это Энчо на эстраде либо за кулисами следил за работой всей электронной аппаратуры — микрофонами, усилителями, магнитофонами… Это он придумал и осуществил звуковые и световые эффекты, которые произвели такое сильное впечатление на зрителей и способствовали большому успеху фильма.

Он теперь уже не поет.

Но зато бреется. Потому что стал Мужчиной.

Правда, до сих пор не может решить, кого он любит больше — Росицу с ямочками на щеках или Милену с третьей парты…

Ничего не поделаешь — такова жизнь…

Ссылки

[1] Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

[2] Перевод С. Михалкова.

[3] Перевод М. Бабушкиной.

[4] Перевод П. Железнова.

[5] Стихи М. Бабушкиной.

[6] Перевод М. Бабушкиной.

Содержание