1. Вперед, ко второму туру

Наш старенький «Москвичок» мчал нас со скоростью сто километров в час.

Духотища стояла жуткая, но мама, как и в прошлый раз, не разрешала открыть окно, чтобы я не простудился. Кроме того, она не давала мне откинуться на спинку, чтобы не помялась прическа, и засыпала меня советами, как держаться перед отборочной комиссией, как получше спеть, как улыбаться, и то и дело совала мне в рот чернослив.

Папа мрачно молчал. Поездка в Софию была ему поперек горла, потому что в городе начинались полуфиналы по волейболу, не говоря уж о том, что его издергали непрерывные ссоры с мамой.

Я тоже молчал. И под равномерное гудение двигателя подремывал с открытыми глазами и видел сны… Нет, скорее, не сны, а кошмары (тоже выразительное слово, надо будет его почаще употреблять). Передо мной проходили кошмарные картины того, что пришлось пережить в минувшие дни… Подробно всего описать я не смогу, но расскажу вкратце о событиях, которые разыгрались после приезда Черноусого и письма от Росицы.

На следующее же утро мама объявила тревогу третьей, то есть наивысшей, степени. Она сказала, что вплоть до пятнадцатого мая наша семья все свои силы отдает исключительно моей подготовке; заставила папу позвонить своему начальнику, сказать, что он едет в деревню к тяжело заболевшему отцу (а дедушка совершенно здоров!), и усадила нас в «Москвич», не забыв захватить с собой фотоаппарат и пять кассет с пленкой.

Мы отправились в Смолян.

А я? Как по-вашему, что делал я?

Я позволил делать с собой все, что они хотели. Я был плазмодием, чучелом, куклой, которую дергают за веревочку. Я забыл и думать о Черном Компьютере, «Колокольчиках» и Милене, даже о Машине. И думал только о предстоящей встрече с Росицей пятнадцатого мая и о том, как буду учить ее плавать в водохранилище, как ее накроет волной, а я бесстрашно нырну, вытащу ее на берег и она в награду поцелует меня… Я вздыхал и был счастлив. Одна беда — плавать-то я не умею…

Мы ехали до Смоляна пять часов без передыху и приехали полумертвые от усталости. Но мама немедленно осведомилась, где памятник Орфею, и мы довольно долго проторчали возле него. Памятник нисколько, ну нисколечко не похож на того Орфея, про которого мне столько вдалбливала Лорелея. Тот Орфей был красив, как бог, играл на лире… Смолянский, правда, тоже играет на лире, но он длинный и тощий, как кишка, и совершенно лысый.

— Вот это и есть Орфей? — Мама саркастически засмеялась («саркастически» — тоже интересное слово). — Не Орфей, а узник Освенцима. Обидно, зря проделали такой путь…

Тем не менее она несколько раз сфотографировала памятник с разных точек — «для документации», как она объяснила, словно он тоже будет сниматься в картине.

Мы повернули обратно, даже не пообедав. В Пловдиве заехали в музей — узнать, нет ли там чего об Орфее. Оказалось, есть. Очень красивая античная ваза из той эпохи, когда в этих краях жили фракийцы. На ней изображен Орфей. Сидит на обломке скалы, обалденно красивый и изящный. На нем древнегреческий хитон, он играет на лире, у него черные кудрявые волосы и венок из лесных цветов.

— Вот это другое дело, это настоящий Орфей! — удовлетворенно произнесла Лорелея. И отщелкала всю пленку.

Домой мы вернулись только к вечеру.

Первое, что сделала Лорелея, — заперла дверь в квартиру, ключ спрятала в карман и мой ключ забрала тоже.

— Внимание! — воскликнула она. — До пятнадцатого мая остается всего девять дней. Это самый важный период в нашей жизни. Все эти девять дней Энчо будет сидеть дома. Никуда ни шагу. Цветан будет ходить только на работу и за покупками. На этот раз мы не позволим врагам нарушить мирный процесс нашей подготовки.

— А как же школа? — спросил папа.

— Никакой школы! Энчо еще не оправился от алкогольного отравления. Я уже договорилась с доктором Алексиевым.

Таким образом, я девять дней не выходил из дому. Кроме одного-единственного раза, но об этом позже. Это были жуткие дни, честное слово, самые жуткие за всю мою жизнь.

В шесть утра Лорелея будила меня, заставляла делать зарядку — по пятьдесят раз прыгать на месте с поднятыми кверху руками и по пятнадцать раз подтягиваться на перекладине, — чтобы побыстрее вырасти. Потом я ходил по комнате с энциклопедиями на голове, танцевал под пластинку вальс, хоть мама и не знала в точности, танцевал ли вальс Орфей, и только после этого мы садились завтракать.

Завтрак был по маминой диете: ложка творога, три листика салата и пол-ломтика поджаренного хлеба… Я подыхал с голоду, чтобы стать изящным и воздушным, как Орфей на фракийской вазе, а становился тощим, как Орфей из Смоляна. Во мне было уже сорок семь кило!

После завтрака я играл на гитаре, а в десять приходил Маэстро, тот самый, с подтяжками на спадающих брюках. (Бобби Гитарист и носа не показывал, боялся взбучки от моего папы за ту дискотеку с выпивкой!) Маэстро прихлебывал из алюминиевой фляжки, которую всегда носил в заднем кармане брюк, прижимал мои израненные пальцы к гитарным струнам и требовал: «Еще! Еще! Еще!» И я дергал их еще и еще…

В двенадцать Лорелея выводила меня на балкон и сажала лицом к солнцу, чтобы кожа стала такой же смуглой, как у Орфея на древнегреческой вазе.

А я становился красным, как светодиоды на нашем компьютере в Берлоге.

В полпервого мы принимались за вокализы: «Ааа-ооо-еее…» — и так далее. Отрабатывали арию Соловья и партизанскую песню до тех пор, пока я не начинал хрипеть…

В час — обед: ложка шпината, два стручка зеленого перца и полстакана простокваши, после чего полагалось час лежать неподвижно, чтобы в организме шли процессы акселерации. Маму совершенно не заботило, что в переходном возрасте требуется, наоборот, усиленное питание, не зря же доктор Алексиев ей это сказал. «После фильма, — говорила мама, — после фильма…» У нее, в отличие от меня, железная воля.

В три приходил Фальстаф. Как видите, он продолжал делать из меня артиста, хоть и не переставал поносить бездарностей-кинозвезд. И для того чтобы я потряс отборочную комиссию, стал разучивать со мной сцену из «Ромео и Джульетты», где Ромео застает Джульетту бездыханной и выпивает яд. Раньше меня в этой сцене душил смех, потому что толстый Фальстаф нисколечко не походил на четырнадцатилетнюю девушку… Теперь я уже не смеялся. Я входил в склеп, замечал лежащую неподвижно Джульетту, метался от горя, понарошку целовал ее в губы, потом вынимал из кармана пузырек с ядом, выпивал его и с рыданиями произносил:

И, мертвый, падал рядом с Джульеттой…

Мы репетировали этот этюд по десять раз за урок, и по десять раз за урок я метался от горя, по десять раз падал замертво, но Фальстаф все оставался недоволен.

— Не так, не так! — говорил он. — Камень ты или человек? Трогательней! Больше волнения! Ты должен довести комиссию до слез, до разрыва сердца!

Я повторял сцену еще и еще, но уже на седьмой раз начинал заикаться и вместо «Любовь моя, пью за тебя» говорил: «Лю-лю-лю-бовь мо-мо…» — и не мог договорить до конца. Фальстаф злился, топал ногами и бежал на кухню за пивом и колбасой.

Чтобы легче было понять мои дальнейшие злоключения, должен вас предупредить, что из-за «Ромео и Джульетты» мы не успели разучить этюд со стаканом воды. А это имело роковые последствия…

После того как Фальстаф уходил, мама читала мне отрывки из либретто оперетты «Орфей в Аду» и оперы «Орфей и Эвридика», мы даже изображали, как я вывожу Эвридику из подземного царства, как оборачиваюсь на нее, несмотря на запрет богов, и как она умирает. Эвридику играла мама.

Когда и эта часть подготовки заканчивалась, я для подкрепления сил сгрызал одну морковку и садился за книги, где давались различные сведения об Орфее. По правде говоря, я теперь знаю об Орфее почти столько же, сколько про Машину… А зачем, спрашивается?

В полшестого мы начинали отрабатывать улыбку Орфея, которой он очаровывал зверей и растения. Но из-за сломанного ковбоем зуба моя улыбка была не слишком уж чарующей. Несмотря на это, Лорелея заставляла меня растягивать губы и сжимать, растягивать и сжимать, пока лицевые мускулы не начинали невыносимо ныть. С тех пор, когда я с кем-то знакомлюсь или вижу какую-нибудь важную особу, губы у меня сами собой растягиваются в чарующей улыбке.

В шесть, когда папа приходил с работы, мама каждый раз спрашивала его, почему он все еще не раздобыл ампул для акселерации. Папа отвечал, что не собирается экспериментировать над собственным сыном, и вспыхивала очередная ссора. Мама кричала, что папа меня не любит, папа кричал, что ее материнская любовь губит меня, превращает в марионетку, не приспособленную для той сложной действительности, которая нас окружает, и так далее. Мама в ответ кричала, что окружающая действительность — для дураков и тупиц, пускай выкладываются на фабриках и заводах, а сильные личности создают свою собственную действительность, которая возвышается над другими, и что я, Энчо, принадлежу к сильным личностям, а родители обязаны поддержать меня, чтобы я мог проложить себе путь к звездным высям…

И так далее, и тому подобное…

Несмотря на все эти конфликты (это слово встречается десятки раз в любой газетной статье об империализме), папа ампул не приносил, и — говорю это под строжайшим секретом, — когда я вечером, жутко усталый и голодный, с залепленными ушами ложился в постель, он приходил ко мне в комнату и тайком совал булочку, бублик или ломтик колбасы, иногда даже плиточку шоколада с миндалем. Так что если я не умер с голоду и все еще нахожусь в переходном возрасте, то исключительно благодаря папе… Лорелея диву давалась, отчего я не худею так молниеносно, как полагается при ее диете, и еще больше урезала мне порции.

Этот режим соблюдался ежедневно и неукоснительно. Я не мог выйти из дому, не мог позвонить по телефону — мама заперла аппарат у себя в спальне. Я не знал, как там Черный Компьютер, Милена, Кики, что с ними. Иногда даже, когда я ночью лежал полумертвый от усталости, они казались мне нереальными, словно их никогда и не было на свете. Даже Росица казалась мне нереальной.

На восьмой день я был готов предстать перед отборочной комиссией — по крайней мере, так утверждала Лорелея.

Именно в этот день мы вместе вышли из дому. В первый и последний раз. Соблюдая полнейшую конспирацию, меня отвезли к зубному врачу. Он целый час чинил мне сломанный зуб, пробивал, сверлил, что-то в него запихивал, — словом, мука была адская. Зато под конец зуб стал как новенький, и я уже мог без всякой опаски раздвигать губы в чарующей улыбке.

От зубного врача мы направились прямиком в магазин «Молодежная мода». Лорелея полчаса рылась там и наконец выбрала для меня белые брюки и длинную белую рубаху, такую узкую, что я с трудом застегнулся. Лорелея сказала, что, раз в Болгарии хитонов не шьют, мы удовлетворимся подобием хитона.

А когда мы вернулись домой, она, по-гвардейски выпятив грудь и выпрямив спину, торжественно объявила:

— Ну, теперь уже можно сказать, что главное сделано. Остаются лишь кое-какие мелочи. Энчо, за мной!

И ввела меня в ванную, где был приготовлен таз с какой-то темной жидкостью.

— Давай сюда голову, сынок! — скомандовала мама. И выкрасила мне волосы, из белесых они стали черными, как тушь.

Потом она высушила мне голову феном, вооружилась электрическими щипцами, которые папа подарил ей на день рождения, и завила мне волосы так, что я оказался весь в кудряшках, даже над ушами и на шее тоже кудряшки, почище, чем у Кики, хотя у него голова в точности как у Джимми Хендрикса.

После этого Лорелея нацепила мне на голову венок из пластмассовых цветов, вынула из ящика фотографии Орфея, которые она нащелкала в пловдивском музее, и стала придирчиво сравнивать меня с ним. Уверяю вас, сходство было большое, только и разницы что хитон на мне был не древнегреческий. Лорелея сказала, что, выражаясь по-научному, мы достигли больших успехов в деле преобразования моего облика.

— Мы готовы! — повторила она. — Теперь Энчо вылитый Орфей, и можно завтра спокойно явиться на отборочную комиссию. Вряд ли кто-либо еще достиг таких блестящих результатов. Остается последнее: имя.

— Имя?! — спросил папа, заподозрив неладное.

— Да, надо придумать Энчо новое имя.

— А чем плохо старое, Лора?

— А что в нем хорошего? Энчо Маринов! Звучит так банально! Ничего артистического. Наш долг — придумать ребенку такое имя, чтобы раз услышишь — навек запомнишь.

— Чушь собачья! — рассмеялся папа.

— Вовсе не чушь! Ты думаешь, Елин Пелин — это настоящее имя? Псевдоним. А Яворов? А София Лорен? Поль Ньюмен? Павел Вежинов?

— Послушай, жена! — строго сказал папа. — Не имя красит человека, а человек — имя. Возьми Джузеппе Верди — великий итальянский композитор, написал «Травиату» и «Аиду». А что значит по-итальянски Джузеппе Верди? Иосиф Зеленый! Как тебе нравится? Иосиф Зеленый! Зеленый! И это ничуть не помешало ему стать одним из лучших композиторов в мире. А Эйнштейн в переводе означает «Один Камень»… Понятно?

— Но это в цивилизованной Европе и в Америке! — мгновенно нашлась Лорелея. — А у нас? Попробуй себе представить афишу, где написано: «Премьера фильма «Детство Орфея». В главной роли Энчо Маринов». Остановится кто перед такой афишей? Нет, не остановится. Я много над этим думала и считаю, что мы обязаны придумать мальчику псевдоним.

Папа молчал и сердито грыз ногти. Я чувствовал: еще чуть-чуть — и он взорвется, как водородная бомба в пятьсот мегатонн, и превратит все вокруг в радиоактивное пепелище.

Я тоже молчал. Потому что лично мне мое имя очень даже нравится — короткое, звучное, можно расслышать издалека. Особенно мне нравится, когда его ласково произносит Милена с третьей парты. Или Росица. Кроме того, моего дедушку тоже ведь зовут Энчо.

— Придумала! — воскликнула Лорелея так громко, что мы оба с папой вздрогнули.

— Ну? — мрачно спросил папа.

— Я придумала ему имя, которое не слишком меняет теперешнее, а звучит артистично, возвышенно и вместе с тем по-американски. Рэнч Маринер, с ударением на Ма… Рэнч Маринер! Как вам кажется? Рэнч Маринер с ударением на Ма!

Тут уж папа не выдержал и взорвался.

— Нет, нет и нет! — закричал он визгливым голосом. — Его зовут Энчо Маринов, и он останется Энчо Мариновым! Так зовут моего отца, так звали моего деда и прадеда, да и прапрадеда тоже, поэтому никаких Рэнчей и никаких Маринеров!

Папина вспышка нагнала на маму такого страху, что ока не посмела возразить. А я только пожимал плечами, мне было безразлично, как называться, хотелось только есть и спать, спать и есть…

Конфликт завершился, дальнейших объяснений не последовало, но с того дня для мамы я стал Рэнчем Маринером с ударением на Ма — смуглым, черноволосым и кудрявым кандидатом № 12 на роль юного Орфея. Вес — сорок семь килограммов, изящный, воздушный, способный за две минуты перенести на голове от подвала до чердака пять энциклопедий, что равняется ста пятидесяти килограммам в час, а за восьмичасовой рабочий день составляет тонну двести…

Перед тем как я лег в постель, Лорелея, естественно, залепила мне уши пластырем, а волосы накрутила на бигуди, так что я боялся лишний раз повернуть голову на подушке.

Утром она подняла меня в шесть, отлепила пластырь, сняла бигуди, велела надеть новые брюки и рубаху — хитон, сунула мне в рот черносливину, и мы отправились в Софию.

Приехали мы в девять, рассчитывая быть у Дома культуры первыми.

Оказались последними. От подъезда и вплоть до площадки второго этажа, где должно было проходить прослушивание, коридоры и лестницы были запружены другими кандидатами и их сопровождающими.

При виде этого столпотворения папа тут же сбежал, сказав, что идет к одному знакомому смотреть полуфинал по волейболу, который транслируется из нашего города. А мы с мамой встали в очередь. И тут я увидел ее. Она стояла всего через два человека от нас.

Росица!

 

2. Волнения и переживания перед вторым туром

Я мгновенно узнал ее, хотя волосы у нее сильно отросли, а ямочки на щеках стали еще глубже. Она стояла рядом со своей мамой. Они меня не заметили.

Хотя я давно уже не занимался гипнозом — ведь Квочка Мэри скончалась и тренироваться было не на ком, — я решил загипнотизировать Росицу на расстоянии, внушить ей, чтобы она обернулась. Впился ей в затылок взглядом, в который вложил всю свою волю, и мысленно твердил: «Обернись! Обернись!»

И, представьте себе, получилось! Росица перестала разговаривать с матерью, беспокойно задвигалась, как будто у нее от моего взгляда зачесалось в затылке, и повернула ко мне голову. Бархатные карие глаза взглянули на меня и…

Она меня не узнала! Смотрела, смотрела, целую минуту смотрела, а словно видела впервые в жизни… Потом тронула свою маму за локоть, кивком показала на меня и насмешливо хихикнула. Я сперва подумал, что она смеется над кем-то, кто позади меня, но нет. Она смеялась надо мной! Словно я шут гороховый. Ее мать тоже слегка усмехнулась, окинув меня взглядом с головы до пят. Но потом заметила мою маму и воскликнула:

— Да ты посмотри, кто здесь! Здравствуйте, товарищ Маринова! Как поживаете?

Лорелея с чарующей улыбкой ответила:

— Спасибо, товарищ Петру нова, прекрасно. А вы?.. Ах, а вот и Росица! Как выросла! Умница, умница… Подготовились ко второму туру, а? — И подошла к ним, волоча меня за собой.

— А где же ваш Энчо? — спросила Петрунова.

— Энчо? — Лорелея засмеялась. — Впрочем, вы правы, прежнего Энчо больше нет… Перед вами Рэнч! Рэнч Маринер! Познакомьтесь.

Я протянул руку и растянул рот в чарующей улыбке, как меня научили за время бесчисленных репетиций…

Росица прыснула:

— Не может быть! Энчо, неужели это ты? Ой, я и не узнала! Зачем ты загримировался?

Хорошо, что я и так был красный, как светодиод, а то бы они заметили, что меня от стыда бросило в жар.

Вместо меня ответила Лорелея:

— Что ты такое говоришь, Росица! Загримировался! Разве не видишь, на кого теперь похож мой Рэнч?

— Нет…

— На Орфея, на кого же еще!

Мама Росицы вытаращила глаза:

— На Орфея?.. Гм… Пожалуй, немного… Но зачем?

— Как зачем? Затем, чтобы комиссия своими глазами убедилась, что он самый подходящий кандидат на роль Орфея. А если вашу прелестную Росицу возьмут на Эвридику, это будет самая очаровательная парочка на свете!

Петрунова ничего не ответила, но взглянула на нас с мамой так, словно мы марсиане, только что ступившие на планету Земля. Лорелея была страшно довольна. Наверно, решила, что если мы так поразили Росицу и ее маму, то комиссия наверняка будет сражена наповал.

Жара и духота на лестнице все усиливалась, бабушки охали, что нечем дышать и негде присесть, но ровно в десять на площадке второго этажа появился Маришки, режиссер. Он был все в той же футболке с нарисованным Орфеем и в сандалетах на босу ногу. Похоже, так и не переодевался с первого тура.

— Прошу тишины! — крикнул он. — Друзья мои! Второй тур продлится довольно долго — возможно, до самого вечера. Предлагаю вам ждать в сквере напротив. Когда подойдет ваша очередь, мы вас пригласим. В списке семьдесят три кандидата. До обеда мы рассчитываем прослушать сорок человек, остальных — во второй половине дня. О результатах письменно вас известим.

Кое-кто из бабушек начал протестовать — их номера последние, до ночи, что ли, ждать? Лорелея не протестовала, потому что я был под номером двенадцать, а Росица тринадцатой.

— Нам повезло с номерами, — шепнула она. — Комиссия уже успеет проснуться и уделит нам больше внимания. Сейчас они еще наполовину спят…

О том, что тринадцать число несчастливое, она умолчала.

Маришки объявил:

— Прошу первые семь номеров пройти в зал!

Трое мальчишек и четыре девчонки вместе со своими сопровождающими протолкались вперед.

— Нет, нет, только дети! — сказал Маришки. — Родители не допускаются. Прошу вас, товарищ, отойдите. Вы тоже…

— Как же так? — в панике закричала Лорелея. — Разве мы не будем присутствовать при отборе?

— Нет, товарищ, — ответил Маришки. — Присутствие родителей нежелательно. Дети стесняются, робеют…

Все стали расходиться, недовольно ворча. Особенно громко ворчала Лорелея:

— Безобразие! Да ведь дети, оставшись одни, растеряются, онемеют!

Мама Росицы возразила ей:

— В этом-то и состоит отбор — установить, насколько уверенно ребенок держится с посторонними. Ведь позже ему придется играть перед камерой, микрофонами, юпитерами, всей съемочной группой. Но вы не беспокойтесь, Мишо Маришки и Владо Романов умеют расположить детей к себе, раскрепостить, снять излишнюю скованности и смущение. А сегодня там еще Голубица Русалиева, редактор, у нее тоже есть подход к детям.

— Нет! — возмущалась мама. — Я не могу с этим согласиться…

Все это время Росица обалдело рассматривала меня, словно я не Энчо, ее добрый приятель, а неизвестно кто, иностранец какой-то.

Бабушки заняли в саду все скамейки, принялись вязать свитеры и перчатки, а кандидаты в артисты стали кувыркаться на траве, прыгать через ограды, бороться.

— Давайте и мы пойдем погуляем, — нарушила наконец молчание Росица. Наверно, не знала, что еще сказать.

— Нет, нет! — воскликнула Лорелея. — Рэнч, ты никуда не пойдешь. Где тебя потом искать? Испортишь прическу…

Тогда мы с Росицей сели на соседнюю скамейку, и у нас завязался глубокий, сердечный разговор.

— Ты получил мое письмо? — спросила она.

— Получил.

— Почему же не ответил?

Как быть? Что я мог ей сказать? Что девять дней был в заточении, как граф Монте-Кристо, и не имел ни малейшей возможности отправить хоть какую-то весточку?

— Я б-был бо-бо-болен! — Когда я вру, я всегда заикаюсь. — О-о-отравился…

— Отравился? Грибами?

— Виски. — Это была правда, и поэтому я уже не заикался.

— Как интересно! Расскажи!

Меня взяло сомнение: рассказывать или нет? Ведь если я расскажу про ту дискотеку, где мне сломали зуб, то стану посмешищем в ее глазах, и она уже никогда не захочет меня видеть, не попросит научить ее плавать…

И все-таки я рассказал — не мог устоять перед ее бархатными глазами. Кроме того, я ведь целых девять дней был арестантом, виделся за все это время только с четырьмя людьми и теперь просто умирал от желания излить перед кем-то душу, говорить, говорить, говорить…

Я рассказал обо всем: о Бобби Гитаристе, о виски и коньяке «Наполеон», о том, как напился, о драке, о докторе Алексиеве и даже о бедняжке Мэри. Росица слушала раскрыв рот, и в ее глазах стояло такое горячее участие, что я говорил, не умолкая, ни на миг не останавливаясь, как магнитофон, у которого сломалась кнопка «стоп». Я не утаил от Росицы ни своего побега из дому, ни того, как побывал у Черного Компьютера, и даже, к своему стыду и позору, признался, что не сдержал слова и не пришел к нему на следующий день…

— Все… — заключил я свою исповедь.

И Росица — хотите верьте, хотите нет — не стала надо мной смеяться и не отшатнулась от меня, как от чесоточного. Наоборот, погладила по руке и с глубоким вздохом произнесла:

— Бедненький мой Энчо!

Заметьте: Энчо, а не Рэнч.

Тут из подъезда Дома культуры показались первые семь кандидатов. Выглядели они ужасно комично. Трое из девчонок тихонько скулили, а мальчишки были все взмокшие и шатались так, будто у них тоже алкогольное отравление. Мамы и бабушки кинулись к ним:

— Ну как? Все хорошо? — заверещали они.

Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:

Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: «Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе» — и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.

— Да, так обычно и бывает, — заметила мама Росицы. — На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста — двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.

— Ничего не поделаешь, — согласилась Лорелея. — Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?

При слове «закон» я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон — как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…

Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:

— Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!

Лорелея так и вцепилась в него:

— Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! — Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. — Помог вам антигерон?

Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…

Мама шепотом, на ухо спросила:

— Все в порядке?.. Там, с комиссией?

— Да, да, не сомневайтесь! — с важностью ответил он, отводя глаза. — Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.

Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:

— Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! — Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.

Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…

 

3. Второй тур

Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.

Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле — ни туда ни сюда, — а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».

— Подойдите, ребята, поближе! — словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.

Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.

Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками — вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.

Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина — высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.

— Добро пожаловать, ребятки! — сказала она и чарующе нам улыбнулась — нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. — Успели подготовиться?

— Успели, успели! — ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.

«Что же будет? — подумал я в панике. — Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…»

Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…

Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:

— Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. — Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.

Юлиан Петров-Каменов спросил:

— А петь вы умеете?

Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.

— Умеем, умеем! — опять ответили все, кроме меня.

Я молчал.

— А ты, мальчик? — обратился он ко мне.

Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:

— Х-хх-хр…

— Что ты так испугался? — вмешалась Голубица. — Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…

Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:

— Да, я тоже пою. — И чарующе улыбнулся.

Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.

— Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? — обратился ко мне Романов.

— Двенадцатый, — ответил я и снова чарующе улыбнулся.

Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.

— Энчо Маринов? — наконец догадался он.

— Энчо Маринов, — подтвердил я.

— Тот самый, с торчащими ушами?

— Тот самый. — Я в очередной раз чарующе улыбнулся. — Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.

— Что, что? — Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. — Рэнч Маринер?

— Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. — Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.

— A-а… — протянул Романов. — Я, кажется, начинаю понимать.

Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:

— Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?

Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.

— Чтобы быть похожим на Орфея, — сказал я.

— Какого Орфея?

— Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.

— С чего ты взял, что наша картина о нем?

— Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. — И я опять чарующе улыбнулся.

Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:

— Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? — спросил он.

— Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», — ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.

Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:

— Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?

— Могу. С гитарой или без?

— Ты играешь на гитаре?

— Играю. Только оперу пока еще не могу.

— Ничего, я буду аккомпанировать.

Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.

Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.

Наступило молчание. Все смотрели на композитора.

— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?

— Не знаю… — сказал я. — Это со мной впервые.

— Гм… Сколько тебе лет, Энчо?

— Тринадцать.

— A-а, понятно… — Он почему-то огорчился. — А кто тебя учил петь?

— Северина Миленкова. — Я чарующе улыбнулся.

— Руководитель «Золотых колокольчиков»? — Композитор страшно удивился.

— Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…

— Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? — все больше и больше удивлялся он.

Я не мог соврать — ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.

— Потому что я ушел из хора… — признался я.

— Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!

— Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…

Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.

— Хорошо, — заговорил Мишо Маришки. — Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?

Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:

— «Ромео и Джульетту».

— Что? — тоненько пискнул Романов и поперхнулся.

— Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…

— Прекрасно! — прервал меня Романов. — Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.

— Пожалуйста, — сказал я. — Только кто будет Джульеттой?

Его взгляд остановился на Росице:

— Роси, поможешь Энчо сыграть этюд?

— Хорошо, — согласилась она. — А что надо делать?

— Ничего, — объяснил я. — Будешь только лежать бездыханная на полу, а потом… — Я чуть было не сказал: «Потом ты должна проснуться, увидеть, что я лежу мертвый, прийти в ужас, поцеловать меня в губы и пронзить себя кинжалом», но вовремя спохватился и добавил лишь: — Потом встанешь, и всё.

— Тогда приступим! — сказал Романов, откинулся на спинку стула и так впился в меня взглядом, будто хотел загипнотизировать.

 

4. Продолжение второго тура. Этюды

Под этим пристальным взглядом мне сразу вспомнились уроки Фальстафа: как мы по десять раз подряд повторяли сцену в склепе, как он ложился на пол в образе Джульетты, а я подходил к нему, выпивал яд и умирал. Поэтому я показал комиссии на пустое пространство посередине зала и объяснил:

— Это склеп. Джульетту принесли сюда в гробу, но она не мертвая, она выпила не настоящий яд, а снотворное. Я вхожу, вижу, что она лежит бездыханная, и начинаю… Давай, Роси, ложись!

Мишо Маришки расстелил на полу чей-то плащ, а я на минутку вышел за дверь. Там напустил на себя героический и скорбный вид, как у Ромео, и вошел в склеп.

Росица лежала на плаще и казалась такой по-настоящему мертвой, что я перепугался. Стал метаться, выть от горя, раздирать на груди свой хитон, рвать на себе волосы. Потом наклонился над ней, вроде как бы поцеловать, и тут заметил, что она смотрит на меня сквозь полуопущенные веки и неслышно смеется. У меня внезапно опять схватило живот, и чувствую — немеет язык. Но я все же выудил из кармана пузырек с ядом, выпил его до дна, зарыдал и сквозь рыдания прочитал заикаясь:

И замертво рухнул на Росицу. Она лежала не двигаясь — не знала, что ей полагается уже проснуться и поцеловать меня в губы.

Но зато смеялась уже в голос…

Я открыл глаза.

Смеялись все, даже добрая Голубица Русалиева.

Я поднялся на ноги. Надо же, чтобы именно в такую минуту напало на меня это чертово заиканье! Теперь все пропало, комиссия скажет: «Спасибо, вы свободны!», и когда мама узнает об этом, ее хватит инфаркт.

Но никто мне не сказал: «Спасибо, вы свободны!» Наоборот, сценарист Романов хлопал себя по коленям и кричал: «Потрясающе! Вот это этюд!» У него даже слезы на глазах выступили. А я приободрился и благосклонно (новое слово, очень красивое!) посмотрел на Росицу.

— Что скажете? — сквозь смех обратился Романов к комиссии. — По-моему, мы сделали настоящее открытие. На Тоби, конечно.

— Не уверен, — отозвался Маришки, который смеялся поменьше, чем другие. — Беда в том, что он проделал все это не вполне сознательно. С такими сложно работать.

— Согласен, — ответил Романов. — Но если найти подход, у тебя будет первоклассный комик. Естественно, придется убрать все эти кудри, вернуть ему прежние уши…

Мишо Маришки разглядывал меня более чем критически и после долгой паузы спросил:

— Кто тебя научил так играть, Энчо?

— Фальстаф, заслуженный артист, — ответил я.

— Из Стара Загоры?!. — изумился он.

— Да.

— Тогда все ясно… — И шепнул Романову: — Фальстаф — прозвище одного забулдыги, актера из стара-загорского театра. — Потом опять обратился ко мне: — А другого этюда ты, случайно, не подготовил? Сам, без Фальстафа? Нет? Прекрасно. Я сейчас дам тебе тему, и ты нам сыграешь. Договорились? Значит, так: ты ужасно обижен на нас за то, что мы над тобой смеемся, и раздумываешь, как бы нам отомстить. Замечаешь на столе графин и мгновенно принимаешь решение. Наливаешь в стакан воды и со злостью выплескиваешь ее нам в лицо. Потом разбрасываешь все эти бумаги, рвешь их, топчешь ногами. Понял?

— Понял, — сказал я. И чарующе улыбнулся.

— Перестань ты улыбаться, как манекен на витрине! — сердито прикрикнул на меня Маришки.

— Хорошо, — произнес я и опять невольно улыбнулся той же идиотской улыбкой: не зря же мама меня столько времени тренировала!

— Начинай!

Комиссия уже не смеялась, а вот Росица и остальные кандидаты продолжали тихонько хихикать. Меня это вправду здорово обозлило, и я заорал:

— Вы что, издеваетесь надо мной, да? За что? Что я вам сделал? Прекратите сейчас же! — Схватил графин, наполнил стакан до краев и выплеснул им в лицо. Вода потекла вниз, на рубахи и галстуки, толстое платье у Голубицы спереди намокло, шерсть разлохматилась…

Комиссия застыла — все сидели, выпучив глаза, как Тошо Придурок из нашего класса. И не шевелясь, словно я облил их не водой, а быстросхватывающимся бетоном марки 350.

Естественно, что я на этом не остановился. Быстро шагнул к столу, схватил лежавшие там бумаги, сценарии, карандаши и принялся разбрасывать в воздухе, топтать ногами, не переставая орать:

— Злодеи! Кретины! Ненавижу! Всех проткну шпагой!..

И так до тех пор, пока не истоптал все. На этом этюд закончился. Я тяжело дышал. И даже охрип.

Комиссия по-прежнему таращила на меня глаза, как загипнотизированная Квочка Мэри. Голубица промокала платье носовым платком. Петров-Каменов вытирал свой голый череп и скалил зубы — я не мог понять, доволен он мной или нет.

И когда уже решил, что дела мои плохи, Мишо Маришки встал, обнял меня за плечи и торжественно произнес:

— Энчо, мальчик мой, это было прекрасно. Этюд разыгран совершенно правдоподобно. Честно говоря, я еще не знаю, в какой роли ты у нас снимешься, но обещаю обязательно взять тебя на картину. Такого экземпляра я еще ни разу не встречал… Орфеем ты, конечно, не будешь, предупреждаю заранее. И во избежание недоразумений, ребята, давайте-ка я вам кое-что объясню… — Он присел на краешек стола и продолжал: — Хотя наш фильм называется «Детство Орфея», он вовсе не о том Орфее, которого мы знаем из мифологии. Он не имеет ничего общего ни с давней фракийской эпохой, ни с Эвридикой и ее похищением из ада. Эта тема уже разработана во многих произведениях — песнях, операх, романах, опереттах… Наша картина — это забавная музыкальная история, которая происходит в Софии в наши дни во время ассамблеи «Знамя мира»… Сюжет ее в двух словах такой: в Софию для участия в ассамблее приезжает из небольшого провинциального города детский ансамбль песни и пляски «Хрустальные колокольчики». Солист в этом ансамбле — талантливый и красивый мальчик, которого все называют Орфеем за его музыкальность, голос и обаяние. Одновременно в Софии проходят гастроли детского ансамбля из Греции. У них солистка — красивая смуглая девочка, которую автор назвал Эвридикой. Вначале Орфей и Эвридика выступают как соперники — их ансамбли борются за первое место, из чего проистекает ряд веселых приключений, перерастающих в небольшую войну. Но другу Орфея, лукавому весельчаку Тоби, удается уговорить обе стороны заключить мир. Между Орфеем и Эвридикой возникает нежная дружба. Оба получают первую премию и вместе поют на заключительном концерте. А вечером после концерта Эвридика неожиданно исчезает — есть опасение, что ее похитили. Все в тревоге. Начинается крупная спасательная операция. Орфей и Тоби водят участников обоих ансамблей по городу, проникают во всевозможные уголки, где может оказаться юная гречанка, и всюду поют свои песни в надежде, что она услышит и отзовется. Разумеется, в финале Эвридика найдена. Где и как — я вам пока не открою, а то вам будет не интересно… Поверьте, что вас ожидает множество сюрпризов… Ну как, нравится?

Все закричали:

— Нравится, нравится!

Один я молчал.

Как мне могло нравиться, когда Лорелея готовила меня совсем к другому фильму? Мы-то думали, что действие будет происходить в Родопах, среди лесов, скал и горных вершин, что там будут нимфы, добрые и злые божества, а я буду зачаровывать зверей и растения, потом встречу Эвридику, полюблю ее, но ее укусит змея, и она умрет, попадет в подъемное царство, и так далее, и так далее… Как я скажу Лорелее, что картина совсем не про это? А если с ней будет инфаркт?.. И надо ли ей говорить, что играть я буду не Орфея, а кого-нибудь другого, скорее всего — шутника или шута Тоби?.. Тогда инфаркт, возможно, будет не такой страшный, а как у дяди Иордана в позапрошлом году, правда, потом с ним случился второй и третий, и он скоропостижно скончался.

Хорошенько подумав, я решил маме ничего не говорить. Ведь рано или поздно нам все равно пришлют письменное решение комиссии. Пусть хоть до тех пор останется здорова.

А Мишо Маришки между тем продолжал:

— Готовьтесь, ребята, к третьему туру. К тому времени сценарий уже будет распечатан, вы сможете прочесть его и получить совершенно четкое представление о будущей картине. Имейте в виду: третий тур будет проходить в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном… А теперь послушаем кандидата номер восемь.

Вперед вышел один карапуз и, не ожидая дальнейших приглашений, стал читать стихотворение «Я маленький болгарин» — вернее, не читать, а бубнить, никто ни слова не понял. Мишо Маришки на середине прервал его, сказал: «Спасибо, ты свободен», и карапуз, шмыгая носом, ушел.

Потом прослушали девятый, десятый и одиннадцатый номера. Девятый просто-напросто окаменел, не мог выдавить из себя ни звука. Десятый разревелся посредине песни, а одиннадцатый — высоченный верзила — то пищал женским голосочком, то переходил на бас. Я почти их не слушал, потому что раздумывал над моей злосчастной судьбой — ведь если меня не берут на Орфея, то мне не быть вместе с Росицей, не поплавать с нею в водохранилище. Поэтому когда подошла ее очередь — номер тринадцатый! — я изо всех сил мысленно пожелал, чтобы она тоже провалилась, не стала Эвридикой. Тогда мы останемся друзьями, а я вернусь в Берлогу к Черному Компьютеру и буду строить нашу Машину.

Для этого я решил загипнотизировать ее на расстоянии, заставить окаменеть, как окаменел девятый номер, внушить, что она забыла весь свой репертуар. Впился в нее магнетическим взглядом, вложил в него всю свою энергию и стал посылать мозговые сигналы: «Роси, ты ничего не знаешь! Ты все забыла! У тебя несчастливый, тринадцатый номер! Застынь, окаменей!

Однако она была словно защищена броней, совершенно непробиваемой для моей энергии (возможно, тут действовал закон сохранения энергии, надо будет потом изучить его поглубже), и преспокойно, без запинки, прочитала басню Стояна Михайловского «Павлин и Ласточка»:

До чего же замечательно декламировала Росица! Сколько раз я читал и слушал эту басню и только тут до конца понял ее. Росица, когда читала, время от времени улыбалась, но не как манекен с витрины, вроде меня, а по-человечески, и мочки у нее на щеках подрагивали, и она была обалденно красивая. До того красивая, что моя психическая энергия растопилась без остатка.

И тут меня пронзила страшная мысль: а что Стоян Михайловский, да и Росица, что они хотят этой басней сказать? Что я глупый, завитой, разодетый Павлин, который распустил хвост, чтобы понравиться Ласточке и другим птицам? А Ласточка — это Росица, не зря же она так насмешливо мне улыбается?.. Неужели я правда Павлин?

Времени поразмыслить над этим вопросом не было, потому что Росица запела. Запела ту самую песню, которую учил я, — «Весенний ветер». Но исполнила ее в сто раз лучше, хотя голос у нее, как считает моя мама, не особенный. Зато она совершенно не ломалась и очень изящно пританцовывала в такт музыке. Неужели ее тоже заставляли таскать на голове энциклопедии?

Ей дружно аплодировали. Я тоже захлопал в ладоши, напрочь забыв про свои гипнотические опыты: Росица — это ведь мне не Квочка Мэри, большая разница… А вот я, наверно, Павлин…

— Я вижу, девочка, — сказал Романов, — что ты не разучилась ни петь, ни танцевать. Молодчина!

Но Мишо Маришки не похвалил Росицу. Он критически разглядывал ее.

— Тебе уже сколько исполнилось? — спросил он.

— Четырнадцать.

— Быстро растешь, Роси. — Тон у него был такой, словно Росица виновата в том, что растет так быстро.

Он зашептал Романову на ухо, но благодаря моему сверхострому слуху я все расслышал:

— Через два-три месяца она будет выглядеть взрослой девицей. Посмотри на фигуру… Представляешь, в разгар работы выяснится, что больше ее снимать нельзя. Что тогда? Искать другую?

— И все же не решай пока окончательно. Посмотрим ее на третьем туре… — шепнул в ответ Романов.

Маришки недовольно вздохнул:

— Так и быть, дней десять подождем. Тем не менее я буду искать Эвридику… А вы, ребята, — обернулся он к нам, — можете идти. До свиданья! И пригласите следующих, с пятнадцатого номера по двадцатый!

Голубица Русалиева снова угостила нас шоколадными конфетами, Юлиан Петров-Каменов свирепо оскалил зубы, хотя это наверняка означало вполне дружелюбную улыбку, сценарист Романов помахал нам рукой и крикнул вдогонку: «Готовьтесь к третьему туру!», а Мишо Маришки вынул из кармана расческу и протянул мне:

— Расчеши волосы, Энчо. Если хочешь знать, мне твои кудри совершенно не нравятся. И перестань вечно улыбаться, не надо. Ты не манекен и не… Павлин, верно ведь? И захвати вот это! — Он сунул мне в руку свернутые в трубочку ноты. — Это серенада, которую ты исполнишь Эвридике. К третьему туру выучи наизусть! А теперь иди, до свиданья!

— До свиданья! — автоматически произнес я, как робот с дистанционным управлением, и опять, совершенно невольно, чарующе улыбнулся.

Со стены смотрел на меня Прометей. Он не улыбался.

 

5. После второго тура

Лорелея ждала меня на лестнице. Лицо у нее было синее, как баклажан, глаза смотрели неподвижно, губы побелели. Такое состояние доктор Алексиев называет прединфарктным.

— Ну? — пискнула она, как мышка.

— Нормально, мамочка… — с жалкой улыбкой ответил я.

Она кинулась ко мне, стала обнимать, целовать…

— Я знала, знала! — воскликнула она. — С первой же минуты знала, что мы победим! — И потянула меня в сквер, не переставая твердить: — Победа, победа! Орфей — наш!.. Идем, идем, ты мне все расскажешь! Пока будем дожидаться твоего папочку, который куда-то исчез и не знает, какие у нас новости.

Она села на скамейку, обняла меня и вдруг расплакалась, краем глаза поглядывая на небо:

— Благодарю тебя, господи! — Вынула из-за пазухи золотой крестик на цепочке, поцеловала. — Благодарю тебя!

Как вам уже известно, я не суеверен, ни в бога, ни в иконы, ни в крестики не верю. Слова Лорелеи — еще одно доказательство, что истинны только наука и изобретательство, ведь ни крестик, ни господь бог не помогли мне на отборочной комиссии. Но как сказать об этом маме? А инфаркт?

— Рассказывай же, рассказывай! — приставала она, пряча крестик за вырез блузки. — Как все было?

— Хорошо было… — ответил я. — Сперва я сыграл «Ромео и Джульетту», потом спел арию Орфея…

— И?

— Понравилось. Композитор даже спросил, кто меня научил так хорошо петь. Потом я сыграл этюд с водой. Вышло совсем по-настоящему. Режиссер сказал — очень правдоподобно.

— Сыночек ты мой дорогой, умница ты моя! А под конец?..

— Под конец… Под конец режиссер пообещал, что обязательно возьмет меня сниматься…

— Еще бы! Как же иначе?

— …и что они письменно сообщат о третьем туре. Он будет в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном. А это — серенада Эвридике, я должен ее к тому времени разучить.

— Замечательно! Это мы быстро… И успеем еще поработать над твоей головой, чтобы стала точь-в-точь как у Орфея.

Я нащупал в кармане расческу, которую мне дал Мишо Маришки, и вспомнил басню о павлине. Трагически вздохнул. И даже зажмурился, представив себе, что будет с мамой, когда она узнает про то, что я уже не Орфей.

На соседней скамейке сидели Росица с мамой. Лорелея метнула в них иронический взгляд и шепотом спросила меня:

— А как дела у этой гусыни?

— Не знаю… Она прочитала басню «Павлин и Ласточка»… Но режиссер считает, что она чересчур для Эвридики взрослая, и он будет искать еще кого-нибудь на эту роль.

— Естественно, раз у нее тринадцатый номер! Да и какая она Эвридика — такие толстые ноги!

Ноги у Росицы вовсе не толстые, мама всегда преувеличивает. Мне в Росице все нравится. И я еще не потерял надежду, что мы с ней поплаваем где-нибудь вместе… Правда, до тех пор мне надо научиться плавать.

— Товарищ Петрунова! — no-театральному весело окликнула ее Лорелея. — Слышали новость? Мой Рэнч будет сниматься. Ему твердо обещали.

— Да, я знаю, — ответила мама Росицы. — Поздравляю. Это большой успех.

— Мы и не сомневались! А у вас как дела?

— Придется ждать третьего тура… Но если Росицу и не возьмут, мы не будем устраивать трагедии… как некоторые, которые считают себя лучшими артистами на свете. Всегда найдется кто-нибудь еще лучше.

— Разве Росица не собирается поступать в театральный? — удивилась Лорелея. — Или в консерваторию?

— Это она сама решит, когда вырастет. Пока что ее больше тянет к медицине. Она может стать врачом или хотя бы медицинской сестрой.

— Боже! — Лорелея вздохнула так, словно теряет сознание. — Медицинской сестрой? С утра до вечера кровь, бинты и трупы! О нет!

Это «нет» относилось ко мне, хотя я никогда и не собирался идти в медсестры, меня больше интересует техника.

— Неужели вы думаете, — сказала мама Росицы, пересев к нам, — неужели вы думаете, что актерская профессия легче? Оглянитесь вокруг: сколько актеров совсем молодыми уходят из жизни!.. Помните Карамитева, Спаса Джонева, Йордана Матева… А Жерар Филипп? Элвис Пресли? Мэрилин Монро? Могу вам назвать еще десятки… Театральная сцена и экран — это прекрасно, но вместе с тем губительно для сердца и нервов.

— У моего Рэнча здоровое сердце и железные нервы.

— Дай бог, дай бог… И все же позвольте один совет: не принуждайте своего сына идти в артисты.

Лорелея слегка рассердилась и язвительно спросила:

— Откуда вы знаете, как живется артистам?

Росицына мама не без горечи улыбнулась и ответила:

— Я сама актриса… в нашем драматическом театре… — И переменила тему: — Скажите, пожалуйста, кто вам вышил этот дивный воротничок?

Они заговорили о вышивках и кружевах, а мы с Росицей побежали покупать мороженое.

— Роси, — спросил я, — почему ты смеялась, когда я играл Ромео?

— Потому что ты был ужасно смешной, — честно ответила она. — Голова вся в кудряшках, рубаха узкая… Выпучил глаза и заикается: «Я-я у-у-ми-раю с по-поцелуем!» Из тебя может выйти великий комик.

Я трагически вздохнул:

— Мама не даст. Ей не нравится, когда надо мной смеются. Она хочет, чтобы я стал Орфеем, потом Ромео, а потом даже Гамлетом. А твоя мама — хорошая актриса?

— Да, конечно, она очень талантливая. Но ей достаются только маленькие роли. Один раз она, правда, играла Джульетту, играла замечательно, о ней даже в газетах писали, но у них в театре есть одна старуха, народная артистка, ей сорок уже, а она заграбастывает все молодые роли и никому не дает проявить себя. Поэтому моя мама совершенно не огорчится, если я не пойду в актрисы.

— Обидно! — сказал я.

— Почему?

— Потому что тогда не придется нам вместе поплавать в водохранилище.

— Это еще неизвестно. Если меня не возьмут на Эвридику, так дадут какой-нибудь эпизод, и мы все равно будем видеться. Ты рад?

— Конечно, — ответил я.

Мы доели мороженое и взяли еще по порции, хотя я чувствовал, что горло у меня леденеет…

— Ты уже начал бриться? — спросила Росица.

— Почти, — соврал я.

— У нас в классе мальчишки уже все бреются, хотя на щеках — ни волоска. Притворяются взрослыми. В книге «Брак и семья» написано, что у мальчиков признаков созревания гораздо больше — не только борода, но и голос, характер… Знаешь, наши мальчишки стали просто невыносимы, пристают, организуют войны против девочек, хулиганят…

— Так вы тоже ведете войны?

Ну да! Мы вынуждены защищаться, а то мальчишки нас всех покалечат. А как поживает твой приятель Кики Детектив?

Опять она им интересуется! А ведь еще даже не познакомилась с ним! Что же будет, если они увидятся? При его привлекательности и красноречии он вмиг ее у меня отобьет…

— Хорошо поживает, — ответил я. — Наверно, трудится сейчас над Машиной.

При слове «машина» сердце у меня так сжалось, что я больше не мог говорить. Машина! Как она там? И как там Черный Компьютер?

В эту минуту появился папа. Он был очень расстроен, наша команда продула полуфинал. Мы сели в машину и поехали домой, но, конечно, сначала, как и в прошлый раз, проводили Росицу и ее маму на вокзал. На прощанье мы с Росицей договорились, что снова увидимся на третьем туре, а если случится что-нибудь непредвиденное, то напишем друг другу.

 

6. Буря в городе и окрестностях

По дороге домой Лорелея заставила меня повторить, как проходил второй тур, чтобы папа тоже услышал. Я повторил. Естественно, умолчал насчет Тоби и что роли Орфея мне не видать. Зато без опаски рассказал про то, что картина вовсе не о мифическом Орфее из Родоп, а совсем о другом, солисте детского ансамбля, он познакомится в Софии с Эвридикой, девочкой из греческого музыкального ансамбля, которая неожиданно исчезнет, а Орфей будет искать ее по всему городу и под конец найдет, а потом оба будут до самой смерти тихо-мирно жить и растить детей, внуков и правнуков.

— Смотри-ка! — Мама помрачнела. — Зачем же они так все переделали?

— Такой сценарий, мамочка.

— Это возмутительно! — разволновалась она. — Это глумление над нашим национальным прошлым, над Оффенбахом и Глюком, которые посвятили Орфею такие замечательные произведения!

— Спокойнее, Лорелея! — вмешался папа. — А то еще угодим в какую-нибудь канаву!

Мама подумала-подумала и сказала:

Хотя, в сущности, новый сюжет не так уж и плох… Современный, музыкальный, как раз то, что нам нужно. Важно, что у нас главная роль. Теперь, значит, в оставшиеся до третьего тура дни нам надо забыть о классической музыке и поупражняться в эстраде и джазе, а первым делом выучить серенаду Эвридике. Эх, если бы Басил Найденов жил в нашем городе, если бы взять у него хоть несколько уроков!.. Но ничего, справимся и сами!.. Дай-ка взглянуть, что это за серенада…

И, глядя в ноты, замурлыкала:

Очень милая песенка, — сказала мама. — Несложная, мелодичная. И какие трогательные слова: «Ты звезда в вышине, ты мечтанья во сне…» А ну, Рэнч, повторяй за мной.

И запела. Я тоже. Мигом все выучил и теперь буду помнить, наверно, до самой смерти, хотя слова жутко дурацкие.

Лорелея сказала:

— Теперь уже незачем скрывать, что мы будем сниматься в кино. Пусть все узнают о нашем триумфе. А наши враги пусть лопнут от зависти.

И для того чтобы все узнали о нашем «триумфе», а враги лопнули от зависти, мама сразу же, едва мы переступили через порог, сварила целый кувшин кофе, развалилась в кресле возле телефона, раскрыла телефонную книгу и принялась названивать всем, кому только можно. Звонила, рассказывала, прихлебывала кофе и снова рассказывала, рассказывала… Выпила весь кувшин, проговорила два с половиной часа и забыла разогреть ужин.

В семь, когда папа попросил поесть, мама все еще висела на телефоне, и папа вышел из себя:

— Да хватит, наконец, Лора! Всему свету прожужжала уши про своего сыночка. Дай сперва увидеть его на экране, а уж потом хвались! Три часа без умолку, телефон уже раскалился.

Только тогда мама положила трубку. Она была вся красная, но не как перед инфарктом, а как перед премьерой «Соловья из Чаттануги».

— Ну и пусть! — воскликнула она. — Пусть все знают, какое у нас в семье событие. Надо мной смеялись, когда меня не приняли в оперу, смеялись, когда я пела в «Соловье из Чаттануги». Теперь-то уж прикусят язычки! — И обернулась ко мне: — Рэнч, ты зачем полез в холодильник? Никаких отступлений от режима. Теперь это особенно важно.

И дала мне на ужин пол-ломтика хлеба, пятьдесят граммов брынзы и один крохотный помидор. Папа ел тушеную телятину, а у меня слюнки текли.

Еще сильнее они потекли, когда стали приходить гости. Первыми примчались мои тетушки с маминой и папиной стороны, потом мамины сотрудницы с почты. Потом ее партнерши по бриджу — она играет с ними три раза в неделю. Понашли и другие гости, даже те, которым мама не звонила, но они узнали сенсационную новость от моих тетушек, от маминых сотрудниц и ее партнерш-картежниц.

Кудахтанье начиналось с самого порога:

— Поздравляем, Лора! Поздравляем! Желаем твоему Энчо огромнейших успехов!

— Спасибо, и вам того же, — в свою очередь кудахтала мама, и дальше шли всякие тю-тю-тю сю-сю-сю… — Но помните, он уже не Энчо, а Рэнч, Рэнч Маринер с ударением на Ма.

Мама угощала гостей шоколадным кексом, и гости ели, пили фруктовую воду, пили и ели, а у меня кишки слипались от голода.

И ни малейшей возможности незаметно удрать, подняться на чердак, вызвать МП-2 и узнать, что происходит на свете и у нас в классе. Лорелея не сводила с меня глаз и поминутно заставляла рассказывать, как я обставил две тысячи девятьсот девяносто девять кандидатов, и какой в картине сюжет, и в какой роли я буду сниматься. Причем каждый раз что-нибудь добавляла к моему рассказу, и вскоре я уже и сам не знал, что в моих словах правда, а что выдумано.

Телефон все время надрывался. И все говорили одно и то же: «Поздравляем, Лора! Какой успех! От души желаем…» А мама отвечала: «Спасибо, и вам того же!»

Поздно вечером прибыл Маэстро. От него жутко несло спиртным. Он отечески обнял меня, и мама тут же угостила его нашим домашним вином. После него заявился Бобби Гитарист. Лорелея слегка нахмурилась и, наверно, прогнала бы его, но, когда Бобби сказал: «Я пришел, мадам, поздравить вас с потрясающим успехом вашего сына» — и галантно поцеловал ей руку, она растаяла и с чарующей улыбкой пригласила его в гостиную.

Бобби был в городе знаменитостью, и курицы опять закудахтали, стали умолять его сыграть и спеть, он на это сказал:

— Только вместе с виновником торжества!

И все завопили:

— Рэнч! Спой! Пусть споет Рэнч!

У меня от голода уже темнело в глазах и петь не было никакой охоты, но ничего не поделаешь: Фальстаф учил меня, что артист — покорный слуга публики и должен служить ей, даже когда у него болит зуб или он подыхает с голоду. Пришлось исполнить эту идиотскую серенаду:

Маэстро и Бобби аккомпанировали мне на гитаре, так что получилось неплохо. Только опять на верхнем «си» голос у меня сорвался, и оба они нахмурились — в точности как композитор в Софии. Остальные ничего не заметили — им ведь медведь на ухо наступил! — захлопали, заорали:

— Браво, Рэнч! Ты прославишь наш край, как Николай Гяуров прославил Родопы!

Опять зазвонил телефон, мама сняла трубку:

— Алло?.. Кто?.. — И вдруг побелела, потом позеленела, потом покраснела, потом посинела. Голос у нее сорвался так же, как у меня на верхнем «си», но она все же сумела произнести: — Товарищ Гренчаров?.. Ох, простите, не сразу вас узнала… Я в таком волнении… Спасибо, большое спасибо! Постараемся оправдать доверие. Вы же знаете, мы на все готовы ради развития нашего края… Да, да, непременно побываем у вас, в самое ближайшее время! Но вы окажете мне большую честь, если тоже заглянете к нам…

Она положила трубку и от счастья целую вечность не могла выговорить ни слова. Даже не сдержала слез, и они черными ручейками потекли с накрашенных ресниц по щекам…

Бобби Гитарист шепнул мне на ухо:

— Знаешь, какой это Гренчаров? Большая Шишка, отец ковбоя Жоржа. Видно, еще не пронюхал, кто ему квартиру разгромил.

Придя в себя от пережитого волнения, мама вновь обрела свой розовый цвет и громогласно оповестила гостей:

— Друзья! Счастливая новость уже известна руководителям города. Завтра о ней узнают во всей стране, а в недалеком будущем и во всех уголках нашей мирной планеты.

— Ура! — крикнул Маэстро.

— Ураааа! — подхватили остальные гости.

Один лишь папа молчал. Почесывал в затылке и печально качая головой.

Тут пришел почтальон, принес телеграмму. Мама, вне себя от переполнявшего ее счастья, пригласила его в комнату, угостила кексом, пересказала вкратце содержание фильма, а когда он ушел, раскрыла телеграмму. И улыбка застыла у нее на лице.

— Что случилось? — встревожился папа.

— Ничего, ничего, — пробормотала мама. — Это из деревни, от твоего отца…

— Когда же новость успела до него долететь? — удивленно закудахтали куры и стали расходиться, причем каждая норовила погладить меня по головке и чмокнуть в губы: «Боже, какая душка!»

Павлин я, а не душка! Глупый, расфуфыренный павлин!

Когда последние гости ушли, я лег спать. Но, конечно, слышал, как шепчутся мама с папой в соседней комнате.

Мама. Твой старик совсем из ума выжил!

Папа. Почему? Что в телеграмме?

Мама. Что?! Слушай! «Бросьте свои глупости зпт искалечите мне внука тчк Не смейте менять имя иначе пеняйте себя тчк Энчо Маринов». Он угрожает!.. Мне, которая отдала вам свою молодость и готова отдать жизнь ради его внука! О боже-е-е!

Она расплакалась, и я мысленно увидел, как стекают по щекам черные ручейки.

Вскоре после этого папа на цыпочках, в одних носках, вошел ко мне, принес огромный бутерброд с маслом и ветчиной. Полумертвый от усталости и голода, я проглотил бутерброд за двадцать две секунды — мировой рекорд по съеданию бутербродов. Папа молча смотрел, как я жадно ем, и печально покачивал головой.

— Ты счастлив, сынок? — спросил он.

— Не знаю, папа, — ответил я. — Но только неохота мне быть павлином.

Он вздохнул, как автомобильная шина, когда откручиваешь вентиль.

— Мне тоже не хочется, чтобы ты был павлином, сынок… И дедушка Энчо тоже не хочет этого… — Помолчал и добавил: — Ничего, сынок, ничего… Любая буря рано или поздно кончается, и наступает ясная погода. Надо лишь набраться терпения.

Он ушел. На цыпочках и в одних носках.

Уже засыпая, я подумал о том, что, хотя столько людей поздравили меня, даже сам товарищ Гренчаров позвонил по телефону, мои друзья обо мне и не вспомнили. Ни Кики, ни Милена с третьей парты, ни Черный Компьютер не дали знать о себе.

Черный Компьютер!.. Что он поделывает в эту минуту? Как себя чувствует? Жив ли? А Машина?.. И тут я вдруг вспомнил о законе сохранения энергии… Черт возьми, надо же наконец понять его до тонкости! Не поленился, встал, вынул из шкафа толстенную энциклопедию — из тех, какие таскал на голове, чтобы выработать изящную походку, и раскрыл на букве «Э» — Энергия. Нашел там про этот закон, по-настоящему он называется закон сохранения и превращения энергии и занимает четыре страницы. Сон мигом улетучился, и я углубился в чтение. Там полно формул, имен, исторических фактов, я почти ничего не понимал, — настоящая паутина, и я запутался в ней, как муха…

Но одну важную вещь все-таки понял:

энергия не возникает из ничего и не исчезает бесследно, поэтому Вечный двигатель не будет работать вечно, он не может двигаться, не получая откуда-либо энергию и не тратя ее.

Усвоив эту истину, я понял также, что этот закон нельзя изменить — в отличие от осы, которой удается разорвать паутину… Разве только я в один прекрасный день не стану вторым Эйнштейном.

Додумавшись до этого, я сел и написал письмо дедушке Энчо. Вот оно:

Дорогой дедушка!

Не волнуйся за меня, я жив-здоров, хотя скоро сделаюсь киноартистом. Играть я буду не Георгия Димитрова, а весельчака Тоби, но это ничего. Имя я менять не буду, хоть мама и зовет меня Рэнчом Марине ром с ударением на Ма.

А теперь о законе сохранения энергии. Имей в виду, что нарушить его невозможно, потому что это закон природы. Можешь ты нарушить чередование дня и ночи? Или помешать ребенку вырасти в мужчину или женщину? Не можешь. Это не то что человеческие законы, про которые говорится: «Нужда и закон ломит». Конечно, у нас сейчас дома закон — это мама» я подчиняюсь ей и поэтому действительно похож на муху в паутине. Но если подопрет, я этот закон сломаю. Обещаю тебе!

Если б ты знал, дедушка, как мне хочется погостить у тебя, помочь тебе с мини-трактором, поливать вместе с тобой огород и бахчу, поиграть с Груйчо и Пройчо, которые, ты пишешь, стали ростом с буйвола, полазать по Зеленому утесу. Но ничего не поделаешь, я теперь вроде графа Монте-Кристо, которого заточили в подземную тюрьму, — ты читал роман Александра Дюма? И в кино тоже показывали.

Потрясная картина! Поцелуй бабушку и знай, что я все время вспоминаю тебя!

Твой любящий внук Энчо Маринов.

Дописав письмо, я от волнения еще долго не мог заснуть, не давала покоя одна мысль: вот я пообещал дедушке, что если подопрет, то я отменю мамин закон. А если я не выполню своего обещания?

 

7. Затишье после бури

На следующее утро я проспал допоздна. Разбудила меня Лорелея, говорившая в соседней комнате по телефону:

— Поймите меня, доктор, эти семь-восемь дней для нас решающие. Посылать его сейчас в школу — значит погубить ребенка. Как что с ним? Меня беспокоит его голос. Он похрипывает, а голос ему сейчас нужен, как никогда! Умоляю вас, доктор, загляните к нам! Пожалуйста! — Положила трубку и проворчала: — Ох эти доктора! Болтают о врачебной этике, а даже близким людям не хотят протянуть руку помощи.

Потом вошла ко мне и сдернула с меня одеяло:

— Вставай, вставай! Нам лениться некогда. В десять у тебя урок с Бобби Гитаристом, затем приезжает Фальстаф.

Заставила меня принять ванну и, конечно, не забыла напялить мне на голову резиновую шапочку, чтоб не попортилась завивка.

Одеваясь, я посмотрел на себя в зеркало. Ни волосинки на щеках! Когда же я, наконец, стану по-настоящему взрослым? Наверно, я потому такой безвольный павлин и всем позволяю собой вертеть, что у меня еще не растет борода, хотя пушок под носом все-таки наметился…

На завтрак мне дали немного творога и чашку чая — естественно, я остался голодным. Почтальон принес семь поздравительных телеграмм, мама опять угостила его кексом, а я тайком передал ему свое письмо к дедушке и попросил опустить на почте. Телеграммы были от разных родичей, которым Лорелея накануне звонила, они желали мне дальнейших творческих успехов на поприще кино, театра, телевидения и радио. А вот от моих друзей по-прежнему ни слова…

Мама была очень довольна:

— Видишь, Рэнч? Наша слава растет и ширится.

Пришел Бобби, галантно поцеловал маме руку и сказал:

— Счастлив вам сообщить, мадам, что весть о вашей победе уже распространилась по всему городу. Культурная общественность в восторге: наконец-то и мы кое-что подарим миру! Наша любимая газета «Зов» решила поместить о вас большой очерк. Редактор приедет сегодня взять интервью.

— Ну зачем же, это уж лишнее… — Мама скромно потупилась. — Интересно, а знают ли об этом в Софии? Ведь при электронных средствах массовой информации…

— Безусловно, мадам, безусловно! — заверил ее Бобби, и урок начался.

Не урок, а сплошной кайф: ни оперных арий, ни вокализов! За десять минут мы отработали серенаду Эвридике, потом перешли на рок, поп и диско, мы даже слегка потанцевали, и когда мама заглянула проверить, как продвигается обучение, мы оба были взмокшие, и она запретила мне потеть — у меня и так, мол, что-то с голосом, надо поберечься. Бобби успокоил ее, сказав, что современные джазовые певцы почти все хриплые — взять, к примеру, Луи Армстронга.

Пока мы беседовали на эти музыкальные темы, в дверь позвонили.

— Ах, это, наверно, редактор! — воскликнула мама и, как маленькая, всплеснула руками.

Вернулась она совершенно обескураженная: вслед за нею в комнату вошел не кто-нибудь, а наш классный руководитель, учитель географии Боян Боянов.

Увидав Бобби, он страшно удивился:

— Борис? Ты что тут делаешь?

— Музыку преподаю, — ответил Бобби.

— Смотри-ка, он уже стал преподавателем!.. Какая стремительная карьера! Ты не можешь ненадолго оставить нас с Энчо наедине?

— Мне и так пора, — пробормотал Бобби, забрал свою гитару и ушел.

А мама не ушла, наоборот, встала рядом, готовая защитить меня от классного руководителя, который выглядел жутко рассерженным.

— Товарищ Маринова, — заговорил он, — я пришел узнать, что с вашим сыном. Он уже несколько недель не ходит в школу, вы присылаете мне какие-то медицинские справки, по городу ходят слухи о том, что Энчо приглашен в кино… — Только тут он внимательней взглянул на меня. И вытаращил глаза: — Простите, это Энчо?

— Д-да… — заикаясь ответил я.

Лорелея поспешила объяснить:

— Он в образе юного Орфея и теперь таким останется.

— Вы шутите? — не поверил географ.

— Ничуть. Мы готовим его заранее, чтобы свыкся со своей ролью. Вы разве не читали? Марлон Брандо, перед тем как сняться в картине «Крестный отец», долго носил искусственную челюсть и ходил переодетый гангстером, чтобы полностью войти в образ мафиози. Вот и Энчо тоже…

— А что, он действительно будет сниматься в главной роли?

— Конечно! — ответила она. — Он занял первое место, оставил позади две тысячи девятьсот девяносто девять конкурентов. Верно, Рэнч?

— В-в-зерно, — подтвердил я. Меня подмывало сказать: «Нет, неверно», но я не посмел — ведь рядом со мной стоял Закон, могущественный и беспощадный Закон.

— Что ж, поздравляю, — сказал он. — Но это не освобождает Энчо от необходимости посещать школу. Я вижу, он поет и танцует — следовательно, вполне здоров и, значит, обязан завтра же появиться в классе. Иначе он еще больше отстанет, да еще в конце учебного года.

— Извините, товарищ Боянов! — безапелляционно (прекрасное, очень выразительное слово!) возразила Лорелея. — Я не могу послать его завтра в школу. И послезавтра тоже. И еще девять дней, когда состоятся кинопробы в костюмах. А после этого… посмотрим… увидим…

— К тому времени он будет исключен из школы.

— Исключен?! — воскликнула мама. — Оставьте, пожалуйста! А как же другие дети-кинозвезды, которые снимаются в фильмах?

— Они имеют специальное разрешение от соответствующих инстанций.

— Мы тоже получим такое разрешение. Кто его может дать?

— Гренчаров из отдела просвещения.

Лорелея загадочно улыбнулась.

— Не волнуйтесь, товарищ Боянов, — сказала она. — Через день-два я пришлю вам такое разрешение. А теперь позвольте вас угостить по случаю нашего торжества.

И пошла на кухню варить кофе, а географ тем временем спросил меня:

— Что с тобой происходит, Энчо? В школе тебя нет, с друзьями не видишься, ушел из хора, забросил футбол и, как я слышал, даже не бываешь у инженера Чернева…

Я трагически вздохнул и спросил:

— А как он себя чувствует?

— Чуть лучше. Состояние было критическое, но, к счастью, и на этот раз выкарабкался.

— Инфаркт?

— В этом роде. Ты бы навестил его. Знаешь ведь, как он к тебе относится.

Мой мозг вдруг заработал на полных оборотах, как включенный в сеть мотор, и я быстро заговорил:

— Товарищ Боянов, я мечтаю прийти к вам и рассказать про все, что со мной происходит здесь и в Софии, как меня с утра до вечера учат петь, играть на гитаре, актерскому мастерству, и я уже не знаю, как быть, мне, честное слово, очень хочется навестить инженера Чернева, но не могу, мама никуда не выпускает из дому, не отходит ни на шаг, залепляет мне уши пластырем…

— Что ж, Энчо, раз ты не можешь прийти ко мне и обо всем рассказать, то сядь и напиши. И пришли мне по почте… или передай через Бобби, например…

Роскошная мысль! Я сразу за нее ухватился:

— Хорошо, я вам обо всем напишу.

С того дня я начал, как писатель, описывать свои переживания и приключения. Каждый вечер перед сном, после того как мама залепит мне уши, а папа контрабандой принесет из кухни бутерброд с двойной порцией ветчины, я беру тетрадку и при свете карманного фонарика, чтобы из другой комнаты не заметили, пишу. Написал все то, что вы прочли, и все дальнейшее, вплоть до самого конца, драматического и счастливого одновременно. Вот только послать свои тетрадки товарищу Боянову по почте или через Бобби не удалось — помешали, как вы увидите из следующих страниц, некоторые обстоятельства.

Мама вернулась с кофе и кексом, угостила товарища Боянова. Уходя, он многозначительно, как сообщник, посмотрел на меня — мол, помни о конспирации…

 

8. В действие вступают средства массовой информации

Товарищ Боянов ушел вовремя, потому что буквально через минуту после него притащился Фальстаф.

— Ну что, Энчо, уложил на обе лопатки этих киношных обалдуев? — пробасил он и поцеловал меня в щеку.

— Да, — ответила за меня мама, — и с ними две тысячи девятьсот девяносто девять соперников!

— С таким педагогом, как я, иначе и быть не могло, — убежденно заявил он.

Мама угостила его кексом, потом принесла копченой колбасы и пива, и он остался очень доволен.

— Ты сказал там киношникам, кто тебя обучил актерскому мастерству, Энчо? Ну а они что?

— Они сказали: кто же не знает Фальстафа из Стара Загоры!

— Прекрасно! — обрадовался он. — Может, хоть теперь догадаются пригласить меня сыграть несколько ролей в их дурацких фильмах, чтобы повысить наконец уровень нашего кино… Ну, что сегодня репетируем?

Лорелея объяснила, что в картине речь не о прежнем Орфее, а о другом, юном, из маленького городка, который разыскивает свою Эвридику не в подземном царстве, а в Софии. Фальстаф слушал, насупив брови, потом как вскочит:

— Постойте! Да ведь я эту картину уже где-то видел!.. Да, да! Вспомнил! Это было лет двадцать назад. Едва ли не последняя картина, какую я видел, потому что с тех пор в кино — ни ногой. Там тоже юный певец разыскивает Эвридику в карнавальной толпе… Нет, вы посмотрите только на этих киношников! Воруют сюжеты среди бела дня, как разбойники с большой дороги. Сегодня же напишу в газету, разоблачу…

Мама побелела от ужаса. Схватила Фальстафа за руки, чуть не со слезами взмолилась:

— Ради бога, не делайте этого! Картину могут закрыть, и тогда Энчо лишится роли. А вы… ваши уроки уже не понадобятся!

— Да, пожалуй… — пробормотал он. — Возможно, вы и правы… Я, конечно, могу прикрыть этот фильм, мне ничего не стоит… Ну да ладно, пускай сотворят и нашего, болгарского Орфея! — великодушно согласился он, хлебнул пива и добавил: — Мадам, я преклоняюсь перед вашей любовью к искусству!

Он и не представлял себе, как велика эта любовь! А мама, успокоившись, сказала:

— У нас осталось всего восемь дней, товарищ Фальстаф. К этому сроку вы должны окончательно отшлифовать моего Рэнча, чтобы у режиссера и сценариста не возникло никаких претензий…

Она не успела договорить, потому что в дверь позвонили — в эти дни к нам в дверь звонили каждые десять — пятнадцать минут…

Вошел незнакомый человек, по виду пеликан, да и только: такая же длинная, тонкая шея, крохотное узкое личико, выпученные глазки. И немигающий взгляд.

— Я редактор газеты «Зов», — проговорил он птичьим голосом.

— Ах, как приятно! — ахнула мама. — Прошу вас, прошу! Мы уже готовы.

Он сел за стол, мама мгновенно подала ему шоколадный кекс — она столько их напекла, что уже не знала, кому скормить. Фальстаф тоже подсел к столу и стал наворачивать. Редактор не удостоил его внимания, впился в меня своими выпученными глазками и заговорил:

— Ты Энчо Маринов? Прекрасно. Сейчас мы с тобой проведем интервью. Я тебе задам несколько вопросов, ты коротко и откровенно ответишь. С помощью этого интервью я извещу весь город о том, какой у нас появился талант, и обрисую его физический, духовный и артистический облик, который, без всякого сомнения, является отражением особенностей нашего славного города. Итак, вопрос первый: кто вы такой, Энчо Маринов?

— Энчо Маринов, — ответил я, удивленный его дурацким вопросом (хотя такие вопросы иногда задают и по телевидению).

— Понятно, — сказал он, — ну а еще?

Этого я не знал и потому ничего не ответил. А вот мама знала и ответила сразу:

— Рэнч Маринер с ударением на Ма. Ему тринадцать лет, он родом из прогрессивной семьи потомственных артистов и певцов. Еще его дедушка по материнской линии пел на сельских площадях, а бабушка — тоже по материнской линии — играла во многих спектаклях. Есть сведения, что прадедушка по материнской линии был знаком с нашим национальным героем, борцом за свободу Василом Левским и прятал его от преследователей у себя в погребе, а прабабушка по материнской линии вышила знамя для повстанческого национально-освободительного отряда, сражавшегося против поработителей — турок…

Так она говорила и говорила битый час. О себе, о том, что пела в опере, что меня запишет на пластинку фирма «Балкантон», а после фильма я, вероятно, поеду в Париж и Москву, пока будет утрясаться вопрос с Голливудом, что в дальнейшем я попробую свои силы в режиссуре и на сценарном поприще, чтобы стать всесторонне развитой личностью, и так далее, и тому подобное… Редактор старательно все записывал, а под конец сказал:

— Не хотите ли и вы что-нибудь написать в мой блокнот? Какую-то свою мысль, принцип, пожелание?

Мама с готовностью что-то написала, а подпись велела поставить мне. Редактор прочитал вслух:

— «Из всех искусств для нас важнейшее — кино».

— Благодарю вас за кекс, — сказал он, поднимаясь. — Очень вкусный. Пойду готовить завтрашний номер. Но мы видимся не в последний раз. Насколько мне известно, через несколько дней — проба в костюмах. Прошу сразу же по возвращении позвонить мне, мы сделаем более подробный материал, с фотографиями.

— Непременно! — сказала мама. Мы с большим уважением относимся к средствам массовой информации. — И чарующе улыбнулась.

Я улыбаться не стал. А Фальстаф мрачно пробасил:

— А обо мне вы писать не собираетесь? Ведь своей актерской подготовкой мальчик обязан мне!

— Тем не менее редактор опять же не удостоил его внимания и удалился, подпрыгивая на своих тощих пеликанских ножках.

 

9. Драматическая встреча с ковбоем Жоржем

На другой день «Зов» вышел с очерком о моей персоне под заголовком: «Чудо-ребенок, гордость нашего края». На все вопросы там отвечала не Лорелея, а лично я, причем напечатано это было жирными буквами на первой полосе, под конец же сообщалось, что продолжение следует, причем с моими портретами в роли героя фильма «Детство Орфея».

Мама с утра пораньше послала папу скупить во всех окрестных киосках двести экземпляров газеты, половину из них спрятала в папку для семейного архива, а вторую сотню разослала почтой родным и знакомым по всей стране.

Все следующие дни она чувствовала себя такой счастливой, что даже давала мне на завтрак кусок кекса, и я наконец-то наелся досыта, хотя он теперь мне до смерти опротивел.

Формально уроки с Бобби и Фальстафом продолжались, но к нам приходило столько гостей, что не оставалось времени ни на серенаду, ни на «Ромео и Джульетту». После очерка в газете я стал еще знаменитее. Теперь телефон звонил уже каждые три минуты, звонили знакомые и незнакомые. А в гости приходили двоюродные братья и сестры, дяди, тети, посаженые отцы и матери, их двоюродные, троюродные, четвероюродные братья и так далее. У нас перебывали все мамины сотрудники и сотрудницы, почтово-телеграфно-телефонное отделение в полном составе во главе с заведующим, который во имя любви к нашему славному городу продлил маме отпуск еще на пятнадцать дней. И пока они расправлялись с кексом, я им пел:

Меня ласкали, целовали, некоторые даже приносили в подарок импортный шоколад, и вскоре я стал весить пятьдесят кило, если не больше.

На третий день поток гостей поубавился, и мама позволила мне поспать, но из дома все равно не выпустила. Я использовал это время, чтобы написать несколько страничек моих мемуаров. У меня заполнены уже две тетрадки. Если так пойдет дальше, то скоро все опишу. Проблема в том, как переправить эти тетрадки товарищу Боянову.

Я думал засунуть их в пластмассовую флягу и выбросить через окно, как делают при кораблекрушении моряки. Но как потом узнаешь, кто ее подобрал и как поступил с ней? Ведь я, как вы сами видите, изливаю тут душу, не скрываю даже своих любовных метаний между Миленой и Росицей. Поэтому я решил дождаться более благоприятной минуты, завернул исписанные тетрадки в полиэтиленовую пленку, перевязал и спрятал в печке. У нас теперь центральное отопление и печку больше не топят.

Было около шести вечера, когда я услыхал, что мама с папой разговаривают в гостиной. Они не ссорились. Мама была веселая, рассказывала про гостей, а папа недовольно сопел, бурчал что-то вроде: «Не слишком ли ты торопишься? Не по душе мне эта газетная шумиха. Подождала бы до третьего тура. Цыплят по осени считают…» На что мама ответила: «Куй железо, пока горячо, Цветан!» — и папа замолчал, сраженный железным аргументом Закона.

Но вскоре они все-таки заспорили — насчет справки, которую надо выпросить у начальника отдела просвещения.

— Нельзя этого делать, понимаешь? — убеждал папа. — Энчо не должен бросать школу. Это ему дорого обойдется. Не хватало еще остаться на второй год! Зачем тебе полуграмотный сын? Ведь завтра ты захочешь, чтобы он поступил в университет!

— Не в университет, а в Театральный институт! — возразила мама. — Или даже в Парижскую киношколу. Там не требуется ни математика, ни физика, там нужен только талант! А таланта нашему мальчику не занимать. Не упрямься, Цветан, завтра же отправляйся к Гренчарову. В конце концов, наши успехи — это его успехи, его служебный актив. Глядишь, благодаря нам еще повышение получит!

В этот момент свершилось нечто вроде чуда — телефон зазвонил, мама взяла трубку, и я услышал:

— Алло?.. Кто?.. Товарищ Гренчаров?.. Ах, как мило с вашей стороны! Готовы ли мы вас принять? Помилуйте, зачем же спрашивать? Наши двери всегда для вас открыты… Через час? Ждем!

Она положила трубку и в страшном возбуждении закричала:

— Ты слышал, Цветан? Видишь, какую честь нам оказывают городские руководители? Надо принять его так, как подобает родителям кинозвезды. О господи, на кого я похожа! Прическа — ужас! Быстренько прибери в квартире, а я поставлю в духовку кекс и приведу в порядок голову.

Потом ворвалась ко мне:

— Энчо, сыночек! (Даже забыла, что меня теперь зовут не Энчо, а Рэнч!) Через час к нам придет один очень важный человек, от которого многое зависит. Помойся, причешись, только смотри не испорть завивку. И надень хитон! Пусть он увидит тебя таким, каким ты был на отборочной комиссии! И не забывай улыбаться, как я тебя учила!

Лорелея засновала между ванной и кухней, одновременно поправляя себе прическу и замешивая тесто. А папа побежал в магазин за бутылкой виски.

Что касается меня, то, по правде говоря, я был в полной панике. Как себя вести, когда Большая Шишка заявится к нам? Если он узнает, что я замешан в ту историю, мне конец!.. Ой, только бы не узнал!

Я пригладил немного волосы, влез в свой хитон и снова стал похож на павлина. Хорошо, хоть дедушка Энчо не видит, как я тут распускаю хвост!

Ровно через час, когда весь дом пропах кексом, приехал гость. Мама кинулась открывать, мы б папой почтительно ожидали в гостиной.

Когда я увидел, кто переступает порог, у меня мгновенно свело живот, а горло будто перехватило проволочной петлей: гостей было двое, и один из них — ковбой Жорж!

— Милости просим, милости просим! — щебетала мама, пододвигая им кресла. — Как я счастлива, что вы…

Гости сели. Ковбой Жорж скользнул по мне взглядом и уставился на наш магнитофон. Выходит, не узнал! А его папаша откашлялся в ладошку и с важностью произнес:

— Мы тоже решили наконец познакомиться с нашим юным талантом! Прочитали в газете об его успехах, он у всех на устах, начальство и говорит: «Поезжай, Гренчаров, познакомься и доложи, действительно ли он — наша надежда, и если да, надо оказать ему всестороннее содействие…»

Большая Шишка оказалась и вправду большой, даже огромной. На лице усищи, на шее, несмотря на жарищу, крахмальный воротничок и галстук. А голос масленый, как у попа.

Папа поставил на стол виски, мама — кекс.

— Товарищ Гренчаров, — сказала она, улыбаясь еще более чарующе, чем обычно, — у вас не глаза, а рентгеновский аппарат, вы прочитали мои сокровеннейшие мысли и желания. Нам действительно позарез нужна ваша помощь.

Папа наполнил стаканы, подал один и ковбою Жоржу. А мне — нет.

— Со встречей! — сказал он, поднимая свой стакан.

Ковбой Жорж собрался отпить, но Важная Шишка остановила его:

— Нет, нет, Жорж! Никакого алкоголя, пожалуйста!

Жорж надул губы, однако послушно отставил стакан.

А Большая Шишка объяснила:

— Детям пить нельзя. Знаете, пока я был за границей, у нас дома произошла колоссальная неприятность. Дружки Жоржа перепились, устроили драку, разгромили мне квартиру. Не дуйся, Жорж, не дуйся! Бери пример вот с этого мальчика, который так целеустремленно идет по светлому творческому пути. Пью за таланты, которых рождает и будет еще рождать наш прекрасный край! — И он осушил стакан до дна.

Ковбой Жорж взглянул на меня, чтобы по совету отца взять пример с юного дарования.

У меня еще сильнее свело живот: узнает он меня или не узнает?

Он не узнал. И принялся наворачивать кекс кусок за куском.

— Товарищ Маринова, — масленым голосом спросила Большая Шишка, — что же такое у вас стряслось, почему вам потребовалась моя помощь?

Мама конфузливо опустила глаза и ответила:

— Понимаете, товарищ Гренчаров, мой Энчо безумно загружен. С утра до вечера — пение, актерское мастерство, гитара… А когда начнутся съемки, он будет совсем перегружен творческими проблемами. Естественно, для школьных занятий времени совершенно не останется…

— Это нехорошо, — произнесла Большая Шишка. — Школа есть школа, надо посещать ее регулярно.

— Ну, разумеется, мы сделаем все, чтобы не отставать от класса. Будем брать частные уроки и наверстаем пропущенное…

— И что, собственно, вы хотели бы от меня?

— Пустяк, товарищ Гренчаров, сущий пустяк! Мы просим у вас записочку, разрешение освободить Энчо от школьных занятий хотя бы дней на двадцать. А потом все равно начинаются каникулы… Мы узнали, что школьникам-кинозвездам такие разрешения выдаются.

Большая Шишка важно покусывала свои усищи.

— Гм… В моей практике аналогичного случая не встречалось. Ваш Энчо — первая кинозвезда у нас в городе. Дайте минутку подумать.

И он стал думать, не забывая прикладываться к стакану.

Вот это его думание все и погубило…

Потому что Лорелея с чарующей улыбкой повернулась ко мне:

— Энчо, сыночек, покажи нашим дорогим гостям, что ты умеешь! Спой серенаду Эвридике.

Я не шевельнулся. А ковбой Жорж немигающими глазами уставился на меня.

— Ты что, стесняешься? — не отступалась мама. — Будешь сниматься в кино, а тут вдруг застеснялся! — И вытолкнула меня на середину комнаты.

Жорж продолжал буравить меня взглядом.

И я запел. Запел, хотя мне было совсем не до пения!

Я думал, что из моего горла, перехваченного проволочной петлей, не вырвется ни одной приличной ноты, но почему-то зазвучало то чистое, прозрачное сопрано, про которое Северина Доминор говорит, что она может его распознать хоть за сто километров.

И ковбой Жорж тоже его узнал!

Сперва он наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. Потом выкатил глаза. Потом вскочил. И завизжал:

— Это он! Это он, папа! Он расколотил у нас стерео и люстру!

Бросился на меня и так заехал мне справа под дых, что я скрючился, как вопросительный знак, потом двинул мне в челюсть, и я вытянулся, как восклицательный. И почувствовал во рту соленый вкус крови. К счастью, папа схватил его за пояс и оттащил, а то бы мне крышка. Большая Шишка разоралась:

— Жорж, что это значит, какая муха тебя укусила? — и дальше в том же роде.

А мама, как увидела мою расквашенную губу, запричитала:

— Да что же это, господи! Губу разбили! Починенный зуб сломали! Как же он теперь явится на третий тур? О боже!

Я выплюнул кусочек белого фарфора, отвалившийся от починенного зуба, и поплелся за мамой в ванную, там она промыла мне ранку и залепила пластырем… Да, да, то же самое место, в третий раз с тех пор, как я полез в кинозвезды. Ясное дело, за славу приходится платить! Спасибо, что совсем меня не прикончили, как Джона Леннона из группы «Битлз». Видно, искусство и в самом деле требует жертв…

Когда мы вернулись в комнату, Жорж смирно сидел на стуле, а Большая Шишка смерила меня враждебным взглядом с головы до пят.

— Ну? — спросил он уже не как поп, а как милиционер, когда тот поднимает пьяниц с тротуара. — Это правда?

Я молчал, как телевизор с выключенным звуком. Жутко ныла губа.

— Это правда, Энчо? — услышал я голос папы. Он спрашивал не как милиционер, а как отец. И поэтому я ответил ему, как сын:

— Правда.

— Это когда ты отравился алкоголем?

— Да, тогда…

Мама кинулась на мою защиту:

— Но они ведь первые на тебя напали, сыночек, да?

— Замолчи, жена! — сердито оборвал ее папа. Впервые в жизни видел я его таким сердитым. Из глаз летели искры, как из точильного камня, губы дрожали, голос гремел: — Теперь говорю я. Слышишь? — И повернулся к Большой Шишке: — Как видите, товарищ Гренчаров, страсти накалились, и сейчас не время обсуждать происшествие в вашей квартире. Могу лишь сказать вам, что мой сын долго пролежал в состоянии опасного алкогольного отравления. Во всяком случае, заверяю вас, что, если он действительно повинен в том ущербе, который вам нанесен, я готов возместить все убытки.

Стерео было японское! — пропищал ковбой. — Куплено за валюту.

— Заткнись, Жорж! — со злостью прикрикнул на него его отец. — Хорошо, товарищ Маринов, вы, я вижу, порядочный человек, и, думаю, мы сможем договориться, как мужчина с мужчиной. Что касается выходки моего сына, он получит от меня по заслугам. Идем, Жорж!

И он пошел к двери, подталкивая ковбоя перед собой. Лорелея тоненьким, несчастным голоском спросила вдогонку:

— А как же разрешение, товарищ Гренчаров?

— Разрешение? — удивился он, будто впервые услышал это слово. — Ах да… Хорошо, я вам дам разрешение, чтобы вы убедились, что я не какой-нибудь там мстительный тиран, способный из-за расколотого зеркала помешать росту талантов. Вы получите разрешение, но только после того, как предъявите справку из киностудии, что ваш сын действительно будет сниматься. Причем справка должна быть по всей форме — подпись, печать, исходящий номер…

— Но… но у нас еще нет такой справки, — проговорила мама в полной растерянности. — Ждем с минуты на минуту.

— Вот и я подожду. А до тех пор ваш сын должен ходить в школу, иначе он будет исключен. До свиданья!.. Жорж, без глупостей! Шагай впереди меня, а то получишь!..

Ночью я почти не спал. Непрерывно снилась Большая Шишка, он пытал меня раскаленным железом и требовал, чтобы я рассказал обо всем, что происходило в тот вечер в его квартире, а я героически молчал, только стонал от боли и говорил: «Ни слова не скажу, потому что вы мерзкий фашист, а я ненавижу фашистов!» И выплескивал ему в лицо виски.

Проснулся я кислее яблочного уксуса, который с недавнего времени появился в магазинах, голова просто разламывалась. Мама попыталась расчесать мои кудряшки, но они никак не распрямлялись, и когда я взглянул на себя в зеркало, то пришел в ужас: концы волос черные, а у корней белесые — мой настоящий цвет, кудряшки над ушами похожи на клочья свалявшейся овечьей шерсти.

— Ничего не поделаешь. — Мама вздохнула, как генерал, проигравший сражение. — Придется нам сегодня пойти в школу, не то исключат. Но я это дело так не оставлю, я буду жаловаться, я до Софии дойду!

Смазала мне губу целебным бальзамом, заклеила свежим кусочком пластыря. Потом дала позавтракать — кусок кекса и чай, — но мне даже кекс не лез в рот. И мы пошли в школу. Я так и не успел вынуть из печки тетрадки с мемуарами, чтобы передать их классному руководителю.

Мама проводила меня до самой школы и предупредила, что после уроков зайдет за мной, чтобы я не шлялся с разными хулиганами, подготовка есть подготовка, и, хотя у меня разбита губа и сломан зуб, на кинопробу в костюмах надо непременно явиться.

Я поднимался по лестнице, когда звонок уже был и все сидели по классам. Я ускорил шаг. Но на третьем этаже остановился как вкопанный: на том месте, где обычно висит стенгазета, теперь висела газета «Зов» со статьей обо мне, а рядом карикатура, на которой я изображен таким, каким был раньше: прилизанные волосы, чуть раскосые глаза, оттопыренные уши, а внизу печатными буквами выведено: «Да здравствует наш чудо-ребенок!» Кто-то зачеркнул эти слова фломастером и сверху надписал: «Долой предателей и подхалимов!»

Возмущенный до глубины души, я порвал карикатуру в клочья. И решительно направился в класс.

Рывком открыл дверь.

Как всегда до прихода учителя, мальчишки гонялись друг за дружкой в проходах между партами, а девчонки визжали. Дежурный заметил меня и крикнул:

— Ребята, кто пришел!

Все повернулись ко мне и стали разглядывать так, будто я НЛО — Неопознанный Летающий Объект.

— Это кто ж такой, а? — спросил Кики Детектив.

Никто не ответил, потому что никто меня не узнал.

А я сел на свое место рядом с Придурком Тошко на четвертую парту, позади Милены. Вынул тетрадь, ручку, приготовился внимательно слушать урок и старался не смотреть в глаза своим одноклассникам.

Вдруг кто-то оглушительно завопил:

— Да ведь это Энчо Маринов!

— Энчо?! — полетели со всех сторон возгласы. — Чудо-ребенок? Вундеркинд? Который едет в Москву и Париж?

Милена обернулась, вылупилась на меня; Тошко, сидевший всего в двадцати семи сантиметрах, тоже таращил на меня свои бараньи гляделки.

— Ну конечно, Энчо! — проблеял он.

Все вскочили, столпились вокруг меня. Кики даже пощупал мои кудряшки, чтобы удостовериться, что они настоящие, и сказал:

— Это не Энчо Маринов. Это Рэнч Маринер. Он не из нашего класса. Он американский павлин, по латыни Паво Кристатус, обитает в голливудском зоопарке. А ну, катись отсюда!

Я не двинулся с места. Вот уж чего не ждал от лучшего друга!

— Катись, говорят! — громко повторил он. — Тебе тут не место. Отправляйся к своим собратьям!

Я продолжал сидеть.

— Да павлин по-нашему не понимает, — ехидно засмеялся Кики, — надо перевести на американский. Эй, пикок Трэнч Маринейшен, го хоум! — крикнул он и толкнул меня в плечо.

Только много позже я узнал, что «пикок» по-английски значит «павлин», но тогда, можете мне поверить, у меня перед глазами вдруг встало что-то кроваво-красное и раскаленное, как железо, которым меня ночью пытала Большая Шишка. В мозгу тоже что-то лопнуло, я взревел, как пробитый паровой котел, и что было силы двинул Кики по носу. Он чуть не грохнулся на соседнюю парту. Женское царство заверещало и кинулось врассыпную, а я рычал, как дикий зверь, поворачивался на триста шестьдесят градусов вокруг своей оси и молотил кулаками, ногами, коленями… Я хотел быть не павлином, а Мужчиной! И поэтому рычал и с боями стратегически отступал к двери. В меня летели портфели, книги, линейки, тетради… И я понял, что на этот раз против меня воюет не только Женское царство, а объединенные силы всего седьмого «В».

 

10. В действие вступает бинарная бомба

Я выскочил за дверь, помчался по пустому коридору и — вниз по лестнице, к выходу. И уже не рычал, а ревел, слезы стекали мне в рот, я глотал их и снова ревел в голос и не мог остановиться… Как я ненавидел своих одноклассников, которые рисуют на меня карикатуры, обзывают предателем и павлином, гонят из класса, будто я какой-нибудь фашист! Я ненавидел их, и мне даже на секунду не приходило в голову, что во всем виноват я сам.

Всего за двадцать одну минуту я добежал до дому. Еще полминуты ушло, чтобы взлететь на чердак. Ключа от Орлиного гнезда у меня с собой не было, пришлось выдавить дверь плечом.

Бомба лежала в углу, давно уже готовая к военным действиям. Я своими руками сконструировал ее еще два месяца назад по совершенно новому принципу — вместо часового механизма использовал саморазряжающийся конденсатор. Черному Компьютеру я ее не показывал, потому что он не разрешает мне изобретать оружие массового уничтожения. Черный Компьютер ненавидит войну.

Я пока не пускал в ход свою бомбу, щадил Женское царство. Но теперь никому не будет пощады! Даже Милене! А с Кики я спесь собью, будет знать, как обзывать меня павлином! С этими мыслями я сунул бомбу под рубаху и помчался назад, в школу. Там уже началась перемена. Все высыпали во двор. Я пробрался черным ходом, через буфет, и вошел в класс. Никто меня не заметил. Я оглянулся вокруг, прикидывая, где лучше взорвать бомбу. И решил: посередине! Конечно, посередине! Тогда она поразит равномерно весь класс, даже самые удаленные углы! Только надо спешить, чтобы успеть до звонка.

Я сел на пол, вытащил бомбу, проверил пусковой механизм, катапульту, заглянул в контейнеры, понюхал содержимое — бинарный химический элемент. Все было в порядке. Не мешкая, соединил отдельные детали, предвкушая, что будет, когда бомба взорвется.

И тут, как на грех, заело винтик — ну никак не приворачивался к аноду батареи. Я крутил, вертел так и этак — ни в какую. А запасного винтика я не захватил, пришлось срочно придумывать замену. К счастью, я всегда таскаю в портфеле проволоку, гайки, клей, полупроводники, порох, спички и тому подобное — изобретателю без этого нельзя. Порылся, нашел обрывок кабеля, зачистил кончик и…

И в эту минуту раздался звонок. Перемена кончилась!

Я услышал голоса, топот ног на лестнице…

Через двадцать секунд они будут тут, застанут меня на корточках посреди класса возле бомбы, а я еще не подключил пусковой механизм. Руки у меня затряслись, провод никак не засовывался под винт…

Оставалось еще десять секунд… семь… три… Они уже в коридоре, бегут сюда… Вот они у двери… Еще секунда!

Мой трясущийся палец коснулся катода, и сеть замкнулась. Бомба зашипела. Я хотел отскочить назад, но не успел — она взорвалась, выбросила вверх и по всем направлениям — в точности как я и вычислил — бинарный химический состав, как гейзер, взметнулась к лампе, полетела над партами, к окнам и стенам, но больше всего досталось мне: она плеснула мне в лицо, отпихнула назад, причем струя была до того мощная, что проникла даже в рот, и я захлебнулся.

В две секунды все вокруг стало зеленым, как весенний луг после дождя, жутко запахло сероводородом и меркаптаном.

Со двора донеслись испуганные возгласы. В дверях толпились ученики и учителя, зажимая носы и не понимая, что творится.

Бомба вскоре затихла, гейзер иссяк, но я все еще лежал на полу, чихал и откашливался.

Первым ко мне подбежал классный руководитель. И Милена. Значит, ещё любит меня!.. Меня подняли, вынесли в коридор. Прибежала школьная врачиха, заахала, увидев, что я зеленый, как майский луг, и тоже зажала нос ладонью.

— Да ведь это Энчо! — воскликнул кто-то.

— Верно, Энчо, Энчо Маринов! — подхватили остальные. — Наша кинозвезда!

Все больше учителей толпилось перед нашим классом. Все морщились, зажимали нос и спрашивали, что за вонь, опять седьмой «В» кидается тухлыми яйцами?

И вдруг я увидел Черного Компьютера.

Как он похудел! Точь-в-точь скелет, который стоит в кабинете анатомии. Он протолкался к двери, взглянул на меня, обвел взглядом класс и не стал затыкать носа. Наоборот, принюхался, чтобы определить, какие химикалии я использовал для своего оружия. Подошел к остаткам бомбы, которые валялись в проходе между партами, внимательно осмотрел их и призадумался. И неожиданно улыбнулся Да, да, улыбнулся! Вынул из кармана большой носовой платок и завернул в него мое оружие мщения.

— Ничего страшного, — сказал он, выходя из класса. — Зеленая краска в сочетании с H2S и RSH.

— А это что? — еще не оправившись от испуга, спросил классный руководитель, показывая на завернутые в носовой платок остатки бомбы. Бедняга, он, видно, понятия не имел о химических войнах.

— Это? — Черный Компьютер снова добродушно улыбнулся. — С технической точки зрения нечто весьма любопытное. Я должен познакомиться с этим поближе. А ты, Энчо, ступай домой и отмойся. А потом загляни ко мне, есть о чем потолковать. Очень важное дело. Но на сей раз обязательно, да?

— Да… — промямлил я.

Классный руководитель с раздражением произнес:

— Где теперь седьмому «В» заниматься? У нас сейчас урок географии… — И, повернувшись ко мне, продолжал с угрозой: — На этот раз тебе так просто не сойдет! Ты давно уже у директора на примете, хоть и вундеркинд. Иди домой!

Я побрел к лестнице, зеленый, как весенний луг, и зловонный, как бочка с гнилой капустой. Прохожие на улице останавливались и глазели на меня, зажимая нос.

С трудом добрался до дому. Позвонил. Дверь открылась, на пороге стояла Лорелея. Она улыбалась во весь рот — наверно, ожидала кого-то другого. И похолодела, увидев меня:

— Рэнч, ты? Почему такой зеленый? И почему от тебя так ужасно пахнет? Неужели опять воевал?

Я в ответ разревелся, а она опять всплеснула руками, как маленькая, и воскликнула:

— Успокойся, сыночек! Все неприятности уже позади. Смотри, что мы получили сегодня! — И прочитала вслух телеграмму: — «Кинопробы состоятся четверг девять утра помещении Киноцентра тчк Возможно зпт продлятся три дня тчк Данная телеграмма предъявляется органам просвещения для освобождения от школы».

Лорелея погладила меня по зеленой щеке.

— Теперь уж этот бюрократ Гренчаров обязан дать нам разрешение. Готовься, сыночек, завтра утром мы едем в Софию, а сейчас я побегу за справкой. Смотри, из дому никуда ни на шаг!

Она заперла дверь с той стороны, и я опять не смог пойти к Черному Компьютеру.

Зеленую краску смыть до конца так и не удалось, ведь я сам ее изобрел, изготовил из самых лучших химикалиев. И от скверного запаха тоже не удалось избавиться, так что от меня еще несколько дней несло сероводородом и меркаптаном.

Я пошел к себе, вынул из печки свои мемуары и записал все драматические события, которые разыгрались в этот день.

Вечером мама снова выкрасила мне волосы в черный цвет, накрутила на бигуди, и я в очередной раз лег спать в бигудях и с залепленными ушами.

В ту ночь я не видел снов. Потому что не сомкнул глаз…

 

11. Киноцентр

Киноцентр я увидел впервые в жизни.

Когда мы подъехали туда на такси, водитель засмеялся:

— Так вот где, оказывается, высиживают наши кинофильмы. Больше на монастырь смахивает. Не сравнить с Голливудом.

— Много вы знаете о Голливуде! — отбрила его мама и заторопила меня: — Скорее, Рэнч, скорее, опаздываем.

— А можно и я с вами, охота разок поглядеть, — попросил водитель.

— Идемте! — великодушно разрешила мама, словно она была тут директором.

А на такси мы приехали потому, что на этот раз папа категорически отказался ехать в Софию. «Я не могу целых три дня отсутствовать, — сказал он. — И так уж сотрудники надо мной потешаются. Отец чудо-ребенка! Наследника именитого рода по материнской линии! И прочая чушь! Поезжайте без меня. Поездом!»

Поездом мама ехать не захотела и договорилась с таксистом: шестьдесят левов в день плюс километраж. Папа сказал, что на сберкнижке уже ничего не осталось. Мама на это возразила, что надо потерпеть всего несколько дней, потому что сразу после проб в костюмах с нами заключат договор и потраченные деньги вернутся в десятикратном размере. Несмотря на это, папа нас не повез. Вообще после того, как он вчера цыкнул на Лорелею и велел ей прикусить язык, она стала помалкивать, и папа все больше и больше становится Мужчиной. А вот я пока нет…

Итак, водитель пошел с нами. Хотел собственными глазами увидеть, как это артисты молотят друг друга на ринге и даже зуба не сломают. А вот у меня зуб сломан, из-за чего я перестал улыбаться. Кроме того, губа была заклеена пластырем, и от меня нехорошо попахивало, но мама сказала: «С нами бог» — и поцеловала свой золотой крестик.

Первое, что я почувствовал в студии, — запах кофе, столярного клея и пота. По коридорам сновали люди в джинсах и орали во все горло. Ковбои с карабинами через плечо читали газету «Народный спорт», вооруженные кольями древние болгары играли в кости, марсиане с антеннами на голове пили в буфете лимонад. Я увидел даже Бориса Первого, который царствовал в 9 веке, а сейчас просматривал журнал с кадрами из фильма «Звездные войны».

У меня мгновенно заболел живот. Зачем я здесь? И так же, как на первом и втором туре, безумно захотелось смыться отсюда, но Лорелея шагала рядом, как гвардеец. Она была Законом. Кроме того, мне хотелось увидеть Росицу.

Нам сказали, что «Детство Орфея» проводит пробы во втором павильоне. Павильон — это огромное помещение, огромнее, чем наш стадион, а он славится своими размерами. Весь павильон был заставлен постройками из фанеры и картона — мы увидели пещеру со сталактитами и сталагмитами, полигон, где расстреливали людей, и многое другое. Над постройками висели прожекторы, вокруг них суетились осветители, кричали:

— Давай сюда! Не так, балда! Выше! Еще выше! Хорош!

За пещерой находилась небольшая тюремная камера, где двое эсэсовцев избивали плетью арестованного, несчастный вопил изо всех сил и корчился на полу, как раздавленная ящерица.

— Годится, — произнес кто-то, стоявший сбоку, — режиссер, наверно. — Достаточно!

Эсэсовцы перестали хлестать арестованного, тот встал, улыбнулся, снял с себя арестантскую робу, и оказалось, что под нею у него на груди и на спине латы из толстого картона. Их он тоже снял и попросил лимонаду — пожаловался, что ему жарко.

Таксист постоял-постоял и говорит:

— Выходит, всё тут картон да фанера. А мы, идиоты, чтоб посмотреть эту баланду, денежки платим.

Мама же заходилась от восторга:

— Боже, какие чудеса! Смотри, Рэнч, смотри, тут твое будущее.

— Да бросьте вы, какие чудеса? — смеялся таксист. — Сплошная лажа! Одно слово — кинематография!

Не сразу нашли мы фанерную улицу, выстроенную для съемок «Детства Орфея». Она была короткая и узкая, но совершенно как настоящая. На ней стоял газетный киоск, увешанный журналами, электрический столб с разбитыми фонарями и дверь с табличкой «Клуб греческих эмигрантов».

Посреди улицы бегал Мишо Маришки все в тех же сандалетах на босу ногу и, срывая голос, возмущался:

— Какой кретин построил такой безобразный киоск?

Грозил, что покажет реквизиторам, где раки зимуют, за то, что они еще не принесли гитары, велел отодрать вывеску и прибить другую — «Греческое землячество», чтобы не затрагивать политику.

Перед улицей операторы устанавливали на тележку камеру» другие люди возились с пультом звукозаписи. В этих-то делах я немного разбираюсь, и рези в желудке поутихли. Камера была видео, так что отснятый материал можно тут же увидеть. Надо будет потолковать с Черным Компьютером, нельзя ли и нам сконструировать такую технику.

Мишо Маришки заметил нас, подбежал:

— Вот и вы, наконец! Опаздываете… — И стал принюхиваться: — Чем это пахнет? — Взглянул на меня и поморщился: — Опять этот маскарад? Я же просил тебя, Энчо, убрать эти дурацкие кудряшки! И открой уши! Почему у тебя зеленая шея?.. И что за пластырь на губе? Настоящий? Хорошо, хорошо, не трогай!

Я приоткрыл рот, чтобы чарующе улыбнуться, и он заметил мой сломанный зуб:

— Это тоже неплохо! — И обратился к Голубице, редакторше, которая, как всегда, что-то вязала: — Будь добра, отведи его в гримерную, пусть смоют с волос краску, уберут кудри и оденут как Тоби. И дай ему прочесть эпизод номер семнадцать, пусть ознакомится. Будем снимать серенаду Эвридике перед греческим клубом.

Мама не могла взять в толк, о чем идет речь, и спросила:

— При чем тут Тоби? Ведь Энчо — Орфей? Мы с ним целый месяц готовимся на Орфея, а вы…

— Дорогой товарищ, — прервал ее Мишо Маришки, — если вы по-прежнему будете мне мешать, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.

— Молчу, молчу! — испуганно проговорила мама.

Мы пошли следом за Голубицей, которая была опять в шерстяном платье, хотя жара стояла пострашней, чем на втором туре. Таксист воспользовался перепалкой, чтобы исчезнуть.

Вошли в гримерную. Мама — за нами. Кто в силах остановить ее?

Перед длинным-длинным зеркалом сидели девочка и мальчик, две женщины их гримировали: рисовали брови, клали на веки зеленоватые тени, красили помадой губы. Оба были в карнавальных костюмах — мальчик одет принцем, в шелковой рубахе с широченными рукавами, красивый как бог. Девочка очень смугленькая, лоб повязан алой лентой, на шее ожерелье из крокодильих зубов. Тоже божественно красивая, страшно похожая на Милену с третьей парты. Она увидела меня в зеркале, но не поздоровалась, не кивнула даже.

— Петра, — сказала Голубица гримерше, — это Энчо, на роль весельчака Тоби. Мишо просил привести шевелюру в первоначальный вид, а пластырь на губе оставить — ему все равно предстоит драка с пьяными.

«Опять, значит, мне влепят! — подумал я. — С тех пор как я связался с кино, меня непрерывно дубасят».

Гримерша провела меня в соседнюю комнату. Там висело видимо-невидимо разных костюмов: турецкие шальвары, русские мундиры, рыцарские шлемы, средневековые доспехи, американские береты, деревенские меховые колпаки, а также всевозможная обувь — башмаки, сапоги, постолы. Гримерша выудила какое-то старье:

— Примерь-ка!

Я напялил на себя узкое трико и блузу с кисточками вокруг шеи. Шапка была похожа на круглую вафлю, с полей свисали колокольчики. Башмаки — почти такие же, как у Чарли Чаплина, но с бомбошками на носках.

Когда я вернулся в гримерную и взглянул на себя в зеркало, то чуть не лопнул со смеху: вылитый цирковой клоун!

Другие тоже захихикали. Богиня с алой лентой на лбу улыбнулась. Одна Лорелея буквально онемела, до того ее потряс мой вид.

А гримерша продолжала превращать меня в шута: отдраила мне голову так, что волосы снова стали белесыми, прямыми и жесткими, как солома. Уши, естественно, тут же оттопырились.

Мама в ужасе наблюдала за тем, как уничтожают результаты ее усилий превратить меня в Орфея.

— Послушай, Энчо, — спросила гримерша, по-собачьи обнюхивая меня, — это от тебя такой запах? Ты что — в тухлой капусте валялся?

И вылила на меня полфлакона одеколона.

Потом она пририсовала мне черные черточки к уголкам глаз, отчего они стали еще более монгольскими, губы накрасила сердечком, и у меня стало не лицо, а поросячья, морда. Потом нарисовала мне новые брови, и я показался себе полным кретином. Но, приглядевшись, понял, что меня превратили в Тоби — шустрого, лукавого весельчака-шута, который все знает, все может и сделает все, чтобы помочь Орфею отыскать Эвридику.

Все опять засмеялись. А мама застонала и схватилась за сердце. Я испугался, что с ней будет инфаркт, но гримерша быстро привела ее в чувство, дав выпить холодной воды.

Только тогда смуглая богиня встала с кресла, и я услышал знакомый голос:

— Энчо, привет!

— Не может быть! — закричал я. — Роси, это ты?!

— Нет, — ответила она, — сейчас я Эвридика из Афин, солистка детского музыкального ансамбля. — Она улыбнулась, и хотя ее лицо тоже было загримировано, но благодаря ямочкам на щеках мгновенно превратилась в мою подружку Росицу.

Я до того ей обрадовался, что чуть не обнял, хотя она выглядела очень взрослой — лет на пятнадцать.

— Выходит, мы все же будем сниматься вместе? — спросил я.

— Это еще неизвестно, вот после сегодняшних проб все узнаем, — ответила она и обернулась к парню в рубахе с пышными рукавами: — Ты готов, Орфей? В десять мы должны быть в павильоне. Пошли!

И мы пошли: прекрасная, как богиня, Эвридика-Росица, прекрасный, как бог, Орфей и я, шут Тоби в разноцветном трико и с кисточками вокруг шеи…

Последней шла Лорелея. Она держалась за сердце и вздыхала.

К счастью, обошлось без инфаркта.

 

12. Кинопробы и неожиданное происшествие с трагическими последствиями

Инфаркт угрожал режиссеру Маришки — в такое он впал бешенство. Он буквально метался по фанерной улице, рвал на себе волосы и кричал:

— Десять часов, а ничего не, готово! Где новая вывеска на греческом клубе? Где артисты?

Когда мы появились, он придирчиво оглядел нас:

— Гм… Орфей, по-моему, в этом шелковом одеянии чересчур сладок. Наденьте на него что-нибудь попроще. Вот Тоби хорош. Именно таким я и представлял себе моего шута. А с Эвридикой проблема… Извини, Росица, тебе уже впору играть Джульетту, а Эвридика еще совсем девчонка… Ну да ладно, там посмотрим… — И опять крикнул: — Можно начинать? Все готовы?

Нет, они не были готовы.

Голубица Русалиева отвела меня в сторону и дала страничку из сценария:

— Пока мы не начали, Энчо, прочитай сцену, в которой тебе предстоит играть.

Вот что было напечатано на этой страничке:

Эпизод № 17 Ночь. Декорация: улочка перед греческим клубом. Актеры: Орфей, Эвридика, Тоби.

Реквизит: две гитары.

Исполнители эпизодов: Ансамбль греческой песни и танца.

Статисты: 20 прохожих.

В кадр входят Орфей и Тоби. Оба в карнавальных костюмах, в руках — гитары. Озираются, зовут:

— Эвридика, Эвридика, где ты? Откликнись!

Из клуба доносится негромкая греческая песня. Орфей и Тоби прислушиваются, подходят к двери. Продолжает звучать песня. Орфей спрашивает:

— На каком языке они поют?

Тоби бросает взгляд на табличку над входом, отвечает:

— На греческом. Может быть, Эвридика тут? Ведь она гречанка.

Орфей снова зовет:

— Эвридика, Эвридика!

Но в клубе не слышат их — когда греки поют, они не слышат ничего, кроме песни. Тоби улыбается своими чуть раскосыми глазами, почесывает оттопыренные уши. Говорит:

— Погоди, Орфей! Я знаю, как выманить ее оттуда. Если только она действительно там…

Берет на гитаре несколько аккордов, поет серенаду:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Орфей тихонько спрашивает:

— Тоби, какая замечательная серенада! Кто ее написал?

Тоби:

— Я! И стихи тоже я сам сочинил. — И продолжает петь: —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Фасад греческого клуба. Песня постепенно стихает. Открываются окна, выглядывают мужчины и женщины. Прислушиваются к шутливой серенаде Тоби, подхватывают ее. Камера наезжает на балкон, там появляется Эвридика, тоже в карнавальном костюме. И когда серенада смолкает, она запевает темпераментную греческую песню — сиртаки.

Двери клуба распахиваются, оттуда один за другим выходят люди, танцуют сиртаки, водя хоровод вокруг газетного киоска. Прохожие останавливаются, смотрят. Эвридика, Тоби танцуют тоже. Танцует вся улица.

Только Орфей стоит в стороне, наблюдает.

Следующая сцена — драка между пьяными хулиганами и Тоби.

Когда я дочитал страничку до конца, Голубица спросила:

— Все понятно?

— Ага, — ответил я, — понятно. Сперва мы вместе с Орфеем ищем Эвридику, потом я пою серенаду, а потом дерусь с хулиганами.

— Правильно. Серенаду хорошо выучил?

— Ого! Раз сто пел перед гостями.

— А реплики свои помнишь?

— Ясное дело… Я целые страницы математических уравнений держу в голове, чертежи Машины помню, а уж это…

С улицы донесся голос режиссера:

— Все готовы?

— Готовы! — прозвучало со всех сторон.

— Тогда репетируем! Орфей, Эвридика, Тоби, сюда!

Я вступил на улицу. И тут же почувствовал знакомую резь в желудке, хотя на этот раз мама не пихала в меня ни сырых яиц, ни чернослива. Губы пересохли, стали шершавей, чем наждачная шкурка № 8.

— Ну-ка, ребятки, — сказал Мишо Маришки, — покажите, на что вы способны. Эвридика, подымайся наверх. Выйдешь на балкон, когда Тоби пропоет последние слова серенады: «Приходи ко мне скорей». Ясно?

— Ясно, — ответила Росица.

— Орфей и Тоби, вы входите вот отсюда и непрерывно зовете: «Эвридика, Эвридика!» У входа в клуб начинаете свой диалог. Усвоили?

— Усвоили, — ответили мы.

— Прекрасно! Берите гитары!.. Внимание! Репетиция! Тишина! Все готовы? Орфей и Тоби, вперед!

Мы пошли по улице и стали звать Эвридику. Но у меня так перехватило горло, что голос звучал ужасно хрипло. Я с трудом проговорил свои реплики, взял вступительные аккорды на гитаре, но режиссер скомандовал: «Стоп!» Он был очень недоволен:

— Почему оба такие скованные? Вы же не Буратино играете, а живых мальчишек. Не обращайте внимания на камеру, двигайтесь свободно, кричите, зовите, не бойтесь! Тоби, почему ты хрипишь, как удавленный? Дайте ему что-нибудь смочить горло!

Мама мгновенно вынырнула откуда-то, протянула мне термос с чаем. Мишо Маришки рассердился:

— Товарищ, сколько раз повторять? Не подходите близко к площадке!

Мама исчезла в темноте за камерой, а гримерша Петра дала мне стакан воды. Но это не помогло. Горло по-прежнему было словно схвачено петлей, а в животе грозно урчало.

— Еще раз! — скомандовал режиссер. — Репетируем!.. Тишина! Мальчики, вперед!

Мы опять пошли по улице, опять стали звать Эвридику, и опять режиссер остался недоволен. Шесть раз повторили мы этот кадр, и с каждым разом в животе у меня урчало все громче, грозя большими неприятностями…

На седьмой раз Мишо Маришки сказал:

— Теперь можно снимать. Все готовы?

— Готовы! — ответили операторы, звукооператоры, ассистенты, помрежи, гримерши, осветители и все, кто стоял и глазел со стороны.

— Свет! — скомандовал режиссер.

Весь павильон словно вспыхнул. Отовсюду — сверху, сбоку, сзади, спереди — загорелись юпитеры, осветив улицу самое малое сотней киловатт. Я зажмурился. Стало невыносимо жарко. Ноги у меня задрожали, кишки взбунтовались, во рту пересохло еще больше.

— Тишина! — крикнул режиссер. — Мотор! Звук! Пошли!..

Я пошел, но не как живой человек, а как робот с дистанционным управлением. Не соображая, куда иду, что делаю, механически звал Эвридику, произносил реплики. Так же механически взял на гитаре два аккорда и запел:

Ну, и так далее.

Я не слышал себя. И все же почувствовал, что на верхнем ля-диез дал петуха.

Я не слышал, что мне говорил Орфей, я даже не заметил, как появилась на балконе Эвридика, как она запела сиртаки.

А когда раздалась команда «Стоп», погасли юпитеры и вокруг наступила почти непроглядная тьма, я был уже почти без сознания. Никого не спрашивая, никому ничего не сказав, выбежал в коридор, увидел дверь с буквой «М» и ринулся туда…

Когда я вернулся в павильон, Мишо Маришки, Голубица Русалиева и Лорелея о чем-то оживленно беседовали. Я притаился сзади, прислушался. Маришки говорил:

— С каких пор Энчо дает петуха, откуда эта хриплость?

— Помилуйте, с чего вы взяли? Никаких петухов, никакой хриплости у него нет. Это просто случайно…

— Нет, не случайно, — возразила Голубица. — И в прошлый раз было то же самое. Это не хрипота, не простуда, это что-то органическое.

— И я бы сказал — роковое! — добавил Мишо Маришки.

— Как это понимать? — в полной панике спросила Лорелея.

— К великому моему сожалению, ваш сын не получит роли Тоби. В фильме Тоби поет, веселится, танцует, он нечто вроде Фигаро… А с таким голосом… Да вы и сами видели, как он скованно держится перед камерой.

Тут Лорелея захныкала:

— Как же так, товарищи? Что значит — не получит роли? Вы обещали! А сами сперва отняли у него Орфея, теперь Тоби. Это непорядочно! Это издевательство! Это… это… посягательство!

— Спокойней, пожалуйста! — прикрикнул на нее режиссер. — И давайте уточним: я не брал на себя никаких обязательств, не обещал вашему сыну ни роли Орфея, ни другой большой роли. Мы все на стадии поисков. Но раз я все-таки обещал взять мальчика на картину, то сдержу слово. Возьму его на эпизод, на роль друга Орфея… Конечно, если он перестанет цепенеть перед камерой… Я не могу идти на рискованные эксперименты. Слишком многое поставлено на карту… Картина обойдется в миллион…

— Миллион, миллион! — уже вне себя закричала Лорелея. — А берете какого-то тупицу на Орфея и эту гусыню на Эвридику…

— Могу вас успокоить: этот мальчик не будет играть Орфея. Он мне кажется чересчур слащавым… Что касается Росицы… Росица не подходит на роль Эвридики. У нее прекрасные актерские данные, чудесный голос… но она уже велика для маленькой Эвридики. Видимо, придется нам искать других исполнителей на все три роли… До свиданья, товарищ Маринова, и простите, если я вас невольно огорчил…

Мама постояла, постояла, потом резко повернулась и зашагала к выходу.

У ворот нас ждало такси.

 

13. Энчо становится мужчиной с большой буквы

Всю дорогу до дома мама не проронила ни единого слова. Сидела прямая и неподвижная, как памятник, почти не мигая смотрела перед собой, изредка вынимала из выреза платья золотой крестик и сжимала его в руке. Заговорила она, лишь когда мы вошли в квартиру. Положила на стол несколько листов бумаги, ручку и приказала мне:

— Садись и пиши!

Я сел и начал под ее диктовку писать:

«Уважаемый товарищ министр!

Обращаюсь к вам, возмущенная до глубины души непорядочными действиями съемочной группы «Детство Орфея», в особенности режиссера Михаила Маришки. Речь идет о следующем:

Месяц назад Болгарское телевидение передало сообщение о том, что…»

Дальше мама на девяти страницах рассказывала обо всем, что со мной происходило после сообщения по телевидению: как успешно я прошел первый тур, как блестяще проявил себя на втором, как мне обещали роль Орфея и я круглые сутки готовился к этой роли, как несправедливо у меня ее отняли, а потом дали роль Тоби, даже одели и загримировали, однако отняли и эту роль, чем нанесли моральную травму чудо-ребенку, гордости нашего города, надежде болгарского киноискусства. Под конец она продиктовала:

«Я убеждена, уважаемый товарищ министр, что правда рано или поздно восторжествует, но призываю вас вмешаться, исправить вопиющую несправедливость, а также принять меры, чтобы подобное никогда больше не повторялось.

С социалистическим приветом.

Лорелея Маринова, мать Энчо Маринова. Постскриптум. Прилагаю отзывы местной печати об исключительных способностях моего сына».

Исписанные листки вместе с моим интервью в газете «Зов» мама вложила в большой конверт и побежала отправлять экспресс-почтой в Софию.

Оставшись один, я вынул из тайника тетрадки и наспех записал мои последние приключения. А вскоре в дверь позвонил почтальон — принес заказное письмо от дедушки Энчо. Видимо, дедушка очень за меня волнуется, раз стал так часто писать, да еще заказные письма. Вот что он пишет в сегодняшнем письме:

Здравствуй, внучек!

До меня дошли всякие слухи о несуразице, которая происходит в твоей жизни. Твоя тетка Зоя позвонила мне по телефону и сообщила, что ты победил в Софии на каком-то там конкурсе, потом пришла весточка от моего двоюродного брата Косты, пишет, что был у вас в гостях и ты пел песню про Эвридику. Потом я получил твое письмецо, в котором ты пишешь про закон сохранения энергии, а под конец пришла газета «Зов», где напечатаны такие небылицы о тебе и твоих предках, что мне совестно теперь людям в глаза смотреть. Нет, в самом деле, что там у вас происходит? С ума, что ль, посходили или это от солнца? Говорят, на нем бывают какие-то вспышки, которые действуют на человеческие мозги.

Передай газетчику, который написал статью, что никаких артистов у твоей матери в роду не было, а были хорошие землепашцы и что твой прадед по материнской линии в глаза не видел Басила Невского… А вот твой дед по отцовской линии, то есть я, Энчо Маринов, во время войны с фашистами своими руками сладил небольшой типографский станок, на котором коммунисты печатали нелегальные листовки… Так что, Энчо, внучек, не стыдись своего имени… А насчет закона сохранения энергии, про который ты говоришь, что это закон природы и его невозможно изменить, как, к примеру, невозможно помешать ребенку вырасти в мужчину или женщину, то запомни: для человека ничего невозможного нету. Я прочитал в одном журнале, что какой-то ученый вырастил младенцев в пробирке. Что ты на это скажешь? Поэтому погоди окончательно решать насчет этого закона.

Я знаю, внучек, что тебе очень хочется приехать в деревню, погостить у нас, помочь мне с мини-трактором, но что поделаешь — отсюда мне твою маму не укротить. Поэтому думаю на днях собраться и нагрянуть к вам, тогда увидишь, что будет!

Зеленый утес стал еще зеленее и ждет не дождется тебя. Бабушка шлет горячий привет. А я тебя обнимаю.

Твой дедушка Энчо.

Мне захотелось немедленно ответить, сказать дедушке, чтобы больше не беспокоился так за меня, потому что Орфеем мне, ясное дело, не быть. И Тоби тоже! Не придется торчать перед зажженными юпитерами и ходить взад-вперед по фанерным улицам! И Росица тоже не будет сниматься, а наша дружба продолжится где-нибудь в пионерском лагере на Черном море! Ура!

Только я успел спрятать тетрадки в тайник, только собрался черкнуть дедушке несколько строчек, как мама вернулась в сопровождении доктора Алексиева. Я был в ту минуту в ванной, смывал грим, которым мне на студии разрисовали физиономию.

И тут в моей жизни произошло величайшее событие: я заметил на щеках шесть волосинок!!! Еле заметные, но настоящие! Я поскорей сдернул с себя рубаху, поглядел на грудь: там тоже пробились четыре волосинки.

Ура, ура, ура, сто раз ура! Я стал Мужчиной! Настоящим Мужчиной с большой буквы. Теперь уж никто у нас в классе не будет задирать передо мной нос. И в комсомол я вступлю настоящим Мужчиной!

Я долго любовался своими новыми мужскими атрибутами (это слово я услышал от доктора Алексиева), не обращая внимания на мамин зов. И вышел, только когда вдосталь насладился своей мужественной внешностью. В гостиной ждал доктор Алексиев. Он был недоволен, что его сорвали с работы посреди дня, но все же спросил меня:

— Твоя мама утверждает, что ты простудился. Дай-ка послушаю!

Долго выслушивал мне грудь, спину, мял живот, а под конец сказал:

— Он совершенно здоров.

— Откуда же эта хрипота? — не поверила мама. — Я слышала, в Софийской опере был случай — у знаменитого тенора проглядели рак голосовых связок, прооперировали с опозданием, и теперь он даже говорить не может, только хрипит: «Х-х, х-х…»

Доктор скептически покачал головой:

— Хорошо, посмотрим и голосовые связки, раз они так беспокоят твою маму.

Я раскрыл рот. Он посветил мне в горло фонариком, смотрел, смотрел, засунул ложечку в рот так глубоко, что меня чуть не вырвало, велел сказать: «А-аа» — и отослал меня в другую комнату. Ясно: хотел поговорить с мамой с глазу на глаз, конфиденциально (какое красивое, умное слово!). Но я приложил ухо к замочной скважине и понял абсолютно все, о чем они шептались.

Доктор. Никаких оснований для беспокойства. Самая нормальная мутация. Если помните, я еще в прошлый раз обратил ваше внимание, что у Энчо переходный возраст. У него на груди пробивается растительность, вы не заметили? Неизбежные атрибуты возмужания. И одновременно появляется другой признак: голос. Голос из детского превращается в мужской.

Лорелея (в панике). Так что же? Исчезнет его божественное сопрано?

Доктор. Неизбежно. Сопрано превратится в тенор, баритон или бас.

Лорелея. А нельзя его сохранить? Хотя бы еще на год-два?

Доктор (смеясь). Можно. Есть один способ, но я не стал бы его рекомендовать. Он применялся в 17–18 веках в католической Европе, когда женщинам не дозволялось петь ни в церковном хоре, ни в опере, и женские партии исполнялись мужчинами.

Лорелея. Не понимаю… Как же так — мужчины исполняли женские роли?!

Доктор. Они пели тем голосом, какой имели в детстве.

Лорелея. А как это достигалось?

Доктор. Неужели не знаете? Странно… Это достигалось с помощью операции, прерывавшей развитие в мальчике мужского начала. Операция называлась кастрированием, а певцы такого рода — кастратами. Естественно, они были редкостью и потому богаты и уважаемы. Подобные певцы пели в свое время в операх Моцарта, например.

Мама долго молчала. А я от страха леденел, приближаясь к температуре минус двести семьдесят три по Цельсию, то есть абсолютному нулю.

Какое решение примет Лорелея?

А она по-прежнему хранила молчание…

Я напряг свой мозг. Мысль работала быстрее, чем компьютер; нет, не желаю, чтобы меня оперировали, и уколов для акселерации тоже не желаю. И кинозвездой быть не хочу! Не нужны мне ни деньги, ни слава! И точка!

Значит, пришло время доказать, что я не плазмодий, не клоун и не павлин. Пробил час исполнить обещание, которое я дал дедушке Энчо. Наступил звездный миг, когда все на свете убедятся, что я Мужчина с большой буквы!

Не колеблясь больше ни минуты, я вытащил из тайника свои тетради, сунул их за пазуху и бегом на чердак. Дверь была распахнута — видимо, я забыл ее закрыть, когда примчался за бинарной бомбой. Я обвел взглядом свое Орлиное гнездо: сколько счастливых часов провел я тут, с МП-1, с Квочкой Мэри, с запрещенными мамой книгами! Квочки Мэри уже нет в живых, к запрещенным книжкам я интерес потерял, но вот что делать с МП-1, который я смастерил собственными руками, как дедушка — подпольный типографский станок? Схватив железный шест, я двумя ударами расколотил аппарат. Потом забрал из тайника бритву и лезвия. Теперь-то они мне обязательно понадобятся.

Вылез из слухового окна на крышу — осторожно, чтобы не поскользнуться на черепичинах и не сверзиться на тротуар. Спрятался за дымовую трубу с телеантенной и стал ждать, когда стемнеет. И когда стемнело, сполз на верхний балкон. В точности как Жан-Поль Бельмондо. Город вокруг мигал, как электронное табло, пролетел самолет Ту-104, внизу поблескивали баки для мусора, но мне не было страшно. Потому что я стал Мужчиной. На балконе было уже просто: от лестничной площадки меня отделяла только стеклянная дверь, я выдавил локтем стекло, просунул руку, повернул замок, дверь открылась, и я сбежал вниз.

Вышел на улицу. Тетрадки были спрятаны за пазухой. Я шел не торопясь, чтобы никто не догадался о том, что я беглец, и поэтому довольно поздно добрался до дома, где живет наш классный руководитель товарищ Боянов. И в подъезде, при свете лампы, наскоро дописал заключительные строки этих мемуаров.

…Чуть погодя я позвоню ему в дверь. Он мне откроет, не очень удивится, я отдам ему свои тетрадки, кое-что объясню и уйду.

Я не скажу ему о том, что задумал побег. Но убегу обязательно! Потому что я Мужчина!

Подпись: Энчо Маринов, ученик 7-го класса «В» 2-й средней школы.