Когда я чуть за полночь пробираюсь на Брукс-стрит, 37, на улице стоит холод, и я застёгиваю ветровку под самое горло. Кругом, как всегда, темно и тихо. Нигде ничто не шелохнётся: не дрогнет занавеска на окне; не мелькнёт тень на стенке, заставляя меня замереть на месте; не сверкнёт глазищами приблудный кот; даже крысы — и те попрятались. Не слышно и отдалённого топота регуляторских башмаков. Город застыл, словно скованный морозом, словно вся природа досрочно впала в зимнюю спячку. Это даже пугает. Снова на ум приходит домик, переживший блиц — теперь он стоит там, посреди Дебрей, нетронутый, целёхонький, но неживой — необитаемый, и лишь полевые цветы растут сквозь щели в прогнившем полу.
Ну, вот, наконец, последний поворот — и видна ржавая оградка вокруг знакомой усадьбы. Меня окатывает волной счастья при мысли о том, как Алекс сидит там, в одной из комнат, и тщательно набивает свой рюкзак одеялами и консервными банками. Только сейчас до меня доходит, что за лето я так свыклась с виллой №37 по Брукс-стрит, что думаю о ней как о родном доме. Поддёргиваю свой рюкзак повыше и припускаю к калитке.
Однако с ней что-то не так: дёргаю несколько раз — не открывается. Сначала я думаю, что она просто застряла, но потом замечаю, что кто-то навесил на неё большой амбарный замок. Новенький — вон как ярко блестит в лунном свете.
Усадьба запечатана.
Я до того обескуражена, что поначалу не ощущаю ни испуга, ни подозрения. Единственная мысль — об Алексе: где он, что с ним, и не он ли навесил замок. Мало ли, думаю, может, он боится, чтобы наши вещи не украли. А может быть, я опоздала. Или, может быть, пришла слишком рано.
И только я собираюсь перемахнуть через ограду, как откуда-то справа из темноты неслышно появляется Алекс.
Хотя мы не виделись всего несколько часов, как я счастлива снова видеть его! А скоро он будет весь мой, мой полностью и навсегда; и я бегу к нему и кричу, забыв, что надо бы вести себя потише:
— Алекс!
— Ш-ш-ш.
Он едва успевает обхватить меня руками, когда я в буквальном смысле прыгаю на него, едва не сбивая с ног. Я смотрю на него — он улыбается, он так же счастлив, как и я.
Алекс целует меня в кончик носа:
— Тсс. Мы пока ещё не в безопасности!
— Да, но скоро...
Я приподнимаюсь на цыпочки и мягко, нежно целую его. Как всегда, прикосновение его губ к моим заставляет забыть всё плохое, что есть в мире. Наконец, я выворачиваюсь из его объятий, шутливо шлёпая его по руке:
— Кстати, спасибо за ключ!
— Какой ключ? — озадаченно прищуривается Алекс.
— Ключ от замка.
Я пытаюсь обнять его, но он отступает от меня, подходит к воротам, смотрит на замок и трясёт головой. Его лицо в одно мгновение превращается в белую маску ужаса — и в эту секунду я всё понимаю, мы оба понимаем; Алекс открывает рот, но это движение, похоже, занимает целую вечность; до меня вдруг доходит, почему я вижу его так ясно, в кругу яркого света: он застыл, как застывает олень в лучах фар несущегося по дороге грузовика («регуляторы сегодня ночью, оказывается, используют прожекторы»); прорезая тишину ночи, ревёт чей-то громовой голос: «Стоять! Вы оба! Руки за голову!»
В этот же момент до меня, наконец, долетает другой голос — голос Алекса: «Беги, Лина, беги!» Я вижу, как он отпрыгивает в тень и исчезает во мраке; но ноги меня не слушаются, поэтому когда я, наконец, срываюсь с места и слепо бегу, ничего не соображая, куда придётся, в первый же попавшийся переулок — ночь оживает, повсюду мечутся плотные тени, орут, пытаются схватить меня, рвануть за волосы. Их сотни, они словно падают с неба, вылезают из-под земли, спрыгивают с деревьев, появляются из ничего.
— Хватай её! Хватай!
Сердце разрывается, дышать не могу, кажется, сейчас умру от страха. Тени превращаются в людей, и все они с воплями тянутся ко мне; в руках у них дубинки и сияющие металлом пистолеты, баллоны со слезоточивым газом. Я выворачиваюсь из захватов, подныриваю под тянущиеся ко мне лапы. Мне нужно добежать до холма, за которым начинается Брэндон Роуд. Но всё напрасно. Один из регуляторов грубо хватает меня сзади; я яростно вырываюсь от него только затем, чтобы врезаться в другого, в униформе охранника; чувствую, как другая пара рук обхватывает меня. Страх парализует меня, душит, я не могу вздохнуть.
Рядом тормозит патрульный автомобиль, его фары заливают меня ярким светом, но только на одну секунду, а в следующую весь мир вокруг начинает пульсировать, рваться на фрагменты: чёрный, белый, чёрный, белый — то несясь очертя голову, то словно в замедленной съёмке.
Вот чьё-то лицо, искорёженное диким воплем; слева, ощерив клыки, в воздух взмывает собака; кто-то орёт: «Вали её! Вали!»
Не могу дышать, не могу дышать, не могу...
Вой, визг; воздетая дубина на миг застывает в воздухе.
И падает; собака, рыча, приземляется; удар; жгучая, всепоглощающая боль.
Темнота.
*
Я открываю глаза. Мир, похоже, разлетелся на тысячи кусков. Всё, что я вижу — это неясные блики света, расплывающиеся, кружащиеся, словно в калейдоскопе. Смаргиваю несколько раз, и постепенно блики собираются в горящую жёлтую лампочку. Лампочка свисает со светло-кремового потолка, на котором красуется большое пятно в форме совы. Моя комната. Мой дом. Я дома.
На короткий миг я чувствую облегчение. Вся кожа зудит, точно в неё впились тысячи иголок. Хочется только одного: откинуться на свою мягкую подушку и погрузиться в тёмное забвение сна. Только бы эта ужасная боль в голове прошла! Но тут оживает память: замок, засада, ожившие тени.
И Алекс.
Что с Алексом?!
Я бьюсь, пытаюсь сесть, но мучительная боль простреливает голову и шею, и я снова падаю на подушку, хватая воздух ртом. Закрываю глаза и слышу, как со скрипом приотворяется дверь. Снизу доносятся голоса: моя тётка разговаривает с кем-то на кухне — мужской голос, не узнаю. Должно быть, регулятор.
В комнате звучат шаги. Лежу, плотно закрыв глаза, и притворяюсь спящей. Матрас чуть прогибается под чьей-то невеликой тяжестью — пришедший наклоняется надо мной; чувствую на шее тёплое дыхание.
Слышу топот других шагов вверх по лестнице, а затем у двери раздаётся шипение Дженни:
— Ты что здесь делаешь? Тётя Кэрол велела тебе держаться от неё подальше. Марш вниз, пока я не сказала ей!
Тяжесть исчезает, и лёгкие шажки топочут через комнату к двери. Чуть приоткрываю глаза и в узенькую щёлку между веками вижу, как Грейс подныривает под плечо Дженни, застывшей в дверном проёме. Грейси, наверно, приходила проверить, как я себя чувствую. Увидев, что Дженни делает несколько осторожных шагов к кровати, я плотно смежаю веки.
Но тут она разворачивается на сто восемьдесят так резко, будто ей невмоготу оставаться в одной комнате со мной. Слышу, как она кричит в коридор: «Она ещё спит!», после чего дверь снова со скрипом затворяется. Но я успеваю отчётливо расслышать голос из кухни: «Кто это был?! Кто её заразил?!»
На этот раз я всё-таки ухитряюсь сесть, несмотря на боль, словно клинком пронзающую голову и шею, и ужасное ощущение головокружения, сопровождающее каждое моё движение. Пытаюсь подняться на ноги, но они не держат. Опускаюсь на четвереньки и ползу к двери. Это усилие окончательно изматывает меня, и я ложусь на пол. Трясусь, как в лихорадке, а комната продолжает кружиться и раскачиваться, словно какие-то дьявольские качели.
Одно хорошо — лёжа на полу и прижавшись к нему ухом, я могу яснее расслышать, о чём идёт разговор внизу. Тётка говорит:
— Вы же должны были его видеть! — Всегда такая выдержанная, Кэрол, похоже, на грани истерики. Такого с ней ещё никогда не было.
— Не беспокойтесь, — заверяет её регулятор. — Мы его найдём.
Меня охватывает невыразимое облегчение. Они не поймали Алекса! Если бы регуляторы знали, кто был со мной, или хотя бы просто заподозрили, его бы уже арестовали. Я произношу безмолвную благодарственную молитву за то, что Алексу неведомо каким чудом удалось спастись.
— Мы ни о чём не догадывались, — лепечет тётка всё тем же дрожащим, срывающимся голосом, таким непохожим на её обычный, размеренный тон. Теперь я понимаю — она не только в истерике. Она себя не помнит от страха. — Это правда, поверьте! Мы не имели никакого понятия, что она заражена. Ну, откуда же нам было знать — аппетит нормальный, на работу всегда вовремя, никаких перепадов настроения...
— Должно быть, она приложила все усилия, чтобы скрыть симптомы, — перебивает её регулятор. — Это у них, заразных, обычное явление.
Я явственно слышу в его голосе отвращение при слове «заразных», как будто он говорит «тараканы» или «террористы».
— Что нам теперь делать? — Голос тётки теперь слышен не так хорошо — должно быть, они с регулятором перешли в гостиную.
— Мы поднимем всех на ноги, — заверяет он, — и если нам хоть чуточку повезёт, то ещё до конца недели...
Больше я ничего не могу разобрать. На мгновение прислоняюсь лбом к двери, сосредоточиваюсь на вдохе и выдохе — боль не даёт нормально дышать. Затем осторожно поднимаюсь на ноги. Вокруг всё плывёт, и я вынуждена опереться о стенку. Так я стою и соображаю, что же теперь делать. Для начала надо выяснить, что, в сущности, произошло. Необходимо узнать, как долго регуляторы вели наблюдение за Брукс-стрит, 37. Ещё надо убедиться, что Алекс в безопасности. Надо поговорить с Ханной. Она поможет. Она наверняка знает, что делать. Пытаюсь повернуть дверную ручку, и выясняется, что дверь заперта.
Конечно. Я теперь узник.
И тут ручка начинает поворачиваться. Я со всех ног бросаюсь к кровати и падаю на неё — боль адская — как раз в тот момент, когда дверь распахивается и снова входит Дженни.
Но я не успеваю вовремя закрыть глаза. Дженни выкрикивает в коридор: «Она проснулась!» В руке у неё стакан воды, но, похоже, ей очень не хочется подходить ко мне. Так и торчит у двери, не сводя с меня глаз.
Уж с кем-с-кем, а с Дженни у меня совсем нет желания общаться, но придётся — жажда замучила. В горле так саднит, будто я наждачной бумаги наглоталась.
— Это мне? — хриплю я, указывая на стакан.
Дженни кивает. Её губы вытянуты в тонкую белую линию. Похоже, впервые в жизни она проглотила язык. Но тут она делает пару быстрых шагов вперёд, ставит стакан на ветхую тумбочку у кровати и пулей несётся к двери.
— Тётя Кэрол сказала, что это поможет.
— От чего поможет?
Я делаю огромный глоток и с благодарностью ощущаю, что жжение в горле, как и боль в голове, похоже, чуть-чуть уменьшились.
Дженни пожимает плечами:
— Не знаю. Наверно, от инфекции.
Так вот почему она стоит у двери и боится подойти ко мне поближе! Я заразная, больная, нечистая. А ну как заражу её, бедняжку?
— Эта болезнь таким путём не передаётся, ты же знаешь.
— Знаю, — огрызается она, но не трогается с места, будто приросла к нему, и насторожённо следит за мной.
На меня вдруг накатывает страшная усталость.
— Который час? — спрашиваю я.
— Два тридцать.
Вот это сюрприз. Так мало времени прошло с того момента, как я отправилась на встречу с Алексом.
— Я долго была в отключке?
Она снова пожимает плечами:
— Когда тебя принесли, ты была без сознания.
Она говорит так сухо и спокойно, будто это обычное дело, подумаешь, Лина голову разбила, невидаль. А ведь это не кто-нибудь, а регулятор оглоушил меня дубиной по затылку! Она смотрит на меня, будто это я — опасная буйнопомешанная, тогда как тот мужик внизу, в гостиной, что размозжил мне голову и размазал мозги по асфальту — герой-спаситель. Вот это ирония!
Я больше не могу выносить её вида и отворачиваюсь к стене.
— Где Грейси?
— Внизу, — отзывается она. К ней возвращается её обычная плаксивость. — Мы вынуждены спать на полу в гостиной, в спальных мешках.
Ещё бы, конечно, они постараются держать маленькую, впечатлительную Грейс в изоляции от её спятившей, больной кузины. И я действительно чувствую себя больной — больной от напряжения, от отвращения. Вспоминаю, как мне хотелось спалить весь дом дотла. Тётке Кэрол повезло, что у меня нет спичек. Не то я обязательно устроила бы небольшой образцово-показательный пожар.
— Так кто это был? — В голосе Дженни слышится зловещий присвист. Такое чувство, будто моего уха коснулась своим раздвоённым языком гадюка.
— Дженни!
Я в изумлении поворачиваю голову — это голос Рейчел! Она стоит в дверях с бесстрастным лицом и смотрит на нас.
— Тётя Кэрол просит тебя спуститься, — обращается она к Дженни, и та выметается за дверь, бросив на меня напоследок опасливо-заворожённый взгляд. Интересно — я тоже выглядела так, когда несколько лет назад Рейчел подхватила deliria, и понадобилось четверо регуляторов, чтобы пригвоздить её к полу и связать, а потом волоком тащить в лаборатории?
Рейчел подходит к кровати, по-прежнему не сводя с меня взгляда и с тем же бесстрастным выражением лица.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.
— Сказочно! — с сарказмом отвечаю я, но она остаётся невозмутима.
— Прими это. — Она кладёт на тумбочку две белые таблетки.
— Что это? Транквилизаторы?
Она взмахивает ресницами.
— Адвил.
О, да похоже, в её голосе едва слышно раздражение! Уже лучше! А то стоит там, вся такая собранная и отчуждённая, словно таксидермист, прикидывающий, как получше сделать из меня чучело.
— Э-э... Значит, Кэрол позвонила тебе?
Кто его знает, стоит ли ей доверять насчёт этого адвила. Но решаю рискнуть: во-первых, голова болит зверски; во-вторых, вряд ли положение станет хуже оттого, что я ещё больше отупею от транквилизатора, всё равно в таком состоянии я не могу ничего предпринять. Так что проглатываю таблетки вместе с доброй порцией воды.
— Да. Я сразу же пришла. — Она присаживается на краешек кровати. — Меня подняли с постели, как ты понимаешь.
— Извини за беспокойство. Я не просила их долбать меня по башке и волочь сюда, как ты понимаешь.
Я никогда ещё не разговаривала с Рейчел подобным образом и вижу — она в изумлении. Устало трёт лоб, и на короткий миг передо мной мелькает прежняя Рейчел — моя старшая сестра, та, что щекотала меня до смерти, заплетала мне косички и жаловалась, что я вечно получаю больше мороженого, чем она.
Но видение мелькнуло и исчезло, и снова у неё на лице непроницаемая маска, будто упала невидимая вуаль. Удивительно: раньше я принимала это как должное, не замечала, что все Исцелённые шагают по жизни, словно окутанные тяжёлым плащом постоянного, беспробудного сна. Наверно, потому что я и сама спала, и только встреча с Алексом помогла мне проснуться и прояснила моё зрение.
Некоторое время Рейчел не произносит ни слова. Мне тоже нечего ей сказать, так что мы обе молчим. Я закрываю глаза в ожидании, когда же утихнет боль, и прислушиваюсь к доносящемуся снизу гулу голосов, топоту чьих-то шагов, приглушённым восклицаниям и бормотанию телевизора в кухне, но ничего не могу толком разобрать.
Наконец Рейчел спрашивает:
— Лина, что произошло сегодня ночью?
Я открываю глаза и встречаюсь с её пристальным взглядом.
— Так я тебе и сказала.
Она слегка покачивает головой:
— Я твоя сестра.
— Да что ты говоришь.
Рейчел чуть съёживается — едва-едва заметно. Когда она снова заговаривает, в голосе проскакивают жёсткие нотки:
— Кто он? Кто тебя заразил?
— Ну, прямо вопрос вечера, а? — Я отворачиваюсь от неё, утыкаюсь носом в холодную стену. — Если ты пришла сюда, чтобы изводить меня — напрасная трата времени. Отправляйся дрыхнуть, больше толку будет.
— Я пришла, потому что беспокоюсь...
— И о чём же это? О нашей семье? Или нашей репутации? — Я продолжаю упрямо пялиться в стенку, натянув тонкое летнее одеяло до самой шеи. — Или боишься, что все будут думать, будто ты была в курсе? Что тебе прилепят клеймо — «симпатизёрша»?
— Как с тобой трудно, — вздыхает она. — Я же о тебе забочусь. Лина, ты мне небезразлична. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Хочу, чтобы ты была счастлива.
Я поворачиваю к ней голову и сверлю её глазами. Во мне вскипает злость, а под нею, глубже — ненависть. Я ненавижу свою сестру, ненавижу за то, что она лжёт мне. Ненавижу за то, что она прикидывается, будто заботится обо мне; даже само это слово ненавистно.
— Не пори чушь! — выплёвываю я. И затем: — Ты знала о маме!
Вуаль словно срывает ветром. Рейчел отшатывается.
— О чём ты?!
— Ты знала, что она не... Что она на самом деле не покончила с собой. Ты знала, что они забрали её!
Рейчел сдвигает брови:
— Лина, я понятия не имею, о чём ты толкуешь!
И тут я вижу, что по крайней мере в этом я неправа. Рейчел действительно не знает. И никогда не знала. Я ощущаю внезапный прилив облегчения и раскаяния.
— Рейчел, — немного мягче говорю я. — Она сидела в Склепах. Всё это время она сидела в Склепах.
У сестры отваливается челюсть, и она несколько секунд взирает на меня в полном ошеломлении. Потом резко вскакивает, разглаживает на себе брюки, словно стряхивая невидимые крошки.
— Послушай, Лина... Ты сильно ударилась головой... — Ага, опять, как будто это я сама нечаянно стукнулась башкой о дубину регулятора. Красотища. — Ты устала. У тебя мысли путаются...
Я не вижу смысла возражать. Поздно. Рейчел так и будет проводить год за годом словно окружённая глухими стенами, и никогда не очнётся от своего беспробудного сна.
— Тебе бы поспать, отдохнуть, — говорит она. — Я ещё воды принесу.
Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек-тень, как глухой чёрный силуэт.
Она оборачивается и произносит:
— Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю — ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! — Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. — И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. — Она вздыхает. — Но поверь мне, Лина. Это всё — лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.
— И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?
Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:
— Очень.
— Тогда ты не такая, как я, — яростно шепчу я. — Ты совсем не такая, как я!
Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что-то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:
— Порядок, — тихо обращается она к Рейчел. — Ну, вот всё и устроилось.
— Слава Богу, — отзывается та. И мрачно добавляет: — Но по доброй воле она не пойдёт.
— А кто-нибудь из них когда-нибудь идёт по доброй воле? — сухо вопрошает тётка и исчезает.
Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.
— Что устроилось? — спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.
Рейчел мгновение смотрит на меня.
— Я же говорю тебе — мы хотим, чтобы ты была в безопасности, — заученно, как попугай, повторяет она.
— Что устроилось?!
Во мне нарастает паника, и что хуже всего — одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.
— Твоя Процедура. — Это говорит тётка — она только что вернулась обратно в спальню. — Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура — в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.
— Это невозможно!
Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.
— Я не буду этого делать!
Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.
— Когда-нибудь ты поймёшь, — говорит тётка. Они обе — она и Рейчел — приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. — Когда-нибудь ты будешь нам благодарна.
Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил...» А потом я думаю: «Ой, больно...» — когда что-то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.