Я прихожу в себя и понимаю, что лежу на спине на грязной рваной простыне. Рядом со мной на коленях сидит Джулиан. Руки у него не связаны.

— Как ты себя чувствуешь?

Я вспоминаю все сразу — крысы, монстры, женщина без половины лица. Я пытаюсь сесть. В голове вспыхивают искры.

— Тише, тише,— Джулиан обнимает меня за плечи и помогает сесть.— Ты очень серьезно ударилась головой.

— Что произошло?

Мы сидим на кое-как огороженном разобранными картонными коробками участке платформы. По всей ее длине местные обитатели обустроили для себя некое подобие жилищ: на веревках между досками болтаются разноцветные простыни; в огромные картонные коробки затащили старые матрасы; стены и перегородки, обеспечивающие хоть какое-то уединение, сделаны из скрепленных вместе сломанных стульев и трехногих столиков. Горячий воздух пахнет гарью и машинным маслом. Я вижу, как дым ползет по потолку и исчезает в небольшом вентиляционном отверстии.

— Они тебя помыли,— тихо говорит Джулиан таким тоном, будто сам не верит своим словам.— Сначала я подумал, что они собираются тебя...— Он замолкает, а потом встряхивает головой и продолжает: — Но потом пришла женщина с бинтами и всем, что надо. Она перевязала тебе шею. Рана снова начала кровоточить.

Я дотрагиваюсь до шеи, действительно на нее наложили толстую марлевую повязку. О Джулиане тоже позаботились — разбитая губа промыта, синяки на глазах начали сходить.

— Кто эти люди? — спрашиваю я.— Что это за место?

Джулиан снова качает головой.

— Инфицированные...

Он видит, как я стискиваю зубы, и торопится объяснить:

— Я не знаю, как еще их называть. И тебя.

— Мы разные.

Между дымящимися кострами бродят сгорбленные фигуры калек. Где-то готовится еда, я чую запах. Не хочу даже думать о том, что они здесь едят и на каких животных ставят капканы. При воспоминании о крысах у меня сводит желудок.

— Ты разве еще не понял? Мы все разные. Мы живем по-разному. В этом весь смысл.

Джулиан хочет что-то ответить, но в этот момент появляется женщина, та самая, с которой я пыталась подраться на краю платформы. Она отодвигает в сторону кусок картона, и только тут до меня доходит, что они построили это, чтобы у нас с Джулианом было свое место.

— Ты пришла в себя,— говорит женщина.

Теперь, когда первый испуг прошел, я вижу, что у нее не то чтобы нет половины лица, как это показалось мне раньше, просто правая сторона гораздо меньше левой. Эта меньшая сторона словно бы ушла внутрь, как будто вместе соединили две разные маски. В своей жизни я видела всего несколько физически неполноценных людей, да и то на фотографиях в учебниках. Но сейчас я понимаю, что у этой женщины врожденный дефект. В школе нам говорили, что от не исцеленных рождаются такие вот дети — калеки и уроды. А священники говорили нам, что так делирия проявляет себя в физическом состоянии детей не исцеленных родителей.

У здоровых людей рождаются здоровые дети; дети, рожденные от заразы, рождаются с заразой в крови и костях.

Все эти люди, хромые, горбатые, уродливые, были вынуждены уйти под землю. Что случилось бы с ними, если бы они, еще маленькими детьми, остались на поверхности? Я вспоминаю, как Рейвэн рассказывала мне о том, как нашла Блу.

«Ее бы наверняка у меня отобрали и убили. Ее бы даже не похоронили... Ее бы просто сожгли и выбросили вместе с мусором».

Женщина, не дожидаясь моего ответа, присаживается напротив. Мы с Джулианом молчим. Я хочу сказать ей что-нибудь, как-то поблагодарить, но не нахожу нужных слов. И не смотреть на нее не могу, хоть и хочу отвернуться.

— Спасибо тебе,— наконец выдавливаю я из себя.

Мы встречаемся взглядом. У женщины карие глаза с тоненькими, похожими на паутину зелеными прожилками. Она постоянно щурится, наверное, из-за того, что живет в этом странном полуосвещенном месте.

— Сколько их было? — спрашивает женщина.

Я ожидала, что голос у нее такой же деформированный, как лицо, но, оказывается, он высокий и чистый. Красивый. Так как я не отвечаю сразу, женщина поясняет:

— Чужаки. Сколько их было?

Судя по тому, с каким отвращением и злостью и даже страхом она произносит «чужаки», я понимаю, что речь идет о стервятниках.

— Точно не знаю,— отвечаю я,— семь как минимум. Может быть, больше.

— Они появились три сезона назад,— говорит женщина.— Или четыре.— Наверное, по моему лицу видно, что меня удивляют ее слова, и женщина объясняет: — В туннелях не просто следить за временем. Дни, недели... трудно разобраться, пока не выйдешь на поверхность.

— Ты давно здесь? — спрашиваю я, а сама боюсь услышать ответ.

Женщина, прищурившись, смотрит на меня своими маленькими глазами цвета тины. Я стараюсь не смотреть на ее рот и подбородок, именно в этой части ее лицо деформировано больше всего, оно словно уходит внутрь и напоминает увядший цветок.

— Всю жизнь,— говорит женщина.— Или почти всю.

— Как...— Вопрос застревает у меня в горле.

Женщина улыбается. Во всяком случае, мне кажется, что она улыбается. Один уголок ее рта буравчиком уходит внутрь.

— На поверхности нас ничего не ждет,— говорит она,— Ну разве что смерть.

Значит, все как я думала. Что ждет таких детей, если они не спрячутся под землей или не в состоянии бежать в Дикую местность? Наверняка их сажают в тюрьмы или помещают в психиатрические лечебницы. Или просто убивают.

— Сколько живу, туннели всегда были нашими,— говорит женщина.

Мне все еще трудно воспринимать как одно целое этот мелодичный голос и это деформированное лицо. Я фокусирую внимание на ее глазах. Даже в задымленном полумраке я вижу, какие они теплые.

— Люди приходят к нам с детьми. Здесь они в безопасности,— Женщина переводит взгляд на Джулиана, я вижу, что она замечает отсутствие метки исцеленного, а потом снова смотрит на меня,— Ты прошла процедуру. Они ведь так называют это там, на поверхности?

Я киваю в ответ и уже собираюсь объяснить, что со мной все в порядке и я на их стороне, но тут подает голос Джулиан:

— Мы не с чужаками. Нас двое. Мы сами по себе.

«Нас двое».

Я понимаю, что Джулиан сказал так, чтобы успокоить женщину, и все равно эти его слова придают мне сил и помогают избавиться от страха, который засел в груди с тех пор, как мы оказались в туннелях.

А потом я вспоминаю Алекса, и у меня снова становится тошно ид душе. Лучше бы я никогда не уходила из Дикой местности. Лучше бы я не соглашалась присоединиться к Сопротивлению.

— Как вы здесь оказались? — спрашивает женщина.

Она наливает в пластмассовую кружку воду из кувшина и протягивает ее мне. Кружка детская, на ней тусклый рисунок со скачущим оленем. Наверняка эта кружка, уже никому не нужная, как и все здесь, попала в туннели через стоки, как талый весенний снег.

— Нас захватили,— говорит Джулиан, голос его звучит уже более уверенно.— Похитили чужаки.

Он на секунду запинается, и я понимаю, что он вспомнил о беджиках АБД, которые мы нашли в складской комнате, и о татуировке, которую я видела на шее стервятника. Джулиан еще не все понимает, да и я тоже, но я точно знаю, что все это дело рук не одних только стервятников. Им заплатили или должны были заплатить за похищение.

— Мы не знаем почему,— говорит Джулиан.

— Мы пытались выбраться...— начинаю я, но тут вспоминаю то, что недавно сказала нам эта женщина!— Подожди... ты говорила, что, если бы вы не поднимались на поверхность, вам бы было сложно уследить за временем. Так? Значит... выход есть? Из туннелей?

— Я не выхожу на поверхность,— отвечает она.

Слово «поверхность» она произносит так, словно это какое-то ругательство.

— Но кто-то выходит,— настаиваю я.— Кто-то должен туда подниматься.

Должны же они как-то доставать припасы, простыни, чашки, керосин и всю эту разломанную мебель, из которой собирают свои жилища на платформе?

— Да, естественно, приходится подниматься,— просто отвечает женщина.

— А нас можете взять с собой? — спрашиваю я.

Как только я вспоминаю о солнце, о свободном пространстве там, наверху, у меня пересыхает во рту. Я не знаю, что случится, когда мы с Джулианом окажемся на поверхности, и не хочу знать.

— Ты еще очень слабенькая,— говорит женщина.— Тебе надо поесть и отдохнуть.

Я не отступаю.

— Со мной полный порядок. Я смогу идти.

Но при попытке встать перед глазами сразу все плывет, и я падаю обратно.

— Лина.

Джулиан берет меня за руку.

Я читаю по его глазам: «Доверься мне. Все хорошо. Побудем здесь еще немного. Ничего страшного не случится».

Не знаю, когда мы начали понимать друг друга без слов и почему это так здорово.

Джулиан поворачивается к женщине.

— Мы еще отдохнем немного,— говорит он.— А потом кто-нибудь выведет нас на поверхность?

Женщина снова переводит взгляд с Джулиана на меня и обратно. Потом она согласно кивает.

— Ваше место не в туннелях,— говорит она и встает на ноги.

Мне вдруг становится стыдно. Эти люди живут в темноте среди всякого хлама и сломанной мебели, дышат гарью, и все же они помогают нам. У них нет причин помогать, они не знают, кто мы, просто знают, что надо помочь. Смогла бы я поступить так же, будь я на их месте? Не уверена.

Алекс — да. И Джулиан тоже.

— Подожди! — окликает женщину Джулиан,— Мы... мы даже не знаем твоего имени.

На лице женщины мелькает удивление, а потом у нее буравчиком скрючиваются губы — она улыбается.

— Здесь у меня нет имени,— говорит она,— Здесь меня зовут Коин.

Джулиан морщит лоб, но я сразу все понимаю. Это имя заразных — оно характерное, его легко запомнить, оно забавное, с налетом черного юмора. У монеты две стороны.

Коин права: в туннелях следить за временем еще труднее, чем в камере. В камере у нас была лампочка: если включена — день, выключена — ночь. А здесь каждая минута превращается в час.

Мы с Джулианом съедаем по три плитки гранолы и еще немного вяленого мяса из припасов, которые мы украли у стервятников. Для нас это настоящее пиршество. Почти сразу у меня жутко сводит живот, и все равно, после того как мы запили все это целым кувшином воды, я чувствую себя намного лучше, чем в последние дни. Потом мы немного дремлем. Джулиан лежит так близко, что его дыхание шевелит мне волосы. И просыпаемся одновременно.

Над нами снова стоит Коин. Она заново наполнила кувшин водой. Джулиан, проснувшись, тихо вскрикивает, потом быстро садится и смущенно оглядывается по сторонам. Он проводит руками по волосам, и в результате они топорщатся в стороны, как иглы дикобраза, а мне вдруг ужасно хочется протянуть к нему руку и погладить по голове.

— Ты сможешь идти? — спрашивает меня Койн.

Я киваю.

— Ну, тогда у меня есть человек, который проводит вас на поверхность,— И снова она произносит «поверхность» так, будто это ругательство или какое-нибудь проклятие.

— Спасибо...

Одного спасибо мало, надо сказать что-то еще.

— Вы не обязаны были... я хочу сказать, мы действительно очень благодарны. Мы наверняка бы погибли, если бы не ты и... твои друзья.

Я чуть не говорю «такие, как ты», но вспоминаю, как разозлилась на Алекса, когда он так выразился обо мне, и вовремя спохватываюсь.

Коин несколько секунд серьезно смотрит на меня, и мне начинает казаться, что мои слова все-таки как-то ее обидели.

— Я уже говорила вам, что ваше место не в туннелях,— Тут голос Коин становится громче, она чуть ли не кричит: — Люди могут жить повсюду, где захотят. То, что они там, наверху, устроили,— неправильно. Они думают, что жить могут только такие, как они. Остальные — мусор, отбросы. Но даже у отбросов должно быть свое место. Иначе они начнут гнить и распространяться повсюду.

Едва заметная дрожь пробегает по всему ее телу, она конвульсивно одергивает правой рукой край грязного платья.

— Я нашла человека, который отведет вас наверх,— отрывисто говорит она, как будто смутившись из-за того, что наговорила, и поворачивается к нам спиной.

Нашим проводником оказался Рэтмен. При виде его у меня снова к горлу подкатывает тошнота и кружится голова, хотя на этот раз он один. Крысы разбежались по туннелям и попрятались по своим норам.

— Коин сказала, вы хотите подняться наверх.

Такое количество слов подряд при мне Рэтмен еще не произносил. Мы с Джулианом уже стоим на ногах. Джулиан взял рюкзак и, хоть я ему и сказала, что со мной все в порядке, настоял на том, чтобы держать меня под руку.

«На всякий случай» — так он сказал.

Я думаю о том, как он изменился с тех пор, как я увидела его в первый раз на сцене в Джавитс-центре. Даже не верится, что это один и тот же человек. Интересно, кто из них настоящий Джулиан? Тот или этот? Если это вообще возможно узнать.

И тут я понимаю, что больше не могу с уверенностью определить, какая Лина реальная.

— Мы готовы,— говорит Джулиан.

Мы идем по платформе между грудами мусора и самодельных жилищ. Где бы мы ни проходили, все глаза устремлены в нашу сторону. В полумраке передвигаются сгорбленные тени людей. Их вынудили спуститься сюда, так же как нас вынудили уйти в Дикую местность. И все это ради общества порядка и стабильности.

В здоровом обществе ни один человек не может быть болен. Философия АБД уходит глубже, гораздо глубже, чем я думала. Опасность представляют не только не исцеленные, но и люди с физическими недостатками, не нормальные, не такие, как все. Они тоже подлежат уничтожению. Понимает ли это Джулиан? Или он всегда знал об этом?

Неправильное должно быть исправлено; грязь должна быть вычищена; законы физики говорят о том, что системы неуклонно стремятся к состоянию хаоса, и, следовательно, с наступлением хаоса надо постоянно бороться. Правила очистки изложены и в руководстве «Ббс».

В конце платформы Рэтмен спрыгивает на пути. Сейчас он двигается нормально, если Рэтмен и был ранен во время стычки со стервятниками, то его тоже подлатали и перевязали. Джулиан прыгает следом, а потом помогает спуститься мне, держит за талию, пока я неуклюже спускаюсь с платформы. Чувствую я себя, конечно, лучше, чем раньше, но двигаюсь по-прежнему плохо. Слишком долго без еды и воды, и в голове у меня после удара еще стучат молотки. Когда я приземляюсь, левая лодыжка у меня подворачивается, я врезаюсь подбородком в грудь Джулиана, а он крепко обнимает меня за плечи.

— Все нормально? — спрашивает он.

В этот момент я остро ощущаю нашу физическую близость и тепло его рук.

Сердце у меня вот-вот выскочит из груди, и я отступаю на шаг назад.

— Все отлично.

И снова нам надо идти в темноту. Я топчусь на месте, и Рэтмен думает, что мне страшно. Он оборачивается и говорит:

— Чужаки так далеко не заходят. Можешь не волноваться.

У Рэтмена нет ни факела, ни фонарика. Наверное, факелы использовались для устрашения чужаков. В глубине туннеля черным-черно, но Рэтмена, кажется, это не смущает.

— Пошли,— говорит Джулиан.

И мы идем следом за Рэтменом и тусклым лучом фонарика.

Мы идем молча, но иногда Рэтмен останавливается и цокает языком, как будто подзывает собаку. Один раз он присаживается на корточки, достает из кармана печенье и крошит его на землю между шпалами. Со всех сторон к нему сбегаются крысы. Они обнюхивают его пальцы, дерутся за крошки печенья, запрыгивают ему в ладони и забираются по рукам на плечи. Жуткое зрелище, но я не могу отвести глаз.

— Ты давно здесь? — спрашивает Джулиан, после того как Рэтмен встает.

Теперь я слышу, как вокруг нас мелкие зубки грызут печенье и коготки стучат по гравию и по шпалам, а фонарик освещает быстро пробегающие по туннелю тени. Меня вдруг охватывает ужас, мне кажется, что крысы окружили меня со всех сторон, они на стенах и даже на потолке.

— Не знаю,— отвечает Рэтмен.— Потерял счет.

В отличие от других людей, которые устроили свое жилище на платформе под землей, у него нет видимых физических дефектов. Я не могу сдержаться и спрашиваю:

— А почему?

Рэтмен резко поворачивается в мою сторону. Он молчит, и какое-то время мы трое просто стоим в душной темноте. У меня учащается дыхание.

— Не хотел, чтобы меня исцелили,— наконец говорит он.

Это простые слова из лексикона тех, кто живет на поверхности, и мне сразу становится легче дышать. Во всяком случае, он не сумасшедший.

— Почему не хотел? — Это уже Джулиан.

Еще одна пауза.

— Я уже был болен,— говорит Рэтмен.

Я не вижу лица, но слышу, что он улыбается, когда отвечает. Интересно, удивляет это Джулиана, как меня, или нет?

В этот момент мне приходит в голову, что людей можно сравнить с туннелями. В каждом человеке множество темных мест и пещер, и невозможно заглянуть во все. Невозможно даже представить, что в них таится.

— Что случилось? — продолжает выспрашивать Джулиан.

— Ее исцелили,— коротко отвечает Рэтмен и поворачивается к нам спиной, то есть пора идти дальше,— А я выбрал... это. Жить здесь.

— Подожди, подожди,— Джулиан тянет меня за собой, и мы вынуждены немного пробежаться, чтобы нагнать Рэтмена,— Я не понимаю. Вы вместе заразились, а потом ее исцелили?

— Да.

— А ты вместо исцеления выбрал это? — Джулиан, ничего не понимая, трясет головой,— Ты же наверняка видел, что... Я хочу сказать, что процедура убивает боль.

В словах Джулиана звучит вопрос, я знаю, что сейчас он борется сам с собой, цепляется за свою старую веру, за идеи, которые так долго дарили ему покой.

— Я не видел.— Рэтмен быстро идет по туннелю, должно быть, он наизусть знает, куда ведет каждый поворот, а мы с Джулианом еле за ним поспеваем.— После этого я ее больше не видел.

— Ничего не понимаю,— говорит Джулиан.

У меня сжимается сердце от жалости — мы ровесники, а он так мало знает о жизни.

Рэтмен останавливается. Он не смотрит на нас, но я вижу, как поднимаются и опускаются его плечи — он тяжело вздыхает.

— Они забрали ее у меня один раз,— тихо говорит он.— Я не хотел терять ее снова.

Мне безумно хочется положить руку ему на плечо и сказать, что я его понимаю. Но что значит «я тебя понимаю»? Какая глупость. Мы можем только попытаться пройти по этим темным туннелям в поисках света.

— Мы пришли,— говорит Рэтмен и отходит в сторону, так что луч фонаря падает на проржавевшую металлическую лестницу.

Я все еще не нахожу нужных слов, а он уже встал на нижнюю ступеньку и начал подниматься на поверхность.

Вскоре я слышу, как Рэтмен возится с металлическим люком в потолке. А когда он его открывает, на меня падает такой яркий свет, что я вскрикиваю от неожиданности и отворачиваюсь, чтобы переждать, пока перед глазами перестанут мерцать цветные вспышки.

Рэтмен подтягивается и вылезает наружу, а потом вытягивает и меня. Джулиан выходит последним.

Мы стоим на большой платформе под открытым небом. Внизу тянется старая, покореженная железнодорожная колея. В определенном месте она, наверное, уходила под землю. Платформа вся в птичьем помете. Повсюду голуби, они сидят на облезлых деревянных скамейках, на старых урнах, на шпалах между рельсами. На поблекшей от солнца и ветра вывеске когда-то было написано название станции, но теперь можно различить только некоторые буквы: «Н», «О», «В», «К». На стенах приклеены старые лозунги. Один гласит: «Моя жизнь — мой выбор». На втором: «Обезопасим Америку». Старые лозунги, признаки давнишней борьбы между верующими и неверующими.

— Что это за место? — спрашиваю я у Рэтмена.

Он присел на корточки рядом с черной дырой, которая ведет вниз, под платформу, и натянул капюшон так, чтобы солнце не слепило глаза. По всему видно, что ему не терпится прыгнуть обратно в темноту. У меня впервые появляется шанс разглядеть этого человека, и я вижу, что он гораздо моложе, чем я предполагала. Если не считать морщинки возле глаз, лицо у него совершенно гладкое. Кожа бледная, даже голубоватая, как молоко, а карие глаза, не привыкшие к такому количеству света, не могут ни на чем сосредоточиться.

— Вон там свалка.

Рэтмен показывает в сторону высокого забора из металлической сетки ярдах в ста от платформы. За забором видны груды мусора.

— Манхэттен за рекой.

— Свалка,— медленно повторяю я.

Ну конечно, обитатели туннелей должны где-то брать припасы. Свалка — идеальное место, здесь горы бракованных и просроченных продуктов, сломанная мебель, электрические провода. Я чувствую что-то знакомое и поднимаюсь на ноги.

— Я знаю, где мы. Здесь рядом хоумстид.

— Что?

Джулиан, щурясь на солнце, смотрит на меня снизу вверх. Но я слишком возбуждена, чтобы объяснять, и прохожу чуть дальше по платформе, дыхание облачками пара вырывается у меня изо рта. Я поднимаю руки к солнцу. Свалка просто огромная, несколько квадратных миль (Тэк говорил, что она обслуживает Манхэттен и его пригороды), а мы, наверное, у северной ее границы. От ворот свалки, извиваясь, бежит между руинами разбомбленных домов гравиевая дорога. Эта свалка сама по себе город. И меньше чем в миле от нее — хоумстид. Мы с Рейвэн и Тэком жили там около месяца, пока ждали документы и инструкции от Сопротивления. В хоумстиде обязательно должна быть еда, вода и одежда. А еще там можно найти способ связаться с Рейвэн и Тэком. Одно время мы использовали радиосигналы, а потом, когда это стало слишком опасно, мы поднимали на флагштоке у сгоревшей школы куски ткани разного цвета.

— Здесь я вас оставлю,— говорит Рэтмен.

Он уже наполовину спустился в люк, ему явно не терпится спрятаться от солнца в безопасном темном месте.

— Спасибо тебе,— благодарю я.

Эти слова, конечно, не выражают всего, но я не могу придумать ничего другого.

Рэтмен кивает и уже готов нырнуть под платформу, но его останавливает Джулиан.

— Ты не сказал, как тебя зовут.

Рэтмен кривит губы в улыбке.

— У меня нет имени.

Джулиан поражен.

— У всех есть имя,— говорит он.

— Теперь уже нет,— говорит Рэтмен с этой своей кривой улыбкой,— Имя больше ничего не значит. Прошлое умерло.

Прошлое умерло. Любимая присказка Рейвэн. У меня пересыхает горло, в конце концов, я не так уж сильно отличаюсь от этих людей в туннелях.

— Будьте осторожны,— говорит Рэтмен, и глаза его снова затуманиваются,— Они всегда наблюдают.

После этих слов он исчезает, а еще через секунду крышка люка становится на место.

Какое-то время мы с Джулианом молча смотрим друг на друга.

— У нас получилось,— наконец говорит Джулиан и улыбается.

Он стоит чуть в стороне от меня, и солнце окрашивает его волосы в золотой цвет. У него за спиной стремительно пролетает какая-то птица. Черная тень на голубом фоне. Сквозь щели в платформе пробиваются маленькие белые цветы.

Вдруг я понимаю, что плачу. Я заливаюсь слезами от благодарности и облегчения. Мы выбрались, по-прежнему светит солнце, и мир все еще существует.

— Эй!

Джулиан подходит ко мне, колеблется одну секунду, а потом протягивает руку и гладит по спине.

— Лина, все хорошо. Все хорошо.

Я трясу головой. Я хочу сказать, что все понимаю и поэтому плачу, но не могу говорить. Джулиан притягивает меня к себе, и я плачу в его футболку. Так мы стоим под солнцем в мире, где вот так стоять незаконно. Вокруг тишина, только иногда чирикают птицы и встряхивают крыльями голуби на платформе.

Наконец я отхожу от Джулиана. На секунду мне кажется, что у него за спиной, в тени одной из старых лестниц станции, что-то пошевелилось. Нет, привиделось, слишком ослепительно светит солнце. Не представляю, на кого я сейчас похожа. Несмотря на то что люди из туннелей промыли раны Джулиана, лицо у него все равно похоже на мозаику из разноцветных синяков. Уверена, что выгляжу так же, если не хуже.

Под землей мы были союзниками, мы были друзьями. Над землей я уже в этом не гак уверена, и это меня напрягает.

К счастью, Джулиан разряжает обстановку.

— Значит, ты знаешь, где мы? — спрашивает он.

Я киваю.

— Я знаю, где нам помогут... мои люди.

Надо отдать Джулиану должное — он не морщится, а просто говорит:

— Тогда пошли.

Он идет за мной по железнодорожным путям. Голуби при нашем приближении вспархивают со своих «насестов» и кружат в небе, как торнадо из перьев. Мы уходим с путей на заросший высокой травой пустырь, трава пожухла и одновременно покрыта инеем. Земля твердая и промерзшая, но и здесь повсюду приметы наступающей весны: маленькие курчавые зеленые ростки и немного ранних цветов уже пробиваются к жизни.

Солнце припекает шею, но ветер ледяной, я была бы не против надеть что-нибудь потеплее футболки. Холод забирается под хлопок, цепляется за кишки и тянет.

Наконец пейзаж становится знакомым. Неровные зубчатые стены разбомбленных домов отбрасывают четкие тени. Мы проходим мимо согнутого пополам знака, который раньше указывал в сторону Колумбия-авеню. Сейчас Колумбия-авеню — это разломанные бетонные плиты, замерзшая трава и превратившиеся в сверкающую пыль осколки стекла на земле.

— Вот он,— говорю я,— прямо там.

И перехожу на бег. До входа в хоумстид не больше двадцати ярдов, он сразу за первым поворотом дороги.

Но в то же время меня не отпускает какое-то внутреннее ощущение тревоги. «Удобно». Именно это слово проплывает в моем мозгу. Удобно, что мы в результате оказались поблизости от хоумстида. Удобно, что туннели вывели нас именно сюда. Слишком удобно для простого совпадения.

Я гоню эти мысли прочь.

Мы поворачиваем, и все мои тревоги смывает волна чистой радости. Джулиан останавливается, но я, почувствовав прилив новых сил, шагаю прямо к двери. Большинство хоумстидов, во всяком случае те, которые я видела, обустроены в неприметных местах: в погребах и подвалах, в банковских хранилищах и бомбоубежищах. Мы заселили их, как насекомые заселяют опустошенную землю.

Но этот хоумстид был построен спустя много лет после блица. Рейвэн говорила мне, что это штаб первой группы Сопротивления, которая состояла из самых разных людей. Они собрали в руинах более или менее похожий на стройматериалы хлам и построили квазидом, такое причудливое строение из досок, бетона, камней и металлолома с фасадом Франкенштейна. Со стороны кажется, что он вот-вот развалится.

Но он стоит.

Я оборачиваюсь и зову Джулиана:

— Ну? Ты идешь или нет?

— Я никогда... это невозможно.— Джулиан трясет головой, как будто хочет избавиться от наваждения,— Это совсем не то, что я представлял...

— Мы можем построить жилище практически из ничего... из мусора.

Когда я бежала в Дикую местность и, слабая и больная, сама не знала, хочу ли я жить или умереть, Рейвэн сказала мне именно эти слова. С того дня прошло полгода — и целая жизнь. На секунду я чувствую острую тоску, тоску по горизонтам, которые остались позади, по людям из того времени, по маленькой Лине, которую я оставила и потом похоронила навсегда.

Джулиан поворачивается ко мне, глаза у него такие синие, словно в них отражается небо.

— Еще два года назад я думал, что все это сказки. Дикая местность, заразные,— Он делает два шага вперед, и мы внезапно оказываемся очень близко друг к другу,— Ты. Я бы никогда не поверил, что такое возможно.

Между нами несколько дюймов, но у меня такое чувство, будто мы касаемся друг друга. Невидимый ток соединяет наши тела.

— Я настоящая,— говорю я, и ток пробегает по всему моему телу.

Я чувствую себя незащищенной, здесь слишком яркий свет и слишком тихо.

— Я не думаю, что... я не уверен, что смогу вернуться назад,— говорит Джулиан.

Его глаза как морская глубина, я хочу, но не могу отвести от них взгляд, я словно падаю в эту пучину.

— Не понимаю, о чем ты,— Слова даются мне с невероятным трудом.

— Я хочу сказать...

Справа от нас раздается громкий звук, как будто кто- то что-то уронил. Джулиан замолкает, я вижу, как напряглось его тело. Я инстинктивно отталкиваю его к двери, а сама пытаюсь вытащить из рюкзака пистолет. Вокруг масса мест для укрытия — груды камней, ямы, канавы... Волосы шевелятся у меня на затылке, я всем телом ощущаю опасность.

«Они всегда наблюдают».

Мы стоим в оглушающей тишине. Ветер подхватывает с земли полиэтиленовый пакет, переворачивает три раза в воздухе и пристраивает в основании давным-давно отключенного от тока уличного фонаря.

Вдруг слева что-то мелькает. Я вскрикиваю, поворачиваюсь и целюсь из пистолета в... Кошка выпрыгивает из-за обуглившихся бревен. Джулиан громко выдыхает, а я позволяю себе расслабиться. Кошка, тощая, с огромными круглыми глазами, замирает на месте, поворачивает голову в нашу сторону и жалобно мяукает.

Джулиан двумя руками тихонько берет меня за плечи. Я инстинктивно уворачиваюсь.

— Пошли,— говорю я ему и вижу, что сделала ему больно.

— Я хотел что-то тебе сказать,— говорит Джулиан.

Он пытается встретиться со мной глазами, хочет, чтобы я посмотрела на него, но я уже возле дверей и дергаю за ручку.

— Успеешь еще сказать,— Я надавливаю на дверь плечом, и она открывается.

Внутри пахнет плесенью и пылью. Джулиану ничего не остается, кроме как идти следом за мной.

Меня пугает то, что хотел сказать Джулиан, пугает его выбор — куда ему идти дальше. Но еще больше меня пугают собственные желания: что я хочу для него и, самое главное, что я хочу от него.

Ведь я хочу, только не знаю в точности, чего именно. Но желание внутри меня, оно, как ненависть и злость, было там всегда. Но оно не похоже на башню. Это как бесконечный туннель, который уходит внутрь меня и открывает слабые места.

Коин (англ. coin) — монета.