В своем последнем сне я кувыркаюсь, падаю сквозь воздух, но на этот раз темнота вокруг живет и пульсирует, и меня осеняет, что все это время я не была окружена темнотой, просто глаза были закрыты. Чувствуя себя глупо, я открываю их, и в тот же миг вокруг вспархивает сто тысяч бабочек, так много бабочек, так много ярких цветов, что они сливаются в единую радугу, ненадолго заслоняя солнце. По мере того как они поднимаются все выше и выше, мне открывается чудесный пейзаж, сплошь зелень и золото, залитые солнцем поля и окрашенные розовым облака, плывущие подо мной; воздух вокруг прозрачен и ароматен, и я смеюсь, смеюсь, смеюсь, кружась в воздухе, потому что все это время я вовсе не падала.

Я летела.

И пробуждение прекрасно, словно меня тихо выносит на мирный, безмятежный берег; сон и его смысл будто окатывают меня волной и отступают, оставляя однозначную и твердую уверенность. Теперь я знаю.

Дело вовсе не в том, что я должна спасти свою жизнь.

По крайней мере, не так, как я думала.

И настал день седьмой

Однажды мы с Линдси смотрели старый фильм. Главный герой рассуждал о том, как печально, что когда ты занимаешься сексом в последний раз, тебе неизвестно, что он последний. Конечно, в эксперты я не гожусь, поскольку у меня и первого-то раза не было, но, полагаю, это верно для большинства вещей на свете: последнего поцелуя, последнего смеха, последней чашки кофе, последнего заката, последнего раза, когда пробегаешь под дождевальной установкой, или лижешь мороженое, или ловишь языком снежинку. Тебе просто неизвестно.

Но по-моему, это даже хорошо, потому что иначе ты не в силах отпустить. Когда известно — это все равно как если бы тебе приказали спрыгнуть с обрыва. Хочется одного: упасть на четвереньки и целовать землю, нюхать ее, цепляться за нее.

Наверное, все расставания подобны прыжку с обрыва. Самое сложное — решиться. Как только окажешься в воздухе, тебе придется отпустить.

Последнее, что я говорю родителям: «До встречи». «Я люблю вас» я сказала чуть раньше. Последнее, что я говорю: «До встречи».

Если совсем точно, это последнее, что я говорю отцу. Матери я говорю: «Уверена», потому что она появилась в дверях кухни со свежей газетой в руках, растрепанная, в перекошенном халате, и спрашивает: «Уверена, что не хочешь позавтракать?» Она всегда меня спрашивает.

У двери я оборачиваюсь. Отец хлопочет у плиты, напевает себе под нос и жарит яичницу маме на завтрак. На нем полосатые пижамные штаны, которые мы с Иззи подарили на последний день рождения; волосы торчат в разные стороны, как будто он сунул палец в электрическую розетку. Мама, протискиваясь мимо, кладет руку ему на спину, усаживается за кухонный стол, разворачивает газету. Отец выкладывает яичницу на тарелку и ставит перед ней со словами: «Voila, madame. Поджарено до хруста». Она встряхивает головой, улыбается и что-то отвечает. Он наклоняется и целует ее в лоб. Приятно видеть. Хорошо, что я помедлила.

Иззи следует за мной до двери, подает перчатки и улыбается во весь рот, демонстрируя щель между передними зубами. У меня кружится голова, когда я смотрю на сестру; желудок стремится вывернуться наизнанку; но я глубоко вдыхаю и думаю о том, как буду считать шаги. Думаю о том, как побегу вприпрыжку. Думаю о полете во сне.

Раз, два, три, скок.

— Ты забыла перчатки, — шепелявит сестра, сверкая золотом волос.

— Что бы я делала без тебя?

Опустившись на корточки, я крепко ее обнимаю, и перед моими глазами пролетает вся наша жизнь: ее крошечные детские пальчики и волосики, от которых пахло присыпкой; первый раз, когда она пришагала ко мне; первый раз, когда она каталась на велосипеде, упала и поцарапала коленку, тогда я увидела ее ногу в крови, чуть не умерла от страха и несла до самого дома. Странно, но сквозь мои воспоминания просвечивают картины ее будущего: высокая, эффектная Иззи держится за руль одной рукой и смеется; Иззи в длинном зеленом платье и туфлях на шпильках плывет к лимузину, который отвезет ее на бал; Иззи гнется под тяжестью книжек, летит снег, она ныряет в общежитие, ее волосы — золотое пламя на белом.

— Дышать нечем! — пищит она и выворачивается. — Решила меня раздавить?

— Прости, детка.

Я расстегиваю бабушкину цепочку с птичкой. Глаза Иззи становятся большими и круглыми.

— Повернись, — командую я.

Впервые в жизни сестра беспрекословно затихает и делает, что велят; боится даже вздохнуть, пока я поднимаю ей волосы и застегиваю цепочку на шее. Затем поворачивается ко мне в ожидании приговора с очень серьезными глазами.

Улыбнувшись, я дергаю за цепочку. Она доходит ей до середины груди; птичка висит справа от сердца.

— Тебе идет, Иззи.

— Ты отдаешь ее мне… насовсем-насовсем? Или только на сегодня? — шепчет она, будто мы обсуждаем военную тайну.

— В любом случае на тебе цепочка смотрится лучше.

Я наставляю на сестру палец, и она кружится, вскинув руки, точно балерина.

— Спасибо, Сэмми!

Хотя у нее выходит «Фэмми», как всегда.

— Будь хорошей девочкой, Иззи.

В горле ком, боль во всем теле. Я встаю. Мне приходится бороться с порывом снова опуститься на корточки и обнять сестру.

Она упирает руки в боки, как мама, задирает нос и притворно негодует:

— Я и так хорошая девочка. Самая лучшая.

— Лучшая из лучших.

Иззи уже развернулась, зажала кулон в кулаке и бежит на кухню, роняя шлепанцы, с криком:

— Глядите, что мне Сэм подарила!

В моих глазах стоят слезы, отчего ее фигурка расплывается, и я вижу только розовое пятно пижамы и золотой ореол волос.

Уличный холод обжигает мне легкие; боль в горле усиливается. Я глубоко вдыхаю, втягивая запахи горящих поленьев и бензина. Солнце на удивление красиво, висит над самым горизонтом и словно потягивается, стряхивает сон, и я знаю, что под этим тусклым зимним светом скрывается обещание закатов не раньше восьми вечера, вечеринок у бассейна, запахов хлорки и гамбургеров на гриле; а еще глубже — обещание деревьев, окрашенных в оранжевый и красный, словно языки пламени, и пряного сидра, и инея, что тает к полудню — за слоем слой, всегда что-то новое. Мне хочется плакать, но Линдси уже припарковалась перед домом, размахивает руками и вопит: «Что ты делаешь?» Поэтому я просто иду, переставляю ноги: раз, два, три. Может, стоит отпустить эти деревья, траву, небо и алые полосы облаков на горизонте? Отбросить, как вуаль? Возможно, под ней скрывается что-то еще более живописное.

Чудо случайностей и совпадений, часть первая

— Ну а я тогда: слушай, мне плевать, что это глупо, плевать, что этот праздник придумал «Холлмарк» или какой другой…

Линдси болтает о Патрике, отбивая паузы основанием ладони по рулю. Она снова владеет положением, волосы зачесаны в старательно растрепанный хвост, губы намазаны блеском, от дутой куртки веет ароматом «Бер-берри брит голд». Странно видеть ее такой после прошлой ночи, и в то же время я рада. Она жестока и напугана, горда и не уверена в себе, но она по-прежнему Линдси Эджкомб — девушка, которая в девятом классе стащила ключи от новенького «БМВ» Мэри Тинсли, после того как Мэри обозвала ее малолетней проституткой, хотя Мэри только что выбрали королевой бала и никто не осмеливался ей противоречить, даже ее собственные одноклассники. А еще Линдси по-прежнему моя лучшая подруга, я все равно уважаю ее и убеждена, что, как бы сильно она ни ошибалась — в миллионе случаев, насчет других, насчет себя, — она сможет во всем разобраться. Я знаю это по тому, как она выглядела прошлой ночью с провалами теней на лице.

Возможно, я лишь выдаю желаемое за действительное, но мне хочется верить, что на каком-то уровне или в каком-то мире случившееся прошлой ночью имеет значение, не пропало бесследно. «Иногда я боюсь того, что оставляю позади». Я вспоминаю фразу Кента, и мурашки бегут у меня по спине. Впервые в жизни мне не хватает поцелуев; впервые в жизни я проснулась с болью утраты чего-то важного.

— Может, он психует, потому что втрескался по уши, — вставляет Элоди с заднего сиденья. — Как по-твоему, Сэм?

— Угу.

Я медленно смакую кофе. Идеальное утро, такое, как я предпочитаю: идеальный кофе, идеальный рогалик, автомобильная поездка с двумя лучшими подругами, треп ни о чем. Мы даже не пытаемся что-то обсуждать, просто повторяем ту же чепуху, что всегда, наслаждаясь друг другом. Не хватает только Элли.

Внезапно меня посещает идея покататься по Риджвью чуть дольше. Отчасти я оттягиваю окончание поездки, отчасти хочу посмотреть на все в последний раз.

— Линдз, давай заскочим в «Старбакс». Я, гм, просто погибаю без латте.

Пытаясь осушить стакан и тем придать своим словам правдоподобия, я делаю пару глотков кофе.

— Ты же терпеть не можешь «Старбакс», — удивляется Линдси, выгнув брови.

— Да, но вот приспичило.

— Ты говорила, что на вкус он как собачья моча, пропущенная через мусорный пакет.

Элоди глотает кофе и демонстративно размахивает рогаликом.

— Фу! Ау? Я тут пью вообще-то. И ем.

— Это дословная цитата, — поднимает Линдси обе руки.

— Если я еще раз опоздаю на политологию, меня оставят после уроков на всю жизнь, это точно, — ноет Элоди.

— И ты упустишь возможность пососаться с Пончиком перед первым уроком, — подкалывает Линдси.

— На себя посмотри. — Элоди тыкает в Линдси куском рогалика, и та визжит. — Просто чудо, что вы с Патриком до сих пор не срослись лицами.

— Поехали, Линдси. Ну пожалуйста! — Я хлопаю ресницами и оборачиваюсь к Элоди. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

Линдси тяжело вздыхает и встречается с Элоди глазами в зеркале заднего вида. Затем включает указатель поворота. Я хлопаю в ладоши, а Элоди стонет.

— Пусть Сэм сегодня делает все, что пожелает, — поясняет Линдси. — В конце концов, это ее большой день.

Она подчеркивает слово «большой» и хихикает.

— Я бы сказала, это большой день Роба, — мгновенно подхватывает Элоди.

— Можно только надеяться, — снова хихикает Линдси, наклоняясь и тыкая меня локтем в бок.

— Фу, — возмущаюсь я. — Извращенки.

— Это будет дли-и-и-и-нный день, — тянет Линдси.

— И напряженный, — добавляет Элоди.

Линдси плюется кофе, и Элоди верещит. Обе фыркают и хохочут как сумасшедшие.

— Очень смешно. — Мы въезжаем в город, и я смотрю, как дома за окном перетекают друг в друга. — Очень по-взрослому.

И все же я улыбаюсь, спокойно и радостно, думая: «Вы понятия не имеете».

Нам достается последнее место на маленькой парковке за «Старбакс». Линдси втискивается на него, чуть не сшибая боковые зеркала соседних машин, но продолжая вопить: «Gucci, детка, gucci!»; она уверяет, что по-итальянски это значит «идеально».

Мысленно я прощаюсь со всем, что видела так часто и перестала замечать: кулинарией на холме, где продают превосходные куриные отбивные, лавкой мелочей, где я покупала нитки для браслетиков дружбы, агентством по недвижимости, стоматологией, маленьким садиком, где в седьмом классе Стив Кинг засунул язык мне в рот, а я настолько удивилась, что сжала зубы. Я не перестаю размышлять о странностях жизни, о Кенте, Джулиет и даже об Алексе, Анне, Бриджет, мистере Шоу и мисс Винтерс — о том, как все сложно и взаимосвязано, переплетено друг с другом в обширную невидимую паутину, и о том, как иногда кажется, что поступаешь правильно, а на самом деле ужасно, и наоборот.

В «Старбакс» я покупаю латте. Элоди берет шоколадное печенье, хотя только что поела, а Линдси сажает на голову плюшевого мишку и заказывает воду, не моргнув глазом. Кассир смотрит на нее, как на полоумную; я невольно обнимаю ее, а она заявляет: «Прибереги эти нежности для спальни, крошка», отчего пожилая женщина за нами немного пятится. Мы с хохотом выходим, и я чуть не роняю кофе — коричневый «шевроле» Сары Грундель ждет на парковке. Сара барабанит по рулю и поглядывает на часы, ожидая, когда освободится место. Последнее место — то, которое мы заняли.

— Это еще что за чертовщина? — вслух произношу я.

Теперь она точно опоздает.

Линдси замечает мой взгляд и неверно истолковывает вопрос.

— Точно. Будь у меня такая машина, я бы носу не казала дальше подъездной дорожки. Да я бы лучше пешком пошла.

— Да нет, я…

Понимая, что не в силах объяснить, я качаю головой. Когда мы равняемся с Сарой, она закатывает глаза и вздыхает, как бы говоря: «Наконец-то». Оценив юмор ситуации, я начинаю смеяться.

— Как латте? — интересуется Линдси, когда мы забираемся в машину.

— Как собачья моча, пропущенная через мусорный пакет, — отзываюсь я.

Мы трогаемся и жмем на гудок. Сара кривится от злости и поспешно занимает наше место.

— Что это с ней? — удивляется Элоди.

— ПМС, — отвечает Линдси. — Парковочного Места Синдром.

Когда мы выруливаем с парковки, я начинаю соображать, что необязательно все так сложно. Большую часть времени — девяносто девять процентов — ты просто не знаешь, как и почему переплетены нити, и это нормально. Сделаешь добро, и случится зло. Сделаешь зло, и случится добро. Ничего не сделаешь, и все взорвется.

И только очень, очень редко, когда благодаря чуду случайностей и совпадений бабочки бьют крыльями ровно так, как нужно, и все нити на минуту сплетаются вместе, тебе выпадает шанс поступить правильно.

Последнее, что приходит мне на ум, пока Сара уменьшается в зеркале заднего вида, выскакивает из машины, хлопает дверцей и бежит по парковке: «Если еще одно опоздание и ты останешься без крупных соревнований — лучше пей кофе дома».

Наконец мы добираемся до школы. У меня есть дела в Розовой комнате, поэтому мы с Элоди и Линдси расстаемся. Затем я решаю прогулять первый урок, поскольку все равно звонок давно прозвучал. Я брожу по коридорам и кампусу с мыслями о том, как странно, что можно провести целую жизнь в одном месте, но толком его не разглядеть. Даже желтые стены — блевотные коридоры, как мы их называли, — теперь кажутся симпатичными, а чахлые голые деревца посреди двора — элегантными и воздушными, застывшими в ожидании снега.

Почти всегда мне казалось, что школьные дни тянутся целую вечность, не считая тестов и контрольных, когда секунды словно налетают друг на друга, стараясь поскорее закончиться. Сегодня то же самое. Как бы мне ни хотелось притормозить время, оно мчится со всех ног, истекает кровью. Я едва успеваю дойти до второго вопроса контрольной мистера Тирни, когда он кричит: «Время!» — и окидывает нас самым яростным взглядом, так что мне приходится сдать незаконченную работу. Я знаю, что это неважно, но все равно очень старалась. Пусть хоть в последний день все будет нормально. Это такой же день, как сотни других в прошлом. День, когда я сдаю контрольную по химии и опасаюсь, что мистер Тирни исполнит свою угрозу позвонить в Бостонский университет. Но я недолго переживаю из-за контрольной. Переживания уже не для меня.

Наступает время математики, и я спускаюсь в класс пораньше, совершенно спокойная. Кабинет пустой, никого еще нет. Я сажусь на свое место за несколько минут до звонка, достаю учебник и аккуратно кладу на стол.

Появляется мистер Даймлер и, улыбаясь, облокачивается о мою парту. Вдруг я замечаю, что один из его передних зубов очень острый, как у вампира.

— Что это, Сэм? — Он указывает на мой стол. — Пришла на три минуты раньше и как следует приготовилась к уроку? Решила начать с чистого листа?

— Вроде того, — ровным голосом подтверждаю я, складывая руки на учебнике.

— И насколько успешен День Купидона?

Он закидывает мятный леденец в рот и наклоняется ближе. Отвратительно. Можно подумать, он пытается соблазнить меня свежим дыханием.

— Строишь обширные романтические планы на вечер? — Он поднимает брови. — Нашла кого-нибудь особенного для крепких объятий?

Неделю назад я упала бы в обморок. Теперь же совершенно холодна. Я вспоминаю, как грубо его лицо прижималось к моему, каким тяжелым казалось его тело, но не злюсь и не боюсь. Я внимательно смотрю на пеньковый амулет, который, как обычно, выглядывает из-за ворота его рубашки. Мистер Даймлер впервые кажется мне довольно жалким. Кто же носит одно и то же восемь лет подряд? Это все равно как если бы я упорно носила бусы из конфет, которые обожала в пятом классе.

— Посмотрим, — улыбаюсь я. — А вы? Будете тосковать в одиночестве? За столиком на одного?

Учитель наклоняется еще ближе, и я усилием воли замираю, чтобы не отпрянуть.

— Почему ты так думаешь?

Он подмигивает, явно полагая, что я флиртую — собираюсь предложить ему свою компанию или что-нибудь в этом роде.

Моя улыбка расплывается до ушей.

— Потому что, будь у вас настоящая девушка, — говорю я тихо, но отчетливо, так что он прекрасно слышит каждое слово, — вы бы не домогались старшеклассниц.

Мистер Даймлер втягивает воздух и отшатывается так поспешно, что чуть не падает со стола. Ребята заходят в класс, болтая и сравнивая розы и не обращая на нас внимания. Мы могли обсуждать домашнее задание или оценку за контрольную. Уставившись на меня, учитель открывает и закрывает рот, но не издает ни звука.

Звучит звонок. Мистер Даймлер поводит плечами и неуклюже удаляется от стола, все еще сверля меня взглядом. Затем делает полный оборот, будто заблудился. Наконец прочищает горло.

— Привет, ребята. — Он дает петуха и кашляет, после этого рявкает: — Садитесь. На места. Быстро.

Мне приходится закусить ладонь, иначе я рассмеюсь. Мистер Даймлер посматривает на меня с таким раздражением, что мне стоит еще больших усилий сдерживаться. Я отворачиваюсь к двери.

В этот миг появляется Кент Макфуллер.

Мы встречаемся глазами, и класс словно складывается пополам и расстояние между нами исчезает. Меня стремительно затягивает в глубину его ярко-зеленых глаз. Время тоже исчезает; мы снова стоим на моем крыльце в снегопад. Кент гладит мою шею теплыми пальцами, мягко прижимается губами, шепчет в ухо. На всем свете есть только он один.

— Мистер Макфуллер, извольте занять свое место, — холодно требует мистер Даймлер.

Кент отворачивается. Мгновение утрачено. Он быстро бормочет извинение и отправляется за парту. Я оглядываюсь и наблюдаю за ним. Мне нравится, как он садится, не касаясь стола. Нравится, как он нечаянно достает ворох смятых набросков вместе с учебником. Нравится, как он нервно теребит волосы, пропускает сквозь пальцы, хотя они тут же снова падают на глаза.

— Мисс Кингстон! Вы не могли бы уделить мне секундочку своего драгоценного времени и внимания?

Когда я поворачиваюсь обратно, мистер Даймлер смотрит на меня.

— Ну разве что секундочку, — громко произношу я, и все хихикают.

Учитель сжимает губы в тонкую белую линию, однако молчит.

Я раскрываю учебник математики, но не могу сосредоточиться. Барабаню пальцами по нижней поверхности стола. Встреча с Кентом растревожила и взбодрила меня. Как бы мне хотелось открыть ему свои чувства! Как бы хотелось объяснить ему, чтобы он знал! Я нетерпеливо слежу за часами. Скорей бы пришли купидоны!

Кент Макфуллер получит сегодня на одну розу больше.

После урока я жду его в коридоре. Бабочки беспорядочно мельтешат у меня в животе. Кент выходит, осторожно держа розу, которую я послала, как будто боится сломать. Он поднимает серьезный, задумчивый взгляд и внимательно изучает мое лицо.

— Решила объясниться?

Он не улыбается, но в его голосе звучит дразнящая нотка, а глаза весело сверкают.

Я решаю поддержать этот тон, хотя от его близости у меня путаются мысли.

— Понятия не имею, о чем ты.

Кент протягивает розу и разворачивает записку, чтобы я могла прочитать, хотя мне, разумеется, прекрасно известно ее содержание.

«Сегодня вечером. Включи телефон, заведи машину и будь моим героем».

— Романтично. — Я сдерживаю улыбку. — Тайная поклонница?

Он, когда беспокоится, кажется в десять раз очаровательнее.

— Не такая уж тайная.

Его взгляд продолжает блуждать по моему лицу, словно там скрыта разгадка, и мне приходится отвернуться, иначе я схвачу его и притяну к себе.

Помедлив, он нерешительно продолжает:

— Знаешь, у меня сегодня вечеринка.

— Знаю. В смысле, слышала.

— И?..

Больше я не могу с ним играть.

— Кент, за мной, возможно, нужно будет заехать. Это займет минут двадцать, не больше. Я бы не попросила, но это важно.

— А что мне за это будет? — улыбается он краешком губ.

Я наклоняюсь; между моим ртом и идеальной раковиной его уха остается всего несколько дюймов. Его аромат свежескошенной травы и мяты — настоящий наркотик.

— Я открою тебе секрет.

— Сейчас?

— Позже.

Затем я отстраняюсь. Иначе бы не удержалась и поцеловала его в шею. Не понимаю, что со мной творится. Я никогда не испытывала подобного с Робом. Руки так и тянутся к Кенту. Возможно, несколько смертей подряд дурно повлияли на мои гормоны. Но мне даже нравится.

Его лицо снова становится серьезным.

— То, что ты написала… — Он теребит записку, сворачивает и разворачивает; его глаза сверкают, переливаются жидким золотом. — Последние слова… насчет героя… откуда ты…

Мое сердце лихорадочно бьется, секунду мне кажется, что он знает… кажется, что он помнит. Между нами повисает тяжелая тишина; все прошлое, хранимое, забытое и желанное раскачивается в ней, как маятник.

— Откуда я что? — беззвучно шепчу я, затаив дыхание.

Он качает головой и слабо улыбается.

— Ничего. Забудь. Это глупости.

— Ясно. — Я выдыхаю и отворачиваюсь, чтобы он не видел, как сильно я разочарована. — Кстати, спасибо за розу.

Из всех подаренных роз я оставила только одну. «Это моя любимая», — заявила я, когда Мэриан Сиха протянула ее. Она удивленно посмотрела и оглянулась, словно не сразу поверила, что я обращаюсь к ней. А когда поверила, улыбнулась, порозовела и робко заметила: «У тебя их так много».

«Жаль, они долго не протянут. Наверное, у меня дурной глаз».

«Надо обрезать стебли под углом, — охотно поделилась она и снова порозовела. — Меня сестра научила. Раньше она любила садовничать». Мэриан потупилась, прикусив губу.

«Ты должна взять их».

Несколько мгновений она не сводила с меня глаз, вероятно, подозревая, что это шутка, затем уточнила, прямо как Иззи: «Что, насовсем?»

«Я же говорю, моя совесть не вынесет еще одного цветочного убийства. Можешь забрать их домой. У тебя есть ваза?»

Помедлив еще долю секунды, Мэриан сверкнула ослепительной улыбкой, которая преобразила все ее лицо.

«Я поставлю их в своей комнате».

Кент приподнимает бровь.

— Как ты догадалась, что роза от меня?

— Да ладно, — закатываю я глаза. — Кроме тебя, никто не рисует странные картинки ради хлеба насущного.

Он прижимает руку к груди в притворном негодовании.

— Не ради хлеба насущного. Ради искусства. И вовсе они не странные.

— Как пожелаешь. Тогда спасибо за совершенно обычную записку.

— Всегда пожалуйста, — усмехается он.

Мы стоим так близко, что я чувствую исходящий от него жар.

— Так ты будешь моим рыцарем в сверкающих доспехах или как?

Кент отвешивает легкий поклон.

— Разве я в силах отказать девушке, попавшей в сложную ситуацию?

— Я знала, что могу на тебя положиться.

Коридоры уже опустели. Все в столовой. Мы просто стоим и улыбаемся друг другу. Затем его взгляд смягчается, и мое сердце взмывает ввысь. Все во мне свободно трепещет, как будто я готова оторваться от земли в любую секунду. «Музыкой, — думаю я, — рядом с ним я становлюсь музыкой». А потом в голове проносится: «Сейчас он поцелует меня, прямо здесь, в математическом крыле средней школы "Томас Джефферсон"», — и я чуть не теряю сознание.

Но нет. Он лишь протягивает руку и легонько касается моего плеча. Когда он убирает пальцы, кожу продолжает покалывать.

— Тогда до вечера. — По его губам скользит улыбка. — Надеюсь, твой секрет того стоит.

— Он потрясающий, честное слово.

Вот бы запомнить Кента до последней черточки. Выжечь его образ в сердце. Поверить не могу, какой слепой я была столько времени. Я начинаю пятиться, пока не отколола чего-нибудь на редкость неприличного — например, не запрыгнула на него.

— Сэм? — останавливает он меня.

— Да?

Его глаза снова изучают меня, и теперь я понимаю, почему он сказал, будто видит меня насквозь. Ему действительно не все равно. Мне кажется, он читает мои мысли, и это весьма тревожно, поскольку мои мысли в настоящий момент в основном заняты тем, что его губы — само совершенство.

Он прикусывает губу и шаркает ногой по полу.

— Почему я? В смысле, сегодня вечером. Мы семь лет почти не общались…

— Возможно, хочу наверстать упущенное время, — поясняю я, продолжая судорожно пятиться.

— Я серьезно, — не унимается он. — Почему я?

Еще совсем недавно Кент держал меня за руку в темноте и вел через комнаты, затянутые лунной паутиной. Его голос навевал сон, уносил подобно отливу. Время застыло на месте, когда он взял мое лицо в ладони и прикоснулся губами. Поэтому сейчас я отвечаю:

— Поверь, это можешь быть только ты.

Вторые шансы

Валограмма для Кента — только первое из нескольких исправлений, которые я внесла в Розовой комнате сегодня утром, и, едва войдя в столовую, я понимаю, что Роб свое получил. Он бросает друзей и несется ко мне. Я даже не успеваю встать в очередь за едой (кстати, я собираюсь взять двойной сэндвич с ростбифом). Дурацкая кепка «Янкиз», повернутая набок, как в каком-нибудь рэперском видеоклипе девяносто второго года, как всегда чуть не падает с его головы.

— Привет, детка. — Он подходит обнять меня, и я небрежно отступаю в сторону. — Получил твою розу.

— Я твою тоже. Спасибо.

Но он видит единственную розу, продетую в ручку моей сумки, и хмурится.

— Это она?

Я мотаю головой и мило улыбаюсь. Он потирает лоб. Он всегда так делает, когда размышляет, словно у него болит голова от попытки использовать мозг.

— А где остальные розы?

— На сохранении.

В этом есть доля правды.

— Сегодня намечается одна вечеринка… — Роб умолкает, наклоняет голову и ухмыляется. — Забавно было бы сходить. — Он хватает меня за плечо и старательно его растирает. — Ну, знаешь, вроде как прелюдия.

Очень похоже на Роба — хлестать пенящееся пиво из бочонка и перекрикивать музыку в качестве прелюдии, но я решаю не заострять и как можно невиннее уточняю:

— Прелюдия?

Он явно думает, что я флиртую. Улыбается и откидывает голову, глядя из-под полуприкрытых век. Прежде я бы растаяла от умиления, но теперь это больше напоминает попытки полузащитника станцевать самбу. Даже если все движения правильны, смотрится странно.

— Мне очень понравилась твоя записка, — тихо сообщает он.

— Правда? — мурлычу я.

Утром я нацарапала на листке: «Тебе больше не нужно меня ждать».

— В общем, я приеду на вечеринку к десяти и останусь на час или два, — заключает Роб, закончив с флиртом и возвращаясь к делу; он пожимает плечами и поправляет кепку.

Внезапно на меня наваливается усталость. Я собиралась немного поиграть с ним — отплатить за то, что не обращал внимания, не был рядом, интересовался только вечеринками и лакроссом, выглядел полным идиотом в своей кепке «Янкиз». Но игра мне надоела.

— Делай что угодно. Мне все равно.

Он медлит. Такой реакции он не ожидал.

— Но ты сегодня останешься на ночь?

— Вряд ли.

Роб снова трет лоб.

— Но ты написала…

— Я написала, что тебе больше не нужно меня ждать, и это правда. — Я глубоко вдыхаю. Раз, два, три, скок. — Ничего не выйдет, Роб. Нам надо расстаться.

Он отшатывается. Его лицо становится пепельно-белым; затем он густо краснеет от лба вниз, как будто в него наливают томатный сок.

— Что ты сказала?

— Я сказала, что ухожу от тебя. Ничего у нас с тобой не получится.

Прежде я так не поступала и удивлена тем, насколько это легко. Отпустить очень просто: знай себе катись с горы.

— Но… но… — лопочет он; смятение на его лице сменяется яростью. — Ты не можешь меня бросить.

Скрестив руки на груди, я машинально пячусь.

— Это почему же?

— Ты, — зло говорит он, глядя на меня, как на безнадежную идиотку, — не можешь бросить меня.

Теперь понимаю. Он помнит. Помнит свои слова в шестом классе, что я недостаточно крута для него, — помнит и до сих пор в это верит. Тут в моей душе испаряются последние остатки жалости к нему. Он стоит, ярко-красный, со сжатыми кулаками, и я поражаюсь, насколько уродливым он кажется.

— Могу, — спокойно возражаю я. — Уже бросила.

— А я ждал тебя. Ждал много месяцев.

Отвернувшись, он бормочет что-то неразборчивое.

— Что?

Он смотрит на меня с гримасой отвращения и злобы. Это не тот человек, который неделю назад лежал у меня на плече и уверял, что я лучше любого одеяла. Словно с него слетело лицо и под ним обнаружилось чужое, незнакомое.

— Говорю, зря я не трахнул Габби Хэйнес, когда она вешалась на меня, — холодно произносит Роб.

В животе что-то вспыхивает, не то остатки боли, не то гордость, но довольно быстро сменяется спокойствием. Я уже далеко отсюда, уже парю над всеми — и внезапно понимаю, что именно чувствует Джулиет, что она должна была чувствовать. Мысль о ней возвращает мне силы, и мне даже удается улыбнуться.

— Никогда не поздно для второго шанса, — сладким голоском сообщаю я и удаляюсь, чтобы в последний раз пообедать со своими лучшими подругами.

Через десять минут, когда я наконец за нашим обычным столиком лопаю огромный сэндвич с ростбифом и майонезом, жадно поглядывая на полную тарелку картошки фри — в жизни не была так голодна! — и Джулиет проходит через столовую, я замечаю, что она поставила единственную розу в пустую бутылку из-под воды, притороченную к боку рюкзака. Она тоже озирается по сторонам из-за завесы волос, изучает столик за столиком в поисках разгадки. Ее глаза настороженно горят. Она кусает губы, но не выглядит несчастной. Она выглядит живой. Мое сердце пропускает удар: это важно.

Когда она проплывает мимо нашего столика, сложенная записка трепещет под самыми лепестками розы, и хотя я сижу слишком далеко и не могу прочитать, я даже с закрытыми глазами ясно вижу, что там написано. Всего одна фраза: «Никогда не поздно».

— Ну что с тобой сегодня творится? — спрашивает Линдси по дороге в «Лучший деревенский йогурт».

Мы уже почти дошли до Ряда — мелких магазинчиков, облепивших вершину холма, словно поганки. Одеяло темных облаков затягивает горизонт дюйм за дюймом, обещая снегопад.

— В смысле?

Мы держимся за руки, чтобы не замерзнуть. Я пригласила с нами Элли и Элоди, но у Элоди контрольная по испанскому, а Элли пожаловалась, что если пропустит еще один урок литературы, ее точно отстранят от занятий. Я не стала особенно настаивать.

Такой же день, как все прочие.

— В смысле, почему ты себя так странно ведешь?

Пока я пытаюсь сформулировать ответ, Линдси продолжает:

— Например, считала ворон за обедом и вообще. — Она прикусывает губу. — Я получила эсэмэску от Эми Вейсс…

— Да?

— Разумеется, она рехнулась, и я в жизни не поверю ни единому ее слову, в особенности что касается тебя, — поспешно заверяет Линдси.

— Разумеется, — забавляюсь я, прекрасно понимая, куда она клонит.

— Но… — Линдси глубоко вдыхает и приступает: — Якобы она говорила со Стивом Вейтманом, который говорил с Робом, который сказал, что вы расстались. — Линдси косится на меня и натужно смеется. — Конечно, я заявила, что это полный бред.

Помедлив, я все же признаюсь:

— Это не бред. Это правда.

Линдси замирает, уставившись на меня.

— Что?

— Я порвала с ним за обедом.

Она трясет головой, будто старается вытряхнуть мои слова.

— Гм, ты собиралась поделиться с нами этой незначительной новостью? Со своими лучшими подругами? Или просто надеялась, что рано или поздно новость облетит весь город?

Я вижу, что она задета не на шутку.

— Слушай, Линдси, я собиралась с тобой поделиться…

Но она зажимает уши руками и продолжает трясти головой.

— Не понимаю. Что случилось? Вы же хотели… в смысле, ты вроде хотела… сегодня ночью.

Я вздыхаю.

— Вот поэтому я держала язык за зубами, Линдз. Знала, что ты будешь переживать.

— Но мне есть из-за чего переживать.

Линдси так разъярена, что даже не покосилась в сторону «Хунань китчен», а пристально смотрит на меня, словно ожидает, что я вот-вот посинею или взорвусь, словно мне больше нельзя доверять.

До меня доходит, что она действительно испытает нечто подобное, когда я сделаю то, что собираюсь, но ничего не попишешь. Я поворачиваюсь к ней и кладу руки ей на плечи.

— Подожди секундочку здесь, ладно?

— Куда ты? — недоуменно моргает она.

— Мне нужно заглянуть в «Хунань китчен». — Я собираюсь с силами. Сейчас начнется. — Передать кое-что Анне Картулло.

Мне казалось, она завопит, уйдет прочь, закидает меня жевательным мармеладом, в общем, что-нибудь вытворит, но ее лицо становится совершенно пустым, будто щелкнули выключателем. Я немного беспокоюсь, что у нее шок, но не могу упустить возможность.

— Две минуты, — добавляю я. — Обещаю.

Пока Линдси и ее гонор не вернулись из прострации, я ныряю в «Хунань китчен». За спиной звякает дверной колокольчик. Алекс поднимает встревоженный взгляд, но тут же расплывается в улыбке.

— Что такое, Сэм? — протяжно спрашивает он.

Идиот.

Не обращая на него внимания, я иду прямо к Анне. Она опустила голову и гоняет еду по тарелке. Несомненно, это намного безопаснее, чем жевать ее.

— Привет.

Почему-то я нервничаю. Есть что-то тревожащее в ее спокойствии, в том, как она устремляет на меня взор, лишенный всякого выражения. Это напоминает мне Джулиет.

— Я кое-что принесла тебе.

— Принесла мне?

Анна скептически закусывает губу, и сходство с Джулиет перестает быть таким разительным. Наверное, она решила, что я спятила. Насколько ей известно, мы даже ни разу не общались. Можно лишь догадываться, что творится у нее в голове.

Алекс переводит взгляд с Анны на меня и обратно, пораженный не меньше ее. Я сознаю, что Линдси наблюдает за мной через закопченное окно. Довольно неловко, когда сразу трое таращатся на тебя, как на сумасшедшую. Я лезу в сумку; мои руки немного дрожат.

— Угу. Слушай, понимаю, это странно. Я не могу толком объяснить, но…

Я достаю большой альбом рисунков Маурица Эшера и кладу на стол рядом с миской курятины в кунжуте. Или говядины с апельсинами. Или жареной кошатины. Плевать, если честно.

Замерев, Анна смотрит на книгу, как будто та может ее укусить.

— Просто показалось, что тебе понравится, — поспешно поясняю я, уже пятясь от стола; самое сложное позади, и мне становится намного легче. — Здесь сотни две рисунков. Можешь вынуть и куда-нибудь повесить, если найдешь место.

Лицо Анны напрягается. Она все еще смотрит на книгу на столе. Ее руки лежат на бедрах, изо всех сил сжатые в кулаки.

Я уже собираюсь повернуться и выскочить за дверь, когда она поднимает голову. Мы встречаемся глазами. Она молчит, но линия ее рта расслабляется. Это не совсем улыбка, но довольно похоже, и я принимаю ее за благодарность.

Я слышу вопрос Алекса: «Что это было?» — и выхожу на улицу. Колокольчик провожает меня тоненьким звоном.

Линдси стоит на том же месте и тупо на меня поглядывает. Я знаю, что она наблюдала за мной через окно.

— Все ясно, ты рехнулась, — заключает она.

— Понятия не имею, о чем ты. — Меня распирает от смеха; слава богу, с одним делом покончено. — Идем. До смерти хочется йогурта.

Однако подруга не шевелится.

— Помешалась. Свихнулась. Ополоумела. Повредилась в рассудке. С каких это пор ты делаешь Анне Картулло подарки?

— Можно подумать, я подарила ей браслетик дружбы.

— С каких это пор ты разговариваешь с Анной Картулло?

Очевидно, так легко она не сдастся. Я вздыхаю.

— Впервые я говорила с ней два дня назад, ясно?

У Линдси такой вид, будто мир рассыпается на части. Знакомое чувство.

— На самом деле она очень милая, — продолжаю я. — В смысле, она бы понравилась тебе, если…

Тут Линдси пронзительно визжит и зажимает уши ладонями, словно мои слова — настоящая пытка. Она продолжает визжать, пока я обреченно смотрю на часы в ожидании конца представления.

Наконец она успокаивается, визг переходит в клокотание в горле. Линдси косится на меня. Я невольно хихикаю. Она выглядит настоящей чудачкой.

— Закончила? — уточняю я.

Она осторожно, в качестве эксперимента, убирает от уха одну руку и спрашивает:

— Ты вернулась?

— Кто вернулась?

— Саманта Эмили Кингстон. Моя лучшая подруга. Моя гетеросексуальная спутница жизни, — Линдси наклоняется и барабанит мне по лбу костяшками пальцев. — А не эта полоумная лоботомизированная бросательница парней и любительница Анны Картулло, которая лишь притворяется Самантой.

— Между прочим, — закатываю я глаза, — ты не все обо мне знаешь.

— Кажется, я ничего о тебе не знаю, — отзывается Линдси, скрестив руки на груди.

Я тяну ее за рукав куртки, и она неохотно идет ко мне. Очевидно, она по-настоящему расстроена. Я крепко обнимаю ее. Она настолько ниже, что мне приходится передвигаться короткими шажками, чтобы приноровиться к ее походке, но я позволяю ей задавать темп.

— Ты знаешь, какой мой любимый йогурт, — подлизываюсь я.

— Двойной шоколадный, — тяжело вздыхает Линдси, но не отпихивает меня, а это хороший признак. — С карамельной и шоколадной крошкой и кукурузными хлопьями.

— А я знаю, что ты знаешь, до какого размера я разъемся.

Мы уже у двери «Лучшего деревенского йогурта», откуда веет чертовски соблазнительной химией. Это как запах хлеба, который пекут в «Сабвее». Понятно, что от природы он не должен так пахнуть, но есть в нем что-то притягательное.

Линдси косится на меня уголком глаза, когда я разжимаю объятия. Ее лицо полно такой скорби, что даже забавно, и я борюсь с очередным смешком.

— Поосторожнее, мисс Слониха. — Она встряхивает волосами. — Вся эта химическая вкуснятина откладывается прямо на бедрах.

Но ее губы расползаются в улыбке, и мне ясно, что она простила меня.

История дружбы

Если бы мне пришлось выбирать три самые любимые черты в моих подругах, я бы выбрала следующие.

Элли

1. Весь десятый класс собирала миниатюрных фарфоровых коров и искала в Интернете малоизвестные факты о них, после того как одна из них — в смысле, настоящая корова — обернула языком ее запястье на каникулах в Вермонте.

2. Готовит без рецептов и когда-нибудь непременно откроет свое собственное кулинарное шоу. Пообещала пригласить нас в качестве гостей.

3. Как кошка, высовывает язык, когда зевает.

Элоди

1. Обладает самым идеальным, чистым, мощным голосом, какой только можно вообразить, как будто кленовый сироп льется на теплые блинчики, но никогда не выпендривается и поет только в душе.

2. На протяжении целого учебного года каждый день надевала что-нибудь зеленое.

3. Фыркает, когда смеется, отчего мне самой становится смешно.

Линдси

1. Всегда танцует, даже если больше никто не танцует, даже если нет музыки, — в столовой, ванной или ресторанном дворике торгового центра.

2. На протяжении недели каждый день украшала дом Тодда Хортона туалетной бумагой, после того как он растрепал, что Элоди плохо целуется.

3. Однажды, когда мы срезали через парк, бросилась бежать со всех ног, двигая руками и ногами и рассекая по полям в джинсах и сапогах «Чайниз лондри». Я помчалась за ней, но догнала, только когда мы обе согнулись пополам, выдыхая холодный осенний воздух. Мои легкие были готовы взорваться, и когда я засмеялась и подвела итог: «Ты выиграла», она очень странно посмотрела на меня через плечо, не злобно, а словно не ожидала увидеть, выпрямилась и ответила: «Я не бежала наперегонки».

Теперь я понимаю, что она имела в виду.

Я думаю обо всем этом в доме Элли. Мне кажется, я еще не все сказала подругам; мы слишком много подшучивали, болтали о всякой чепухе, мечтали, чтобы мир и люди стали другими — лучше, интереснее, круче, старше. Но я не знаю, с чего начать, и потому веселюсь вместе со всеми, пока Линдси и Элоди вертятся на кухне, а Элли лихорадочно пытается соорудить что-нибудь съедобное из итальянского песто двухдневной давности и упаковки окаменелых крекеров. И когда Линдси обнимает за плечи меня и Элли, а Элоди пристраивается с другого бока Элли, и Линдси произносит: «Вы в курсе, что я обожаю вас, сучки?», и Элоди вопит: «Групповое объятие!», я только поспешно сжимаю всех троих что есть силы, пока Элоди не вырывается со словами: «Хватит меня смешить, не то сейчас вырвет».

Секрет

— Ничего не понимаю. — Линдси дуется на переднем кресле, посередине подъездной дорожки Кента, за остальными машинами. — Как же мы доберемся домой?

Вздохнув, я объясняю в тысячный раз:

— Кто-нибудь подвезет.

— Да ладно, пошли с нами, — ноет Элли с заднего сиденья, тоже в тысячный раз. — Вылезай из этой чертовой машины.

— И позволить тебе сесть за руль, мисс Абсолют?

Обернувшись, я выразительно смотрю на бутылку водки в ее руке. Она принимает это за предложение сделать еще глоток.

— Я отвезу нас домой, — настаивает Линдси. — Ты хоть раз видела меня пьяной?

— Неважно. — Я закатываю глаза. — Ты и трезвая-то водить не умеешь.

Элоди фыркает, и Линдси грозит ей пальцем.

— Гляди у меня, вот будешь ходить в школу пешком.

— Идем, вечеринка уже началась, — торопит Элли, проводя руками по волосам и наклоняясь, чтобы разглядеть себя в зеркале заднего вида.

— Максимум пятнадцать минут, — обещаю я. — Не успеете добраться до бочонка, как я уже вернусь.

— И как ты вернешься? — интересуется Линдси, все еще посматривая на меня с подозрением, но открывает дверцу.

— Не волнуйся, — успокаиваю я ее. — Об этом я уже договорилась.

— Все равно не понимаю, почему ты не можешь просто отвезти нас домой попозже, — недовольно ворчит Линдси, но вылезает из машины, и Элли с Элоди тоже.

Я молчу. Я уже сообщила, и не раз, что могу свалить с вечеринки пораньше. Конечно, подруги подозревают, что я опасаюсь встретить Роба и устроить истерику, и я не разубеждаю их.

Машину я собираюсь оставить на подъездной дорожке Линдси, но, вырулив на Девятое шоссе, невольно поворачиваю к дому. Я спокойна и холодна, словно темнота просочилась в автомобиль и щелкнула выключателем внутри меня. Это даже приятно, как барахтаться в бассейне на спине, пока не обретешь равновесие и не начнешь плавать, не думая ни о чем.

Большинство огней в моем доме погашено. Иззи легла спать несколько часов назад. Каморка тускло светится голубым. Наверное, папа смотрит телевизор. Яркий квадрат наверху отмечает ванную. За шторами движется женский силуэт. Я представляю, как мама наносит на лицо увлажняющий крем «Клиник» и щурится, сняв контактные линзы. Изорванный рукав ее купального халата трепещет, будто крыло птицы. Как обычно, родители оставили свет на крыльце, чтобы мне не пришлось искать ключи в сумке на ощупь. Они строят планы на следующий день, возможно, решают, что приготовить на завтрак и нужно ли будить меня до полудня. На мгновение меня охватывает тоска по всему, что я теряю — уже потеряла несколько дней назад, в ту долю секунды, когда машина заскользила и развалилась на части и жизнь моя слетела с катушек. Я опускаю голову на руль и жду, когда пройдет. Проходит. Боль утихает. Мышцы расслабляются, и я снова поражена тем, насколько все правильно.

По дороге к Линдси я размышляю о том, что выяснилось много лет назад на уроке естествознания: если отделить птиц от стаи, они все равно инстинктивно полетят на юг. Им известно, куда лететь, даже если никто не показывает дорогу. Все восхищались тем, как это удивительно, но теперь это не кажется таким странным. Именно так я себя и чувствую: будто парю в воздухе, одна-одинешенька, но откуда-то прекрасно знаю, что делать.

За несколько миль до подъездной дорожки Линдси я достаю телефон и набираю номер Кента. До меня доходит: он мог подумать, что я шучу. Возможно, он не снимет трубку, когда увидит незнакомый номер, или будет очень занят тем, чтобы гости не блевали на восточные ковры его родителей, и не услышит звонок. Я считаю гудки, нервничая все больше и больше. Один, два, три.

После четвертого гудка раздается шелест, затем голос Кента, теплый и обнадеживающий:

— Корпорация «Бравые герои», спасаем нечастных женщин, пленных принцесс и путешественниц с тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года. Чем могу служить?

— Как ты понял, что это я?

Музыка звучит громче, наплывают голоса. Кент прикрывает трубку ладонью и кричит: «Вон!» Хлопает дверь, и музыка на фоне внезапно затихает.

— А кто же еще? — саркастично спрашивает он. — Все остальные уже здесь.

Он что-то поправляет, и его голос становится громче. Наверное, он прижимает губы прямо к трубке. Мысль о его губах отвлекает.

— Ну так что?

— Надеюсь, твою машину не загородили, потому что мне позарез нужна помощь.

По дороге обратно мы в основном молчим. Кент не интересуется, почему я стояла посреди дорожки Линдси, и больше не пытается выяснить, почему я обратилась за помощью именно к нему. Я благодарна за это и счастлива уже тем, что сижу в тишине рядом с ним, глядя на дождь и темные мазки деревьев на фоне неба. Когда мы поворачиваем на его дорожку, которая уже почти полностью заставлена автомобилями, я пытаюсь определить, на что именно похожи капли дождя, танцующие в свете фар. Блестки — точно не то.

Кент тормозит, но не выключает мотор.

— Кстати, я не забыл про секрет. — Он поворачивается ко мне. — Не думай, что так просто отделаешься.

— Я и не мечтала.

Отстегнув ремень, я придвигаюсь к Кенту, краешком глаза продолжая следить за дождем. Немного напоминает пыль, но сотканную из чистого белого света.

Сложив руки на коленях, Кент выжидающе на меня смотрит, слегка изогнув губы в улыбке.

— Я весь внимание.

Перегнувшись через него, я вынимаю ключи из зажигания, гася свет. В темноте дождь стучит куда громче, омывая нас со всех сторон.

— Эй, — тихо говорит Кент, — теперь я не вижу тебя.

От звука его голоса моя душа взлетает, тело становится невесомым.

Его лицо и тело сокрыты в тени, черные на черном. Я различаю только его силуэт и ощущаю тепло кожи. Наклонившись, я трусь подбородком о шершавую вельветовую куртку, нахожу ухо, случайно касаюсь губами. Кент резко втягивает воздух и напрягается. Мое сердце тает, парит. Между его ударами больше нет промежутков.

— Секрет в том, — шепчу я прямо в ухо, — что меня никто еще не целовал так сладко, как ты.

Чуть отпрянув, он смотрит на меня, но между нашими губами по-прежнему всего несколько дюймов. В темноте я не могу разобрать выражение его лица, но чувствую, что он снова меня изучает.

— Но я же никогда не целовал тебя, — удивляется Кент; дождь осыпается вокруг осколками стекла. — Разве что в третьем классе.

Я улыбаюсь, но не уверена, видит ли он.

— Тогда предлагаю начать, потому что у меня мало времени.

Он медлит всего долю секунды. Затем наклоняется и касается моих губ, и весь мир исчезает, луна, и дождь, и небо, и улицы, и остаемся только мы вдвоем в темноте, живые, живые, живые.

Не знаю, как долго мы целуемся. Кажется, что много часов, но когда он отстраняется, задыхаясь и держа мое лицо ладонями, тусклые цифры на приборной панели показывают всего на пару минут больше.

— Ух ты, — говорит он. — За что такой подарок?

Его грудь быстро вздымается и опадает. Мы оба задыхаемся.

Я заставляю себя наклониться, нашарить в темноте ручку и распахнуть дверцу. В машину врываются холод и дождь, и в голове немного проясняется. Я набираю в грудь воздуха.

— За то, что подвез, и за все остальное.

Даже в темноте видно, что его глаза горят, как у кошки. Я с трудом заставляю себя отвернуться и грустно шучу:

— Сегодня ты действительно спас мне жизнь.

И пока он не успел меня остановить, не обращая внимания на то, что он зовет меня по имени, я выпрыгиваю из автомобиля и бегу к дому на свою последнюю вечеринку.

— Ты пришла! — вопит Линдси, когда я нахожу ее в задней комнате. — Я была уверена, что ты продинамишь нас.

Как обычно, музыка, жара и дым невыносимы; стена людей, парфюмерии и звука.

— А я знала, что ты придешь. — Элли хватает меня за руку и понижает голос; на такой громкости это означает, что она орет чуть тише. — Видела Роба?

— Кажется, он избегает меня.

Это правда. Слава богу.

Покрутив головой, Линдси находит Элоди и кричит:

— Смотри, кто удостоил нас своим присутствием!

Элоди изучает наши лица. До нее доходит, что все это время меня не было на вечеринке. Линдси поворачивается и обнимает меня за плечи.

— Считаем вечеринку официально открытой. Эл, дай Сэм глотнуть.

— Нет, спасибо, — отмахиваюсь я от предложенной бутылки и раскрываю телефон: половина двенадцатого. — Вообще-то, гм, я спущусь ненадолго. Может, выйду на улицу. Здесь ужасно жарко.

Подруги обмениваются взглядами, и Линдси возражает:

— Ты же только что с улицы, только что приехала. Секунд пять назад.

— Я довольно долго вас искала.

Звучит глупо, но объяснить я все равно не смогу.

— Ну нет, не пойдет. — Линдси скрещивает руки на груди. — С тобой что-то творится, и ты сообщишь нам, в чем дело.

— Весь день ты вела себя странно, — соглашается Элли.

— Это Линдси подговорила тебя так сказать?

— Кто странно себя ведет? — уточняет Элоди, только что пробравшись к нам.

— По всей видимости, я.

— О да, — кивает Элоди. — Несомненно.

— Ничего меня Линдси не подговаривала. — Элли оскорбленно выпячивает грудь. — Это очевидно.

— Мы твои лучшие подруги, — напоминает Линдси. — И знаем тебя.

Я прижимаю пальцы к вискам, стараясь отогнать пульсирующие звуки музыки, и закрываю глаза. Когда я снова открываю их, Элоди, Элли и Линдси с подозрением на меня смотрят.

— У меня все в порядке, ясно? — Я отчаянно пытаюсь предотвратить долгую беседу… или, если совсем не повезет, ссору. — Ну правда. Просто неделя выдалась нелегкая.

Если не весь год.

— Мы беспокоимся о тебе, Сэм, — не сдается Линдси. — Ты сама на себя не похожа.

— Может, это и хорошо.

В их глазах читается недоумение; я вздыхаю, наклоняюсь и обнимаю всех троих. Элоди визжит и хихикает:

— Зажимашки-обжимашки?

Линдси и Элли тоже заметно расслабляются.

— Честное слово, ничего не случилось. — Разумеется, это неправда, но что еще я могу сказать? — Лучшие друзья навсегда, так?

— И никаких секретов, — отвечает Линдси, выразительно глядя на меня.

— И никакой чепухи, — подхватывает Элоди.

Это не входит в наш коротенький ритуал, но какая разница? Она должна была добавить: «И никакого вранья», но, по-моему, одно вполне сойдет за другое.

— Навсегда, — заканчивает Элли, — пока смерть не разлучит нас.

Последние слова выпадают мне:

— И даже после.

— И даже после, — эхом отзываются все трое.

— Ладно, хватит слезливого дерьма, — заявляет Линдси. — Лично я пришла напиться.

— Я думала, ты никогда не напиваешься, — подкалывает Элли.

— Фигура речи.

Элли и Линдси начинают расхаживать туда-сюда. Элли убегает с бутылкой водки («Если ты не напиваешься, зачем тогда пить и переводить хороший продукт?»), а Элоди торопится обратно к Пончику. По крайней мере, оставили меня в покое.

— До встречи, — громко прощаюсь я со всеми сразу.

Элоди бросает взгляд через плечо — может, на меня, а может, и нет. Линдси небрежно машет рукой, а Элли вообще не слышит. Я вспоминаю, как утром в последний раз уходила из дома; оказывается, невозможно постичь, что некоторые вещи, фразы и мгновения больше не повторятся. Я отворачиваюсь, перед глазами все плывет, и я с удивлением обнаруживаю, что плачу. Слезы хлынули без предупреждения. Я моргаю, пока мир снова не обретает четкость, и вытираю влагу со щек. Проверяю телефон. Без пятнадцати двенадцать.

Я стою в дверях, ожидая Джулиет. Это напоминает попытку удержаться на ногах посреди быстрины. Вокруг снуют люди, но на меня почти никто не обращает внимания. Возможно, они тоже ощущают странные флюиды, исходящие от меня. Или видят, что я занята своим делом. Или же как-то чувствуют, что меня больше нет. Меня охватывает печаль, и я отгоняю неприятную мысль.

Наконец Джулиет проходит в дверь; белый свитер небрежно наброшен на плечи, голова опущена. Тут же я прыгаю и хватаю ее за руку. Она вздрагивает и смотрит на меня. Наверное, она представляла встречу со мной сегодня вечером, но застигнута врасплох тем, что это я нашла ее, а не наоборот.

— Привет, — здороваюсь я. — Найдется минутка?

Она открывает рот, закрывает, снова открывает.

— Вообще-то мне, гм, надо идти.

— Ничего подобного.

Одним движением я выдергиваю ее из битком набитой прихожей и толкаю в небольшую нишу в коридоре. Здесь намного тише, но при этом так тесно, что мы почти прижимаемся друг к другу.

— Разве ты искала не меня? Разве ты искала не нас?

— Откуда ты?.. — Джулиет осекается, втягивает воздух и качает головой. — Я здесь не ради тебя.

— Знаю. Знаю, что все гораздо сложнее. Источник: http://darkromance.ucoz.ru/

Мысленно я заклинаю ее взглянуть на меня, но ничего не выходит. Я хочу заверить ее, что понимаю ее чувства, но она изучает плитки пола и равнодушно возражает:

— Ничего ты не знаешь.

— Мне известно, что ты сегодня задумала, — очень тихо сообщаю я.

Тут она поднимает голову. На мгновение наши взгляды встречаются, и я улавливаю в ее глазах искру страха и чего-то еще. Возможно, надежды? Но она поспешно возвращается к напольным плиткам и просто отвечает:

— Это невозможно. Никому не известно.

— Ты собираешься кое-что сказать мне. Сказать всем нам — мне, Линдси, Элоди и Элли.

Джулиет снова поднимает голову, но на этот раз не опускает. Ее глаза широко распахнуты, и мы смотрим друг на друга. Теперь мне ясно, что скрывается за страхом: удивление.

— Ты сука, — шепчет она так тихо, что я не уверена, слышу ли слова или только воспроизвожу их в памяти.

Она словно повторяет строки старой пьесы, покрытого пылью сценария, который не в силах забыть.

— Верно, — киваю я. — Я сука. Точнее, была… все мы были. И мне очень жаль.

Тогда она быстро шагает назад, но отступать некуда; она налетает на стену и распластывается по ней, прижимает ладони к штукатурке, тяжело дыша, как будто я дикий зверь, готовый наброситься. Она быстро мотает головой из стороны в сторону. И вряд ли сознает это.

— Джулиет. — Я тянусь к ней, но она вжимается в стену еще на полдюйма, и я роняю руку. — Я серьезно. Я пытаюсь объяснить, что глубоко сожалею.

— Мне нужно идти.

Усилием воли она отлипает от стены, словно не уверена, что сможет стоять без опоры. Пытается обогнуть меня, но я подаюсь в сторону, и мы снова оказываемся лицом к лицу.

— Мне жаль, — настаиваю я.

— Уже говорила!

Джулиет начинает злиться. Я рада. По-моему, это хороший признак.

— Нет, я имею в виду… — Я глубоко вздыхаю. Только бы она поняла! Именно так должно быть. — Я пойду с тобой.

— Пожалуйста, — молит она. — Оставь меня в покое.

— Это я и пытаюсь объяснить. Я не могу.

В эту секунду я замечаю, что мы почти одного роста. Мы как две половинки печенья «Орео», темная и светлая, и я думаю о том, как легко все могло повернуться иначе. Она бы заслоняла мне дорогу, я бы пыталась проскользнуть мимо нее во тьму.

— Ты не… — начинает она.

Продолжения я не слышу, поскольку в этот миг кто-то кричит с лестницы:

— Сэм!

Оглянувшись, я смотрю на Кента, и Джулиет бросается мимо меня.

— Джулиет! — оборачиваюсь я, но недостаточно быстро.

Ее поглотила толпа. Брешь, через которую она рванула к двери, закрылась так же быстро, как открылась, «Тетрис» сложился в новый узор, и я налетаю на спины, руки и огромные кожаные сумки.

— Сэм!

Не сейчас, Кент. Я пробиваюсь к двери, но через каждые пару шагов меня относит назад, поскольку народ упорно стремится на кухню, держа над головами опустевшие стаканы. У самого выхода толпа редеет, и я кидаюсь вперед. На мою спину ложится теплая рука, Кент разворачивает меня к себе. Несмотря на то, что мне нужно догнать Джулиет, и то, что мы находимся среди огромного количества людей, я думаю, как здорово было бы потанцевать с ним. По-настоящему потанцевать, а не просто потереться друг о друга, как на вечере встречи, — потанцевать как положено, опустив ладони на плечи, в кольце ласковых рук.

— Я искал тебя. — Он задыхается и растрепан больше, чем обычно. — Почему ты убежала от меня?

Он кажется таким растерянным и встревоженным, что мое сердце переворачивается.

— Сейчас нет времени это обсуждать, — отвечаю я как можно нежнее. — Я потом разыщу тебя, ладно?

Так проще всего. Иначе нельзя.

— Нет, — возражает он столь страстно, что на мгновение я теряюсь.

— Что?

— Я сказал — нет. — Он стоит передо мной, загораживая дверь. — Мне надо поговорить с тобой. Немедленно.

— Не могу… — лепечу я.

— Хватит от меня убегать, — перебивает он меня, осторожно положив ладони мне на плечи, отчего мое тело пронзает заряд энергии и тепла. — Ясно? Так не пойдет.

Под его взглядом у меня подкашиваются ноги. Слезы снова наворачиваются на глаза.

— Если я обидела тебя, то не нарочно, — хрипло бормочу я.

Отпустив мои плечи, он проводит руками по волосам. Такое впечатление, что ему хочется кричать.

— Ты много лет вела себя так, словно я невидимка, затем прислала эту милую записочку, затем я подобрал тебя, и ты поцеловала меня…

— Мне казалось, это ты поцеловал меня.

Однако он и ухом не ведет.

— Ты сразила меня, взорвала мой мир и все такое прочее и снова перестала замечать?

— Я сразила тебя? — невольно пищу я.

Он пристально на меня смотрит.

— Сразила наповал.

— Слушай, Кент. — Я разглядываю свои ладони, которые прямо зудят от желания прикоснуться к нему, пригладить ему волосы и заправить за уши. — В машине я была совершенно серьезной. В смысле, хотела поцеловать тебя.

— Я думал, это я поцеловал тебя, — отзывается Кент ровным голосом, и я не понимаю, шутит он или нет.

— Да, ну хорошо, значит, я хотела вернуть поцелуй. — Я пытаюсь проглотить комок в горле. — Это все, что я пока могу сказать. Я была серьезной. Серьезнее, чем когда-либо в жизни.

Хорошо, что я смотрю на свои сапоги, потому что в эту секунду слезы брызжут из глаз и бегут по щекам. Я быстро промокаю их тыльной стороной ладони, притворяясь, будто тру глаза.

— А как насчет другой твоей фразы? — Кажется, Кент не злится, его голос смягчается, но я боюсь поднять голову. — Ты обмолвилась, что у тебя мало времени. Что ты имела в виду?

Начав плакать, я уже не могу остановиться. Одна слезинка падает на сапог, разбиваясь крошечной звездочкой.

— Кое-что происходит прямо сейчас…

Он поднимает мое лицо двумя пальцами за подбородок. Меня на самом деле шатает. Ноги подгибаются, и Кент обхватывает меня одной рукой, чтобы поддержать.

— Что происходит, Сэм? Ты попала в беду?

Большим пальцем он смахивает слезинку из уголка моего глаза и пристально изучает мое лицо, словно выворачивает меня наизнанку и заглядывает прямо в душу. Я качаю головой, не в силах издать ни звука, и он продолжает:

— Расскажи мне. Что бы ни случилось, ты можешь мне открыться.

На мгновение мне хочется навсегда остаться в его объятиях, целовать его снова и снова, пока не научусь дышать через него. Но потом я вспоминаю о Джулиет в лесу. Вижу, как два ослепительных луча света прорезают тьму, слышу низкий рокот оживающего мотора, похожий на шум далекого океана. Рокот и огни наполняют мою голову, вытесняя все остальное — страх, сожаление, печаль, — и я снова в состоянии действовать.

— Дело не во мне. Я не попала в беду. Мне… надо помочь одному человеку. — Я осторожно убираю руку Кента со своей талии. — Я действительно не могу объяснить. Ты должен довериться мне.

Подавшись вперед, я в последний раз целую его — совсем невинно, наши губы едва соприкасаются, но я снова поднимаюсь над землей, наполняюсь силой и мощью. Отстранившись, я ожидаю продолжения спора, но он только смотрит на меня еще мгновение, разворачивается и исчезает по направлению к лестнице. У меня сжимается сердце; долю секунды я так отчаянно нуждаюсь в Кенте, так тоскую по нему, что в груди словно разверзается пропасть. А потом я думаю о темноте, об огнях, о рокоте, о Джулиет и, прежде чем успеваю подумать о чем-то еще, делаю последние шаги к двери и выхожу на холод, где дождь осыпается осколками лунного света или стали.

Чудо случайностей и совпадений, часть вторая

— Джулиет! Джулиет!

Пока я была с Кентом, она получила фору и не слышит меня, но мне легче, когда я повторяю ее имя, — темнота вокруг кажется менее тяжелой и давящей.

Конечно, фонарик я забыла. Я наполовину бегу, наполовину скольжу по обледенелой дорожке, жалея, что не надела кроссовки вместо своих любимых оливковых кожаных сапог на танкетке «Дольче вита». С другой стороны, за такие сапоги не грех умереть — или в таких сапогах.

Огни дома мерцают и меркнут, поглощенные изгибами дороги и высокими деревьями, когда кто-то зовет меня по имени. На мгновение мне кажется, что это лишь игра воображения, стон ветра в ветвях. Я нерешительно медлю и снова слышу:

— Сэм!

Похоже на Кента.

— Сэм! Где ты?

Это действительно Кент.

Я в смятении. Когда он скрылся на вечеринке, я была совершенно уверена, что это конец. И даже не догадывалась, что он последует за мной. Может, пойти ему навстречу? Но времени нет. К тому же я уже сказала все, что могла. Я стою на морозе, ледяной воздух обжигает легкие, дождь льет за шиворот и стекает по спине; на миг я закрываю глаза и вспоминаю, как сидела с Кентом в сухой, теплой машине, со всех сторон окруженной стеной дождя. Вспоминаю поцелуй и ощущение полета, словно нас в любой момент могло смыть волной. Снова звучит мое имя, уже ближе, и я воображаю, как Кент обхватывает мое лицо ладонями и шепчет: «Сэм».

Тут раздается крик. Я распахиваю глаза, сердце сжимается в груди при мысли о Джулиет. Затем голоса начинают перекликаться далекой какофонией звуков, и я готова поклясться, что различаю голос Линдси. Но это невозможно. Я грежу и напрасно теряю время.

Я продолжаю двигаться к шоссе; рокот моторов и шелест колес по асфальту все громче — словно волны набегают на берег.

Когда я натыкаюсь на Джулиет, она стоит, насквозь промокшая, облепленная одеждой. Ее руки свободно висят по бокам, будто она вовсе не чувствует дождя и холода.

— Джулиет!

На этот раз она слышит меня. Резко поворачивает голову, словно вернулась обратно на землю. Я бегу к ней; низкий рокот грузовика за спиной все приближается — слишком быстро. Джулиет поспешно отступает, когда я набираю скорость, молотя руками, чтобы не поскользнуться на льду. При виде меня ее лицо оживает, наполняется яростью, страхом и чем-то еще. Удивлением.

Ровный гул мотора усиливается; водитель жмет на гудок. Звук рвет барабанные перепонки, накатывает, заполняет весь воздух. Но Джулиет не шевелится. Просто смотрит на меня, чуть встряхивая головой, будто случайно повстречала в европейском аэропорту давно потерянную подругу. «Вот уж кого не ожидала увидеть… Забавная штука — жизнь. Мир тесен».

Преодолев последние несколько футов, пока водитель проносится мимо, не переставая давить на гудок, я хватаю Джулиет за плечи, и она, спотыкаясь, отступает в лес, чуть не снесенная толчком. Гудок затихает вдали; задние огни растворяются в темноте.

— Слава богу, — тяжело дышу я; у меня дрожат руки.

— Что ты делаешь? — Она явно приходит в себя и пытается вырваться. — Ты преследуешь меня?

— Я думала, ты собираешься… — Я киваю на дорогу, и внезапно мне хочется обнять Джулиет, живую и настоящую в моих руках. — Я боялась, что не успею.

Она перестает бороться и долго смотрит на меня. Машин на дороге нет, и во время паузы я ясно и отчетливо слышу: «Саманта Эмили Кингстон!» Голос доносится из леса, откуда-то слева. Только один человек на свете называет меня полным именем. Линдси Эджкомб.

В тот же миг, словно стайка птиц одновременно вспархивает с земли, вступают и другие голоса, перебивая друг друга. «Сэм! Сэм! Сэм!» Кент, Элли и Элоди спешат к нам сквозь лес.

— Что происходит? — Джулиет кажется по-настоящему испуганной. — Зачем ты пошла за мной? Почему не оставишь в покое?

Я так растеряна, что ослабляю хватку; она выворачивается из моих рук, и я поднимаю ладони в знак мира.

— Джулиет, я просто хотела поговорить.

— Мне нечего сказать.

Отвернувшись, она шагает обратно к дороге.

Внезапно успокоившись, я бреду за ней. Мир вокруг становится резче и четче, и каждый раз, когда мое имя мечется среди деревьев, звучит все ближе и ближе, я думаю: «Простите меня». Но все правильно. Так и должно быть.

Так и должно было быть.

— Не надо, Джулиет, — тихо произношу я. — Ты же понимаешь, это не выход.

— Ты не знаешь, что я собираюсь сделать, — яростно шепчет она. — Не знаешь. Тебе не понять.

Она смотрит на дорогу. Лопатки торчат из-под мокрой футболки, и мне снова кажется, что у нее за спиной разворачиваются крылья, которые унесут прочь от беды.

— Сэм! Сэм! Сэм! — еще ближе звучат голоса, и косые лучи света прорезают лес зигзагами.

Уже слышны шаги, ветки хрустят под ногами. На дороге было на удивление мало машин, но теперь с обеих сторон доносится низкий рев больших моторов. Я закрываю глаза и воображаю полет.

— Я хочу помочь тебе, — сообщаю я Джулиет, хотя мне ясно, что попытка бесполезна.

— Разве ты не понимаешь? — Она поворачивается ко мне, и я с удивлением вижу слезы на ее лице. — Меня нельзя исправить, разве ты не понимаешь?

Я вспоминаю, как стояла на лестнице с Кентом и говорила то же самое. Я думаю о его прекрасных светло-зеленых глазах и о его фразе «Тебя не нужно исправлять», о его теплых руках и мягких губах. Думаю о маске Джулиет. Возможно, все мы сшиты из лоскутов, и притом не вполне правильно.

Мне не страшно.

Неясно шумит машина, раздаются голоса, и лица, белые и напуганные, выступают из мрака. Однако я не в силах отвести глаз от плачущей, но такой прекрасной Джулиет.

— Слишком поздно, — вздыхает она.

И я отвечаю:

— Никогда не поздно.

В эту долю секунды она бросается к дороге, но удивленно оборачивается, в ее взгляде вспыхивает искра узнавания. Я кидаюсь за ней, толкаю в спину, и она катится на противоположную сторону дороги, как раз когда два фургона собираются разминуться. Раздается яростный пронзительный визг, кто-то — возможно, даже не один человек — выкрикивает мое имя. Жар заполняет мое тело, и меня поднимает огромная рука, рука великана; земля вращается, выворачивается наизнанку, едет в сторону, и темный туман поглощает ее края, превращая все в сон.

Образы наплывают и исчезают: ярко-зеленые глаза и поле нагретой солнцем травы, губы, твердящие: «Сэм, Сэм, Сэм» — будто заклинание. Три лица маячат рядом, как цветы на едином стебле; имена улетают прочь, и остается лишь слово «любовь». Красные и белые вспышки, ветви деревьев, подсвеченные, как церковные своды.

И лицо надо мной, белое и прекрасное, с большими, как луна, глазами. «Ты спасла меня». Прохладная сухая ладонь на щеке. «Зачем ты спасла меня?» Слова набегают волной. «Нет. Наоборот». Глаза цвета рассветного неба, корона светлых волос, таких ярких, ослепительно белых, как нимб.