Ник, 23 июля

– А знаешь, он ведь все еще работает.

Я и не осознавала, что пялюсь на «Врата», пока за моей спиной не появилась Элис. Я делаю шаг назад и едва не наступаю ногой в краску.

Внутренней частью запястья она откидывает прядь волос со лба. Ее лицо пылает, из-за чего глаза кажутся светло-карими, почти желтыми.

– «Врата». – Она указывает подбородком на гигантскую металлическую стрелу. – Аттракцион все еще работает. Уилкокс проверяет его каждое лето. Намерен однажды запустить его. Я думаю, ему все это неприятно. Знаешь, как будто, раз «Врата» закрыты, значит, он признает свою вину. В смерти девочки, я имею в виду. Он должен доказать, что этот аттракцион не опасен.

Она пожимает плечами, потирая тату под левым ухом пальцем, испачканным в синей краске.

Всем, кто сегодня работает, дано задание: если они не заняты на горках, помочь устранить последствия вчерашнего вандализма. Незадолго до закрытия какие-то идиоты с баллончиками прошлись по парку, повсюду оставив незамысловатые изображения определенной части мужского тела. Уилкокс казался невозмутимым этим утром. Позже я узнала, что это случается каждое лето.

– Он пишет жалобы в консультативный комитет по паркам каждый год.

Элис садится на маленькую пластиковую скамеечку в виде пенька. Элис редко садится. Она всегда в движении, управляет всем вокруг, раздает указания и смеется. Чуть раньше сегодня я видела, как она, словно паук, карабкалась вверх по опорам «Кобры», чтобы достать детский рюкзак, который каким-то образом зацепился и застрял наверху, а внизу собралась целая толпа из работников парка: некоторые подбадривали ее, другие уговаривали спуститься, третьи звали Уилкокса и Донну.

Я видела, как Паркер смотрел на нее тогда (голова запрокинута, руки лежат на бедрах, глаза сияют), и почувствовала – что? Нет, не совсем ревность. Ревность – это сильное чувство, которое сводит желудок и разъедает внутренности. А это скорее какая-то пустота, которую испытываешь, когда так долго хочешь есть, что даже привыкаешь к этому.

Смотрел ли он так когда-нибудь на Дару? Смотрит ли он так на нее до сих пор?

Не знаю. Я знаю только, что раньше он был моим лучшим другом, а теперь вовсе на меня не смотрит. А другой мой лучший друг со мной не разговаривает. Или это я с ней не разговариваю?..

Прошлым вечером я заглянула наверх по старой привычке, чтобы проверить, как она, и увидела на ее двери новый знак. На бледно-зеленом куске бумаги, украшенном сердечками и плохо нарисованными бабочками, написано: «Даже, мать твою, не думай!»

– Зрелый поступок, – прокричала я в закрытую дверь и услышала в ответ приглушенный смех.

– Отец девочки, его фамилия вроде Ковласки, или как-то так, но точно заканчивается на – ски, появляется здесь каждый год. Он настаивает на том, что «Врата» должны оставаться закрытыми, – продолжает Элис. – Думаю, я могу понять их обоих. Кстати, аттракцион-то классный. По крайней мере, был классным. Когда его включают, загораются все эти маленькие лампочки, и он становится похож на Эйфелеву башню или что-то в этом роде, – она делает паузу. – Говорят, она все еще кричит по ночам.

И хотя день стоит абсолютно безветренный, жаркий, словно раскаленный металл, легкий холодок пробегает сзади по моей шее и заставляет волосы встать дыбом.

– Что ты имеешь в виду?

Элис улыбается.

– Это глупо. Это просто байка, которую рассказывают старички, когда работают в «могильную смену». Ты уже работала в вечернюю смену?

Я качаю головой. Последнюю смену в ФэнЛэнде называют «могильной», а тех, кому выпало в нее работать, «могильщиками». Они отвечают за закрытие парка по вечерам, закрытие всех ворот, опустошение мусорных баков, замену фильтров. Я уже слышала парочку страшных историй о сменах, которые заканчиваются далеко за полночь, от других работников парка.

– На следующей неделе буду, в ночь накануне… – хочу сказать «дня рождения Дары», но вслух произношу другое, – накануне юбилейной вечеринки.

– Удачи, – говорит она.

– Та девочка, – продолжаю я, потому что теперь мне по-настоящему любопытно.

Разговоры о девочке, погибшей так давно, что история о ней превратилась в отдаленное эхо, смутные воспоминания, приносят мне странное облегчение. Все разговоры этим утром были о Мэдлин Сноу. После ее исчезновения поисковые операции организованы в трех округах. Ее фотография размещена во всех газетах, а флаеры, которых становится все больше, словно грибы, занимают все свободные поверхности.

Мама полностью поглощена этой историей. Сегодня утром я застала ее на кухне перед телевизором. Волосы выпрямлены наполовину. Кофе нетронут.

– Первые семьдесят два часа особенно важны, – продолжала повторять она. Уверена, эту информацию она почерпнула из предыдущего репортажа. – Если они до сих пор ее не нашли…

Электронные часы в правом верхнем углу экрана отсчитывают время, прошедшее с момента исчезновения девочки: восемьдесят четыре часа. Секунды неумолимо бегут.

Элис встает и разминает ноги, хотя сидела она явно не больше пяти минут.

– Это просто страшилка, – говорит она, – которую рассказывают новичкам, чтобы впечатлить их. В каждом парке должен быть собственный призрак. Это практически закон. Я много раз закрывала здесь магазин и никогда не слышала ее.

– А правда, что мистер Ковласки… – Вопрос застревает у меня в горле, словно нечто липкое и непомерно большое. – Правда, что он однажды сказал, что ты похожа на нее?

– А, это, – говорит она, махнув рукой. – Все думают, что у него едет крыша, но это не так. Он просто одинок. А люди, знаешь ли, совершают сумасшедшие поступки от одиночества.

На секунду ее взгляд прожигает меня, словно лазер, и я чувствую легкий дискомфорт внутри. Как будто она что-то знает… о Даре, о моих родителях, о том, как все мы одиноки.

А затем мы видим Мод, которая приближается к нам по тропинке, плечи ссутулены, словно у полузащитника, спешащего к тачдауну.

– Меня прислал Уилкокс, – едва завидев нас, говорит она. Дыхание сбилось, и Мод заметно раздражена тем, что ее посылают с сообщениями. – Кристал не пришла.

К Элис мгновенно возвращается деловитый тон.

– Что значит, не пришла?

Мод хмурится.

– То и значит. А шоу через пятнадцать минут. Там уже детей сорок собралось.

– Придется все отменить, – говорит Элис.

– Невозможно.

Над правой грудью Мод к футболке прикреплен значок с надписью «Будь вежлив или исчезни», и это а) лицемерно и б) явно не вписывается в дресс-код парка.

– Они уже заплатили, а Донна возвратов не делает, ты в курсе.

Элис откидывает голову назад и закрывает глаза. Она всегда делает так, когда ей нужно подумать. У Элис тонкая шея, и адамово яблоко выдается, как у парня. Но в ней, несомненно, есть что-то привлекательное. Однажды она призналась мне, что мечтает после Уилкокса взять на себя управление ФэнЛэндом. «Хочу состариться тут, – сказала она, – и умереть прямо на «Волшебном колесе», на самой вершине. Тогда путь к звездам окажется совсем недолгим».

Я не могу понять, как можно хотеть здесь остаться и что ее вообще во всем этом привлекает: нескончаемая вереница посетителей, переполненные урны или липкая мешанина из картошки фри и мороженого, вечно покрывающая полы в павильонах, или, может, туалеты, заваленные тампонами и мелкими монетами. Хотя в последнее время мне сложно представить, как вообще можно чего-то желать. Раньше я знала, чего хочу: Массачусетский университет, потом двухлетний перерыв и магистратура по социологии или психологии.

Но все это было до доктора Личми, до Шерил с вечной помадой на зубах, до аварии. Теперь эти мечты, как и воспоминания, парят где-то в темной пустоте вне зоны доступа.

– Ты можешь это сделать. – Элис поворачивается ко мне.

Я так удивлена, что мне нужно несколько мгновений, чтобы осознать – она говорит серьезно.

– Что?

– Ты можешь это сделать, – повторяет она. – У тебя такой же размер, как у Кристал. Ее костюм будет тебе в пору.

Я изумленно смотрю на нее.

– Нет, – возражаю я. – Ни за что на свете.

Но она уже схватила меня за руку и тащит к центральному офису.

– Всего десять минут, – убеждает она. – Тебе даже не придется ничего говорить. Просто посидишь на камне и похлопаешь в такт музыке. Ты справишься.

Один раз в день группа сотрудников парка проводит представление для малышей в большом амфитеатре. Тони Роджерс играет главную роль – пирата, а Хизер Минкс, рост которой в ботинках на платформе выходит больше четырех футов, надевает массивный, украшенный перьями костюм попугая и составляет ему компанию на сцене, издавая пронзительные птичьи крики. Еще есть русалка, которая поет и хлопает в ладоши. Обычно ее играет Кристал, облаченная в мерцающий чешуйчатый хвост и тонкий прозрачный топ с длинным рукавом и ракушками, прикрывающими грудь вместо лифчика.

Я не была на сцене со второго класса. И даже тогда это был полный провал. Мы ставили «Маленького цыпленка», и я напрочь забыла свои слова, а потом, отчаянно спеша избавиться от крыльев, пока на сцене шел музыкальный номер, смачно впечаталась прямо в Харольда Лью и выбила ему зуб.

Я изо всех сил пытаюсь вырвать руку, но Элис оказывается на удивление сильной. Неудивительно, что с утра она в два счета забралась на «Кобру».

– Ты не можешь поручить это Мод?

– Шутишь? Исключено. Она затерроризирует детей. Ну же, сделай это ради меня. Глазом не успеешь моргнуть, как все закончится.

Она практически заталкивает меня в пустой офис, наклоняется и извлекает из угла шкафчика костюм русалки, который аккуратно складывают в пластиковый контейнер после каждого выступления. Достает костюм из чехла и вытряхивает хвост, распространяя легкий запах плесени. Пайетки сияют в приглушенном свете. Я борюсь с непреодолимым желанием бежать.

– Это обязательно? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.

Она даже не отвечает.

– Шоу начинается в пять, – одним плавным движением она расстегивает «молнию» на хвосте от талии до самого низа, – так что, думаю, тебе пора переодеваться.

Семь минут спустя я стою рядом с Роджерсом позади плотного ряда блестящих пластиковых пальм в горшках, которые служат нам вместо занавеса. Хизер уже на сцене, играет свою роль: ходит с важным видом, хлопает крыльями и разрешает детям дергать за перья ее хвоста.

Амфитеатр заполнен до отказа: дети смеются, подпрыгивая на своих сиденьях, открывают зубами коробки с соком, пока их родители используют эту паузу в своих целях, набирают сообщения на смартфонах, обновляют слой крема от загара. Белоснежная собачонка размером с крупную крысу лает как сумасшедшая и рвется к Хизер каждый раз, как та приближается. Хозяйка, полная женщина в бирюзовом костюме, с трудом удерживает ее на коленях.

Костюм русалки такой тесный, что в нем невероятно трудно шевелиться. Мне пришлось семенить по дорожке, делая микроскопические шаги, под взглядами посетителей парка.

Кажется, у меня есть все шансы упасть сегодня.

– Наша очередь выходить будет, когда музыка поменяется, – говорит Роджерс. От него немного пахнет пивом. Он наклоняется и хватает меня под колени. – Готова?

– Что ты делаешь?

Я пытаюсь отступить, но костюм не позволяет. Он сковывает движения, и все, что у меня получается, – небольшой прыжок. Одним плавным движением Роджерс подхватывает меня на руки и несет, словно жених невесту.

– Русалки не умеют ходить, – практически рычит он, а затем, натянув широкую улыбку, которая демонстрирует его десны, выходит на сцену из-за искусственной листвы как раз в тот момент, когда темп музыки меняется. Дети издают пронзительные крики, а Роджерс наклоняется и сажает меня на большой плоский камень (на самом деле это крашеный кусок бетона), размещенный здесь специально для этой цели.

– Маши рукой, – рычит он мне в ухо, прежде чем распрямиться с той же широкой улыбкой на лице.

У меня уже болят щеки улыбаться, а грудь сдавливает от страха. Я практически голая (до пояса!), с чертовым рыбьим хвостом перед сотней незнакомых людей.

Я поднимаю руку и начинаю быстро махать. Некоторые из детей машут в ответ, и мне становится немного легче. Я пробую еще, и в этот раз добавляю осторожный кивок париком. Кстати, это, кажется, худшая часть костюма: тяжелый, плохо пахнущий колтун светлых волос с приклеенными к нему ракушками. Маленькая девочка в первом ряду наклоняется к маме и громко кричит, перекрывая музыку:

– Мамочка, ты видела, какая красивая русалка?

Даре бы это понравилось.

Роджерс затягивает песню, и постепенно моя нервозность исчезает. Все, что мне нужно делать, это сидеть и шевелить ногами, чтобы мой хвост шлепал по камню, хлопать в ладоши и покачиваться в такт музыке. Я даже подпеваю в припеве: «В нашем ФэнЛэнде сбываются мечты… Много новых друзей найдешь здесь точно ты…»

Мы как раз поем последний куплет, когда это происходит. Эта часть песни посвящена правилам парка: Пират Пит только что пропел о запрете бегать и перешел к возражениям против мусора. Когда он доходит до строчки «не будь лодырем, выбрось свою жвачку», Хизер приближается к переднему краю сцены, наклоняется и демонстрирует толпе свою украшенную перьями задницу.

Все начинают смеяться как сумасшедшие. Собака во втором ряду лает так яростно и рвется изо всех сил, как будто сейчас лопнет.

И внезапно ей удается вырваться из рук хозяйки и сделать прыжок.

Собака избирает целью большую круглую задницу Хизер, и та принимается вопить. К счастью, костюм достаточно толстый, и собаке удается отхватить лишь полную пасть перьев и ткани. Хизер в панике бегает кругами, пытаясь стряхнуть собачонку. Дети умирают со смеху, думая, что все это является частью шоу, а Роджерс замер с открытым ртом, давно потеряв мотив. Полная женщина пытается проложить себе дорогу к сцене, а я встаю, чтобы помочь, напрочь забыв о костюме русалки, который сковывает мои ноги.

В итоге я просто падаю лицом вперед, больно приземляясь ладонями на мощеный пол.

Смех превращается в настоящий шквал звуков. Я с трудом различаю отдельные голоса:

– Русалка! Русалка!

Голоса тонут в общем гуле. Я перекатываюсь на спину, и после двух неудачных попыток мне наконец удается подняться. Толстуха все еще пытается оторвать собачонку от задницы Хизер. Роджерс изо всех сил старается сдерживать толпу. Я семеню прочь со сцены с максимальной скоростью, которую позволяет развить мой костюм, полностью игнорируя тот факт, что русалки не умеют ходить, и невзирая на то, что песня еще не закончилась. Как только я скрываюсь за пальмами, первым делом пытаюсь избавиться от хвоста, но в «молнию» попадает мой носок, и замок застревает. Я едва не падаю.

Но меня поддерживает чья-то рука.

– Ой, полегче тут. Сотрудникам ФэнЛэнда запрещено падать лицом вниз больше одного раза в день.

– Очень смешно. – Я отдергиваю руку.

– Да ладно. Не злись. Дети в восторге. – Я ясно вижу, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не расхохотаться. Впервые после той вечеринки, которую я пропустила, он мне улыбается. – Так. Дай-ка я тебе помогу.

Я стою, не шевелясь, пока он медленным скользящим движением расстегивает «молнию», аккуратно высвобождая ткань из железных зубцов. Его пальцы касаются моей лодыжки, и по моему телу пробегает теплая дрожь.

«Стоп. Стоп. Стоп. Теперь он с Дарой».

– Спасибо. – Я скрещиваю руки на груди, сильно смущаясь из-за того, что на мне по-прежнему прозрачный нейлоновый топ, а грудь прикрывает лишь пара ракушек. Он распрямляется, перекинув русалочий хвост через руку.

– Не знал, что ты выбрала сценическую карьеру, – говорит он с улыбкой.

– Вообще я думаю сосредоточиться на профессиональном самоунижении, – отвечаю я.

– Ммм. Хороший выбор. У тебя есть талант. Хотя я слышал, что это сложная специальность.

На его левой щеке появляется глубокая ямочка. Когда мне было пять или шесть, он однажды позволил мне поцеловать его туда.

– Ну да. – Я пожимаю плечами и смотрю в сторону, чтобы не пялиться на его ямочки, которые напоминают о тех временах, о которых я предпочла бы забыть. – Но у меня природный талант.

– Похоже на то. – Он делает шаг ко мне и подталкивает локтем. – Давай же, позволь мне подвезти тебя до дома.

Я почти отказываюсь. Все изменилось, и нет смысла притворяться, что это не так.

Прошли те времена, когда я могла сидеть в его машине, задрав босые ноги, а Паркер притворялся, что злится из-за отпечатков пальцев ног на лобовом стекле, а Дара, непристегнутая, сворачивалась калачиком на заднем сиденье, ноя, что ее никогда не пускают на переднее. Ушли те дни, когда мы ездили по заправкам и супермаркетам, разыскивая самые странные товары в продаже, или просто катались с открытыми окнами, пока океан бушевал где-то в отдалении, а сверчки трещали так, словно настал конец света.

Пути назад нет. Все это знают.

Но Паркер обнимает меня за плечо, и от него по-прежнему пахнет смесью грушанки и мягкого хлопка. И он говорит:

– Знаешь что? Я даже разрешу тебе задрать ноги, хоть они и пахнут.

– Неправда, – возмущаюсь я, отталкивая его, но не могу сдержать смех.

– Ну так что? Что скажешь? – Он потирает нос и заправляет волосы за ухо, тайный код, который означает, что он сильно чего-то хочет. – Ради прежних времен.

И в эту секунду я верю, по-настоящему верю, что все можно вернуть.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Ради прежних времен. Но… – Я поднимаю палец. – Только ни слова про эту идиотскую компьютерную игру, в которую ты все время играешь. На сегодня с меня хватит.

Паркер притворяется обиженным.

– «Античные цивилизации» – не игра, – возражает он, – это…

– Образ жизни, – заканчиваю я за него. – Я знаю. Ты уже говорил это миллион раз.

– Ты хоть понимаешь вообще, – разглагольствует он, пока мы движемся к парковке, – что у меня ушло два года на то, чтобы построить свою первую арену в этой игре?

– Надеюсь, ты не рассказываешь об этом девушкам на первом свидании.

– Нет, конечно. Только на третьем. Не хочу казаться распущенным.

И в этот момент, когда я иду рядом с Паркером и между нами, отбрасывая блики прямо в глаза, висит этот дурацкий костюм, мне в голову приходит идея, как отпраздновать день рождения Дары.

Дара, 14 февраля

Сегодня Паркер меня бросил. Снова.

Счастливого гребаного Дня влюбленных!

Самое странное, что все время, пока он говорил, я рассматривала ожог на его плече и думала о том дне (это был первый год в старших классах), когда мы раскалили зажигалку, чтобы выжечь эти отметины на коже, поклявшись, что всегда будем лучшими друзьями. Мы трое. Но Ник отказалась это делать. Несмотря на то что мы умоляли ее, несмотря на две порции водки, от которых ее едва не унесло.

Наверное, не зря люди говорят, что из нас двоих она – умная.

Он сказал, что это было «ошибкой». Ошибкой. Как неправильный ответ в тесте по математике. Как случайно повернуть налево, когда тебе нужно направо.

А еще он сказал: «На самом деле я тебе даже не нравлюсь». А еще: «Мы ведь были друзьями раньше. Почему бы нам не стать ими снова?»

Да ладно, Паркер? Ты же набрал 2300 баллов на итоговых тестах. Так что догадайся.

Мы говорили почти два часа. А точнее, он говорил. Я не помню и половины из того, что он сказал. Я все смотрела на этот шрам, крошечный полумесяц, похожий на улыбку. И думала про ту нестерпимую боль, которая пронзила меня, когда зажигалка коснулась кожи. Прикосновение было таким горячим, что показалось ледяным. Странно, что можно перепутать два таких разных ощущения. Горячо и холодно.

Любовь и боль.

Но, наверно, в этом-то все и дело? Может, поэтому я и вспомнила тот случай с зажигалкой. Почему-то об этом никто не предупреждает: когда ты влюбляешься, в девяноста процентах случаев кто-то обжигается.

Дара, 23 июля, 19:30

Когда я возвращаюсь домой после очередного ничем не заполненного дня (я убиваю время, катаясь на велике, листая журналы с «Си-Ви-Эс» и покупая очередной ненужный блеск для губ), с удивлением нахожу на пороге Ариану с пластиковым пакетом в руках. Как только я въезжаю на лужайку на своем велосипеде, она оборачивается.

– Ой, – восклицает она, будто не ожидала меня здесь увидеть, – привет.

Уже почти восемь, и мама наверняка дома. Но свет горит только в комнате Ник. Может, мама на кухне, сидит с босыми ногами, сбросив рабочие туфли под стол, и ест суп прямо из банки, завороженная мерцанием телеэкрана? Поиски Мэдлин Сноу поглотили ее (и еще половину округа) целиком, хотя новости всегда одни и те же: ничего.

Прошло почти четыре дня.

Я снова думаю о том, что Сара Сноу сказала мне вчера: «Тяжелее всего врать».

Что она имела в виду?

Я оставляю велосипед на лужайке и не торопясь направляюсь к дому, предоставив Ариане потеть на солнце, пока я неспешно пересекаю крыльцо. Не могу вспомнить, когда она в последний раз здесь появлялась. И хотя на ней все то, что она обычно носит летом: черные кеды на платформе, шорты, так коротко обрезанные, что из-под них торчат карманы, похожие на конверты, и старая застиранная до серого футболка, она кажется мне незнакомкой. Ее волосы уложены остроконечными пиками при помощи геля.

– Что ты здесь делаешь? – Вопрос звучит скорее как обвинение, и Ариана отступает.

– Ну, – она подносит палец к нижней губе (отголосок старой привычки, Ариана сосала большой палец до третьего класса), – увидела тебя на вечеринке и вспомнила. У меня тут кое-что есть для тебя, – она всовывает мне в руки пластиковый пакет с таким смущенным видом, будто там порно или отрезанная голова. – В основном тут всякая ерунда, но, может, тебе нужно что-то из этого.

В пакете куча разных мелочей: какие-то листочки, исписанные салфетки, сверкающие розовые стринги, полупустой тюбик блеска для губ, одна рваная туфелька с ремешками и почти пустая бутылка спрея для тела «Вишня со сливками». Проходит целая минута, прежде чем я понимаю, что все эти вещи – мои: мелочи, которые я годами забывала у нее дома, или они закатывались под сиденья в ее машине.

Внезапно, стоя на пороге темного дома с дурацким пакетом из супермаркета, наполненным моими личными вещами, в руках, я понимаю, что готова расплакаться. Ариана, похоже, ждет, что я что-то скажу, но я не могу. Если заговорю, не выдержу.

– Ну ладно. – Она обхватывает себя руками и втягивает голову. – Что ж… Увидимся еще?..

Нет. Я хочу сказать «нет». Она идет по лужайке, вот она уже на полпути к своей темно-красной «Тойоте», доставшейся ей от сводного брата, которая пропитана ее запахом: ароматические сигареты кокосовый шампунь. Но в этот момент мое горло словно сжимает огромный кулак, и из него вырываются два слова, о которых я сразу жалею:

– Что случилось?

Ариана застывает спиной ко мне, одна рука в сумке, где она только что шарила в поисках ключей.

– Что случилось? – повторяю я, на этот раз чуть громче. – Почему ты не звонила? Почему не пришла убедиться, что я в порядке?

И в этот момент она оборачивается. Я не знаю, чего ждала, может, сожаления? Но я абсолютно не готова увидеть ее лицо, похожее на гипсовый слепок, который вот-вот рассыплется. Как бы ужасно это ни звучало, но мне немного, самую малость, легче от того, что она готова расплакаться.

– Я не знала, что сказать. Я не знала, что могу сказать. Я чувствовала… – она замолкает. И неожиданно начинает плакать, громко всхлипывая, и даже не пытается этого скрыть.

Я не нахожу слов. Я не видела Ариану плачущей с пятого класса, когда она подкупила Ник, чтобы та проколола нам уши, но Ник так нервничала, что промахнулась и всадила булавку прямо в шею Ариане.

– Мне так жаль. Это я во всем виновата. Я была плохой подругой. Может быть… может быть, если бы я лучше…

Весь мой гнев превратился в жалость.

– Перестань, – говорю я. – Перестань. Ты была прекрасной подругой. Ты и сейчас прекрасная подруга. Успокойся, – продолжаю я, потому что она не перестает плакать. – Все хорошо.

Сама того не осознавая, я пересекла пространство между нами. Когда я обнимаю Ариану, то чувствую ее выступающие ребра. Она такая худая, что едва ли кажется настоящей. Я думаю о птицах, их тонких косточках и о возможности улететь прочь.

– Прости, – повторяет она, отстраняясь и прижимая руку к носу. У нее красные глаза, как будто она не спала уже много ночей. – Просто в последнее время я в полном дерьме.

– Добро пожаловать в клуб, – говорю я, и это, по крайней мере, заставляет ее рассмеяться тем особенным низким грудным смехом, который она, по ее словам, унаследовала от дедушки-дальнобойщика. Всю свою жизнь он выкуривал по две пачки сигарет в день.

На повороте появляется автомобиль и на секунду ослепляет меня светом фар. Только в этот момент я осознаю, как тихо вокруг. Обычно, даже когда на город опускаются сумерки, во дворах полно детей. Они шумят, играют в виффл-бол, гоняются друг за другом и прячутся в посадке. Но тишину нарушает громкое «Йууууу-хууууу» Шерил, высунувшейся из пассажирского окна папиной машины. И я вспоминаю, что сегодня ужинаю с ними. Ариана стискивает мое запястье.

– Давай как-нибудь потусуемся, ладно? Вдвоем, только ты и я. Можем поплавать в «Пивнушке» или еще что.

Я морщусь.

– «Пивнушки» с меня достаточно.

Но Ариана выглядит такой расстроенной, что я быстро добавляю:

– Но мы придумаем что-нибудь. Да, конечно придумаем.

И хоть я это и произношу, на самом деле я точно знаю, что это неправда. Ведь раньше мы никогда не планировали встречи и не договаривались о них. Проводить время с Арианой каждый день было так же естественно, как спать. Это было частью моей повседневной жизни.

Но эта авария пробила брешь в моей жизни, разделив ее на До и После.

Отец сигналит. Он все еще не выключил фары, и мы стоим, будто в свете кинопрожекторов.

Ариана поворачивается к машине, прикрыв глаза рукой, но не машет им. Раньше она очень нравилась моим родителям, но с тех пор как в первый год в старших классах она побрила полголовы и начала флиртовать с тату-мастерами ради бесплатного пирсинга, они ее невзлюбили.

– Какой стыд, – любит повторять моя мама. – А была ведь такая хорошая девочка.

Теперь моя очередь извиняться.

– Прости, – говорю я, – как видишь, придется ужинать с отцом.

Ариана закатывает глаза. Я рада, что она перестала плакать. Теперь она больше похожа на себя прежнюю.

– Поверь, я все прекрасно понимаю.

Родители Арианы развелись, когда ей было пять. Сначала у нее был отчим, а потом регулярно стали появляться бесконечные «дяди».

– Не забудь, что мы договорились встретиться, ладно? Звони мне в любое время. Правда.

Она так старается, мне приходится выдавить из себя улыбку.

– Конечно.

Она разворачивается и идет к «Тойоте», а когда проходит мимо машины моего отца, немного кривится. Я чувствую отчаянное желание побежать за ней, скользнуть на переднее сиденье и попросить ее нажать на газ, чтобы мы могли раствориться в темноте, оставив позади отца, Шерил, череду сонных домов и пустых лужаек.

– Ари! – кричу я и, когда она выглядывает, приподнимаю пластиковый пакет. – Спасибо!

– Не за что. – Она слегка улыбается, хоть все еще выглядит грустной. – Мне всегда нравилось, когда ты звала меня Ари.

И она уезжает.

Автор: Марджи Николс

Неужели полиции наконец удалось сдвинуть дело Мэдлин Сноу с мертвой точки?

Источники, близкие к расследованию, утверждают, что полиция назвала некоего сорокатрехлетнего Николаса Сандерсона, бухгалтера, проживающего в элитном жилом комплексе на побережье, «возможным подозреваемым».

Что это может означать? Офицер Фрэнк Эрнандез, возглавляющий поиски Мэдлин Сноу, так прокомментировал сложившуюся ситуацию: «Мы расследуем возможную связь между Сандерсоном и семьей Сноу. Это все. Никаких подробностей».

Никаких подробностей? Серьезно? Вот что я обнаружила, немного покопавшись: мистер Сандерсон и его жена проживают в добрых сорока пяти милях от дома Сноу. Они посещают разные церкви, и ни мистер, ни миссис Сноу никогда не пользовались бухгалтерскими услугами Сандерсона. У Николаса Сандерсона нет детей. Никакой очевидной связи со Спрингфилдом, где живут Сноу, у него тоже нет.

Так какая же связь между ними? Делитесь своими мыслями в комментариях ниже.

Ничего не значит. Сандерсон мог встретить Мэдлин где угодно: на пляже, во время шопинга в Уолмарте и так далее. Он мог написать ей через Интернет. У сестры Мэдлин есть машина, верно?

Комментарий от: bettyb00p в 10:37

Почему вы думаете, что связь вообще есть? Имхо, копы просто хватаются за соломинку.

Комментарий от: carolinekinney в 11:15

Тот еще тип! Требовал с меня 3 тыс. только за то, чтоб посчитать мои налоги. Он точно аферист.

Комментарий от: alanovid в 14:36

bettyb00p права. Все беды от этого Интернета. У Мэдлин была страничка на Фейсбуке?

Комментарий от: runner88 в 15:45

Нет. Я проверила.

Комментарий от: carolinekinney в 15:57

Все равно. Эти извращенцы всегда найдут выход.

Комментарий от: bettyb00p в 16:02

Смотреть еще 107 комментариев.

Дара, 23 июля, 20:30

Пока мне не исполнилось четырнадцать, сколько себя помню, родители каждую пятницу водили нас с Ник в ресторан у «Серджио». Он расположен между стоматологией и магазином детской обуви, в котором, по-моему, никогда не бывает покупателей. Никакого Серджио на самом деле нет. Владельца зовут Стив, и все, что его связывает с Италией, – так это два года, прожитые в итальянском квартале в Квинсе, Нью-Йорк. Чеснок тут маринованный, а пармезан рыхлый. Такой продают в герметичных контейнерах. Его можно хранить в кладовке годами, ведь ему не страшна даже ядерная катастрофа. Скатерти бумажные, и всем посетителям выдают цветные карандаши.

Зато фрикадельки здесь воздушные и большие, словно софтбольные мячики, а пицца продается толстыми кусками с расплавленным сыром по краям. Запеканка из макарон всегда золотисто-коричневая, с хрустящей корочкой, как я люблю. Кроме того, «Серджио» просто наш. И даже после того как родители стали избегать друг друга под разными предлогами (ссылаясь на загруженность на работе, начинающуюся простуду и другие обстоятельства), мы с Ник продолжали туда ходить. За 12 долларов 95 центов мы получали две колы, большую пиццу и опустошали салат-бар.

В «Соди» – ресторане, который выбрала Шерил, – хрустят белоснежные льняные скатерти, а в центре каждого стола – живые цветы. Отполированный деревянный пол такой скользкий, что я нервничаю, когда нужно встать, чтобы пойти в туалет. Официанты парят между столами, посыпая свежим перцем и тертым сыром крошечные порции пасты.

Все сидят с натянутым и принужденным видом, какой часто бывает у богатых людей, словно они – большие куски карамели, которым нужно придать форму.

Шерил живет в Эгремонте, совсем рядом с Мейн Хайтс, в доме, который достался ей в наследство от бывшего мужа. Бедняга склеил ласты из-за неожиданного сердечного приступа накануне своего пятидесятого дня рождения.

Я уже слышала эту историю, но почему-то она считает нужным поведать мне ее снова, как будто ждет моего сочувствия: неожиданный звонок из больницы, после которого она поспешила к его постели, и все слова, которые она не успела сказать, о чем впоследствии так жалела… Пока она рассказывает, отец вертит в руках запотевший бокал виски со льдом. Не знаю, когда он начал пить. Раньше он мог пропустить бутылку-другую пива во время барбекю, но не более того. Он всегда говорил, что алкоголь – для скучных людей, которые не умеют веселиться.

– И конечно, это стало трагедией для Эвери и Джоша.

Джош – это восемнадцатилетний сын Шерил. Он учится в Дьюке. Каким-то образом Шерил умудрялась вставить этот факт в любой разговор. Я виделась с новой «семьей» отца один раз (во время первого ужина) в марте и могу поклясться: весь ужин Джош пялился на мои сиськи. Эвери – моего возраста. Она жутко скучная и прилипчивая, как лейкопластырь.

– Если честно, хоть и прошло уже пять лет с того момента, как мы потеряли Роберта, не думаю, что мы когда-нибудь перестанем горевать о нем. Нам нужно время.

Она действительно считает, что это подходящий разговор для ужина? Я поднимаю глаза на отца, но он старательно избегает моего взгляда, уставившись в свой телефон под столом! Несмотря на то что он сам затеял этот ужин, чтобы «провести время» вместе и «пообщаться» со мной, он не сказал мне ни слова с того момента, как мы сели за стол.

Шерил продолжает трещать:

– Я бы хотела, чтобы вы поболтали с Эвери. Может, нам устроить девичник? Я могла бы отвести вас в спа. Как тебе такая идея?

Я бы лучше провела день, втыкая себе иголки под ногти, но, само собой, в этот торжественный момент отец поднимает на меня глаза, и его взгляд выражает одновременно предупреждение и приказ. Я улыбаюсь и издаю ничего не значащий возглас:

– Я в восторге от этой идеи. И Эвери будет в восторге.

Три факта о Шерил: ей нравится все, что касается «девичников», «спа» и Совиньон бланк. Она откидывается на стуле, когда рядом с нашим столом материализуются три официанта и ставят перед нами одинаковые тарелки, содержимое которых напоминает пророщенные бобы.

– Это побеги, – объясняет Шерил, видя мое лицо. Она настояла на том, чтобы сделать заказ для всех. – С кервелем и шнитт-луком. Давай налетай.

«Налетай» – это не совсем подходящее слово. Тарелку кроличьего корма я опустошаю в два счета и продолжаю мечтать о салат-баре в «Серджио», где количество подходов и объем порций не ограничены: лоснящиеся кусочки чеддера, горы айсберга на подносах, упаковки с сухариками и маринованные зеленые бобы. Вспоминаю даже о свекле, которая, здесь мы с Ник сошлись во мнениях, на вкус – как земля из могилы.

Интересно, где сегодня ужинает Ник…

– Как проходит твое лето? – спрашивает Шерил, когда тарелки опустошены. – Я слышала, ты работаешь в ФэнЛенде.

Я бросаю на отца еще один взгляд. Она даже не в состоянии отличить меня от Ник. Слава богу, нас только двое. Я же не сижу и не спрашиваю, нравится ли Джошу в Дьюке. Но отец снова уставился в телефон.

– Все прекрасно, – отвечаю я.

Какой смысл рассказывать Шерил, что мы с Ник избегаем друг друга, что я умираю от скуки, а мама парит по дому, как воздушный шар, привязанный к телевизору.

– Только послушайте, – внезапно говорит отец. – «Полиция назвала сорокатрехлетнего Николаса Сандерсона, бухгалтера, проживающего в Хэрон Бей…»

– О, Кевин, – вздыхает Шерил. – Не здесь, не сейчас. Неужели ты не можешь отложить свой телефон хоть ненадолго?

– …возможным подозреваемым, – отец часто моргает, словно только проснулся. – Интересно, что все это значит?

– Уверена, в «Вестнике» обо всем напишут. – Она прижимает к уголку глаза палец с идеальным французским маникюром. – Он помешался на этой истории.

– Да, мама тоже, – не знаю почему, но мне доставляет огромное удовольствие упоминать маму при Шерил. – Это вообще единственное, о чем она говорит.

Шерил качает головой.

Тут я кое-что вспоминаю и поворачиваюсь к отцу. Я все не могу забыть слова Сары Сноу: «Твое лицо кажется мне знакомым».

– А Сноу когда-нибудь жили в Сомервилле?

Отец хмурится и возвращается к своему телефону.

– Не думаю. Мне об этом неизвестно.

Итак, это тупик. Шерил, которая не может держать рот закрытым больше пяти секунд, вклинивается в разговор.

– Это ужасно, просто ужасно. Моя подруга Донна больше не выпускает близнецов на улицу одних. А вдруг на свободе разгуливает, – она понижает голос, – извращенец.

– Мне так жаль ее родителей, – говорит отец. – Продолжать надеяться… Не знать наверняка…

– Думаешь, лучше знать? – отвечаю я.

Отец снова бросает на меня взгляд, но не отвечает. Его глаза налились кровью и покраснели. Интересно, он уже пьян?

– Давайте сменим тему, ладно? – предлагает Шерил, когда у нашего стола вновь появляются официанты. В этот раз они подают микроскопические порции спагетти на больших белых тарелках.

Шерил хлопает в ладоши, и на одном из ее пальцев сверкает массивный рубин.

– Ммммм… Выглядит восхитительно, правда? Спагетти со стеблями чеснока и зеленым луком. Я обожаю зеленый лук, а вы?

После ужина отец сначала отвозит Шерил. Явный признак того, что он хочет со мной поговорить. Это очень забавно, потому что, во-первых, за ужином он не проронил ни слова, а во-вторых, я на девяносто процентов уверена, что, высадив меня у дома, отец сразу же вернется в Эгремонт. Интересно, каково это – спать в кровати бывшего мужа Шерил, и меня разбирает садистское желание спросить.

Он ведет машину, крепко сжимая руль и немного наклонившись вперед. Интересно, это из-за того, что он под градусом или просто не хочет смотреть на меня?

Всю дорогу до дома он не говорит ни слова. Как обычно, свет горит только в паре комнат: у Ник и в спальне наверху. Он паркует машину и прочищает горло.

– Как мама, держится? – неожиданно спрашивает он.

Это совсем не то, что я думала услышать.

– Порядок, – отвечаю я.

И это только наполовину ложь. По крайней мере, теперь она вовремя приходит на работу. Почти всегда.

– Это хорошо. Я волнуюсь за нее. И за тебя тоже.

Он все еще сжимает руль, как будто опасаясь, что, отпусти он его, тот сразу улетит в открытый космос. Он снова прочищает горло.

– Нам нужно поговорить про 29-е.

Это очень похоже на него, называть дату моего дня рождения, как будто это предстоящий визит к стоматологу. Отец – статистик, он занимается изучением страховых рисков. Иногда мне кажется, что он смотрит на меня, как на не оправдавшую себя инвестицию.

– Что ты хотел сказать? – Если он собирается притворяться, что это не так уж важно, то и я буду.

Он весело смотрит на меня.

– Мама и я… – он запинается. – В общем, мы подумали, что было бы неплохо собраться всем вместе. Может, поужинать у «Серджио».

Не могу припомнить последний раз, когда мои родители вместе находились в одной комнате. Только однажды, сразу после аварии, и то они стояли по разным углам крошечной палаты.

– Вчетвером?

– Ну, Шерил будет на работе, – оправдывается он, как будто, будь она свободна, я бы ее пригласила. В конце концов он ослабляет свою смертельную хватку, выпускает руль из рук и поворачивается ко мне:

– Что ты об этом думаешь? Это хорошая идея? Мы хотели как-нибудь отметить эту дату.

Мне хочется сказать «да ни фига», но отец на самом деле и не ждет ответа. Он трет глаза под очками.

– Боже, шестнадцать лет. Я помню… Я помню, как вы обе были крохами, такими маленькими, что я боялся брать вас на руки… Я всегда боялся уронить вас или что-то повредить… – произносит он хриплым голосом.

Похоже, он напился сильнее, чем я думала.

– Звучит отлично, пап, – быстро отвечаю я. – Думаю, у «Серджио» будет здорово.

К счастью, он обретает контроль над собой.

– Думаешь?

– Конечно. Это будет… особенный вечер.

Я наклоняюсь, чтобы чмокнуть его в щеку, и быстро отстраняюсь, чтобы избежать медвежьих объятий.

– Веди аккуратно, ладно? Повсюду копы.

Так странно давать родителям родительские наставления. Добавьте это к списку из двух тысяч других вещей, которые покатились ко всем чертям после развода или, может, после аварии.

– Точно. – Отец снова стискивает руль. Он явно смущен из-за своего порыва. – Все ищут Мэдлин Сноу.

– Ищут Мэдлин Сноу, – эхом отзываюсь я, выскальзывая из машины.

Я захожу в дом. Смотрю, как отец разворачивается на подъездной дорожке, и машу рукой темному силуэту в окне, когда он проезжает мимо. Смотрю ему вслед, пока задние фары не превращаются в маленькие красные точки, словно огоньки зажженных сигарет. На улице снова тихо, ни звука, кроме хриплого жужжания цикад.

Я думаю о Мэдлин Сноу, потерявшейся где-то в этой темноте. Пол-округа ищет ее. И это наводит меня на мысль.

Ник, 28 июля

Оказывается, мое провальное выступление в роли русалки было не совсем провальным. Дети сочли его таким уморительно смешным, что Уилкокс решил сделать комедийную часть и особенно мое падение лицом вниз постоянными эпизодами шоу. И поскольку мы не можем рассчитывать на настоящую собаку, которая каждый раз впивалась бы зубами в перья на хвосте Хизер, Уилкокс раскошелился на большую ушастую игрушку. Хизер берет на себя сразу обе роли. Она расхаживает в своем попугайском костюме, надев собаку на правую руку, и изображает состязание воли до самого кульминационного момента, когда пес не цапнет ее за задницу.

К сожалению, я застряла в роли русалки на неопределенное время. Никто, кроме меня, не помещается в хвост, а Кристал к работе не вернется. Ходят слухи, что она попала в какую-то серьезную передрягу. Мод говорит, не обошлось без полиции.

– Родители узнали, что она позирует для какого-то порносайта, – жестикулируя для убедительности с картошкой фри в руках, разглагольствует Мод. – Ей платили за то, что она присылала голые фотки.

– Да ладно, – возражает Дуглас, тощий и остроносый, как хищная птица, качая головой, – у нее даже сисек нет.

– И что? Некоторым мужикам это нравится.

– А я слышала, что она встречалась с каким-то старым чуваком, – говорит девчонка по имени Ида. – Родители взбесились, когда узнали. Теперь она под домашним арестом.

– Это был сайт, – настаивает Мод. – Брат подружки моего кузена работает копом в Ричмонде. Таких девочек сотни. Они все старшеклассницы.

– А Донавана разве не за это замели? – спрашивает Дуглас.

– Он тоже позировал голым? – взвизгивает Ида.

– За доступ к этим фоткам, – Дуглас закатывает глаза. – Мечта извращенца.

– Именно.

Мод наконец запихивает картошку в рот. Затем окунает палец в кетчуп, щедро налитый в ее тарелку. Вот так она ест фри, в несколько этапов: сначала картошка, потом кетчуп.

– Я в это не верю, – говорит Элис.

Мод смотрит на нее с жалостью.

– Не хочешь, не верь, – отвечает она. – Но скоро это все выйдет наружу. И тогда сама увидишь.

Худшая часть в роли русалки – это сам костюм. Он требует особой чистки, поэтому стирать его можно не чаще раза в неделю. Через три дня верх начинает попахивать, поэтому каждый раз, когда я его надеваю, стараюсь держаться подальше от Паркера.

После нескольких представлений я осознаю, что больше не боюсь находиться на сцене. Роджерс даже показал мне способ безопасно падать.

И теперь после представлений небольшие группы детей ждут меня за искусственными пальмами, чтобы взять автограф. Я пишу: «Самым классным, с любовью от Русалки Мелинды». Не знаю, почему именно Мелинда, но звучит отлично. К тому же благодаря роли Мелинды мне не нужно чистить Писательный бассейн или отскребать рвоту от каруселей.

Медленно, но верно я осваиваюсь в ФэнЛэнде. Теперь я всегда нахожу дорогу в парке. И даже знаю, как срезать путь. Если повернуть за «Кораблем-призраком», попадешь прямо к бассейну с искусственными волнами. А если пройти по темному «Тоннелю» между Сухой и Мокрой частями парка, можно сэкономить пять минут. А еще теперь я знаю секреты: что Роджерс выпивает на работе, Ширли никогда не закрывает павильон как следует, и ей плевать на сломанный замок, а кое-кто из работников, пользуясь этим, ворует пиво из холодильников, что Доу и Ева встречаются уже третье лето и занимаются сексом в насосной.

Каждый день мы готовимся ко дню рождения парка: надуваем горы шариков и привязываем их ко всем доступным поверхностям, приводим в порядок игровые палатки, развешиваем баннеры с рекламой разных мероприятий и акций, неустанно ведем боевые действия против мародерствующих енотов (главной головной боли мистера Уилкокса), всеми силами защищая запасы корн-догов и вафельных стаканчиков, которые мы разместили во всех павильонах.

Мистер Уилкокс с каждым днем становится все более возбужденным, как будто повышает дозу кофеина. В итоге накануне праздника его просто переполняет энтузиазм. Он уже не в состоянии говорить полными предложениями, так что просто ходит кругами, бросая несвязные обрывки фраз. «Двадцать тысяч человек! Семьдесят пять лет! Старейший независимый парк в штате! Бесплатная сладкая вата для малышей!»

И его энергетика заразительна. Весь парк вибрирует. Внешне все тихо, но повсюду ощущается вибрация, предвкушение – как ночью, прямо перед тем как все сверчки начинают петь. Даже с лица Мод исчезло вечное угрюмое выражение, и на смену ему пришло что-то более естественное.

В «могильную смену» в ночь накануне дня рождения дежурят четверо: Гэри, мужик с кислым лицом, который работает в одной из палаток; каждый раз, когда Уилкокс появляется поблизости, он громко повторяет, что парк сменил уже троих управляющих, а он, Гэри, все еще на своем месте. Кроме него: Кэролайн (студентка последнего курса, которая работает в ФэнЛэнде уже четвертое лето и мучается с дипломом о роли спектакля в масленичных гуляниях в США), я и Паркер.

Между нами снова все просто. Мы вместе обедаем почти каждый день и стараемся совместить по времени наши перерывы. Паркеру потребовалось всего шесть недель, чтобы стать неиссякаемым источником любопытной информации о парке, в основном касающейся его технического устройства.

– Ты что, дома по ночам все это изучаешь? – спрашиваю я однажды, после того как он прочел мне лекцию о кинетической и потенциальной энергии, а также об их применении в аттракционах.

– Конечно нет. Не пори чушь, – отвечает он. – По ночам я играю в «Античную цивилизацию». К тому же всем известно, что изучать что бы то ни было эффективнее всего рано утром.

Если становится слишком жарко, мы сбрасываем обувь и опускаем ноги в бассейн или поливаемся холодной водой из шланга, а потом возвращаемся из насосной мокрые насквозь и счастливые. Он познакомил меня с «классическим обедом Паркера» – это пицца, покрытая плавленым сыром для начос.

– Ты отвратителен, – заявляю я, глядя на то, как он со знанием дела отправляет кусок в рот.

– Я кулинарный экспериментатор, – отвечает он, улыбаясь так, что я вижу жеваную пиццу у него во рту. – Нас никто не понимает.

«Могильная смена» – самая сложная и физически тяжелая. Как только ворота парка закрываются за последними гостями, другие работники скидывают свои форменные красные футболки и поспешно дезертируют через боковой вход, чтобы их не заставили помогать с закрытием парка. Вереница людей, чудесным образом в одночасье сменивших свой окрас, напоминает линяющую змею.

Нам предстоит: опустошить и снабдить свежими пакетами все сто четыре урны; дважды проверить каждый туалет, чтобы убедиться, что в них не осталось ни одного напуганного ребенка, забытого в парке рассеянными родителями; очистить павильоны от отходов, проверить, все ли входы и выходы надежно заперты; выловить весь мусор из бассейнов и увеличить в них уровень хлора, который обеззараживает поток покрытых кремом от загара детей, неизбежно писающих прямо в воду; запереть тележки с едой, чтобы спасти ее от неминуемого вторжения енотов, и вообще – убедиться, что не осталось никакого хлама, который мог бы их привлечь.

Гэри дает нам инструкции с видом генерала, отдающего приказы армии во время вторжения на вражескую территорию. За мной закрепили уборку мусора в зоне Б, то есть от «Павильона кораблестроителей» до «Врат».

– Удачи, – шепчет Паркер, наклонившись так близко, что я чувствую его дыхание на своей шее. Гэри уже раздал резиновые перчатки и мусорные мешки, по размеру и весу напоминающие скорее брезентовые чехлы для автомобиля. – Главное, не дыши через нос.

И это не шутка. В мусорных урнах парка кошмарная мешанина из испортившейся за день еды, детских памперсов и вещей похуже. Это тяжелая работа, и уже через полчаса у меня начинают болеть руки, ведь приходится таскать полные мешки на парковку, где Гэри загружает их в контейнеры для мусоровоза. Солнце давно село, и залитый рассеянным светом прожекторов парк выглядит непривычно. Тропинки изрезаны длинными темными языками теней, аттракционы мерцают в лунном свете и кажутся какими-то зыбкими, иллюзорными сооружениями, готовыми исчезнуть в любую секунду. Время от времени я слышу голоса вдалеке (Кэролайн и Паркер что-то кричат друг другу), но в остальное время, не считая тихого шелеста ветра в кронах деревьев, в парке абсолютно тихо.

Но когда я оказываюсь в тени «Врат», я слышу это: тихое мурлыканье, очень тихое пение, почти шепот.

Я замираю. «Врата» возвышаются надо мной, похожие на темную мрачную башню из серебряной паутины. Я вспоминаю слова Эллис: «Говорят, люди все еще слышат иногда, как она зовет своего отца».

Ничего. Ни единого звука, кроме сверчков, притаившихся в кустах, и легкого дуновения ветра. Уже почти полночь, и я очень устала. Вот и все.

Но как только я начинаю двигаться, звук возвращается, едва уловимый, почти неслышный плач или пение. Я оборачиваюсь. За моей спиной сплошная зеленая стена, посаженная в форме затейливой геометрической структуры и отделяющая «Врата» от павильона. Мой желудок сжимается в твердый комок, а руки начинают трястись. Еще до того как я слышу это снова, волосы на руках встают дыбом, словно по ним прошлись невидимым гребнем. На этот раз звук изменился, стал похожим на отдаленные тоскливые всхлипывания, словно кто-то рыдает за закрытой дверью.

– Эй? Кто здесь? – с трудом выдавливаю я.

В ту же секунду звук прекращается. У меня разыгралось воображение или там, в тени, действительно что-то движется? Нечто похожее на призрак в глубокой темноте?

– Кто здесь? – снова произношу я, на этот раз громче.

– Ник? – Внезапно из темноты в ярком свете фонаря передо мной материализуется Паркер. – Ты как? Почти закончила? А то у меня там дома недостроенная часовня в римском стиле…

Я чувствую такое облегчение, что хочется броситься в его объятия, просто чтобы ощутить, что он настоящий, живой и реальный.

– Ты это слышал? – робко спрашиваю я.

Паркер уже сменил форменную футболку. На одном плече висит вельветовый рюкзак, такой старый, что уже невозможно понять, какого он был цвета.

– Что слышал?

– Мне показалось, что я слышала… – Я резко замолкаю.

Внезапно я осознаю, как глупо это звучит. «Мне казалось, я слышала призрака. Я думаю, что слышала маленькую девочку, которая летела сквозь пространство и звала своего отца».

– Ничего, – я стаскиваю с рук резиновые перчатки, из-за которых пальцы теперь пахнут кислым, и откидываю волосы с лица внутренней стороной запястья. – Забудь.

– Ты в порядке? – Паркер опускает подбородок и смотрит на меня, приподняв брови, как всегда, когда он мне не верит.

Я сразу вспоминаю пятилетнего Паркера, который точно так же смотрел на меня, когда я сказала, что с легкостью могу перепрыгнуть Олд Стоун Крик. Тогда я впервые сломала лодыжку. Недооценила высоту берега и шлепнулась прямо в воду, а ему потом пришлось тащить меня домой на спине.

– Порядок, – коротко отвечаю я. – Просто очень устала.

И это правда. Я неожиданно чувствую такую боль и усталость во всем теле, что она отдается даже в зубах.

– Нужна помощь? – спрашивает Паркер, указывая на последние два мешка, которые мне предстоит оттащить на парковку.

Не дожидаясь моего ответа, он наклоняется и закидывает тот, что потяжелее, на свободное плечо.

– Я сказал Гэри, что мы закроем, – заявляет он. – Хочу тебе кое-что показать.

– Это мусорный бак? – спрашиваю я, закинув второй мешок на плечо так же, как он, и тащусь следом. – Потому что мне кажется, мусора с меня хватит на всю оставшуюся жизнь.

– Не говори так. Как можно вообще устать от мусора? Он ведь такой самобытный.

Когда мы добираемся до парковки, Кэролайн уже уходит. Кроме ее маленькой «Акуры», там осталась только машина Паркера. Она опускает стекло, чтобы помахать нам, когда проезжает мимо. Паркер закидывает мешки в контейнер, словно бывалый моряк, бросающий полотняные мешки с рыбой на мокрую палубу корабля. Он берет меня за руку, обыденно и просто, как в детстве, когда была его очередь выбирать игру. «Давай же, Ник, пошли». А Дара увязывалась за нами и ныла, что мы идем слишком быстро, жаловалась на грязь и комаров.

Прошли годы с тех пор, как мы с Паркером держались за руки. Я начинаю волноваться из-за того, что моя ладонь потеет.

– Ты серьезно? – спрашиваю я, когда Паркер ведет меня обратно к воротам парка.

В ФэнЛэнде не осталось ни сантиметра территории, которой бы я не видела. Более того, тут не осталось ни сантиметра площади, которую бы я не отмыла, не отскребла и не проверила на наличие мусора. – В девять мне снова на смену.

– Просто доверься мне, – отвечает он.

И по правде говоря, мне не так уж и хочется сопротивляться. Приятно держать его за руку, она кажется родной и одновременно абсолютно незнакомой, как песня, которую ты успел забыть.

Мы шагаем по тропинке к Мокрой части, обходя на безопасном расстоянии «Автопоезд» и «Врата», темные пики, возвышающиеся, словно отдаленный город, над рядами деревянных киосков, торговых палаток и темных деревьев. Сейчас, когда Паркер рядом, я не могу поверить в то, что недавно была так напугана. Призраков нет – ни здесь, ни где бы то ни было. В парке нет никого, кроме нас.

Паркер подводит меня к краю бассейна, к искусственному пляжу, засыпанному булыжниками. Вода – темная, блестящая и неподвижная – кажется одной большой тенью.

– Ладно, – говорю я, – и что теперь?

– Жди здесь. – Он отпускает мою руку, но ощущение от его прикосновения, легкая и теплая дрожь, остаются со мной еще на секунду.

– Паркер…

– Я же сказал, просто доверься мне. – Он уже отвернулся и убегает прочь. – Я когда-нибудь тебя обманывал? Не отвечай, – добавляет он быстро, прежде чем я успеваю что-либо сказать.

Затем он исчезает, растворяется в темноте. Я приближаюсь к кромке и шлепаю кедами по мелководью, немного раздраженная тем, что Паркер заставил меня задержаться здесь после смены, но довольная, что между нами снова все нормально – настолько, что я вообще могу злиться на него.

Внезапно тишину нарушает гудение мотора, и я с визгом отпрыгиваю назад, потому что вода начинает светиться изнутри всеми цветами радуги: неоновые оранжевый, желтый, фиолетовый и синий делят воду на разноцветные слои. Волна рождается у дальнего края бассейна и медленно движется ко мне, заставляя все цвета смешаться, расколоться и преобразиться. Я делаю шаг назад, когда волна разбивается у моих ног, переливаясь всеми оттенками розового.

– Видишь? Я же говорил, оно того стоит. – Силуэт Паркера появляется на фоне сумасшедшего радужного зрелища.

– Ты выиграл, – отвечаю я.

Я никогда не видела этот бассейн подсвеченным, я даже не знала, что у него есть подсветка. Дрожащие полупрозрачные световые лучи тянутся к небу, и я ощущаю неожиданный головокружительный прилив счастья, словно и я состою из одного лишь света.

Мы с Паркером скидываем кеды, закатываем джинсы и сидим, опустив ноги в бассейн и наблюдая за тем, как волны рождаются, движутся, разбиваются о борт и откатываются назад, каждым своим движением рождая ответные изменения цвета. Думаю, Даре бы это понравилось. Я испытываю легкое чувство вины из-за этой мысли.

Паркер отклоняется назад и опирается на локти, так что теперь часть его лица в тени.

– Помнишь День Отцов-основателей? Когда мы вломились в бассейн и ты заставила меня залезть на стропила?

– А ты пытался затащить меня в воду прямо в платье, – отвечаю я.

В голове вспыхивает боль. Машина Паркера. Запотевшее лобовое стекло. Лицо Дары. Я закрываю глаза, пытаясь заставить эти образы исчезнуть.

– Эй, ты в порядке? – спрашивает он, легко касаясь моего колена.

– Да, – отвечаю я, открывая глаза. У моих ног разбивается очередная волна, на этот раз зеленая. Я подтягиваю колени к груди и обнимаю их. – Завтра день рождения Дары.

Лицо Паркера меняется. Весь свет мгновенно исчезает с него.

– Черт, – он отворачивается и трет глаза. – Не могу поверить. Я совсем забыл об этом.

– Ну да. – Я скребу ногтем искусственный булыжник. Я столько всего хочу ему сказать. Есть столько всего, о чем я хочу его спросить, о чем никогда не спрашивала прежде. Словно в моей груди воздушный шарик, угрожающий лопнуть в любую секунду. – Мне кажется, я… теряю ее.

Он снова оборачивается ко мне, и на его лице отражается неподдельная грусть.

– Да… Я понимаю, о чем ты.

И тогда шарик лопается.

– Ты все еще любишь ее? – выпаливаю я и ощущаю странное облегчение от того, что наконец произнесла эти слова.

Сначала он выглядит удивленным, но затем почти сразу же закрывается, никаких эмоций на лице.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – говорит он.

– Забудь, – я встаю. Цветные волны утратили свое волшебное очарование. Это просто лампочки. Дурацкие лампочки с дурацкими светофильтрами, спектакль для тупых, которые не видят разницы. Как и костюм русалки, сделанный из дешевых блесток и клея. – Я просто устала и хочу домой, ладно?

Паркер тоже встает и, когда я разворачиваюсь к парковке, кладет ладонь на мое плечо.

– Подожди.

Я стряхиваю его руку.

– Да ладно, Паркер. Забудь про этот вопрос.

– Подожди, – на этот раз что-то в его голосе заставляет меня остановиться. Он делает долгий вдох. – Я любил Дару, понимаешь? И все еще люблю. Но…

– Но что?

Я обхватываю себя руками и внезапно чувствую тошноту. Какое мне дело? Паркер может любить кого хочет. Даже мою сестру. Ее все любят. Так почему он не должен?

– Я никогда не был влюблен в нее, – произносит он немного тише. – Я… я вообще не думаю, что был влюблен в кого бы то ни было.

Долгая пауза. Он смотрит на меня, как будто ждет, что я что-то отвечу. Прощу его, или поздравлю, или и то и другое сразу. Что-то происходит между нами, он пытается передать мне какое-то беззвучное послание, но я не в состоянии его расшифровать. В этот момент я осознаю, что мы стоим очень близко друг к другу, так близко, что, несмотря на темноту, я могу разглядеть щетину на его подбородке. И вижу родинку рядом с наружным углом его левого глаза, похожую на точку, аккуратно поставленную ручкой.

– Хорошо, – произношу я наконец.

Паркер выглядит слегка разочарованным.

– Хорошо, – эхом отзывается он.

Я жду у воды, пока Паркер выключает подсветку бассейна. Обратный путь до парковки мы проходим в тишине. Я прислушиваюсь, стараясь различить в темноте тот голос, тихое пение призрака в темноте – может, зовущего отца, а может, просто желающего быть услышанным хоть кем-то. Но я не слышу ничего, кроме наших шагов, ветра и затаившихся в тени сверчков, поющих без всяких причин.

Сообщения от Паркера Даре, 28 июля

«Привет».

«Не знаю, зачем я тебе пишу».

«Хотя нет, на самом деле знаю».

«Я очень скучаю по тебе, Дара».

Дара, 28 июля

До того как мы появились на свет, спальня родителей располагалась внизу. К ней примыкала ванная комната с большим джакузи и безвкусными золотыми украшениями. Потом ее превратили сначала в кабинет, а позже просто в большую кладовку-шкаф, куда отправляли всякий хлам, вещи, которые скапливались у нас, когда мы переставали ими пользоваться: измельчитель для бумаг, устаревшие факсы, сломанные айпады, телефонные провода и кукольный домик, в который Ник с увлечением играла целых пять секунд, а потом решила, что куклы – это «слишком по-детски».

Но джакузи все еще там. Гидромассажные насадки перестали работать, когда мне было пять, и родители так и не потрудились их заменить, но когда вода льется из всех четырех кранов, грохот стоит оглушительный, так что эффект почти такой же. Мыльница выполнена в форме бугристой ракушки. Есть специальные выемки, чтобы положить ноги. А еще рядом с ванной уже лет десять стоит мамин флакон соли с вербеной и лимоном. Этикетка стерлась от влажности и пара, так что ее уже невозможно прочесть.

В детстве мы с Ник надевали купальники и плавали в ванной, притворяясь, что мы русалки, а это наша лагуна. Почему-то нам казалось таким забавным сидеть в купальниках и иногда еще и в очках, так что мы могли нырять и смотреть друг на друга под водой, общаясь жестами и смеясь, выпуская большие пузыри. Мы были такими маленькими, что легко могли вытянуться в ванне во весь рост, лежа рядом, ее ноги у моей головы и наоборот, словно две сардины в банке.

Сегодня я старательно выполняю ритуал: включаю все четыре крана, добавляю в воду полтора колпачка лимона с вербеной, жду, пока вода станет такой горячей, чтобы от нее порозовела кожа, затем аккуратно залезаю в ванну и один за другим выключаю краны. Делаю вдох и погружаюсь с головой. Почти мгновенно моя боль испаряется. Мое собранное по осколкам тело становится невесомым. Волосы щекочут плечи и спину, словно щупальца. Я прислушиваюсь, но не слышу ничего, кроме биения собственного сердца, которое кажется громким, но отдаленным. Затем к этому звуку примешивается еще один.

Бум. Бум. Бум.

Кто-то стучит, нет, ломится в дверь. Я сажусь, дыхание сбивается.

Стук прекращается, и я лелею надежду, что он не повторится. Может, кто-то просто ошибся дверью. Какой-нибудь пьяный чувак перепутал наш дом с домом своего друга, или это была дурацкая шутка.

Но затем он раздается снова, чуть тише, но не менее настойчиво. Это точно не Ник. Я уверена, что она дома и давно уже спит, внутренне настраиваясь на завтрашний семейный ужин. Кроме того, Ник, само собой, знает про запасной ключ, который мы, как любая нормальная американская семья, прячем за искусственным камнем рядом с вазоном.

Проклиная все на свете, я выбираюсь из ванной, осторожно переступая нетвердыми ногами. Вытираюсь, дрожа, и натягиваю тонкие пижамные штаны и старую футболку с надписью «Пума», которую мой отец носил в старших классах. Мокрые волосы прилипают к спине, нет времени как следует их вытереть. Если мама проснется, само собой, во всем буду виновата я. Хватаю телефон с сиденья унитаза и смотрю на время. 23:35.

В холле решетчатое окно разбивает лунный свет на геометрические узоры. Я вижу, что за стеклом кто-то двигается в свете фонаря. Это заставляет меня отпрянуть на мгновение, вспомнив, совершенно иррационально, о Мэдлин Сноу и истерических слухах, распространяющихся по городу, – про извращенцев, хищников и похищенных девочек.

Затем кто-то прижимает ладонь к стеклу, чтобы заглянуть внутрь, и мое сердце замирает. Паркер.

Еще раньше, чем я успеваю открыть дверь, понимаю, что он пьян.

– Ты, – говорит он.

Только то, что он облокотился о стену, помогает ему удержаться на ногах. Одну руку он протягивает ко мне, словно хочет коснуться моего лица. Я отшатываюсь. Его рука, дрожащая, словно бабочка, замирает в воздухе.

– Я так рад, что это ты.

Я игнорирую эти слова. Игнорирую то, что мне так приятно их слышать, что я так их ждала.

– Что ты здесь делаешь?

– Я пришел увидеть тебя. – Он выпрямляется, немного покачиваясь, и проводит рукой по волосам. – Черт. Прости. Я напился.

– Это очевидно. – Я выхожу на крыльцо, осторожно закрывая за собой дверь и отчаянно желая, чтобы на мне было что-то другое, а не поношенная отцовская футболка, чтобы волосы были сухими, и главное, чтоб на мне был лифчик.

– Прости. Просто… мне так хреново стало из-за всей этой истории с днем рождения.

Паркер смотрит на меня так, как может только он, опустив подбородок и широко раскрыв глаза. Ресницы у него густые, словно кисточки, и любой другой парень с ними выглядел бы женственно. У него идеальная верхняя губа, четко очерченная, в форме сердца.

– Помнишь, как в прошлом году мы вместе ездили в Ист Норвок? И Ариана развела на пиво того озабоченного парня из «7–11». Как его звали?

В моей голове всплывает воспоминание. Мы с Паркером стояли на парковке, согнувшись пополам от смеха, потому что Мэтти Карсон решил пописать на мусорный контейнер рядом с салоном, хотя внутри есть туалет. Я даже не помню, почему Мэтти вообще там был. Может, потому, что он предложил принести водные пистолеты, которые позаимствовал у своих младших братьев.

Паркер не дожидается моего ответа.

– Мы пытались забраться в тот дурацкий маяк на пляже Орфан Бич. Мы устроили битву на водных пистолетах, и я тебя победил. Вчистую. И мы любовались рассветом. Я никогда не видел такого рассвета. Помнишь? Он был практически…

– Красным. Да. Я помню.

К тому моменту я уже жутко замерзла, а в глаза набился песок. И все же это был самый счастливый момент за многие годы, а может, и за всю мою жизнь. Паркер одолжил мне свой свитер (с надписью «Международный день числа Пи»), он до сих пор еще где-то у меня. Ариана и Мэтти уснули на большом плоском камне, укрывшись вместе его флиской. А Ник, Паркер и я сидели бок о бок, завернувшись в одно одеяло, словно в огромный плащ, передавая из рук в руки последнюю банку пива, зарывшись пальцами в холодный песок, и бросали камушки в воду. Сначала небо было серебристым, затем медно-рыжим, словно старая монета. А потом солнце неожиданно вынырнуло из океана, пылающее красным, и никто из нас не мог произнести ни слова. Мы только смотрели и смотрели, пока оно не стало таким ярким, что смотреть стало невозможно.

Я начинаю злиться на Паркера за то, что заставил меня вспомнить этот день, за то, что вернулся в мою жизнь сейчас, когда я почти убедила себя в том, что между нами все кончено. За то, что вновь разворошил все это. За его идеальные губы, и улыбку, и эти штормовые глаза, и за то, что, стоя рядом с ним, я чувствую невидимые токи, пробегающие между нами.

«Магнетизм», – как говорит наш учитель химии. Вечный поиск своей пары.

– Ты пришел, чтобы это мне сказать? – Я отворачиваюсь, надеясь, что он не сможет прочесть по моему лицу, как это больно – находиться рядом с ним. Как сильно мне хочется его поцеловать. Если я не буду злиться на него, будет только больнее. – Чтобы устроить вечер воспоминаний в полночь в среду?

Он щурится, потирая лоб.

– Нет, – отвечает он, – конечно нет.

Меня пронзает чувство вины. Никогда не могла спокойно смотреть на несчастного Паркера. Но я напоминаю себе, что он сам виноват: это он появился из ниоткуда после стольких дней.

– Слушай, – говорит он, все еще покачиваясь. Он нечетко произносит слова. Не то чтобы у него заплетался язык, но окончания он выговаривает расслабленно, словно ему лень выговаривать их как следует. – Мы можем поговорить где-нибудь? Пять минут, максимум десять.

Он делает шаг к двери. Но я ни за что не впущу его в дом, рискуя разбудить маму или, что еще хуже, Ник. Она никогда ничего не говорила прямо о наших отношениях с Паркером, но я могла прочесть неодобрение на ее лице. И даже хуже. Я могла прочесть жалость, и я знаю, о чем она думала. Однажды я даже слышала, как ее подруга Иша озвучила это. Они были в комнате Ник, а я спускалась по решетке и услышала голос Иши.

«Она не красивее тебя, Ник, – сказала ее подруга. – Просто она всем сует свои сиськи в лицо. Люди просто жалеют ее, знаешь?»

Я не слышала, что Ник ответила, но в тот момент она встала и взглянула в окно. И я клянусь, клянусь, что она меня видела, застывшую, вцепившуюся в решетку, а в следующую секунду она подошла и задернула шторы.

– Пошли.

Я хватаю Паркера за плечо и подталкиваю, чтобы он спустился с крыльца. Я удивляюсь, когда он пытается взять меня за руку. Отталкиваю его и снова скрещиваю руки на груди. Мне больно к нему прикасаться.

Моя машина не заперта. Я открываю пассажирскую дверь и жестом приглашаю его сесть. Он замирает.

– Ну? – тороплю я.

Он пялится на машину, как будто видит ее впервые.

– Здесь?

– Ты сказал, что хочешь поговорить.

Я обхожу машину и сажусь на водительское сиденье. Через минуту Паркер тоже забирается внутрь. Мы закрываем обе двери, и внутри становится очень тихо. Обивка немного пахнет плесенью. Я все еще держу в руках телефон, отчасти мечтая, чтобы он зазвонил и нарушил тишину.

Паркер кладет руки на панель.

– Эта машина, – говорит он. – Прошло столько времени с тех пор, как я в последний раз был в этой машине.

– Итак? – напоминаю я.

Тут душно и так тесно, что каждый раз, когда он делает какое-либо движение, мы сталкиваемся локтями. Я не хочу вспоминать о том, что мы делали с ним здесь раньше, и о том, чего мы не делали. Чего мы так и не сделали.

– Ты хотел что-то мне сказать?

– Да, – Паркер приглаживает волосы рукой. Но они мгновенно возвращаются в свое прежнее состояние. – Да, верно.

Я жду довольно долго, пока он нарушит тишину. Но он ничего не говорит. Даже не смотрит на меня.

– Уже поздно, Паркер. Я устала. Если ты просто пришел, чтобы…

Он резко оборачивается ко мне, и его глаза сияют, горят на его лице, как звезды. Слова застревают у меня в груди. Он так близко, что я чувствую тепло его тела, как будто мы уже обнялись, прижались друг к другу. Даже больше. Целуемся.

Мое сердце бьется уже где-то в районе горла.

– Я пришел для того, чтобы сказать тебе правду. Нам нужно поговорить.

– О чем ты?..

Он перебивает меня:

– Нет. Теперь моя очередь. Просто послушай, ладно? Я врал. Я никогда не говорил тебе… Я никогда не объяснял.

Во время наступившей паузы, бесконечно долгой, мне кажется, что весь внешний мир затаил дыхание.

– Я влюбился. Я люблю, – голос Паркера больше похож на шепот. Я перестаю дышать. Я боюсь, что, если пошевелюсь, все это исчезнет. – Возможно, я всегда любил. Просто был слишком тупым, чтобы это понять.

«Тебя», – крутится в моей голове. Это единственное слово, которое приходит мне на ум. Это все, о чем я могу думать. «Тебя».

– Тебя, – говорит он, прикасаясь к моей шее, моему лицу, пробегая пальцами по моим волосам. – Всю свою жизнь я любил тебя.

Затем он целует меня. И в эту секунду я понимаю, что все мои усилия забыть о нем, отрицать, притворяться, что мне плевать на него, все минуты, часы и дни, проведенные в попытках стереть воспоминания о нас кусочек за кусочком, были целиком и полностью бессмысленны. В ту секунду, когда его губы касаются моих, сначала смущенно, как будто он не уверен, что я тоже этого хочу, в ту секунду, когда его пальцы погружаются в мои волосы, я понимаю, что притворяться нет смысла. И никогда не было.

Я люблю Паркера. Я всегда его любила.

Прошли месяцы с тех пор, как мы целовались в последний раз, но между нами нет никакой неловкости, никакого напряжения, как с другими парнями. Это так же естественно, как дышать: вдох, выдох. Давать, брать, давать. Его губы на вкус сладкие, но есть в его вкусе что-то еще. Что-то глубокое и острое.

В какой-то момент мы прерываемся, чтобы восстановить дыхание. В руках у меня уже нет телефона, но я понятия не имею, когда его уронила, и мне абсолютно все равно.

Паркер откидывает волосы с моего лица, касается носа большим пальцем, гладит щеки. Интересно, чувствует ли он шрам на моей коже, гладкий и чужой. От этой мысли я невольно отстраняюсь.

– Ты такая красивая, – говорит он, и я знаю, что он действительно так думает. От этого мне еще хуже. Прошло так много времени с тех пор, как кто-либо смотрел на меня, как он сейчас. А может быть, это вообще впервые.

Я качаю головой.

– Я теперь на себя не похожа. – Мое горло сжимается, и голос звучит слишком высоким, чужим.

– Вовсе нет. – Он берет мое лицо в свои руки, заставляя посмотреть на него. – Ты восхитительна.

В этот раз я сама его целую. Комок в горле исчезает. Я снова чувствую тепло, я счастлива и расслаблена, словно плаваю в самом совершенном океане мира. Паркер считает меня красивой. Паркер любил меня все это время.

Я никогда больше не буду несчастной.

Одной рукой он оттягивает воротник моей футболки, целует мою ключицу и поднимается вверх по шее, двигается вдоль линии челюсти к уху. Все мое тело дрожит, и вместе с тем мне нестерпимо жарко. Я хочу продолжения, всего сразу. В эту секунду я знаю, что сегодня та самая ночь. Прямо здесь, в моей дурацкой пахнущей плесенью машине. Я хочу, чтобы у нас с ним все было!

Я хватаю его за футболку и притягиваю к себе. Он издает звук, похожий одновременно на вздох и на рычание.

– Ник, – шепчет он.

Мгновенно мое тело леденеет. Я отталкиваю его, отшатываясь назад и ударяясь головой о стекло.

– Что ты сказал?

– Что? – Он снова тянется ко мне, но я отталкиваю его руки. – Что случилось? Что не так?

– Ты назвал меня именем сестры. – Меня начинает тошнить. Это вторая вещь, которую я пыталась отрицать: это ужасное, живущее глубоко внутри меня чувство, что на самом деле я никогда не была достаточно хороша для него, просто не могла быть, теперь снова вырывается наружу, словно монстр, готовый поглотить все мое счастье.

Он смотрит на меня и качает головой, сначала медленно, затем все быстрее, будто пытаясь накопить достаточно инерции, чтобы все отрицать.

– Это невозможно, – говорит он, но я замечаю проблеск чувства вины на его лице, и теперь я точно знаю, что я права, что он это сделал. – Невозможно. Что за хрень?.. Я хочу сказать, с чего бы я…

– Ты сказал это. Я слышала.

Я распахиваю дверь с такой силой, что вся машина трясется, но меня больше не заботит, что я могу кого-то разбудить.

Он не любит меня. Он никогда меня не любил. Он всегда любил ее.

Я просто была утешительным призом.

– Подожди. Серьезно. Остановись. Подожди.

Теперь он вышел из машины и пытается перехватить меня, пока я не добралась до двери. Он хватает меня за запястье, и я отскакиваю, поскальзываюсь на траве и выворачиваю лодыжку. Острая боль пронзает мою ногу до самого колена.

– Отпусти. – Я начала плакать, сама о том не подозревая. Паркер смотрит на меня с выражением ужаса, жалости и, больше того, вины. – Оставь меня в покое, ладно? Если ты так любишь меня, если тебе не все равно, сделай мне одолжение. Оставь меня, на хрен, в покое.

И он оставляет. Он не идет за мной на крыльцо. Он больше не пытается меня остановить. И когда я оказываюсь в доме и прижимаю лицо к холодному стеклу, судорожно дыша и пытаясь загнать рыдания внутрь, я вижу, что он уже исчез, решив не утруждать себя ожиданием.