До свадьбы тринадцать дней. Подарки уже начали прибывать: супницы и ложки для накладывания салата, хрустальные вазы, горы белоснежного постельного белья, полотенца с вышитыми монограммами и вещи, о существовании которых я раньше даже не подозревала: порционные горшочки, ножи для снятия цедры, пестики. Это язык брака, язык взрослой жизни, и он абсолютно чужд мне.
Двенадцать дней.
Я сижу перед телевизором и пишу благодарственные открытки. Отец теперь держит постоянно включенным как минимум один телевизор. Интересно, может, это отчасти вызвано желанием показать, что мы можем себе позволить транжирить электричество?
На экране появляется Фред — наверное, уже в десятый раз за сегодня. Его лицо слегка отливает оранжевым из-за грима. Звук приглушен, но я знаю, что он говорит. В выпусках новостей мусолят сообщение про создание департамента энергии и замысел Фреда о Черной ночи.
В ночь нашей свадьбы треть семейств Портленда — все, кого подозревают в причастности к сопротивлению или в сочувствии ему, — будут погружены во тьму.
«Свет горит ярко у тех, кто повинуется. Прочие же будут жить в темноте до скончания жизни своей» (Руководство «ББС», псалом 17). Фред использует эту цитату в своей речи.
«Благодарю вас за льняные салфетки с кружевом. Именно такие я выбрала бы сама».
«Благодарю вас за хрустальную сахарницу. Она будет превосходно смотреться на столе».
Раздается звонок в дверь. Я слышу, как мать идет к двери, и приглушенное бормотание. Секунду спустя она появляется в комнате, раскрасневшаяся и взволнованная.
— Фред! — объявляет она, но Фред уже входит следом за нею.
— Благодарю вас, Эвелин, — произносит он отрывисто, и мать, восприняв это как намек, оставляет нас одних. И закрывает за собою дверь.
— Привет. — Я встаю, сожалея, что не надела что-нибудь получше старой футболки и потрепанных шорт. На Фреде темные джинсы и белая рубашка, рукава закатаны по локоть. Я чувствую, как он окидывает меня взглядом, замечая растрепанные волосы, распоротый шов по краю шорт, то, что я совершенно не накрашена. — Я тебя не ждала.
Фред ничего не говорит. Теперь на меня смотрят два Фреда, экранный и реальный варианты. Экранный Фред улыбается, подавшись вперед, он держится непринужденно и расслабленно. Настоящий Фред держится холодно и смотрит на меня свирепо.
— Что-то случилось? — спрашиваю я после того, как молчание затягивается на несколько секунд. Я пересекаю комнату, подхожу к телевизору и выключаю его, отчасти потому что благодаря этому могу не смотреть, как Фред смотрит на меня, а отчасти, потому что не могу уже выносить этого раздвоения.
Когда я оборачиваюсь, то судорожно втягиваю воздух. Фред бесшумно подошел ближе и теперь стоит вплотную ко мне, с белым от ярости лицом. Я никогда прежде не видела его таким.
— Что слу... — пытаюсь повторить я, но Фред перебивает меня:
— Это что такое, черт подери?! — Он лезет в пиджак и достает сложенный коричневый конверт. От резкого движения несколько фотографий вылетают из конверта и рассыпаются по столу.
На снимках я, схваченная объективом. Щелк. Я иду, наклонив голову, мимо ветхого дома — дома Тиддлов в Диринг Хайлендсе, — пустой рюкзак болтается на плече. Щелк. Вид сзади: я пробираюсь через зеленую густую поросль и тяну руку, чтобы убрать с пути ветку. Щелк. Вполоборота, с удивленным видом, осматриваю заросли позади меня, пытаясь понять, откуда донесся звук, тихий шорох движения, щелчок.
— Не желаешь ли объяснить мне, — холодно произносит Фред, — что ты делала в Диринг Хайленде в субботу?
Во мне вспыхивает гнев — и страх. Он знает!
— Ты приставил ко мне слежку?
— Не льсти себе, Хана, — произносит он все тем же ровным тоном. — Хьюго Брэдли - мой друг. Он был на задании и увидел, как ты направляешься в Хайлендс. Естественно, это его заинтересовало. — Глаза Фреда темнеют. Теперь они цвета мокрого бетона.
— Что ты там делала?
— Ничего, — поспешно отвечаю я. — Просто хотела посмотреть.
— Посмотреть! — Фред буквально выплевывает это слово. — Ты понимаешь, Хана, что Хайлендс — это район, признанный непригодным для проживания? Ты хоть представляешь себе, что за публика там ошивается? Преступники. Зараженные. Сочувствующие и мятежники. Они гнездятся в этих домах, как тараканы.
— Я ничего не делала! — стою на своем я. Лучше бы Фред встал подальше! У меня внезапно появляется параноидальная боязнь, что он способен учуять страх и ложь, как чуют собаки.
— Ты была там! — произносит Фред. — Это уже достаточно плохо.
Хотя нас разделяет всего несколько дюймов, он движется вперед. Я машинально делаю шаг назад и врезаюсь в стоящий за мной телевизор.
— Я только что выступил с заявлением о том, что мы не потерпим больше никакого гражданского неповиновения. Ты понимаешь, насколько плохо это будет выглядеть, если люди узнают, что моя пара шастает по Диринг Хайлендсу? — Он снова придвигается. Теперь мне некуда деваться, и я заставляю себя не двигаться. Фред прищуривается. — Но возможно, в этом-то вся и суть. Ты пытаешься помешать мне. Расстроить мои планы. Выставить меня идиотом.
Край подставки под телевизор впивается мне в бедро сзади.
— Не хотелось бы тебя разочаровывать, Фред, — говорю я, — но не все, что я делаю, делается ради тебя. На самом деле большинство вещей я делаю ради себя.
— Остроумно, — произносит Фред.
Мгновение мы стоим так, глядя друг на друга. Мне приходит в голову дурацкая мысль: когда нас с Фредом составили в пару, была ли эта холодная, жесткая сосредоточенность внесена в список его характерных свойств и качеств?
Фред отодвигается на несколько дюймов, и я позволяю себе выдохнуть.
— Если ты снова туда пойдешь, тебе несдобровать, — говорит он.
Я заставляю себя смотреть ему в глаза.
— Это предупреждение или угроза?
— Это обещание. — Его губы изгибаются в подобии улыбки. — Если ты не со мной, значит, ты против меня. А терпимость не входит в число моих добродетелей. Касси сказала бы тебе об этом, но, боюсь, она сейчас не склонна давать аудиенцию. — Он издает резкий смешок.
— Что... что ты имеешь в виду? — Я изо всех сил стараюсь скрыть дрожь в голосе.
Фред снова прищуривается. Я стою, затаив дыхание. На мгновение мне кажется, что он сейчас признается, что он с ней сделал и где она. Но он просто говорит:
— Я не позволю тебе разрушить то, над чем я столько трудился. Ты будешь слушаться меня.
— Я твоя пара, — произношу я. — А не твоя собака.
Это происходит молниеносно. Фред преодолевает разделяющее нас расстояние, и вот уже его рука сжимает мне горло, и я ощущаю на лице его дыхание. Меня охватывает паника, тяжелая, непроглядная. Слюна скапливается у меня в горле. Нечем дышать.
Глаза Фреда, каменные и непроницаемые, наплывают на меня.
— Ты права, — говорит он. Он абсолютно спокоен теперь, когда его пальцы сомкнулись на моем горле. Я не вижу ничего, кроме его глаз. На мгновение все темнеет, я моргаю, и он снова передо мной, смотрит на меня, говорит убаюкивающе:
— Ты — не моя собака. Но ты все равно научишься сидеть, когда я приказываю. Ты все равно научишься повиноваться.
— Эй! Есть тут кто-нибудь?
Голос доносится из передней. Фред мгновенно отпускает меня. Я судорожно втягиваю воздух, потом начинаю кашлять. Глаза саднит. Легкие с трудом проталкивают в себя воздух.
— Эй!
Дверь распахивается, и в комнату влетает Дебби Сэйер, парикмахерша моей матери. Она ойкает и останавливается. Заметив нас с Фредом, она краснеет.
— Мэр Харгроув, — говорит она. — Я не хотела мешать...
— Вы не помешали, — говорит Фред. — Я уже собрался уходить.
— Просто у нас было договорено, — неуверенно добавляет Дебби. Она смотрит на меня. Я провожу рукой по глазам. На коже остается влажный след. — Мы собирались обсудить свадебную прическу... Я же не перепутала время, нет?
Свадьба. Сейчас это кажется абсурдом, скверной шуткой. Вот мой предначертанный путь — с этим чудовищем, способным улыбаться, а спустя секунду душить меня. Я чувствую, как снова наворачиваются слезы, и прижимаю ладони к глазам, желая унять эти слезы.
— Нет, — у меня саднит горло. — Вы не перепутали.
— Вам плохо? — спрашивает Дебби меня.
— У Ханы аллергия, — непринужденно произносит Фред, прежде чем я успеваю сказать хоть слово. — Я ей сто раз говорил, чтобы она принимала лекарства... — Он берет меня за руку, сжимает пальцы — слишком сильно, но не настолько, чтобы Дебби это заметила. — Она очень упряма.
Он отпускает меня. Я прячу болящие пальцы за спину, сгибаю их, все еще сдерживая желание заплакать.
— Увидимся завтра, — говорит Фред, улыбаясь в мою сторону. — Ты же не забыла про коктейль-прием.
— Не забыла, — отвечаю я, отказываясь смотреть на него.
— Хорошо. — Он выходит из комнаты. В коридоре он начинает насвистывать.
Как только Фред оказывается за пределами слышимости, Дебби начинает щебетать:
— Какая вы счастливая! Генри — ну, это моя пара — выглядит так, словно ему лицо расплющили об стену. — Она заливается смехом. — Впрочем, он хорошая пара для меня. Мы от души поддерживаем вашего мужа - или, точнее сказать, будущего мужа, ведь уже так скоро. От всей души поддерживаем это.
Дебби выкладывает поверх груды благодарственных открыток и фотографий фен, две расчески и прозрачную сумочку со шпильками.
— Знаете, Генри недавно встретил вашего мужа на мероприятии по сбору средств для фонда. Да где же мой спрей для волос?!
Я закрываю глаза. Может, все это сон. Дебби, свадьба, Фред? Может, я проснусь и будет прошлое лето, или позапрошлое, или лето пятилетней давности — до того, как все это стало реальностью.
— Я знаю, что из него получится великий мэр. Не хочу сказать ничего плохого про Харгроува - старшего — я уверена, что он делал все, что мог, — но если хотите знать, я думаю, что он был, малость, мягкосердечен. Он вправду хотел, чтобы Крипту раскурочили... — Дебби качает головой. — А я бы сказала - похороните их там, и пусть гниют.
Ее слова внезапно привлекают мое внимание.
— Что?
Дебби атакует меня с расческой, тянет и дергает.
— Не поймите меня неправильно — мне нравился Харгроув - старший. Но я думаю, что у него были неверные идеи насчет некоторых разновидностей людей.
— Нет-нет. — Я сглатываю. — Что вы сказали перед этим?
Дебби с силой поднимает мой подбородок и осматривает меня.
— Ну, я думаю, их стоило бы оставить гнить в Крипте - преступников, я имею в виду, и больных.
Она начинает укладывать волосы петлями и смотреть, как они ниспадают.
Дура! Какая же я дура!
— Ну и подумайте о том, как он умер.
Отец Фреда умер двенадцатого января, в тот день, когда начались волнения, после того как в Крипте взорвали бомбы. Взрывом снесло весь восточный фасад. Заключенные внезапно обнаружили, что в их камерах исчезли стены, а во дворе нет заборов. Произошел массовый бунт. Отец Фреда прибыл на место вместе с полицией и умер, когда пытался восстановить порядок.
Идея возникает стремительно, словно сильный снегопад, возводящий белую стену, которую я не могу ни перелезть, ни обойти.
У Синей Бороды была запертая комната, тайное место, куда он прятал своих жен... Запертые двери, тяжелые засовы, женщины, гниющие в каменных стенах...
Возможно. Это возможно. Все совпадает. Это объясняет и ту записку, и отсутствие Касси в системе ЦОИО. Ее могли счесть неполноценной. Некоторые заключенные неполноценны. Их личность, история, вся их жизнь стерта. Одно нажатие кнопки — и металлическая дверь закрывается, и их словно никогда и не существовало...
Дебби продолжает щебетать.
— Туда им и дорога, и пусть еще скажут спасибо, что их не расстреляли на месте. Вы слыхали, что произошло в Уотербери? — Она смеется. Ее смех слишком громок для этой небольшой комнаты. Голову пронзают болезненные уколы. — В субботу утром за какой-нибудь час огромный лагерь участников сопротивления, расположенный рядом с Уотербери, был стерт с лица земли. Из наших солдат почти никто не пострадал.
Дебби снова серьезнеет.
— Знаете что? Я думаю, освещение получше наверху, в комнате вашей матери. Как вы думаете?
Я ловлю себя на том, что соглашаюсь с ней, и прежде, чем осознаю происходящее, я уже иду. Я всплываю вверх по лестнице, а Дебби за мной. Я иду к спальне матери, как будто меня несет ветром, или я сплю, или умерла.