С утра до вечера продолжалось беспрерывное хождение взад и вперед — от берега к пещерам и от пещер к берегу. Лейф, Рунн, Ирландец и тридцать перепуганных беотуков под охраной двенадцати бретонцев, вооруженных дротиками и длинными тонкими копьями с костяными наконечниками, таскали на сделанных из веток носилках треску, которую три воина и семь пленных скрелингов сушили на костре из хвойных веток в самой просторной пещере. От моря до холмов было около тысячи шагов, и носильщики скользили, чуть не падая, в заледенелых колеях, по колено проваливались в снежные сугробы, спотыкались о предательски запорошенные снегом скалы, растягивались на земле со своим грузом рыбы. В сушильной пещере едкий дым обжигал горло и легкие, но исходивший от костра жар, заставлял несчастных урывать какие-то мгновения, чтобы задержаться там, отчего позднее еще более болезненно ощущались ожоги от ветра, прижимавшего к земле охапки ледяного снега.

Лейф и Рунн состояли в команде при одних носилках. Два гэльских судна, стоявшие на якоре на расстоянии трех полетов стрелы от берега, каждый час вываливали на берег груды серой трески, нередко достигавшей в длину пяти футов и сильно пахнувшей солью и водорослями. Лейф никогда не видел, чтобы в море было столько рыбы, и в другое время он бы обязательно заинтересовался такими уловами. Но здесь ему приходилось отрубать голову треске, разрезать ее от жабер до хвоста, нагружать носилки и идти с омертвевшими от усталости плечами, неустанно наблюдая краем глаза за Гверном Кривым, самым зловредным из охранников, которому доставляло удовольствие щелкать кнутом у них над головами.

Бретонцы решили загрузить свои корабли сушеной рыбой, но время поджимало, и Гверн с охранниками следили за тем, чтобы работа не затихала ни на мгновенье.

Лейф опустил носилки перед горкой еще трепещущей рыбы. Ломило поясницу и плечи, а ведь была еще только середина дня. Он потянулся.

В двухстах шагах от них Гверн понукал беотуков.

— Рунн, мужайся! Эйрик Рыжий сейчас в Кросснессе, с помощью Тюркера он сумеет нас разыскать.

Ирландец не ответил. Он машинально запускал свои потрескавшиеся от мороза руки в кучу трески. Лейф посмотрел на серое море, затем на горизонт над сушей. На возвышавшихся над берегом холмах лежал трехдневный, по меньшей мере, снег, скрывая очертания предметов. Рассыпанные по склонам куски гладких скал, колючие кустарники с изогнутыми корнями, исчезли, и пейзаж между крутыми скатами и морем вновь облачился в холодное сверкающее единообразие. Оба мыса на оконечностях косы, которую бретонцы называли Стокфиш' Абер, походили на исландские утесы.

Каким далеким сейчас казался утес Борфьорда над поселком Эйрарбакки! И сколько событий произошло за эти два года: отплытие из Исландии, новое поселение в Гренландии, рискованное плавание «Большого змея», наконец, Винеланд… А как изменился он сам. В семнадцать лет викинг — уже мужчина. Выпуклая грудь — броня из мускулов и широкие плечи, как у дяди Бьярни. Он метал копье дальше всех, не считая Эйрика, и не знал себе равных в плавании. Лейф провел рукой по своему лицу, точно хотел удостовериться, что этот продолжавшийся уже с полмесяца плен не сказался на нем. Он ощупал крупно очерченные скулы, широкий подбородок, хорошо вылепленный нос, щеки, где уже пробивалась щетина… И остался доволен… Его одолевала усталость, но силы не убыли. Видит Тор, недолго будет он рабом у этих хвастливых и диких гэлов. Он все равно улизнет от них, как бы бдительно его ни сторожили. Но ему претила мысль просто убежать, не отомстив за убийство товарищей, поджог Кросснесса, унижения и полученные удары. Да и куда пойдешь на этом незнакомом острове, где живут тупоумные скрелинги, столь непохожие на Виннета-ка и людей с Большой Земли?

Он расплачивался за собственную глупость, за то, что открыл свой дом этим негодяям. Он должен достойно отвоевать свободу, стерпеть оскорбление, чтобы можно было вновь появиться в Кросснессе перед женой и маленьким Эйриком с высокоподнятой головой. Он вновь обретет своих товарищей, Эйрика, дядю Бьярни, а также брата Скьольда, которого он оставил за год до этого. Может быть, они плывут к нему… Прекрасен станет час, когда они высадятся! Норманнские мечи ударят о щиты, полетят в цель копья! Он клянется именем Тора, дротикам и пикам гэлов не устоять перед оружием викингов. Да, этот час будет сладок…

Внезапно кровь свободнее потекла по его жилам. Пощипывания мороза показались ему лаской. Пока ветер гонит перед собой такие вихри, кораблям гэлов не выйти в море, и все эти выигранные дни позволят Эйрику и дяде Бьярни вмешаться, если Тору было угодно, чтобы они прибыли в Винеланд целы и невредимы… Он вызывающе рассмеялся. Удивленный Рунн поднял голову.

— Осторожнее, Лейф… Осторожнее!

Предупреждение Ирландца пришло слишком поздно. С расстояния шести шагов Гверн взмахнул рукой. Длинный кожаный кнут стегнул Лейфа по лицу, и тут же его пронзила невыносимая боль, вонзаясь сотнями корней в его щеки, виски, челюсти, осколками кремня разлетаясь в мозгу. Множество белых точек заплясали у него перед глазами. Лейфу показалось, что голова его разрывается. Но так же быстро боль сменилась гневом, свирепая ярость хлынула от живота к груди, как волной поднимала его и удесятеряла его силы. Он ничего больше не чувствовал, кроме этой высвободившейся ненависти.

— Жалкий кривоногий пес!

Угрюмый, с перекошенным ртом, Гверн, прочно стоя на своих приземистых лапах, упивался гневом пленника. Он как бы шумно вдыхал его широко раскрытыми ноздрями. Он оценивал его по достоинству, судил о нем как знаток. Гверну не было равных в укрощении быков, и он судил о человеческих инстинктах по инстинктам разъяренных диких зверей. Он знал, что терпение Лейфа лопнет, знал, в какой момент оно лопнет! Он чуть сильнее сжал в кулаке костяную рукоятку кнута и мягким движением кисти заставил слегка колыхаться узкую полоску кожи. Глаза его сузились, превратившись в две металлические нити, а его челюсти задрожали. Он испытывал редкое наслаждение, унижая и укрощая этого прекрасного сильного юношу. С кнутом в руке он не боялся никого на свете… Он уже не был тем Гверном Кривым, Гверном с вывернутыми стопами, над которым подшучивали товарищи, когда от морской качки пробуждался его недуг и он испытывал страшные муки.

Лейф ничего не видел. Сжав кулаки, он рванулся вперед.

— Собачье отродье! Кривоногий!

Кнут стянул ему щиколотки. Он упал на клейкие рыбины. Вкус крови у него на губах смешался с густым затхлым запахом рыбы. Лейф почувствовал на лице прикосновение рыбьей чешуи. Он поднялся. Кнут хлестнул его по шее, и Лейф почувствовал, как на ней лопнула кожа. Он опустился на колени.

Ошарашенные Рунн и беотуки наблюдали за происходящим.

Кнут ударил его снова, обернулся вокруг него. Десять кожаных колец вонзились одновременно в его плоть, но боли он не чувствовал. В нем кипела ярость. Она завладела им полностью, и Лейф слышал лишь ее зов. «Иди, иди, — говорила она ему. — Схвати этого кривого своими руками и сотри его в пыль». Но кнут, объединившись с болезненной ненавистью Гверна Кривого, был тоже чем-то живым…

Десять раз Лейф вставал на колени, и десять раз кнут валил его на землю. Над Лейфом кружила пелена в форме паруса викингов, пересеченного широкими алыми полосами. Но, может быть, это была всего лишь пелена предсмертных мгновений, окрашенная туманившей ему зрение кровью.

Он слышал и отдельные смешки. Присутствовавшие на берегу гэлы радовались его агонии и хлопками приветствовали подвиг Гверна. И смех этот не давал Лейфу погрузиться в небытие. Что-то в нем не хотело умирать — это была засевшая в его теле стойкая ненависть. Он захотел оскорбить Гверна и оказался слабее. «Что мне делать? Что мне делать, чтобы не признать себя побежденным?»

И этот узел живучей, упрямой силы, в которую превратилась его ненависть, подсказал ему схитрить. Он сполз всем телом на землю, изобразив полное бесчувствие. Кнут гулял по его плечам, бокам, ногам, отчего в нем вспыхивали всякий раз невыносимые мучения, но он терпел, стиснув зубы. Ветер ли, снег ли, кнут ли ожесточенно набрасывались на него, колотили по всему телу? Струйки крови или воды стекали по его спине за ворот кафтана из лосины? Он ничего не хотел знать. Он хотел одного — стать покорным слугой ненависти, полыхавшей в его теле. В Гверне воплотилось все зло, которое он должен был уничтожить, чтобы быть достойным своей расы. Эйрик Рыжий повел бы себя так же, он был в этом уверен…

Сгрудившиеся на берегу гэлы подзадоривали Гверна. Они были довольны, что их самый обделенный природой товарищ проучил этого викинга перед их рабами-беотуками. Они кричали, смеялись, звали своих, тех, кто находился в пещерах. Круглая лодка, сновавшая взад и вперед между стоявшими на якоре судами и грудами рыбы на берегу, возвращалась к берегу, загруженная людьми, спешившими насладиться зрелищем до того, как наступит развязка.

И Гверн, исчадие зла, работал и работал кнутом, умножая атаки. Он был героем торжества, он был богом этой драмы.

В какой-то момент Рунн Ирландец закрыл глаза руками. Кнут вытянулся во всю длину десяти шагов и концом хлестнул его по ладоням. Рунн в ужасе разглядывал свои разодранные руки. Одна полоска кожи свисала, и по ней капля за каплей стекала кровь.

Гэлы взвыли от восторга. Гверн соизволил улыбнуться, как фокусник, испытывающий гордость за свой номер.

Конец кнута волочился по земле. Гверн еще выслушивал похвалы, когда Лейф вскочил. Он ухватился за кнут, и его распухшие губы растянулись в торжествующей улыбке. Он тянул гэла к себе. Он отрывал его от земли… А Гверн и не думал отпускать костяное кнутовище. Мертвые не пробуждаются так резко, и побежденные быки, не разворачиваются рогами к тому, кто одержал над ними верх. Гверн же укротил множество быков и никогда не видел, чтобы мертвые воскресали…

Лейф, не выпуская кнута, вновь поднимался, покачиваясь на ногах, точно пьяный, и Гверн, увидевший его окровавленное лицо, прочел на нем свой приговор. Без своего кнута Гверн уже не мог обороняться.

Все произошло очень быстро… Викинг схватил гэла руками.

Послышался треск костей, и Лейф швырнул на снег обмякшее тело своего надсмотрщика.

Тут переполнявшая его ярость оставила его, и он опустился на снег, как на мягкое пуховое ложе, где так хорош сон.

Гэлы с воем ринулись к нему, взбешенные и разочарованные.

Но в тот самый момент, когда под градом первых ударов он терял восприятие этого грубого мира, ему показалось, что он слышит доносящийся издалека, со стороны холмов, глухой рев охотничьего рога или раковины. Могло ли это еще иметь отношение к нему? Он попытался удержать эту связь с жизнью, сопротивлявшейся в нем, как стойкое пламя, но силы покинули его.

Омене-ти лишь подал знак рукой, но они поняли, что море находится за округлым холмом, увенчанным короной из клубов снежной пыли. От долгой гонки по пересеченной местности тела их ныли. Мускулы на руках и на ногах казались им натянутыми, как обледеневшие снасти, и при каждом глубоком вздохе грудь пронизывала боль. Слезы, текшие из их глаз, обожженных безукоризненной белизной снега, оставляли на щеках серые бороздки. У стоящего на лыжах Скьольда дрожали ноги, и остальные выбились из сил, за исключением Эйрика, над которым усталость была не властна. И однако они не остановятся и будут идти вперед.

Море было близко, и от врагов их отделяло чуть ли не расстояние в несколько полетов стрелы. Эта уверенность пьянила их, как крепкое вино. Кровь легче потекла по жилам.

Эйрик Рыжий молча заскользил вниз по склону. Две непокорные косы плясали у него на плечах, как белки, и поблескивали кусочки металла, нашитые на его броню. Викинги следовали за ним двумя рядами, которые стали плавно расходиться, пока построение не приняло вид треугольника, острием которого являлся Эйрик.

Омене-ти и беотуки, оставшиеся позади, бесстрастно смотрели на этот железный угол, штурмующий противоположный склон.

Сто шагов отделяло их от хребта. В конце гонки Эйрик ударил кулаком по рогу, висевшему у него на шее, зажал его между зубов. Честь требует предупреждать врага.

Рог проревел, разбудив горное эхо.

В двадцати шагах от вершины два крыла треугольника внезапно разошлись, и двадцать воинов и Скьольд, одновременно достигнув хребта, неподвижно замерли на одной линии.

И в тот самый миг Лейф упал…

Одним взглядом Скьольд охватил серую кромку моря, два судна на якоре, застывшую массу скрелингов и группу гэлов, обступивших неподвижное тело Лейфа, выделявшееся на снегу темным пятном. В нескольких шагах от Лейфа лежало другое, съежившееся тело. Они сразу поняли, что это тело Рунна Ирландца.

Гэлы словно окаменели. Мгновенье назад они было ринулись на своего пленника с желанием утолить свою дикую ярость. Зов рога, появление этих воинов, внезапно возникших из снежных глубин, повергли их в состояние полного оцепенения.

Эти люди в чешуйчатой броне, вытянувшиеся в линию на гребне холма, опирались на однообразную стену неба и казались от этого еще более рослыми и грозными. Кто они? Что им нужно? Рунн Ирландец, смешавшись с беотуками, испустил долгий крик, который вырвался, как рыдание, и, словно обезумев, принялся карабкаться по склону.

— Эйрик Род! Эйрик Род!

Чары развеялись. Гэлы поняли, что прибывшие — люди с севера, викинги, братья тех, кого они захватили в плен на Большой Западной Земле, и гнев прогнал смутный страх, овладевший было их суеверными душами. Стремительно отхлынув к вытащенной на берег лодке, они вооружились длинными костяными метательными копьями, грозными рыбьими хребтами, толстыми, как древко пики, дротиками с тройными смертоносными крюками. С воплями, в беспорядке, они вернулись к подножию склона, надеясь на подкрепление, занимавшее места в длинной корабельной шлюпке, отошедшей от самого крупного из их судов.

Воспользовавшись смятением гэлов, беотуки разбежались кто куда. Оказавшиеся между бурным морем и движущейся ордой гэлов безжизненное тело Лейфа и труп Гверна Кривого выглядели непричастными к надвигающейся трагедии.

Дядя Бьярни рассмеялся.

— Тролли подсказывают мне одну мысль. Эти круглоголовые никогда не видели спускающихся на лыжах людей.

— Клянусь ванами, ты хочешь смять их, Бьярни. Но ты забываешь, что человек не может сражаться на лыжах.

В глазах скальда горел так хорошо знакомый Эйрику хитрый огонек.

— Я насмотрелся на этих гэлов во времена, когда мой отец, Хосвир Турлусон, торговал с людьми Эйрина на острове Хеопвинов. Они яростны и отважны, но становятся пугливыми, как мыши, когда происходящее рядом с ними кажется им непонятным. Склон хороший, Эйрик, и мы можем разом оказаться у моря. Когда мы развернемся против них, они уже обратятся в бегство.

— Возьми с собой половину людей и так и действуй. Я оставлю себе другую половину и посмотрю по ходу дела, как следует поступить. Но заклинаю тебя именем Тора и Фрейи! Не рискуй понапрасну, Бьярни Турлусон, попробуем зажать их между нашими отрядами.

С десяток викингов уже выстроились позади скальда.

— Хо, викинги!

Гэлы увидели этих внезапно возникших людей. Они летели по снегу прямо на них, без единого крика. Возбуждение гэлов разом спало. Уж не духи ли это, которые, чтобы лучше обмануть их, приняли обличье воинов? Они взглянули в сторону моря. Подняв весла, гребцы на корабельной шлюпке следили за фантастическим спуском пришельцев.

Гэлы на берегу поняли, что не могут рассчитывать на подкрепление… Они были готовы сразиться с людьми, пусть даже из расчета один против десятерых, но тщетно мечтать о победе над духами снежных плоскогорий, и потому нет никакого позора в бегстве.

Гэлы повернули назад…

Викинги находились меньше чем в сотне шагов позади них. Дядя Бьярни издал хриплый крик. Воины описали влево дугу, с воплями обогнали бегущих и устремились к пенящейся кромке моря, до которой оставалось шагов сто пятьдесят.

Шлюпка поворачивала назад, весла яростно колотили по воде. Сидевшие в ней старались как можно быстрее вернуться на судно. Стремительный спуск викингов замер у кромки снега. На лыжи Бьярни полетели брызги. Викинги в спешке разулись, покрепче сжали в руках оружие.

— Они сожгли Большой Дом Винеланда! — прокричал скальд. — Они предательски убили Орна, Торлома и Гуннара. Похитили Лейфа.

— Ворон Одина каркает в небе, — дружно ответили воины.

Они видели перед собой мечущуюся в панике ораву гэлов; они видели обезумевшие от ужаса глаза, растрепанные волосы, раскрывшиеся в крике рты, обнаженные белые руки, торчащие из липких от рыбной чешуи кожаных безрукавок, варварское оружие, ощетинившееся крюками.

Могучий голос Бьярни перекрывал шум.

— Они убили Торлома, Орна и Гуннара в их собственном доме. Они сожгли дом на реке.

И слова уже складывались в строки поэмы.

Столкновение было коротким и жестоким. Гэлы искали брешь, как обезумевшие кабаны, а викинги оттесняли их назад ударами мечей и копий.

— Бьярни Турлусон, я имею право на свою долю в празднике! Да помогут мне тролли, эти хвастуны не вернутся домой и не скажут, что они властелины морей.

Эйрик Род и его люди напали на гэлов с тыла. Тяжелые норманнские мечи крошили оружие и кости. Два-три гэла приняли бой. Отчаяние вернуло им мужество. Один из них поразил в горло викинга по имени Фрам, и тот упал без единого звука. Но бой оказался неравным. Вскоре снег был усеян крупными телами гэлов, и большие пятна крови расплылись на их кожаных безрукавках.

Оставшиеся в живых бросились в море и поплыли в направлении ближайшего судна, осыпаемые проклятьями сгрудившихся вдоль берега викингов. Но накал боя быстро спадал.

Скьольд и Эйрик, опустившись на колени подле тела Лейфа, высматривали на его осунувшемся лице следы жизни.

Ноздри Лейфа трижды дрогнули, и мускулы на его щеках сократились.

— Он жив, Скьольд, жив! Но черт меня возьми, если я знаю, что надо делать!

Великан выглядел особенно беспомощным перед этим распростертым телом со всеми явно выраженными признаками смерти. Почему слепому року было угодно, чтобы Лейф пал именно в тот самый момент, когда они пришли на помощь?

Скьольд безостановочно натирал брату снегом виски, уши и шею, следуя предписаниям норманнской медицины, и читал вполголоса руны, которые отводят когти смерти и возвращают сердцу дыхание, глазам — блеск, а крови — силу. И его вера в действенность чисел давала ему мужество не замечать скорби Эйрика.

В сопровождении Рунна Ирландца подошел и Бьярни Турлусон. Скальд мягко отстранил Скьольда и, зажав коленями голову Лейфа, попытался точными движениями просунуть ему между зубов лезвие своего кинжала. Челюсти не разжимались, и только совместными усилиями Бьярни и Эйрика Рыжего эту операцию удалось довести до конца.

— Числа, расположенные в нужном порядке, сильнее борющихся в теле недугов, — упрямо бубнил Скьольд. — И я сочетал, как предписывается, руны, несущие освобождение, и руны исцеляющие.

Тем временем дядя Бьярни, пока Эйрик держал зубы Лейфа разжатыми, ловко вливал тому в глотку струйку скира — крепкой жидкости с сильными заквасками.

— Ты убьешь его, Бьярни Турлусон. Такой напиток годится разве что охотникам на медведей, — забеспокоился Рунн, пивший лишь молоко.

— Он крепкой породы. Скир разбудит оцепеневшую жизнь, что еще теплится в нем, подобно тому, как от соломы, брошенной на горячий пепел, вспыхивает пламя.

Склонившись над Лейфом, они ожидали чуда жизни.

— О! Смотри, дядя Бьярни! — воскликнул Скьольд. — Смотри, у него дрогнули губы!

Увидели все, но никто не решался заговорить.

Резкая дрожь пробежала по губам Лейфа. Он икнул и выплюнул немного скира.

— Он приходит в себя. Пламя жизни возрождается в его глазах, — ликовал дядя Бьярни, укрывая раненого меховой безрукавкой, принадлежавшей одному из гэлов. — Что я вам говорил? Он крепкой породы.

Блуждающий поначалу взгляд Лейфа постепенно принимал осмысленное выражение. Он как бы задерживался на каждом из склонившихся над ним лиц и загорался всякий раз, когда Лейф кого-нибудь узнавал.

— Мы приплыли, Лейф! Ты меня узнаешь?.. Я твой брат, Скьольд. Тебе больше нечего бояться. Ты спасен, Лейф, а гэлы убежали.

Рассеченные кнутом губы Лейфа скривились в вялой улыбке.

— Ты приплыл, Скьольд!

Он было хотел приподняться на локте, но твердая рука Эйрика Рыжего заставила его снова лечь.

— Сейчас мы соорудим из скрещенных лыж сани, Лейф, и перевезем тебя на борт «Большого змея», где нас ждет Тюркер…

— Тюркер, — прошептал Лейф, — Тюркер…

Внезапно в его усталом мозгу замелькали картины разыгравшейся драмы. Имя Тюркера высвободило поток страшных образов.

— Огни Кросснесса! Огни Кросснесса!

Он поднес руку к лицу и принялся стонать — тихо и жалобно, как больной зверь.

— Иннети-ки и маленький Эйрик… Моя жена и мой маленький мальчик… И Кросснесс, по которому огонь бежал, как волк…

Эйрик Рыжий отвел руку Лейфа и погладил его по лбу своей шершавой ладонью.

— Иннети-ки и маленький Эйрик живы, Лейф, и мы заново отстроим Кросснесс. Мужайся, Лейф Турлусон! Мы — викинги, властители морей, и мы победили гэлов. Они в страхе несутся по морю, как чайки. Смотри на них гордо!

Он заставил Лейфа взглянуть на море. Два паруса казались теперь уже лишь тоненькими треугольниками под бледным небом.

— Лейф, из своего дома в Гренландии я привез на судне колыбель, в которой будет спать твой сын. Подле вырезанной из дерева белой совы ты вырубишь бога-лосося скрелингов, как мы об этом говорили. Пойми же, жизнь начинается заново…

Голос Эйрика перекатывался, как бурный поток по гальке. И по мере того, как он говорил, по лицу Лейфа разливался покой.

— Иннети-ки, — прошептал он еще раз, и глаза его закрылись, умиротворенные, в то время как грудь тихо приподнималась.

Скьольд с жаром читал у изголовья брата как торжество веры легкие ритмические строки «Саги о Вольсунгах»:

Ты должен познать руны жизни.

Воин, я угощаю тебя пивом,

Пропитанным силой,

И нежными чарами,

И рунами любви.

На вершине холма неподвижно стояли вновь собравшиеся вместе беотуки. Эйрик встал.

— Пора возвращаться на корабль. Я чувствую приближение снежной армии зимы.

Его голос вновь стал сухим и четким.

— Мы не увидим белого носа зимы, — откликнулся дядя Бьярни. — Нам многое предстоит сделать до весны, чтобы огни Кросснесса ярче прежнего засверкали над Большой рекой.