Как вспомнишь годы горьких долгих ожиданий, И сколько было непостижимых снов… Как выразить большую радость от дерзаний, Хоть путь к освобождению был суров? Родня везде у нас была давно, не скрою, В Америке мой дядя давно уж жил… Родной он мой за наш приезд стоял горою. Сомнения прочь, в Америке есть тыл! Сестра моя в Америке в письмах бывало, Писала, что беспокоилась о нас, Что свои сети тут уже поразбросала… Описывала всю жизнь здесь без прикрас. Сначала на пути сияла Вена, Нас впечатляя и чистотой и красотой, Околдовавшая семью мгновенно И климатом приятным и флорою земной. Нас в венский пригород в пути пожить пустили, Приезжим здесь открыли пансионат – Чтоб мы от долгих лет борьбы душой остыли – Для большинства потока, кто был женат. Хозяйка дельной, корректною была, Хотела просто на приезжих заработать. Но вот сосед, все видя, горел от зла… Наверно, в жизни крови он пролил по локоть. Мы строили догадки о скандале, Не понимали мы язык вандала… Но дядя перевел нам: «Сосед – антисемит…», Дух фатерлянда здесь не исчез, «приятно жить». И случай пустяковый подтвердил ремарку Как он грозился евреев перебить, Жалел, что Гитлер их не сумел добить… И в назидание бил по забору палкой. Попав сюда, застрял жены родной здесь дядя. Какие только он усилия прилагал, Чтобы в Америку попасть… Он был трудяга. Как жаль, не превзошел он закон и власть. Однажды он привел нас в синагогу, Мы обменялись нужным диалогом… Нас приняли любезно, угостили чолнтом, Спросив с улыбкой: –Как жили вы под колпаком? Война дала ему на редкость злую рану, С той пулей в сердце он жил, как инвалид. Он знал, если сердце вдруг забарахлит, То уж не встанет он от мук вовек с дивана. Когда ходили в эмигрантский офис здешний, Мы повстречали знакомых много лиц, Те, что в стремленьях также были безуспешны… Ведь выезжали мы будто из темниц. Мне вспомнилась отправка в вечный город Рим, Как от случайностей, что были зримы, Нас люди берегли в момент нашей посадки, И через час, уставши, в купе мы спали сладко. Мы наконец-то побывали в Риме. Прекрасен Рим архитектурой и – многолик, Где ароматом тонким витает базилик… Хоть жили мы в гостинице-не «приме». Мы не имели денег для экскурсий, Останки Колизея мы видели не раз И не питали никаких иллюзий, Лишь вглядывались в нам незнакомый антураж. Затем отправлены мы не случайно были В бессрочный отпуск – на казенный кошт на вилле, В прибрежный милый городок Ладисполь… Где чудный воздух пьянил, как алкоголь! В тот рай, что в жизни больше не случится, Где море теплое, как грог… водица. По сути, мы за муки попали в этот край, Что в жизнь свободную людскую давал нам драйв. Как хочется туда опять до боли! Здоровья нет и не добраться боле… Теперь Ладисполь как райский уголок, лишь в снах… Как наважденье, у нас у многих на устах. Вот так тогда мы встретили свой Пурим, Который ищет веками блудный вечный жид. Есть мудрость русская… Коль ты не дурень, Она твой разум для жизни новой освежит. И будут радости, страданья, поиск счастья… Вздохнет спокойно Израиля земля. Постигнут, может быть, опять детей злосча – стья: Мы сами, в сущности, – «перекати-поля». Нас вера держит от исчезновенья… Ведь сколько наций исчезло в мгле былых веков! Жаль поколенья! Жизнь – одно мгновенье! В пути мы вечном… Нам не хватает башмаков.

Израильский призыв евреев из России Сопровождался специальным интервью: Израиль на страже – пока придет мессия И нужны силы – всегда быть начеку. Но воин русский еще пока не знал язык, И интервью не получалось часто. И с интервьюерами случался прямо бзик, Это была, как бы на службе встряска. О случаях таких ходили анекдоты. Один из них уже хрестоматиен. О нем, наверное, написаны уж оды, Но презабавен числом перепитий. Вот в пункт контроля заходит русский призывник. Он в разговорном иврите еще слаб. Пред интервьюером он, как слабый ученик Молчит, который уж здесь бедолага. Интервьюер дает ему листок бумаги, Рисует плохо тот, зато начитан. Свое художество он делает с размахом Деталей множество здесь нарочитых. Башку ломать не надо, что было на листке: И были дуб и цепь, и кот ходящий, Козявка скрюченная висела на сучке… Добавим: кот, туда-сюда гулящий. Похоже, интервьюер не имел смекалку, Просил призывника сказать, что он создал. Как объясниться, язык не зная – сказку? И с перепугу ляпнул: «Хатуль мадан» Несчастье обнаружилось при переводе, В глазах начальника было ересью. Призывника не понимал он ни на йоту: – Козявка что ли есть кот на дереве? В чем же смысл научной деятельности кота? – Это, смотря когда, – молвил призывник, Произнося здесь одну из пушкинских цитат. – Кому? – тут истеричный раздался крик. Тот сказку с детства помня, промолвил: «Сам себе». «Козявка на суку рассказывает сказки? Вконец, ну это просто какой-то бред! Ведь может, чего доброго, хватить «кондрашка». Не дай бог, тронешься от таких бесед!» Его душевный дух ему был непонятен. Еще раз завтра просил его прийти, В беседе выяснить все ж: мальчик зауряден? Язык придет: ведь будет в коллективе. Для выясненья все же вызвал секретаршу. Она лишь повторила, что мальчуган… – Я что, весь день решать обязан эти шаржи? Талдычат глупыши тут: «Хатуль мадан». И, выставив ее за дверь, вызвал коллегу. Затем другую… И та же ария. Так русский призывник оставил свою веху: «Коль образован из России парень».

Кто вам сказал, что ностальгия – Это грезы о прошедшем? В нашем видении Россия Раем не была ушедшим. Ты образован! Хочешь ты Увидеть свет с семьей когда-то… Но это только лишь мечты, Ведь тайн ты полон, жид пархатый! Евреем жить в любой стране Всегда имеешь ты проблемы. Беспечно только на луне, Пока там нет аборигенов. И выход только есть один: Свободным хочешь быть в желаньях – Через препятствий серпантин Решайся смыться без терзаний. По сбору теще все дела, Кто знает цену барахла, Мы поручили поневоле… И не было тут долгих споров. Отъезд был предрешен в семье. И теща не смотрела в «дырку», Она трудилась в тишине. Мы деньги тратили впритирку. Как лейтенантик – трус дебильный, Тюрьмою мне грозил умильно, Меня ко всем врачам водил: «Псих» на бумагах не светил. Все это было не забыто, Как мы порой, придя с работы, Вспоминали наших предков, Удивлялися наседкам. Как дым уходит ностальгия – Той бывшей зрелости стихия. Их лишь могу я вспоминать – Святую пушкинскую стать. Культурные «совка» обломки: Большой, Манеж иль Третьяковку… Таганку или Маяковку, Сатиру, Кукол… Эка прыть! Эх, как бы что-то не забыть. Или Вахтангов на Арбате… Источники большой утраты, О них лишь ностальгия есть, Это они – России честь. В Нью-Йорке в мыслях, на закате – Уланский, где был дом родной, Картинки старого Арбата Встают теперь уж с пеленой.

О ностальгии говорят порой, вздыхая… О прежнем – это крик больной души! Всю нашу жизнь мы грешники все ищем рая, Хоть с милой нашей он и в шалаше. Со временем мы делаем переоценку Реалий, что мы сейчас имеем. Теперь сурово расставляем все акценты И ходим в мыслях по тем аллеям. Где мы еще с родней гуляли босоноги, Цветы срывая, хамя девчонкам, Делясь с друзьями о том в школе, на уроках… Худые были, как плоскодонки. А старше стали – по ночам читали книжки: Взрослели, получая интеллект. Потом, как все имели первые интрижки, Порой не дома наш был ночлег. Подчас с девчонкою знакомой развлекались, Облазив театры и музеи. Кто был постарше – иногда потом венчались… Семья и мир свой, и все затеи. Кто прожил большую часть жизни там, Е(й)му бывает иногда и есть что вспомнить. И достает тоска по тем местам, Где почему-то чувствовал себя никчемным… Кто только начинает где-то жить, Он молодой и опыт жизни не имеет, Не слышал много раз он слово «жид»… Жизнь начинать ему там нечего, халдею. И не шутите о демократии в «совке», А то от смеха завянут уши. Кто там заботится о живущем мужике… О, как бывает горько на душе! Приехав в мир большой, порой червяк нас гложет, Когда сомненья нас в большой семье тревожат: Умчали мы от молота с серпом – Что было; К власти кто пришел потом?.. Читай эти слова наоборот, И ты поймешь, откуда ты сумел прорваться? Уйдешь тогда ты от дремот… И не терзай себя ты прошлым, друг, эрзацем.

Что заставляет нас решить менять Свое жилье, живой уклад, Свои привычки, мысли, взгляд… С чем жил всю жизнь с душой в разлад? Хоть и писал – к Москве не вижу троп, Ведь жил у Кировских прудов, Где власти лезли в душу как микроб, – Все начиналось с детсадов. Я всеми нитями привязан был Пропиской рабской – как узда… И конформизм толпы меня сушил: Не мог я с ней открыть и рта. Работу я свою любил до слез, В среде славянофильской был; И место дивное, где русский лес, И где угас мой страстный пыл. Лишился чудной командировки В той сфере, что я изучал. Причины ясны без обрисовки: Я не допущен был быть там. Я понимал, что труден будет путь, Остановить пытались нас. Я не жалею, что сумел дерзнуть, Но мой Уланский снится в снах.