В семье жены дед матери был обходителен и уникален. Он был прекрасный семьянин, хоть не имел образования. Читал сидур, имел в религии глубокие познания И был по молодости лет, со слов семьи, довольно музыкален. Он каждую субботу за большим столом на кидуше для всех Молитвы, стоя, главные произносил красиво нараспев. Он классику читал однажды, увлекшись романом Льва Толстого, Он от куска свечи, упавшей вдруг на скатерть, сжег ее немного. Но оторваться быстро от страниц «Войны и мира» не сразу смог. Жена пришла – уж было поздно, а он со смехом скатерть снять помог. Он в своей трудной жизни прежней от власти имел премного зла, Но никогда, нигде не унывал, хоть жизнь была и тяжела. Он даже побывал в тюрьме и тяжело физически работал. Костюм, как правило, один имея, он никогда не горевал Порой он делал на одолженное свадьбы всей своей родне. Подарки покупал своим он те же: что жене, то и сестре. Из синагоги, где молился, бедным он старался помогать. За стол субботний каждый раз других людей привык он звать. И если денег не хватало, он шел, таясь, их где-то занимать. И за столами любил шутить и анекдотец новый рассказать. А в позднем детстве он сынков богатых днями на себе таскал. От них, порою, он тумаков и синяков достаточно имел. Никто из них у рэбэ строгого, корежась, учиться не хотел, А он там в хэдэре в дверях тех детских школ науку постигал. Мы жили вместе, впятером в одной квартире, себя им вверив. Я никогда, придя с работы, не видел и не слышал разных ссор. А он всегда с улыбкой нас с женой встречал, лишь сидя у двери. Он был весьма умен, даже подвижен, этот семейный режиссер. Порою он меня, смеясь, о скромном одолжении просил. И с удовольствием его пушок на лысой голове я брил. А он тогда шутил, что два рубля от новой стрижки сэкономил: – Пойду на Горького, купить на эти деньги мяса к этим гоям. А за покупками немолодой он ездить в город не боялся. А ездя в город, при плохой погоде с пассажирами шутил: – Я от моей снохи однажды барометр хороший получил, Когда локтем я от ее удара сковородкой защищался. Ходил он быстро, хотя уже тогда был он весьма преклонных лет. Но в праздники всегда он неизменно в синагоге появлялся. Он изучал талмуд: садясь, вооружал нас множеством легенд… На праздник Шменацэрэс [2] , – идя туда, в метро он с жизнью и расстался. Его искали долго мы, найдя лишь в морге Боткинской больницы. И взяли в дом: родня наша и все, кто знали, попрощались с ним. Ведь он в нашей большой семье и в нашем доме всеми был любим. Он не был никому чужим: веселый жизнелюб – таким нам снится.

Дорогая, милая бабуся! Ты всегда в моем воображении. Я к тебе приду, к тебе вернусь я: Будем вместе скоро без движения. Жизнь твоя была всегда нелегкой: Было много горя, мучила нужда. Шла по жизни твердой ты походкой, Ведь тогда была еще ты молода. Ты потеряла лучших двух мужей, Сын старший был николаевский солдат, Одна растила троих ты малышей… В стране безликой вился безумный чад. Я так молюсь тебе и днем и ночью, Чтоб продолжался наш отцовский род: Я один из всех живой воочию, Может сын мой будет новый Лот. Вспоминаю я твои колени: Когда меня кто-то дома прижимал, Уткнувшись в них, я от руки твоей и тени, ласкаемый тобой, я засыпал. Почему же, когда мы были дети, Не ценили мы вполне той ласки? Нету бабушек милее на свете! Как всегда любил я твои сказки…

Знакомый с детства переулок, Как веха юношеских лет. В душе моей тот закоулок, Где так теплом я был согрет. Года бегут так безвозвратно. Но память мне не стерла дом, Куда пешком я аккуратно Ходил с надеждой вечерком. Она была роднею мне, Но тешил я себя мыслишкой, Что ей скажу наедине – Какой счастливый я братишка. Чернов олосою голубкой Тогда она казалась мне: Была на вид такою хрупкой… Сжималось сердце в тишине. А, выйдя замуж, изменилась: Ушел из дома звуков шум. В моем сознаньи воцарилось – Муж был ее властитель дум. Когда порою мы встречались, Она играла часто на рояле, И все мы дружно отключались: Ее глаза на нем сияли. Не долгим было ее счастье: Муж на работе подорвал здоровье. Была любовь и вдруг несчастье… Теперь обоих их стоит надгробье. В семействе было Любовей две: Мы «маленькой» ее любовно звали. Храню я память о божестве, На ее фото я порою пялюсь. Теперь племянницы семейство Там по соседству где-то обитает, Поддерживая дух еврейства, Мою былую память воскрешая.

Известьем, что мертва, – убит. Переживу ли я ее потерю? Я на погосте среди ракит Стою и плачу, и глазам не верю. Приехал я издалека, В надежде долгой тут ее увидеть. Теперь в душе лежит тоска. Не мог я этого никак предвидеть. Я повторяю вслух сто раз: Марина… И вспоминаю образ твой. Наш абажур на Бронной – тот, старинный… Ты шутишь за столом со мной. Г лаза свои большие опуская, Вдруг выдашь сразу несколько идей, Открыв их, продолжаешь, не мигая… Чаруешь видом ты своих кудрей. О, эта незабвенная улыбка! И блеск зубов, как белый мрамор. И стан твой рюмкой: такой тонкий, гибкий… Мне не хватает тут метафор. И я сижу, и слушаю блаженный – Какой была ты эрудит. А стол наш с яствами вдоль широченный, И продолжаешь ты шутить. Гулять ходили вместе мы не часто. Зато как смело строила свои ты планы. Как я желал побыть с тобой напрасно: Имела встречи ты, наверное… романы. И, наконец, я потерял тебя из виду. Ты жизнь устроила свою. В тебе я видел удивительную диву! Хоть ты родня мне, не таю. И я жену искал тебе подобной, Всегда я видел в ней одну тебя. Была ты мне звездою путеводной… Как не хватает твоего огня. Марина! Солнышко мое, родная! Как я хочу тебе одной сейчас поведать, Как вся моя душа скорбит, страдает… Как безразличны мне все радости и беды.

Каток растаял – видно время. И незаметно потеплело. Как солнце припекает темя, – Свободу от одежд ждет тело. И плавают в пруду лишь льдинки. На глади вод играют блики. Как хороши весной блондинки! Весной любви бывают пики. Она являлась, как снежинка, На белой глади катка пруда, Как будто легкая пушинка Скользила плавно по толще льда. Ловили каждое движенье, В ней было что-то от царицы… Смотрели мы ее свершенья На льду кружащей баловницы. Душа не льдина – тепла хочет: Она ж растаяла как дымка… Где этот белый ангелочек? Где эта белая снежинка?

Как быт России им был изучен И философия его народа. Жизнь эту тонко он всю озвучил В деталях: от восхода до захода… Какой был мир его в то время мрачен… Читать его всегда сажусь к столу. «Как много для простых людей он значил», – Себя на этой мысли я ловлю. Умел он двумя-тремя мазками Картину жизни описать блестяще, Со всеми гнусными замашками – И это было правдой настоящей. Как тонко плел он нить своих рассказов, Как кружевница пряла кружева. Показывая все без выкрутасов, Весь ужас быта неуклюжего. И сколько б не читал, а мне все мало: Какая пропасть у него идей! Меня всегда все это занимало, Смешило, умиляло средь ночей. В моем стенном шкафу на средней полке Сияет светлой он голубизной. Лежит всегда для будущих потомков, Пленяя мудрой старой новизной.

Да, было то моим большим желанием С тех пор как, дядя, помню я тебя: Продлить твое в миру существование За то, что ты не забывал меня. Приехал с фронта ты инвалидом. Имел тогда семью из трех детей с женой. Ты, по натуре, был деловитым, Желал увидеть, как живет племянник твой. Хотел меня в своей семье усыновить, Но тетя по отцу меня не отпустила: О брате с мыслями она хотела жить… Но вспоминать об этом тяжко и уныло. Затем семью, ты, помню, поменял: Не по своей мужской – чужой охоте. Ведь встретил скоро Танечку из гетто, И полюбил ее и в жены взял. Вы стали образцовою семьей, В любви родили двух красивых деток. Теперь живешь ты с дочерью родной. Ты понимаешь – как прекрасно это? Ходить не надо вечером домой, Не надо думать о еде мирской: Татьяна крутится вокруг тебя, любя – Она, как женщина, забыла про себя. Не забывай, что человеку старость В семье приносит нам не только радость. И всякое в любой семье явление Имеет два различных направления: Пусть от семьи идет тепло и уважение, С другой, как правило, болячек хоровод. Что делать – вот такой у старости заход: Так вспоминай хорошее и прегрешения. Жена и дочь, и зять с тобою рядом, И внуков юных – полная ватага. Так наслаждайся, милый, и живи Ты с Таней – с вечера и до зари. И каждый новый день проси у Бога, Чтоб продолжалась эта льгота долго. Ты не спеши в тот невозвратный мир: Ведь ты для нас давно большой кумир. Имеешь время ты для многих дум, Не будь ворчлив, сердит, порой угрюм: Тогда еще ты долго в мире проживешь, И нас, родню – на свадьбу к внукам позовешь. И нас ты тоже одухотворяй, И от ошибок в жизни вразумляй.

Отчего горячие слезинки, Словно волны по твоим щекам, Катятся на добрые морщинки – Недоступные му жским тычкам? Кто тебя, родимая, обидел? Расскажи, не бойся – разберусь. Неужели есть такая гнида! Кто, какой скажи мне словоблуд? Я тебе рождением обязан, Вечно буду у тебя долгу. Кто язык дурной свой распоясал – За твои я слезы все взыщу. Мамочка, кто этот злопыхатель? Никому не сделала ты зла. Кто твои седины испохабил – Покарай его навек, земля! Ну, не надо больше – вытри слезы. Получила ты дурной звонок. Будут, мама, где-то счастья росы. Чтоб дурной язык его отсох.

Среди известных нам бренных Пушкинских теней: Его родных, знакомых, приятелей, друзей, Тесно покоящихся у стен монастырей, – С годами вырос прекрасных личностей музей. Их интересы были порою столь близки, И каждый делал еще что-то в своей нише… Хоть им мешали самодержавия тиски: Но голос их и их деянья – были слышны. До года ссылки Пушкина их судьбы схожи: Владимир в Петербурге, в корпусе кадетском, А Пушкин со стихами бродит в Царскосельском; (Отец внушал Володе быть военным с детства), Ну, а Володя весь стихами бредит тоже. Володя опыт уж имел литературный: Писал он на Главкома, не пожалев чернил, Всю жизнь свою в делах – не позволял халтуры. Он, как и Александр, мимо зла не проходил. Они заочно друг о друге точно знали, Ведь круг друзей у них был общий и широкий. Знал Даль о Пушкинских дуэлях с подлецами, И о цыганской жизни у них были строки. Любил великий Пушкин не только сам творить, Друзей всегда своих подталкивал к тому же. Любезно слушать мог их, и с ними говорить: Они его смешили до упаду тоже. А к Далю же имел он интерес особый. Он труженика-собирателя видел в нем. Он в каждом слове видел языка основы: В несметном русском том, – говоре его живом. Знакомство их могло бы состояться раньше, Лишь через восемь месяцев сие случилось. А имя Пушкина у Даля в флердоранже, И мысль о первой встрече с ним ему так льстила. Принес тогда ему свою он книгу сказок… А Пушкин знал: он врач и человек бывалый – Их Пушкин полистав, не был от них в экстазе. О сборе словаря был разговор немалый. – Ваша затея трудная, но и прекрасна: Воззрились Вы на небывалое в России! Так много в этих самых поисках соблазна… Сокровищ русских слов Вы будете мессией! Вторая встреча: всего их было только три, – Была вся в словопрениях о Пугачеве. Здесь Даль помог ему реально, как поводырь: Служил он в Оренбурге, везде имел там вес. Там Даль находит кладезь говора сословий, Знакомит Пушкина с нужными ему людьми; Знакомство стало ближе их из-за условий, И крепость Белогорская выплыла из тьмы. Здесь Пушкин Далю сам предлагал: – Пиши роман! А у меня, – смеялся, – уж три их начаты… Он едет в Болдино, счастливый, писать тома, И вскоре о поездке рождаются труды. Что Пушкин написал – известно всем халупам. Посланье против Сеньковского [3] напишет Даль: – Читать журнал, в котором он редактор, – глупо: Кто пишет что-то ради денег – нам просто жаль. [4] И это из посланья Пушкину от Даля. Последняя дуэль. Лежит он в тени чилиг… Тогда ведущие писатели страдали, Лишь из архива это посланье извлекли. И третья встреча их пред смертью поражает!.. Ведь Даль не зван был, хоть Пушкин раненый лежит, Он был на «Вы» с ним – руку подает, встречает… Теперь на «Ты» с ним – ласков, и перстенек дарит. И Даль, как лекарь, вместе смерть его встречает. Ему Наталья Гончарова в знак участья Сюртук вручает новый, простреленный в паху. Как до дуэли лишь сиял он в нем от счастья, И бубня, что в нем еще я много напишу. Две крови европейские в нем бушевали, Мог изъясняться он на многих языках, Стал православным, ведь крестился же в финале… Покоится он на Ваганьковском в лопухах. Писатель он, рассказчик, и раешный поэт. [5] Неутомим был в поисках живого слова. Его прямой, и тонкий, высокий силуэт… Всю свою жизнь ни в чем не знал он останова.

С царицею не юной он был обвенчан тайно. Она любила в жизни множество мужчин, Но этот был из тех – любимых и не случайных: Который от нее ж имел «светлейший» чин. Он подбирался к этой синекуре терпеливо, Имея память уникальную и множество достоинств: Был к ней почтителен, уже не молодым сопливым, И действия, его фигура, говорили, что он – воин. А позже стал одним из богатейших воротил, Уже, не будучи любовником царицы, Он мир своей неординарностью так поразил, Что нам, его потомкам, – до сих пор он снится. Он мог быть страшным лежебокой, И в миг – изящным, стройным царедворцем; Заносчивым и гнусным букой, И смелым и готовым ратоборцем. В нем сочетались остроумие и ветреность, И юмор, и ученость, и во всем уверенность. Был страстный покровитель всех искусств, литературы. И был весьма он набожен – как плод родной культуры. Так кто же он, мой дорогой читатель? Кто понимал, что власть его не вечна, Он рисковал – сокровищ обладатель, Кто вечно был в долгах, не жил беспечно. В большой Руси сейчас таких фигур немного. И все ж они не стоят каждый одного его. У каждого из них была своя дорога, Но качеств тех, какие он имел, – ни у кого.

Не перечислить ваших сцен, Исполненных всерьез метаморфоз. Я не могу привстать с колен, Я за живот держусь и ржу до слез. Аркадий Райкин вас бы оценил, Смеялся б тоже от души, Смешных рогатых эпиграмм гарнир Он в залах бы читал, в тиши. Такая тонкая игра Всегда в таких деталях развита. Сидишь и ждешь до вечера: Куда вас бросит бытия планида? Стоянов – русская красавица, Нас взрослых миражом разя, И этот дивный трюк нам нравится: Не каждый же отважится. Мы узнаем тебя, Илья! Какую роль бы в шоу не сыграл – Мы рады изобилию. И как богат, смешон ваш арсенал. Вы пара сладкая всегда, И вами любоваться без конца Нам не наскучит никогда – Как видеть, слушать мысли мудреца.

Не знаю я опять с чего начать… Ведь с умной женщиной имею дело, Уж у меня давно седая прядь, И голова уже отяжелела. Казалось бы, что срок прошел большой… Мне божий дар здесь – каждая минута. Я – классика, увы, – не стал Левшой, И может даже сбился я с маршрута. Дюже достойное не сделано. С землеустройством хотел я продолжать – В далеком прошлом в нем был демоном… Я без гражданства: другое стал искать. Я подучился, искал работу. Ярмо любая есть, что не по душе. Обряд был в доме святой субботы, И ручку даже нельзя держать левше. Имел за жизнь я восемь лучших лет – Что в академии, опосля ВУЗа. Объехал в тот период много мест, Земля прибавила мне чувство вкуса. Был в академии шеф – хитрый жук; Зато в землеустройстве был человек. Стал академик первый – «не от скук». Второй, не знаю – ускорил ли свой бег… Последние я десять лет писал. «О чем?», – ты спросишь. – Обо всем на свете. Стихов я пополняю арсенал, Ну, а живу теперь почти аскетом. О балетмейстере, из них большой, Гиганте танца, – Джордже Баланчине. Сидел я с книгами весь с головой, Все время бросил я в эту пучину. Какой пожизненный был труженик: И говорить о нем могу я долго, – Имел по жизни пять подруженек, А сколько всяких млели от восторга… Родной Уланский меня расстроил, Осталось лишь на углу его кафе: Ороговевший живой канкроид… Отложен приговор аутодафе.

Нелля, милый ты мой человечек! Как живешь ты там – в своей обители! Буду тебя помнить, дева, вечно… Помнишь ли ты наши чаепития! Как хотелось мне порой тебя коснуться: Твоей жизни и твоей ухмылки… Посмотреть в глаза чернющие, как блюдца, Или осушить с тобой бутылку. Даже сидя, не шутил с тобой – Слишком ты была серьезна. Милый, добрый, смелый образ твой Не давал мне поводов к курьезам. Женщин умных в жизни так немного, Скольких я на жизни повидал: Для меня это почти что догма… Будешь ли ты тут мне возражать! Почему всю жизнь ты прожила, Девочка, в обнимку только с книжкой! Мысль в тебе жила: «мужик – вахлак»! Не хотела может жить вприпрыжку! Иль боялась – будет изменять! Так послала бы его к чертям! Горизонт у жизни так манящ… Не подвергла ты себя страстям. Но поверь мне, – есть другие страсти, Ведь не все же родились кобелями, Держат нас они не в меньшей власти. Ты представь на миг – у компа он ночами. Женщины в его стихах, – созданья, Что мы видим иногда в кино. Есть предмет мечты и обожанья, Нежное и сладкое вино… А пока что надо уже спать. Скоро петь уж нашим петухам. Завтра ты успеешь дочитать. Ты прости мне эту чепуху! Это все красивая лишь рифма, Что на ум приходит иногда… Для меня теперь они – молитвы Для Всевышнего, Его суда. P.S. Тебе стишок – почти что шутка. Найди же прочитать его минутку! Забудь о том, что я не вдов: Я пошутить всегда готов…

Когда-то шел ты на манеж, Ты был любимец всех трибун, Теперь ты стар – прошел рубеж: А был прекрасный клоун. Всегда смеялся весь народ. Ты выдумками восхищал! Ведь над тобой висел цейтнот… И каждый новых трюков ждал. Неужто ты не заслужил Своим большим искусством Достатка? Сцены старожил, Как в твоем доме пусто… Ты помогал другим в нужде, И делал это втайне. Теперь бываешь ты в беде, Нуждаешься ты в займе. Твои заслуги велики, Любимый клоун века! Мы пред тобою должники: Ты цирка – наша веха.

И где найти мне нужные слова, Чтобы тебя в том убедить; Что не плету опять я кружева: Не буду я тебя сердить. Я так устал от самого себя, Запутался в своих грехах. Везде все низвергал тебя, любя, В моих безумных кутежах. Прости, любимая, за вахлаков, Приятелей тех прошлых лет: По большей части – с детства босяков; За дым дешевых сигарет… За шум, за недостойные слова, За излияния выпить – За эту простоту их естества, Чтоб неудачи усыпить. Последний раз прошу прощения, Моя царица Савская! Прошу же – не верши отмщение За мое братство хамское! Я обещаю покончить с этим: Их не увидишь больше ты. И если веришь – давай отметим! За них испытываю стыд.

Ты была отдушиной для всех – Согревала всем ты людям душу! Горек и не лезет в глотку хлеб… Я тебя уж больше не услышу. Всем хотела сделать ты добро. Ты искала к этому пути все. От тебя так веяло теплом… Сколько милых имели мы бесед. Не сосчитать всех мицв на пальцах рук! Тебе на месте не сиделось: С подружками всегда был твой досуг… И как случилось – заболела? Нам достались только от тебя Теплые от дел воспоминанья – Дочери счастливая судьба, И ее о мамочке признанья… Молодая ты ушла от нас: Так твоя судьба распорядилась. Щедрым был души твоей алмаз – Ты не зря на свете уродилась…

Мы с тобою вечно в глупых ссорах, И обычно – все по пустякам. Пять минут болезненных укоров… А потом мы бродим по углам. Мы уже давно с тобой не дети. Разные характеры у нас. Надо бы себя держать в ответе! В гневе забываемся подчас… Но потом, остывши, примолкаем, – Ищем к примиренью некий путь. Все равно люблю тебя, родная! И прошу: что я сказал – забудь. Ты меня прости, что не сдержался, Извини – во всем я был неправ! И чего я глупый бесновался?.. Виноват во всем мой дикий нрав. Раним грязью мы друг другу душу Тем потоком мата разных слов. От постыдных слов краснеют уши… Может хватит этих номеров? Неужель, важны так пустяки? Жизнь сложней, чем маленькие беды. Дети все же слышат, ангелки. Что мы ищем и… какой победы? Даю слово – тебе уступать! Я готов решать все в диалогах. Как детей мы можем воспитать, Если ищем мы для ссор предлоги!

Я тебя уж давно полюбил За твой голос чистый и бельканто И с тех пор я в корчму зачастил, Не хожу же я за баландой. К моим шуткам ты равнодушна. Уже шепчутся люди вокруг, Намекают взглядами гнусно… Сколько я испытал смутных мук! Но ни взгляда, и ни улыбки… Хоть торчу в корчме я с рассвета. Или я свершаю ошибку: Ты – жестокая сердцеедка. Неужели красные розы Ни о чем тебе не сказали! В твоем взгляде вижу я грозы: Не любви ли это сигналы? Думать я не могу ни о чем: Вслух зову тебя: – Карменсита! И на сердце лежит тяжкий ком… Кто твои целует ланиты?

Какое море милого очарованья Вчера услышал в ваших я словах! Не торопитесь же сказать мне: «До свиданья!», Ведь это может будет впопыхах. Какой-то внутренний огонь зажегся сразу: Он не подвластен мне, и все сильней. Я чувствую, предвижу я для встреч преграду… Не знаю почему, но Вам видней. Но продолжаю я надеяться на встречу. Подумайте и дайте знать: когда. Готов я подчиниться Вам и не перечить, Мне важно знать бы, что я Вам не чужд. Хочу лед сердца тонкий растопить вещами, Которые Вас могут восхитить. Я знаю – любите Вы нас, мужчин, ушами… А я ведь из породы волокит.

Забудь меня! Не пробуждай же чувств порывы. Не мучь себя! Ко мне будь только справедливой. Не плачь при мне, Не падай на свои колени… Гляди в манеж – Игру все смотрят на арене. Я так устал Выслушивать твои терзанья. Я не роптал… И не нужны мне оправданья! Ты вспомни все! Как я страдал с тобой доныне: Кто был сосед – Тебя я видел с ним в машине. Ты мне врала, Что все это не повторится. Я не скала! Теперь свободен я, как птица.

Отца не стало вдруг в три года у шалуньи, Мать пропадала в театре… Как-то надо жить… Одна она была в квартире аж с полудня, Играя – как и мама в театре, – не скулив. А кукол не было. У ней была бумага, И из нее их мама ловко мастерила. От этих куколок имелся дух имаго: Воображала действо, с ними говорила… Ей мамочка не могла позволить сладости: Мороженое, пончики или конфеты… А для малышки это – источник радости, Ребенок еще мал и не растет аскетом. А тут такое искушенье! В сумке… деньги. Быть может мамочка и не заметит даже… Хотелось ей покаяться об инциденте, Но мать копила деньги и была на страже. Как мама плакала, ту кражу обнаружив! Она, конечно, знала об ее желаньях И не ругала, тем ее обезоружив… Ведь понимала – крошке нужно воспитанье. Однажды крошка малярией заболела. Мать ей лекарство по часам принять велела, Показывая, как будут выглядеть часы… И нечем сладким было ту горечь закусить. На день рожденья ее как-то приглашают К соседям рядышком, в более богатый дом… Она поспешно вкусный пирожок съедает, Ей блюдо с ними пододвигают, видя то. И тут она характер сразу проявляет, Отказывается молча напрочь что-то есть. Что съела быстро пирожок… она страдает. Она решила, что не уронит мамы честь. Одно весьма суровое воспоминанье – Увозят маму заболевшую в больницу, Ее, еще совсем малышки, то страданье… Куда увозят ее маму эти лица? И уже взрослой в Москву приехав, не могла Она лет тридцать слышать песню «Эх, дороги»… Ведь неотложка маму из дому увезла: Напоминала эта песня те тревоги. И ее матери характер и привычки Она взяла для своей жизни за основу. Рожденная на севере, теперь москвичка: Ее характер, как у матери – суровый.

Кому же показал язык Эйнштейн На всем известной черной литографии? Он выиграл в те годы его гейм И тем заслуживает эпитафии. Ведь он рассматривал свою модель, Как некую ступеньку в познавании, Чтоб в будущем пробить в умах туннель Теории такой существования. Теории относительности гений – Альберт Эйнштейн бессмертен навсегда! Он вызвал в жизни столько недоумений, Что споров не смолкает суета.

Казнящие отрывки книг Вновь перечитаны, как прежде. Потушен до утра ночник, И мысли роятся в надежде: Что завтра будет новый день, Ей, может, много легче станет От сердца до концов ногтей: Не будет в доме больше паник. Случилось все это всерьез. И видеть больно, неприятно… По коже аж бежал мороз, Хотелось капель валерьяны. Не чувствует она вину Или скрывает так умело. Она подобна шалуну И просится домой несмело. В ее больших глазах туман, Ей неуютно в этом месте. Ведь по природе – атаман. Ее натура вся в протесте. И мне ее безумно жаль. Здесь время тянется так нудно… Отсутствует тут календарь, Волнения – сиюминутны. Всегда общительна была – Сейчас она не в лучшем виде. Ей вовсе не до юных ласк, От встряски ей самой обидно. Когда она вернется в дом: «Хочу я верить в такой исход,» Забудем думать о худом И будем вместе встречать восход. Она ошиблась в этот раз: Ее благие пожеланья Ушли в былье – уж не саврас, Не знала, что идет в закланье. Упрямая всю жизнь была. Мне больно говорить все это… И в лямке падает бурлак, Как догорает сигарета. Я не виню тебя ни в чем. Нельзя быть в жизни дон-кихотом! Считаю – сгинул твой ярем. Спасибо за твои щедроты!..

Вам в эмиграции случалось ли, хотя бы раз, Мужчину повстречать голубоглазого в анфас? Увидеть – как хороший, добрый, теплый человек В мир излучает мягкий, теплый свет вокруг для всех. А может мне и, наконец-то, крупно повезло: Увидел я однажды в эмиграции его. В его больших глазах я ощущаю – есть добро. Я чувствую, что можно положиться на него. Друг «по-несчастью» в суете бегущих дней мирских – Я помню, как ты на двенадцатой тогда возник: Со всеми познакомился и, в том числе, со мной, И через час рассказов стал, ну просто, – «в доску свой»! Твоя любовь к рассказам с нехитрой клоунадой – Что в этом месте тщедушном людям еще надо! Людей ты быстро иллюзией приободряешь И тем ярмо работ у коллектива явно облегчаешь. В Нью-Йорке музицировать ты бросил, чем владел: Здесь конкуренция и музыка – не твой удел. Сочувствую… Но видно, ты – не классик-музыкант. А нужен тут, даже на улице играть, талант. Нагрузки воз большой везешь, что так необходим. Из уважения за это мы тебя щадим. И нам, конечно же, спокойней под крылом твоим: Для всех из нас, завязанных, ты стал почти родным. Дух коллектива следует держать в таком аду. Почти весь день рабочий здесь слышны эскапады. Все это достигаешь ты искусно, рудокоп: Пусть будет у тебя на жизненном пути легко!

Я в комнату твою тихонько захожу, Когда еще ты в неге искусственных миров. И иногда, прильнув рукой к плечу – бужу: Ты воскресаешь от виртуальных своих снов. Ты, к сожаленью, не поэт, а журналист. Быть может, даже реалист, минималист. Ты маленьким стишком хотел меня приблизить, А мог бы на твоем английском осчастливить. То было лишь одно четверостишие: Была ль в нем рифма правильная слышима? Но страстно как оно звучало на английском – На языке тебе уже родном и близком! А дальше было множество таких статей: И про футбол и баскетбол, и про хоккей, Про реслинг, про бейсбол, про игры в школе, Про бедных лошадей, сгоревших поневоле… Сейчас ты пишешь лишь о Мэджике статьи: В них ты описываешь тоже вид борьбы. Я рад, что ты такой весьма разносторонний – Неугомонный, ищущий себя и скромный. Работаешь ты в дружном скромном коллективе: Не знаю – думаешь ли ты о перспективе? Да, Мэджик видно – очень мудрая игра, Ты только время не теряй для жизни зря. Я знаю, босс, твой друг, тебя не огорчил, Писать статью не побоялся поручить. Как счастлив я, что не ошибся твой мудрый босс. Он видел: живой твой интерес к игре возрос. Тебя благословляю это продолжать! Лишь я хочу твою улыбку увидать. Желаю в деле активного участия, Дерзать, не забывая о семейном счастье!..

Писать про матушку жены обычно очень сложно: Ведь принято всегда смешно подтрунивать над ней. Но я попробую, быть может, очень осторожно О теще молодой и доброй рассказать моей. Я сожалею, не был с ней во времена войны. Все сведения о теще я получил от дочки. Она вела себя, как верный патриот страны: С душою молодою выполняла все до строчки. Потоки бедных беженцев лишь появлялись где-то, Она встречала часто их, особенно зимой, И привечала их, забыв свой сон и свой покой, И не жалела отдать свое не лишнее пальто. Я понимал, что она мать и обожает дочку. И на меня смотрела, как на слугу простого: Не дай бог, я не угодил или сказал не в точку В ее роду понятиям принятым, устоям. Но мы прожили с нею вместе уже много лет. И каждый вечер, если ее дочки дома нет, Я должен был идти рыскливым на станцию метро – Как муж любвеобильный встречать ее, как «фигаро». Иль были у нее другие «завихрения»: Тем, что я не придавал особого значения. Однако в ее мыслях и устарелом взгляде – Читал я недовольство «генерала на параде». Но в большинстве своем она была всегда права. Мы не могли решить, когда отъезд нам ожидать – Была проблема, которую мы дали ей решать: Все делала она, не показав плохого нрава. Отказ пришел к нам, как ожидание в «Бедламе». Она словами стремилась нас морально вдохновлять. Ее слова, поступки, так дух наш поднимали! Мы знали, – взялись, то ни за что нельзя нам отступать. Имели деньги мы порой от быстрой распродажи. И тут для всей семьи она была весьма щедра: Помимо купли вещевой для выезда поклажи, Она, как мать – душой ко всем была всегда добра. Шутила. Вспоминала свою юность и смеялась. Ярона шутки могла слушать без конца [6] . С ним, с мужем, в поезде в купе вагона повстречалась И вспоминала, как он хотел им купить рыбца. Как в юности она хотела в оперетте петь – Отец узнал и, посмеявшись, приказал: «Не сметь!», Затем спросил уже серьезно так: «Ты ж не кокетка?», И заключил: «Не быть в семье еврейской шансонетке». Могу я вспомнить другие смешные эпизоды: Когда «спидолу» слушая, все мы собирались, И как ложились дружно, тихо мы на пол, – в те годы Любые новости лишь оттуда появлялись. Готовила она премного и всегда отменно, И от души меня и всех любила угощать: «Покушай эту рыбу в маринаде непременно, Я гарантирую при всех – ты не умрешь, мой зять». В Нью-Йорк приехав, вначале задумала она Открыть когда-нибудь поблизости пекарню где-то. Но нервотрепка от отказов силы забрала, И сладкие ее мечты тогда канули в Лету. Красиво, замечательной жизнью прожила она Немного лет счастливых с ее любимым мужем. Во всех делах – и в горе и в радости – была верна. Брак во второй раз, а ведь могла, – ей был не нужен. А внуков как лелеяла, без памяти любила – Какая же недюжинная была в ней сила! Тут «на два фронта» часто, не ленившись, как могла – Как настоящая пчела над улеем кружила. Но вот последние пять лет она болела. На внуков глядя, говорила, что: «сожалеет, Что вряд ли побывать на свадьбах их успеет». В воспоминаниях прошлых ее душа кипела. В войну в совхозе, будучи старшим товароведом, По карточкам пайки она вспомоществовала: Сиротам, втихаря, их без карточек давала – От мицвы все ее лицо горело добрым светом. Жила всю свою жизнь с еврейскими заветами: Она давала цдоки в нашу синагогу бедным; На кладбище бывала, где устраивала с нами Дань уважения; давала всем больным, согбенным… Ее мы вспоминаем пред мужем непорочной: Ушли от нас Вы безвозвратно быстро в мир иной, Для всех из нас остались Вы божественно любимой – С душой такою юной, нравственно неповторимой.

Моя жена, в тебе нашел я друга! Ты – сорок лет мне верная подруга. Я счастлив, что это сказать могу. Ты знаешь то, что нужно к очагу. Как мне тебя вознаградить – не знаю? За сыном ходишь часто ты, борзая. А он, мой сын, добрейшая душа: Живет, как божий ангел – не греша. Ты направляешь его в русло жизни: Ведь ты в еврействе воспитана была. Ты на молитвах дедушки взросла. Не получается порой – не кисни. Он ропщет на тебя, хоть понимает. Зато не лжет и не из попрошаек. А ты его пытайся убедить Как надо правильно, умело жить. Не каждый может для своих ребят Так опуститься у жены до пят, Сказав: «Я восхищен и горд тобою – Любимой умною моей женою!».

Вы были дивным украшением стола В печальном облачении с гостями. И взгляд Ваш был, как неприступная скала, Хоть сколько не ходи вокруг кругами. Ваша одежда, не похожая на всех, Спина прямая с тонким станом сзади… Крутилося вокруг Вас много непосед: Что тайное мелькало в Вашем взгляде? Мне так хотелось почему-то Вас украсть, Чтобы виденьем Вашим насладиться. На миг во мне безумная родилась страсть – Чтоб были в вечер Вы моей жар-птицей! Я был уже готов шагнуть, поверьте мне! Когда еще придется вновь восхититься. Быть может, я бы вызвал в Вашем сердце гнев… Но я готов к Вашим стопам склониться. Жаль, что знакомство наше не состоялось… Я так хотел бы еще раз увидеть Вас! Я не желал бы чтоб так все и осталось: Вы в моем сердце – видение, мираж…