О существовании моего дяди, которого мне так и не суждено было увидеть, я узнал на следующий день после смерти матери. Меня это не слишком удивило: я уже привык к тому, что члены этой семьи один за другим возникали из небытия, как зомби из какого-то тайного укрытия. Четырех телефонных звонков ему хватило для того, чтобы решить нашу судьбу. Бумажная фабрика сняла наш дом для своего охранника. Мать удостоилась чести быть первой, похороненной на новом кладбище Мимизана, – на пустыре, оставшемся между фабрикой и городской свалкой. Неподвижная была отправлена в дом престарелых в Даксе, а я – в церковный пансион в пригороде Бордо.

За семь лет мимо меня прошли сотни учеников и десятки преподавателей, но моя память почти не сохранила их лиц, и всякий раз, когда я мысленно возвращаюсь в то время, передо мной возникает одно только лицо господина Крука.

Первого числа каждого месяца я получал привет от дяди: деньги на карманные расходы – единственное ощутимое свидетельство исполнения им роли опекуна. И в ближайшую субботу я садился в автобус, направлявшийся к центру города.

Лавка господина Крука располагалась на улице Ранпар. Когда я впервые зашел в этот магазин, мне показалось, что я попал на какой-то заброшенный склад. Длинный коридор, загроможденный книжными полками, укрытыми от света витринами с дымчатыми стеклами; в глубине – витраж, сквозь грязные стекла которого пробивался тусклый свет. Там были в основном старые книги – не первоиздания и не нумерованные экземпляры, за которыми охотятся библиофилы, а весьма разношерстный набор сочинений, не имевших иной ценности, кроме своего содержания. Вышедшие из моды авторы; малоизвестные труды иных еще знаменитых, но оставленных своими издателями романистов; классики, которых все знают, но действительно читали только любопытные да горстка университетских интеллектуалов. На полках царил изрядный беспорядок; книги были в пыли, большинство – в плохом состоянии. Кое-какие модные романы, собранные на маленьком столике при входе в магазин, казалось, из солидарности мимикрировали под свое сомнительное окружение: их краски, хотя еще и свежие, уже поблекли, и чувствовалось, что их ретивые, динамичные молодые авторы, улыбавшиеся с обложек, несмотря на свои предельно «современные» позы, вскоре станут похожи на старых бородатых литературных монстров довоенных времен.

С первого взгляда я понял, что попал туда, куда нужно: мне было там намного приятнее, чем в больших библиотеках в центре города или у букинистов высокого полета; я ощутил ту атмосферу спокойствия, корректности, сосредоточенности, которая была мне нужна. Не хватало только какого-нибудь чичероне, способного помочь мне разобраться в этом хаосе, но сразу обнаружить его мне не удалось. Я трижды обошел весь магазин, я даже постучал в дверь задней комнаты, – безрезультатно. Я дважды прокашливался, прежде чем решился позвать на помощь, сначала робко, потом громче. Только после этого мне ответил чей-то голос, говоривший с сильным акцентом; казалось, голос исходил из стопки книг, сложенных на конторке:

– Come down, [6]Потише (англ.).
мой юный друг, come down, я не глухой…

Присмотревшись внимательнее, я обнаружил в просвете между разрозненным собранием Шекспира и огромным лохматым учебником греческой литературы совершенно неподвижную голову; лицо улыбалось мне. Единственная морщина, пересекавшая лоб, была удивительно похожа на сшивную нитку корешка книжного переплета; желтоватая кожа отсвечивала, как старый пергамент. Во всем этом почти минеральном комплексе человеческий вид имели только лукавая улыбка и длинные рыжие патлы.

– И начнем, – продолжал голос, – сразу с главного: вы Приносящий или Уносящий? – Произнеся это, человек бросил подозрительный взгляд на ранец у меня за спиной, в котором я собирался унести мои приобретения. – Это, молодой человек, чрезвычайно важно, ибо в значительной мере определит характер наших будущих отношений: если вы Уносящий, вы входите с пустыми руками и полным кошельком, а когда вы уходите, у вас все наоборот… и вы принадлежите к благословенному племени – к племени Клиентов… И заметьте себе, это не вопрос денег, но вопрос места… жизненного пространства… Вы и представить не можете, сколько томов ожидают своей очереди за этой дверью, в этом чистилище… ожидают, когда освободится какое-то место! Но если вы Приносящий!.. Боже мой…

Я стоял напротив господина Крука, неловко переминаясь с ноги на ногу. По мере того как он пробуждался от своей сиесты, в лице его появлялись живые краски. Говоря о красках, я прежде всего имею в виду красную, ту красноту, которая медленно проступала на его скулах и разбегалась прожилками мелких сосудов в его глазах, похожих на глаза ящерицы.

– Приносящие!.. эти безжалостные смеющиеся чудовища… некоторые из моих собратьев называют их поставщиками, но я этого слова не употребляю, оно слишком благородно… слишком благородно для этих издателей, которые каждый месяц вываливают из своих тачек эти кипы перед моими дверями, – они просто испражняются!.. А эти буржуа, которым вдруг приходит в голову вычищать свои чердаки, и они не находят ничего лучшего, чем вычищать их на мою голову! Посмотрите, посмотрите вокруг… Или я еще не сыт этим по горло? Но это их не останавливает, нет, они продолжают… Мусорщики! Мусорщики духа! И знаете, что во всем этом самое скандальное? За такие «харчи» или за такие позорные нечистоты – это зависит от того, с какой точки зрения на это посмотреть, – они еще требуют вознаграждения! Им надо платить, этим бездельникам! А вершина всего то, что я, Крук, не могу удержаться и покупаю! Я покупаю и покупаю, это сильнее меня! Почему? Потому что у меня любвеобильное сердце, я слишком чувствителен… Я не могу видеть книгу, выброшенную на панель!

Говоря, он постепенно распрямлял свой огромный костяк и вскоре уже стоял на ногах. Как я мог его не заметить? В нем было почти два метра росту; такого громилу легче представить себе на поле для регби или в каком-нибудь шотландском лесу, чем под низким потолком лавки, забитой книжными полками. Одет он был более чем скромно, но на левой руке его было довольно броское кольцо с крупным бриллиантом. Я не решался поднять глаза: его рыжие патлы почти касались паутины, свисавшей с люстры фестонами.

– Приносящие, очевидно, это знают и пользуются этим без всякого зазрения… Эта молва дошла до Байонны, до Тулузы… даже до Парижа: «Слышали, есть один тип на улице Ранпар в Бордо, который покупает все! – Вы шутите! – Нет-нет, уверяю вас! Он берет все! – Да полноте! Не возьмет же он «Ученика» Поля Бурже, девятое издание, без корешка, в рваной обложке, проеденную в нескольких местах и с отсутствующим титульным листом? – Возьмет-возьмет! Даже такую! Я вам говорю – всё! Его только надо немножко разжалобить…» А разжалобить они умеют… там вздох, тут взгляд сквозь слезы… «Бедная, бедная книжечка… Неужели вы не дадите ей ни одного шанса?… Только вы, господин Крук, только вы это можете! Вы любому барану продадите Эзру Паунда!» Я уклоняюсь, я изобретаю всевозможные уловки… Едва у меня набирается пять сотен франков, я кладу их в банк на той стороне улицы, а этим показываю пустую кассу… Пять раз в неделю я забываю дома мою чековую книжку… я беру ее с собой только в среду, а потом – в четверг на следующей неделе и так далее… иначе они бы взяли и спасибо не сказали, свиньи!

Закончив свою тираду, Крук наконец соблаговолил рассмотреть меня с более близкого расстояния. Он отметил мой юный возраст, потрогал мой пустой ранец и улыбнулся:

– Расслабьтесь, мой мальчик, расслабьтесь! Я уверен, что мы станем замечательными друзьями!

Меня смущал даже не рост господина Крука, меня смущала его улыбка, хотя она ничуть не напоминала тот мимический рефлекс, сопровождаемый похлопыванием по щечке, которым взрослые награждают детей, когда хотят выглядеть добрыми. Нет, это была улыбка мужчины, разговаривающего с другим мужчиной, и она подразумевала, что этот другой вполне способен понять иронию его жалоб и в целом довольно комический характер его существования. В этом было что-то пьянящее и в то же время смущающее.

– Так что вы ищете?

– Диккенса! – выговорил я, не поднимая глаз.

Крук расхохотался:

– Диккенса! Какая жалость, он только что ушел. Каждую субботу он уходит пропустить стаканчик… но он оставил в уголке кое-какие мелочи, которые, может быть, вас заинтересуют.

Подняв облако пыли, он извлек откуда-то два тома: «Оливера Твиста» из «Зеленой библиотеки» и очень старое иллюстрированное издание «Копперфилда» – на обложке маленький мальчик пытался защититься от ударов человека с физиономией преступника, а молодая женщина, закутанная в шаль, тщетно пыталась вступиться.

Я покачал головой:

– Эта картинка дурацкая… – Сделав над собой чудовищное усилие, я взглянул Круку в глаза и быстро прибавил: – Я прекрасно знаю, что Диккенс не заходил к вам сегодня.

Крук с задумчивым видом почесал подбородок своим перстнем:

– Я знал, что вы это знаете, мой мальчик… Мне даже кажется, что вы вообще многое знаете… Что вы скажете вот… об этом?

Это была красивая книга. Очень красивая книга 1885 года издания. Превосходная мелованная бумага, роскошная печать, безупречное состояние. На титульном листе – дарственная: «Моему старому другу Максиму Леверу. Да не вскружит ему голову его процесс… Анатоль Франс».

«Bleak House». «Холодный дом». Это название фигурировало во всех библиографиях, но саму книгу мне нигде не удавалось откопать – ни на чердаке деда, ни в церковной и ни в какой другой библиотеке, так что я даже решил, что такого романа нет, а есть одно только необыкновенно красивое заглавие, придуманное для завлечения покупателей. И вот, держа ее в руках, я испытывал недоверие охотника, столкнувшегося нос к носу с каким-нибудь грифоном или единорогом.

– Эта книга, молодой человек, мне особенно дорога… И знаете почему?

Слово «дорога» пробудило во мне мучительное ощущение реальности. Дрожащими пальцами я открыл форзац. Справа вверху были нацарапаны три цифры: 600. Шестьсот франков! Дядя выделял мне сто франков в месяц… Чтобы у меня набралась такая сумма, мне нужно было ждать полгода!

– Э-э… нет.

– Взгляните сюда: у персонажа мое имя – Крук. О, это далеко не блестящий омоним. Грязный, скупой и бессовестный старьевщик… но его смерть, друг мой, его смерть! Какое приключение! Вы знаете, как он умер?

– Нет.

– От самовозгорания! Пфф! Улетел в трубу! Мэтр Крук исчез! От него ничего не осталось, кроме кучки золы… В те времена хватало шарлатанов, утверждавших, что они были свидетелями подобного феномена… И Диккенс с его наивностью – он ведь был, в общем-то, большой ребенок – верил в эту чушь! Но заметьте, он был в этом не одинок… почти такая лее сцена есть у Золя, если не ошибаюсь, в «Докторе Паскале»… Ага, нашел: «…а вот… вот головешка – обугленное и разломившееся полено, осыпанное золой; а может быть, это кучка угля? О ужас, это он! и это все, что от него осталось; и они сломя голову бегут прочь на улицу с потухшей свечой, натыкаясь один на другого…» Наивно или нет – он должен был это сделать!.. Написать такую сцену… он должен был ее иметь, как выражаются у вас во Франции! Нельзя и придумать ничего лучше, чтобы избавиться от несимпатичного персонажа!.. В наши дни на это уже не осмеливаются, прячутся за «правдоподобие» – какой вздор! Хотите, я вам скажу, почему Диккенс – великий писатель? Потому что он имеет все! Так что вы решили? Я вас уверяю, за шестьдесят франков – это выгодное дело!

– Шестьдесят франков?

– Ну да, шестьдесят франков…

– То есть…

– Ну так что?…

Крук взял у меня из рук книгу, странно присвистнул и возопил:

– Скимпол! Подите-ка сюда, я вам кишки выпущу! Это мой помощник, только что из Эдинбурга… с этими фунтами стерлингов, старыми и новыми франками он уже не знает, на каком он свете… закатал весь магазин своими нулями… Скимпол, ну-ка покажитесь, тупица несчастный!

Скимпол не показывался. Я протянул мою стофранковую бумажку, взял сдачу, спрятал волшебную книгу в ранец и уже собирался уходить, но книготорговец удержал меня за рукав:

– Эй, молодой человек, не так быстро! Дела надо делать по правилам… У меня на родине два честных человека, заключив сделку, не расходятся, не отметив ее. Прошу сюда…

Следуя за ним, я прошел в заднюю комнату. Три стены комнаты занимали полки с книгами, а четвертую украшали огромный плакат с текстом на гэльском языке (позднее я узнал, что это был некий «символ веры» Партии шотландских националистов) и десятки фотографий писателей, из которых мне была знакома лишь одна – известный снимок 1865 года: Диккенс, сидя верхом на плетеном стуле в саду Гэдсхилла, читает вслух своей невестке и экономке Джорджине Хогарт; на заднем плане – знаменитые герани, которые он так любил.

Рядом с этой фотографией висела старинная гравюра, изображавшая мужчину в придворном платье. Мужчина держал в правой руке перо, а в левой – пергаментный свиток и улыбался с лукавым видом.

Книготорговец перехватил мой взгляд:

– Томас Эрхарт де Кромарти – первый переводчик Рабле на английский… Знаменитый остроумец; славился умением задирать юбки и доказывать тригонометрические теоремы. Порядочный кусок жизни провел в тюрьмах Кромвеля, и некоторые утверждают, что он помер со смеху, узнав о реставрации Стюартов… Моя мать всегда говорила, что он из нашего рода, и хранила его «Пантагрюэля» как семейную реликвию… Эрхарту я обязан моими первыми литературными переживаниями, а также, – Крук слегка понизил голос, – а также кое-какими мелкими неприятностями… Но где этот бездельник Скимпол?… А, я знаю, это все корабли… С тех пор как он попал в Бордо, он не уходит с набережных, словно только что открыл для себя поэзию большого порта. Подумать только, ведь этот дурень провел все свое детство у моря. Тем хуже для него! Мы не станем его ждать.

Тыльной стороной руки расчистив место на столе, заваленном накладными, заказами и счетами, Крук достал бутылку виски. Алмазом перстня он провел на бутылке черту примерно на сантиметр ниже уровня жидкости и плеснул в два стакана.

– This far, but not further… до этой черты, и не более! В жизни, молодой человек, надо уметь вовремя останавливаться. Самым благородным страстям нужны берега. Кто бы я был без этого кольца? A drunkard… обыкновенный пьяница, недостойный такого великолепного лагавулена шестнадцатилетней выдержки…

Я осторожно попробовал эту жидкость, цветом напоминавшую янтарь, а вкусом – торф. Вторая порция алкоголя в моей жизни. Вспомнив подслащенное вино, я ожидал того же возбуждения, той же неконтролируемой веселости, которые испытал тогда на бабушкиных коленях. Но мной, напротив, овладело восхитительное спокойствие. Для меня все вдруг упростилось. Алкоголь вел, увлекал меня к далекому будущему, в котором я, как Дэвид Копперфилд, смогу наконец стать героем своего собственного существования. С той октябрьской субботы прошло уже много лет, но стоит мне поднести к губам стакан того же шотландского виски – которое кое-кто называл «торфяной кровью», – и я попадаю в ту же обратную перспективу: я вновь маленький двенадцатилетний мальчик в задней комнате книжной лавки. Я снова вижу Крука, который весело смотрит на меня, и снова вижу Диккенса. Диккенс в парадном костюме, странно официален и неестественен, несмотря на всю непринужденность позы. Я слышу его голос, его просторечие, его пришепетывание и говорю себе, что с этой минуты буду с каждым днем все дальше удаляться от того пути, на который должен был вступить.

– Самовозгорание… – Крук смотрит на свет свой почти пустой стакан, восхищаясь последними коричневыми блестящими, как слезы, каплями и мечтая вслух: – Это было бы великолепно… Исчезнуть бесследно…

– Исчезнуть?

– Да… Вам известно, молодой человек, что кладбища переполнены так же, как магазины букинистов… Или этот дурацкий светский обряд кремации… Нет, если бы книга… я хочу сказать – тело могло испариться… вот так!

Крук щелкнул пальцами. И, откликаясь на его желание, последний луч заходящего солнца ударил в окно, подобно вспышке, ослепляющей нас, перед тем как погрузить в темноту.

В автобусе, который вез меня к монахам, я прижимал книгу к груди и благословлял имя таинственного Скимпола. Зажегся красный. Автобус, пленник длинного ряда автомобилей, остановился в середине улицы Сен-Сернен. Уже спустился вечер. На месте кафе «Разрядка» мигал агрессивной неоновой рекламой молочный бар. Наш дом я тоже узнал не сразу. Владелец прачечного пункта снес перегородку, отделявшую когда-то заднюю комнату; четыре гигантские стиральные машины с иллюминаторами, распахнутыми, как пустые глаза, расположились как раз на том месте, где я некогда играл с моими оловянными солдатиками и где мой отец опрокинул мадемуазель Корали. Перед одной из машин сидела женщина средних лет; она вязала, приглядывая вполглаза за ходом стирки. Мне захотелось выйти из автобуса, подойти к ней и сесть рядом. И ловить воспоминания, вращавшиеся вокруг трусов, бюстгальтеров и ночных рубашек.

«Bleak House» распалил мою страсть: из воздыхателя я превратился в похотливого любовника. Я уже не трепетал от восхищения, перелистывая страницы дрожащим пальцем, теперь я поглощал, глотал, не давая себе времени прожевать, сочленения сюжета и плоть главных действующих лиц: Эстер и ее оспу, Джарндиса и его процесс, леди Дедлок и ее мраморное отчаяние. Но особенно мне нравились те маленькие закуски, которыми Диккенс обставлял главные блюда, – силуэтные фигуры второго плана, невероятные сгустки эктоплазмы, рассеянные в толще глав, как водосточные желобки в церковных сводах: миссис Джеллиби, филантропка, невозмутимо составляющая морализаторские послания в пользу далеких «маленьких туземцев Бориобула-Гха», в то время как собственные ее дети, предоставленные самим себе, едва не разбивают головы на ступенях лестницы; страшные, швыряющиеся подушками старики Смоллуиды, которых приходится потом «взбивать» кулаками, как кроватные валики; оружейник Фил и его «занятная привычка: когда ему нужна какая-нибудь вещь, он не идет к ней прямо, а ковыляет вокруг всей галереи, задевая плечом за стену, так что по всем четырем стенам этого помещения тянется грязная полоса, которую принято называть „следом Фила“».

Они были настоящие. Они существовали. На их фоне моя жизнь была не более материальна, чем тень от высоких дубов на окнах дортуара.

В следующую субботу, когда я вновь появился у букиниста, он встретил меня беспомощно-сердитым «уже?»; я понял, что он упрекает меня в ненасытности. Однако пришел я не напрасно. В глубине магазина очень красивая женщина лет тридцати, в светлой юбке и болеро, небрежно осматривала полки под гневным взглядом хозяина заведения. А ведь она была Уносящая – одна из тех идеальных покупательниц, которые не шумят, ничего не спрашивают и набирают охапки книг, не требуя ни малейшей скидки. После ее ухода Крук еще долго вдыхал аромат ванили, витавший среди книг.

– Ну же, Крук, – процедил он сквозь зубы, – возьми себя в руки… – И он повернулся ко мне: – Итак, вы уже закончили… Что из вас вырастет, мальчик мой?

На лице его вновь появилась улыбка, и он удостоил меня сердечным рукопожатием.

– Ну давайте посмотрим… О! Почему бы не это?

– «Тайна Эдвина Друда»…

– Издательство «Ашетт», тысяча восемьсот восемьдесят четвертый год… Перевод, конечно, не лучший, да и несколько потрепана… Думаю, я соглашусь на цену, которую вы предложите… или, если вы согласны подождать, я закажу для вас…

– Нет-нет, я возьму эту!

– Боже! Какой энтузиазм…

Как и в прошлый раз, он провел меня в заднюю комнату, но перед тем, как откупорить бутылку, долго оценивающе смотрел на меня.

– Могу я вам задать один вопрос, молодой человек? Сколько вам лет?

– Э-э… пятнадцать.

– Угу… положим, скорее двенадцать или тринадцать… Боюсь, на прошлой неделе я слегка ошибся в дозировке…

Он поднял бутылку, прищурился, нанес отметку прямо под уровнем жидкости и затем налил в каждый из стаканов ровно по полнаперстка.

– Вот так, я думаю, будет разумнее… Cheers! Я не без гордости выпил до дна. Я чувствовал себя совершенно непринужденно, и не под воздействием алкоголя, а от приятного ощущения безопасности и причастности. Крук, не обращая на меня внимания, занялся разборкой своих накладных. Я был уже не чужой: он принял меня как своего раз и навсегда.

– Я тоже, месье, хотел бы задать вам один вопрос…

– Гм?… Валяйте спрашивайте.

– Эта женщина, вот сейчас, она кто?

Он повернул ко мне удивленное лицо, но тут же на губах его появилась веселая улыбка.

– Кто эта женщина? Никто… Незнакомка… самая обычная прекрасная незнакомка… А я остерегаюсь прекрасных незнакомок, потому что… Боже! Подумать только, я заплатил триста франков за эту кучку дерьма!.. Потому что они возвращаются и охотятся за мной в моих снах… и чем они красивее, тем сильнее мучают… Я даже измеряю их красоту количеством ночей, которые провожу с их фантомами… Маленькой булочницы со вздернутым носиком хватило на две ночи… жена адвоката из дома десять бис заняла неделю… а вот эта, сегодняшняя, очень может быть, потянет на месяц! Вы удовлетворены таким объяснением?

– Да, но… разве сны о женщинах – это так серьезно?

– Вообще говоря, нет, но в моем… – Он остановился и плеснул себе в стакан еще немного виски. – Знаете, молодой человек, согласно традициям дети исповедуются взрослым, а не наоборот… Будем соблюдать приличия, если вы не против. Поверьте мне в свою очередь какую-нибудь тайну, и в следующий раз мы двинемся дальше: тайна за тайну, секрет за секрет… Идет?

– Идет!

Мне как раз очень хотелось доверить ему что-нибудь – что-нибудь такое, чего я еще никому не рассказывал.

– Я тоже… у меня тоже сны…

Он расхохотался.

– А вот это не тайна! В вашем-то возрасте это нормально!

– Нет, у меня не такие сны… Мне снятся слова.

– Как это – слова?

Крук не сводил с меня глаз. Казалось, он вдруг чуть ли не обеспокоился.

– Я не знаю. Я их вижу во сне. Они движутся. Иногда они прикасаются ко мне. Я ничего о них не знаю, кроме того, что это слова и что они живые.

– Живые, – задумчиво повторил он. – Да, живые. Это так… это именно так. – Он снова принялся за работу, как ни в чем не бывало. – Все-таки надо мне вам кое-что сказать по поводу «Друда»… Представьте себе, что… впрочем, нет, вы все прекрасно поймете сами…

Эта маленькая дополнительная загадка только раздразнила мой аппетит; «Эдвина Друда» ждала та же участь, что и «Bleak House»: едва оказавшись в дортуаре, я начал глотать его не жуя. На все главы экспозиции мне хватило двух часов. У меня сразу вызвал беспокойство этот Джаспер, обдумывающий какие-то нехорошие планы в притоне курильщиков опиума. Затем тот же Джаспер, уже в качестве почтенного регента церковного хора в маленьком городке Клойстергэме, проявлял странный интерес к церковному склепу. А к Розе Буттон, своей ученице, он питал столь же тайную, сколь и постыдную страсть и опутывал ее своими гипнотическими взглядами. Но вот наконец и племянник Джаспера Эдвин Друд, жених Розы волею их почивших родителей. Я сразу невзлюбил этого довольно бесцветного, стандартно любезного героя и, когда после двух третей романа он исчез, не уронил ни единой слезы. Но мертв ли Эдвин? И если да, то кто его убил? Ясно, что не его соперник, бесстрашный и пылкий болван Нэвил Ландлес: слишком очевидное подозрение, но, может быть, это его сестра Елена, она ведь тоже наделена гипнотической способностью; этих двух персонажей вообще окутывала какая-то атмосфера тайны из-за их детства, проведенного в Индии… Но вероятнее, что Джаспер пошел на самое гнусное убийство, чтобы завладеть наконец этой простушкой Розой, и навлек на себя этим преступлением проклятие ада… А кто же этот Дэчери, возникший из ниоткуда в XVIII главе? Новый персонаж? Но зачем тогда он носит парик? Не Нэвил ли это, переодевшийся, чтобы сбить с толку Джаспера? Или клерк Баззард, любитель театра, который должен знать толк в маскарадах? Или сам Эдвин?

Вечером в воскресенье, уже около двенадцати, когда лампочка ночника дарила мне свои последние лучи, я добрался до страницы 324 и прочел:

«…а затем с аппетитом принялся за еду.

КОНЕЦ».

Я вскрикнул; сосед заворчал, но не проснулся. Семеня босыми ногами по ледяному каменному полу, я побежал в туалет и, запершись, просидел в кабинке до рассвета. Но и это второе прочтение не обнаружило следов, ускользнувших, как я думал, от моего внимания. Я вспомнил оборванное на полуслове предупреждение Крука и вынужден был признать очевидное: «Эдвин Друд» не дописан до конца.

С понедельника до четверга я, как потерянный, блуждал по коридорам, из дортуара в класс, из класса в столовую… Я ощущал какую-то жестокую потерю, словно ужасная смерть настигла того, с кем только что подружился; мне хотелось выкрикнуть мое возмущение в лицо этому миру. В ночь с четверга на пятницу мне приснился абсурдный сон: Дэчери сидел за столом в своей маленькой холостяцкой гостиной и ел хлеб с сыром. Вдруг стены комнаты затряслись, крыша разверзлась, и над головой персонажа появилось мертвенно-бледное лицо Диккенса. «Конечш», – прошепелявил Диккенс, затем взял Дэчери двумя пальцами – я ясно видел, как упала на стол копна длинных седых волос, – и выкинул его из моей жизни в никуда.

Утром я открыл «Эдвина Друда»; его кожа была ледяной. Шорох перелистываемых страниц показался мне глухим, замогильным. Впервые в жизни книга возбуждала во мне отвращение.

До этого я читал так, как водят машину, – не думая о моторе. Но вот машина встала – «Эдвин Друд» попал в аварию. Я поднимаю капот и вместо поршней, свечей и винтов вижу мертвую плоть. Вот сердце для передачи пульсаций энергии из главы в главу, но оно больше не бьется; вот артерии для наполнения кровью абзацев, но кровь застыла. И все это предстало обнаженным перед моими глазами: похабное мясо, внутренности трупа… Скульптурные в своей незаконченности Джаспер, Друд, Дэчери, притон курильщиков опиума и собор Клойстергэма напоминали бездействующие органы. Я вдруг понял причину того гипнотического воздействия, которое неоконченные шедевры неизменно оказывают на людей: в них открывается неприличное, но завораживающее зрелище смерти. Подводя к простой экстраполяции, они позволяют увидеть то, что заключает в себе всякая книга и всякое живое существо: получивший отсрочку труп, более или менее искусно прикрытый ветошью вечности.

Какой-то голос предостерегал меня, но, видимо, было слишком поздно: я уже не мог обойтись без этого призрачного соседства, без этого сладковатого аромата смерти.

* * *

Прошли годы. Мне исполнилось семнадцать, и мои восторги поостыли. Я был уже не пылкий любовник, а пресыщенный любитель, маниакально-придирчивый коллекционер, выискивающий интересное. Разумеется, я прочитал всего Диккенса, но также и все его биографии, и все исследования о нем, какие выходили в «Библиотеке Мабли». Я вылавливал их на распродажах, у очистителей чердаков, в лавках букинистов. У меня выработались рентгеновское зрение и гипертрофированное обоняние хищника. Я умел находить добычу в самых бедных охотничьих угодьях; мне достаточно было нескольких секунд, чтобы идентифицировать ничтожнейший намек на «Оливера Твиста» в каком-нибудь педагогическом трактате на полторы тысячи страниц. Некоторые магические имена – Пип, Копперфилд, Пиквик, Друд, – раскаленные добела моим вожделением, излучали какое-то свечение, имевшее силу пронизывать страницы и переплеты, как свет сигнальных огней пронизывает туман.

В особенности Друд. Я знал наизусть все многотомье друдианы, всю эту грандиозную и химерическую груду хлама, все протоколы этого беспрецедентного литературного вскрытия, длившегося уже столетие. Все возможные решения «Тайны Эдвина Друда» – которую специалисты называли между собой «ТЭД» – уже были придуманы и представлены. Для некоторых гениальных дилетантов – Конан Дойла, Шоу, Честертона – это было просто времяпрепровождением, отвлечением от их настоящей работы, но для других – преподавателей колледжей, неудачливых журналистов, экзегетов небытия, искателей невоспроизводимого – это было делом жизни. Среди них были «невиновники», то есть те, кто вопреки всякому смыслу объявлял Джона Джаспера невиновным, выдвигал невероятные альтернативные обвинения, возводил странные конструкции на фундаменте ритуалов тугов или месмеризма и для обоснования своих защитительных речей жевал и пережевывал малейшие «указания», оставленные Диккенсом. Более серьезные «воскрешенцы» отказывались от защиты Джаспера, но утверждали, что Друд не умер и неизбежно должен был вновь появиться в конце романа, дабы привести в замешательство своего дядю. Их антиподы, «могильщики», отстаивали прямо противоположный тезис. И наконец, прочие, менее амбициозные, сосредоточивались на вторичной проблеме идентификации Дэчери, подобно тем филологам, которые, не посягая на полную расшифровку таинственного языка, посвящают всю свою жизнь одному-единственному иероглифу. Разумеется, эти последние тоже переругались друг с другом и, в свою очередь, разделились на соперничающие группировки баззардистов, друдистов и ландлесистов. Я мог бы с закрытыми глазами расположить все эти маленькие отряды на поле диккенсоведческой битвы так же легко, как в свое время расставлял войска Груши, Камбронна и Блюхера. Как и с оловянными солдатиками, эту игру можно было повторять до бесконечности, что делало ее до отвращения притягательной.

Так было вплоть до того воскресного похода на рынок Сен-Мишель. Я пришел во второй половине дня – в «угрожаемый период». Продавцы уже начинали убирать свой товар, когда я выкопал этот журнал – «Спиритическое обозрение. Орган французского отделения Международного спиритического движения, август 1929-го. Посвящается Аллану Кардеку. Выдающиеся личности рассказывают о своем первом спиритическом опыте». Бумага дешевая, страницы пожелтевшие, склеившиеся от сырости, верстка неумелая – непродаваемый товар, который хороший букинист немедленно отправил бы в урну. Но одно имя в оглавлении этого обскурантистского бульварного журнальчика привлекло мое внимание.

– Сынок, а сынок!..

Я с трудом оторвал взгляд от журнала: проглядев несколько абзацев, я уже обнаружил одно из тех магических слов, которые притягивали меня как магнитом.

– Давай, сынок, решай: или покупай, или клади, потому как я прикрываю лавочку, понял?

Заплатив смехотворную цену, я быстрым шагом дошел до террасы «Кафе искусств». Я уселся за первый попавшийся столик и, не обращая внимания на ветер, сквозь занавески забрасывавший мне в лицо капли дождя, вновь погрузился в чтение…