Рано утром Ромка с Кардановым и быком Адольфом спустились по дорожке на большак и отправились в путь. Мама Оля смотрела с завора им вслед и негромко хныкала — без слез, как будто исполняла необходимый ритуал.

Ночью прошел сильный дождь, и копыта Адольфа скользили по раскисшей глине, оставляя в ней незатягивающиеся каверны. В связи с холодной погодой Александр Федорович Ольге попенял: «Куды ты отпустила свово карандыша? В такую погоду и борона домой просится…» Ольге возражать не хотелось, и она в утешение своей совести перекрестилась: «Даст бог, все обойдется…»

У Лосиной канавы они свернули на еле заметную тропку — однако убойную, петляющую среди разнотравья.

Вскоре у Ромки замерзли ноги, и он уже дважды отогревал их в парных лепешках, оброненных Адольфом.

На Волчонке был суконный Гришкин пиджак, подпоясанный бечевкой, а на голове вылинявшая солдатская пилотка, неизвестно откуда и как появившаяся на хуторе. Самому Ромке было тепло, вот только ноги зябли…

Вначале он вприпрыжку бежал впереди Карданова, на вскоре, видимо, притомился и все чаще стал плестись в хвосте у Адольфа.

Они шли в деревню Верено, что лежала почти на самой границе враждующих зон.

Не прошло и пару часов, как впереди показались серые избы с соломенными крышами. Их встретила набухшая влагой широкая деревенская улица, а вдоль нее — понурые, словно изготовившиеся к худшим непогодам тополя.

Карданов шел вдоль буйно разросшихся палисадников, в которых больше было чертополоха да лопухов, нежели цветов, и на чем свет ругал Штака.

В четвертой или пятой избе скрипнула дверь и на мокром, накренившемся на один бок крыльце появился человек. Он был на костылях, в старой телогрейке, надетой на голое тело. Мужчина без видимого интереса разглядывал приближающихся гостей. Остановился и Карданов, подыскивая подходящую зацепку для разговора. Однако повода не понадобилось — его самого окликнули:

— Эй, человече, что слышно на белом свете? — Голос был твердый, с металлическими отголосками.

— Какие же у нас могут быть новости? — ответил Карданов, — весь наш свет начинается и кончается в Горюшине. Мы сами с Ромашкой, — кивок в сторону Волчонка, — надеемся тут чем-нибудь поживиться… в смысле, конечно, новостей…

Карданов подошел с быком к оградке и уже мог хорошенько рассмотреть хозяина избы. Узкий лысый череп, клыкастый беззубый рот, зеленоватые, смотрящие в упор глаза. Не мигающие. На правой руке, что уперлась в перекладину костыля, не хватает двух пальцев — указательного и мизинца. Особенно поразила Карданова огромная босая нога — запущенная, с пальцами без ногтей…

— Скажи, человече, — одноногий глянул Карданову в глаза, — кто сейчас в Горюшине за хозяина? Все тот же Ермолай?

— Никакого Ермолая там нет… Петухов Александр Федорович… — Карданов понял, что ему не доверяют. — Вот этот паренек его внук…

— Так… Все так… Значит, жив старый Керен. Вот же кремень, ни революции, ни колхозы его не берут. Искры в разные стороны летят, а ему хоть бы что… Да-а-а… А я вот моложе Керена, а уже обрубок… Не жилец…

Карданов перебил:

— Хоть одна коровенка в деревне найдется? Нельзя такому молодцу, — это он про Адольфа, — возвращаться без любви.

— Трудненько вам будет с бугаем — опустела деревня… Зайдите с мальцем в хату, обсохните маленько…

Карданов привязал Адольфа к оградке.

В темных сенях пахло мышами и заброшенностью. Из комнаты, куда они с Ромкой входили вслед за хозяином, пахнуло непроветренным, спертым воздухом.

Когда Ромка преодолел высокий порог, то первым делом увидел застывшие на краю русской печи три ребячьи головки. Как будто три луны взошли — так одутловаты и бескровны были мордашки обитателей печки. Волчонок съежился и отвернулся от них. Неизвестного происхождения страх исходил от этих неподвижных человеческих голов.

Увидел детей и Карданов. Понял: голод приканчивает еще три жизни. Рука машинально полезла в висевшую через плечо торбу и нащупала в ней кусок хлеба. Но рука оставила хлеб и переместилась на огурец, что дала им на дорогу мама Оля.

Карданов скосил взгляд на посиневшего Ромку, затем опять глянул на печь, и так он метался взглядом, пока его не отвлек голос хозяина:

— Э, не гляди, старик… Теперь мы уже пошли на поправку. Вот только Петька еще поносом свищет…

— А хозяйка? Мать их где? — Карданов присел на лавку, откуда ему хорошо была видна печь.

— Господь бог первой прибрал. А вот я с имя выдюжил. Теперь я что! У нас кислица е, картоха е, скоро яблони начнут доиться, а там, смотришь, орешина на зубок что-нибудь положит…

Хозяин нарочито весело засмеялся. Два его обнажившихся клыка царапнули воздух, а глаза пуговички глянули мимо Карданова, на висевшую над ним рамку с фотографиями. Видно, там была его тоска и его опора.

— Счас мы уже герои, — он притиснул к полу концом костыля до крайности обсосанный окурок. Раздавил его, растер… — Дожили поляки — ни хлеба, ни табаки…

Карданов вытащил из, кармана кисет и положил его на стол.

— Угощайтесь… — И как бы о второстепенном спросил: — Немцы наведываются?

И снова рука беженца пошарила в торбе, будто не знала, что там могло быть.

— Построили топографическую вышку и полдня что-то там рисовали и снимали. Окуперы все время пялились в сторону Лоховни — видать, блокаду партизанам готовят. У-у-ух, кадеты! — хозяин стукнул костылем об пол, и на его изможденное лицо надвинулся какой-то землисто-зеленый оттенок. И злорадно: — Но в ту же ночь, то есть в нынешнюю, партизаны эту вышку пилой под корень…

Ромка видел, как щетинистая щека человека задергалась, словно хотела стряхнуть с себя что-то колко-обжигающее.

Ромка, конечно, не знал о происхождении у людей нервных тиков, хотя и сам после смерти бабы Люси и Борьки был им подвержен. Первой это заметила Тамарка: однажды левое веко Волчонка вдруг странно ожило и, несколько мгновений само по себе трепетало. Тамарка даже положила на глаз палец, чтобы укротить пульсирующую точку…

— Это же их, гадов, работа, — одноногий указал рукой на детей. — Но я им, сволочам, тоже сюрпризец приготовил, будь спок. — Хозяин жестом пригласил Карданова подойти к столу. — Нагнись, человече, и загляни под доски…

Беженец, а за ним и Ромка нагнулись и поискали что-то глазами.

— Вот это, действительно, сюрпризец! — свистнул Карданов.

Под столом, закрепленная прибитыми к доскам ремнями, притаилась противотанковая мина. От ее взрывателя отходил голубой провод к краю столешницы, оттуда — в угол и там терялся в рваных обоях.

— Но это еще не все, старик, — хозяин подошел к божнице.

Прислонив костыль к стене, свободной рукой отодвинул одну из трех икон.

— Любуйся, святую богородицу взял в союзники… — Карданов увидел связку немецких гранат.

— У меня в доме мышей меньше, чем этого добра, — хозяин поставил икону на место.

— Так это ж верная смерть, — Карданов посмотрел на детей.

— А я знаю и не боюсь этого… Они ж, кадеты, почти весь наш Агафоновский род вывели… Может, слышал про расстрелы в Опочке — два брательника и племянник… — голос говорившего дрогнул. — Слышь, старик, я смерти уже давно не боюсь, она мне была-не была. Жалко только малых, а так бы… А сейчас, веришь ли, ни к кому не осталось жалости… Даже к ним… Оно даже и лучше, если отмучаются…

Рука Карданова, наконец, сделала выбор: она извлекла из торбы кусок хлеба и огурец.

Агафонов сглотнул слюну, отчего его острый, поросший седым пушком кадык сначала улетел куда-то к подбородку, затем снова вернулся на свое место. На печке послышалось шевеление, и три пары глаз зажглись пульсирующими огоньками. Рука младшего ивовой веткой свесилась с печки — кулачок ее то сжимался, то разжимался. Вялое, безжизненное движение, просящее еды.

— Эх, жизнь, будь ты трижды, четырежды проклята, — прошептал Агафонов. — И кто тебя только выдумал, дуру?

На печке заплакали. Но плач этот вовсе не был плачем ребенка — какой-то скулеж, не то щенячий, не то поросячий.

Беженец, нащупав возле себя Ромкину голову, пошел с ним из избы. Не зная, как ободрить хозяина, уже на пороге он ввернул в затянувшуюся паузу первое, что пришло на ум:

— Поосторожней с этим… И вправду, можете попасть к святой богородице в гости…

Вдогонку несся осипший голос Агафонова:

— Если не найдешь, старик, своему бугаю невесты, вертайся, есть вострый ножик…

На улице, несмотря на серую нерадостную мглу, висевшую над деревней, Карданов почувствовал облегчение. Да, видно, и Ромке не терпелось побыстрее уйти от человеческих горестей, — он шустро скатился с крыльца и побежал на середину улицы.

Позади скрипнула дверь, и почти одновременно со стуком костылей раздался голос Агафонова:

— Эй, человече, загляни, на всякий случай, к Аниське Боровихе, последняя слева хата. У нее, кажись, теля е…

И они пошли вдоль деревни по раскисшей, зарастающей бурьяном дороге. Навстречу попалась босая старуха, она первой посторонилась и первая поздоровалась: «Здравствуйте, божьи люди». И трижды клюнула себя трехперстием.

— Где, мать, тут ваша Аниська живет? — поинтересовался Карданов, — хочу ей развод сделать…

— Да вон ее хатка, на взгорке, под скворешней, — подсказала старуха.

Поклонилась и долго провожала их взглядом, так не соответствующим ее голосу — из-под низко повязанного на лоб темного плата глядели настороженные, давно забывшие улыбку глаза. Оглядывался на старуху и Ромка, ибо в какое-то мгновение он увидел в ней ожившую бабу Люсю. Такая же корявость и нескладность в фигуре, такие же заскорузлые, искривленные пальцы на ногах, такие же вымытые годами и трудом глаза.

Пока Волчонок оглядывался да сравнивал образы двух старух, налетел на камень и до крови рассадил ногу.

— Эт же, раззява! — не зло ругнул его Карданов, но не остановился, свернул с дороги на тропинку, чтобы подняться к дому Боровихи.

Ромка пострадал, пострадал от боли и тоже завернул на заросшую лопухами да репьем дорожку. Трава, поникшая по обочинам, была ему почти до плеч, и вскоре Грихин пиджак провлажнился до самой последней нитки.

Боясь, однако, отстать, Волчонок, не обращая внимания на разбитый и сочащийся кровью палец, шустро засеменил вверх по тропинке.

Аниська — женщина неопределенного возраста. Темный платок словно гасил черты еще нестарого лица. Приветливой оказалась хозяйка: как давно знакомых встречала гостей. Тут же нашла чистую тряпицу и перевязала Ромке ногу. Сняла с него мокрый пиджак и пилотку и повесила их сушиться у печки. И все делала молча да так быстро, что у Карданова даже объяснение этому нашлось: «Небось, хочет побыстрее от нас отделаться…»

Однако «проклюналась» разговором и Боровиха.

— Гляжу в окно и глазам не верю — мал, стар и скотина с рогами. Ну, думаю, чудо какое-то: в это-то время расхаживать с быком. Не-ее, думаю, тут что-то не чисто…

Аниська быстро наклонилась к осоловевшему от тепла и обихода Ромке:

— Поливки, сынок, похлебаешь?

Ромка, конечно, знал, что это за еда — поливка. Не то загущенная похлебка, не то жиденькая каша-размазня. Поливку не раз готовила мама Оля.

Мальчуган с готовностью кивнул головой. Звякнули у печки ухват с кочергой, и вскоре на шесток выполз крошечный чугунок с варевом.

Карданов сидел на канапке и размышлял — как бы подкатиться к хозяйке насчет Адольфиных интересов? Когда он поднимался на крыльцо дома, приметил висевшее на стене косовище. Даже нагнулся, чтобы убедиться, что кроме косовища есть еще и сама коса. И действительно, она пряталась под козырьком крыши, и Карданов разглядел на ней остатки свежескошенной травы. Не осталась без внимания и стоящая возле повети кормовая корзина, наполненная доверху отавой…

«Значит, Адольфу есть с кем любовь крутить, — подумал Карданов, — только надо как-то поделикатнее…»

Не хотелось спешить с разговорами — после Агафоновской избы у Боровихи, в ее чистой, светлой горнице, время текло по-иному, и, казалось, размытые дождями дороги проходили не рядом, а где-то далеко-далеко отсюда.

Поливка была горячая и с пенкой. Ромка после первых ложек почувствовал тепло, подступившее к животу и оттуда скатившееся к пяткам. От удовольствия он даже потер одной ногой о другую.

— И далеко вам еще идти? — без нажима спросила Аниська.

Карданов огладил рукой бороду, поискал глазами передний угол, чтобы перекреститься, но, не найдя иконы, махнул рукой. Сделал вид, что не услышал вопроса.

— Спасибо, хозяюшка, за угощение… Теперь бы мне бугая напоить. Нет ли подходящей шайки?

Волчонок вышел из-за стола и подался ближе к печке, где и устроился на низкой скамеечке. Он притиснулся спиной к широкому и теплому боку печки и стал вспоминать, какие он знает слова. Но поскольку самым близким и понятным словом для него в тот момент было слово «поливка», он и стал его на все лады кувыркать языком, пока не забылся.

Это был теплый, парящий сон — Ромка облетал липу, на которой гудел и бесновался пчелиный рой. И он вместе с ним садился на листья, взлетал и снова садился, но только не на зеленое поле листа, а в самую гущу цветов.

Он не слышал, как открывались и закрывались двери, как Боровиха с Кардановым переговаривались в сенях, а потом на улице, после того, как Адольф выпил целую шайку пойла, трубно вдруг замычал и ему, на удивление хозяйки и ее гостя, ответил нежный коровий зов, несшийся откуда-то с неба…

— За этим-то я как раз и пришел, — сказал повеселевший Карданов.

— А то я слепая — не знаю, кто и зачем ко мне приходит. Я, дедушка, еще неделю назад знала о твоем приходе да только помочь я тебе не могу.

Карданов вопросительно глянул на Аниську.

А бык, словно почувствовал, что речь идет об его интересах, поднял к небу окольцованные ноздри и еще призывнее, еще разливистее протрубил. Боровиха с Кардановым замерли — ждали ответной весточки.

И точно, откуда-то сверху, из-под крыши хлева вновь разнесся глас буренки, видно, вконец одичавшей на верхотуре.

— Вот же, зараза, с потрохами продала, — засмеялась Аниська. — А если б немец или полицай тут был…

— А как ее туда угораздило попасть? — не сразу сообразил Карданов.

— Как! Руками тащили, по слегам, вот как. Кто за хвост, кто за рог, — у Боровихи испортилось настроение. — Связалась и сама не рада… Подои, накорми, убери навоз… Туда-сюда, туда-сюда… Тьфу ты, провались все на свете…

Карданов от удивления рот открыл. Он обошел кругом хлев, заглянул в него, но никаких намеков на лаз не обнаружил. Видно, его наглухо завалили сеном.

— Если б твой бычок был с крылышками — другое дело, а так пожалились они друг другу, на том и разойдутся.

— А у кого тут еще есть коровы?

— У Агафоновых была да в прошлую зиму пала. Без коровы — какая жизнь? Сам он дошел, женка, царствие ей небесное, с опухшими ногами помаялась, помаялась и умерла. А теперь вот ребятишки с весны не оправятся… Верно, и сам Максим последние дни доживает… Весь мхом порос…

Беженцу хотелось побольше узнать об Агафонове.

— Что у него с ногой?

— Гангрена была. До войны где-то на лесозаготовках мытарился… Ох, и хлебнула Настя с ним неприятностей. То напьется и ввалится в речку, то полдня лежит в сумеде. Один раз уже был мертвец мертвецом. Обморозился весь, после этого и отпилили ногу… А вишь ты, калека-то калека, а детишек наклепал целую толоку. Двоих похоронил… тут такое было, не приведи господь…

Карданов смотрел на быстрый рот Боровихи, слушал ее, и где-то в глубине памяти начала расти волна воспоминаний — большая далекая жизнь была на ее гребне. И было там и хорошее, и плохое. Отыскалось место и для Борьки, и супружницы Евдокии, и не только тленом пахнуло от воспоминаний, а и трепетным ветерком молодости. Прошел он сквозь него и улетел в серое небо. Одиноко стало Карданову, и он заспешил домой. Однако уходить от гостеприимной Боровихи на середине разговора посчитал неприличным.

Они вернулись в горницу.

— А где ваша, хозяюшка, семья? Или бедуете в одиночку?

— Да как бы вам сказать… Мой в Лоховни, приходит только за тем, чтобы коросту смыть да отоспаться на перине. От рук совсем отбился, пьет, не просыхает. И где только берут самогонку… А что, скажи, с налитыми глазами можно путного сделать? Какая тут война, сам, как муха — пуля в лоб и готов. И отговорку ведь нашел: «Это я, говорит, пью, чтобы ревматизм не опоновал…»

— Свободно, — возразил беженец, — в лесу ревматизм может скрутить любого. Иногда, правда, страх лечит. Меня до войны воспаление легких донимало, после финской кампании забыл, что это такое…

Вдруг у Боровихи одна бровь полезла вверх и обрывисто замерла. Взгляд, затуманенный тревогой, съехал с Карданова и скользнул в проем окна. Нехорошая догадка крутанула мозг беженца. Они одновременно услышали чуждые звуки, еще далекие, но, несомненно, приближающиеся к деревне.

— Немцы! — голос Аниськи раскололся на изумление и страх. Карданов отстранил Боровиху от окна. Вгляделся в ниспадающую к ольховой рощице дорогу и увидел, как со стороны Дубравы, крытые брезентом, идут два дизеля. Они замедлили ход, и с кузовов стали спрыгивать люди.

В голове беженца тревожно бился вопрос: что привело немцев в деревню и каковы их дальнейшие действия? И тут же на вторую часть своего вопроса он получил недвусмысленный ответ: спешившиеся гитлеровцы стали разбегаться в разные стороны от машин, образовывая собой два живых крыла. Понял: крылья готовились захлопнуть с обеих сторон Верено. Боровиха с пристоном запричитала:

— Я ж его, олуха, умоляла не трогать эту чертову вышку… Нет же, не послушался, гад, — спилил…

— Может, у них другая задача? — Карданов не мог отвести глаз от живых, охватывающих деревню крыльев. Прикинул расстояние — достаточное, чтобы спуститься: с горки и ближайшими лединами уйти восвояси…

— У них одна задача — взять нас за жабры и — на сковородку… Давай, дед, теши от греха подальше. Мне тут одной спокойней будет. — Боровиха от волнения и неопределенности выдала такую икоту, что Карданов при всей серьезности момента не сдержал усмешки.

— Рома! — оторвался он, наконец, от окна. — Рома, подъем! — Карданов поворотился лицом к печке, но там, где только что кимарил Волчонок, висела белесая пустота. — Хозяйка, укуси его муха, где мой парнишка?

Но Аниська уже была в своих заботах.

Ни на печке, ни под кроватью Ромки не было. Беженец выбежал в сени, но и там, судя по нетронутой тишине, тоже никого не было.

Он спешил. Нужно еще было отвязать быка, соориентироваться, куда, по выражению Боровихи, тесать…

Во дворе, помахивая вяло хвостом, стоял Адольф. От шерсти, зализанной струйками дождя, поднимался пар.

— Ромка, стервец, ты где? — обегая двор, звал Карданов.

Понемногу, откуда-то из глубин его существа, дыхнула паника. Время словно щелкало по вискам, напружинивая и без того взбухшие на них вены.

Ромки нигде не было. Карданов в суматохе вбежал в хлев и тупо уставился в завалы сена.

— Ромик, выходи, немцы сейчас придут. Молчание. Над ним что-то шорохнулось и из щелей неплотно прилегающих друг к другу жердей посыпалась труха. Коровий век шел своим чередом.

И уже Адольф был отвязан и выведен на заднюю сторону дома, уже Боровиха сбегала в стоящую за хлевом уборную — узнать, не отправился ли туда этот странный мальчуган, уже вновь машины затарахтели моторами, а Волчонка все не было.

Когда в доме услышали звуки дизелей, Ромка досматривал свой теплый сон: перелетев вместе с пчелами с духмяной липы на поляну, полную ромашек, он решил подкрепиться. Лег на землю и стал ртом собирать какие-то красные ягоды. Кисло-терпкие, не дающие ни капли сока. И тут он почувствовал безотчетную тревогу: кто-то стоял за ближайшим деревом и наблюдал за ним. Нет, их было больше, и они о чем-то шептались.

Он стал просыпаться, и когда грань между сном и бодрствованием совсем размылась зыбким светом, до него долетело слово «Немцы!». Он обвел избу настороженным взглядом, как будто желая убедить себя, что сон продолжается, но не убедился — слишком тревожные позы были у стоящих у окна людей.

Он окончательно проснулся, и страх, помимо его воли, сдернул с лавочки и вынес на улицу.

Он стал искать спасение, но не зная, где его найти, забежал в хлев и хотел было уже ринуться в гущу сена, однако воспоминание о сеновале в Горюшине, когда в него стреляли, заставило Волчонка повернуть назад. Он подбежал к клети, лег на живот и попытался заползти под строение, да слишком плотно к земле прилегало нижнее бревно. Не проходила в щель голова. Волчонок с неистовой торопливостью, скользя и падая, искал убежище, и ему казалось, что вот сейчас откроются ворота и войдет тот с пороховой дорожкой на щеке.

От предчувствия недоброго в животе у него что-то резануло и тут же ослабло и ему захотелось от всего освободиться. И тут он увидел большую корзину с травой и, не раздумывая, устремился к ней. Лег грудью на край, отчего она наклонилась, затем оттолкнулся ногой от земли и влетел в корзину. И точно жук-скоробей быстро быстро заработал руками, зарываясь и уходя в траву. На дне корзины, поджав к подбородку ноги, он перевернулся и замер.

Сквозь отверстие в плетении виднелась часть двери и крыльца в виде стесанной до половины колоды…

Карданов выскочил за ворота и обежал дом. Окинул взглядом уходящие вниз от избы тропинки, но и они были отчужденно пустынны. Его начала разбирать злость, что, однако, не помешало ему зыркнуть в сторону машин, своим урчанием тревожащих слух.

Цепочка немцев, растягиваясь по всему периметру деревни, готовилась вот-вот сомкнуться. Карданов понял — через 5-6 минут отступление для него будет отрезано.

От бессилия он застонал, сел на крыльцо-колоду и стал неизвестно чего ждать. Ромка видел его тяжелые босые ноги, широко расставленные колени и на них беспокойные руки.

Из дома выбежала Боровиха и в спешке едва не споткнулась о сидевшего на крыльце гостя. В смятении метнулась к хлеву, но вдруг остановилась и подняла кверху голову. Возможно, мысленно сообщалась со своей кормилицей, а может, прощалась с ней. Но нерешительность ее была недолгой: Аниська приблизилась к сложенным у самой избы старым жердям и вытащила из-под них винтовку. Карданов поднял было предупреждающе руку, чтобы остеречь женщину от бессмысленного выверта: он подумал, что она готовится отстреливаться. Но Боровиха, кинув на него ничего не говорящий взгляд, выбежала за ворота.

…Беженец чуть было не заплакал от бессилия, когда за домом раздалась пронзительно агрессивная речь.

Через несколько мгновений во двор ввалились два немца. Первый, в нахлобученной чуть ли не до самых губ каске, подскочил к Карданову и дулом автомата оттеснил его к стене дома.

— Паризан! Паризан… — злорадно сипели губы-жгуты, а руки с силой вдавили ствол автомата в грудь беженца.

— Какой я тебе партизан, укуси тебя муха… Я мирный житель, — отбояривался от немца Карданов.

Он кинул взгляд на второго фашиста и увидел его со спины: кривые, словно у пса-боксера, крепкие ноги, поддерживающие короткое узкое туловище. Он стоял лицом к хлеву и короткими очередями крестил дверь, ведущую на сеновал.

Отстрелявшись, кривоногий отправился в клеть.

— Паризан, — как бы пробуя на вкус чужое слово, повторял тот, что припер Карданова к стене.

Из клети вышел длинноногий с решетом, до половины наполненным сухим горохом. Несколько горошин он уже катал во рту, и одна из них нехорошо потревожила коренной, сгнивший на войне зуб. Гитлеровец чертыхнулся и, изо всей силы поддав сапогом по корзине, вышел за ворота.

Волчонок обмер, вжался в траву, но при этом не отрывал глаз от бородача. Ромка отчетливо видел, как залепленный грязью сапог врага намеренно жестоко впился каблуком в босую ногу Луки и крутанулся на нем. Словно раздавил окурок. Ромке было страшно, но еще больше ему было жалко Карданова. Он видел его быстрые обреченные взгляды, выбившуюся из-под ремня и почти до самой шеи задранную стволом автомата рубаху.

У Волчонка сухостью стянуло язык и, вопреки обыкновению, ни одна капля слюны не упала с его губ. Страх и беспомощность слились и перемешались в нем. И родили всего-то жалкий всхлип, нюню, ибо на большее в тот момент его душа была не способна. Но во дворике, где отсчитывались мгновения еще одной жизни и где повелевала зловещая безнадежность, его всхлип прозвучал гласом небесным — таинственным, вспарывающим слух рваным осколком. Немец, обманутый этим тоскливым непонятным звуком, отвлекся от Карданова и оглянулся. И за считанные мгновения, пока ствол автомата вместе со своим хозяином смотрел в другую сторону, Карданов успел вытереть ладонью высохшие губы и подхватить прислоненную к стене лопату. Замах был короткий, а удар оглушительный. Голова немца дернулась, и слетевшая каска обнажила белый череп, стянутый венчиком седых волос. Немец упал, но еще несколько мгновений его пальцы хватали грязевую жижицу, пока не сомкнулись в крепкий замок.

Карданов выбежал за ворота, огляделся окрест. По одной из тропинок спускался немец, ведя за собой Адольфа. В согнутой кренделем руке он нес решето с горохом.

Раздалось несколько взрывов.

Карданову хорошо было видно, как в том месте, где стоял дом Агафонова, в воздух поднялась перевернутая пирамида из земли и бревен. Возле дизелей началась, паника, беготня темно-серых фигурок.

Несколько крайних изб горело.

Когда беженец вернулся во двор, он увидел Ромку, выкарабкивающегося из корзины. Вся его фигурка была облеплена травой. Он смотрел на Карданова, но судя по отрешенности и застылости глаз, он явно его не воспринимал.

— Ромка, это я, слышь, это я — дядя Лука, — Карданов потряс его за плечо, похлопал по щекам. Посадил на крыльцо-чурбак, а сам направился к лежащему в грязи немцу. Карданов стоял над ним, вслушиваясь в далекое урчание машин, надрывно и как будто виновато буксующих в раскисшей земле.

С трофейным автоматом и торбой через плечо (беженец положил в нее отстегнутые от ремня немца подсумок с автоматными магазинами и две гранаты) они с Ромкой вышли со двора и направились вниз, к реке. У него был план — вдоль Лжи пробраться в ледины, которые тянулись почти до самого Горюшина.

Кругом пахло гарью, мокрыми травами, землей и еле уловимыми чуждыми ароматами — выхлопными газами.

Из-за ольшаника показался разрушенный дом Агафонова. Над ним сиротливо торчала обсосанная взрывами липа. На самой ее верхушке сидела ворона и, к вящему своему удивлению, рассматривала невидаль — закинутый взрывной волной костыль Агафонова.

— Ну что, Ромашка, рванем отсюда? — И не дожидаясь ответа, подхватил мальчугана на руки, прижал к себе и огромными, нечеловеческими шагами побежал в ольшаник. И с каждым шагом Волчонок все сильнее и сильнее ощущал сладостное чувство спасения. Ему казалось, что они летят быстрее птицы и нет на свете силы, способной настичь их…

Когда Верено осталось позади и запахи гари перестали тревожить ноздри, Карданов сделал привал. Посадив Ромку на поваленную ольшину и освободившись от оружия и торбы, принялся собирать ягоды. Поблизости нашел целую россыпь перезревшей черники и несколько кустиков вырвал с корнем. Обшмурыгал несколько веточек каринки. Его мучила жажда, и поэтому, походя, он слизывал скопившуюся в листьях малины влагу.

Пока Карданов собирал ягоды, Ромка поднялся с дерева и забежал за пенек. Вскоре возле него воспарило легкое облачко. Он почувствовал себя теплее и увереннее.

Они ели ягоды и, не отдавая отчета, праздновали свое спасение. Карданов выбирал на ладони самые крупные и самые спелые ягоды и отдавал их Волчонку.

— Кушай, кушай, сынок, — на что Ромка среагировал по-своему: еще ниже наклонил голову, как будто стеснялся такого признания. — Ты, Ромик, меня сегодня вытащил с того света… Если б не ты — хана была бы. Они ж меня уже примеряли к стенке. А я искать тебя, а я искать… Нет Ромика, хоть умри… Но ты молодчага, исправил свой промах… На еще ягодок, пожуй, мы ведь с тобой воевали, а потому надо подкрепиться. Придем домой, сделаем баню, я тебя веничком протяну… Вот только Адольфа жалко.

Ромка перестал жевать, сделал глаза блюдцами и, приставив ко лбу кулачки, замычал.

— Все так, сынок, все так — точь-в-точь, как Адольф. Но ничего, отольются им наши с тобой слезки, отольются, это я тебе говорю, — Карданов положил руку на автомат. — Вот построим с твоим дедом избу, вас туда эвакуируем, а сам подамся в лес. А как же ты думал — за Бориску я должен? Должен. За твою бабушку Люсю — должен? Должен. За мою жену Дусю и говорить нечего… За Адольфа у меня к ним тоже кое-какой есть счетик…

У Ромки мордашка от ягод очернилась и повеселела. Его стало греть изнутри. Да и обращение к нему бородача поднимало его в собственных глазах на недосягаемую высоту. Когда это с ним кто еще так серьезно разговаривал? Нет, дед, конечно, разговаривал, но у того слова все же больше были обращены к самому себе.

— Ничего, Ромашка, кончится вся эта канитель. Найдем твоих сестер с братом, и заберу я вас с мамкой в Ленинград. Вот где житуха, парень! Кино, мороженое, электрический свет. А главное, Ромашишка, какой там вкусный хлеб! Нет, ты такого и в глаза не видал. А колбаска, а селедочка — пальчики оближешь. И представь себе, все это добро бери в магазине и жуй, как буржуй…

Лесной комар уселся Ромке на лоб и стал потихоньку засасывать кровь. Но сколько он хоботком ни шевелил, желанная жидкость все не шла и не шла — ее и у самого Волчонка было немного. Комар посидел на его лбу, посидел и от нечего делать полетел дальше.

Карданов полулежал на лапах папоротника и рассуждал:

— А лотом, гляди, что получается… Штак у меня спросит: куда это ты, Карданов, подевал Адольфа? Что я ему на это отвечу? Дескать, реквизировали фашистские морды… А он тогда другое спросит: а кто это может подтвердить? Свидетелей, Ромик, нет — вот в чем беда. Ты-то, конечно, все видел из корзины, а ведь сказать не сможешь…

Ромка замотал энергично головой. Он явно опровергал слова беженца. Он даже соскочил с бревешка и, жестикулируя, наступил ногой на автомат и как будто застрочил из него: тэ-тэ-тэ-тэ… И потом: му-у-у… И стукнул-себя ладошкой в грудь и снова глаза сделал блюдцами. Попробуй тут не принять в расчет такого свидетеля…

— Ух ты, раздухарился, шпингалет, — засмеялся Карданов. — Ну, даешь, чертенок! Значит, еще раз выручишь? Ну, давай, лопочи, лопочи…

Карданов вдруг посерьезничал. «К сожалению, Ромик, твои показания в расчет не возьмут. Тут надо что-то другое придумывать, надо крепко шевелить мозгой. Тут одно не то слово и… Но это мы еще с твоим дедом обмозгуем. Конечно, он хоть и Керен, а дать объехать себя на кривой никому не позволит. Понял? Однако, как эта дура у них работает?»

Карданов взял в руки автомат и стал его изучать. Отстегнул «магазин» — из него выпал патрон. Взвел и щелкнул затвором, затем одним глазом заглянул в бездонную темень ствола. Ощутил запах недавней смазки, смешанный с тонким, удушливым ароматом пороховой гари. Ромка, не спуская глаз, наблюдал за действиями беженца. И не то восторг, не то подступающее из глубины его существа беспокойство блуждало на его утомленном лице.

В лесу становилось сумрачнее и темнее, ползущие тучи; цеплялись за верхушки деревьев.

— А где это ты свою пилотку подевал? Э, парень, да мы в панике и пиджак твой забыли… — Карданов задумался: — Что-то мы с тобой, Ромка, не то сделали… Улику оставили…

На хуторе их встречали со слезами и причитаниями. Мама Оля, подхватив Ромку на руки, ушла с ним плакать в хату. Верка повисла на шее отца и тоже заревела белугой. Один Вадим сохранял спокойствие: с Грихой они взялись рассматривать автомат. Уже добрались было до торбы, но тут их остановил строгий голос Карданова..

— Не трожь, салабоны! Отойдите — кому говорю!?

— А мы думали, — всхлипывала Верка, — а мы думали, вас уже нет в живых… Эти взрывы, потом дым… Мы все поняли… Вадя даже лазил на дерево… Знаешь, что он мне сказал, папочка?

— Ничего я такого особенного не говорил, — Вадим принял обиженную позу.

— Нет, говорил! — стояла на своем сестра. — Ты сказал, что видел человека с коровой, который зашел в дом перед самым взрывом.

— Да врет она все… Разве отсюда что-нибудь увидишь?

— Папа, — попросила Верка, — дай нам честное слово, что больше никогда от нас не уйдешь. Ни-ког-да!

— Скажите Роме спасибо — ей-богу, вытащил меня с того света… А где это он, чертенок?

Карданов поднял с земли автомат и торбу и понес прятать трофей в баню.

Близость леса и дождь создавали ощущение затерянности, безрадостной сумеречности. Земля возле хаты осклизла и напоминала овсяный кисель, который Ромка не терпел, но который все чаще появлялся на столе. Вот и сейчас он сидел за деревянной миской, хлебал жидкий киселек и запивал его кипятком.

Он уже давно высушил слезы и сам был переодет в сухие штаны, а вместо рубахи мама Оля надела на него одну из своих старых кофт. Поэтому Ромка был весь цветастый и таким его увидел Карданов, вошедший в дом.

Ольга сидела напротив сына и расслабленно осознавала его безопасность. Посмотрела на беженца, и на ее лице произошла едва уловимая перемена. Брови отлетели от переносицы, а в глазах тихо разгорались потайные звездочки. Карданов подошел к женщине и взял ее руку в свои ладони — как будто хотел их отогреть.

— Нам есть что с Ромкой вам рассказать, — Карданов уселся на лавку и стал доставать кисет. — Нас в Верене так прищучили, что уж думали — без возврата… Однако рассказы после, нам сейчас завалиться бы с веничком на полок. Как ты думаешь, Ромик?

Ромка немедленно бросил ложку и стал сползать с лавки.

— Он тут как тут, — Ольга стала убирать со стола. — Конечно, сходите погрейтесь. Надо Тамарку попросить, чтобы натопила баню.

Ольга вышла на улицу и крикнула:

— Томка, а Томка, где тебя черти носят!