Все, о чем мечтал Гунар, было на столе: две бутылки самогонки, вареная картошка, много салата, жареные подлещики и, конечно, соленый шпик, нарезанный тонкими аппетитными ломтиками. Простая и вкусная еда.

После нервотрепки все, что только стояло на столе, поглощалось с небывалым энтузиазмом, хотя я, чтоб не показаться Велте дикарем, сдерживал себя и старался орудовать вилкой и ножом не спеша.

На углу стола появилась небольшая рамка с фотографией мужа Велты, которого, наверное, уже похоронили, ему теперь не хлопотно и не страшно — пусть земля ему будет пухом.

Через угол рамки легла черная капроновая ленточка. Рядом — тонкая свеча прозрачно-малинового цвета.

Гунар, задумчиво глядя на робкий дрожащий огонек свечи, поднял стопку и негромко произнес:

— Никогда не соглашусь, что не знать боли благо — боли не ведает муравей, не ведает блоха… Честно говоря, не я это придумал — вычитал где-то… Мы не червяки, и потому нам больно и хотелось проводить, как положено, в последний путь близкого и доброго человека. Однако нам не позволили это сделать полюдски, и это еще одна боль… Давайте немного ее притупим… — Гунар опрокинул в рот рюмку и долго, молча, сидел не закусывая.

— Ешьте, Максим, — Велта пододвинула миску с салатом. Она, видимо, уже заметила, что он мне по вкусу.

— Макс, — поднял голову Гунар, — если нужно противопоставить этим обормотам силу, рассчитывай на меня, а я, в свою очередь, буду рассчитывать на своих ребят. Если надо, на берег сойдет весь экипаж. Ты знаешь, какие у рыбобработчиков острые ножи?

Велта, наклонив голову к тарелке, едва заметно улыбнулась.

Она, как и я, понимала: против банды Заварзина «второй фронт» не годится. Здесь нужны сверхосторожные партизанские приемы.

Но мне по душе был напористый оптимизм Гунара, и я лишь поддержал его:

— Я даже не сомневаюсь, что ваша соленая братва, если нужно, хоть целый город займет… Но будем надеяться, что до этого дело не дойдет, попытаюсь воздействовать на Заварзиным через свои каналы.

Велта удивленно подняла глаза.

— Этому истукану все человеческое чуждо. Проблему можно снять, если я сама позвоню ему и скажу, что согласна. Не только дом отдать, а и себя к нему впридачу…

— Велта! — вскочил со своего места Гунар. — Чтоб об этом я и не слышал! И думать об этом не смей! И ты, парень, — он повернул зардевшееся от гнева лицо в мою сторону, — нельзя пресмыкаться перед этой сволотой, иначе жить не стоит.

— Вы меня не так поняли, — как можно спокойнее ответил я, хотя хотелось вскочить и схватить рыбака за грудки. — Я не собираюсь просить у Заварзина пощады, просто хочу внести ясность. Он тоже должен знать о своих перспективах, если полезет на рожон.

— Хорошо, я все понял! — с готовностью воскликнул рыжий. — Я не вмешиваюсь в твои дела, просто не могу позволить, чтобы моя сеструха елозила на коленях перед этим паханом…

Я полюбопытствовал:

— А что бы ты предпринял на ее месте?

— В полицию побежал бы… Написал заявление об убийстве Заварзиным ее мужа, об угрозах, и все это приплюсовалось бы к тому делу, по которому он сидит.

— А где факты? — спросил я.

— Ты, она, я — это тебе не факты?

— Брось, Гунар, все это только эмоции, суду нужно другое, — Велта попыталась урезонить брата.

— Ну что ж, — развел он руками, — остается только самосуд. Выхода нет, и получается, я не зря говорил о своих с ножичками.

Мы выпили за то, чтобы земля Эдику была пухом, потом еще раз и еще… Часа за два обе бутылки да и тарелки опустели.

Велта позвонила подруге, где находился ее пацаненок с болонкой.

Понемногу хмель брал свое. И, как обычно, когото особенно тянуло излить душу, а другой молча слушал.

Язык развязался у Гунара, и он рассказал любопытную историю о себе. О том, как в начале своей рыбацкой жизни работал мукомолом на среднем рефрижераторе. Я понял, что в мире существуют галеры, именуемые СРТ или БМРТ, и рабы, называемые Гунарами.

В пятидесятиградусную жару он молол рыбу на старой, сотни раз ремонтированной мельнице, в которой от перегрузки все время забивало шнек. Пока он ломиком раскупоривал его, мешок переполнялся мукой, и нужно было успеть ухватить его за горло и длинной иглой зашить суровыми нитками. Но и этого мало: наполненный мешок он оттаскивал в другой конец трюма и укладывал в штабель. За смену следовало намолоть около трехсот мешков — значит, триста раз нагнуться, взять груз на плечо, оттаранить его в другой конец трюма.

Ему тогда было двадцать два, и это стало первым экзаменом на трудовую зрелость, как любил говорить помощник капитана.

Однажды во время сильнейшего шторма его вместе с мешками и деревянными настилами мотало по трюму, и ни одной живой души рядом. Все люки задраили, и он остался в темнице. Без воды, без сигарет. Перекатывало по ребристым настилам, и не было сил побороть земное притяжение. Уже с жизнью прощался…

От воспоминаний лицо Гунара покрылось испариной, словно он опять оказался в том трюме. На щеках набухли желваки, рука, которая держала сигарету, чуть заметно дрожала.

Но Гунар знал меру. Выговорившись, он враз прекратил излияния и стал показывать путанку. Потом мы пошли с ним к речке ловить раков. В одних трусах и пьяненькие. Хотя ко мне это не относилось вообще-то — моя печень довольно быстро расщепляет алкоголь, был бы только гальюн рядом. Практически я никогда не пьянел, что, по мнению наставников, было немаловажно в моем деле.

Я тоже мог кое-что рассказать Гунару, но стеснялся при Велте особо распускать хвост. Но когда на речке мы остались одни, я все же кое-что рассказал о себе. Откровенность требует взаимности, к тому же он и сам спросил: кто я, где тружусь, кто мои родители и так далее. Но внутри меня всегда срабатывает какой-то клапан: не могу открывать душу, хоть убей.

Мне не хотелось ни сетовать на судьбу, ни козырять прошлым. И хотя я сразу же проникся к Гунару уважением, но его судовая мельница и связанный с ней рабский труд — ничто в сравнении хотя бы с той ночью, когда мы похищали видного деятеля одной национально-освободительной организации, которая была как кость в горле. Против нас, двадцатки спецназовцев, дралась охрана из ста пятидесяти головорезов. Но мы все равно вождя утащили и не потеряли ни одного своего. Потом ответственность за этот инцидент взяло на себя (естественно, по предварительной договоренности с нами) другое нацдвижение, а мы остались в тени, как и положено.

Не мог я в припадке пьяной откровенности рассказывать о себе: мол, смотри, Гунар, какая горькая выпала мне судьба — родителей не помню. Может, они были замечательные, а может, из самых последних, кто знает — умерли своей смертью или же убил их какой-нибудь Заварзин. Просто не знает этого никто. Рос в детдоме, оттуда — в профтехучилище, где из меня сделали плохонького слесаря-инструментальщика. Потом — служба на границе, в героическом Бресте. Вот, собственно, и вся моя жизнь. Никакого просвета. Не мог же я ни с того ни с сего рассказать рыжему, как после армии ко мне подкатилась одна влиятельная служба и незаметно прибрала к рукам. Сыграв на моей врожденной любви к авантюрам, послали в спецшколу, откуда выходят законченные зомби.

К стыду своему, я нередко думаю о том, что, наверное, у моих родителей было что-то неладно с генами.

Расскажи я Гунару, что был в Никарагуа, Мозамбике, глотал болотную жижу в Камбодже, разве он не посчитал бы меня фантазером, лжецом? А и поверь он — уважения ко мне не добавилось бы, не такой это человек. Скажи я ему, что, не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал глотки как минимум двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих нам и зависимых от нас фронтов, движений, организаций национального освобождения, — что он, возликовал бы?

Разве понял бы меня этот бесхитростный человек, если бы я поведал, как однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала когти, когда дотронулась до моей руки? Она взяла ее в свои ладони и тут же отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь. «Уходи, сатана, сгинь, дьявол!», — закричала она на весь вокзал. И убежала…

Мы были убийцами, а командование внушало, что мы, если не голуби, то перелетные птицы мира. Мы убивали, резали, душили парашютными стропами, а нас награждали. Нас уверяли, что «уничтожение активной боевой единицы противника» — не убийство. Это долг, который, не считаясь ни с чем, мы должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где туман и вода, как парное молоко, рассказать вдруг такое пусть и симпатичному, но по существу чужому человеку?

Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и спросить у них — какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в себе обнаружить, если бы встал на весы вечности? Какие я мог найти слова, чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже зомби-еретиком, в груди которого начинает теплиться, говоря высоким стилем, священный огонь. И как признаться Гунару, что после того, как я увидел его сестру, весь мир изменился разом, словно кто-то встряхнул калейдоскоп и стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор…

…Мы поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и когда после очередного заброса путанки остались пустыми, мы развесили на кустах сетку и пошли в дом отогреваться.

Появилась еще бутылка самогонки, но дальше двух стопок дело не пошло. Мы сидели с Гунаром друг против друга — он дымил без передыху, прикуривая от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И каждую секунду был настороже — нетерпеливо ждал появления Велты. Но она все не шла, а я продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.

В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:

— А может, подбросить Заварзину наш адресок?

— Интересная мысль, — без энтузиазма откликнулся я. — А что потом?

— Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом, а мы их тут за жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь… И это не будет превышением обороны. Веришь ли, руки зудят, хочется взять их за гланды.

— Ты думаешь, что они совсем уж придурки и всей шоблой приедут в Пыталово и примутся штурмовать твой дом?

— А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные…

— Ошибаешься. Могут кликнуть откуда-нибудь из Казани или Москвы наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.

— Тогда какого хрена они за нами увязались?

— Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется лиса. И нам с тобой нужно сделать так, чтобы этот процесс затянулся у них как можно дольше. Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу же. Идет?

— Вообще-то прятаться я не привык, но ты вроде бы говоришь дело. Только в случае чего я их на мушку возьму…

Из другой комнаты вышла Велта. Наши глаза встретились, и я не стал отводить взгляда. Однако она коротко посмотрела на меня, потом еще раз и, показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.

— Мне нравится, что вы спокойны, — сказала она. — По крайней мере, это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы нас не бросите на полдороге?

Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.

— Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что буду звонить и обо всем ставить вас в известность.

Она подняла глаза. В них — надежда вперемешку со страхом и каким-то новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах появился новый оттенок жизни.

Вдруг с моего языка сорвалось:

— Сколько же всего вас, Подиньшей?

— Шестеро — три брательника, одна сеструха осталась в Балви и вот она, — Гунар кивнул в сторону Велты. — В люди вышла только Велта, хотя родилась последней — поскребыш. И, видно, все, что было хорошего у матери, досталось ей…

Велта зарделась и вскочила с дивана.

— Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.

Но она только покачала головой и незлобиво сказала:

— Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные…

— Да ты не заводись, сестренка, — Гунар пьяно полез к ней целоваться. — Давай-ка еще по одной пропустим и… спать…

Мы так и сделали: выпили по рюмке, Гунар пошел спать, а мы с Велтой остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках — о серьезном не говорилось. И без того было чему давить на психику. Но все время я чувствовал, что между нами какая-то стена.

После недолгого сна я разбудил Гунара, и мы попрощались. У него была такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.

Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок минут — в Тукумсе, откуда без проблем добрался до Юрмалы, до пансионата «Дружба».

Я не верю в резкие, как удар приклада в плечо, изменения человека. Конечно, какие-то подвижки в нас случаются после потрясений, таких, например, как смерть… Но вот чтобы так, что называется, на ровном месте, почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается страшная маята — такого со мной еще не было. Чего уж там — я подхватил корь, которую воспели поэты всех времен и народов. Эх, Велта, зачем я тебя встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.

Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых безвыходных ситуациях, когда не раз на карту ставилось все. Страх не только за нее, но и за себя — ведь теперь я и сам стал себе дороже.

…Снилась церковь — красного кирпича, с тремя разрушенными куполами. Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но рука впустую блуждала по чему-то липкому и скользкому.

Без двадцати три я проснулся и прислушался: не мог понять, день или ночь. Не зажигая света, отдернул штору — темно. Значит, спал, не раздеваясь, чуть ли не сутки.

На море спокойно, в гостинице — тишина. Мысли текли, как смола по стволу дерева, — медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках коры. И в этой скомканности мыслей пришла отчетливая уверенность — что-то изменилось, мечется во мне. Вроде бы проросло что-то новое — или старое, родом из детства. Вывод элементарный: каким-то образом я должен отречься от себя. От того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я тут же понял и другое, и тишина это подтвердила: чтобы от себя отречься, нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам…

Выпил пива, но оно не затуманило мозг, и я еще битый час лежал с закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.

На следующий день я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора — то выглянет на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака. Слонялся без дела, пил пиво «Монарх», заедая засохшим сыром, щелкал грецкие орехи. Иногда выходил на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел на море.

До встречи с Сухаревым оставалось не более двух часов, когда я начал собираться. Долго сидел над листом бумаги, сочиняя письмо Заварзину. Передать его должен этот контролер, этот сукин сын, готовый за десяток долларов продать мать родную. Впрочем, чего уж там — мы одной породы: только он продается за мелочь, а я — за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.

Наконец рука моя вывела: «Старик, передай Сухарю ответ: готов ли ты навсегда отказаться от В.К. „Да“ или „нет“ — большего от тебя не жду. Стрелок». Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.

Без десяти шесть подъехал к Главному управлению полиции и на самой границе со служебной автостоянкой припарковал свой «ниссан». Здесь вряд ли могли меня подстерегать орлы Рэма. До железнодорожного вокзала, где должна состояться встреча, рукой подать.

Я не верил Сухареву и потому шел на свидание со всеми предосторожностями.

Заметил его первым: он нервно прохаживался возле подземного перехода и все время поглядывал на часы. Его, видно, тяготила предстоящая встреча со мной.

Подошел со стороны предварительных касс, сзади. Остановился в трех шагах и негромко окликнул: «Сухарик, я здесь!» Он оглянулся, и на его лице я прочел страх. Что могло напугать?

Я завел его за угол, и мы остались одни. Но не было никакой гарантии, что в любой момент ктонибудь не выйдет из-за угла и не воткнет под ребро перо. Поэтому я не медлил.

— Передай эту писульку Заварзину, — и я протянул Сухарю сложенный вчетверо клочок бумаги.

Сухарев застыл, стал озираться, однако руку за ним не протянул.

— Не могу, — сказал он, и я подумал, что у него схватило желудок. — Нас сейчас трясет МВД, и если пронюхают…

— Кому ты, дерьмо, нужен? Бери цидульку, а это на успокоительные микстуры, — я демонстративно повертел у него перед носом пятидесятидолларовой купюрой.

Сухарь покрылся нервной испариной. Обычно контролеры делали все, о чем их просили, за мелочевку…

— Что я еще должен для тебя сделать? — спросил он, когда письмо и купюра оказались зажатыми у него в кулаке.

— Получишь ответ в любой форме, а я тебе через день позвоню. Но учти, если вздумаешь играть на двоих, в похоронное бюро отправляйся сам.

— Что ты, Стрелок, городишь?! За такой гонорар обычно играют в одну калитку… А если он не возьмет письмо? Мало ли, подумает, что это подстава, — ветерок колыхнул «внутренний заем» — жидкий зачес, которым Сухарев тщетно прикрывал большую плешь.

— Скажи сразу — письмо, мол, от Стрелка, и он поймет. А не возьмет, так хрен с ним, тем хуже для него.

Сухарь поднял свои выразительные, как у мороженого судака, глаза и вперился мне в лоб. С обычными для него, но мучительными для собеседника паузами выдавил:

— У него с собой мобильник, можешь свободно в СИЗО позвонить. Если нужен номер, узнаю…

— Это оставим на десерт, а пока передай письмо и получи ответ.

Расстались без рукопожатия.

Я отправился на главпочтамт и позвонил в Пыталово. Ответила Велта, и по модуляциям ее голоса я пытался определить ее отношение ко мне. Но это совершенно пустое занятие, ибо я и так понимал все.

— Как там у вас дела? — единственное, что я придумал спросить.

— Все так же, сидим в затворничестве.

Это хорошо, подумал я, если пытается шутить, значит, не все так страшно.

Мне не о чем было говорить, и я, буркнув, что позвоню еще, повесил трубку.

Стало совсем одиноко, какая-то невыразимая будничность давила душу.

От нечего делать решил пойти пострелять.

До оружейного магазина, где работает мой знакомый Робчик, езды чуть больше десяти минут.

Все было на месте — и сам магазин, и охрана из ополченцев, и сам Роберт, выставив вперед свой могучий живот, встретил меня, как родного. По идее, он должен на меня заявить куда следует или хотя бы поинтересоваться — зачем такая прорва патронов для винчестера?

Но он коммерсант — я ему даю латы, он мне — две коробки патронов. Обмениваемся рукопожатием и разбегаемся.

…Однако сумрак и сырость бомбоубежища, которые еще недавно действовали успокаивающе, сейчас сработали в другую сторону.

Без прежней нетерпеливой дрожи в руках я распеленал карабин и без малейшего интереса начал пристрелку. Душа витала в иных пределах. И тем не менее, стрелялось по-прежнему: подряд пять девяток и столько же десяток.

Поскольку спешить было некуда, я разобрал винчестер и с превеликой тщательностью вычистил его. Я не жалел масла и замши, которой в конце чистки протер затвор и всю поверхность карабина.

Не знаю, откуда эта последовательность — презрение, сострадание и разрушение. Первые два пункта я сразу же приложил к себе: презрение к банде Заварзина, сострадание к ней, разрушение — еще впереди.

Сутки отлеживался в своей норе и читал дневники Льва Толстого.

Необъяснимая, по-садистски навязчивая идея читать святого и тайно умиляться, до слез. Все, кроме этого, было таким же неважным, как шум ветра, колыхающего кроны сосен. Я читал: «Ум возникает только из смирения. Глупость — только от самомнения».

Я отложил книгу и подумал: когда летит пуля, она рассекает не только воздух, но и пространство, время. Открывает страшную по глубине прореху. И когда достигает цели — живого тела, то не в эту ли прореху и отлетает душа? Когда-то я думал о себе как о первоклассном стрелке — самомнение? Но откуда взяться смирению? Сколько ни шарил в сумеречных углах сознания, нигде не нашел. Наверное, я какойто выродок, мутант, говоря современным языком. Возможно, понемногу схожу с ума, но не страдаю от этого. Пройдет, думал я, прислушиваясь к нарастающему шуму волн.

Не выдержав внутренней сумятицы, вскочил с кровати и, как был, в одних трусах, побежал к воде.

Лето явно перешагнуло середину и уже прикладывало холодные компрессы к земле. Вода обожгла икры ног, затем крапивкой прошлась по ляжкам. Я нырнул и долго с открытыми глазами плыл, касаясь животом дна.

…Спал как убитый и без сновидений. А проснувшись, обнаружил в себе желание побывать дома. Если меня там ждут, что ж, быстрее все кончится. Хотелось переменить белье, взять носки, рубашки и даже повязать галстук. Свой парадный костюм тоже надо забрать и надеть для нее…

В пределах своего квартала поехал с оглядкой. Мой дом — обыкновенная девятиэтажка, пятый этаж, средний подъезд.

Остановился чуть дальше за двумя другими домами и к своему пошел пешком.

В подъезде, как всегда, гуляли сквозняки и пахло кошками. Лифтом не воспользовался, устремился бегом по лестнице. Не останавливаясь на своем этаже, добежал до последнего. Подъезд пуст, и опасности вроде бы ждать неоткуда.

Я спустился снова вниз и замер перед своей дверью. Прислушался, осмотрел замок — над ним еле поблескивал листик скотча.

Я открыл замки и вошел. Рука лежала на рукоятке пистолета.

На кухне попахивало газом — я знал, что краник над плитой чуток пропускает. Но это не опасно, я постоянно держу форточку открытой. Осторожно ступая, я толкнул ногой дверь в ванную. Пусто и сухо. В комнате тоже все было на своих местах. Легкая пыль лежала на полировке секции и телевизора.

Я подошел к окну и через тюлевую занавеску стал осматривать привычную панораму города.

Ничего не изменилось — солнце, зелень и лениво ползущие по улицам троллейбусы…

И вдруг мой взгляд совершенно непроизвольно метнулся к стоящей напротив девятиэтажке, к квадрату темного окна на правой стороне фасада.

Спустя какое-то мгновение я отчетливо понял — необычного блеска в этом окне не было и в помине. Все произошло мгновенно и почти беззвучно. Только слегка колыхнулся тюль да цокнуло стекло. Но произошло это на долю секунды позже того, как я начал падать на пол. Уже лежа я поднял голову и увидел небольшое лучистое отверстие в стекле и проследил взглядом предполагаемую траекторию пули.

«Вот оно, дождался», — подумал я и по-пластунски отполз к секретеру.

Отрикошетившая от стены пуля скрюченным червячком лежала на книжной полке между Сент-Экзюпери и тонкой книжицей «Оружие замозащиты». Девять граммов свинца легли на ладонь неопасным теперь грузом.

Я положил пулю в карман и, согнувшись в три погибели, направился к выходу. Не до сорочек и галстуков…

Я лихорадочно проиграл в уме ситуацию: тот, кто стрелял, наверное, уверен, что сейчас я испускаю дух в луже крови.

Значит, чтобы удостовериться, должен сюда прийти и убедиться в результате «проделанной работы». Я бы тоже так сделал. Это правило всех киллеров — умри, но убедись, что клиент на том свете.

Я подошел к двери и открыл замок. Пока он войдет, я обожду за дверью, и кто бы это ни был, ему не уйти. Но совершенно неожиданно понял: мое жилище не место для кровавых разборок.

Решение пришло само собой, и, кажется, лучше не придумаешь.

Рокировка — вот что надо. Он придет ко мне, а я отправлюсь в гости туда, откуда хотели меня прикончить.

Затворив дверь, на лифте спустился вниз и спрятался за дверью, ведущей в подвал. Я держал под наблюдением весь подъезд, не рискуя быть обнаруженным.

Время словно остановилось, и я уже было подумал, что мои расчеты — фуфло, когда вдруг в дверях появилась тень, а за ней — молодой мужчина. Смуглолицый, среднего роста, в джинсовом костюме и рубашке в красно-черную клетку. Он озирался и тяжело дышал.

Когда повернулся боком, я под джинсовкой углядел желтую полукобуру. Он пронесся мимо, словно молодой олень, только вместо копыт «адидасы».

Не медля, я вышел из укрытия и побежал в сторону интересующей меня девятиэтажки.

Обогнув угол киоска, я устроил настоящую спринтерскую гонку. Следовало добежать до девятого этажа и найти ту квартиру, откуда стреляли. На все про все ушло не более двух минут, когда я оказался у двери, обитой коричневым дерматином. Нажал на ручку — закрыто. Я вытащил из кармана куртки складной нож и, отжав плечом дверь, ковырнул шлеперный замок.

Квартира, куда я попал, была однокомнатной и почти полупустой. В прихожей находилась только вешалка-полка, в комнате — квадратный стол и два венских стула.

То, из чего несколько минут назад хотели меня прикончить, преспокойно лежало на широком подоконнике. Я ее, голубушку, распознал сразу: СВД — снайперская винтовка Драгунова. Оружие отливало вороненой сталью, и рука невольно потянулась к цевью. Но вместо карабина я взял лежащее на том же подоконнике портмоне и высыпал на подоконник содержимое.

Паспорт был на имя Алова Исмаила, одноразовая виза, выданная в Москве, прописан в Саратове. Водительские права, билеты на поезд «Рига — Москва», разный другой хлам, не представляющий интереса. Из пачки денег я отделил несколько долларовых ассигнаций, а российские рубли засунул в портмоне.

В комнате был разбит настоящий бивак: литровая банка с водой, стакан с висевшим на его краю крошечным кипятильником, пустые и полные банки пива, недоеденные бутерброды, номера газеты «Собеседник» и пустая пачка из-под сигарет «Кент».

В спортивной сумке, стоящей в углу, ничего особенного не было: две несвежие сорочки, спортивный костюм, домашние шлепанцы, коробка с патронами и… рубчатый комочек с колечком. Граната Ф-1.

Мне некогда было особо разглядывать все, коллега в любую минуту мог вернуться. Когда он поймет, что стрельбы по живой мишени не получилось, захочет как можно быстрее сняться с насиженного места.

Я взял с собой его паспорт, водительские права, деньги и гранату. Ничего не стоило с помощью бельевой веревки, найденной, к счастью, в ванной, устроить гостю небольшой сюрприз.

Один конец бичевки привязал к чеке, гранату прикрепил к дверной ручке, другой же конец примотал к вешалке.

Осторожно закрывая за собой дверь, я пожелал Ислаиму благополучного полета в царствие небесное.

Я снова его увидел, когда сам уже вышел из подъезда. Его белые кроссовки споро перебирали по дорожке, ведущей от киоска.

Я замер в кустах жасмина, вглядываясь в лицо парня. Он бежал легко, и я подумал, что все мы так же легко стремимся навстречу своей смерти.

После того, как он скрылся в подъезде, я начал про себя считать. И по мере того, как щелкали незримые часы, а взрыва все не было, я невольно стал психовать. Если этого залетного сейчас не убрать, то уберет меня он. Или кто-то ему подобный. А этой падали не место даже в нашей дерьмовой жизни.

Но философствовать долго не пришлось — мой сюрприз сработал: взрывной волной выбило из окна девятого этажа стекла вместе с рамами, а вместе с ними беспорядочно кувыркался карабин. Он ударился оптикой об асфальт, спружинил и затих, как бы ставя точку в недолгой жизни киллера.

Я не стал ждать приезда полиции, хотя очень хотелось самому удостовериться в том, что коллега свел свои счеты с жизнью.

Вскоре я был на Юрмальском шоссе, по которому не хочешь, да все равно нажмешь на газ, чтобы с ветерком промчаться вдоль полей.

Я остался без свежего белья, костюма и галстука, но зато с целой башкой.

Это, конечно, несколько утешало, но вместе с тем я не мог не понимать простой вещи: на меня началась самая настоящая охота. Банда Рэма, видно, отдавала себе отчет в том, что если не отделаться от меня, у них возникнут серьезные проблемы с Велтой Краузе. Понимал я и другое: отчасти спасло везение, отчасти опыт, отчасти то, что называется судьбой. Но сколько же все это может продолжаться?

Сзади догонял какой-то джип, и я невольно нащупал за ремнем пистолет. Однако он пронесся мимо, и я понял, что это был другой, не несущий мне угрозы джип.