Сначала ему показалось, что на поясницу ему вылили ведро раскаленного свинца — столь нестерпимая боль опоясала его спину. Но постепенно она стала смещаться к правому боку, его затошнило и одновременно ему показалось, что происходит непроизвольное мочеиспускание.

Арефьев вызвал секретаршу и велел ей в течение часа его не тревожить. В туалете ему показалось, что из него истекает раскаленный поток битого стекла. С невероятной болью из него вылилось несколько капель крови и гноя.

Морфий почти не помог. С трудом позвонил домой и, бодрясь, сказал Злате, что собирается переговорить со своим врачом. Она все поняла и, примерно, через сорок минут с доктором Камчадаловым они переступили порог офиса. Злата созвонилась с профессором Ивановым.

Вскоре в кабинет Арефьева вошли Голощеков и Воробьев. Врач, пропальпировав живот и грудную клетку Арефьева, и расспросив об ощущениях, долго держал паузу пока, наконец, не вынес свой вердикт: острая почечная недостаточность. Началось то, о чем он уже предупреждал.

Прибывший профессор Иванов, из центра трансплантации почек, подтвердил выводы Камчадалова и «приговорил» Арефьева к срочному оперативному вмешательству.

Злата вышла с профессором в приемную и без обиняков спросила — каков вероятный исход операции? Красная от возбуждения, взвинченная бесконечными нервотрепками, женщина с дрожью в груди ждала ответа. А профессор, седой, благородного вида человек, чего-то медлил…Он вытащил из кармана футляр для очков и как-то не по делу кувыркал его в руках. И не желал смотреть Злате в глаза.

В кабинет вошла бригада «скорой помощи» и тут же состоялся второй консилиум, после чего долгое, грузное тело Арефьева положили на носилки и, под всхлипывания Златы, понесли в машину.

Вместе с капельницей, которую к нему присоединили в машине «скорой помощи», отвезли в реанимационное отделение клиники Склифосовского. Злата хотела вместе с ним войти в палату, однако ее остановили и посоветовали подождать в приемном покое. В коридоре она села на топчан и, горько плача, стала вспоминать эпизоды из их жизни. Их было много и они, теснясь, скользили и скользили в ее воспаленном сознании. Ее охватили тоска и смятение. Подошедший Голощеков положил руку на ее плечо и сказал несколько утешительных слов. Он был значительно старше ее и искренне ей сочувствовал.

Через полчаса Арефьева повезли в операционную. Он не хотел умирать, но наркоз, словно внезапная смерть: только что человек ощущал мир, слышал голоса людей, обонял ионизированный воздух операционной, жмурил глаза от нестерпимо яркого света и вдруг — провал, темнота, абсолютное безмолвие.

Но когда он пришел в себя и почувствовал, что его увозят из операционной, его охватила паника. Ему показалось, что он тут был всего лишь несколько минут, за которые никакую операцию сделать, разумеется, невозможно. Он раскинул по сторонам руки и когда тележка, на которой он лежал, стала выезжать из операционной, он мертвой хваткой уцепился за косяк дверей и не отпускал его. Над Арефьевым наклонился ассистирующий хирург и ласково потрепал его по щеке. Медсестра так же ласково пыталась разжать его пальцы. Наконец Арефьев отнял руку и все свое внимание перенес на внутренние ощущения.

Над ним появилось лицо Златы, на котором лежала печать смятения. И он понял: все его надежды на операцию напрасны, хирургический нож ничего не изменил…

Пока к нему в палате присоединяли систему, Злата, в кабинете хирурга, пыталась узнать о результатах оперативного вмешательства. Врач жадно курил, пальцы его мелко вибрировали.

— У вашего супруга был гнойный рефлюкс-пиелонефрит и этим все сказано. Следствие — склероз почечного синуса…

— Эти слова мне ни о чем не говорят…Что с почкой — вы ее удалили или же…

— К сожалению, у нас не было выбора. Или это или отек легких с последующим отеком мозга и так далее. У него… злокачественная опухоль и операция — это единственный наш шанс…

Злата отвернулась к окну и горько заплакала. Утешительные слова врача на нее не действовали. Она их просто не слышала.

В тот же день, когда наркоз у Арефьева стал проходить, ее пустили к нему в палату. На нее смотрело бледное, с желтым отливом лицо. Глаза его не скрывали боли и отчаяния, однако паники в них не было. Сквозило ледяное понимание случившегося.

— Я обо всем догадываюсь, — сказал он. — К концу операции, сквозь наркоз, я слышал их разговор… Ничего, бывает и хуже, верно?

Она закивала головой, по щекам полились слезы. Он взял ее за руку.

— Пока я находился здесь, мне кто-нибудь домой звонил? — спросил Арефьев.

Злата насторожилась. Этот вопрос ей не понравился, ибо врать она не умела, а говорить правду было неуместно.

— Воробьев с Чугуновым все разговоры записывали на пленку. Они тебе все сами расскажут. Приходил пастух Петр, спрашивал, предлагал завотеделением свою кровь…

Дальнейший разговор не имел продолжения — зашедшая в палату медсестра, очень деликатно, попросила Злату оставить больного в покое.

На второй день в больницу приехал Шедов. Разговор между ними состоялся основательный — о жизни и смерти. Затронули и тему Расколова, и Арефьев рассказал о нападении на его дом.

— Мои близнецы ждут в машине, — сказал Шедов. — Если хочешь, я их тебе оставлю.

— Говоришь, надежные хлопцы?

— В каком-то смысле героические…Они в августе 91-го выводили Ельцина с Лужковым из подвалов Белого дома… Они подземную Москву знают лучше своей квартиры…А потом после победы над путчистами Бронька стоял рядом с будущим президентом на балконе дома правительства и держал перед ним пуленепробиваемый щит.

— Говорят, из гостиницы «Мир» кто-то стрелял по Ельцину…

— Да, пуля попала в щит и Бронька не растерялся: мгновенно повалил Ельцина на пол и накрыл его щитом…Вторая пуля угодила парню в плечо…

— Я думал, что это пустая молва, треп…

— Этот инцидент был засекречен, чтобы не вызывать аппетит у потенциальных киллеров…

Арефьев поморщился, отлежал бок, но повернуться у него не было сил.

— Я тебе уже говорил: твои ребята мне понравились, но ты все же определись с Буханцом, он где-то в коридоре дежурит. А лучше всего побеседуй с моим начальником безопасности Воробьевым…Подожди, не перебивай. К сожалению, мои физические дела далеко не блестящи и я прошу тебя только об одном…У Златы, кроме меня, никого больше нет…и она беременна…

Шедов заметно занервничал.

— Не паникуй, Гера, не все так страшно, как нам порой кажется. По собственному опыту знаю, когда лежишь в реанимации, все кажется безнадежным.

— Конечно, не страшно, — Арефьев провел языком по пересохшим губам. — Но я бы не хотел, чтобы мои финансовые проблемы легли на ее плечи. Поэтому… — Арефьев повернул голову к окну, справляясь с затрудненным дыханием, — Поэтому, пожалуйста, позаботься о нотариусе, все мои дела должны быть упорядочены…Я хочу составить завещание…

Шедов поднялся с табуретки.

— У меня тоже сегодня непростой день, похороны зятя, — Шедов взглянул на часы. — Ехал парень на «жигуленке» на работу и за рулем стало плохо. Хроническая аритмия сердца. Вылетел на встречную полосу и лоб в лоб с пятиосным трейлером. Это не поддается никакому описанию…

— Где хороните?

— На Миусском кладбище, там лежат все наши родственники. Когда-нибудь и я там буду лежать… В крематорий не хочу, пусть хоть косточки живут на земле…

— А меня сожгите, я боюсь сырости и одиночества.

Выйдя из палаты, Шедов нос с носом столкнулся с Буханцом. Они поздоровались и отошли к торцовому окну, в конце длинного коридора.

— Как твоя рана, подживает? — Шедов был в курсе последних похождений людей Арефьева.

— Затягивается, как на собаке…Как там шеф?

Шедов не хотел особо распространяться и потому ответил односложно:

— Он человек сильный, как-нибудь выкарабкается…Кто здесь еще кроме тебя дежурит?

— Борис, дышит на улице свежим воздухом. А что, есть проблемы?

— У меня с Германом договоренность насчет коллективной безопасности…Расколов ведь не успокоится, пока мы ему не оторвем башку. Два моих племянника изнывают от безделья и при этом ничего не знают о страхе…

— У нас действительно недобор в службе охраны, но этот вопрос надо решать с Воробьевым или в крайнем случае с Чугуновым. Могу дать номера их мобильников.

— Спасибо, они у меня есть.

…Злата находилась у Арефьева до 22 30. Смочив мужу губы, она поцеловала его, поправила капроновую трубку капельницы и тихонько вышла из палаты. В коридоре она немного переговорила с Буханцом. Внизу, в холле, ее встретил Чугунов и проводил до машины.

Джип развернулся перед широким больничным крыльцом и Злата, сквозь лобовое стекло, окинула взглядом серый больничный корпус, и страдальчески вздохнула.

…Арефьеву после наркоза все время мерещились ностальгические видения. Как будто он в цехе — просторном, светлом и шумном. С помощью тельфера он пытается снять с подставки первую, сорокакилограммовую ступень компресса. Подъемные стальные тросики до предела натянулись, ступень вибрирует, но не поддается. Ее титановые лопатки, словно лепестки ромашки, начинают одна за другой отваливаться и он даже слышит звон и думает, что надо бы убрать ноги и вообще что-то предпринять, чтобы лопатки не погнулись, ударившись о цементный пол. Он боится ответственности, потому что это военный заказ, компрессор, который он ремонтирует, используется на атомоносных бомбардировщиках и он, Арефьев, давал клятвенное обещание работать с полной отдачей и все производственные секреты держать в строгой тайне. Кругом него знакомые лица, но все заняты другими, более легкими ступенями, с меньшими лопатками и, кажется, никому до его проблем нет дела. Он начал звать на помощь, но в этот момент раздался страшный грохот — это сорвалась с подставки и рухнула на жестяной поддон его первая ступень…Лопатки разлетелись по сторонам и он ощутил какую-то непреоборимую силу, потащившую его по полу, который вдруг превратился в сплошной ярко-глянцевый ледяной каток…

…Все, кто в этот момент находился в больнице, ощутили сильнейший толчок, сопровождаемый тугим, раскатистым грохотом. Больница на мгновение замерла, словно ее охватил шок, затем из всех дверей, на всех этажах начали выбегать люди, взвыла противопожарная сигнализация, послышались крики, плачь…

Буханец, находившийся поблизости с 203-й палатой, где лежал Арефьев, увидел как квадрат гипсовой панели отслоился от потолка и косо рухнул на пол. В двух светильниках потухли и вылетели из гнезд лампы дневного света…

Он побежал в палату, однако дверь, ведущая в нее, лишь немного приоткрылась. В образовавшуюся щель пахнуло сгоревшим тротилом и еще не осевшей меловой пыль.

Когда, наконец, он протиснулся в палату, увидел лежащего на полу, лицом вниз, Арефьева. Кровать, с которой свисали одеяло и простыни, лежала на боку. Капельница, сорванная с подставки, валялась между кроватью и тумбочкой. Пол был усеян битым стеклом и кусками штукатурки.

Охранник перевернул Арефьева — он был наг, словно новорожденный младенец, и лишь широкая полоса бинтов опоясывала его могучее тело. С правого бока торчал кусок резинового катетера, на конце которого собралась желтоватого цвета жидкость. Буханец сорвал с кровати простынь и укрыл ею своего беспомощного шефа.

— Потерпи, Герман Олегович, я сейчас позову врачей, — Буханец собрался было звать на помощь, но ему помешал голос Арефьева:

— Где Злата?

— С ней все в порядке, она с охраной уехала домой, — Буханец слышал, как по коридору бегут люди, раздаются крики. В общей разноголосице он различил кем-то брошенную фразу: «Убило какого-то мужчину, лежит под окнами…» Буханец бросился к окну и, остерегаясь, чтобы не задеть острые клинья стекол, выглянул наружу. На газоне, в тусклом свете дальних фонарей, он разглядел лежащего на земле человека. Вокруг него уже собрались люди, а откуда-то со стороны шоссе послышались сигналы милицейских машин.

В палату вбежала молоденькая медсестра. У нее были испуганные глаза, из-под белоснежного колпака выглядывала светлая прядь волос. Она нагнулась над Арефьевым и стала щупать на шее пульс.

— Сейчас придет дежурный врач, — проговорила девушка, концом простыни вытирая Арефьеву потный лоб. — Еще чуть-чуть потерпите, сделаем укольчик и вам будет хорошо, — она сняла с кровати одеяло и прикрыла Арефьева поверх простыни.

Он застонал и потянулся рукой к правому боку, откуда торчала резиновая трубка.

— Пить, — попросил он и стал метаться.

В палату вошли люди в белых халатах, уложили Арефьева на тележку и уже другая, пожилая медсестра, принялась делать ему внутривенный укол. Появился дежурный врач — хмурый, полный, седой человек с капризно оттопыренной нижней губой. Буханец подошел к нему и поинтересовался — куда собираются транспортировать его шефа? Врач хотел было отмахнуться от вопросов телохранителя, но Буханец, жестко взяв его за руку, тихим, не терпящим возражения голосом, спросил: «Куда вы хотите отвезти больного?»

Усталые глаза врача легли на переносицу Буханца.

— Не волнуйтесь, уважаемый, мы его не повезем в крематорий, а всего лишь тремя этажами выше, в реанимационную…Здесь, как видите, ему не место…

Коляску покатили в сторону грузового лифта и вскоре Арефьева подняли на пятый этаж, в послеоперационную палату.

В больнице уже работала оперативно-следственная бригада из городской прокуратуры. Все двери, ведущие в больницу и ее отделения, были взяты под охрану омоновцами, вооруженными автоматами и облаченными в бронежилеты. Однако потрясенную случившимся Злату пропустили в больницу без проблем. Она вбежала в продуваемую сквозняками 203-ю палату и, увидев в ней полный разгром и хаос, метнулась за дверь, где ее встретил санитар, перевозивший Арефьева на пятый этаж.

Она пришла в себя только после разговора с Буханцом. К Арефьеву пока никого не пускали — над ним колдовали лечащий врач и вызванный из Центра трансплантации почек профессор Иванов.

По иронии судьбы, второго телохранителя Бориса Футова положили в палату, находящуюся напротив 203-й. К нему пришли Воробьев с Чугуновым. Состоялся обмен мнениями в довольно резких выражениях. Контуженный при взрыве Борис, еще плохо слышал и невнятно произносил слова. Однако о ЧП рассказал довольно обстоятельно, хотя и с длинными паузами…

…Около двух часов ночи он услышал подозрительный шум, несшийся откуда-то сверху больничного корпуса. Сначала он не обратил на это внимания, поскольку работали в стене два вентилятора, но последовавшие дальше шумы заставили его насторожиться. Затаившись за кустарником, он стал выжидать и вскоре увидел как с крыши спускается какой-то непонятный предмет. Темнота мешала определить, что это был за предмет, но факт остается фактом: он замер на уровне второго этажа, напротив окна 203-й палаты. Все последующее произошло в течение нескольких долей секунды. Желто-синяя вспышка озарила ночь, за которой последовала мощная воздушная волна, бросившая Бориса на металлический штакетник.

— Что-то, братцы, за одну неделю у нас много проколов, — сказал Воробьев. — Милиции еще предстоит выяснить, что это за пикадор, которого сбросило с крыши, но судя по всему закладка тянула не менее чем на 300 граммов тротила…

— Предупреждений в таких объемах не бывает, — Чугунов пальцами изобразил невидимый брикет взрывчатки.

— Разумеется, — сказал Воробьев. — Этого количества вполне хватило, чтобы разворотить дзот…

Борис порывался что-то сказать, но у него не складывались слова.

— Ты не психуй, — остановил его Воробьев. — Тут твоей вины нет… Нам надо было поставить пост у пожарной лестницы.

— Раскол совсем обнаглел и нам пора ему ломать рога в окончательном варианте, — Чугунову хотелось курить и он вертел в руках незажженную сигарету.

— Воз-мо-ожно, это… не… Расколов, — заикаясь, проговорил Борис. — В соседней палате ле…ле…лежал авторитет из Подольска. Мы с Буханцом проверили все со…со…соседние палаты. Возможно, произошла оши-ши-бка…

— Все равно это наш недосмотр, — Чугунов норовил вставить в рот Борису сигарету. — Для чего же мы тут дежурим, если не за тем, чтобы все подходы и подлеты были под контролем.

Борис, испытывающий жесточайший дискомфорт, пытался что-то возразить, но от волнения путался и не мог наладить вразумительную речь…

…На следующий день Арефьев поднял бунт и потребовал одежду и машину. Врачи пытались его отговорить, но он их проигнорировал.

Дома его ласковым визгом встретила Ронда и вместе со своей хозяйкой всю ночь не отходила от кровати больного.

Утром следующего дня приехал Шедов. Он долго сидел у постели, особенно не донимая друга разговорами. Перед его уходом Арефьев заговорил на наболевшую тему.

— Мне не хочется об этом говорить, но тебе, Виктор, придется съездить в гости к Расколову, — Арефьев закатал угол одеяла, чтобы удобнее положить руку.

Шедов ждал.

— Мы должны его обойти. Пока он нас пугает, но зная его стиль, можно предположить, каким будет его следующий шаг. Жертвой станет кто-нибудь из моего ближайшего окружения, а может быть, даже Злата…Меня он, конечно, оставит на десерт…

— С чем мне к нему ехать?

— С предложением отсрочить долг до первого января. Скажем, под двадцать процентов за каждый просроченный месяц. За это время я попытаюсь достать денег, в крайнем случае, придется снять с зарубежного счета.

— Вот этого ни в коем случае не делай! — Шедов заметно нервничал. — Те деньги должны быть неприкосновенны… Начнешь снимать, не заметишь, как все утекут, как вода в песок…

— В гроб я их все равно не возьму. Расколову надо кинуть в пасть кость, пусть подавится… Поэтому… Заедешь в мой офис и Голощеков тебе выдаст 200 тысяч зеленых, которые ты вручишь Расколову под расписку. Заодно проведешь разведку его логова.

Шедов поднялся со стула и, подойдя к столику, на котором сгрудились бутылки с напитками, налил себе фанты. Выпил.

— Наш визит Расколов может воспринять, как слабость…

— Не спеши с выводами! Сейчас слабее меня разве что дитя в люльке. Завтра выбери время и привези сюда нотариуса. Время идет, а я бездействую…

— А если у меня с Расколовым не получится конструктивного разговора?

— И не надо, тогда у меня будут развязаны руки. Я все равно думаю обратиться в Совет…

— Это что-то для меня новенькое…Что это за Совет?

— Своеобразная структура, по инициативе и под ответственность которой и создавался канал передачи денег за рубеж. Собственно говоря, я протеже этого Совета. Это весьма серьезная контора, горю я, то горят и другие.

— Если так, то откладывать обращение к ним не стоит. Мне кажется, надо действовать параллельно, то есть попытаться сбалакаться с Расколовым и одновременно выйти в Совет.

Арефьев протянул руку и взял с тумбочки фарфоровый чайник с клюквенным соком.. Отпил, смахнул с губ капли влаги. Разговор давался ему с трудом.

Когда они уже попрощались и Шедов подходил к двери, позади раздался приглушенный голос Арефьева:

— Ты говорил, что один из твоих близнецов неплохо управляется со взрывчаткой…Когда будешь отдавать Расколову деньги, пусть где-нибудь поблизости его хаты прозвучит артиллерийский салют. И не надо скромничать с закладкой, этого добра тебе Воробьев даст столько, сколько унесешь. Пусть Раскол не забывает и думает о смерти, это возвышает душу…

— Мементо мори? Не беспокойся, Гера, мы этому парню устроим такой фейерверк, от которого содрогнуться Воробьевы горы.

— Во всяком случае, он должен понять, что игры с нами в одну калитку не будет, — Арефьев устало закрыл глаза. Рука, лежащая поверх верблюжьего одеяла, мелко вибрировала.

Шедов смотрел на своего беспомощного друга и сокрушался — как чудовищно быстро болезнь истрепала такого могучего человека. Ему стало невмоготу оставаться рядом с ним и он, приблизившись к кровати, взял Арефьева за руку и несильно пожал ее. Рука была сухая, холодная и совершенно безответная…