Глава первая

O, Sole mio! Отче наш, иже еси на бибиси… Да святится имя твое, да придет царствие твое… Чтоб ты сдохла! Шалава… Надо же, купила за три бутылки паршивого пива… Еще бы соску дала или надувную Мэри, чтобы помочь мне освободиться от бушевавших тестостероновых заморочек. Впрочем, это уже не важно… Это детали… – Дарий пошарил рукой по полу и нашел пачку сигарет с зажигалкой. Закурил, прокашлялся и снова отвалил к подушке. – Ну где тебя, потаскуху, искать, не на Луне же, в самом деле? Впрочем, легко догадаться, чем ты сейчас занята, наверняка какому-нибудь дегенералу делаешь бесподобную аку, и сама вся измусоленная… Бр-р-р… Интересно, что же после такой вероломной гастроли останется для нашей с тобой ламбады? Ох, шала… шала! Надо же, так вероломно, втихаря, без объявления войны, смылась в страну Ебаторию, ибо где еще можно быть в час ночи? А знаешь, что бывает за вероломство? Может, тебе напомнить душераздирающую историю про шоколадного Мавротелло и блядовитую Дезде?.. Впрочем, детский лепет… Ты же, мое солнышко, пойми простую вещь, что твои жалкие бутылочки пива – это унизительная отмазка, плевок, оскорбление и беспощадный вандализм в отношении моей пересохшей глотки… А в иные времена – о-го-го, будьте любезны, налейте в этот двенадцатилитровый жбанчик и далеко не отходите, ибо жажда еще не утолена… И какой черт заставил меня бежать в кафе, ведь знал же, что тебя там нет и что звонила ты мне откуда-то из другого места…

Так-то оно так, но я же, разговаривая с ней, отчетливо слышал в трубке голос певицы Зинги, ее бессмысленные тра-ля-ля и звуки блюза…

Без сомнения, в ударе был саксофонист Мафусаил, только он под пьяную руку способен выводить такие похоронные рулады… Впрочем, Мафусаил многостаночник: одновременно может исполнять соло на своем прослюнявленном саксе, курить сигарету, держать в свободной руке рюмку водки и тут же, без зазрения совести трах-тах-татах… застывшую в интересной позе Зингу, которая в это время не перестает петь любимую песню Эллы Фицджжж… «Шли на войну конфедераты»… А бармен Додик тоже не дурак, и это не сказки, а быль, Дарий сам был свидетелем… Однажды на кухонном столе, где повариха Медуза только-только закончила нарезать стейк, он уложил ее на живот и сзади стал наяривать, да так рьяно, что стол вместе с бесстыдниками пошел танцевать по кухне, пока не поцеловался с раскаленной плитой, на которой… а как же иначе? они в экстазе и подрумянили свои изнуренные похотью телеса… Кругом одно блядство и никакого просвета… Сейчас бы водочки, бутерброд с килечкой… впрочем, ху-эн-ху с ними, перебьюсь… Видишь ли, у нее девичник, женский коллектив, «посидим часика полтора, посплетничаем, и ты не успеешь допить свое пиво, как я уже буду дома…» Ага, сейчас… дождались…

Невыключенный телевизор бубнил: беседуя с человеком откройте поток энергии из нижних чакр слишком проникаться чувствами и мыслями другого человека опасно потеря катастрофа обратите внимание вы теперь не выходя из этого состояния рассмотрим самый примитивный вариант в основном безоблачная ветер юго-западный ни в коем случае не соглашайтесь это плетеный дачный стул и саморегулирующая проще простого намылить налить и насухо протереть обычной туалетной бумагой медицинский тип второй а теперь самое главное тип слабохарактерных мужчин а потом смирился…

Благородное сердце не может быть неверным.

Дарий поднялся с дивана и, отдернув штору, воспаленным от раздражения взглядом обшарил заоконное пространство. И, естественно, ничего радостного там не разглядел: тот же одичалый желтый фонарь, та же тугая темная плотность деревьев, листья которых, видимо, от нечего делать, тихо шевелились, словно отряхивая с себя дневной жар. Да, лето выдающееся, удушающее, а море все равно холодное, ибо, когда заряжается южный ветер, вода не перемешивается, а потому не прогревается, и соприкосновение с ней сводит судорогой не только икры ног, но и челюсть вместе с языком. И еще с тем предметом, который болтается выше колен и ниже аппендицита… Впрочем, кому нужен этот мясистый отросток? И так всем ясно: кто-то в этом чертовом сиреневом гетто всегда лишний, и проблема для лишнего только в том, как лучше оформить уход, исчезновение, пропажу, отступление, ретирование, бегство в никуда или же… Впрочем, тут могут быть варианты. Мыло, веревка, надежный крюк. Или же нега: горячая ванна, легкий надрез на запястье, после чего – нирвана, сон, сладостно переходящий в клинический, а затем и в безвозвратный уход. Но факт остается фактом: дальше так жить нельзя. Убого. Унизительно. В конце концов, опасно для жизни. А ведь жизнь не игрушка и дается один раз… «Подумать только – один раз. Однако давай без банальностей – одернул себя Дарий, – скажи еще, что прожить ее надо так, чтобы не было стыдно… случайно появившемуся на свет пикадору…» Да, бесспорно, по дикой случайности воплотившемуся в человеческий облик, по какому-то неведомому замыслу, в который также входит условие благополучного попадания сперматозоидов туда, куда они с непостижимой дурью стремятся всегда попасть… Ну и, разумеется, многое зависит от качественного контрацептива и в том числе от безупречной кондиции основного резинового скафандра, который, если верить наивному санпросвету, может оберечь не только от трепака, но от более грозной заразы на букву «С»…

Он вышел на кухню и поставил на конфорку чайник. Свисток от него он нашел на полу под газовой плитой, видимо, ОНА, торопясь на вечеринку, уронила его на пол, не удосужившись поднять и водрузить на носик чайника. И в раковине черт ногу сломит, и стол в хлебных крошках да в зеленых разводах от пролитого чая. Как же, черный чай вреден, подавайте ей зеленый под номером 999, китайский, который и от целлюлита, и от морщин, и во благо микрофлоры ВЛГ. И кофе в банке кот наплакал, и в холодильнике торричеллиева пустота… И вообще, взять бы и открыть все газовые краники – и пусть произойдет бум-булюм, что и станет венцом головотяпской жизни. А и черт с ней! Как случайно пришла, так несолоно хлебавши и уйдет.

Беглые мысли, а потому и неряшливые.

Однако, когда чайник засвистел, и Дарий наполнил кипятком чашку с остатками кофе, и уже начал ложкой размешивать сахар, раздался телефонный звонок, и он, едва не расплескав кофе, бросился из кухни в комнату. Он ждал звонка и боялся его. Не хотелось выслушивать ее фантазии, и своих беспомощных и всегда повисающих в воздухе тривиальных расспросов типа: где ты была? И потом, при встрече: а почему у тебя такие расквашенные, как после знойного акта, щеки, а губы – будто их только что накачали силиконом, и почему от тебя так несет чуждой парфюмерией и табачными дымами явно недешевых сигарильо?

Он взял трубку и, прижав к уху, молча, ждал реакции. И она последовала, быстрая, как порох, на который сметнулась искра.

– Да не трещи ты, – едва сдерживаясь, сказал Дарий, ощущая при этом в груди подступающую тошноту. – Я звонил и… заходил в кафе, тебя там не было… Врешь, врешь, врешь! Ночь уже, а ты где-то в эфире… Тогда скажи – где ты? Ах, у знакомой… Ну, само собой, у Кабиры, у этой лицензированной пробляди… Могу, конечно, проверить, но не буду, приедешь, сделаем разбор полетов. – Он отстранил трубку от уха и несколько мгновений улавливал доносившейся из нее стрекот жены… то бишь сожительницы…

«Курва великолукская! – выругался он после того, как трубка легла на место. – Врет, зараза, и не поперхнется. Но подожди… Я тебе устрою битву шпор… этот номер так не пройдет… будешь знать, как завираться… Ух, как это все…» Затем он вернулся на кухню и вынул из холодильника начатую (или недопитую?) пачку кефира и налил в кофейную чашку. В нем еще играли старые дрожжи и потому, наверное, кефир показался пресным, совершенно безвкусным, но, как ни крути, с двумя градусами алкоголя… И странное дело, после выпитого кефира он даже почувствовал теплую волну, благодатно поднимающуюся от живота к голове. А ноги наоборот – отяжелели, стали ватными, но это его мало беспокоило, поскольку едкое раздражение уравнивало все ощущения.

Но когда он вышел на улицу и, усевшись на лавку, стал делать сразу два дела, то есть закуривать и при этом, подняв голову, взирать на сплошь изрытое звездами небо, злой дух из него начал выветриваться. Как шина в велосипеде после прокола – мягче, мягче и ниже, ниже. И в висках полегчало, и сердце вошло в примирительный ритм. Ибо взору его открылась небесная посудина – Большая Медведица, ковш, из которого не напьешься, но который одним своим видом утоляет жажду. А жажда у Дария неутолимая – всепожирающая страсть и все понижающая ревность. Продолжая взирать на небо и ощущая вокруг себя запахи левкоев и жасмина, кусты которого вместе с липами взяли в плотное кольцо дом на улице Сиреневой и прилегающий к нему пятачок сада, Дарий вспомнил, как это у них было в первый раз. А вспомнив, ощутил в обоих пахах ломоту, словно в жилы начал поступать горячий, под давлением, стеарин. И так это распалилось, что он вынужден был приподняться с лавки и рукой поправить в штанах свой Артефакт, который вдруг нетерпеливо ожил и потребовал избавления от внутреннего перегрева. Тоже мне, гнусный Везувий! Он расстегнул молнию и извлек то, чему человечество обязано всеми своими грандиозными свершениями и не менее грандиозными мерзостями. Но мастурбировать не стал, не хотел упрощаться и избавлять себя от сладострастного ожидания Пандоры… Да и ночной холодок придал плоти увядание, и Артефакт снова был загнан в клетку.

А тогда, в день их постельной премьеры, он был поражен и зависимо заворожен крохотным аляповатым родимым пятном. Как раз на полдороге между ключицей и правой грудью – Рубикон, в водах которого он благословенно воскрешался от маеты жизни. Он целовал тот микроостровок и слышал, как рядом бьется ее усталое от услады сердце, видел ее полузакрытые глаза, ощущал нежную близость бархатистых щек, пребывая в полной своей мужланской правоте на захват чужого, никогда ему не принадлежащего мира. И думал, что будет как всегда: вжик-вжик – и в дамках. Собственно, так и произошло, но… Лучшей… самой лучшей в мире не бывает. Это же ясно, как божий день. Как не бывает самого лучшего. И вообще, ничего самого-самого в подлунном мире не существует. И не только в подлунном мире, но и на вечных лугах Вселенной ничего единопревосходящего не существует. И быть не может. Что и говорить, мир присутственно эйнштейновский, со своими относительными выебонами. Язвительно-насмешливый, и человеку он постоянно показывает язык. Однако дальнейшие сюжеты жизни опровергли эту классически тривиальную опцию. Оказывается, есть нечто единопревосходящее, от чего не уйти и что не сгорает ни в мартеновских, ни в крематорных печах.

Тогда, в первый контакт с ней, Дарий еще не догадывался, что вяжет себя терновыми путами, подчиняет неизбежному, укорачивает линию жизни, входя в ее волшебные, шелковисто-изумрудные пределы. И только один раз она издала стон и прикусила губу, из которой три рубиновых капли разбежались по ее затененному подбородку…

…Слева от него зажглось окно – соседка Медея вышла на кухню попить воды. Она растрепана, пьяна и совершенно не озабочена своим расхристанным видом. Впрочем, ей нечего стыдиться: выпроставшаяся из-под ночной рубашки грудь, была настолько аппетитна и архитектурно безукоризненна, что один вид ее снова вызвал у Дария приступ ломоты в обоих пахах.

Но, видимо, мысль о жизненных преломлениях погасила приступ желания, и он, закрыв глаза, стал вспоминать тот день, когда в дверь позвонили и позвали его в квартиру Медеи. Это были ее родители с внуком, пятилетним сыном Медеи Мусеем, участковый милиционер и сосед Григориан, у которого голос напоминал скрежет железа по стеклу и от которого за версту несло сивушно-чесночно-луковым перегаром. И мочой, видимо, по причине неладов с простатой. Но Дарий и сам тогда не благоухал сандалом или лавандой, он пребывал в болезненном похмелье, ибо за окнами проносился март месяц в своем апогее – шло 9-е число… А в кровати стенала страдающая вечным недугом его Элегия… И вот в таком жалком, прокисшем состоянии он поволокся в квартиру Медеи, где пахло застоем, увядшими гвоздиками и где тишина была просто убийственная. И притихшие родители Медеи, обойдя комнаты и не обнаружив в них ни одной живой души, вернулись в прихожую, где толкались участковый милиционер, подвыпивший сосед Григориан и умирающий от похмельного спазма Дарий. Первым в ванную вошел отец Медеи, ветеран всех войн, стопроцентный абстинент, познавший всю витиеватость и непредсказуемость жизни. И, возможно, поэтому, когда он увидел безвольно висящее тело своего зятя, не стал паниковать и предаваться экспрессиям, а просто сделал шаг назад, уступая место участковому. А потом на висельника смотрели все, кто был в прихожей. И все констатировали непреложный факт: молодой, красивый муж Медеи засунул свою курчавую голову в петлю, сделанную из кушака от его лилового махрового халата, и без прощальной записки отбыл к небесным праотцам. И только маленького Мусея не пустили на смертные смотрины, его бабушка Ника отвела в квартиру Григориана, чтобы избавить мальчугана от печального зрелища.

Естественно, никто из них не мог представить, что в это же самое время Медея, сияющая и вдохновленная своими амурными Полтавами, пребывала с одним лысым, достаточно богатым, с сильно развитыми бицепсами и трицепсами барменом в очень уютной забегаловке под названием «Любовная ладья». Но как бы там ни было, с того самоубийственного дня она постоянно носит в себе трагедию давно минувшего марта. И время уже убило ее отца с матерью, и участковый из лейтенанта превратился в бомжа, и только сосед Григориан, словно забальзамированный Тутанхамон, продолжал своим присутствием отягощать этот звездно-зеленый мир.

Но что примечательно: в тот вечер, когда Дарий возвратился в свою квартиру, он ощутил некоторую зеркальность ситуации. Он даже зашел в ванную и рассеянным взглядом поискал подходящее место для сведения счетов с жизнью, но его отвлек звонок в дверь. Это был Григориан, принесший с собой нездоровый дух хронической необеспеченности и пол-литру самогонки. Однако между этими диаметрально разной ментальности людьми сотворилась почти волшебная атмосфера общности: когда нетрезвые разговоры пошли по десятому кругу, а затем совсем начали иссякать, Дарий, закрыв дверь в комнату, где страдала Элегия, включил магнитофон и… Под звуки пленительных мелодий Оскара Строка, в табачном чаду, они принялись вытанцовывать одиночество и прозяблость посмертной тоски: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили… губили… убили… били… или…»

…Дарий отвернулся от окна Медеи и снова воззрился на небо. Возможно, Полярная звезда помогает только тем, кто в состоянии ее найти среди мириада других светил. Он вычислил ее через соотношение двух звезд на «рукоятке» Большой Медведицы и долго вглядывался в ее светлый лик. Обычная, почти ничем не отличающаяся от других бриллиантовая искра. А сколько в ней смысла и сколько она дает надежды! И Дарий спохватился, глядя на Полярную, как он мал и как ничтожна его грешная душа, и, более того, он почти устыдился тех слов, которые несколько минут посылал в адрес Пандоры. «От «шалавы» надо бежать, тебя же никто не держит… А вот ты сам к ней приварен, жадно ждешь и не можешь дождаться». И как бы накликал: справа, со стороны переезда, послышались автомобильные шумы, и к дому, отгороженному от дороги липами и жасмином, подкатило такси. Он угадал его по зеленому проблеску, затем услышал стук дверцы, после чего – нагнетающий звук отъезжающего таксомотора, оставившего после себя непоколебимую тишину. А в ней – барабанная дробь его взбесившегося сердца и ее каблуков, которыми она нервно попирала последние метры дорожки, ведущей к дому.

Она была в светлом костюме и напоминала призрак, сошедшую с небес святую Магдолину, которую он спустя минуту начнет третировать своим всесокрушающим желанием. Когда они сблизились, он подхватил ее на руки и, переступив невысокий из металлической сетки заборчик, отнес под яблоню. Похищение Европы… Наверху прострекотала сойка, сквозь крону липы сверкнул жемчужный глаз Полярной, а их тела, погружаясь в благоухание флоксов и наступившего ренессанса лип, начали рекогносцировку в преддверии битвы шпор, тихого, но от того не менее беспощадного сражения, в котором будет произведен только один залп и будет разделен с ночью только один стон…

…Пандора не сопротивлялась. А у него в ноздрях уже целая революция, поскольку своим по-волчьи обостренным дыхом он ощущал всю порочную гамму принесенных ею запахов. И все золотые адвокаты мира не могли бы доказать ему обратное. Особенно выдавали ее волосы, из их ржано-платинового отсвета исходили кровенящие душу инородные мужские примеси. Быть может, это был сигарный дух, перемешанный с запахами чужих подушек, или же из них исходили не до конца исполненные флюиды желания, а быть может, то было собрание всех женских пороков мира… И рецепторы, отвечающие за его хищное обоняние, дали команду на захват падшего тела. Всего два толчка сердца – и от ее короткой, плотно прилегающей к бедрам юбочки остался один поясок, и нагота, которая открылась ему в звездном свете, была удушающей. Но что больше всего поразило: под юбкой не было обычной вещи, без чего она вряд ли бы вышла из дома. Но об этом он спросит ее позже, а пока желание парализовало его язык, заклинило благоразумие, что, однако, не помешало ему услышать небесный гонг.

Начавшиеся в олимпийском темпе возвратно-поступательные движения как будто не предвещали ничего плохого. Иступленные падения и подъемы со скоростью 60 движений в минуту были восхитительны. Падение в пропасть и возвращение в зенит. Падение и подъем. Подъем и падение. Единство и борьба противоположностей… Легкий ночной эфир ласкал его полуприкрытые веки. И вдруг произошло то, что происходит со снайпером, когда его выстрел проходит мимо цели. Пуля летит в молоко, и это не больно, но промах, который совершил Дарий, заставил его взвыть и бревешком скатиться с Пандоры на землю. Он зажал двумя руками То, что с такой неистовой скоростью и силой пролетело мимо и своим округлым плутониевым наконечником ударилось о землю. Спружинило, но не настолько ослабляюще, чтобы погасить остро пронзившую боль.

Уже после того, как они вернулись домой и он с помощью зеркала обследовал место травмы, он печально осознал, что битва в саду закончилась для него членовредительством. Его неубиенный Артефакт был весь синий и не хотел блюсти прежнюю геометрическую линию. Он явно был покорежен, как бывают покорежены рули и элероны у неудачно севшего на ВПП истребителя. Но для окончательного диагноза нужен был новый подъем, который в данный момент был просто пустой фантазией.

– Это из-за тебя, – чуть не рыдая, заявил он Пандоре. – Если бы не твое блядство, ничего бы этого не было. – И после слюнявого молчания вопрос: – Где ты, мамзель, потеряла свои трусики? – Он взял с трюмо ее небольшую сумочку и все, что в ней было, вытряхнул на диван. Да, его гипотеза материализовалась: трусики находились в одной компании с губной помадой, пачечкой салфеток, двумя презервативами, пилкой для ногтей и записной книжечкой в красном кожаном переплете, из которой, между прочим, выпали две стодолларовые бумажки… Но он их до поры до времени проигнорировал. Он взял в руки ее вещь, от которой исходили те же ароматы, что исходили от ее волос и кожи. И тут он почувствовал, как через боль пульсирующими толчками к его травмированному органу прорывается кровь и… до взлета остались секунды. Он снова подошел к зеркалу и стал взирать на процесс восстания и Его покореженную сущность. Картинка была отвратительная: в горизонтальном положении Артефакт имел очевидный изъян, его ударная часть смотрела на мир не под прямым углом, а, пожалуй, под углом в 45 градусов. То было явное искривление «позвоночника», и как он ни пытался пальцами выправить кривизну, Артефакт не подчинялся.

– Смотри, что ты наделала! – Дарий, подтянув на чресла брюки, вышел из комнаты – попить, ибо рот обложила жесточайшая засуха, а душа, утомленная передрягой последних анатомических открытий, исходила тоской неисправимого грешника.

И уже из кухни он услышал ее плаксивый, но ничуть не оправдывающийся голос:

– Сам виноват, налетел, словно голодный лось… Нет чтобы самому купить, так он рвет последнее…

– А зачем тебе презервативы, если ты была в бабской компании? Мы с тобой обходимся без этого, не так ли?

– Это дикая случайность, я шла по улице, а ко мне пристали какие-то мальчишки из общества борьбы со СПИДом… Сейчас шагу нельзя ступить, чтобы не всучили какую-нибудь гадость…

– А почему ты их в сумку положила? И почему упаковка на одном надорвана и вместо двух презервативов там только один?

– Отстань, мне такие презеры дали… Что я, виновата?

– Ладно, к черту эти резинки, ты лучше скажи, почему тебе так мало заплатили? Сейчас распоследняя шлюха получает больше, чем ты…

– Это презент… Если ты сам не в состоянии заработать, то кто-то должен это делать.

Дарий сжал кулаки и стиснул зубы. No komment! Первым порывом его было пойти к ней на кухню и устроить там Варфоломеевскую ночь, но вместо этого он возвратился к зеркалу и принялся смазывать Артефакт кремом для бритья.

Всю ночь в их квартире горел свет, и всю ночь Пандора с помощью льда и куска марли делала ему компресс. Он лежал на диване, смотрел по телевизору очередную фигню на тему «Возможна ли любовь без секса?», а она то уходила на кухню, то возвращалась, и каждый раз, входя, горестно вздыхала. «Бедненький мой, – говорила она и своей рукой приспускала у него трусы, – сейчас ледок все поставит на поток, и будешь ты вновь дееспособным…»

Ну надо же, какой цинизм!

Дарий уже остыл и все ранее заготовленные обличительные речи относительно ее нравственного падения отошли на второй план. И хотя у него ничего не болело, подсознание ему подсказывало, что золотые деньки кончились. Вопрос только в сроках – навсегда эта непруха или минует, как легкое дуновение ветра? Он лежал и слышал, как в ванной шумит душ – это Пандора смывала с себя порочные улики, после чего выйдет вся разомлевшая, с распущенными волосами, в розовом шелковом халате и долго будет возле трюмо возиться со своим лицом.

Уже была глубокая ночь, когда Пандора, сменив халат на сексапильную ночнушку (шелковую, выше колен, с бордовыми кружевами, с узенькими темно-синими бретельками), улеглась на диван, как ни в чем не бывало прижалась к нему мягким бедром и, положив руку ему на живот, тихо начала увещевать: «Глупыш мой, кому я, старая вешалка, нужна? Ты же пойми простую вещь, я ведь не твоя раба, а ты не мой повелитель, мы свободные люди, живем один раз… – зевнула, потянулсь. – Ты только подумай, всего один раз, и придет время, когда ни тебя, ни меня на этом свете больше не будет».

И так она своими словами умягчила его дух, что ему стало ее невыносимо жаль, и он даже попрекнул себя за свое хамское поведение. Однако это никак не отразилось на его теле: оно было глыбокаменным, он, словно остывший труп, лежал с вытянутыми вдоль туловища руками, отвернув голову, всем видом давая понять, что далеко не все проблемы остались позади. А когда она засопела, что означало – Морфей Пандору увел в свое царство, Дарий поднялся с дивана и вышел в другую комнату, к зеркалу. Окно было зашторено, и свидетелями его позора были только книги на полках доперестроечной секции, такая же старомодная пятирожковая люстра да несколько небольших, собственного изготовления картин, развешанных по стенам.

Ему хотелось убедиться или разочароваться в принятых медицинских мерах. Приспустив свои «прощай молодость», он внимательнейшим образом принялся изучать поверженный Артефакт. Баклажан, не более и не менее. Распухшая мошонка, беспомощно обвисшие яички (одно длиннее другого), словно сдувшиеся гондолы и… Словом, весьма невзрачная, опечалившая душу картина. Он окинул помутневшим взглядом комнату, подошел к книгам и вытащил из их теснины маленький томик в синей обложке. Наугад открыл и прочитал то, что прежде попало на глаза:

«При разрыве девственной плевы, как правило, происходит небольшое кровотечение…» – он захлопнул книгу.

«Экая ерунда, – поморщился Дарий и с отвращением бросил томик в стоящую под столом корзину для бумаг. – Кто и когда видел эту девственную плеву?»

 

Глава вторая

Утро кроме свежести и пространственной ясности принесло Дарию умиление от вида спящей Пандоры. Ну, в общем-то, ничего необычного: светлоликий образ на фоне нимба рассеянных по подушке копны светло-русых (а каких же еще!) волос. Раскрытые, пухлые, как у ребенка, губы, в разъеме которых поблескивают зеркальца зубов. И никакого хищного оскала. Мир и дружба. Покой и беззащитность уснувшей медянки. Однако каша, которая со вчерашнего вечера все еще варилась в его голове, не стала менее крутой от созерцания лица соломенной блондинки – наоборот, ее сонная отрешенность взвинтила Дария, и он, дабы не окольцевать прекрасное горло Пандоры смертельным пожатием, отправился в другую комнату для визуального медосмотра. И то, что он увидел в отражении, его не взбодрило, но и не опечалило. Баклажановая синева перешла в цвет переспелой сливы. От вопиющей неприглядности своей части тела Дарий чуть не взвыл, но, памятуя, что имеет дело с очень личным обстоятельством, убоялся каких бы то ни было вербальных реакций и, прикрыв позорную наготу подолом майки, удалился в ванную. Под душем хорошо думается, что ему в ту минуту было крайне необходимо. И как только теплые струи пригладили его волосы и ласково прикоснулись к синеве, он понял, где надо искать поддержки. О Авиценна, помоги!

Выйдя из ванной, он еще раз подошел к зеркалу и перед ним тщательно вытерся махровым полотенцем с изображением бутонов красных роз. А сделав это и причесавшись, он подошел к мусорной корзине и вытащил из нее томик. Книга не виновата. Да здравствует книгопечатание! Не открывая страниц, он поставил томик на полку, мысленно процитировав где-то вычитанную банальность: «Надо верить тому, кого любишь, – нет высшего доказательства любви…» Затем он еще раз растаможил сумку Пандоры: просмотрел записную книжечку в красном переплете. Это был настоящий телефонный справочник, собрание имен и сокращений. Поди разберись: «Тел. 910… А. п…» или «775… с. Тантал», или… Дарий не стал особо напрягаться, поскольку в основном ему были знакомы «шумерские письмена» записной книжечки и почти все ее сокращенные обозначения. Например, в первом случае значило: Антонина, парикмахерша, у которой Пандора иногда делает прическу, второй телефон – сантехник Тантал. Но ведь можно под женским именем зашифровать какого-нибудь блудливого кента… Было время, когда Дарий усаживался за телефон и перезванивал по всем подозрительным номерам. Это была целая операция по выявлению элементов, посягающих на его Пандору. Впрочем, контрразведывательные мероприятия никаких агентурных успехов ему не подарили. Возможно, потому, что носили весьма поверхностный, можно сказать, формальный характер. Ибо при недвусмысленном уличении ее в измене должен был последовать разрыв, а этого-то как раз Дарий больше всего и не желал. Но вот что это? На последней страничке записной – карандашная запись: «Хуан Гойтисоло, моб. тел. 910…». Первым порывом было тут же набрать этот таинственный «моб» и провести скоротечную разведку, затем поднять с постели Пандору, допросить ее с лютым пристрастием и в конце концов раз и навсегда пресечь ее вероломные вывихи. Однако что-то приковало его внимание к незнакомым каракулям, и он, уставившись на вновь появившуюся запись, то есть на графическую сущность потенциального соперника, не без здравости размышлял: «Если узнаю, что это тот, о ком мне меньше всего хотелось бы думать, что тогда? Развод? Чепуха, что я без нее? Иголка без нитки – это лишь пустяковый железный штырек. Или все же устроить словесную разборку с элементами гестаповского допроса? Но она к этому уже привыкла и будет стойко огрызаться, словно героиня антифашистского сопротивления. А я при этом потеряю парочку миллионов нервных окончаний и усугублю и без того затрапезное состояние своей половой сферы…»

Он решил быть мудрее и, сказав себе: там, где нет воли, нет и пути, еще раз подошел к зеркалу. «Только тишиной и неброским прослеживанием я могу ее изобличить и…» – однако он не смог найти подходящую и утешительную для себя концовку внезапно осенившей его мысли. Тем более то, что он увидел в отражении, заставило его угомониться: синева приняла радужные оттенки, а мошонка была до такой степени скукожена, что он не выдержал и жалобно проскулил. Но это было только начало. Уже ночью, стоя над унитазом, Дарий долго не мог оправиться. Он даже помассировал Его, помял, пока не почувствовал журчание. Но его тотчас же удивил угол падения: вместо прямо-пологой траектории раздвоенная струя ушла вбок, едва не выйдя за пределы унитаза. Такого с ним никогда не было, и это заставило его хорошенько присмотреться к своему Артефакту. Он даже взял линейку и сделал по ней сверку, которая его просто огорошила. Было очевидным, что Он значительно, хотя и не катастрофически, уклонился в сторону от центра и при небольшом напряге воображения напоминал пизанскую башню. Форма явно не облагораживала содержание…

…Новое благословенное зелено-золотистое утро. В потертых до дыр джинсах, сандалиях на босу ногу и в бейсболке с длинным козырьком он походил на дачника, направляющегося на рынок за клубникой. И в самом деле, стояла земляничная пора, и он действительно отправлялся на рынок. Это было рядом, за железнодорожным переездом. Но цель похода была связана не столько с клубникой, сколько с «клубничкой», с надеждой встретить на рынке знакомого доктора, однажды уже оказывавшего Дарию специфическую медпомощь. Венеролог с античным именем Петроний, по совместительству подрабатывающий от ветеринарной службы на рынке, осуществляя санитарный контроль за продаваемыми пищевыми продуктами.

Впрочем, то, что однажды случилось с Дарием, было сущим пустяком. После купания в море он почувствовал жжение и нестерпимый зуд… Пристала какая-то зараза из семнадцати букв… Ага, паховый лимфогранулематоз… Ничего, разумеется, смертельного, пара укольчиков роцефина, промывание канала глянцеватым ахромеем и – капут болячке. Все зажило как на собаке, а то и быстрее…

…С той встречи прошло два года, и, направляясь на рынок, чтобы найти Петрония, Дарий мысленно перебирал в памяти все крупные и мелкие сражения, в которых участвовал его Артефакт, при этом не испытывая ни грана раскаяния.

Но прежде чем идти на рынок, он сделал крюк и зашел в «Таверну» выпить бокальчик пива. И когда в голове колыхнулись хмельные ветры, потянуло на подвиги. Выйдя из «Таверны», он завернул за угол и направился в салон игральных автоматов «Мидас». Возле крыльца стояли два таксомотора, над крышами которых плясали струйки марева. Водителей в машинах не было да и не могло быть, ибо, когда нет клиентов, они в качестве зрителей кантуются в «Мидасе» и часто сами поигрывают. И действительно, когда Дарий, преодолев шесть ступенек, вошел в салон, первым, кого он увидел, был таксист Ахат, у которого полный рот стальных зубов. Из лагеря, где он отсидел почти шесть лет (убийство по неосторожности), вышел полгода назад и теперь строил из себя очень благообразного, добропорядочного семьянина. Разговаривал тихо, сморкался в платок, матерных слов избегал, пользовался зубочисткой и часто по мобильнику звонил молодой сожительнице по имени Роксана. Дарий ее пару раз видел – смуглолицая, с пышными формами женщина, лицом очень смахивающая на актрису кино Гундареву. Царствие ей небесное…

В салоне стояла тропическая жара. Дюжина игральных автоматов посылала в атмосферу гигантское количество калорий своих грешных электронных тел. И не спасали открытые настежь окна и двери, а только усугубляли жару пышущим с улицы зноем. Да и шум стоял такой, словно работали ткацкие станки, на которых кто-то пытался вытащить пятилетний план в четыре года… Второй водила по имени Эней сидел на высоком стуле возле автомата «Пирамида» и пытался выкачать из него то, что сам вчерашним вечером туда слил. Но главным действующим лицом в салоне был, безусловно, бизнесмен Янка Жагарс, который играл одновременно на нескольких автоматах. Тоже отпетый многостаночник. В одной руке он держал кружку пива, другой вынимал из кармана заранее заготовленные сотенные купюры и заряжал в очередной сжевавший его деньги автомат. Однажды таким образом он подловил «мексиканца» или, как его называл Дарий, «Амиго», играя на котором Янка делал ставки по девять латов… Между прочим, за один удар по клавише! А за два, а за три… четыре, пять… сто? О-о-о, с ума сойти! Однажды, проиграв пять тысяч, он в конце концов ушел с двумя с половиной тысячами латов… Правда, были истории и поудачнее. Но пока игра явно не шла, что, однако, не смущало очумевшего от жары и выпивки Жагарса. «Тоже мне деятель, торгующий водопроводной водой, замаскированной под фирменную минералку», – подумал о нем Дарий. Но, видимо, деньги для Жагарса тоже были водой, просачивающейся сквозь его жуликоватые пальцы.

В салон зашла разомлевшая от жары Виктория. Соломенная вдова с претензией светской дамы. На ней были прозрачные розовые перчатки, капроновая широкополая розовая шляпа и розовые босоножки с тонкими, облегающими загорелые лодыжки черными лакированными ремешками. Завсегдатай. Потрошитель автоматов и конкурент Энея. Антипатия друг к другу у них с первого взгляда, что, однако, не мешало им бок о бок предаваться лудомании… Она подошла к автомату и зарядила десятку. Но садится на стул не стала, а лишь, сняв с головы шляпу, стала ею обмахиваться.

Дарий подошел к Энею, решив немного поглазеть на игру. Таксисту повезло: выпала «бриллиантовая пирамида», что случается довольно редко и не с каждым. Но, чтобы добраться до бонуса, Энею надо было преодолеть три уровня. Однако первое нажатие высветило ему сущий пустяк, второй ход пришелся на «малую» голову фараона, а это уже кое-что: пятьдесят латов. Предстояло войти в «брильянтовую кладовую», входы в которую охраняла дюжина гремучих змей.

– Ну что, жмем? – не то спросил, не то утвердил Эней и очень осторожным, буквально нежным прикосновением дотронулся до средней клавиши. Свесившаяся с его губ сигарета уронила длинную колбаску пепла.

– Давай! Жми горбатого! – подзадорил Ахат приятеля и тоже закурил.

И Эней коротким замахом, хлестко ударил по клавише. И все, кто был в салоне, насторожились: Жагарс, бросив игру, подошел к Энею, соломенная вдова тоже, повернув и вытянув в его сторону голову, напряглась, словно лисица перед атакой на курятник…

Это, конечно, был брильянтовый сон: вместо извивающейся гремучей змеи высветилась золотистая голова «большого фараона», что было невыразимо приятным зрелищем. Фортуна выкинула таксисту редкий бонус… Трудно даже поверить – 837 латов! По тогдашнему курсу о-го-го – 1720 у. е. Дарий с Ахатом переглянулись, и в каждом из их взглядов было и восхищение, и отблеск тихой надежды. Энею только и осталось нажать соответствующую клавишу и зафиксировать выигрыш. Однако мир устроен чудовищно парадоксально. Таксист поднял руку, несколько мгновений посидел в позе укротителя змей, затем с замахом, словно в спину его толкали черти, и с вскликом «раненых не подбираем!» ударил по клавише «гадание». Водила, видишь ли, возжелал удвоить свой фантастический выигрыш… Но, как правильно потом заметил Ахат, жадность губит фраеров… Вместо цифры 837, на экране появился зловещий пробел. Сначала никто ничего не понял, а когда дошло – Ахат, сверкнув стальными зубами, повертел пальцем у виска, а Дарий инстинктивно ухватился за то место, к чему Пандора ночью прикладывала ледяные компрессы.

– Придурок, – тихо произнес Ахат. – Ох и придурок.

– Заткнись! – Эней соскочил со стула и, на ходу закуривая новую сигарету, выбежал на улицу. Через несколько мгновений раздался шум заводящейся машины, и в открытые окна потянуло выхлопными дымками. Эней укатил в неизвестность, оставляя под колесами машины свое разочарование и невыговоренную душевную смуту.

Виктория, слышавшая разговор, только хмыкнула и, пододвинув к себе стул, взобралась на него. После ухода Энея она почувствовала себя увереннее, да и игра, кажется, вполне налаживалась, хотя жизнь в целом катилась под откос. Два ее мужа, которые безвременно почили в бозе, оставили ей порядочную недвижимость в виде нескольких пятиэтажных домов в центре Риги, дачи в дюнной зоне с гаражом и бассейном, три иномарки, катер и два с половиной гектара земли в той же дюнной зоне, стоимость которой росла с каждым днем. И в конце концов стала просто баснословной. Так вот, в течение трех лет своего вдовства Виктория слила в хищные рты автоматов оба дома, которые она с помощью брата заложила и не выкупила, а также две трети земельного участка, сторгованного у нее одним российским олигархом.

Она совершенно утратила понятие о деньгах, практически они для нее стали пустым звуком, и если что-то значили, то только как средство к утолению игровой жажды… Но она была неутолима, как неутолима была ее депрессия, со временем выросшая в мировую скорбь по второму красавцу-мужу, погибшему от руки наемного убийцы Эдика Харизматичного…

Из своей будки вышел заспанный, лет тридцати, с легкой сединой в курчавых волосах, маркер Бронислав и, поглядывая то на Ахата, то на Дария, поинтересовался:

– Чего это с Энеем? Он случайно не разорил мою фирму? – и маркер мягкой ветошью стал протирать и без того надраенные автоматы.

– Гадал, но прогадал. Открыл брильянтовую и… все сдул, дурачина, – сказал Ахат и тоже пошел на выход.

– Бывает, – вяло отреагировал ко всему привыкший марке р.

– Между прочим, это у него не в первый раз, – равнодушно проговорил Жагарс. – Но, возможно, так и надо играть, один раз пролетишь, зато в следующий можно снять нектар…

– Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, – это Виктория повторила любимую присказку Энея. Вообще сам Эней бывает ядовит и никого не щадит своими шуточками.

Играть Дарий не решился, да и жара его уже порядком доконала. Выйдя из душного салона, он окунулся в безветренный зной. Идя по теневой стороне улицы, он думал о превратностях судьбы: «Я, как таксист, все время нажимаю не на ту клавишу… Вместо средней давлю и давлю на крайнюю…» Он зашел в обменный пункт и поменял одну из конфискованных у Пандоры купюр. «О чести и достоинстве ни слова», – приказал себе Дарий и отправился на поиски Петрония.

На рынке было по-ярмарочному шумно, цветасто, пахло земляникой, укропом и завезенными со всех углов Европы бегониями, розами, гвоздиками и источающими приторные ароматы каллами и лилиями. В толпе мелькнуло смуглое лицо Че Гевары, разговаривающего по мобильному телефону.

Доктор был в своем кабинетике, где царили аптечные весы, масса пробирок с химикатами, с помощью которых он определял качество творога, молока, говядины, сыров, сыро-копченых колбас и всего прочего, что навалом огружало прилавки и киоски рынка. Он был в зеленом халате и белом колпаке, и капельки пота на его выпуклом лбу говорили о жуткой запарке.

Увидев Дария, он улыбнулся, как улыбаются очень занятые люди, и попросил его немного подождать. Однако сесть не пригласил, и художник, выйдя на улицу, направился бродить вдоль торговых рядов. Остановился перед лотками, полными спелой, очень крупной клубники по имени «бородино». Говорят, этот сорт вывели русские офицеры первой Отечественной войны, приезжавшие на Рижское взморье залечивать свои боевые раны.

Белокурая моложавая продавщица с пунцово накрашенными губами вопросительно глядя на Дария, ждала заказа. И он попросил с левого лотка набрать ему килограмм «бородина». Насыпали в целлофановый пакет, из которого затем будут исходить пьянящие ароматы волшебной ягоды. Этого ему показалось мало и он купил кузовок персиков и полкило нектаринов. Захотелось побаловать и удивить Пандору. Цветы он решил купить позже, когда будет возвращаться с пляжа. Флора наполняет ароматом дуновение ветров… На выходе из клубничного ряда он снова встретил Че. Тот шел с блондинкой, и Дарию показалось, что это была Мерлин Монро… но он в этом не был уверен.

Его нашел сам Петроний.

– Заездили купцы-продавцы, – пожаловался он и повел Дария в свою подсобку.

За два прошедших года Петроний не то погрузнел, не то от жары размяк, только было в его походке много усталости и мало энергии. Даже ссутулился и, кажется, стал ниже ростом.

Они зашли в его подсобку, и Дарий, подчиняясь мановению руки Петрония, уселся на коричневый с металлической спинкой стул. В помещении пахло прокисшим молоком, не первой свежести мясом и каким-то другими некондиционными субстанциями. Возможно, второй свежести кабаньей печенкой.

– Заездили, – повторил врач и тоже уселся на стул, сложив на столешнице руки кренделем. Чувствовалось, что мир для него тоже не первой свежести и уже давно набил оскомину, а в душе наверняка поселился страх перед выходными днями. – Не успеешь моргнуть глазом, как какую-нибудь заразу выкладывают на прилавок. – Он выдвинул нижний ящик стола и вынул дозиметр. – Вчера вот с этой херовиной подошел к продавщице… говорит, привезла черешню из Венгрии… Чушь, конечно… От ягод шел такой фон, словно находишься рядом с чернобыльским реактором… Пришлось вызывать радиационную службу, а это, знаешь, какая е…

– И что выяснила эта служба? – спросил Дарий, дабы поддержать разговор.

– Слыхал про такой город – Припять? Ягода оттуда, из садов радиационной зоны, вот и скажи после этого, что граница на замке.

Дарий согласно кивнул, хотя ему больше всего хотелось обсудить свою проблему.

– Ну, что у тебя опять стряслось? – устало поинтересовался Петроний.

– Это словами не выразишь… Промахнулся…

– Застолбил, что ли место, где происходили события?

– Что-то вроде этого. Досадная промашка, но…

– Бывает… Давай, показывай, – Петроний поднялся, подошел к двери и повернул ключ. И когда Дарий выпрастал свой Баклажан, доктор, не дотрагиваясь, долго взирал на него, пока наконец не произнес вердикт:

– У тебя, дорогой мой, эректильная деформация. – И, видимо, по-латыни добавил: – corpora cavernosa… склероз пещеристых тел… Болезнь Пейрони… Потому и промахнулся…

– Пейрони? – тупо переспросил Дарий и закрыл глаза. – А как ее лечить?

– Увы, таблеток от нее нет. Только скальпель может быть твоим помощником, но я бы с микрохирургией не спешил. Он тебе еще послужит три-четыре годика, пока совсем не загнется в ту или другую сторону. Конечно, ты можешь попринимать витаминов А и Е, каких-нибудь пищевых добавок, но все это, скажу тебе, как мертвому иглоукалывание.

– А причина?

– Этого тебе сразу не понять. А мне, чтобы разъяснить существо дела, надо перелопатить в голове целый курс по этой теме. А у меня сейчас ни времени, ни желания нет. Иди и живи как жил.

– Спасибо за совет, доктор, но меня очень интересуют вариации на тему эрекции… – Дарий пытался улыбнуться, но стянутый жарой и похмельем рот не разжимался.

Петроний понимающе кивнул и, разведя руки в стороны, с нарочитым вздохом заключил:

– Ну, не ты первый, и не ты последний, кого это интересует. Но мне кажется, ты в этом плане свой ресурс уже почти израсходовал. Ты Его просто загнал, как загоняют беговых лошадей. Увы, Он на последнем издыхании. Его плоть поизносилась, и хотя на первый взгляд он выглядит настоящим богатырем, на самом деле его основание начинает разрушаться. Словом, колосс на глиняных ногах. Поэтому будь разумным, не гони во весь опор и не забывай: всякая крайность есть родная сестра ограниченности…

Кто-то дернул за ручку двери, и доктор поднялся со стула.

– Можешь засупониваться, – сказал он. – И помни, сначала лед, а с завтрашнего дня спиртовые примочки… Но если не помогут, приходи, выпишу что-нибудь радикальное…

– А может, бодягой попробовать? Все-таки лед, можно простудить яички.

– Бодяга – это уже прошлое, в Европе другие методы лечения подобных травм. А насчет яичек не беспокойся – сперматозоиды очень любят прохладу. – Но я бы тебе посоветовал соблюдать осторожность с тестостероновыми бурями, они тебя до добра не доведут. И точнее целься, не забывай, что у тебя Пейрони…

– Против природы не попрешь… Сколько я вам должен за консультацию? – Дарий вынул из джинсов до дыр потертый кошелек, но Петроний отгородился от него скрещенными руками.

– Заходи, я всегда рад тебя видеть.

Доктор открыл дверь, и на пороге предстали два очень потраченных субъекта. Лица отчетливо испитые, одежда замусоленная, мятая. Тот, кто повыше ростом, зырнув на Дария, замялся, держа в руках голубой конверт.

– Привет, Робик, тут все свои, – Петроний посторонился, давая свободный ход появившемуся Роберту.

Тот боком втиснулся в помещение, и Дарий уловил отвратительные испарения немытого тела, грязной одежды и табачно-водочного перегара. Вошедший положил на стол конверт и тушуясь направился на выход, где его ожидал прыщавый, с красным лицом напарник.

Когда дверь за Робиком закрылась, Петроний извлек из конверта несколько купюр, пересчитал и, сложив вдвое, отправил деньги в нагрудный карман халата.

– Рынок, что поделаешь, – не без некоторого смущения произнес он. – Посторонним вход воспрещен, и эти ребята очень к этому относятся ревниво и держат базар в рамках упорядоченности. Днем болтаются здесь, а вечера проводят на каком-то чердаке, предаваясь голубым играм. – Петроний замолчал, что-то, видимо, отыскивая в памяти.

Но художника мало волновали чужие проблемы, ему бы сейчас еще попить пива, выкурить пару сигарет и посидеть на бережку, подставив морскому бризу расстегнутую ширинку.

Вместе с пакетом, из которого воспарялись земляничные и персиково-нектариновые ароматы, он направился в сторону пляжа. Перед выходом в дюны в киоске-стекляшке купил две бутылки пива и пачку чипсов с укропом.

Он не пошел на скамейку, а расположился у подножия дюны, среди кустиков ивы, откуда открывалась прекрасная панорама залива, с голубой дымкой далекого горизонта, легкими барашками облачков и необузданной синевой небес. Ну что может быть краше и аппетитнее этой пасторальной картины? С помощью шлеперного ключа он откупорил одну из бутылочек и сделал несколько глотков. Во рту загорчило хмельком, ноздри ощутили бодрящую терпкость. Он пил и хрумкал чипсы. Потом снова пил, курил и хрумкал чипсы. Курил, запивая уже из второй бутылочки, и хрумкал чипсы, оставляющие во рту летнее очарование укропа.

Он смотрел, как у самой кромки воды нелепая фигура потрепанного старостью и худобой человечка делает вполне бессмысленные движения руками. Это были крутящиеся, вялые размахи, но явно доставлявшие физкультурнику уверенность в оздоровительном их воздействии.

Слева, со стороны лиелупского маяка, налегая на педали, приближалась прехорошенькая шоколадка в ярко-желтом и достаточно открытом купальнике. Сзади, на спине, бугрился зеленый рюкзак, из которого торчала рукоятка теннисной ракетки. Блеснули на солнце никелированные обода и спицы, дива укатила в сторону Дзинтари, а в голове Дария появился неизвестно откуда возникший мировоззренческий помысел: «Квадрат гипотенузы бесконечности равен сумме квадратов катетов пространства, плюс эрекция и прямостояние, минус… А может, ты, Поль, прав, что любовь – история в жизни женщины и эпизод в жизни мужчины? Но если это так, то сколько же историй у Пандоры? А Хуан, этот дон Хуан, откуда принесли его черти, и почему именно он появился в такой момент, когда во мне бушует настоящий тестостероновый (О=Н2СН3СОН) цунами? А может, его не черти послали, а сам беззаветный боженька, чтобы раз и навсегда сотворить со мной апокалипсис?»

Однако, не найдя ответа на животрепещущие и столь же бессмысленные вопросы, Дарий поднялся с земли и, оставив позади себя пустые бутылки, с пакетом, из чрева которого исходили благоуханные ароматы, направился в сторону дощатого настила, ведущего с пляжа.

Он шел по тенистой аллее, ощущая убывающие запахи моря и душистость лип, и на сердце у него было не то что хорошо, а как-то призрачно-отрадно, даже празднично, словно он умылся утренней росой и теперь лежит на скошенном лугу, любуясь неизвестно откуда взявшейся на синем небе роскошной радугой. Сзади кто-то забибикал, он оглянулся и увидел малыша на электрической машинке, которые тут же, на обочине аллеи, давали напрокат. Лицо мальчугана было серьезно, сосредоточенно, и он явно форсил перед мамой, стоящей возле жасминового куста и мило улыбающейся. Она любовалась своим произведением, и Дарий, глядя на счастливые ее глаза, подумал о своем одиночестве. А подумав, поежился, ибо ощутил леденящую пустоту и неприкаянность души.

Миновав раскаленный перекресток, он снова попал в тень, исходящую от козырька полуразвалившегося здания, в котором в доисторические, то бишь доперестроечные времена находился магазин мясных полуфабрикатов. Теперь здесь царили обветшание и неприютность, и сам козырек того и смотри свалится на голову, и, видимо, согласно этим ожиданиям, Дарий замедлил шаг, как бы испытывая судьбу и как будто всерьез надеясь, что козырек именно в этот момент обрушится и решит все его проблемы. Однако этого не случилось, и он, минуя экс-полуфабрикаты, а затем и перекресток со светофором, снова оказался на солнцепеке в пределах полноцветно ожившего рынка.

Море цветов, большая часть которых так и не будет продана, что, впрочем, не умаляло их радужного разнотонья и волновавших душу ароматов. Розы, словно стройные гвардейцы, с чарующими взгляд желтыми, алыми, белыми и розовыми головками, махровая гамма гвоздик, лужайка полевых, начиная с ромашек и кончая васильками с пушистыми, как у принцессы, ресницами… Под тентом, видимо, утомившись от жары, сидела толстая, похожая на цыганку цветочница, широко расставив колени, будто в надежде, что под юбку залетит спасительный сквознячок, а сложенной вчетверо газетой обмахивала свое лицо. Ей не хотелось вставать, да этого и не требовалось, ибо Дарий указал на высокий керамический горшок, в котором водяными брызгами искрились белолепестковые гладиолусы. Он сам выбрал пять цветов, подал их продавщице, и та, не вставая, обернула их целлофановой пленкой. В ее пухлую, с темными глубокими линиями ладонь он вложил три лата и, откланявшись, направился в сторону проезжей части дороги.

Он подошел к переезду, откуда рукой подать до дома. От рельсов исходил стальной отсвет, от шпал – удушливая дегтярная пропитка.

Войдя в пределы родных пенатов, увидел Пандору, наклонившуюся над ею же взращенными левкоями и георгинами – с лейкой в руках она утоляла жажду своего палисадника. И что было для его взгляда вызывающе пленительно: из-под цветастого, выше колен, халатика выглядывали ее загорелые, изящно выточенные природой, немного полноватые ляжки, а ее лицо в профиль возвещало о некоем пришедшем из глубины веков родстве с Клеопатрой. А быть может, даже и с Нефертити. Собственно, все дело было в ее прекрасном лице. Через него все пути вели к ее естеству, к его изумрудным родникам и теплым, бархатом и шелком обитым светлицам… И он поймал себя на мысли, что именно в эту минуту он свои знамена бросает к ее ногам, и остается только встать на колени и вымаливать прощение… Но в этот слабодушный для него момент Пандора обернулась в его сторону, и он явственно прочел в ее глазах зачарованность миром. Это ее фирменное выражение, разгадать причину которого ему, видимо, не дано.

– Сухо, хорошенько полить бы, – поставив на землю небольшую лейку, она нагнулась над фиолетовыми флоксами и двумя руками прижала их пушистые головки к лицу. – Принеси, пожалуйста, из кладовки шланг. Цветы поставь в хрустальную вазу, она на шкафу…

– А клубники не хочешь? – Он поднял руку, демонстрируя пакет с ягодофруктами.

– Ты думаешь мы заслуживаем таких вкусняшек? – в ее словах не было и намека на иронию. – У нас кончились сахар и молоко…

– У нас, кажется, все кончилось, – Дарий направился в дом, и, когда преодолевал четыре ступеньки, отделяющие коридор от его двери, слева послышался поворот ключа.

Дверь напротив отворилась, и из нее вывалилась Медея. Это было еще то зрелище! Наверное, фурия по сравнению с ней выглядела бы первоклассной фотомоделью: неприбранная голова, красное, распаренное похмельем лицо и совершенно непропорциональный реальности взгляд. Какой-то подлобный, будто высматривающий какую-то, только ей ведомую запредельность. Рука, держащая сигарету, дрожала осиновым листом, а с губ Медеи никак не могло сорваться какое-то нужное ей слово. Возможно, она хотела поприветствовать своего соседа или же задать вопрос, который, впрочем, вряд ли мог иметь хоть какую-то определенность. Дарий отвернулся и вошел в свою дверь. Пересыпав клубнику в пластмассовую глубокую тарелку, он открыл холодильник и, убедившись, в полной его несостоятельности, поставил тарелку с клубникой и пакет с персиками и нектаринами на нижнюю полку. Затем он зашел в кладовку, где пахло мышами и затхлостью от старых вещей. Шланг был в песке, и пока он выносил его на улицу, остаточное количество воды вылилось из него на пол.

Медея уже сидела на лавочке и безнадежно рассеянным взором уставилась в свою запредельность. В руках дымилась сигарета.

Напор воды был достаточно сильный, и скоро в саду в брызгах-бисеринках, отлетающих от струи, образовалась небольшая радуга, точно такая же, какую он недавно рисовал в своем воображении. Дарий попросил Пандору немного отойти в сторону. Упругая струя прозрачности и чистоты раздольно соприкоснулась с чашечками недавно высаженных Пандорой роз, крохотными подростками кипарисов, с двумя саженцами рододендронов. От жары они обессилели, казались замученными котятами, и он, не жалея воды, пытался напитать их клетки живительной влагой. И какое глупое совпадение: в двух метрах от этих недоразвитых, слабых ростков находилась лежанка, где вчерашним вечером он потерпел аварию… Он даже окинул взглядом грешный пятачок, на котором так удачно начавшийся марафон закончился таким позорным преждевременным финишем. Он тупо взирал на примятую пожухлую трава, на которой желтели сердечки рано облетевших и уже мертвых листьев липы… Скоро все падет, и останется кисея осенней мглы.

Пандора зашла в дом, и вскоре он увидел ее в окне кухни. Получалась картина в раме, на которой белокурая мадонна взирает на зеленый мир без улыбки и тоски во взгляде. «Когда мы сядем за стол и будем, как всегда, сидеть друг против друга, какая гнетущая атмосфера воцарится между нами. Она будет есть, наклонив голову в тарелку, а я тоже буду прятать взгляд, поскольку любое наше слово для обоих будет фальшью или кокетством. Ибо наши взгляды и слова станут неоспоримым доказательством обмана и упрека».

Однако от дальнейших размышлений Дария отвлекли прогорклые дымные запахи, словно где-то горела куча тряпья. Он взглянул на сидящую в позе Будды Медею и увидел, как от подола ее юбки испаряется легкий синий дымок. А когда подошел ближе, понял, в чем фокус: она спала, откинувшись к спинке скамейки, рука с зажженной сигаретой лежала в коленях, а под ней чернело выгоревшее пятно юбки. Обожженные края ткани тлели, как тлела в ее руках сигарета, – без открытого огня, лишь с крохотными облачками дыма. Он вернулся к шлангу и исполнил роль брандмейстера: направил струю воды на Медею, которая, открыв широко глаза и рот, не могла сразу осознать, на каком находится свете. Но холодный душ скоро привел ее в чувство, и на лице даже отобразилось нечто похожее на неловкость. Медея судорожно начала стряхивать с себя воду и что-то бубнить про пляж, куда она как будто собиралась идти… На помощь явилась ее дочь Конкордия, родившаяся вскоре после самоубийства мужа Медеи от того самого бармена с крепкими бицепсами и трицепсами. Ей было восемнадцать, не без признаков обаяния и красоты, а копна густых рыжих волос особо выделяла ее на сером фоне окружающей жизни. Она увела всхлипывающую Медею в дом, а вскоре приехал и сын Медеи Мусей в сопровождении длинновязой худосочной жены Сары и двух отпрысков – пышнотелых, в отца, Саши и Маши. Семейство прибыло на серебристом джипе, который, между прочим, не-од-но-крат-но был предметом дискуссий с Пандорой.

Именно джип Мусея становился железобетонным аргументом в пользу зажиточного сословия и как страшный укор в неспособности Дария зарабатывать деньги. «Ты же видишь, Мусей против тебя ноль без палочки, пять классов, а содержит лентяйку жену и двух детишек… Вот была бы у тебя такая машина и собственный дом, я бы ни на кого не смотрела, я бы только тем и занималась, что драила машину и обихаживала свой дом, а осенью – по грибы, на рынок, туда-сюда…» Дарию такие разговоры поперек горла: сравнивая Пандору с Сарой, разумеется, он понимал, каким бесценным брильянтом владеет и насколько он в отношении него расточителен… Но все же возражал, хотя и не чувствовал опористости своих аргументов: «А может, Мусей свои капиталы нажил на трупах или грабеже… Ведь он тебе не докладывал, откуда у него такая денжура, не с неба же свалилась…» «А я знаю, откуда, – вспыхивала Пандора. Когда горячится, ее лицо покрывается пунцовым колером, а на виске начинает трепетать синяя змейка. И тогда Дарию казалось, что красивее этой рассерженной женщины никого в мире нет. И быть не может. – Мне сама Медея хвасталась, что ее Мусей работает на металле, сидит себе в будке и ждет, когда привезут…» Дарий тоже не без горячности, перебивал Пандору: «Ага, ждет, когда привезут снятые ночью с ЛЭП медные провода да раскуроченные трансформаторы… Жулье, и ты смеешь еще ставить его мне в пример…» – «Посмотрю на тебя, больно честный, а за это, между прочим, деньги не платят… Да над тобой все соседи смеются: имея молодую жену, ты ничуть не обеспокоен ее материальным обеспечением. У меня туфли из секонд-хэнда, я второй месяц не могу позволить себе сходить в парикмахерскую… Нет, так дальше жить нельзя! Когда я к тебе пришла, ты хоть что-то пытался сделать, куда-то ездил, что-то мозговал, а сейчас – как пень, только с ушами – и со своей гнусной ревностью…» – «Да ездил и ездил бы дальше, если бы ты не виляла своей задницей. Только я за дверь, тебя сразу же из дома ветром сдувает. Давай без финтов: в последний мой отъезд в Москву… вернее, в тот день, когда отменили рейс и я неожиданно для тебя возвратился домой, а было уже около двух ночи… Где ты была? Или я что-то не понял? А-а-а, то-то и оно – на блядках, а где же еще можно быть в два часа ночи…»

…Из окна его окликнула Пандора. Завтрак готов. Он свернул шланг, повертел его, чтобы слилась вода, и, бросив на газон, отправился в дом. Навстречу ему выпорхнули Саша с Машей и чуть не сбили с ног. Слева, из дверей Медеи, уже неслись мясо-пряные ароматы, видать, Мусей принялся что-то стряпать на обед. Готовить еду – его хобби, особенно что касается шашлыков. Делает их из того, что привозит с собой. Он большой любитель пива и отбивных с кровью. И потому, наверное, не по летам пышнощек и широк не только в плечах, но и в бедрах. Тяжел, тучен, молчалив и постоянно сходит за успешного предпринимателя. Дарий же тощ, легок, моложав и бестолков, как может быть бестолковым мужчина-сангвиник далеко не первой молодости, но постоянно обремененный тестостероновыми излишествами. В общем, плотски легкомысленный, никчемный продукт постперестроечного времени. Но тот случай, то есть его незапланированное возвращение из аэропорта, когда он не обнаружил Пандору дома, заставил его как следует призадуматься. Страх потерять ее был равносилен казни на электрическом стуле…

…На обед Пандора приготовила холодник: окрошка из массы зеленых огурцов, маринованной свеклы, зеленого лука и очень большого количества укропа. И, конечно, там была сметана и все это сдобренно небольшими порциями лимонного сока и сельдерея с брокколи. Однако кушал Дарий в одиночку. Пандора же у газовой плиты помешивала в сковороде подсолнуховые семечки. Это ее прихоть: поджарит, затем с тарелкой семечек и с блюдцем для шелухи удалится в комнату, где, устроившись на диване (с поджатой под себя ногой), будет часа полтора предаваться бестолковому беличьему занятию. Разумеется, при этом не отрываясь от телеэкрана. Причем в полной немоте, как будто, кроме семечек, шелухи от них, самой Пандоры и телевизора, ничего и никого больше на свете не существует. Но это ее военная хитрость, маскировка, к которой она прибегает в момент боевых действий. Лучший способ отгородиться и уйти в свои совершенно эмпирические фантазии. Иногда это так раздражало, что, прихватив этюдник, он убегал из дома на берег моря и возвращался уже к вечеру…

…После того как поел и помыл за собой посуду, Дарий почувствовал некоторое удовлетворение жизнью, и настроение стало настолько благодушным, что, войдя в комнату, где Пандора грызла семечки, первым заговорил.

– Ты не хочешь знать, что мне сказал врач? – спросил он.

Она подняла от тарелки свои пустые глаза и пожала плечами: мол, мне все равно, но могу послушать. Это тоже один из ее приемчиков, к которым он привык, но не настолько, чтобы спокойно подобные вывихи воспринимать. И озлился. Его язык помимо воли замкнулся на имени, которое он утром вычитал в ее записной книжке.

– Может, поделишься, кто такой Хуан?

Но она и бровью не повела, что для него абсолютно невыносимо. И потому, подойдя к ней, он взял тарелку с семечками и перенес на стол.

– Возможно, у тебя что-то со слухом, так я могу твои уши прочистить…

– А ты только на это и способен…

Напряженно молчали минуты две, а может, и больше.

– Ну не надо, – в его голосе послышались нотки просителя, который пришел с пистолетом. – Давай один раз серьезно поговорим без твоих обезьяньих ужимок. Я повторяю: кто этот Хуан Гойтисоло? И где ты с ним…

– Конечно, трахалась, трахалась и три раза кончила. Между прочим, симпатичный мужчина и очень добрый.

Дарий, разумеется, этот выпад принял к сведению и теперь дело оставалось только за тем, чтобы в нем накопился критический градус. С годами он стал своего рода гурманом в создании конфликтов на ЭТОЙ почве.

– Что еще скажешь?

Пандора тоже кое-чему научилась и тоже не против того, чтобы помотать ему нервы и от этого испытать легкий психологический оргазм. И паузу умеет держать, и уколы делает такие остро-молниеносные, что хоть с катушек долой.

Она поднялась с дивана, подошла к трюмо и вернулась со своим лакированной кожи бордовым кошельком. Демонстративно кинула ему на колени. Дарий в это время сидел за столом и тоже машинально грыз семечки. Тоже рефлексия на вызов.

– Если найдешь больше одного лата, сделаю тебе аку… – Дарий, разумеется, понимает, что она под словом «ака» подразумевает – секс без ограничений. Это и его любимое занятие… даже в большей степени, чем присуще это Пандоре… И действительно, к вящему сожалению Дария, в кошельке был лат с несколькими сантимами. «К сожалению» потому, что в данный момент, ввиду физической травмы, от «аки» он вынужден будет отказаться. Так она, наверное, потому и щедра, что наверняка знает о его несостоятельности. Хищница! В трех отделениях кошелька были только фотография ее почившей в бозе матери, проездной билет и визитная карточка. И он не отказал себе в удовольствии ее прочитать: «Хуан Гойтисоло, президент ООО «Гермес»… Дарий напряг все свои интеллектуальные, довольно уже потрепанные силы, чтобы вспомнить хоть что-нибудь о Гермесе. Кажется, сын Зевса и плеяды Майи… Олицетворение могучей силы природы… Да, но при чем тут этот Хуан?

– Так я жду, – с опасно притухшей интонацией произнес Дарий.

– Отстань! Я устала и хочу спокойно провести остаток выходного дня… – Она попыталась отвернуться к стене, но он не позволил, поскольку в его теле начал разливаться раскаленный свинец.

Художник подсел к женщине и, взяв ее за плечо, принудил внимать ему.

– Еще одно слово – и я… за себя не ручаюсь.

Но для нее это пустые декларации, китайские предупреждения. Всю жизнь одно и то же – инерционное сотрясение воздуха без определенного и недвусмысленного силового давления. Правда, однажды, когда он ее застал в компании двух искателей приключений в дюнной зоне, применил силу, и Пандора получила пощечину. Ах, сколько было эмоций и гневных экспрессий, которые, впрочем, закончились полночной акой…

– Хорошо, убери руки… И не дыши, от тебя перегаром несет… – она оттолкнула его и удобнее устроилась на диване. Поправила волосы, одернула на коленях халат и не без дерзости спросила: – Тебе всю правду или с вариациями?

– Только, пожалуйста, без вранья.

– Я никогда тебе не вру.

– Верю, говори, – у Дария по щеке прошел зигзаг нервного тика. Он готов на все, лишь бы пролезть в игольное ушко ее змеиной неуловимости.

Но история, по версии Пандоры, оказалось проще грецкого ореха. С доном Хуаном она познакомилась у своей подруги Кабиры, и якобы этот испанец является любовником Кабиры и бо-о-ольшим бизнесменом. И он, между прочим, родственник знаменитой Ибаррури, привезенный ею из Испании ребенком, когда там правил кровожадный Франко.

– Он берет меня на работу… Если ты не в состоянии обеспечить семью, придется мне самой надеть на себя хомут. И эти 200 долларов, которые он мне подарил, являются своего рода авансом…

– И в качестве кого этот старикашка тебя берет? – Дарий уже высчитал примерный возраст Хуана, который не может быть молодым, если был привезен в Союз в приснопамятные дни диктатуры Франко…

– Не бойся, не в качестве секретарши… Я же из-за твоей дебильной ревности не окончила институт, и теперь кем, кроме уборщицы, я могу работать… – И чуть не заплакала. Он даже восхитился: как ловко она имитирует слезу, ну хоть сам рыдай от ее слов.

Пандору недавно уволили из одной небольшой фирмочки из-за незнания государственного языка. Была кассиром.

– Так что, завтра идешь на работу? – Спросил Дарий, стараясь зубами вырвать из среднего пальца заусеницу.

– Да, завтра, в девять приступаю к обязанностям старшего оператора метлы и мусорного совка. Тебя, небось, это будет радовать…

Лицо Дария потускнело. Он никак не мог в позитивном ключе соединить образ своей Пандоры с образом неизвестного для него джентльмена испанского происхождения. Это же всему миру известно, что именно испанские любовники самые пылкие и самые нахальные… Это тебе не полоумный идальго с деревянным мечом. У джентльменов мечи о-го-го, кремень! Может, они не нахальнее русских, но, безусловно, по-южному темпераментнее и сексапильнее, о чем говорит все искусство Испании. «Е-мое! – воскликнул про себя Дарий, – что же со мной будет? Теперь она на полном законном основании сможет сослаться на работу и попробуй узнай, где работа, а где блядство…»

– Хорошо, я тебя до работы буду провожать и… встречать.

У Пандоры плохо скрываемое раздражение.

– Еще чего придумал! Не позорься, а то брошу тебя. Будь, в конце концов, хоть чуточку справедливым…

– Хуже несправедливости только справедливость без карающего меча…

– Имей хоть иногда свои мысли, а то сам, как твой гомосек Уайльд, превратишься в голубого.

И откуда только она знает про Уайльда?

Дарию нечего возразить еще и потому, что дальнейшее выяснение отношений ни к чему не приведет. Впереди ночь, а разводить на сон грядущий гладиаторские бои себе дороже. Однако он не мог не сказать последнего слова.

– Но ты должна знать, я в любой момент могу заявиться к тебе на службу.

– Черт с тобой, не возражаю. Только, пожалуйста, без хамства.

Пандора сходила на кухню и вернулась с тарелкой, в которой была растертая клубника с молоком.

– Хочешь? – спросила она. – Принеси чашку, я тебе положу ягод.

– Спасибо, сыт по горло перспективой.

Дарий вышел в другую комнату и принялся осматривать травму. Вроде не стало хуже, хотя «цвета́ побежалости» были еще достаточно ярки и сам Артефакт по-прежнему напоминал баклажан. Правда, немного подвянувший. Затем Дарий вынул из холодильника заранее заготовленные кубики льда и начал делать компресс.

Он лежал в одиночестве на старой тахте и пустым взглядом обшаривал пространство комнаты. Ему все было противно, и, чтобы как-то отвлечься, он протянул руку к секции и вынул из ряда книг тот же самый маленький томик, который накануне отправил в мусорную корзину. Открыл наугад, и прочел то, что первым попалось на глаза: «Следует избегать создания семейного союза с девушками скрытными, молчаливыми, с теми, у которых кривые бедра, выступающий лоб, лысая голова, с неопрятными девушками и с теми, которые принадлежат другим мужчинам, с девушками, у которых на теле шишковидные наросты, с кривыми или горбатыми, с девушками-вековухами и с девушками, которые являются друзьями юноши».

«Это не про нас, – сказал себе Дарий и перелистал страницы. – У нас, кажется, на горизонте старцы». На тридцать второй странице взгляд задержался на первом абзаце сверху: «В позе «гончарный круг» он лежит на спине, а она – на левом боку, положив голову ему на грудь и правой ногой зажав под коленом его член. Сдавливая член легкими движениями ноги и касаясь тела мужчины своим лобком, женщина возбуждается сама и возбуждает мужчину».

Прочитанное показалось Дарию неактуальным, но он сказал себе: «Сейчас я лежу на спине, мои ноги раскинуты в стороны, трусы позорно спущены, одна рука у меня под головой, другая прижимает к Артефакту тряпку со льдом, хочется курить и…» Однако тут же поразился силе природы: компресс, который он придерживал рукой, вдруг вздрогнул, шевельнулся, словно под ним что-то ожило. Впрочем, так и есть. Приподняв марлечку с кусочками льда, он до крайности удивился… и восхитился: баклажан, то бишь его деформированный Артефакт, вставал во всю свою мощь. И это восстание обрадовало, утешило, но и премного его опечалило. Это, разумеется, хорошо, что у Него появилась форма, однако без намека на содержание. В том смысле, что не было идеи, как реализовать осуществленное воскрешение из мертвых. Пандора явно набычилась, она вся в других эмпиреях, и наверняка все ее помыслы уже на трудовой вахте, а главное – она раздражена, так что с ней скорого Брестского мира не получится… Однако, чтобы укрепить себя в наметившихся намерениях, Дарий снова обратился к печатному слову, благо синий томик находился рядом с ним на диване. Начал считывать: «Культурная женщина ждет от мужчины полного контроля над собой, своей страстью и отвергает грубо проведенную прелюдию…» Он положил томик себе на грудь, а на него скрещенные руки. Закрыл глаза, затих. Да так затаился, что слышал, как за окном колышутся под тепляком липы…

…В комнату вошла Пандора, и это было для него такой же неожиданностью, каковой является выпавший снег для жителей Центральной Африки. Он даже попытался подняться, но Пандора, сев с ним рядом, с очень серьезным видом начала осматривать его Артефакт. Положив на него руку, нежно погладила, отчего Артефакт еще больше воспрянул духом, причинив Дарию сладкую боль.

– Ревность – родная сестра любви, – Дарий притянул Пандору к себе и ощутил магнитную прелесть ее мягкой и вовсе не выдающейся груди. Он стал терять контроль, дыхание явно срывалось, сердце забилось в таком же неукротимом ритме, как оно билось в первый их раз.

Пандора тоже оказалась на высоте. С полуприкрытыми веками она ждала продолжения. Грудь ее волновалась, и сердце куда-то без оглядки бежало, а рука, набираясь жара, бережливо обласкивала его «цыплят».

– Ладно, – сказала она вставая, – но это будет в последний раз… Малейшее твое слово. Малейший упрек – и я… не знаю, что с тобой сделаю… – Она скинула с себя халатик и осталась в чем мать родила. Ну чистая Венера Милосская, только не мраморная и с целыми руками.

Дарий не мог поверить в свое счастье. Но и страх его обуревал: а вдруг Артефакт не перенесет боли и еще больше согнется… Впрочем, к черту сомнения! Да и какие тут могут быть сомнения, если его Пандора, его любимая женщина, уже занимает свою основополагающую позицию. «О великая наездница любви! Как она умеет оседлывать таких ослов, как я…»

Он буквально загибался под тяжестью ее налитых желанием ляжек, под дуновением ее мускусного дыхания, и не было предела и цели полета, одна вечность, один затяжной прыжок в бездну наслаждения…

…Но когда он открыл глаза, то ни Пандоры, ни намека на ее присутствие возле себя не обнаружил. И Артефакт был на месте, правда, в поникшем, очень жалком положении, со съехавшим на сторону компрессом. «Сон, черт бы тебя взял», – выругался Дарий и рассерженно натянул трусы. От льда стало прохладно, и он направился в ванную, чтобы погреться и прогнать сон под горячим душем. Но перед тем как войти в ванную, он заглянул в комнату к Пандоре: телевизор работал, она лежала в постели, рядом книга про карму, волосы, как всегда, по всей подушке, и, как всегда, в колене согнутая нога торчит из-под розовой простыни. Конечно, жарко… Интересно, какие она видит сны…

 

Глава третья

Утро для Дария было безрадостным. Пандора собиралась на новую работу, и это не оставляло его равнодушным. Исподтишка он прислушивался и приглядывался к ее сборам. Вот она надевает «блядские трусики», почти ниточки, которые когда-то Дарий сдуру купил в секс-шопе, такой же лифчик – белый, с легкомысленными кружевами, и который, с его точки зрения, тоже очень сексапильный, а потому для него небезопасный. Надевает она лифчик так, как это делают все женщины. Сначала застегивает на груди, затем застежку перетягивает на спину, а колпачками бюстгальтера покрывает холмы Венеры. После этого обхватывает себя черной, выше колен, юбочкой-распашонкой, которую Дарий давно собирался экспроприировать ввиду ее аморальности, поскольку она держалась на одном крохотном крючочке, а так – чистая распашонка… При желании одним мановением руки можно расцепить этот предательский крючочек и – вот она вся, бери, ибо как не взять то, что так близко лежит. И с такими завидными товарными кондициями. Однако виду он не подал, тихо лежал себе, переваривая в голове мешанину, как сказала бы Пандора, подлых мыслишек. Потом она стояла перед зеркалом, что в прихожей, красилась, ибо он слышал, как щелкают футлярчики от губной помады, ресниц, дезодоранта, и знал, что потом она специальным карандашом будет наводить контур на и без того идеальной формы губах. Она станет еще очаровательнее, прельстительнее, и эту прельстительность она понесет в неизвестные пределы, на глаза какого-то для него чуждого, таинственного Хуана, который в воображении Дария принимал самые похотливые образы. А чтобы изранить еще больше свое воображение, Дарий встал с дивана и вышел в прихожую. Пандора с помощью длинной металлической ложечки надевала туфли.

– Ты только взгляни, разве я достойна такой обуви?

Дарий проследил за ее взглядом, обращенным на лодочки. Старенькие, но элегантные. Итальянского разлива. И когда она их надела и предстала в полной готовности отправляться на работу, Дарий понял, что в представшем перед ним существе нет ни единого изъяна, что одежды, хоть и не из гардероба Версаче или Готье, а сидят на ней так, как сидит на королеве красоты все то, на что были потрачены усилия целых коллективов модельеров. Красота не нуждается ни в рекомендательных письмах, ни в моде, ни в натужных ухищрениях пресловутых кутюрье. Кстати, это слово, как и другие типа вумен или топлес, были для Дария противны и вызывали, когда доносились до его слуха, приступы раздражения.

– Ну, я пошла, – помахала рукой Пандора и перекинула через плечо сумочку. В лодочках на двенадцатисантиметровых каблуках, юбочке-распашонке (рукой подать до лобка), с призывно рдеющим ртом (глядя на который нельзя не вспомнить о разнообразии сексуальных форм и видов), искусно подведенными ресницами, забранными в пирожок на затылке волосами – словом, стройная, улыбающаяся, абсолютно неотразимая белокурая бестия. Цимес мира. Один из катетов мироздания. Он обнял ее и прижал к своему неприбранному телу. Он еще не чистил зубы, а потому старался на нее не дышать. Только потерся щекой об ее щеку, словно щенок, лизнул шею и, открыв дверь, пропустил ее вперед.

Дарий вышел вместе с ней на улицу и проводил до границы двора. И потом стоял и смотрел ей вслед, пока она не затерялась в березовой аллее, начинающейся сразу за кустами жасмина.

Оставшись один, он ощутил космическую тоску. Вроде бы все как прежде: то же яркое, безоблачное небо, те же беспрестанные крики залетевших к домам чаек, та же умиротворенность летнего дня и те же цветы, отдающие пчелиным стайкам свой нектар. То же, да не то. Привычный мир вдруг превратился в какой-то призрачный, отчужденный островок Вселенной, откуда не дозовешься, не докричишься…

Когда он вернулся в дом, то первым делом взял в руки телефонный справочник и нашел в нем ООО «Гермес». Затем записал адрес и телефоны фирмы. Оказывается, по иронии судьбы, она находилась на месте бывшей прокуратуры, в старом, довоенной постройки и трижды реконструированном после войны одноэтажном здании. Чем занималась эта фирма, он узнает позже, а вот сведения о ее хозяине он почерпнул из справочника «Кто есть кто», изданного в прошлом году. В томе карминного цвета на 97-й странице прочитал: «Хуан Мария Гойтисоло – доктор экономических наук, дата рождения: 28.04.1939 года. Родился в Испании, Мадриде. Активно занимается благотворительной деятельностью». «Не мне чета, – упрекнул себя Дарий, – доктор наук, наверное, очень умный и весь из себя холеный… И бабок немерено, раз филантропией занимается. Да-а-а, такие, как, я субчики ему не конкуренты». А то, что Хуану уже 65 лет, Дария не успокоило. Ему и самому не восемнадцать и даже не тридцать… И по себе знает, что у некоторых мужиков потенция умирает вместе с телом. Таких в могилу опускают со стоячим Артефактом. Его знакомый художник со странным именем Кефал, пишущий всякую сюрреалистическую чепуху, навеянную больным воображением, до восьмидесяти трех лет таскает к себе нимфеток и однажды от одной из них подхватил триппер. И именно Дарий составил ему протекцию в поиске частного врача… Ну конечно же, им был Петроний, потом рассказавший Дарию о выдающихся размерах Артефакта этого Кефала. Мол, никак не меньше 25 сантиметров и толщиной с хороший голландский огурец. Словом, носитель такой матчасти, от которой бабий род приходит в дикий восторг и что, как древнегреческий миф, передается по всему ближайшему окрестью. Но для художника Кефала женская особь старше шестнадцати является древней старухой, и потому в главных его клиентках-натурщицах были школьницы, учащиеся кулинарных и медицинских курсов. Словом, почти нимфетки.

Однажды Дарий был свидетелем небольшой оргии на даче у живописца Кефала. Впрочем, ту развалюху, в которой жил этот конденсатор порочного духа, с большим трудом можно было идентифицировать с дачей, поскольку эта была деревянная будка с двумя крошечными комнатушками, без воды, туалета (бегай на улицу), что, однако, не отпугивало «племя младое, незнакомое». Во-первых, домик стоял в дюнной зоне, вокруг которого в унисон с морем шумели мачтовые сосны, что само по себе настраивало на романтическую волну, и во-вторых… Что же во-вторых? Ах да, хозяин дачи умел создавать видимость некой богемы, в антураж которой входили вино, впрочем, самое дешевое, а потому и самое дерьмовое, дешевые и тоже дерьмовые сигары, термоядерный дух которых распространялся на всю округу, и, конечно же, коллективный просмотр эротических видиков. Нет, это не было черной порнографией, кассеты все были якобы о любви (да здравствует подонок Тинто Брасс!) и в основном с таким сюжетом, где главным действующим героем, то есть телетрахателем, был какой-нибудь престарелый мудила. Но с гигантской елдой и патологофизическими экспромтами, которые у молодых девиц вызывали икоту желания и непреодолимое возмущение в местах, расположенных между тазобедренными костями.

И вот в один воскресный день, зайдя на ту «дачу любви» (неделю назад Дарий оставил у художника недавно написанный этюд на тему «морской пейзаж» и хотел услышать от мэтра компетентное мнение) первое, с чем он столкнулся, была парочка, которая прямо на крыльце, в абсолютно обнаженном виде… впрочем, кажется, на запястье одной из партнерш болтался какой-то браслетик… так вот, эта парочка не таясь, воскуривая фимиам любви, блозгалась на грязных, давно не подметаемых ступенях некрашеного крыльца. Она явно изображала из себя лесбиянок. Это были две девчушки, с которыми Дарий ни при какой погоде и даже при самой острой сексуальной голодухе не стал бы даже разговаривать. Ибо это были худосочные, с тонкими ляжками, с поблекшими от раннего разврата угристыми лицами, никогда не знающими дороги в салоны красоты, а главное, серые тела их были подзолисто-пологи, без каких бы то ни было архитектурных достопримечательностей… Да и что может быть отвратительнее женского минета? И поэтому Дарий, сдерживая рвотные позывы, переступил через этих, с позволения сказать, жриц любви, как переступают через улиток или дождевых червей, выползших на дорогу. Позади себя он услышал хриплое: «Эй, дядя, поосторожнее, прет, сволочь, как танк…» А в комнате, вернее, в одной из комнат этой дачи тире собачьей халупы, где сигарный дым стоял коромыслом, сквозь сизую пелену он с трудом разглядел сюрреалистическую картинку: на широченном надувном диване, с которого свешивались две безволосые старческие ноги, происходило тривиальнейшее действо… На Кефала насели две девицы: одна из них была у него почти на голове и он, видимо, своим натренированным языком тщился довести ее до оргазма, другая, стоя на полу на коленях, колдовала над Артефактом художника… Девица, то широко раскрыв рот, пыталась Его взять в себя, то бишь, в свое ярко накрашенное орало, то отстранялась, брала в руки и любовалась редкой масштабности мясистой игрушкой, у которой, между прочим, отсутствовала крайняя плоть. Дарий, увидев этот «обрез», тоже пришел в изумление, и хотя сам не жаловался на габариты своего Артефакта, тут его одолела зависть. Чтобы привлечь к себе внимание Кефала, он, преодолевая рвотные спазмы, кашлянул и отошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на залив. Море было тихим и серым, с едва заметными перекатами волн, сосны тоже никуда не спешили, а солнце уже опрокинулось к западу, и потому лучи его были косые и испускали на золотистые стволы сосен печаль и предчувствие осени.

– Дарий, это ты? – раздался прерывающийся то ли от волнения, то ли от эмоциональной усталости голос Кефала. – Если есть желание, присоединяйся… На столе вино, правда, закусь вся кончилась…

Дарий, не оборачиваясь, ответил:

– Я сыт и утром как следует размялся…

– Тогда я сейчас… Девочки, девочки, все, все, сеанс окончен, можете разбегаться, – в голосе художника сквозили уже другие, не игровые нотки.

Кефал поднялся с дивана и стал натягивать на себя неопределенного цвета трусы.

– У тебя очень красивая жена, но ты эгоист… – И тут же без перехода: – В общем, ты написал прелестный пейзажик, но он… Прости за откровенность, но он не имеет к искусству никакого отношения. Ты изобразил очень красивый уголок Юрмалы, и тона подобрал живые, а местами свежие, но это всего лишь фотография… Если тебе нравятся такие виды, купи фотоаппарат и снимай себе на здоровье… Сэкномишь краски и время…

Дарий, сжавшись, молчал. Конечно, ему было что возразить, особенно насчет собственных картин Кефала, на которых толстые, правда, реалистично выписанные женские задницы сюрреалистично переходили в корневища деревьев, а сами корневища прирастали к каким-то монстрам с человеческими торсами и хищными звереподобными рожами. А на другой картине и того круче: из влагалища бабы, раскинувшей в стороны ноги-корневища, хлещет водопад, под которым, грозя кому-то назидательно пальцем, стоит старец, очень похожий на самого Кефала.

– Ты только не обижайся… Как тебе объяснить? В искусстве нельзя врать, – в голосе художника послышалась так ненавистная Дарию безапелляционность. – Искусство, дорогой мой, не терпит повторов и вообще банальности… Оно должно быть всегда актуальным. Новизна, разнообразие, контрастность – вот что является сутью настоящего искусства.

Девицы уже переместились в другую комнату, откуда слышались их отрывистые реплики, смех…

– А твой сюр – это настоящее искусство? – не стерпел Дарий. – По-твоему, выходит, если бы во времена Левитана или Куинджи были фотоаппараты, то не было бы и этих замечательных пейзажистов? – Дарию было что возразить старику, но он относился к нему с той терпимостью, которую иногда диктует разница лет. И как ни крути, а Кефал своеобразный, в чем-то необычный, с чем Дарий считался и что по-своему ценил.

Разговор об искусстве закончился монологом хозяина и довольно общей и малоубедительной отмашкой Дария. После того как художник выпроводил из дома девиц, бросив вдогонку оставленные кем-то из них трусики, он закурил свою вонючую, местной крутки сигару и с чашкой тройного кофе как ни в чем не бывало уселся в раскладное кресло с холщовым сиденьем.

– Понимаешь, всему свое время, – продолжил лекцию Кефал. – Да, ты прав: и Левитан, и Куинджи, и Шишкин – большие художники, но они остались в своем времени. И те приемы, которые они использовали, их стиль для нас… ну как тебе объяснить… для нас, современных художников, считаются эпигонскими. Устаревшими, что ли… Нет в них божественной искры…

Дарию хотелось послать старца на хуй, но он сдержался и родил не очень убедительную фразу:

– Но ведь и нынешний сюрреализм тоже не сегодня появился на свет. До него были и Эрнест, и Арп, и Сальвадор Дали… и был «Мед слаще крови», и было «Постоянство памяти»… А в нынешних нет ничего нового, извини за выражение, одна пачкотня… Игрушки для снобов и бездельников… И вообще… – он взглянул на свои часы и поднялся с чуть живого дачного стула.

Дарий, понимая, что переубедить старого маразматика ему не удастся, забрал свой этюд-пейзаж, сиротливо валявшийся на полу вниз лицом, и, не сказав ни слова, вышел из пропахшей блудом и сигарами хибары…

…Вот такая ассоциация с Кефалом пришла в голову озадаченного Дария, когда он думал о «старческом возрасте» неизвестного, но, как ему казалось, представлявшего реальную угрозу его личной жизни испанца дона Хуана Гойтисоло…

В ожидании Пандоры Дарий не находил себе места, хотя понимал своим ревнивым нутром, что в первый день ничего с ней Такого не случится… Хотя может иметь место экспромт… Но как бы там ни было, взяв небольшой старый этюдник, он отправился на пленэр. Он прошел той же дорогой, которой возвращался вчера с пляжа, неся через плечо этюдник, а в руке – небольшой раскладной стульчик. Как и вчера, он миновал разомлевший от жары рынок, вступил в тень опасно нависшего козырька бывшего магазина мясных полуфабрикатов, вошел в аллею, по которой, как и накануне, гоняли юные гонщики на мини-электрокарах, а в тени густых лип (кто на скамейке, а кто в шезлонге) за ними наблюдали мамы и папы, на лицах которых было и умиление, и полдневная скука…

Дарий дошел до того места, откуда открывался вид на часть залива, кромки зарослей из ивняка и молоденьких сосен. Именно с этого места (когда-то там находился ресторан «Морская жемчужина», несколько лет назад сгоревший во время грозы) он схватывал и переносил на холст все цвета и переливы моря, песка, чаек, облаков, бритвенно отточенной черты горизонта и чего-то еще такого, чего обычный взгляд ни разглядеть, ни почувствовать не в состоянии. Говорят, глаз художника выделяет из видимого мира более двухсот цветовых оттенков, но еще большее количество «видит» внутри себя, и даже тогда, когда глаза его закрыты. Однако палитра Дария была бедновата, и отчасти это объяснялось его учтивой манерой в отношении искусства, ибо переизбыток радужности, чрезмерные яркость и светоносность ему претили, казались плохим вкусом… Второй причиной, влияющей на цветовую фактуру, была экономия красок.

Пока он раскорячивал алюминиевые ножки этюдника, со стороны моря прилетела небольшая, видимо, совсем молодая чайка, и приземлилась в нескольких метрах от него. Возможно, она голодна и у нее был не очень удачный день в поисках добычи. Птица разгребла тонкими лапками песок и, поджав их, улеглась, уютно сжавшись, и возникало впечатление, что это белокрылое существо устало мотаться по свету и решило наконец передохнуть в теплой колыбели золотистого берега. И действительно, угнездившись, чайка, закрыв глаза, опустила голову, и Дарий, наблюдавший за ней, подумал о другом береге, где звучала песня с такими словами: «Она улетела вдоль Черного моря, и мне не догнать ее вновь, доверчивой чайке расставила сети другая большая любовь…» Это выплыло из памяти само собой, из далекой жизни, где были другие лица и другие судьбы. И другая любовь по имени Элегия. И не было еще в его мире судьбы по имени Пандора.

Дарий вынул из крохотных бумажных кулечков кисточки и аккуратно разложил на кулисе этюдника, а самую маленькую из них, колонковую кисть, он послюнявил, сгладил и опустил во флакончик с растворителем. Это его самая любимая и самая дорогая кисточка, и ею он обычно заканчивает работу, наносит последние и самые тонкие мазки…

Писа́лось легко, вдохновенно, и вскоре на заранее загрунтованном холсте появились первые цветовые очертания кромки моря, темно-лиловая полоса горизонта и нежно-изумрудная веточка ивы, сквозь листья которой просматривалась глубокая просинь неба. Уже снизошедшая с макушки лета, но еще не шагнувшая в предосеннюю лощину затухания…

Отложив кисть, Дарий закурил и стал бездумно взирать на светлый, широко распахнутый перед ним мир. Чайка еще спала, и он за нее порадовался. И вдруг Дарий увидел вчерашнюю мужскую фигуру, которая у воды проделывала хаотические и, как ему казалось, совершенно бессмысленные движения руками. И от лиелупского маяка, как и вчера, накатывала на велосипеде та же самая до черноты загоревшая юная брюнетка в желтом купальнике с зеленым рюкзаком на спине, и Дарий, узрев это, даже обеспокоился – подумал, уж не имеет ли дело с дежавю. Повторение мгновений, некогда уже пережитых, что бывало с ним не раз. Но нет, это было не дежавю, ибо в глаза не бросался вчерашний отблеск от спиц и никелированных ободов, и объяснялось это тем, что на солнце надвинулось рыхлое, словно сахарный снежок, облако… Вчера такого на небе не было. Как не было и жемчужной ленты, оставшейся от самолета, пролетевшего в сторону северо-запада, куда обычно направляются таллинские и санкт-петербургские рейсы…

Народу на пляже заметно прибыло, и надо всем разноцветьем купальников и плавок, шезлонгов и зонтов, словно бабочки, летали мячи, а со стороны залива неслась трескотня водных мотоциклов.

Он увидел, как в его сторону по травяному откосу дюны поднимается пожилая женщина с целлофановым пакетом в руках, в легком ситцевом платье и в широкополой старомодной панаме с бахромой, которые были в моде еще в тридцатые-сороковые годы прошлого века. Во всяком случае, именно в такой панаме была на фотографии изображена его мать в последнее предвоенное лето в Сочи.

Поднявшись к нему, женщина, похожая не то на армянку, не то на еврейку, несколько минут отдыхивалась, обмахивалась платком, и затем как-то несмело, смущаясь, обратилась к Дарию. Попросила разрешения взглянуть на его «творение», ибо «понимает художников», которые не любят, когда им мешают…

– Что ж, смотрите, – сказал Дарий и отступил в сторону. Его такая просьба не смутила, наоборот – польстила…

– А вы продаете свои картины? – поинтересовалась незнакомка. – Я бы эту вещицу купила…

И хотя слово «вещица» резанула ему слух, Дарий тем не менее не обиделся, ибо упоминание о покупке для художника дороже любого комплимента.

– В принципе да, если, конечно, находится покупатель… Что же касается этой, как вы выразились, вещицы, то она еще не закончена…

– Это не важно, – женщина нагнулась, видимо, чтобы лучше разглядеть фактуру холста. – Это для меня абсолютно не имеет значения… Зато здесь, – женщина повела взглядом по окружающему их пространству, – закончилась моя жизнь…

И Дарий узнал очень простую и весьма драматическую историю из жизни этой странной незнакомки. Оказывается, она с мужем и с дочерью почти каждое лето, «начиная с шестидесятых годов», приезжали отдыхать на Рижское взморье. А пять лет назад случилась трагедия: девочка утонула на второй мели, – она указала рукой в сторону моря.

– Почти напротив спасательной станции… После этой трагедии Константин Алексеевич, мой супруг, не перенеся утраты, на следующий день умер от инфаркта. – Женщина не хотела показывать свое горе, но до конца с собой не справилась. Она отвернулась, и Дарий видел, как вздрагивают ее плечи. – И с тех пор я здесь не была… Простите, это непроизвольно… – Она нервно комкала в руках носовой платок. – И скорее всего, я больше сюда никогда не приеду, а это, – взгляд на неоконченную картину, – будет памятью об этих местах… И даже лучше, что она не окончена, – женщина попыталась улыбнуться, но это ей не удалось – вместо улыбки на лице отобразилась скорбь…

– Пожалуйста, успокойтесь, – Дарию хотелось побыстрее закончить тему, которая начинала его самого брать за живое. – Если вас устроит этот незавершенный этюд, пожалуйста, возьмите его себе… – и он начал очищать кисточки.

Женщина заговорила о цене и даже извлекла из пакета кошелек. Она смотрела на художника и ждала ответа.

– Об этом не будем, – как можно мягче проговорил Дарий. – Вещь не закончена… почти наполовину… Не надо, прошу вас…

И женщина, словно устыдившись, вернула кошелек в пакет.

– Как наполовину закончилась жизнь моих дорогих… и в этом есть своя печальная символика…

Дарий снял с этюда металлические держалки, взял этюд в руки и со словами: «Только, пожалуйста, осторожнее, краска еще не высохла», – протянул его женщине. И расставшись с незнакомкой, он смотрел ей вслед, как она, балансируя, спускалась по откосу, держа в одной руке целлофановый пакет, в другой – его неоконченный этюд. Женщина вышла на парапет, отряхнула от песка босоножки и, не надевая их, направилась в сторону дорожки. Вскоре она скрылась за ивовыми зарослями, унося в неизвестность частицу души Дария. А он, подчиняясь какому-то неясному ощущению, перенес взгляд на то место, где недавно сидела и грелась на солнце чайка, но, увы, больше ее не увидел.

Сложив этюдник, он еще какое-то время пребывал в нерешительности: то ли сразу же отправиться домой, то ли искупаться. Однако, вспомнив о своей травме, решил не рисковать: побоялся, что холодная вода может ему повредить, да и не хотелось оставлять без присмотра этюдник… И он, вскинув его на плечо, тем же путем, которым спускалась с дюны женщина, направился вниз и вскоре оказался в пределах рынка. Солнце уже сместилась на одну четвертуя часть к западу, и тени от сущих предметов заметно удлинились, а в дневном свете почти исчезли лазоревые оттенки, уступив место золотисто-охристым тонам…

В универмаге он купил куриное филе, огурцов, мясистых, местного выроста помидоров, груш и любимые Пандорой нектарины. И, разумеется, пару бутылок красного сухого вина и целую упаковку пива. Какой-никакой праздник: его любимая женщина наконец устроилась на работу.

Поворачивая на дорожку, ведущую к дому, Дарий увидел подходящих к двери соседку Медею с ее хахалем по имени Олигарх. На ней был полуоткрытый цветастый сарафан, аккуратно прибранная голова, и, судя по походке, она была еще трезвая. После «песенной революции» Олигарх получил якобы принадлежавшие его предкам два дома-развалюхи и с тех пор из пьянчужки превратился во владельца недвижимости. Реституция не лучше проституции… Походкой он напоминал балерину – быстрый перебор королька, а блестящей и вечно с бисеринками пота лысиной смахивал на вождя мирового пролетариата в его молодые годы. Правда, одеждой как он был бомжем, так им и остался: старые, не раз побывавшие в обувной мастерской сандалии, хлопчатобумажные китайские, 1960-х годов образца, брюки и клетчатая, с потертостями, футболка. Однако, судя по всему (а в основном по сплетням соседей), Олигарх Медею любил самозабвенно, кто-то даже слышал, как он признавался по пьяни, что это женщина его мечты. И вся округа об этом знала. Периодически (видимо, когда начинали бурлить гормоны) он заявлялся к ней с целлофановым пакетом, в котором были: один флакон водки, двести граммов халвы, что-нибудь из фруктоовощей и непременные пачечки презервативов с наворотами. Чаще всего это были «Гренадерские». А для пущего оживляжа прихватывал с собой «сахар любви», который покупал в местном секс-шопе. Виагру применять не решался ввиду неладов в коронарных сосудах сердца. И Дарий однажды стал свидетелем последствий действия «сахара любви»: у них кончился репчатый лук, и Пандора послала его к Медее, чтобы взять в долг… Когда он зашел в ее дверь, которая почти никогда не запиралась, то первым делом услышал стенания… крик души, однако, когда вышел на него, понял, что это не крик души, а вой грешного тела. Взмокший Олигарх сидел, прислонившись к стене (вернее, к подушке, служащей прокладкой между спиной Олигарха и стеной), а на нем прыгала совершенно обнаженная, с избыточными складками спина Медеи, которая наяривала и наяривала. И все делалось с таким энтузиазмом, с таким ожесточением, что у Дария от таких выплесков эмоций ожил Артефакт и он едва сдержался, чтобы не стать третьим. А какое было лицо у Олигарха! Ну прямо вылитый Прометей, распятый на скале. Глаза в экстазе закатились под ленинский лоб, рот искривлен чувственной судорогой, губы расквасились до раздавленной поутру гусеницы бабочки-однодневки, и через них источалась тонкая струйка сладострастия. Да и Медея была неповторима: она вся находилась в экстатическом движении, ее рот издавал такие артефактозахватывающие звуки, а ее правая, с резко выступающим вперед соском грудь, видимая Дарием под углом в семьдесят пять градусов, так колыхалась от движений вниз-вверх, вниз-вверх, что у него ум зашел за разум. Он замер на пороге, позабыв и про репчатый лук, и про дорогу, ведущую к дому… И если бы Медея в какую-то секунду не выплеснулась, а сделала она это совершенно внезапно, упав грудью на Олигарха и при этом воя дикой волчицей и хватая пальцами и ртом воздух, то неизвестно, как бы сложился тот день Дария и всех присутствующих в помещении лиц.

Вернувшись к себе, Дарий соврал Пандоре, сказав, что Медея, видимо, напилась и спит непробудным сном. Но когда через минут двадцать в окне показалась фигура выходящего от Медеи Олигарха, Пандора испытующе, с молчаливым вопросом в глазах взглянула на Дария, отчего у того зарделись уши…

«То же самое произойдет и сегодня, – подумал Дарий и даже взглянул на часы. – Жаль, нет счетчика Рихтера, можно было бы с точностью до секунды определить начало Акта».

Зайдя в дом, он первым делом вымыл в уайт-спирите кисточки и завернул каждую из них в маленькие газетные кулечки, чтобы не высохли и не потеряли форму, затем отправился на кухню. Приготовить обед для него не проблема: раскалив сковородку, он кинул на нее несколько ломтиков филе и посыпал приправой. Затем, оставив мясо дожариваться, занялся нарезкой салата. Это у него получается неплохо, поскольку нарезал овощи не мелко, не крупно, а именно такими дольками, какие лучше всего усваиваются языком и небом, а, попав в желудок, легко перевариваются. После приготовления обеда занялся медицинским обследованием. Осмотрев со всех сторон Артефакт, немного утешился: и синевы стало поменьше, а местами она превратилась в желтые разводы, что происходит всегда со старыми, иссякающими синяками. Опухоль почти исчезла, и хотя внешне он еще не принял своих прежних форм, однако никаких болевых ощущений уже не испытывал. Кривизну же проверить не смог, ибо геометрическая аномалия проявлялась лишь в фазе эрекции, а в данный момент Артефакт пребывал в полном анабиозе. Он был до противности вялым и непрезентабельным.

В какой-то момент, когда Дарий уже стоял под душем, до его слуха донесся тонкий перезвон стаканчиков с зубными щетками и Пандориных бутылочек с шампунем и другими парфюмерными снадобьями, которые стояли на полке. И этот перезвон сказал ему о многом. Он даже выключил душ, чтобы лучше была слышна охватывающая весь дом мелкая вибрация, которая явно исходила из квартиры Медеи. И он представил, что там сейчас творится. Какого накала происходит телесное борение. Однако его воображение не пошло дальше той картинки, которую он наблюдал в тот раз, когда ходил к Медее одалживать репчатый лук. Но этого было достаточно, чтобы его Артефакт, распаленный горячей водой и воображением, в момент обрел стойку, которая, между прочим, и выявила его опасную кривизну. Об угле в 90 градусов нечего было и мечтать, ибо Артефакт демонстрировал уклонизм и подлый ревизионизм, уйдя в сторону градусов на двадцать от прямой линии. Это давал о себе знать Пейрони. В раздражении он включил холодную воду и сделал освежающий душ взбунтовавшейся плоти.

Возращение Пандоры прошло под знаком мира и благожелательности.

Он сидел в кресле, пил не очень горячий чай, смотрел какую-то ерунду по телевизору (а включил он его потому, что ожидался футбольный матч между Латвией и Словенией) и одновременно читал газету, чего обычно старается не делать. Ибо и телевизор, и газеты, а уж тем более все радио FM, которых развелось видимо-невидимо, он считал зловредной попсой. Гнилью. Черной плесенью. Особенно его раздражали всяческие советы экстрасенсов, колдунов, диеты для похудания и омоложения, реклама и, конечно, упоминание о конкурсах красоты, модельеров и фотографии полураздетых, как будто неделями некормленых, с лисьими мордочками моделей, у которых между ляжками свободно может проехать самосвал, уж не говоря о современных, абсолютно безмозглых, рассчитанных на идиотов эстрадных песен. О заплесневелое племя фанерщиков! А вот астрологический прогноз… Ну, об этом шарлатанстве он вообще не хотел даже думать. Он знал журналистку, которая однажды признавалась ему, как она делает такую лабуду, то есть «астрологические прогнозы». Оказывается, все дело в пятнадцати минутах, которые она тратила на дорогу до редакции: сидя в автобусе, она сочиняла для «козлов и ослов» их ближайшее будущее, используя весь хлам, накопившийся за неделю у нее в голове. И за это ей даже платили гонорар. Однако, пренебрегая и кляня современную попсу, Дарий был подвластен сентиментальности. Особенно если это касается прошлого: отцвели уж давно хризантемы в саду; руки вы две большие птицы; ах эта красная рябина; не уходи побудь со мною; тебя я умоляю; Татьяна, помнишь дни золотые; в парке Чаир» белой акации гроздья душистые… Но что для Дария утеха и наслаждение, то для Пандоры – смертная тоска и «заунывное завывание». И читает она не то, что могло бы хоть в какой-то степени заинтересовать Дария. Например, уже лежа в постели, она начинает с умным видом постигать «карму», которая «решает все проблемы», в то время как Дарий с наушниками наслаждается песнями «прошлых лет» или же слушает Паваротти с Доминго и примкнувшего к ним Каррероса. А уже почти ночью, когда Дарий под звуки «Утро туманное, утро седое» отваливает в сны, она приступает к просмотру по телевизору «Секретных материалов», в которых есть только один секрет: почему такую гадость смотрят взрослые люди и при этом пересказывают друг другу сюжеты этих бредовых историй? Что же касается эротики, вернее, телепередач, с ней связанных… Иногда у них с Пандорой случаются совпадения, когда, по умолчанию, затаившись каждый сам по себе и ощущая лишь сдержанное дыхание друг друга, они целый час вникают в малобюджетные измышления каких-то проходимцев, делающих свой бизнес на кувыркании обнаженных тел, в чем ни новизны, ни красоты не прослеживается.

Такие минуты для него – несказанный кайф, амброзия, предощущение высшего пилотажа и наичистейший наркотик. Но бывает, когда она не вступает в дискуссию, а просто отворачивается к стенке и наглухо накрывается одеялом, оставляя Дария с его неосуществленным интересом. Но без нее ему «этот дешевый телетрахтарарах» тоже не нужен, и он, выключив телевизор, водружает на голову наушники и начинает отдаваться «романтике романса». Так в наушниках и засыпает и потому, наверное, под звуки музыки видит просветленные сны, в которых проходит нескончаемая череда песчаных откосов, зеленых бережков и много-много прозрачной воды… Иногда ему снится Элегия, красивая, молодая и такая же яркая, какой она была в 1963 году. Волосы – вороново крыло, кожа смугловатая, нос прямой и ювелирно отточенный природой, в которой присутствовали гены древнего караимского рода. Иногда он ее видит сбоку или со спины, словно она не желает показывать свое лицо, изменненное косметологами праотцов…

…Пандора явилась домой без двадцати шесть. Свежая, без следов усталости, хотя пятью минутами позже расскажет, сколько помещений ей пришлось убрать, протереть, проветрить, освежить… и все это «за какие-то жалкие копейки»… Дарий, заранее решив про себя, что не будет донимать ее расспросами, все же поинтересовался: «А как тебя встретил дон Хуан?»

– О чем ты? Я его даже не видела, меня на работу принимали другие.

Но Дарий, хорошо зная Пандору, тут же насторожился. А зацепило его внимание слово «другие». Если бы речь шла о женщине, она так бы и сказала, но, употребив слово «другие», видимо, не хотела давать ему повод для ревности. Позже Дарий вспомнит эту недоговорку, что, впрочем, уже не будет иметь никакого значения, как не имеет никакого значения для расписания опаздывающий поезд.

Вечер, посвященный началу трудовой деятельности Пандоры, прошел так, как и планировал Дарий: в «атмосфере дружбы и взаимопонимания» – со свечами, вином, добрыми пожеланиями и антисексуальными поцелуями в щеку, куда-то в уголки губ, глаз, без чего Дарий спокойно сосуществовать рядом с Пандорой просто не может. Ее лицо для него магнит… манит (магнит) и нет никаких сил, чтобы удержаться и не дотронуться. В такие моменты он бывает наверху блаженства. И, судя по розовосветости ее лица, она тоже в тот вечер была в приподнятом настроении, что выражалось в ее просветленной улыбке, лучезарных взглядах и даже в походке, когда она убегала на кухню, чтобы добавить что-нибудь к столу.

Она рассказала, какой европредставительный офис фирмы, какая приятная («молодая длинноногая блондинка») у президента секретарша, какие дорогие и красивые иномарки стоят у подъезда и сколько за день народу туда приходит. А вот подсобные помещения ее разочаровали, сплошной бардак, особенно на производственных участках – грязно, сыро и полно крыс. «Когда я это увидела, хотела сбежать, – пожаловалась Пандора, и Дарию стало ее жаль. И вместе с тем ему хотелось от ее рассказов зевать, поскольку в них не было зацепки, за что его воображение могло ухватиться. – И представь себе, в каких антисанитарных условиях они делают пищевые полуфабрикаты… Какие? Все: начиная с копченостей, дорогих колбас, сосисок для детей и кончая овощными полуфабрикатами…»

Он на мгновение представил свою Пандору со щеткой, половой тряпкой, моющей заскорузлые, сальные, обгаженные крысами полы, вытирающей подоконники и столы, за которыми сидят расфуфыренные любовницы дона Хуана, и от этих мыслей ему стало противно все. Но ведь одна мысль тянет за собой целую череду других, не более жизнерадостных. Например, ассоциацию, связанную с ее юбочкой-распашонкой. Что же, выходит, она в этой юбочке внаклонку (а как же иначе?) мыла полы, демонстрируя всему миру свои ноги (от щиколотки до ляжек), которые выглядят особенно аппетитно, когда находятся в лодочках с двенадцатисантиметровыми каблуками. И он тут же перепасовал свои сомнения Пандоре:

– Тебе, наверное, выдали рабочую спецодежду, или ты…

– Да, да, я работала на каблуках в твоей любимой юбке и с голыми лытками. Доволен? – она вскочила с кресла и бросила на стол надкушенный нектарин. – Идиот, безмозглая скотина, и дня не может прожить без своих заморочек. – И, уперев указательный палец ему в лоб и крутя им, словно завинчивая шуруп, добавила: – Лечись, если больной…

Дарий понял, что свалял дурака, и попытался подлизаться:

– Ну будет, слова сказать нельзя, – он подошел к дивану, где устроилась рассерженная Пандора, и взял ее за руку.

Пальчики длинные и тоненькие. Правда, длинные за счет, накрашенных перламутровым лаком искусственно нарощенных ногтей. И зачем уборщице такой маникюр? И ногти на ногах в лаке. Но тему педикюра он не стал тормошить, разумно рассудив, что впереди ночь, когда особенно бушуют в нем тестостероновые бури. – Прости, ей-богу, не хотел тебя обижать. Прости… – Он вышел в прихожую, вернулся с кошельком. – За свое хамство плачу штраф, – и положил ей на колени две десятилатовые купюры.

Но Пандору так просто не купишь. Она царским жестом смахнула деньги на пол, а сама, уткнувшись в подушку, горько, а главное, тихонечко (что для его слуха уж совсем невыносимо), по-щенячьи, заскулила. И ему показалось, что комнату заполнили тяжелые сизые сумерки, огоньки трех свечей застыли одинокими желтыми язычками, а его картина, висевшая над диваном, на которой были изображены две октябрьские рябины, превратилась в холодный костерок, у которого, как ни старайся, не отогреешься. Он поднял неприкаянно лежащие на полу деньги и положил их на стол рядом с надкушенным нектарином. Потом он предпринял дипломатический демарш: подсев к Пандоре, он взял ее руку и стал в ладони «варить кашку». Она это очень любит и может часами заниматься таким кашеварением. И понемногу атмосфера в доме потеплела, Дарий это почувствовал всеми своими членами, один из которых особенно был чувствителен к изменившимся климатическим условиям. Он перевернул Пандору к себе лицом и стал углом наволочки вытирать расплывшуюся по ее щекам тушь.

Ночь… Пандора ему отомстила: когда они уже оба были в постели и он попытался проиграть увертюру, она самым решительным образом отвергла все его поползновения. «Ты – свинья, испортил мне настроение», – и, резко перевернувшись со спины на живот, не проронив больше ни слова, перестала для него существовать. И он не стал настаивать: видимо, дневная мастурбация давала еще о себе знать, да и физическое состояние сдерживало его порывы – какая-то незнакомая боль в левом паху отвлекала и беспокоила.

Ночью он дважды вставал по-маленькому, и каждый раз ловил себя на том, что промахивается, – струя была слабая, и приходилось проводить корректировку нижней частью тела, чтобы не промахнуться мимо унитаза.

Утром, когда Пандора уже ушла на работу, Дарий не мог оторваться от приснившегося сна: он пытался перейти реку по каким-то деревянным узким мосткам, находящимся под темной, неприветливой водой… Где-то впереди него шла Пандора; она уже была почти на середине реки, и он, не желая отставать, тоже ступил на подводную переправу, но в тот же момент заметил под водой огромный плавник. Во всяком случае, так это представлялось во сне. Он в страхе повернул назад и, преодолевая грудью сопротивление воды, сделал несколько шагов к берегу, но в ту же минуту откуда-то взялся еще один человек, который мешал ему, загораживал дорогу к спасению. Но, кажется, все обошлось, он все-таки выбрался на берег…

Проснувшись и ощущая одиночество, он долго смотрел на зелень, буйно разросшуюся на подоконнике и на придвинутом к окну столике: куст домашней розы, столетники в горшках, длинный, почти до потолка, покривившийся кактус, чем-то напоминающий его Артефакт, и уже подвянувшие цветы со смешным названием «мокрые ваньки»… бальзамины… Это хозяйство Пандоры, за которым она ухаживает с завидным постоянством: подкармливает минеральными присыпками, поливает из крошечной лейки и иногда приносит с улицы небольшие окатыши, а с моря ракушки и обкладывает ими стебельки растений. Пользы от камушков никакой – так, оформительская деталь. И что случается очень редко – Пандора разговаривает с цветами, даже гладит и целует листочки.

Дарий бросил взгляд на стол: денег, которые он накануне ей дал, там уже не было. Ну что ж, капризы капризами, а денежки любят счет.

«Так кто же мне заступает дорогу? – думал о своем сне Дарий. – Она ушла вперед, а я, как жалкий трус, повернул назад, вместо того чтобы поспешить за ней, оборонить от акул… Но этот странный человек, который мне мешал и которого я видел только со спины, мне не нравится…»

После завтрака, вместо того чтобы пойти на пленэр, он отправился на маршрутном такси в Майори. Это деловой район Юрмалы, где расположены многочисленные кафе, французского типа бистро, национальные кухни (украинская забегаловка «Спотыкач», армянский и индийский рестораны), офисы фирм и масса игральных салонов. Фирма «Гермес», где работала Пандора, тоже была расположена на главной улице города – Йомас, не переводимой на русский язык.

Когда он проходил мимо «Гермеса», ему нестерпимо захотелось зайти туда и убедиться, что его дражайшей Пандоре ничего не грозит. В смысле донхуановской интервенции. Он даже подошел к крыльцу, который сторожили два каменных льва, больше похожих на голодных котов, нежели на грозных царей саванны. Позади послышался шелест тормозящих шин, и Дарий, обернувшись, увидел подкативший к бровке тротуара роскошный шестидверный лимузин с золотистой крышей. На художнический вкус Дария это было настоящее произведение искусства: металлик в обличье современного дизайна. И люди, вышедшие из него, тоже были под стать этой технике: рослые, молодые, в темных костюмах, под полами пиджаков которых наверняка спали пистолеты, ибо оба вышедших из машины парня, по мнению Дария, были охранники. Один из них зыркнул в сторону Дария и в его взгляде как бы возник вопрос: кто ты и что ты тут, шпана, делаешь?

Из задней дверцы высунулась нога в коричневом мокасине, а за ней появился и ее владелец. И, увидев его, Дарий мог поклясться, что перед ним и есть тот самый дон Хуан: среднего роста, со смуглым лицом и очень впечатляющей шевелюрой – густой, с остатками черни, переходящей на висках в белоснежную седину. Он кого-то напоминал, и Дарий, отходя в сторону от крыльца, старательно пытался это вспомнить. И когда сей незнакомец с седыми висками, вальяжной походкой усталого, но уверенного в себе человека проходил мимо, он вспомнил египетского актера Омара Шарифа. Любимца женщин не только Ближнего Востока, но и всего подлунного мира. Ничего не скажешь, импозантная, притягивающая к себе внешность. И когда этот Омар Шариф поднялся на крыльцо, Дарий услышал его слегка глуховатый, но с ясной артикуляцией голос:

– До шести можете отдыхать, – и, взглянув на ручные часы, человек вошел в открытую одним из охранников дверь.

А Дарий, несколько вздернутый увиденным, обошел здание и углубился во двор, где, по описанию Пандоры, должны находиться производственные участки фирмы «Гермес». Завернув за угол, он едва не споткнулся о громоздкую, сваренную из толстой жести рекламу, на которой были указаны устаревшее название фирмы и ее телефоны. А когда он, снова обретя твердость шага, поднял глаза, то увидел великое чудо, которое могло бы сравниться разве что с прилетом инопланетян. В десяти шагах от него на оранжевом стуле восседала его Пандора, но в каком виде. Ее безукоризненной формы ноги лежали на пододвинутом втором стуле, но при этом они до пахов были оголены, сама же она, откинувшись на спинку стула и подставив лицо солнцу, пребывала в какой-то для нее одной доступной нирване. Веки прикрыты, волосы откинуты со лба, на челе легкая испарина, губы разгорячены, через щелочку – зеркальная линеечка зубов. И дыхание… почти никакого. Красота неописуемая. Но до чего ж расхлябанная поза! И, затаив шаг, Дарий на цыпочках подкрался к женщине, но так, чтобы его тень легла ей на лицо. Но и тогда – никакой реакции. Дарий, положив ладонь на ляжку Пандоры, попытался проникнуть в ее заповедную зону. И, не придумав ничего умнее, кашлянув, произнес: «Значит, теперь это называется работой…» А ей хоть бы что: не открывая глаз, Пандора сняла со стула ноги, одернула спецовку (синий сатиновый халат) и как ни в чем не бывало продолжала принимать солнечные ванны. Правда, одну фразу все-таки из себя выдавила:

– В следующий раз за такие шуточки получишь по мозгам.

– Не нравится? А сидеть с распахнутой настежь шахной – это, по-твоему, нормально? – С голосовыми связками у Дария полный ажур: слова, произнесенные им, были суровы и не подлежали обсуждению.

– Как хочу, так и сижу, – Пандора наконец открыла глаза, и в них Дарий прочитал полнейшее непонимание ситуации. А потому нажал еще раз на тональность своей речи.

– Ты дома так можешь сидеть, вывернувшись наизнанку… А тут, – он огляделся, – кругом люди, постыдилась бы…

– Покажи хоть одного человека, – Пандора даже вскочила и в этот момент сильно напоминала тронутую вожжой резвую кобылку. – Сам развратник и думаешь, все такие, да? Я тебя сюда не приглашала и никому не мешала, после уборки решила немного отдохнуть, благо солнце, на море не была целую вечность…

И понесло ее, и понесло. Ее несло, а у него перед глазами плавало марево, в котором маячили пирамиды, а на их фоне безукоризненно прибранная голова Омара Шарифа. В виде величественного сфинкса.

– Ах так?.. Значит, я развратник, а ты святая Магдолина? А что получается: в то время как я после стольких лет нашей совместной жизни ни разу тебе не изменил, – шпарил Дарий, абсолютно пренебрегая знаками препинания, – ты же при любой возможности навешивала мне рога…

– Заткнись, противно слушать! Изменяй хоть тысячу раз в день, мне наплевать, только меня не трогай… А насчет рогов, извини, презумпция невиновности.

Он взял второй стул и уселся на него.

– Ах так, – повторил он, – значит, презумпция невиновности? А косвенные улики тебя не устраивают? Хочешь послушать?

Однако второго Нюрнбергского процесса не получилось. Пандора как-то очень изящно подняла ногу и пяткой долбанула по стулу, на котором он сидел. И как раз угодила между… Еще бы немного – и, считай, его Артефакт получил бы вторую контузию. Но все обошлось более или менее… Стул вместе с Дарием кувыркнулся, и он, ударившись затылком о росший поблизости бук, на несколько секунд ощутил в глазах рой звездочек. Пришел в себя от дождичка, который устроила Пандора, поливая ему на лицо из садовой лейки. Она смотрела на него с нежностью и испугом.

– Я не хотела, прости, пожалуйста…

– Ну ты и мра…

– Не надо, – она закрыла ему ладонью рот. – Сегодня получишь аку, успокойся, я действительно не хотела… И ты сам виноват, нельзя без доказательств человека обвинять…

И все! Разговоров-то. Когда немного оправился после нокдауна, он сделал то, за чем, собственно, явился – ознакомиться с местом работы Пандоры. Он вошел в узкую с решеткой дверь и сразу же ощутил затхлые, гнилостно-плесневелые запахи. В помещении было сумрачно, слышалось жужжание холодильников, и он едва не поцеловал еще раз землю, больно ударившись коленом о пустую тару. Затарахтело. Он разглядел диваны-кабинки, оставшиеся после обанкротившегося кафе. «Интересно получается», – сказал себе Дарий и прошел в другое помещение. Ряд холодильников, две большие электрические мясорубки, разделочный стол, покрытый алюминием, на котором стояли противни с мукой и фаршем. И две мойки, наполненные пластмассовыми поплатами.

– А почему в этом морге никого нет? – спросил Дарий у застывшей на пороге Пандоры. На грани света и мрака ее силуэт напоминал о вечном…

– Шестой час… Все уже ушли домой.

– Только тебе одной домой не надо… Кого ты тут ждала? Между прочим, я видел этого Хуана. Старый хлыщ, не более…

– А ты – придурок.

– Не спорю, но моя придурковатость – следствие моей к тебе привязанности. Влюбленный – самый целомудренный мужчина, ему нужна только одна женщина. – Дарий имел в памяти несколько афоризмов и иногда ими пользовался.

– Тебе нужно только одно…

– Только одна, – поправил Дарий. – И только твоя.

– Не ври, тебе нужна была только твоя инвалидка Элегия… Из-за нее ты меня столько лет динамил. Кормил завтраками…

Но такие речи для Дария, что горох об стенку. Он к ним уже привык и потому проигнорировал.

Он подошел к Пандоре и расстегнул на ней халат. Сопротивлялась недолго, скорее для приличия. Тем более, была почти готова: что за проблема – трусики-ниточка и бюстгальтер… Впрочем, эта деталь не мешает, пусть остается. Да и трусики такие, что можно и с ними, стоит только слегка сдвинуть вбок ниточку. Он посадил ее на диван и сделал это достаточно бесцеремонно, видно, полагая, что с провинившейся Пандорой некоторая агрессивность не помешает. Впрочем, когда дело доходило до ЭТОГО, он из художника превращался в мужлана. И что противно: ему казалось, что Пандоре такой напор даже нравился, в чем, правда, она никогда ему не признавалась. Вот и сейчас она пригрозила, что, мол, еще одно хамское движение, и ему будет закрыт доступ в Эдем.

– Перестань, прошу тебя. Ты ведь сама обещала аку… Сиди спокойно и помоги мне…

– Сам не маленький, – Пандора откинула голову на спинку дивана и прикусила губу. Она так делает постоянно, когда готовится к оргазму. Она всегда знает, когда эта минута придет. И ее всегда заводит экспромт, что в глазах Дария «не есть хорошо». Значит, подобный экспромт может случиться и с другим. Кобылицы… а именно к этому типу он относил Пандору, способны на все. Но им есть чем мужчину взять: «Их объятия жаркие, а поцелуи крепкие. Они горячи и страстны, бесстыдны в любви, жаждут наслаждения, спешат на ложе и не скупятся на ласки. Мужчины имеют их своими любовницами, желают всегда и безмерно, ревнуют и страдают, а на ложе впадают в бешенство, кончающееся полным изнеможением».

– Только осторожнее, – предупредил Дарий. – Артефакт еще не отошел от контузии… Еще чуть-чуть, да, так хорошо… Поехали…

Движения были крайне осторожные, словно шаги сапера, продвигающегося по минному полю. Но боли не было, Артефакт почти до краев наполнился силой, а потому казался доблестнее любого из трехсот спартанцев…

Но что такое? Кто-то клацает ручкой двери. Дарий замер на полпути, что для него в ту минуту было хуже ядерного взрыва.

– Кто бы это мог быть? – спросил он, не соображая, какую морозит глупость.

Пандора тоже затаила дыхание, что явно давалось нелегко, ибо она вся уже была на спуске.

– Не знаю, может, директор по сбыту, – ее голос был низок и одышлив.

– Какой еще директор и по какому сбыту? – Дарий моментально поднялся и стал застегиваться. Вся малина была испорчена.

– А я почем знаю… Подай халат, он на ящике…

Действительно, это был директор по сбыту: монголоидное смуглое лицо, типчики с такими лицами часто бывают спортсменами, а еще более часто – апологетами восточных единоборств. На нем был джинсовый костюм, в вырезе рубашки поблескивала цепочка из желтого металла, а на пальце руки, что Дарий успел узреть, массивный перстень из такого же желтого металла с большим голубым камнем…

– Извините, ребята, мне надо переписать продукцию, – бросил вошедший и проскочил в другое помещение. Он открывал по очереди холодильники и что-то записывал в тетрадь. И как бы всем видом демонстрировал полное понимание интимных жизненных процессов… Щекотливый, между прочим, момент, особенно для Пандоры, которая, накинув в спешке рабочий халат, никак не могла справиться с лицом – оно еще полыхало, а сама Пандора засуетилась, выскочила на улицу, где начала из стеклянной банки поливать грядку с цветами. Где Пандора, там и палисадник – это ее еще одна навязчивая идея.

Женщина явно волновалась, в то время как Дарий, выйдя на улицу, отошел в тень бука и, покуривая, предался размышлениям. Его неспокойное воображение уже вертелось вокруг образа директора по сбыту, а с языка готов был сорваться вопрос, который явно не понравился бы Пандоре. Да и бесполезно ее расспрашивать – сожмется, совьется в кольцо и с ужимками девственницы отбрешется. Поэтому он отстраненно стоял, прислонившись к дереву, и рассеянно наблюдал за действиями Пандоры, как бы между прочим прислушиваясь к ощущениям в той части тела, которая относится к владениям Артефакта. И хотя в обоих пахах было некоторое напряжение от избыточного прилива крови, но это ему не доставляло ни беспокойства, ни телесного обременения. Нормальное незавершенность Процесса.

Когда, наконец, директор вновь появился в дверях, он спросил у Пандоры: кто будет закрывать цех? Оказывается, это может сделать уборщица, только ключи после этого надо отдать в контору. «Вроде бы этот парень на бабника не похож, – успокоил себя Дарий, глядя вслед уходящему директору. – А если судить по походке, скорее смахивает на голубого…»

Когда Пандора переоделась и отдала в контору ключи, они по улице Йомас направились в сторону дома. Дарий отметил, что машина с золотистой крышей, на которой прибыл Омар Шариф, все еще стояла припаркованная к тротуару.

Народу на главной улице было так много, что пришлось лавировать, чтобы не столкнуться носами с праздной публикой. Сезон находился в самом разгаре, в преддверии песенного конкурса «Крутая волна». Фиеста юрмальского разлива. И потому среди местных гуляк много было приезжих из ближайшего зарубежья, одеждой и речью отличающихся от аборигенов. Вдоль улицы протянулись ряды с цветами, картинами, торговые лотки, предлагавшие приезжим местный эксклюзив в виде керамики, кожаных изделий и разливанного моря янтаря…

– Ты есть хочешь? – спросил Дарий Пандору, когда подходили к блинной. Это их давняя забегаловка, где пекут очень вкусные блины, оладьи и вареники с клубникой, малиной и вишнями.

Пандора заказала блины с медом, Дарий взял себе вареники с клубникой и по чашке черного чая. Они сидели у витрины, откуда хорошо была видна улица с ее разноцветными колоннами праздношатающейся публики. Пандора ела блины с помощью ножа и вилки и делала это очень выпендрежно, что смешило Дария. Его умиляли ее оттопыренные в сторону мизинчики и очень сосредоточенное выражение лица.

– Как блины?

– Как всегда, – от Пандоры не вытянешь лишнего слова. Она не умеет ни восхищаться, ни удивляться и, кажется, приземлись рядом с ней летающая тарелка, она и бровью не повела бы. Порой ведет себя, словно невозмутимый ирокез. Однако бывают моменты…

Дальше он не стал размышлять, ибо по какой-то таинственной ассоциации его мысли улетели в совершенно другие пределы. Лет на …дцать назад, когда блинная, в которой они сидели, еще не была блинной, а была обыкновенной сифонной, где вместе с зарядкой сифонов продавали в розлив вино. В какой же праздник все случилось? То ли седьмого ноября, то ли после дождливой демонстрации первого мая. Они с приятелями зашли выпить по стакану рислинга, а заодно и согреться. За стойкой стояла юная мадонна… новенькая – светлоликая, с василькового цвета глазами. И очень искрящимися и старательно приветливыми. В тот день одним стаканом дело не ограничилось. Дарий трижды возвращался, пока не познакомился с этой неизвестно откуда взявшейся мадонной (потом он, конечно, узнает, что еще ребенком она прибыла в Юрмалу вместе с матерью и сестрой из захолустных Великих Лук), у которой такие губы, такие глаза, такой цвет лица, волосы. Да, все вместе, что составляет таинство и свечение избранных на этой земле.

Почти неделю, день в день, он прибегал в сифонную, «закреплял знакомство», провожал домой и в один из вечеров даже сделал в блокноте ее набросок. Однажды, после кафе, он уговорил ее пойти к нему, в его заставленную винными бутылками, с давно не мытыми окнами, с прокуренными и с затянутой паутиной углами квартирку. Кажется, его Элегия тогда в очередной раз находилась в больнице. И произошло великое сотворение, перевернувшее в его мозгах все вверх дном. После Акта он показывал ей свои картины, которые штабелями были сложены вдоль стен, на старом комоде, а несколько небольших этюдов находились в туалете, запихнутые за унитаз. На многих полотнах были изображены обнаженные местные махи. Глядя на них, Пандора кривила губы и быстро отходила, видимо, давая ему понять, что она не из тех, кто будет перед ним оголяться. Перед уходом они повторили соединение вала и отверстия, после чего Дарий окончательно ощутил себя завоеванным. Но судьба играет не только Артефактами, но и их носителями. В один из дней, когда он зашел в сифонную, Пандоры там уже не было. Не появилась она и на второй день, и на третий… И все дни Дарий, таскаясь впустую в сифонную, спрашивал себя: «Зачем тебе, старому придурку, эта девчонка нужна? Она почти ребенок, и… таких, как она, полны улицы и магазины… Оглянись вокруг и найдешь в сто раз красивее…» Но уговоры были малоэффективны для его воображения, которое его смущало и болезненно тяготило. И однажды он спросил у продавщицы, которая после НЕЕ стала работать в сифонной, – куда, мол, подевалась ТА синеглазая девчонка? Но в ответ бестолковое пожатие плечами.

– Я точно не знаю, но вроде бы у нее что-то с психикой. Чуть ли не маньячка…

– А где она живет?

И опять пожатие плечами. Продавщица закурила, а тут подошли новые посетители и оттеснили Дария от прилавка. Но он все же кое-что узнал от грузчика Иманта, который сменил на Йомас почти все торговые точки и пил не просыхая. И когда Дарий открыл бутылку портвейна и завел разговор о синеглазке, тот долго смотрел в пространство и каким-то расхлябанно-плаксивым голосом рассказал ему «все как есть»… Оказывается, и что потом подтвердилось из других источников, ЕЕ отправили на «Красную Двину» (так в народе звалась психиатрическая больница), где она и находится до сих пор…

– Какая болезнь? – переспросил Имант, неотрывно глядя на бутылку. Но Дарий не спешил его угощать, боясь, что мысли Иманта уйдут в другую сторону и он ничего из него не вытянет. – Говорят, такой родилась… вот например, мой швагер родился педиком, и ты его хоть убей… Но точнее ты можешь узнать у ее подружки, она в аптеке работает… – Дарий отдал стакан Иманту, и тот в два глотка отправил его содержимое по назначению. Вытерся рукавом, закурил и с чувством выполненного долга облегченно вздохнул. – Но Айна говорила, что у НЕЕ мани… макини… словом, маньячка, огонь для нее, что для меня шнапс…

– Не хочешь ли ты сказать, что у нее маниакальная страсть к поджогам?

Имант, отворотив свою прокисшую рожу в сторону, развел руками. Словно тяжело контуженный, промямлил:

– Клевета – это месть трусов, а я не такой… Плесни еще… – Но Дарий не стал ему наливать, а, поставив бутылку рядом с ящиком, на котором сидел Имант, вышел из подсобки…

Он не пошел в аптеку, которая действительна была почти напротив сифонной, а прямиком направился в пожарную часть, где в прошлом году он оформлял «наглядную агитацию» – щиты с пожарными лозунгами да кое-какую информацию по спасению на водах в зимний период… Тогда он имел дело с заместителем начальника части Арнольдом Кросби, к которому и заявился. И буквально через пятнадцать минут рассказ, услышанный от этого Кросби, омрачил и опечалил душу Дария. История, несмотря на кажущуюся простоту, была в багровых тонах. В течение трех лет в районе Майори – Дзинтари сгорели несколько дач, в чем первоначально обвинили бедных бомжей. Однако дальнейшее расследование по уголовному делу о поджогах жилых домов определенно выявило преднамеренность содеянного, а спустя три месяца в суд было передано дело об умышленном поджоге дач… И свидетели, и «почерк» поджога (клочки ваты, смоченные ацетоном, бутылка из-под него с отпечатками пальцев) свидетельствовали против одного человека – Пандоры Кроны. Но суд – непогрешимый взвешиватель судеб, оказался бессильным покарать красоту и зачарованность Пандоры. При всех неопровержимых доказательствах ее вины он проявил снисхождение и даже ущербную мягкость к ее необъяснимому рацией преступлению. Хотя кто его знает, что считать более мягким и более справедливым – тюрьму или психушку, куда по принуждению определил ее суд?

На «Красную Двину» можно попасть третьим троллейбусом, миновав травматологический институт. Путь недлинный, но мучительный, особенно для того, кто направляется туда в машине без окошек, в сопровождении милиционера и двух громил в белых халатах. Именно под таким конвоем отвезли Пандору на излечение от ее навязчивой, маниакальной страсти все поджигать и находить в этом свою красоту.

Но Дария на «Красной Двине» не поняли, и встреча не состоялась. Дважды, трижды… пятирежды он пытался туда прорваться, и каждый раз – от ворот поворот. Такова была прихоть ее матери, известной на Рижском взморье кудесницы, якобы видевшей человека насквозь. Да, после автокатастрофы на Бабитском шоссе эта матрона приобрела склонность к всеведению и просвечиванию взглядом человеческих организмов. И, видимо, эта матрона-рентген обнаружила в Дарии какой-то неисправимый, с ее точки зрения, изъян.

Постепенно Пандора с сумасшедшим домом, в котором она лечилась уже пять месяцев, отошла на второй план. Ибо квадрат гипотенузы вечности равен сумме квадратов катетов пространства и всякой другой дребедени, с чем человеку приходится считаться. Не попав в психиатрическую больницу, где он хотел поговорить с лечащим врачом Пандоры, он отправился в поликлинику к местному психиатру Арону Перельмутеру. Склонность этого довольно своеобразного эскулапа к анекдотам была известна всему городу, и мало кто из его пациентов верил в его способность хоть кого-нибудь вылечить от какой бы то ни было болезни. Но за внешней несерьезностью, даже легкомысленностью врача крылась весьма прагматическая натура исследователя, а анекдоты для него были своего рода защитой от сумасшествия, чем рано или поздно кончают все психиатры. И когда Дарий зашел в кабинет Перельмутера, первое, что он услышал был анекдот на врачебную тему: женщина врывается в кабинет терапевта и спрашивает – не у него ли, дескать, забыла бюстгальтер? Врач отвечает отрицательно… Пациентка: «А, ну, значит, у окулиста…»

Когда Дарий объяснил, зачем он пришел к нему, Перельмутер долго молчал и время от времени большой, поросшей рыжими волосками рукой приглаживал спадающий на лоб такой же рыжий чуб…

– Вообще-то я не могу постороннему человеку выдавать врачебную тайну… Кем вы ей доводитесь – муж, отец, школьный товарищ? Закон запрещает…

– Говорите правду, и вы будете оригинальны, – серьезным тоном проговорил Дарий и заглянул в глаза рыжему врачевателю.

Перельмутер, видимо, завороженный стилистической чистотой произнесенной фразы, удивленно вскинув брови, промолвил:

– Да, это моя пациентка, – и достал из стола журнал. Полистал и пальцем провел по строке, – Крона Пандора страдает психопатией, на фоне которой выразилось навязчивое стремление к поджогам. Пожалуй, это все, что я могу вам сказать. Конечно, в ее истории болезни есть более подробное описание, но, к сожалению, я не имею права ее вам показывать. Врачебная этика не позволяет, – и врач вновь вскинул к потолку свои кустистые медного отлива брови.

– Хорошо, я не посягаю на врачебную тайну, но вы можете сказать… – Дарий волновался, а потому не сумел сразу найти подходящие слова. – Какова перспектива?

– Вас, наверное, интересует, каков исход болезни? И вообще, излечима ли она? Да, несомненно излечима. Но интересное дело, пиромания – это следствие типичных сексуальных травм, когда пациент достигает фаллической стадии развития, тогда в силу вступает комплекс Эдипа или Электры. – Перельмутер пытливо взглянул на Дария, видимо, пытаясь понять, доходят ли до посетителя его мудреные слова. – Идем дальше… Что такое пиромания? А вот что… Пиромания однозначно относится к пирокатарсическому аспекту и является архетипической финальной стадией процесса смерти-возрождения, связанного с элементом огня… Вот, например, человек принявший наркотик… допустим, тот же бефорал… знаете о таком? Прекрасно… Так вот, человек после приема бефорала может испытывать видения гигантских пожаров, вулканических и атомных взрывов, термоядерных реакций. Это переживание огня ассоциируется с интенсивным сексуальным возбуждением и обладает очистительным свойством. Катарсисом, как это бывает, допустим, после просмотра какой-нибудь трагедии. Да, не удивляйтесь, оно воспринимается как катарсическое разрушение старых структур, устранение биологических нечистот и подготовка к духовному возрождению. О, это не так безобидно, как вы можете подумать. Акушеры и медицинские сестры часто наблюдают разновидность этого переживания у рожениц, которые на финальных стадиях родов жалуются на жжение, словно их вагина охвачена огнем.

Дарий таким поворотом был смущен, раздавлен, и у него с языка уже само собой сорвался вопрос:

– Значит, доктор, пиромания в своей основе имеет положительное начало? Ну, раз происходит устранение биологических нечистот и полным ходом идет духовное возрождение…

– Именно, а вы думаете, что может быть иначе? Это ведь психиатрия, а в ней не все так однозначно. Но что примечательно, пиромания никогда не приходит одна, с ней всегда в паре ходит пиролагния, то есть страсть к зрелищу огня. Вы себе и представить не можете, сколько на свете всяческих маний, и все они имеют под собой именно Эдипов и именно комплекс Электры. Между прочим, уважаемый, эта Электра колоссальная женщина, это ведь она жена Тавманита, мать Ириды и гарпий… Впрочем, вам это ни о чем не говорит… Вот так-то, молодой человек, в жизни чего только не бывает. А насчет вашей Пандоры, – Перельмутер поскреб пальцем висок, и взгляд его сделался лукавым, – то, по моим наблюдениям, не только она, но и вы страдаете одной, причем навязчивой, манией…

– Любопытно послушать, – Дарий даже ближе придвинулся к столу, за которым сидел доктор. – Вроде бы до сих пор считал себя свободным от всякой дури.

– Не будем спешить, молодой человек…

– Вы в самом деле полагаете, что какая-то моя мания, о которой даже я сам не подозреваю, тоже связана с извращениями?

Доктор вдруг поднялся со стула и, подойдя к раковине, стал умывать руки. Он взял из синей пластмассовой мыльницы оранжевый обмылок и долго, тщательно тер его в ладонях.

– С моей точки зрения, есть только два вида извращения – это когда гланды удаляют через задний проход и когда играют в лотерею. Все остальное, а именно: асфиксиофилия, то есть самоудушение, самоповешение или же аутоапотменофилия – желание перенести ампутацию, копрофилия – манипуляции с калом или же мызофилия, то есть пристрастие к грязному белью и многое, многое другое относится к клиническому диагнозу. У вас же, дорогой мой, – доктор с чистыми руками снова уселся за стол и придвинул к себе толстый том какого-то медицинского справочника, – у вас чрезвычайно обостренное сексуальное влечение к молодым женщинам, и потому постоянно свербит между ног, и вам невтерпеж надеть на себя хомут и потуже его засупонить. Вы явный эротоман. И не только, у вас еще бывают бредовые видения. Не сновидения, а видения при полном бодрствовании. Впрочем, такое случается с творческими натурами нередко. Не пугайтесь, если в моем кабинете вы увидите какого-нибудь динозавра или Аттилу в момент его смерти… А знаете от чего он умер? – На лице Перельмутера снова появилось лукавая улыбка, и он даже потер руки. – Хотите на посошок только что услышанную частушку, очень для нашего времени актуальную?

Дарий пожал плечами, давая понять, что, в принципе, в этом кабинете он готов выслушивать любой бред. И доктор, отвернув голову к окну, где синело небо с редкими барашками облаков, тоном чтеца-профессионала продекламировал:

И, как бы подводя черту аудиенции, Перельмутер посоветовал:

– Я бы на вашем месте нашел другую Пандору… или какую-нибудь Афродиту или в крайнем случае какую-нибудь Камену, которая будет покровительницей муз, а значит, и покровительницей вашего искусства. Кстати, я был на вашей последней выставке и должен сказать, вы остались верны матери-природе, знайте, она вам за это с благодарностью ответит. Советую найти возле дома какое-нибудь дерево и наладить с ним дружеский контакт. Когда наступит ненастная полоса в жизни, подойдите к этому чуду земли и поделитесь с ним своими проблемами. Помолитесь. Поцелуйте, по ласкайте, и вы убедитесь, что нет на свете более целительного и более всеублажающего средства, чем природа… А страдающих пироманией может спасти только одно. Любовь. Безраздельная, спокойная и надежная…

Выходя из кабинета, Дарий ни на минут не сомневался, что побывал в одной из палат сумасшедшего дома, однако всю дорогу до своего дома думал о последних словах Перельмутера, и более того: проходя по березовой рощице, которая очаровательным оазисом зеленеет возле самой железной дороги, он облюбовал довольно зрелую березу, верхний сук которой был давно надломлен и каждую весну источал березовый сок. Дерево плакало прозрачными слезами, которые, падая на землю, образовывали вокруг небольшое озерцо прозрачной влаги. Он подошел к березе, оглянулся, чтобы убедиться, что никого поблизости нет (ему не хотелось быть смешным в чьих-то глазах), и обеими руками обнял шершавый ствол дерева. Потерся щекой, вслух произнес несколько ласкательных слов и, пообещав чаще приходить, совершенно умиротворенный, отправился домой. Было ощущение, что принял причащение, душа тихо ликовала, и это состояние, видимо, было сродни слову «катарсис». И по ассоциации связал его со словами Перельмутера, который, говоря о пироманах, тоже употребил это понятие. Черт возьми, неужели это правда, что и Пандора, после того как поджигала дома, испытывала это же непередаваемо восхитительное, светозарное состояние души? «Че Гевара, Че Гевара, где я его мог видеть?» – Дарий закурил, оставив свой вопрос проигнорированным.

Однако Пандору тогда он так и не увидел. И, как писал Чарльз Диккенс, прошло много лет, прежде чем они встретились… Все произошло случайно, как и все в этом мире: спустя восемь лет, возвращаясь из Москвы, куда отвозил на выставку свои картины, он увидел Пандору в вагоне-ресторане… В белом фартучке, с белым кружевным кокошником на голове… эдакое эфирное создание с официантским поплатом в руках.

…Дарий вдруг очнулся от воспоминаний, чувствуя в груди трепыхание сердца.

– Ну как блинчики? – спросил он у Пандоры, когда та, сложив на тарелке вилку с ножом, вытирала платком губы.

– Мне больше нравятся с вишневым вареньем, а так ничего, есть можно. А где тут туалет?

Через витрину Дарий увидел проходящую мимо компанию во главе с Фокием Кривоносом. Российский Марио Ланца. Он был выше всех ростом, оживлен и улыбался так искренне, что сопровождавшим его многочисленным поклонникам это казалось призывом, и они слетались на него, как саранча на виноградную лозу. И Фокий безропотно, с раз и навсегда застывшей в глазах улыбкой и неслышными для Дария репликами (очевидно, шутливыми) налево и направо раздавал автографы. Одному парню он «шариком» сделал надпись на оголенном, загорелом до черноты плече, какой-то кучерявой девчушке расписался на ладони. Кому-то – на денежной купюре. Позади Фокия, в светлой, неохватных размеров тунике, в темных очках и в босоножках, которые состояли из переплетений трех узких ремешков, царственным шагом шла Орхидея. Ее рыжие волосы отливали предвечерним золотисто-охристым нимбом, а у латышского Маэстро, тянувшегося следом, понурив голову и суконно улыбаясь, как это умеет делать только он (одним ртом), нимб над его седовласой главой был ясно-серебристым.

То был променаж божеств от попсы. Величайшее событие для бывшего провинциального курорта. Вечером состоится галаконцерт, на котором сольются голоса заранее проплаченных победителей конкурса и мэтров российско-латвийской эстрады. В 19.00 ноль концертный зал «Дзинтари» вместит в себя две тысячи якобы поклонников «Крутой волны», две трети которых будут олицетворять откровенных снобов, какая-то часть представит людей, отдаленно сочувствующих песенной эстраде, и еще какая-то часть придет от нечего делать, «по случаю», или чтобы лишний раз убедиться, что Орхидея безнадежно растолстела, а Фокий потерял голос. И конечно же, среди тех, кто заполнит концертный зал, будут, как выразился бы Перельмутер, и сторонники асфиксиофилии (самоудушение, самоповешение), и аутоапотменофилии (непреоборимое желание перенести ампутацию), и не дай бог, что среди них нет-нет да и мелькнут те, для кого игра с собственным калом составляет наивысшую степень блаженства. Но наверняка кто-то будет и из когорты аутоагонистофилистов, то есть маниакальных приверженцев театральности. Так сказать, жрецов вербальной аффектации.

Когда они вышли из блинной и влились в толпу, Дарий тут же обнаружил, что шедшие навстречу мужчины без стеснения пялятся на Пандору. Но это не вызывало у него ревности, ибо не было отдельно взятого субъекта, который представлял бы угрозу, а общее внимание его не пугало. Даже льстило. Безусловно, и ей нравилось зырканье двуногих кобелей, ибо она вдруг сменила походку, подобралась, что выразилось в едва осязаемой перестройке лица, прибытке в глазах тихой, но всеразжигающей мужские аппетиты поволоки. Это у нее от природы. И в этом ее сила и ее уязвимость. Однако не только мужские бесстыдные взгляды провожали Пандору на улице Йомас, многие женщины обращали на нее взоры, которые тут же перекидывались на Дария, как бы вопрошая – почему такому козлотуру выпало счастье идти рядом с такой очаровательной, изящнокопытной ланью?

Подходя к игральному салону, Пандора, как бы между прочим, спросила:

– Рискнем?

И он понял, о чем речь. Его два раза спрашивать не надо, в его внутреннем взоре уже давно щелкали клавиши, метались на экране бешеные комбинации из букв, виртуальных фигурок, каких-то дьявольских композиций, мелодий, лягушечьего кваканья, криков совы, перезвонов тех же виртуальных монетных водопадов, авторы которых наверняка тоже были с дьявольским нутром, ибо мирнорожденному homo sapiens такое извращенчество просто не могло бы прийти в голову. И они поднялись на три ступни и вошли в царство дикого разгула иллюзорности, лжеоптимизма, где царила беспощадная атмосфера лудомании. Они шли на борьбу с хазарами.

Начали с обхода рядов автоматов. На многих стояли суммы выигрышей, а потому возле опустошенных ящиков они не задерживались. Выбрали, как им казалось, нейтральный автомат, прозванный Дарием «ядерными чемоданчиками»: да, когда на дисплее появлялось три… четыре и даже пять похожих на кейсы чемоданчиков, автомат давал бонусную «крутку» – несколько бесплатных ходов, которых могло быть и пять, и пятьдесят, и даже больше сотни. Все зависело от микрочипа, его программы, и зеленого дракончика, который находился в клетке и все время стучал по ней клювоносом, пока программа не вызволяла его из неволи. Сначала им везло: через несколько ходов выпали три чемоданчика, и бегающая стрелка насчитала шесть латов. Затем аппарат заартачился и сделал не менее ста пустоцветных ходов, и от их поставленной на кон двадцатки осталось сорок восемь сантимов. Но на последнем издыхании машина смилостивилась и выдала еще три чемоданчика, которые, однако, их не спасли – буквально на двенадцатом ходу из клетки выскочил зеленый дракон, а спустя три хода кончились засунутые в автомат деньги. Пандора захотела поиграть на «Клепе», то есть на «Золотой Клеопатре», и Дарий выделил ей пять латов, которые она обменяла в окошке на однолатовые монеты. И тот же результат: подавав пару раз по нескольку сантимов, «Клепа» сдохла, а Пандора, чувствуя себя виноватой, вопросительно смотрела на Дария. В ней уже вовсю клокотал азарт.

– Посиди со мной рядом, – сказал он, и сам подсел к жетонному автомату. Рядом точно такой же автомат только что отзвенел, выдав пожилой, не выпускающей изо рта сигареты женщине тридцать пять латов. И, видимо, это сыграло свою зазывную роль, что, впрочем, для Дария и Пандоры окончилось полным фиаско. Сначала он опускал в щель по одному-два лата, но монеты проваливались, а автомат динамил и динамил. И вскоре со всей очевидностью им стало ясно, что фортуна уже давно не с ними, с чем, однако, ни Дарий, ни уже заведенная Пандора примиряться не желали.

– Идем ва-банк? – не глядя на Пандору, спросил Дарий. – На что ставим?

– Может, попробовать в покер? – не очень уверенно предложила Пандора, однако ее предложение было проигнорировано. Дарий, пересчитав деньги, подошел к стоящему в углу автомату, дизайн которого был стилизован под древнерусские мотивы – с колокольнями, шапкой Мономаха с драгоценными камнями, рубиновым ожерельем, бутоном желтой розы и блондинистой красоткой, обаятельно улыбающейся в овале сердца. И с крылатым купидончиком. И когда одновременно выпадают три блондинки с купидончиками, это означало «крутку», четыре женщины – двойную, то есть пятнадцать бесплатных ходов. Эту игру Дарий прозвал «пламенными сердцами Бонивура», поскольку весь фокус состоял в том, что после крутки на экране появляются ярко-пурпурные сердца, от сочетания которых и зависит количество выигрыша. Только однажды Дарию повезло: за один присест дважды выпадали по четыре сердца (в один ряд), и он был обескуражен своей нерешительностью – играл по маленькой ставке.

– Если продуем, завтра будет пусто-пусто, – предупредил он Пандору.

– А ты должен выиграть, а то я так и останусь без стиральной машины, – это ее заветная мечта, и играет тоже ради ее воплощения. Пандора пододвинула высокий стул и поудобнее устроилась рядом с Дарием. Даже положила руку ему на колено. – Пожалуйста, настройся, а я попрошу своего эгрегора, чтобы он нам помог…

Эгрегор – это экзотерический персонаж из ее книжек, какое-то чудодейственное божество, у которого можно просить всего, как у золотой рыбки. И с обязательным исполнением.

– Значит, коллективная ответственность за содеянное? – И Дарий, вложив в автомат последние латы, приступил к сражению. Однако, играя по довольно высокой ставке (90 сантимов за один удар по клавише), автомат ни в какую не желал откликаться на вожделенную заявку сидящих напротив него людей. Поляны на экране автомата были такие скудные, такие однообразные, что вскоре Дарий затосковал и адреналин, до этого бушевавший в его жилах, стал иссякать в наркотическое похмелье. А в том, что игра – наркотик, он уже давно не сомневался, но не смел об этом говорить вслух, ибо Пандора, когда он однажды об этом обмолвился, так взбесилась, что он закаялся когда-либо трогать эту тему. Но, зная всю пагубность и абсолютную недосягаемость цели, он с упорством камикадзе тащился в салоны, оставляя в хищных нутрах автоматов свои последние деньги. Собственно, он страдал двумя видами наркотической зависимости: телесного влечения к Пандоре и к Игре. Свои же художнические пристрастия он считал божественным приходом и каким-то даже уравновешивающим его горькую долю фактором. Да, фактором.

Однако, когда от поставленных на кон денег остался сущий пустяк, Пандора ласково подпела: «Пожалуйста, увеличь ставочку… Ну, пожалуйста, я предчувствую, что сейчас что-то будет…» Она вынула из сумочки деньги и протянула их Дарию.

– Возьми и играй на всю железку…

– Значит, на кон ставишь свои туфли?

И Дарий, зная по опыту, что частенько после длительной паузы, автомат начинает откликаться и предлагать неплохие варианты, вместо 90 сантимов выставил на экране лат восемьдесят… И как будто предчувствие Пандоры стало оправдываться: сначала выпали три сердца по одной линии, затем появилась «крутка», но алые сердца располагались в таком хаотическом порядке, что в результате после восьми «бескорыстных» ходов их прибыль увеличилась всего на девять латов, которые в течение последующих пяти минут были окончательно проглочены безжалостным плодом извращенной человеческой фантазии.

Когда игра закончилась, он вытащил сигареты и закурил. Рука, держащая сигарету, дрожала, в висках куковала кукушка, а тут, как назло, у играющей у них за спиной женщины зазвенели посыпавшиеся в лоток монеты, и этот чарующий слух и раздражающий мозг звон продолжался не менее полутора-двух минут…

– Видимо, тетка неплохо сняла, – сказал Дарий и слез с высокого стула. В пояснице ломило, в голове тоже что-то всколыхнулось, и он едва не упал, ибо сознание на секунду само собой отключилось. Проклятый остеохондроз.

Пандора шла впереди с опущенными плечами. Дарий остановился и попытался провентилировать легкие, но чем глубже он вдыхал ночной воздух, тем большее чувствовал головокружение. Он даже присел на траву, а затем, откинувшись на спину, уставился в темно-синюю даль неба. Сквозь ветви каштана хорошо были видны все Млечные и Замлечные Пути мироздания, и, видимо, глубина небес потихоньку стала насыщать его тело свежими антиоксидантами, выветривая из души горечь поражения. На его лицо легла тень Пандоры.

– Тебе плохо? – спросила она, и он не почувствовал в ее словах сострадания. – Надо было раньше поднимать ставку, ты никогда меня не слушаешь…

– Давай не будем…

Он взглянул на часы и с трудом осознал, что в игорном салоне они просидели четыре с лишним часа и что до дому придется добираться пешком. Во-первых, потому, что весь общественный транспорт уже спит в гараже, а во-вторых, в кошельке не осталась ни сантима.

Домой они пошли по улице с красивым названием Эдинбург. Когда-то она называлась улицей Кара (военной), но после песенной революции ей вернули прежнее «буржуазное» название. Справа тянулась железная дорога, слева на всю ее двухкилометровую длину застыли заборы, за которыми раньше располагались пионерлагеря, пансионаты и санатории, а теперь – вновь возведенные роскошные виллы нуворишей и заброшенные хибары, принадлежащие муниципалитету. На некоторых из них висели броские объявления о продаже. Забытые дворы темнели отчужденными провалами, что, однако, не лишало их таинственного своеобразия, тем более вся улица источала жасминовые и липовые ароматы.

В тишине раздавалась дробь Пандориных каблуков да неплотный стрекот цикад, так отличавшийся по тональности от песнопений цикад Крыма или Кавказа…

– Куда ты разогналась? – спросил он Пандору и прибавил шагу.

– А что тащиться, ты целый день отдыхал, а я работала, – она сняла туфли и пошла по краю дороги босая. И стала значительно ниже ростом и как будто обездоленнее, чем вызвала у Дария чувство жалости. Он догнал ее и обнял за плечи.

– Забудь, завтра верну деньги.

– Надеешься отыграться? – в голосе насмешливость, раздражение.

– Схожу в отель, может, что-нибудь продам, – Дарий периодически делает визиты в гостиницы и оставшиеся на плаву санатории, предлагая посетителям свои картины и миниатюры-этюды. Но чаще всего проку от таких походов немного, и возвращается он оттуда униженным и по-прежнему с тощим кошельком.

Не доходя до земельного управления, в кустах, у самой железки, послышались стоны. Они замерли, прислушались, но больше ничто не нарушало тишину. Однако когда они отошли метров на пятьдесят, вновь раздались стоны и вскрики… Это явно резвились на природе участники «Крутой волны» или опоздавшие на электричку ее поклонники… И он подумал, сколько же семени напрасно выльется в эти балаганные ночи, сколько презервативов придется на один квадратный метр юрмальской земли и сколько тюбиков краски будет стерто пьяными поцелуями с женских губ, и сколько состоится фелляций, то бишь мине… тибе?.. «Давай считать, – сказал себе Дарий, – если, предположим, каждый нормальный кобель, типа меня, за раз выплескивает 4 мл спермы, в которой не менее 500 миллионов сперматозоидов, то за одну ночь две тысячи Артефактов выплеснут во ВЛГ, сольются в презеры или просто спустят на землю… Не нужен и калькулятор: получится восемь тысяч доз… 8 тысяч мл (8 килограммов семени) и около триллиона сперматозоидов, из которых могло бы вырасти триллионное население… И как же из этого гигантского бульона можно выскочить и первым добраться до материнских фаллопиевых труб? Экая лотерея, и ты, – Дарий усилил нажим на слове «ты», – выходит, охуенный счастливчик, если так шустро рванул на старте и, обогнав всех своих собратьев с хвостиками, добежал до финиша первым… Напряги память и, возможно, вспомнишь, как ты активничал сначала во ВЛГ, затем взбираясь на горку матки, и все время оглядывался – не догоняет ли тебя остальная свора, но нет, ты ушел от погони и ухитрился даже пролезть в узкие ворота матки и вбежать на взгорок, и так шустро бежал (плыл, полз, летел), пока первым не встретился с противоположной мамзель по имени яйцеклетка… И произошло братание, в результате которого ты и появился на этот белый свет. И что же, дорогой мой, выиграв эту смертельно опасную гонку, вытянув из пятисот миллионов свой билетик, ты теперь вот так бездарно, наиглупейшим образом играешь в жизнь, играешь с жизнью, не соображая, какой уникальный дар и какой жребий тебе выпал?.. Нет, ты – последняя мразь, какая только бывает на свете. И все остальные такие же, может, правда, за редким исключением – Гагарин, Есенин, с натяжкой Рубенс, но никак не Малевич и не Кефал… Мир мог бы без нас вполне обойтись, но ведь не обошелся и зачем-то вытащил нас из нутра матери… А зачем он вытащил Медею, ее Мусея, беззубого Григориана и его никчемную Модесту? А зачем в тарелке вместе с куском говядины лежит кучка картошки или вермишели? А, это гарнир… Значит, ты гарнир, и все, кто тебя окружает, тоже из этой же тарелки… А Пандора? Не знаю, не знаю… Ее роль еще не до конца выяснена…»

И снова, откуда-то из-за забора, из темных кустов послышались стенания и женские вскрики… Ну да, еще один полночный оргазм, и еще один катаклизм в виде погибели миллионов несбывшихся человеков… Создавалось впечатление, что вся улица, весь город, весь мир только тем и занимается, что примеряет вал к отверстию с последующей погребальной процессией, при которой будут похоронены маленькие беспомощные спермики, у которых такая симпатичная округлая головка и такой дивный хвостик… И Дарий, подчиняясь всеобщему падению, тоже ощутил непреодолимое влечение… Не отпуская плечи Пандоры, он увлек ее за собой, под шатер раскидистого куста сирени и стал судорожно искать вход в ее юбке-распашонке… Женщина не сопротивлялась. Не выпуская из рук сумку и туфли, она размягчилась и позволила Дарию завершить начавшийся еще днем Акт самоотдачи… Все произошло быстро, упоительно, на остатках еще бродивших от игры гормонов…

Когда они вошли в свой двор, в глаза бросилась лежащая на лавочке человеческая сущность. Приглядевшись, Дарий узнал Медею. Она спала на подложенном под голову локте, одна нога, свесившаяся со скамейки, была босая, на второй, держась на одних пальцах, висела босоножка…

Пандора хотела Медею разбудить, но Дарий потянул ее за собой в безмолвно спящий дом.

– Оставь, возможно, ей лучше, чем нам…

Ночь – не приведи Господь. Проигрыш навеял страшные сны: приснилась давно умершая мать, которая во сне приказала ему нагнуться и, когда он подчинился, уселась ему на плечи и стала что-то делать с его волосами. Затем видел себя плывущим по мутной реке, напротив вокзала Майори, и как будто вместо самой станции остался один обрыв, до которого он старался добраться. Он устал и потому перевернулся на спину и, все время оглядываясь на берег, боясь не дотянуть, изо всех сил загребал воду руками. Он пытался нащупать ногами дно и, когда это случилось, почувствовал, насколько оно илисто и вязко. Однако появилась уверенность, что все же до берега доплывет… Проснулся в четыре тридцать пять и, стараясь не потревожить Пандору, поднялся с постели и отправился на кухню, чтобы попить воды. «Жизнь, как ил… того и смотри засосет…»

Возвращаясь в комнату, он услышал затяжной стон, переходящий в зловещий и, как Дарий для себя давно определил, потусторонний скулеж. Эти звуки исходили из каких-то глубинных закоулков души Пандоры, что пугало и вызывало жалость. Иногда он ее будил, и когда она приходила в себя, то долго не могла понять, где она и что с ней происходит. Будить ее не стал, лишь, залезая под одеяло, осторожно потревожил ее, после чего Пандора перевернулась на спину и затихла.

Он долго лежал с надетыми наушниками, из которых неслись ретро-прощальные романсы вперемешку с блюзами Эллы Фицджеральд, смотрел в прореху штор, в заоконную полумглу, блуждая в обрывочной сумятице мыслей. Он попытался наметить на завтра план добывания денег, но в голову ничего путного не приходило, и он заснул в большой неопределенности и проспал уход Пандоры на работу.

 

Глава четвертая

Наступивший день снова был лучезарен и все сущее покрывал энергией и светоносным голубым флером.

На столе он нашел записку, оставленную Пандорой: «Одолжи у Легионера денег, купи молока, тостерного хлеба и попытайся что-нибудь продать…» Приказ без подписи, но подлежащий непременному исполнению. Легионер – это вовсе не легионер, а бывший ссыльный, которого ребенком вместе с родителями советская власть отправила в 1940 году в Сибирь. С женой Лаурой он живет на втором этаже, получает обычную пенсию, однако, как потерпевший от политического режима, имеет от государства кое-какие поблажки – бесплатный проезд в общественном транспорте и скидку в счетах за коммунальные услуги. Айвар (так звали Легионера) как человеческий тип был невыразителен, чаще всего небрит, с седыми, плохо причесанными патлами, и все это усугублялось тяжелым похмельем. Однако в доме никто его не видел пьяным, это был тихий искоренитель алкоголя и, по-видимому, страдающий, если верить сплетням, еще одной манией – педофилией. Когда Лаура уезжала на работу, к нему поднимались нимфетки из соседних переулков, и Дарий часто слышал несшиеся с потолка смех, топот полудетских ног, тяжелые шаги хозяина дома и его глухой, маловыразительный глас… Потом стучали двери, лестница наполнялась звуками рассыпавшегося гороха и все наверху затихало. Медея в таких случаях многозначительно, одними бровями, указывала на окна Айвара и разводила руками… Однако Дарий в это не верил, он знал другие типы мужиков, которые были стопроцентными педофилами… Какой дурацкий век: как что – голубой, педерал, как что – педофил, некрофил, зоофил или тот, кто играется с собственными какашками…

Когда Дарий позвонил в квартиру Легионера, у него еще не созрел вопрос о сумме, которую он собирался одалживать. Но когда тот, открыв дверь, похмельно осклабился, Дарий понял, что может рассчитывать на максимум… Дело в том, что Лаура была хозяйкой какого-то очень доходного участка земли и, понемногу его распродавая, пополняла свой банковский счет, выделяя при этом что-то Айвару на карманные расходы.

Когда Дарий вошел в очень опрятную, хотя и со старой мебелью квартиру, первым делом ощутил удушливый аромат самогона. На газовой плите стоял большой таз, над которым воспарялись бесцветные дымки – видимо, Айвар только что закончил гонку зелья и уже успел неоднократно побывать в роли дегустатора. Иногда на эти ароматы слетались случайно проникшие через оконную сетку мухи, но, сделав пару кругов над плитой, они замертво падали наземь, словно сбитые зениткой истребители. Нередко эфир, пронизанный алкоголем, приманивал Медею, которая минут через тридцать пребывания в квартире Легионера спускалась вниз в непотребном состоянии.

– Пятьдесят латов? – скосив к кончику носа глаза, переспросил Айвар. Потом он долго рылся в карманах висевших в прихожей одежд, но, не найдя ничего, сходил в комнату и вернулся оттуда с портмоне с серебряной дарственной пластинкой. – Тебе мелкими или одной бумажкой?

– Все равно, – Дария раздражала его медлительность и не сходящая с лица ухмылка старого арийца. – До завтра, в крайнем случае – до послезавтра…

Легионер наконец вылущил из портмоне три бумажки и протянул Дарию – две двадцатилатовых и одну десятилатовую. Предел мечтаний.

Когда он спускался по лестнице, из своих дверей вышла Медея, неся перед собой ведро с маринованным мясом. Значит, намечается приезд Мусея и застолье в палисаднике.

– Ты вчера так сладко спала, что мы не стали тебя будить, – сказал Дарий и похлопал Медею по заднице.

– Да-да, на свежем воздухе спится хорошо… Сегодня у Мусика день рождение… и год, как погиб мой котик Фарисей. Хотим эти даты объединить, – Медея встряхнула ведро, и на Дария пахнули луково-уксусно-перцовые запахи. – Можешь со своей Пандорой присоединяться, шашлыков хватит на весь дом…

Дария ничуть не удивило такое совмещение событий, о которых ему поведала Медея. В доме на Сиреневой и не такое видели…

Однако это ему малоинтересно, у него другие планы, которые он начал осуществлять сразу как только вернулся к себе. Во-первых, встав на стул, он вытащил из антресолей сложенные в стопку и переложенные бумагой картины. Вернее, картонки из ДВП, на которых он обыкновенно писал свои сюжеты. С холстом много возни, а по долговечности еще не факт, что он долговечнее обыкновенной ДВП… Ведь и Леонардо свою Мадонну писал на сосновой доске…

Картонок было не менее дюжины, и он, разложив их на полу, стал выбирать, а выбранные откладывать в сторону. Иные из них он подолгу рассматривал, и по мере того, как вживался в прошлое, на душе у него становилось все тоскливее. Вот, например, композиция, которую он запечатлел весной 1992 года… во всяком случае, такая дата была проставлена на оборотной стороне картонки. Он пытался вспомнить тот год, но ничего, кроме серой пропасти, ему на память не приходило. Да, эту речушку он писал во все времена года и со всех ракурсов. Вид, изображенный на картонке, был его любимый: живописный поворот речушки, по бережкам которой только-только начали проклевываться почки ивняка и березок с ольшинками. Это еще не изумрудная, но и не салатная зелень, что-то между тем и другим – настороженная свежесть ранней весны. И вода быстрая, а потому с переменчивыми, неуловимо меняющимися переливами. Уже не талая, но еще не укрощенная календарным летом, когда меньше серебра и больше меди и олова. На другой картонке – тот же вид, правда, под другим углом и время года другое – недель на пять-шесть позже… Конец мая или начало июня, дождливый, хмурый день с траурной поволокой…

Он выбрал несколько картинок и, сложив их одну на другую, завернул в большие листы упаковочной бумаги. Потом он в комоде поискал бечевку, но, не найдя, вынул из старых брюк ремень, связал им картины. Несколько миниатюр он положил в карман куртки, кои предназначались больше для презентации, нежели для продажи. Потом сходил в магазин и купил то, что предписала Пандора. Сварил кофе, выпил его с белым тостерным хлебом и с упакованными картинами отправился на промысел.

При выходе из дома он встретил Олигарха, который, не поднимая от дорожки глаз, напористо шел к цели, напоминая чем-то носорога с распухшими железами, готового за обладание самкой отдать свою вислобрюхую тушу. В его руках – хлипкий пакет, в коем, как полагал Дарий, наверняка есть соблазнительный градус и какая-нибудь небогатая закусь. Под левым глазом у приходящего е…я повис фингал, видимо, рукотворный упрек жены.

Вид настроенного на Медею Олигарха всколыхнул в Дарие ревность, которую он всегда носил в себе и которая, как наваждение, подстерегала его на каждом шагу.

В санатории, предводимым мудрым евреем Нафталеем и двумя его сыновьями Авелем и Абелем, царила тишина – большая часть отдыхающих были на пляже или принимали процедуры. В нос шибанули сероводородистые запахи, напомнившие о точно таких же запахах, которые иногда во сне испускает Пандора, особенно после того как наестся блинов собственной выпечки. Однако этот невинный грех он ей прощает и даже умиляется, когда происходит исход газов из ее желудочно-кишечного тракта. Иногда он подсыпал ей в пищу экосорб – активированный уголь с экстрактом травы зверобоя, что было защитой от внезапно приходящего метеоризма…

…Дарий начал с администраторской. За стойкой сидели две женщины, очень напоминающие кукол Барби – таких же блондинистых и таких же по-инкубаторски накрашенных и безупречно неодухотворенных. Они, в зависимости от ситуации и контингента, бывают ласковы, как лесбиянки, и злобны, как древесные гадюки каскавеллы. Особенно они предупредительны с прибывающими из Израиля пенсионерами, ибо те из Обетованной привозят дешевые сувениры – когда-то им самим подаренные безделушки, начиная от простеньких духов и кончая такими же никудышними и никому не нужными браслетиками, заколками и прочей чепухой. Но бизнес не имеет стыда: какая-то часть неликвида оседает на прилавке администраторов и постепенно в течение зимнего сезона рассасывается…

– Чем вы нас сегодня порадуете? – спросила Дария та, что помоложе и губы у которой так и просятся на грех.

Дарий, насилуя себя, улыбнулся, и каждую Барби одарил миниатюрой. Пейзажиками времен года, состряпанными им на скорую руку. Это уже традиция, и он к такому вымогательству давно привык, ибо понимает всю важность в налаживании «партнерских отношений». Иногда он оставляет им одну-две картины, которые они потом продают, разумеется, себе в прибыль, избавляя творца от муторного, а главное, унизительного занятия, каковым он считает самоличную торговлю искусством…

Минуя бар с его кофейными запахами, Дарий прошел по длинному коридору и расположился возле входа в клуб. Очень удобное место: большие окна с тюлевыми занавесками и широкими подоконникам, на которых он обычно раскладывает картины и на которых иногда отдыхает – отсюда хорошо видна дорожка и возвращающиеся с пляжа отдыхающие. Однако картины он расставил не на подоконнике, а у противоположной от окон стены: свет исходит как раз с северной стороны, а потому для созерцания это идеальное место.

За окнами прошел белый как лунь пращур Иисуса, но Дарий с первого взгляда понял, что это не его клиент. Слишком потертые каблуки сандалий и слишком низко опущены плечи. Правда, тут еще надо погадать: может, человеку для счастья не хватает какой-нибудь малости в виде… Пандоры или неожиданно отмененного диагноза – рака печени, прямой кишки или нечаянно подхваченного СПИДа… За пращуром Иисуса шли две, тоже не ротшильдовской породы, клуши, за которыми семенили две девочки и мальчик.

Дарию хотелось курить, и он, оглядев придирчиво свою галерею и не найдя в ней изъянов, с легким сердцем отправился на улицу выкурить сигарету. Но, проходя мимо бара, он услышал доносящиеся из него перезвоны, очень напоминающие те, какие дурманно озвучивают игральные салоны. И он, сменив курс, вошел в бар и первое, что бросилось ему в глаза, были два игральных автомата, заманчиво перемигивающихся в углу цветными огоньками. За прилавком, играя блестящей металлической колбой, бармен Зенон взбивал коктейль. Они поздоровались, ибо давно знали друг друга, и бармен, поставив на стойку колбу, плеснул в два фужера коньяку.

– Бери, – обратился он к Дарию, – есть повод… если, конечно, поводом можно считать развод с женой…

Дарий взял в руки фужер и несколько мгновений соображал, как отреагировать на слова Зенона. И, не найдя ничего лучшего, сказал:

– От этого никто не застрахован… Важно уяснить, почему это произошло.

– Ну ты даешь, Пикассо! Разве в этом дело? Моя женушка выкинула такой фортель, что тебе и во сне не приснится… Ладно, это мои проблемы, – он взял из вазы две шоколадные конфеты и одну из них протянул Дарию. – Сейчас сюда должна прибыть Орхидея со своей кодлой, поэтому, прости, надо столики приготовить…

– А что она тут забыла?

– Лечит свои придатки… Она у нас почти каждый год ремонтируется, еще с советских времен… грязи, сероводород, любую шахну могут поставить на ноги…

Дарий осклабился, ему показалась занятной такая формулировка Зенона.

– А ты ей не можешь подсказать, чтобы она посетила мою выставку? Может, что-нибудь захочет увезти в Москву.

– Да тут начнется такая пьянь, что будет не до тебя. Впрочем, ты сам можешь сюда подгрестись… как бы случайно, вошел-вышел, подумаешь, делов…

Дарий вытащил из кармана миниатюры и все разложил на прилавке.

– Выбирай, какая тебе больше нравится, – сказал он бармену.

И Зенон взял картинку, на которой было изображено озерцо Слоцене с заснеженными берегами и одинокой, укутанной в иней елочкой.

– Я знаю это место, со швагером иногда ловим тут рыбку, – бармен отстранил картинку на вытянутой руке и с видимым удовольствием ее рассматривал.

Пока Зенон занимался приведением в порядок столов, то есть раскладывал на них взятые со склада специально для «кодлы Орхидеи» хрустальные пепельницы и ставил в вазочки искусственные лютики, Дарий подошел к игральным автоматам. И ничего нового не увидел: та же «Золотая Клеопатра» и «перчик» (он же «Амиго» и «мексиканец»), на котором особенно любит играть Пандора. Точно такой же автомат есть в салоне «Мидас», что на их вокзале…

– Ну, чем ты меня, овощ, порадуешь? – спросил Дарий у «перчика» и зарядил в него десять латов.

Бармен, видимо, услышав Дария, тотчас отреагировал на его слова:

– Этот железный гроб позавчера меня обул на стольник… Видимо, фаза забора…

– Сейчас увидим, в какой он фазе…

Приманка у «Амиго» абсолютно неотразимая: когда на экране появляется джокер, а это такой стильный мексиканец в сомбреро, на полях которого нежно трепещет перышко, он задорно выкрикивает слово «Амиго», после чего исполняет кукарачу… И это так греет душу и распаляет воображение… А вот если сразу появятся три «Амиго», вернее, три стилизованных перчика… Однажды такой фортель фортуна выкинула Пандоре: появившиеся одновременно на трех линиях «Амиго» по ее ставке нащелкали 82 лата…

Но Дарию не фартило. Уже десятка подходила к концу, а «Амиго» объявился всего дважды, да и то на невыгодных линиях…

– Действительно, запор, – он нарочно переделал слово «забор» на «запор»… – Тоже мне «Амиго»… друг… Таких друзей надо выводить дустом… Слышь, Зенон, плесни еще коньячку, больно он у тебя хорош…

Проиграв десятку, выпив коньяку и выкурив еще одну сигарету, Дарий отправился назад, к своим картинам… Но настроение, несмотря на проигрыш, было приподнятое. Впрочем, иначе и быть не могло: коньяк вкупе с приличной дозой игрового адреналина вытворяет с человеком чудеса… Он смотрел в окно, радовался небесной ясности, когда позади услышал чей-то скрипучий голос:

– И сколько такая мазня стоит?

Однако Дарий на хамство не отреагировал. Он повернулся и увидел мятую, улыбающуюся беззубым ртом физиономию местного сантехника. Он был в синей спецовке, с дымящейся сигаретой в уголке губ, а в руках держал большой разводной ключ.

– Привет, Афоня, – Дарий без амбиций, ибо иногда и сам так оценивает свою… Чуть было не сказал «мазню»… – Тебе, как представителю вымирающего пролетариата, подарю любую, – и он провел рукой вдоль ряда своих творений.

И сантехник застеснялся, ибо он хоть и простодушный человек, но добрый и незлобивый.

– Да я так, пошутил… Вообще-то мне твоя мазня нравится, все как на фотографии… Вот, например, эта картинка с баркасами… Хотя уключины ты посадил слишком близко к носу, а надо посередке, вот тут, – и Афоня, наклонившись, головкой ключа указал место на баркасе, где должны быть уключины…

– Ладно, катись, Афоша, отсюда, – тоже незлобиво послал сантехника Дарий.

А в это время мимо окон прошествовала компания мадам Орхидеи. Человек шесть-семь, и все в светлых одеждах. Апостолы от попсы… Золотистые стафилококки.

Сантехник тоже, увидев высоких гостей, засуетился.

– Это к нам, папик уже ждет, стол приготовил, – это он про визит Орхидеи и главврача Нафталея, который уже присобрался к такому визиту.

Дарий в связи с этим вспомнил другие времена, когда на второй день после приема в этом же сероводородистом раю один известный драматический артист прямо на сцене отдал богу душу…

Они с шумом ввалились в помещение, и первым, чей голос осквернил тишину здравницы, был Фокий, он же Марио Ланца, и он же Кролик… Шум и гам, сгустившись на время у администраторской, быстро перекочевали в другой конец холла и поползли по лестнице на второй этаж, где находился офис Нафталея.

Отвалил и сантехник. Зато вместо него появился тот, который пращур Иисуса. Он был уже без целлофанового пакета и в другой сорочке. И даже в очках, через которые он, как последняя проныра, целую вечность взирал на картины Дария. Но живописец молчал и выжидал. Помалкивал и пращур. И когда его согбенная фигура стала надоедать Дарию и даже отрицательно действовать на еще болезненный Артефакт, гость вдруг спросил:

– Молодой человек, а это случайно не копии Пурвита?

– Нет, это мазня другого художника, – в тон ответил Дарий.

– Интересно, даже любопытно. И почем штука?

– По штукам только куриные яйца в магазине, а у меня весь расчет по метражу… Та, у которой находится ваша левая нога, стоит сорок латов, за ней… «Рябиновый костер» – для хорошего человека не жалко и за пятьдесят…

Пращур разогнулся и снял с носа очки.

– М-да, – промычал он и стал платком протирать стекла. – А я обещал жене привезти в Вифлеем кусочек Юрмалы… А тут все так больно кусается… А если я с вами немного поторгуюсь?

Дарий пожал плечами, мол, не возражаю. Его уговорить – легче, чем расстегнуть ширинку. Тем более после того, как пращур, чуть не плача, поведал ему грустную историю о своей больной, почти умирающей от аллергии жене, с которой он прожил сорок лет, да плюс к этому такая сентиментальная подробность: оказывается, до отъезда в Обетованную землю, они с Беллой жили «тут, в Каугури, возле остановки 4-го автобуса, ну как раз рядом с той рябиной, что на углу улиц Нометню и Сколас, и которая действительно осенью горит, как костер…» А Дарию и крыть нечем, и как он ни пытался закрепиться на цифре сорок, однако покупатель оказался мудрее – пришлось отдать «Костер» за жалкую двадцатку. Но этого мало, Дарий еще в придачу приложил миниатюру, на которой отображен один из ясных морозных январских дней прошлого, двадцатого века…

Зато получил приглашение в Израиль. И даже телефон, который был на визитной карточке. Позже он ее прочитает полностью и очень удивится, когда черным по белому прочтет: «Каминский Хаим Соломонович, владелец группы парфюмерных производств Израиля». Одним словом, почти нищий миллионер…

Однако начало было положено, и это вдохновляло сердце художника. Тем более, он ни на минуту не забывал наказ Пандоры раздобыть денег и тот немаловажный факт, что уже десять латов были бездарно проиграны. И тут произошло такое, чего он никогда не забудет, и если когда-нибудь у него появятся внуки, он им непременно расскажет «эту замечательную историю»…

Где-то раздались те же шумы, смех и всклики, потом шаги и шелест одежд, и все наплывало, пока окончательно не приблизилось и не объяло Дария вместе с его полотнами. Впрочем, это не точно сказано: не объяло, а оказалось в проходе между ним и картинами: Орхидея, Марио Ланца, то бишь ее Фокий, их менеджер, о котором желтая пресса писала такие гадости, что из желтой иногда превращалась в красную, и их друзья по «Волне» – Авгутин и его красавица-жена… Возглавлял компанию сам Иосиф Нафталей. От всех скопом и от каждого в отдельности несло косметикой и парфюмом такой мощи и такого разнообразия, что у Дария перехватило дыхание, и он еще раз вспомнил жену пращура Иисуса, страдающую ужасной аллергией… Чихнув несколько раз, Дарий наконец расслышал, что о нем говорил Нафталей: «Это наш местный Левитан, его картины можно увидеть в домах не только ближнего, но и очень дальнего зарубежья… Поверьте, друзья, второго такого певца юрмальской флоры в Латвии… впрочем, не только в Латвии, а и во всем… нет…»

– Я очень люблю Юрмалу, – сказала Орхидея и нагнулась над картиной с баркасами с не по центру расположенными уключинами. – Фефик, – обратилась она к менеджеру, – скоро у Галчонка день рождения…

– И у Миши Шефу…

И янтарная свадьба у Славы Добры…

– Вот и замечательно, что может быть лучше картины, написанной самим Левитаном, – Орхидея взяла за пуговицу менеджера и лукаво посмотрела на скромно потупившего взор Дария. И подвела итог: – Фефик, бери оптом, а в Москве разберемся, кому что…

Дарий остолбенел и ему казалось, что еще минута-другая – и остолбенеет его бедный Артефакт. От прилива восторга. Но художник молчал и вертел в руках незажженную сигарету. Однако это еще не было моментом истины. Он наступил спустя несколько мгновений, после того как менеджер заговорил с ним о цене. Заговорил, но не договорил, потому что его перебило могучее контральто Орхидеи: «Фефик, пожалуйста, не мелочись… Талант стоит дорого. Сколько у тебя с собой?»

– Сотен пять, может, чуть больше… – менеджер уже раскрывал желтый, из кожи карибского угря, портмоне. – Да, шестьсот пятьдесят с мелочью…

Менеджеру помог Фокий, вынувший из заднего кармана джинсов пачку мятых долларов.

Акт купли-продажи завершила сама вокалистка: взяв деньги, она их пересчитала и протянула Дарию.

– Здесь ровно. Если вам покажется, что этого мало, пожалуйста, скажите Иосифу Казимировичу, – взор в сторону Нафталея, – и он свяжется со мной, а я уж как-нибудь вас найду…

Но Дарий был парализован случившимся. У него отнялись все члены, и, пребывая в столбняке, он никак не выражал своего отношения к происходящему. На холеном, явно примоложенном косметологией лице Орхидеи появилось умиление, которое сродни было плюсу, нежели минусу. Она понимающе улыбнулась и положила деньги на подоконник, рядом с его сигаретами и зажигалкой.

Компания вместе с Нафталеем удалилась в зал, где предстоял осмотр сцены и радиоаппаратуры для намеченного гуманитарного концерта силами Певицы и ее ближайшего, также вокализирующего окружения. Дарию не терпелось протянуть руку, чтобы то, что лежало аппетитной кучкой на подоконнике, не сграбастать и не пересчитать, прежде чем спрятать в карман. Но он терпел эти адские муки, пока кто-то из подчиненных Нафталея не упаковывал его картины, и только когда человек с покупкой скрылся в зале, Дарий овладел ИМИ. Шершавость купюр была нежнее шелка. Ты-ся-ча!!! Ровно! И только в сотенных, без малейших помарок на купюрах. Однако ветер перемен, подувший в его довольно потрепанные паруса, не мог вытравить из его неспокойного существа дух Джентльмена. Подойдя к стойке, за которой пребывали в возбужденном состоянии Барби, он поинтересовался: где в данный момент можно купить цветы? Оказывается, это не проблема: в домике, который находится рядом с котельной, живет садовник Инцест, у которого своя оранжерея и который является официальным поставщиком цветочной продукции для санатория Нафталея.

В оранжерее было тепло и душно от ароматов. У Дария даже перехватило альвеолы, и он подумал о том, что было бы неплохо внезапно умереть в таком радужном царстве – при абсолютной и неподдельной красоте, а главное, без постельного ожидания той, которая с косой… Тут же, вместе с хозяином Инцестом, помогала срезать цветы его дочь Инесса, в обтягивающих бедра шортиках, с несказанно нежной кожей и очаровательными чертами смугловатого лица. У Дария что-то шевельнулось ниже пояса, и он ощутил приятное и вместе с тем нетерпеливое тепло во всем теле. У девушки в руках были небольшие садовые ножницы, и она, ловко орудуя ими, вскоре настригла целую кучу желтых роз. Но Инцесту столь ударный труд, видимо, не понравился, ибо, подойдя к дочери, он сделал ей проборку – дескать, куда такое количество он денет, а до завтрашнего дня еще далеко и жарко.

Дарий помахал ему рукой.

– Прошу вас не волноваться, – сказал он подошедшему родителю. – Беру все, что срезано… И еще шесть фиолетовых гвоздик…

– Да, но тут бутонов на пятьдесят латов, не меньше… Впрочем, вам, как оптовику, я сделаю скидку…

– Приятно слышать, – Дарий подошел к срезанным цветам и попытался их упорядочить.

Однако Инесса не позволила ему это сделать. Она принесла большой лист бумаги и аккуратно, с помощью скотча, упаковала цветы. И когда она это делала, Дарий исподтишка, как бы боковым взглядом, любовался ее молодыми загорелыми лытками, аппетитно выглядывающими из шорт. Ей бы еще немного наклониться и развернуть на десять град усов бедро – и открылась бы захватывающая дух бездна ее девичьего естества.

Дарию невыносимо захотелось к Пандоре, и он, вручив изумленному Инцесту стодолларовую купюру, заспешил назад, в корпус санатория. И снова на него пахнули сероводородистые запахи, что, однако, не помешало ему с улыбкой подойти к администраторской, чтобы вручить каждой из Барби по три фиолетовые гвоздики. Ответом были удивление, благодарственные реплики, улыбки, сияние зубов, мелкие морщинки в уголках глаз, трепет рук и снова улыбки, улыбки, улыбки… Сам же букет с розами он отнес в бар, где бармен Зенон пребывал в ожидании высоких гостей.

– Поздравляю с удачной коммерцией, – сказал Зенон. – А это что? – кивок в сторону букета.

– Розы от бедного художника, – Дарий распечатал цветы и, сложив аккуратно бумагу, протянул ее бармену. – Цветы от моего имени вручишь госпоже Орхидее…

Зенона, как, впрочем, и любого на земле бармена, вряд ли можно чем-то удивить… разве что суперчаевыми, в сто раз превышающими любой разумный «чай»…

– А это для нее не жирно? – спросили он и отправился за свои кулисы, чтобы вернуться оттуда с большой серебряной вазой, очень похожей на кубок Стенли.

– Сойдет! – одобрил художник. – Сегодня благодаря ей я заработал столько, сколько за пять месяцев вряд ли… – Дарий закурил из пачки, лежащей на стойке бара. – Налей коньячку, а то нервы выскакивают из узды…

– А может, ты вручишь сам?

– А вот это уже будет перебор… Да и расплакаться могу…

Бармен, поставив вазу с розами на край стойки, налил коньяку. Дарий выпил и «закусил» двумя глубокими затяжками.

Выходя из корпуса, он столкнулся с Маэстро, державшим в руках жалкий букетик почти увядших красных гвоздик. За ним шли пасмурные молодые люди с помятыми лицами, музыкальными инструментами и, возможно, с такими же, как у Дария, натруженными в прошедшую ночь Артефактами…

 

Глава пятая

Уже в автобусе он дважды дотрагивался до кармана, где лежали деньги, и, убедившись в их целости, снова отворачивался к окну, за которым золотился шлейф уходящего дня. И ощутил такое же уходяще-золотистое настроение. Елочки, поперечные улочки, сосенки, поперечные улочки, березки, опять поперечные улочки и переулки, зеркальные стекла новеньких вилл, зеленого, карминного и кирпичного цвета черепицы крыш, пастельные тона фасадов, вымощенные каменными квадратиками дорожки, металлическое литье заборов, у калиток – новые почтовые ящики и надписи «злая собака», покосившиеся деревянные ограды, прогнившие одичалые крыльца пустых дач, брошенные кипарисы и туи, полинявшие от времени особняки с забитыми фанерой окнами и дверями, с такими же древними на верхушках крыш металлическими флюгерами, на которых то 1906-й, то 1932-й, то черт знает еще какой год… Заржавело. Затянулось туманом вечности. Не разглядеть собственного носа, не то что минувшее захолустье…

Из автобуса Дарий направился в сторону железной дороги, и, подходя к ней, его глубоко посаженные ноздри уловили шашлычные запахи. Он понял, что это происки Мусея, и поспешил домой. Однако, проходя тенистой рощицей, он выбрал взглядом свою березку и подошел к ее Светлости. Обнял, прижался и пребывал в близости несколько вдохновенных мгновений. Он поблагодарил ее за удачную сделку, поцеловал шершавый бок, пободался с деревом и, отпав, устремился на свою Сиреневую улицу.

Судя по еще не откупоренным бутылкам, прозрачным, не тронутым влагой бокам фужеров и внятному голосу Медеи, он понял, что застолица только-только формировалась. Когда повернул на дорожку к дому, увидел копну ее волос. Пандора сидела за круглым садовым столом неподалеку от дымящегося мангала, возле которого на корточках колдовал Мусей. Напротив Пандоры – Медея с дочерью Конкордией. Из кустов смородины торчали головки Саши и Маши. Слышалось их щебетание.

Пандора, повернув в его сторону голову, улыбнулась, и он поразился глубоким теням, образовавшимся под ее глазами. Но когда, минуя гряду флоксов, подошел ближе к столу и снова взглянул на Пандору, его взору открылась бездна зачарованности, с какой она взирала на желтые языки пламени, которые, не отрываясь от ольховых чурок, плескались в мангале. «Можно тебя на минутку?» – сказал он ей и, развернувшись, направился в дом.

– Вы куда? – Медея тоже поднялась со стула, держа на отлете руку с сигаретой. – Сегодня у нас повод, годовщина Мусика и годик, как погиб наш дорогой Фарисей. Так что уважьте…

Фарисей – огромных размеров белый кот, которого разорвала на две симметричные части собака из соседнего особняка, хозяином которого является мошенник Флориан. За чем кот туда пошел и что искал… Впрочем, через месяц за тем же забором нашли мертвую, с надкушенным горлом сиамскую кошечку по имени Элизабет Тейлор. Говорят, сходство животного с суперзвездой было необычайно велико. Вот тогда и поняли, к кому наведывался белый, как комок снега, Фарисей. И за что отдал богу душу…

– Мы сейчас вернемся, – Дарий взял Пандору за руку и повел по дорожке домой. Ему не терпелось разделить с ней свалившуюся на его голову удачу. Но когда они перешагнули порог своей квартиры, он резко оборотился к ней и спросил почти фельдмаршальским непререкаемым тоном: «Что случилось?» И в ответ снова ослабляюще нейтральная… нет, явно отчужденная интонация: «А что могло случиться?»

– Нет, а все же? – он не выпускал ее глаза из своего поля зрения своих. – У меня сегодня такой день… Понимаешь, можешь завтра не ходить на работу, – и он быстро, словно за ним гнались вурдалаки, вынул из кармана деньги и стал их листать. – Девятьсот чистыми… И знаешь, кто расщедрился?

Неопределенное пожатие плечами.

– Ну и черт с тобой! – выругался Дарий и прошел в комнату. Кинул деньги на стол, и они зеленым веером покрыли половину его площади. – Ты, как засохшая осина, тебя ничем не удивишь, не обрадуешь… Ради тебя не хочется быть героем нашего времени…

– Нет, я рада, что ты заработал деньги, но все равно ты завтра же их проиграешь. А могли бы купить стиральную машину…

– Пожалуйста, не каркай! Но в этом есть определенный смысл. Мы… то есть я говорю о нас с тобой, можем их удвоить, если, допустим… по самой большой ставке сыграем на «ядерных чемоданчиках»… Ты же знаешь, при удачно сложившейся комбинации мы можем снять 25… Ты только подумай, дорогая моя девочка, 25 тысяч латов. Нет, ты не психуй, давай все хорошенько обдумаем, и если ты чувствуешь, что ничего такого нам не светит, что ж… обойдемся и без этого.

– Мне нужны туфли, кожаные, красные, с черным лакированными каблуком на шпильке. И какие-нибудь духи, а то я уже пропахла мышиными какашками и черной плесенью, с которой я воюю каждый день…

Дарий подошел к зеркалу и расстегнул ширинку.

– Нет проблем! Завтра же купим туфли и килограмм твоего любимого рахат-лукума, а мне пару китайских презервативов. Идет?

Он извлек на свет Артефакт и стал его рассматривать, но так, чтобы это зрелище не было доступно глазам Пандоры.

– Видишь, он еще контуженный и в чисто гигиенических целях презерватив ему не помешает. Китайские очень прочные и в отличие от итальянских не рвутся в самый неподходящий момент.

Пандора отвернулась, демонстрируя несоответствие темы разговора с действительностью.

– У тебя на уме только презервативы, а у меня зубная щетка сломалась и шампунь кончился…

– Ладно, это не повод, чтобы так расстраиваться, – обнял, поцеловал, но при этом молнию оставил открытой. На всякий боевой случай… Но, к его сожалению, такового не представилось, ибо раздался дверной звонок, и Дарий, быстро застегнув зиппер, пошел к порогу.

Это была Медея, державшая в руках миску с зеленым салатом. Повод визита неотложный: у нее, видишь ли, кончилось растительное масло, и не может ли она одолжиться и т. д.

– Масла нет ни капли, – услышав, о чем идет речь, крикнула из комнаты Пандора. – Есть машинное, в масленке, под шкафчиком для обуви…

Медея, словно пребывая в обычном своем состоянии, закатила под лоб глаза, выражая тем самым несказанное удивление услышанному.

– Придется подняться к Легионеру, – сказала Медея, скользнув своими серыми и довольно симпатичными глазами по ширинке Дария. Уж больно явственно что-то там еще бугрилось…

Напоминание о Легионере заставило и Дария вспомнить о долге. Он взял со стола сотню и отправился в обменный пункт.

– Я сейчас вернусь, – сказал он Пандоре. – Что-нибудь надо купить?

– У нас пустой холодильник…

– Сегодня мы поужинаем у Мусея…

– А завтра у кого? Купи зубную пасту, какого-нибудь вина и халвы.

– Чего еще? Заказывай, пока есть деньги.

– И салфеток, я предчувствую, что сегодня будет много слез. Мне очень жаль Фарисея… Он был такой пушистый, абсолютно глухой и, наверное, потому и не услышал, как к нему подобрался этот жуткий зверь…

Разменяв в обменном пункте деньги, художник долго стоял у винного отдела, однако все его мысли были не с ужасающим разнообразием питьевых марок и сортов, а метрах в трехстах от них. А точнее – в игровом салоне «Мидас». Его просто подмывало преодолеть это космическое пространство и, взяв в свидетели толстозадую Фортуну, еще раз испытать случай. Однако, когда его взгляд упал на темную с вензелем бутылку кьянти, он тут же оказался во власти обаяния кровавой битвы на Марне, в которой участвовали герои Хемингуэя, так много поглощавшие этого вина, и так страстно любившие женщин, и так охотно дезертировавшие из войск. Розовый флер литературной романтики пахнул ему в душу, чего-то там взвел, как взводится упругий курок, и он, живительно навластвовавшись туманными ассоциациями, отправился домой. Купил все, что заказывала Пандора, и даже сверх того: взял для нее большую коробку мороженого с вишнями, пачку ташкентской халвы, а себе две гаванские сигары (для пущего выпендрежа) и крохотную гильотинку для откусывания в сигаре конического конца. А для легкости и свежести ощущений в буфете, в котором работала Сильвия, его младых лет любовь, а теперь как следует потрепанная тетка, он выпил два фужера французского каберне, что не могло не вовлечь его в новые воспоминания о тех же младых летах, о сифонной, где он когда-то встретил это божественное, но в чем-то, безусловно, инопланетное существо. Речь, разумеется, шла о Пандоре. Вспомнилось о встрече после долгой разлуки в Москве, откуда она возвращалась в своем экспрессе. В форменном костюмчике (юбочка значительно выше колена), в лодочках на трехэтажных каблуках и в пилотке с крабом, разумеется – набекрень, из-под которой выглядывали ее золотые оперения. И светящиеся мирозданием глаза. Что это было за зрелище для вкуса художника! Рождественская месса, а быть, может и того сильнее – первый глоток воды, который сделал Тантал, после того как его, беднягу, вытащили из подземного озера…

…От благословенного французского разлива каберне в голове приятно возликовало, и ему нестерпимо захотелось обнять свою белокурую бестию, дабы лишний раз утвердиться, что не все в мире так быстротечно и бессмысленно, что есть еще зацепка, защелка, соломинка, преграда, капкан, крюк, западня, которые в состоянии задержать его на этом свете.

Пандора принарядилась: перед выходом на природу она надела свой брючный из тонкого шелка бежевый костюмчик, который обтягивал ее формы и делал еще стройнее. На ногах старенькие, но элегантные черные лодочки, на голову, набекрень, насадила широкополую из тонкой соломки шляпу, а на запястье левой руки – браслетик из отполированного тиса. И конечно, не забыла прихватить с собой пачку салфеток, ибо готовилась вволю поплакать…

Из похода в магазин Дарий вернулся с двумя большими пакетами, наполненными всякой всячиной, благо настроение и наличность позволяли немного посорить деньгами. Цветы для дам, зажигалка для родившегося в этот день Мусея, которая была не дешева и покрыта золотым напылением. И не забыл про зубную щетку и пасту, моющее средство и шампунь для волос…

Когда Пандора увидела, что Дарий принес из магазина, она тут же убежала в дом и вернулась со штопором. При этом очень виляла бедрами, и ноги при ходьбе ставила так, как это делают модельерши на показах мод. Но открыть бутылку (одну из шести принесенных им из магазина) попросила Мусея, уже насаживающего на шампуры кусочки свиного мяса. Руки у того огромные, и, если честно, Дарий не был уверен в их гигиенической непорочности, тем более Мусей часто сморкался прямо в кулак. И, возможно, не всегда мыл руки после того, как подтирочная бумага падала в ведро… Однако огонь, жар, градусы все уравнивают. Тем более Дарию было так хорошо, что вряд ли существовала в мире бацилла или микроб, которые могли бы его в тот момент озадачить. И Пандора, выпив вместе с Медеей кьянти, повеселела, и под ее глазами исчезли темно-синие тени, щеки и лоб разгладились, хотя пламенная очарованность продолжала тихо тлеть в ее безумно притягательных глазах. Сидя нога на ногу, куря из длинного мундштука такую же длинную сигарету и выпуская дым из-под полей шляпы, она, пожалуй, походила на Марлен Дитрих в ее лучшие годы или же, что, по мнению Дария было вероятнее всего, копировала Дункан (царствие ей небесное), и если бы еще трехметровая шаль вокруг горла да шум автомобильного мотора…

В застолице, безусловно, главным был Мусей, хотя за все время он произнес полтора слова, да и то брошенные в пространство, ни к кому конкретно не относящиеся. За всю свою не очень длинную жизнь он ухитрился не прочитать ни одной книги, ни одного столбца газеты, поскольку радио FM, которое он постоянно слушал в своем джипе, отвечало на все его духовные запросы. И еще немного телевизор, особенно та часть программ, где речь шла ни о чем. Словесный понос и мусор. И все же благодаря своему молчанию он был значительной фигурой в этом палисадниковом сообществе.

Когда в дверях показался Легионер, как обычно взлохмаченный, небритый и с явного похмелья, Дарий окликнул его.

– Сосед, присоединяйся, – и, встав со стула, пошел навстречу Легионеру. И когда скрылся за кустами девясила, которого в палисаднике Медеи полным-полно, он начал расчет с соседом. Тот сначала не сразу понял, что ему хотят вернуть долг, и как-то недоуменно смотрел на деньги, переводил туманный взгляд на небо, начинающее вечереть, на Дария, затем снова на деньги, и что в его голове тогда происходило, было известно одному Господу. Когда подошли к столу, Медея обняла за шею Легионера и объявила, что это ее самый любимый сосед, поскольку он «безотказный». В чем его безотказность заключалась, Медея не уточнила, хотя Дарий мысленно дорисовал это прилагательное одним банальным образом, который заключался в столь же банальной формуле основного механизма мироздания – валом и отверстием, что само по себе мертво без возвратно-поступательных движений. После чего всеобщая карта народонаселения Земли неуклонно прирастает новыми душами. И новыми стволовыми клетками, и, чего уж стесняться, новыми Артефактами, и новыми лепестками девственно нетронутых вагин.

После того как первые кусочки ароматного мяса сползли с железных шампуров и после первых кое-каких тостов за столом воцарилось то, что обычно бывает в садовых беседках, в палисадниках, в кухнях и во дворцах (и даже в юртах и дивизионных палатках), – раскрепощенность закоснелых языков и почти родовые откровения и доверительность, какая, наверное, наступает в предсмертный час перед кем угодно. Но как-то так получилось, что о причине вечеринки, объявленной Медеей и касающейся светлой памяти кота Фарисея, сначала даже не вспомнили. И только после третьего или четвертого залива Пандора вдруг всхлипнула и упала головой на плечо Дария. И он услышал жалостливое сетование: «Бедненький котик, как мне его жалко…» И Дарий поднял тост во славу и во имя, и пусть земля ему будет пухом, и прочая, прочая, прочая… Мусей первым ощутил настроение Пандоры и, пододвинув к ней свой коротконогий стул, на котором он сидел у коротконогого мангала, который Мусей однажды выбрал из кучи металлолома и привез домой, обнял Пандору за плечи, что не осталось незамеченным Дарием, и что-то на ухо стал ей говорить. И ее настроение мгновенно из траурно-лирического превратилось в карнавально-победное, по крайней мере, такие нотки послышались в смехе Пандоры. Дария эта вероломная смена векторов насторожила. Более того, уколола. Ему показалось большой несправедливостью, что с ним она такая неопределенная, а вот с этим Мусеем… «Да ладно, ей хорошо, значит, хорошо и мне…», и Дарий предложил выпить за отменные шашлыки, что, по его мнению, могло оторвать Мусея от Пандоры. Так и вышло: Мусей, расправив плечи, ястребиным взглядом обвел близлежащее пространство и чинно произнес:

– Шашлык – это единственное, что остается на века. Сегодня мать моя, – осоловелый, но по-прежнему ястребиный взгляд в сторону Медеи, – переживает один из самых тяжелых дней в своей жизни. И я рад, что в этот печальный для всех нас день мы вместе – и наш Пикассо, и его прекрасная Пандора, и наш добрый Легионер, этот недобитый фашист…

– Ну, ну, Мусик, – поднялась со стула Медея, – ну какой же он фашист? Ты только взгляни в его добрые глаза, настоящие фашисты все уже отбросили копыта, а сосед наш еще живет и здравствует. Давайте лучше выпьем за мир и дружбу между народами… Мусик, а где твоя Сара? – Медея вдруг резко сменила направление парусов.

Мусей никогда не был пионером, а потому мгновенной реакции из него не вытянешь даже трактором. Он что-то промямлил, наколол на вилку сразу два куска мяса и засунул в рот, спрятав продукт за толстые щеки. И стал мясо перемалывать своими мощными неандертальскими челюстями.

– Сара осталась в городе. У нее менструазмы, праздники с красными флагами, – наконец разродился Мусей. – А зачем она тебе?

Дарий смотрел куда-то поверх кустов жасмина, за которыми едва угадывался заход солнца, и думал о чем-то своем. По дорожке прошел Олигарх и скрылся за кустами девясила. Его тень не осталась незамеченной Медеей, и она, тяжело поднявшись, отряхнула ладонью подол клетчатой юбки-клеш, отправилась на безмолвный зов самца.

– Медея, не оставляй меня здесь с этими крутыми, – попытался схватить ее за руку Легионер. – Голос его был жалок, и сам он был жалок, потому что был пьян и испытывал страшную изжогу. Еще в Сибири он травмировал весь свой детский организм, когда ловил в речушке Угрюм подлещиков, насквозь отравленных близлежащим заводом, производящим тротил для фугасных снарядов.

Когда Медея с Олигархом скрылись в доме, как будто на смену им в дверях появился забальзамированный сосед Григориан. Он долго кашлял, икал, громко выхлопной трубой испускал воздух, затем, усевшись на лавку, стал петь песню, которой позавчера исполнилось 62 года, три месяца, полторы недели и двенадцать часов: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Над тем местом, где он находился, поднимался столб сигаретного дыма, ибо сосед-певун имел обыкновение одновременно курить сразу две сигареты «Прима». Правда, мог и три, но это считал неэкономичным. И когда он затягивался, песня смолкала, а выпустив дым, снова брался за жестяное сотрясение воздушного пространства: «Бирюзой я украшу светлицу, золотую поставлю кровать…»

Поднялся и Легионер – ему захотелось пообщаться с застрявшими в кустах смородины детьми Мусея. Он понес им шоколадки, которые купил Дарий, и вскоре из смородины послышался визг и сорочий стрекот Саши и Маши. Затем голоса стихли, и Дарий увидел, как Легионер преодолевает невысокую оградку, отделяющую палисадник Медеи от улицы. Легионер по своим физическим кондициям был малосилен и потому, зацепившись ногой за край забора, потерял опористость, рухнув всем своим репатриантским телом на тротуар. Но, видимо, боли не почувствовал, ибо, встав на карачки, попытался снова превратиться в прямостоящего хомо сапиенса. И это ему удалось. Удалился…

Возможно, обильное дымовоскурение над кустами девясила заставило Дария вспомнить о сигаре, которая лежала в нагрудном кармане джинсовой рубашки и которую он вынул и стал над ней колдовать с помощью гильотинки. Этому он научился у Кефала. Чтобы прикурить, он нагнулся над мангалом и едва за это не поплатился своим чубом, вдруг свесившимся к догорающему огню. Его за ремень оттащила Пандора, ей помог Мусей, и, кажется, вовремя, потому что от сильного жара у Дария в голове что-то зашипело и перевернулось. Его усадили на стул, Пандора побрызгала на лицо минералкой, всунула в рот горлышко бутылки, которую он категорически отверг, и снова взялся за сигару.

А между тем, окно в спальне Медеи погасло, и Дарию показалось, что угол дома вздрогнул, а сам дом стал перемещаться по всем осям одновременно – вниз-вверх, взад-вперед, слева направо… Видимо, за его стенами шла грандиозная битва полов… У желающего жить три цели: познание, любовь, богатство… А душа, радость, тело? А это не противоречие, а согласие…

Вернулся Легионер и с торжественным вызовом на лице поставил на столик подкрашенную жженым сахаром бутылку самогона. Его встретил Дарий: поднявшись с места, он лихо щелкнул каблуками и, вытянув вперед руку, прогавкал «Хайль, Гитлер!» Но Айвар безобидный и незлопамятный. Он просто подыграл Дарию: «Вермахт жил, жив и будет жить…» Дарий между тем, усевшись на место, пытался прикурить сигару от зажигалки Мусея. Краем глаза уловил тень прочертившей пространство летучей мыши. Другим глазом уловил проходившего мимо их забора Че Гевару. Хотел было его окликнуть, но его отвлекли…

Куда-то уходивший и вернувшийся Мусей стал жонглировать двумя гирями – аттракцион с явным намеком на Пандору. Гири срывались, но Мусей, стиснув зубы, продолжал их подбирать и делать такие движения, от которых в суставах Дария заныло, а в груди захолодело отчуждение. Ему было нехорошо и противно от того, что сам он на такие цирковые номера не способен. А вот Легионер – пожалуйста: взяв одной рукой уроненную Мусеем гирю, раз десять ее играючи выжал и хотел повторить, но его повело, и он вместе с железом упал в куст крыжовника. Когда с помощью Мусея поднялся, все увидели во что колючки крыжовника превратили лицо Легионера. Дарий криво усмехнулся, Мусей держался за живот, а Пандора стала салфеткой утирать лицо потерпевшего. Тот, нетвердо стоя на ногах, все время пытался обнять Пандору за талию, но та каким-то неуловимым движением уходила из его объятий. Дарий приподнял лежащую рядом со столом гирю и чертыхнулся – она была легче пивной бутылки. Сплошная бутафория, тоже найденная Мусеем в куче металлолома. Дарий взял вторую гирю и, стоя перед Пандорой, стал ими играть, отчего лицо у Пандоры приобрело такое выражение, словно она увидела перед собой великое чудо.

К столу подошел сосед Григориан с пустым стаканом. Седой подросток, плечи подняты, грудь в себя, седые усы, асимметрично подбритые, зверски топорщились, а с губ свисали две «Примы».

– Можно помянуть Фарисея? – весело поинтересовался Григориан.

Дарий подвинул ему бутылку водки, однако Мусей исправил эту оплошность.

– Этот Григ пулял в нашего Фари камнями… Поэтому пусть отдохнет…

Григориану обидно, но и уходить с потерянным лицом ему не хотелось. Увидев Пандору, сидящую в позе истукана и не отводящую глаз от угасающих угольков, он подошел к ней и, молодецки рисуясь, сказал какую-то несуразицу и положил руку ей на плечо.

Из открытого окна дома Флориана неслись прекрасные звуки «Мария стирает пеленки» в исполнении Паваротти. Мошенник-то мошенник, а тонкий ценитель бельканто… И, кстати, апологет дворцовых переворотов: создав из таких же, как сам, жуликов депутатскую фракцию, тут же организовал теневой кабинет… И конечно, как бы не так, себя же проходимец назначил теневым председателем теневого правительства. Эдакий маленький Пиночет, приватизировавший по теневым бумажкам половину теневой улицы… О пройдоха, о глот с безупречным музыкальным слухом! После победы Великой песеннно-бархатно-розово-банановой революции он самолично ходил по Сиреневой со стремянкой и ведерком дегтя, которым с каннибальским рвением замазывал вторую часть названия улицы, которое было написано кириллицей… Что и говорить, Великий энтузиаст, завзятый реформатор, просветитель пней и бездорожья. Зато тут же угодил в число наиболее выдающихся и наиболее наиглумливейших национальных героев, чем вдохновенно и был преисполнен, творя свои шулерские штучки-дрючки. А герои, как известно, неподсудны, ибо кто смел, тот и съел. Дай бог ему скорейшего возвращения из полуденного Кривозазеркалья. Но вряд ли, герои никогда не возвращаются из своего сумеречного подвига…

Когда Мусей куда-то отлучился, Дарий налил Григориану водки. Тот без запинки выпил, утерся и со словами «да здравствует глобализация!» полез к Легионеру целоваться. При этом он что-то говорил об интернациональной дружбе, и, конечно, о ебучем национализме, и что, будь, бля, его воля, он ввел бы на территории гетто пять государственных языков. Включая в общую обойму и языки вымершего племени из ветви новозеландских неандертальцев… Но Легионер хоть и травмирован, но национально принципиален: «Поезд, дорогой сосед, уже ушел, мы в Европе…» А интонация такая: «Патриотизма нет, в долг не дашь». Но Григориан действительно лох, настоящий лох из лохов, ибо ничего умнее не придумал, как срифмовать «Европу» с «жопой»… Впрочем, что можно ждать от бывшего советского мента, не раз и не два попадавшего по пьяни в мотоциклетные аварии. С переломом позвоночника и тяжелым сотрясением остатков мозга. Подошла его беззубая жена Модеста – тоже чудо из чудес: вряд ли за последние два года гребенка прикасалась к ее голове, а глаза… Боже мой, в какую глубину небес пытались они закатно заглянуть? И вообще, Дарию показалось, что вокруг него преображенный мир, сновиденческое наваждение, и он для отрицания его окликнул Пандору… Но та тоже была в трансе, и ему пришлось подойти к ней и поднять с плетеного кресла. Оно скрипнуло, Пандора допила остаток вина и подчинилась мужчине. И было бы все чинно и здравомысленно, если бы в этот момент из дома не выползла Медея. Она шла так, как, наверное, ходит спешившийся кавалерист, проскакавший в седле триста верст. Было похоже на то, что в доме имел место крутой анальный секс. Но зато какая блаженная улыбка плясала на ее разрумяненном лице.

– Подыхаю, дайте выпить, – сказала Медея и сама налила в стакан водки. Выпила так, как пьют далеко не все, – водку не глотала, а медленно сцедила в свои раздрызганные минетом губы. Поморщилась. Ложкой почерпнула из миски салата и…

Олигарх, вышедший вслед за ней, остался сидеть на скамейке и торчал там потерянным чурбаном. Эдакий парень-скромняга, у которого непропорционально его рыхлому телу мизерный, но тотально возбужденный Артефакт… Об этом рассказывала однажды сама Медея…

– Все идем купаться… Вода – как парное молоко… Все на море… – Подавая пример, Медея первой выволоклась из палисадника и, подхватив отяжелевшего на скамейке Олигарха, поплелась с ним в сторону березовой рощицы, железной дороги, улицы со светофорами… в сторону залива. И как ни странно, за ней, как за главной в стае гусыней, потянулся весь косяк: Дарий с Пандорой и примкнувший к ним Легионер, Григориан с женой, чуть позади – Мусей с Машей и Сашей, и замыкало шествие всеобщее одичание и шелест лип.

По дороге к морю Дарий затянул Пандору в кафе-стекляшку, где на скорую руку они собирались выпить по чашке двойного кофе. Слышались звуки блюза, это Мафусаил с похоронной миной на лице наводил тоску на малочисленную публику заведения. Пианист Фердинанд в своей ковбойской черной шляпе, с сигаретой в губах так же меланхолично подыгрывал Мафусаилу, а Зинга в это время у стойки потягивала через соломинку свой любимы коктейль «Вкус жизни». Взгляд Дария хоть и затуманен алкоголем, но на женское племя остер и бдителен: в дальнем, интимно затемненном углу, при свечах, он узрел пропажу, у которой якобы менструазмы… За столом с двумя свечами сидела парочка – средних лет мужчина, очень напоминающий громилу, с черным ершиком волос на большой круглой голове и прекрасная половина рода человеческого с затененным до половины лицом. На женщине было шикарное платье с глубоким декольте, в проеме которого сверкал неизвестного статуса кулон, висевший на цепочке также неизвестного свойства. Дарий локтем привлек внимание Пандоры и шепнул: «Будь я проклят, если это не Сара… А этот придурок (это он о Мусее) играется с гирями. И как только ему не мешают рога… – И пафосно добавил: – Нет, все вы, бабы, бляди, того и гляди станешь муфлоном первой категории…»

– Не хами, я не Сара… Но как она не боится, ведь сюда может зайти Мусей…

– Мы ничего с тобой не знаем… Может, он страдает отсутствием фрикции или того хлеще – эрекции… Но мы не будем стукачами и давай подстрахуем Сару…

Они вышли как раз в тот момент, когда Мусей, держа за руки Сашу с Машей, чинно шествовал мимо кафе в сторону моря.

– Привет, старина! – окликнул его Дарий. – А где остальные?

– Мать с хахалем, кажись, впереди, а Легионер блюет в сосенках… Развезло – видно, собственная самогонка доконала… Григориан со своей квашней плетутся сзади… Модеста тоже блевала и потеряла вставную челюсть… Хором ищут.

На море уже протянулись ожерелья огоньков: слева – маяк Колки, справа – огни столицы и двух маяков: ближайшего Лиелупского и дальнего – Мангальского. Очень умиротворяющая душу картина. А между огоньками темное плато абсолютно безмятежного моря. Но живущего отсветами Луны, звезд и искорками, которые исходили от медуз и выпрыгивающих на поверхность воды вимб. Но Дарий видел то, что не было доступно сетчатке других глаз: все пространство над морем отливало призрачным аквамариновым и изумрудным цветом, и эту неотразимо притягательную гамму пронизывали золотые нити отраженного небесами заката. Куинджи! Ночь над Рижским заливом… При виде этого величественного колера в груди художника затомилась тихая печаль, возникающая разве что при воскрешении…

Когда Дарий с Пандорой, развесив одежду на кустах лозняка, абсолютно обнаженные вошли в воду, ничего в мире не изменилось, разве что в районе Артефакта что-то зашлось, как бы запротестовало против холодка.

– Вот так бы идти и идти, – задумчиво завела Пандора. – И не возвращаться…

– Это мы всегда успеем, но для этого нам потребуются рюкзаки и по две пудовых гири.

– Одолжим у Мусея, думаю, он мне не откажет.

– Его гири для цирка… А что он тебе там щебетал на ушко, когда мы сидели за столом?

Пандора ненавидит Дария в момент, когда тот задает вопросы. Тогда он ей кажется последним гадом, с которым не то что любиться, но и разговаривать отвратительно.

– Он сказал, что кот Фарисей был онанистом, Мусей сам видел как он сам себя удовлетворял.

– А чего ж он тогда бегал по кошкам? И погиб, бедняга, в роковую минуту свидания…

– А ты лучше Фарисея? Тебе меня мало, и ты почти через ночь мастурбируешь…

– А это потому, что ты отворачиваешься к стене, а я по телеку смотрю эротику… Все из-за тебя… Вода довольно холодная, может, дальше не пойдем? Приготовься, на счет «три» – окунаемся…

– Бр-р, – Пандора поежилась и прижалась к Дарию, и это соприкосновение было искрой, возжегшей его психо-физиологически готовенький Артефакт.

Но, несмотря на готовность номер один, они прошли вторую мель, а когда вода коснулась подбородка Пандоры, он скомандовал: «Раз, два… три… поехали», – и потянул за собой в пучину Пандору. Он плыл под водой с открытыми глазами, но темень была настолько плотная, что разницы между открытыми или закрытыми глазами не было никакой… Когда ноги снова коснулись дна, он понял, что они на четвертой мели. Метрах в двадцати от них темнел ограничительный буй.

Дарий притянул к себе Пандору и прижался грудью к ее груди. А она подняла ноги и крепко обвилась ими вокруг чресл Дария. И вдруг где-то в стороне, на берегу, раздался душераздирающий крик.

– Что бы это могло быть? – прекратив движение, спросил Дарий.

– Это, кажется, голос Медеи.

– Голос экстаза или вопль о помощи?

– Кончай! – Пандора как можно плотнее прижалась к его телу. – Ну, пожалуйста, еще чуть-чуть…

Однако Дарий безнадежно терял кураж, его естество было уже не с Пандорой. Он отстранился и, не выпуская ее руки, поплыл в сторону берега. На второй мели, когда они уже шли, а не плыли, снова повторился женский истерический крик, переходящий в вой. И они побежали. Пандора дважды падала, но Дарий, не отпуская ее руки, поднимал ее, и они вновь устремлялись на потревожившую ночную тишину мольбу о помощи…

Они бежали по песку, не думая о своей обнаженности. Впереди шумело и плакало, металось светлое пятно. Это Медея в своей белой блузке рвала на себе волосы, заходясь в нескончаемом плаче, бегала от кромки воды до того места, где лежало на песке тельце Маши. И над котором склонилась огромная в сумеречном свете фигура Мусея. Он делал ребенку искусственное дыхание, и сквозь стиснутые зубы стонал, и прекращал страдать только тогда, когда, наклонившись, вновь начинал вдувать воздух в легкие маленькой утопленницы.

Дарий был раздавлен случившимся, а Пандора, чтобы не кричать, так сжала зубы, что пломба на третьем верхнем зубе стала крошиться.

Оторвавшись от девочки, Мусей протянул руку в сторону Дария, в ней был телефон.

– Звони в неотложку, может, еще не поздно…

– Не поздно, не поздно… – плача навзрыд, кричала Пандора. – Не может этого быть, – и она, присев на корточки, уткнулась лицом в колени.

А Дарий спьяну и от волнения никак не мог вспомнить телефон, куда надо звонить в таком случае. Ему крикнул Мусей: «Набирай 03, неотложка…»

– О, Господи, мы пропили ребенка, – выла Медея, теребя кофту, выделывая какие-то несуразные движения вокруг Маши и Мусея. За ней, как приклеенный, бродил Олигарх, засунув обе руки в карманы брюк…

Со стороны мостков появилась еще одна фигура, и когда она приблизилась, раздался пьяный, веселящийся голос Легионера:

– Господа, что за шум, а драки нет…

То, что в дюны направляется «скорая», они поняли по приближающейся сирене. И действительно, вскоре свет фар осветил кусты ивы и высоченный забор, огораживающий место, где когда-то находился ресторан «Жемчужина». А на заборе надпись: «Салют, Че Гевара! Буша на шампура!»

Дарий призывно замахал руками, Медея побежала в сторону неотложки, по-прежнему воя и разрывая на груди кофту. Ошарашенный Легионер молча взирал на происходящее и, покачиваясь, пытался осознать, от чего же возник такой переполох.

Отворились задние двери машины, двое в белом вышли, за ними шофер с большим фонарем. Луч света осветил ребенка. Маша в своем розовом платьице с кружевной оборкой, с мокрыми курчавыми волосами лежала, смежив веки, и Дарий поразился длине ее темных ресниц. Губы были открыты, изо рта толчками, в ритм движений рук Мусея, выплескивались крохотные фонтанчики воды.

Наклонившийся над Машей врач пытался прощупать пульс и, видимо, что-то в ее тонкой шейке нащупал, ибо деловым и отнюдь не безнадежным тоном приказал отнести девочку в машину. Это сделал Мусей, и Дарий отметил торжественность в его походке, непоколебимую твердость в вытянутых руках, на которых лежало тельце и с которых беспомощно свешивались босые ноги ребенка с прилипшими к ним листочками от морских водорослей. Все, кто был на берегу, промывали глаза подступившими слезами, потому что появилась надежда, которую уместнее оплакивать, нежели ей аплодировать. И только Медея, когда машина тронулась и стала разворачиваться, ринулась за ней и едва не попала под заднее колесо неотложки. Сбитая с ног углом фургона, она упала и, лежа в неестественной, кучкообразной позе, продолжала орошать пляж слезами, а воздух сотрясать уже не очень горькой тоской. К ней подбежал Саша, который до сих пор от страха прятался за баркасом, опрокинутым днищем к небу. Мальчик не плакал, ибо не до конца понимал всю трагичность произошедшего, и в этом было спасение его тремстам миллиардам нервных окончаний… Подошел Олигарх и неуверенными движениями стал поднимать Медею с земли.

Когда машина скрылась в дюнах, Дарий, взяв за руку дрожащую мелким вибром Пандору, повел к кустам, на которых они оставили свои одежды. Они были потрясены, но уже сживались с чужой невзгодой, а потому на смену потрясению приходило возбуждение, которое со временем тоже потребует разрядки. Облачившись в одежды, они подошли к Медее, возле которой уже находились Легионер, Олигарх и маленький Саша, прильнувший к лежащей на песке бабушке.

– Соседка, – обратился к ней Дарий, – мы все должны пойти в больницу, поэтому встань и возьми себя в руки. – Последовала пауза, словно слова Дария упали на благоразумную почву. И действительно, Медея, встав на карачки, поднялась, отряхнулась от песка, утерла обеими ладонями глаза и, взяв за руку Сашу, направилась к мосткам. И там, где начинаются желтые фонари, в аллее, по которой днем разъезжают малолетние гонщики на микрокарах, им навстречу бежала Сара. Кулончик на шее, словно маятник Фуко, болтался от одной ключицы к другой, волосы, обдуваемые ветром, открыли ее лицо, которое было белее гренландского снега, а в глазах сиял ужас неизвестности. Ее остановила Пандора и что-то поведала, но так, чтобы это не нарушало тишины задремавших лип и притихших слева детских качелей. Все было спокойно, и Сара, видимо, ободренная словами Пандоры, но еще не избавившаяся от внутреннего надрыва, занялась плачем, напоминающим скулеж побитой собаки. Шатаясь, она подошла к бетонному бордюру, тянувшемуся вдоль аллеи, и повалилась на него. Ей было плохо, отказали тормоза, и Дарий пришел ей на помощь. Вытащил свою карманную аптечку, нашел в ней валидол и четвертинку успокоительного клонозепама. Таблетки он отдал Пандоре, и та вложила их в рот Сары. Дарий слышал, как где-то рядом, под сенью густого вяза, Медея проклинала Сару, обзывая ее последними словами, которые в тот вечер она могла собрать у себя в голове. И это поношение вызвало у Дария молчаливое чувство солидарности с Медеей…

Больница находилась метрах в двухстах сразу за переездом и еще ближе от их дома. Легионер, когда они миновали железнодорожный переезд, откололся, зато на углу улиц Виенибас и Бривибас им встретились Григориан и его пьяная, заплаканная Модеста. И откуда только люди узнают о приближении беды? Они пересекли улицу и подошли к Дарию, поинтересовались, как обычно интересуются простые люди, появившиеся на чужом пепелище… А кстати… Нет, это случится немногим позже. Дарий не уловил в голосе Григориана ничего, кроме любопытства, зато его нюх едва справился с несущимся от него перегаром. «Прима», водка, пиво, самогонка, которой еще днем угощал его Легионер, плюс нечищенные десны, поскольку зубная паста для Григориана и лишняя роскошь, и ненужные расходы, и плюс… «А черт с ним, я сам, наверное, пропах гнилостными миазмами, что обычно случается с уходящей материей…» Слава Богу, ох, слава тебе Боженька, что ты спас эту славную Машу. Об этом стало известно после того, как Пандора с Сарой сходили в больницу на разведку и, вернувшись, со слезами и соплями, рассказали, вернее, пересказали разговор с дежурным врачом с неповторимой фамилией Дудельзак. Маша уже спит. Заснула после того, как выкачали из легких два с половиной литра H2O, и после уколов и прочих спасительных медманипуляций и самоотверженных действий Дудельзака. Медея, услышав обнадеживающее сообщение, упала коленями на газон и начала неистово креститься, будто и в самом деле верила в Бога…

Все происходило рядом с железным решетчатым забором, за которым белел и горел огнями больничный корпус. С Машей в больнице остался Мусей, к которому вскоре вернется Сара, а все остальные, то есть Дарий с Пандорой, Медея с Сашей, осоловевший Григориан с Модестой и неутомимый Легионер, который тоже на глазах трезвел, снова оккупировали в палисаднике стол и принялись восстанавливать вином и водкой потрепанные случившимся нервы. Олигарх, как и до этого, скромно сидел на лавочке, скрытый от глаз других плотной стеной девясила. Пандора сходила домой и вернулась в куртке и без шляпы. Медея отвела Сашу спать, после чего снова присоединилась к полночной застолице. Выпили, были возбуждены, наперегонки рассказывали о пережитом. Модеста, рыдая навзрыд, шепелявя, путая слова, рассказывала, как в траве она искала свои зубы. И, видимо, для вящей наглядности вытащила изо рта зубной мостик и стала его протирать рукавом кофты. Медея уже без ужаса в глазах и без истерики поведала о том, что ей приходило в голову, когда она увидела лежащую в воде бездыханную Машу.

– Сначала я подумала, что она просто балуется… – Медея сильно затянулась сигаретой. – Но она оставалась без движения, и я дотронулась до ее ножки… О боже мой, какой это ужас! А когда Мусик вытащил ее на берег и стал делать искусственное дыхание, я подумала… Старая дура, я стала думать о том, в какой одежке мы ее положим в гроб… У нее есть такое василькового цвета платьице с белыми кружевами, голубые ленточки, белые гольфики…

Слушавшие Медею притихли, однако Дарий не стерпел такого расхлябанного монолога и одернул Медею:

– Тебе надо поменьше заливать глаза и побольше уделять внукам внимания.

И лучше бы он этого не говорил, потому что правда так расстроила Медею, что ее начало рвать. Она отошла к кустам смородины и там облегчилась. А может быть, это было запоздалое расслабление нервного спазма? Пандора накинулась на него и сказала, что «перед тем как вздумаешь что-то говорить, надо хорошо подумать…» Но из Дария никудышный моралист, ибо не прошло и десяти минут, как он сам начал безобразно отключаться. Сначала со стола съехала одна рука, державшая фужер, затем, после звона стекла, его повело всем туловом вбок, и если бы не поддержка Пандоры… Дело кончилось тем, что его отвели в дом едва державшиеся на ногах соседи, включая вышедшую на улицу дочь Медеи Конкордию, от который исходили запахи левкоев. Самое непреодолимое препятствие оказалось в коридоре, четыре ступени, которые он даже с помощью концентрированной энергии соседей долго не мог взять штурмом. Его роняли, он сползал вниз, потом все повторялось сначала, и дело кончилось тем, что его волоком втащили на площадку, откуда таким же макаром вволокли в квартиру. И оставили лежать на ковре возле дивана, на котором плясали тени и отсветы, исходящие из незашторенного окна… До слуха доносились звуки канонады: это сосед-мошенник петардами салютовал своей тщетности подчинить мир благоприятствования. Дарий силился осмыслить ассоциацию, рожденную разрывами ракет, но сознание затушевалось тиной других ассоциаций, и он полетел в аквамариново-синюю даль, пронизанную золотым шитьем позднего заката… Он видел сон со стрельбой и, когда открыл глаза, не сразу сообразил, на каком свете находится.

– Пандора, – тихо позвал он, но отклика не услышал. Повторил: – Пандора, где ты? И где я?

Зато отчетливо, как только что было во сне, до слуха донеслись звуки, очень похожие на винтовочные выстрелы. То одиночные, то с короткими паузами, то по нескольку залпов одновременно. Он пытался вспомнить вчерашний вечер и где-то в закоулках памяти нащупал мимолетное воспоминание о салюте, который долетал с территории дома, в котором жил мошенник Флориан. У Дария раскалывалась голова, ему с трудом давалось любое движение собственного тела, и все же он поднялся с пола, на котором лежал, и добрался до кровати… Однако диван был не разобран и шляпа, брошенная на него Пандорой, свидетельствовала о том, что их ложе по какой-то причине всю ночь пустовало. Дарий почувствовал, как по его хребтине пробегают мурашки паники и негодования, и он, подойдя к окну, вгляделся в лежащий за пределами дома мир. Справа виднелись купы лип и отблеск уличного фонаря, зато слева, как раз в направлении дома Флориана, пылало зарево, ореол от которого объял росшие там мачтовые сосны. Дарий выскочил из квартиры, но в спешке споткнулся, слетел со ступеней, сильно ударившись головой в закрытую дверь.

На улице стоял предрассветный туман, поникшие кусты девясила искрились росой, а где-то в их гуще раздавался сиплый храп. Художник подошел к примятой поросли и в глубине ее разглядел седую голову Григориана, видимо, так и не сумевшего преодолеть тернистый путь к дому. В руке его темным глянцем отсвечивало донышко бутылки и Дарию показалось, что в этом отсвете он увидел свое прошлое и будущее Григориана, на которого, впрочем, ему было наплевать, ибо все его разбегающиеся в разные стороны мысли выстроились вокруг образа исчезнувшей Пандоры. И он побежал по дорожке, повернул налево, мимо серебристого джипа, который ему напомнил вчерашнее происшествие на море, и устремился в сторону полыхающего зарева, на звуки выстрелов. Нет, дом мошенника был на месте, в его тени светились дворовые огни, и поблескивали капельками иссопа никелированные бамперы, фары, ветровые стекла его иномарок и никелированные баки мотоциклов.

Когда он вышел на поперечную улицу Елгавас, в глаза пыхнул настоящий шквал огня, исходящий от заброшенных корпусов пансионата… бывшего пансионата имени Гагарина. Когда-то этот звездный человек здесь провел одну ночь, что и дало моральное право назвать средней руки оздоровительное заведение его именем. Несколько корпусов были довоенной постройки, носили статус архитектурных памятников и являлись собственностью муниципалитета. Уже несколько лет их окна и двери были забиты фанерой, когда-то очаровательные флигельки и башенки покосились, измочалились от дождей и нечищеного снега, их водостоки проржавели и, не выдержав многолетних залежей опавших листьев, во многих местах обломились и всем своим видом свидетельствовали о бренности всего сущего. И когда тонкие струи, лившиеся из пожарных рукавов, касались болтающихся желобов, они раскачивались и из них сыпалась и разлеталась на огненном ветру скопившаяся за годы отчуждения труха. Пожарные, движения которых в их промокших робах казались замедленными и сонными, были бессильны перед стихией и, возможно, даже кто-то неведомый проплатил их медлительность в надежде когда-нибудь на месте пепелища построить свою виллу. Такие казусы уже имели место, и местная газета об этом не раз писала, о чем, кстати, свидетельствовали возникшие на местах сгоревших старых строений новые роскошные особняки и даже целые комплексы с бассейнами, спортзалами и кегельбанами…

Он не сразу увидел группку людей, стоявших неподалеку от горящего дома, и это его удивило и обнадежило. Раскрыв широко рот, в куртке, накинутой на ночную рубашку, стояла Медея. Рядом, с всклоченными седыми пейсами, зевал Легионер. И Дарий сильно удивился, когда метрах в трех от Медеи заметил дородную фигура Мусея. Был тут и сосед-аферист Флориан, чей дом красовался напротив и чьи люди приказывали пожарным прежде всего направлять струи воды на стены его дома, для профилактики. Телячья нежность к вероломно нажитой недвижимости.

Пандора бдела в одиночестве: прислонившись к молодой липке, она неотрывно взирала на огонь. И когда Дарий подошел совсем близко и даже когда дотронулся до ее руки, Пандора продолжала пребывать в трансе. Он заглянул в ее глаза, но ничего, кроме всепоглощающей зачарованности и отрешенности, не заметил. Казалось, они были заморожены, и лишь золотистые искры, порхающие в них, говорили о жизни.

– Пандора, девочка моя, может, пойдем домой?

Раздался выстрел, и над ними пролетел кусок кровли, и Дарий понял причину этих странных выстрелов: от жары трескался покрывавший крышу шифер, звучно разлетаясь по сторонам погибающего памятника архитектуры. Башенка, на которой уже не вертелся старинный флюгер с годом постройки дома «1906» и на котором была надпись «Флора», рухнула, и ему показалось, что это рушится какая-то странная сказочная декорация…

– Пошли домой, – повторил Дарий и с силой потянул Пандору за собой.

И по мере того, как она тащилась впереди, а он, не выпуская ее из виду, шел за ней, пламя отдалялось и в лицо больше не дули обжигающие ветры. Прохладные смерчики, прилетающие с моря, освежали их и без особого оптимизма свидетельствовали о приближении утра.

Возле лавочки в зарослях девясила все еще раздавался храп Григориана, и Пандора, взглянув в его сторону, скорчила гримасу отвращения и бегом направилась в подъезд. Когда Дарий зашел в квартиру, она уже лежала на диване, на своей из тонкой соломки шляпке. И неудержимое рыдание неслось из-под подушки, которой она наглухо накрыла голову. Он вытащил из кармана сигареты и хотел закурить, но неожиданно возникла проблема: нигде не было зажигалки. А на кухне, над газовой плитой, в металлической спичечнице, отсутствовал коробок спичек. И Дарий призадумался. Даже уселся на табуретку и через проем в занавеске стал всматриваться туда, где не убывал, а, наоборот, разрастался огонь.

И когда Дарий зашел в ванную комнату и заглянул за смывной бачок, сердце его упало – там, где еще вчера стояла бутылка с растворителем, теперь, в 4.30 утра, она там отсутствовала. На полочке, где зубные щетки и мыло, лежал ополовиненный пакет ваты. Вчера тоже его здесь не было.

Он вернулся в комнату и подсел к лежащей Пандоре. Взял ее руку и поднес к губам… Пальцы… Ее тонкие длинные персты с необыкновенно ухоженными ногтями, с изящным колечком с бирюзой источали какой-то очень знакомый запах. И, чтобы не ошибиться, он еще раз глубоко вдохнул в себя воздух и даже лизнул руку, ощутив на языке горьковатый привкус растворителя. Женщина уже не плакала, лишь мелкой дрожью сотрясала тахту, а ему казалось, что весь мир затрясся в гибельной лихорадке и что нет причин для ее прекращения.

Он откинул подушку, перевернул Пандору на спину и увидел алчно-плотский блеск в ее синих с желтыми брызгами глазах. Губы сложились в желание, а та рука, которая изобличала ее преступные свершения, проныривала между ногами Дария, неудержимо подползая к владениям Артефакта…

– Возьми, если хочешь, – простонала Пандора и прикусила губу. – Пожалуйста, закончи то, что мы начали в море.

Но Дарию было не до этого, его обуревали страхи за нее и мучительное желание докопаться до истины. Но, взглянув на ее прикрытые веки, ощутив грудью ее натруженное дыхание, ее молчаливое, еле сдерживаемое стремление к плотской близости, он готов был уступить. Правда, с оговоркой.

– Скажи только одно слово… «да» или нет» – и я исполню твое желание, – произнес и затаился. В глубине души ему не хотелось определенности. Ему редко когда хотелось определенности, и редко кому хочется определенности, когда определенность только с одним – отрицательным, знаком.

И к его утешению, вместо признания – нечленораздельные звуки, в водовороте которых он с трудом различил: «Это не я»…

– А где моя зажигалка, где спички? Впрочем, я их, наверное, оставил на столе, в палисаднике, – и он начал расстегивать у нее пуговицы. Их было семь: четыре на куртке, три на блузоне и молния на брюках… И по мере того, как его пальцы скидывали петли, сдвигали бегунок молнии, Пандора на глазах превращалась в необъезженную кобылу, которая бесновалась, брыкалась, била копытами, ржала, разбрасывая по сторонам пену, закусывая до хруста собственных зубов удила. Строго говоря, ничего этого не было, а был разгорающийся раж, страсть, очень сличимая с разгорающимся огнем, который, по всей видимости, зажег в ней древнейшие и неугасимые инстинкты к сублимации тела и духа. Единственное, в чем не был уверен Дарий, – в Артефакте, который иногда бывает впечатлительнее его самого. И действительно, когда преграды, отделяющие его от тела Пандоры, отпали и она уже готова была вобрать в себя все желания мира, Артефакт, как назло, заупрямился и ни в какую не желал запрягаться в колесницу Эроса. Даже ее руки, обласкавшие все, что в таких случаях принято лелеять, не помогли, а лишь усугубили проблему «вставай, страна огромная»…

– Извини, не могу, – запросил Дарий пощады. – У меня перед глазами Маша… и огонь… Извини…

– Пожалуйста, хоть как-нибудь… – И Пандора начала делать бедрами круговые движения, совмещая их с вертикально-горизонтальными перемещениями. Изо рта вылилась струйка сукровицы, и Дарий понял, что в ней разгорелся адский, всепожирающий огонь, который не угаснет до тех пор, пока…

Художник задремал и не слышал ее прощального, сквозь сведенные челюсти и прикушенную до крови губу вскрика, коды небесной симфонии, гибельной песни, овечьего блекотанья, жеребячьего ржания, шума водопада, первого крика ребенка и предсмертного стона старика… Ей снился сон…

Когда Дарий проснулся, первым делом он принялся вспоминать прошедшие часы. Однако все ушло и не вернулось. Пандора спала так, как будто ее руки, ноги, волосы разбросала по кровати какая-то несокрушимая центробежная сила, однако дыхание было ровным, на подбородке темнели застывшие бусинки крови.

Утром город недосчитался двух корпусов бывшего пансионата. И, возможно, нескольких миллиардов сперматозоидов… считай, будущих поколений, выброшенных в презервативах и вымытых водой из вагин, да и погибших от многообещающих контрацептивов… И, быть может, по этой причине миру еще долго придется ждать новых Эйнштейнов, Пикассо, Казанов и прочих любомудрых типчиков, которые так неосторожно пообещали глупому человечеству новые горизонты.

От их соития никакого события.

 

Глава шестая

Утро, которое все же наступило, не принесло Дарию ни вдохновения, ни радужных помыслов. Найдя в телефонной книге номер фирмы, где его Пандора подметала полы, он позвонил и ответившей женщине сказал, что, мол, уборщица заболела и сегодня не сможет выйти на работу. Однако его не поняли стали переспрашивать – какая уборщица, с какого участка и чтобы он повторил ее фамилию по буквам. Он положил трубку, удовлетворенный тем, что Пандоре не надо на работу, а ему можно расслабиться и не думать о доне Хуане.

Первое, что он сделал, – вышел в другую комнату и добросовестно обследовал Артефакт. Ему было любопытно посмотреть на своего тиранозавра, который в минувшую ночь позволил себе отлынивать от священного долга. Да, пожар и связанные с ним ассоциации насчет пиромании, конечно, сыграли свою пагубную роль, и ночные события на берегу залива тоже были не самыми вдохновенными.

Но, слава богу, синева почти рассосалась, кое-где остались крохотные островки желтизны, и лишь кривизна говорила о том, что в мире не все в порядке. И вдруг новое открытие: он заметил белесое кольцо, опоясывающее крайнюю плоть. Она заметно сузилась и напоминала зев кисета, стянутого шнурком… Произошло сокращение периметра, которое и было причиной болезненного ощущения. Дарий тут же мысленно обратился к Петронию, пообещав себе сходить к нему на консультацию.

Надев джинсы и майку с изображением мустанга, Дарий вышел на улицу, оставив позади себя пустоту и тихое посапывание Пандоры. И ничего нового не увидел: Медея подрезала кусты девясила, в которых ночью спал Григориан, и, кажется, еще была трезва.

– Как внучка? – поинтересовался Дарий, и этот интерес не был праздным, ему было жалко ребенка, тем более сто лет назад он сам тонул в деревенской речушке и чудом выкарабкался на поросший ольхой берег. Спасли корневища деревьев, выступающие над той быстроструйной протокой.

На глазах Медеи тут же показались слезы… очевидно, от умиления, и она сказала:

– Еще бы пять минут и был бы малышке полный кердык. А так, слава богу, все обошлось, и я так рада, так рада…

Слух Дария покоробило слово «кирдык», и он, кивнув головой, направился по дорожке и вышел на главную улицу. Джипа у тротуара не было, значит, Мусей со своим семейством отбыл к себе домой. «Интересно, – подумал Дарий, – знает ли этот кабанчик, как его шалава ставит ему рога? Тоже мне праздники с красными флагами… Однако, Пандора… Пожалуйста, заткнись, – приказал он себе, – и ни слова о пироманах…»

Дойдя до своей березы, он по обыкновению ее поприветствовал и пообещал быть справедливым и порядочным семьянином. Взамен попросил вдохновения, граничащего с озарением, которое помогло бы ему написать шедевр. Хватит традиций, натурализма, ведь есть же еще что-то такое, чего его рука не коснулась, а воображение недобрало… И поскольку он не взял с собой денег, пришлось вернуться домой, где, выпотрошив все свои карманы и высыпав наличку на стол, принялся подбивать итог. Сколько же вчера ушло на то да на се? Вроде бы не шиковал, а четырех бумажек не досчитался. Бананы покупал? Покупал. Ананасы покупал, желая всех удивить щедростью? Покупал. Всем дамам по букету роз покупал? Было дело, раздухарился… Впрочем, пошло оно все к чертям собачьим, на то и деньги, чтобы их тратить…

Он подсел к Пандоре, продолжавшей спать враскидку, и уголком купюры пощекотал у нее по шее, за ухом, провел по носу, который она тут же сморщила.

– Иду в магазин, напиши список.

Она испуганно открыла глаза, в которых был детский вопрос и ни грана ночного безумно-астрального пламени и дикой зачарованности. Но, придя в себя и что-то вспомнив, она попыталась вскочить с тахты.

– Мне же на работу, меня уволят.

– Будь спок, никто тебя не уволит, ты там самая главная. Лежи, я позвонил и сказал, что у тебя сыпной тиф… – Дарий обнял Пандору и погладил ее по щеке.

– Вчера что-то было? – спросила женщина и потянулась всем телом. И начала неистово зевать, что с ней происходит всегда при великом волнении.

– Все было, но все прошло. Машу взяли из больницы, пожар потушить не удалось, атомных взрывов не было… Говори, что купить…

Пандора приспустила одеяло и обнажила свои холмы с коричневыми бугорками. Явно соблазняла, утро всегда было ее любимым временем, когда ее гормональная система освежающе мобильна и склонна к самореализации. Но ее желание осталось невостребованным. Дарий был озабочен новым недугом, неожиданно возникшим в конечной плоти, и отсутствием вдохновляющих флюидов, без чего он никогда не дотрагивался до кисти и без чего тупел в смысле сексуальных влечений.

– Придется потерпеть до вечера, у меня другой настрой. – Он поднялся с тахты и, взяв со стола ручку с бумагой, снова вернулся к Пандоре. – Пиши заяву на продтовары… И давай сегодня сделаем вегетарианский обед…

– От вегетарианской пищи тебе долго придется ждать аку… Ну ладно, купи побольше огурцов, укропа… сам знаешь, что нужно для классного холодника… И несколько кусочков куриной вырезки, нажарю отбивных. Вчера, мне кажется, мы пили кьянти, очень хорошее винцо, но голова все равно раскалывается…

Дарий не удержался и сдерзил:

– А другое место у тебя, случайно, не раскалывается? – и он положил ладонь на ТО самое место.

– Представь себе, она уже давно раскололась… – женщина явно заводилась, и Дарий, дабы не разжигать мелких страстей, отправился в магазин. Предварительно закрыв на все ключи двери, на всякий, как он любил ее утешать, случай… Ну, хотя бы на тот случай, если совершенно неожиданно заедет к нему какой-нибудь тип вроде Кефала или любителя-велосипедиста Каспара, повадившегося летом делать незапланированные визиты, явно с надеждой застать дома одну Пандору. Дарий давно заметил, каким жадным взглядом он зыркал на нее, и однажды, когда Каспар был в спортивных трусах, Дарий увидел взбугрившийся его Артефакт. И вообще о Каспаре шла молва как о неутомимом и совершенно беспощадном ебаре с выдающимся пещеристым стволом… Причем прекрасно владеющим навыками секс-спринта… И мастере экспромта…

…Рынок, как всегда летом, был изумительно пахуч и разноцветен. Вот где по-настоящему улыбаются и от души сплетничают, не опасаясь последствий, ибо базар на то и базар, чтобы базарить. Купив фруктов, то есть несколько кузовков черешни, винограда и бразильских орехов, которые очень нравятся Пандоре, Дарий отправился в универсам, где, здороваясь налево и направо, исполнил список, написанный Пандорой, и уже хотел направляться домой, когда до его слуха донесся разговор двух старперов, стоящих у газетной витрины. Один другому с энтузиазмом рассказывал о ночном пожаре и очень сетовал на то, что власти города распустили бомжей, от которых нет никакого спасу. Но другой старпер стал ему перечить: мол, при чем тут бомжи, если пожар подстроили те, кто галится на это золотое место и кому на руку сожжение домов, находящихся в списке архитектурных памятников. Памятника нет, значит, нет и преград для захвата земли с последующим… и т. д. «Ну, кажется, пронесло», – подумал Дарий, имея в виду свои ночные выводы относительно Пандоры, пиромании и других маний, и в том числе эротомании, которой, увы, заражено поголовно все человечество.

После универсама он снова вернулся на рынок за зеленью и, когда спускался по лестнице, увидел неразлучную парочку – Роберта и его прыщавого дружка, которые увещевали какого-то дородного крестьянина, пожелавшего где-нибудь приткнуться со своим сельхозпродуктом. И Дарий, закупив для холодника надлежащую зелень, решил зайти к Петронию и на всякий случай проконсультироваться относительно непорядков со своей конечной плотью. Насколько это опасно для эрекции, яичек, предстательной железы и вообще для его жизни, с которой он пока расставаться не желает. Но, открыв дверь в санитарную палатку, вместо Петрония увидел молодую дамочку в белом халате, которая сидела за столом и что-то высматривала на куске ливера через увеличительное с текло.

– Здравствуйте, – сказал вежливый Дарий и перешагнул обитый жестью невысокий порожек.

А женщина в белом, не глядя, протявкала:

– Я занята, зайдите через десять минут.

– А где можно найти доктора Петрония? – Не внял советам дамочки Дарий.

И только после этих настырных речей мадам Белый халат изволила отстраниться от куска тухлого ливера и взглянуть на того, кто спрашивает о человеке, который…

– Доктор Петроний сидит в тюрьме.

– Это как же? – Дарий, удивленный сверх норматива, даже схватился за Артефакт, но вовремя отдернул руку. – Чего же он такого сотворил, чтобы лишиться свободы?

– Дорогой мой, надо читать местную прессу, там расставлены все точки над i.

– Пропустил, извините… Вроде бы приличная личность – и в тюры-муры, – Дарий сам был в ту минуту беззащитен и чувствовал себя на подходах к заточению.

– Коррупция, вот зло, с которым борется наше общество. Немножко взял, немножко дал.

И хотя Дарий ни черта не понял из ребусных блекотаний метрессы в белом, он развернулся и пошел искать Роберта с дружком, у которого лицо похоже на брусничную выжимку. Нашел их там же, где они базарили с сельхозвладельцем, и по первым донесшимся до его слуха словам, понял, что сторонники нетрадиционного секса конторят провинциала, желая продать ему базарное место за наличные, которые, само собой, никогда не попадут в государственный карман и которые никогда не будут обременены налогом. «Грязный рэкет», – озарило Дария, что, однако, не остановило его и даже придало прыти.

– Где ваш доктор Петроний? – строго спросил он Роберта, бывшего ополченца, которому в боевые 90-е залетное хулиганье отбило почки и сотрясло мозг, после чего он был уволен из славных рядов и занялся самым распространенным бизнесом – берешь руками, а отдаешь ногами…

– Как где – в пизде, и об этом знает каждый кабысдох. А чего тебе, собственно, от него надо? Может, трепачок подхватил или французский насморк? – и Дарий понял, что вдохновенней, чем слова данного пикадора, могут звучать разве что сонеты Шекспира…

– Красиво выражаешься, а как насчет анального вложения? – художник редко дрался, но в ту минуту готов был сражаться до первой кровянки.

Однако Робик после его слов сник и принялся дрожащими пальцами вылущивать из пачки сигарету. «Они такие беззащитные, эти ебаные голубые…» Дарий гуманист, тлетворный homo sapiens, а потому тут же, раскаявшись в своей грубости, с миром продолжил путь в сторону винмага, однако все еще пребывая в теме «Петроний, тюрьма и невыясненная в связи с этим обстоятельством дальнейшая судьба его, Дария, конечной плоти». Впрочем, отойдя от рынка на двадцать метров и хорошенько затянувшись сигаретой, он уже смирился с успокоительной мыслью: время, дескать, еще терпит, а там видно будет…

В винном магазине он купил кьянти и два пива, потому что более радикального средства от похмелья, чем пиво, ничего на свете не существует. Разве что летаргический сон или внезапная везуха в автоматах, когда вываливается на экран бонус с пятью, а то и шестью нулями… Правда, последнего казуса с ним еще не происходило, но, как говорит таксист Ахат, надежда умирает после того, как из кошелька исчезает последняя монета…

Возвращаясь домой, он обдумывал тактику поведения с Пандорой. Хотелось выяснить, с кем все же он живет – с нормальной мещанкой или мещанкой, которая немного помешана. И если это так, то не стоит ли ему быть с ней ласковее, внимательнее, почаще прощать ее завихрения? «А какие, собственно, завихрения ты имеешь в виду? – спросил себя Дарий, но внятного ответа не получил. – Ты сам с патологическими завихрениями, и всю жизнь превратил в большой спермогонный аппарат. Признайся хотя бы себе или березе, мимо которой сейчас пойдешь, что живешь в общем-то без особого смысла, без цели, срывая увядающие цветы удовольствия, а Пандора для тебя – средство, если угодно, станок для получения наиболее доступного физического, а значит, самого наисильнейшего удовольствия… Нет! – категорически пресек себя Дарий, – она для меня в миллион раз значит больше, чем просто средство для трах-тарарах… Она мое любимое дитя, которое беспомощно и без которого я оскудею и превращусь в обыкновенную дворнягу…»

Однако дальнейшее самобичевание в его планы не входило. И он, решив отвлечься от непонятного узора мыслей, вытащил из пакета пиво и, открыв пробку с помощью перстня на безымянном пальце, приложился к горлышку. А перейдя через рельсы, уселся возле куста кашки и, поглядывая на небо, на его вечную передвижную выставку – вяло текущие, но первозданно таинственные облака, пытался нащупать в глубинах подсознания что-нибудь ясное, озаряющее его закосневшую душу…

Из-за куста показалась кошка, тощая, с белой грудкой, белыми лапками, черной спинкой и такой же полумаской на мордочке. С перпендикулярно поднятым тонким хвостом, она вышагивала, словно королева, демонстрируя свою знатность. Грязный, ручной и, по-видимому, домашний зверек, кем-то оставленный на произвол судьбы. Не сразу он сообразил, что это любимая кошка его Элегии, выросшая на ее кровати и не знающая другого мира, кроме подушки больной женщины. Элегия, когда еще передвигалась самостоятельно, однажды обнаружила во дворе котенка с застрявшей в пасти салакой, которую он никак не мог ни проглотить, ни вытолкнуть из голодного рта. Сирота, малютка – и Элегия принесла ее в дом и приучила ходить в тазик и есть сухой корм. И назвала Найдой.

Кошка подошла к нему, и Дарий угостил ее куриной вырезкой, которую она с жадностью съела, после чего вопросительно уставилась на добродетеля своими большими зелеными глазами – мол, если ты такой хороший, то дай еще такой вкусняшки… Она шла в руки, и когда он поднялся и направился по дорожке к дому, кошка побежала за ним. И они вместе вошли во двор и вместе заявились в квартиру, где уже пахло кухонным духом и где Пандора что-то готовила к обеду. И Найда сразу же побежала на кухню, к тому месту, где обычно находились ее блюдца с кормом, молоком и водичкой. Словом, она возвратилась в свой дом и Дарию показалось, что в ее глазах стояли слезы счастья, затуманенные воспоминанием.

После смерти Элегии Найда на второй день исчезла, испарилась, ибо дом, в котором не стало ее кормилицы и защитницы, показался животному чужим, и оно оставило его. И вот – возвращение блудной дочери. Дарий был счастлив, как будто вернул частицу той жизни, по которой так страдала его изменчивая душа.

– Принимай гостью! – крикнул Пандоре Дарий. – Кажется, нам не хватает только этого очаровательного существа.

– Я видела, как вы важно шли. Давай ее сюда, угощу твою мадам молочком. Или это кавалер?

– Да нет, это самая настоящая леди. Молока дашь на десерт, а пока угости ее чем-нибудь посущественнее.

Так в их доме появилось новое живое существо, а стало быть, ноосфера жилого пространства так или иначе видоизменилась. После того как Пандора приготовила ранний обед, а точнее – поздний завтрак, они уселись за стол, а внизу, у газовой плиты, обвившись хвостом, устроилась новая квартирантка, которую они стали называть прежним древнерусским словом Найдой. Найда – от слова «найти». Она и есть найденыш. Так вот, этот зеленоглазый вторичнонайденыш неотрывно смотрел вверх, поводя носом, потому что в тарелках людей, сидящих за столом, была очень ароматная, с большим количеством мяса, специй и зелени еда. Дарий, будучи абсолютно дезорганизованным существом, стал бросать на пол кусочки, которые он отщипывал от своей отбивной. Кошка тут же бросалась на ниспосланное с неба и, вертя головой, пыталась разжевать мясо. Потом ей дали молока, которое она выпила до капли и долго вылизывала блюдце. А затем с такой же тщательностью начала умываться.

– Видимо, кто-то ее кормил только молоком, – предположил Дарий, – смотри, с каким аппетитом она его лакала. – И послал найденышу воздушный поцелуй. – Красивая киса, правда?

– Все они красивые, пока не начнут с котами вазгаться. Все как у людей.

– Ну, предположим, это тебя не касается, наоборот ты стала еще красивее…

– Не обольщайся, это не твоя заслуга. С тобой я скоро превращусь в рабочую лошадь.

Дарий смотрел в окно, за которым обогащался золотистым светом мир, а на лавочке, куря и лузгая семечки, этот солнечный мир заполняла Медея. Судя по тому, как она затягивалась сигаретой и как держала ее в откинутой руке, можно было с уверенностью констатировать, что Медея на тот момент никакого отношения к абстиненции не имела. Но Дария занимали другие мысли, он прикидывал, каким образом или, вернее, с какого бока начать разговор с Пандорой на интересующую его тему…

Доев отбивную, которая была сочной и ароматной, но которая после превосходной и сытной окрошки не так была аппетитна, Дарий, не кладя на стол вилку, спросил Пандору, придав голосу если не ласкательную, то во всяком случае ненавязчивую интонацию.

– Скажи, что ты чувствовала ночью, когда смотрела, как горит этот несчастный дом? Только, пожалуйста, не думай, что я хочу тебя на чем-нибудь подловить.

И началось, и началось бестолковое ковыряние вилкой в куске мяса. Глаза опустила в тарелку, губы брезгливо поджала, и тут же дал о себе знать нервный тик, который всегда возникает в ее нижнем веке… Так конвульсивно затрепетало, будто его подключили к току. Она взяла в руки бокал с кьянти, но пить не стала, просто вертела фужер своими длинными пальцами с отполированными ногтями. Поблескивали стеклянные выпуклые бока фужеров, призрачным гранатовым светом томилось вино, и не очень весело искрились недорогие камушки в ее кольце.

– Ну чего ты молчишь, Пандорочка? Я же не следователь и не ловлю тебя на слове, мне надо знать, с кем я живу… – Он наконец отвязался от вилки, положив ее в пустую тарелку, взял Пандору за руку двумя руками и стал гладить, всматриваться в ее лицо, как будто хотел взглядом приподнять ее ресницы и унять трепыхающееся веко. Ему было ее жаль, и он решил больше не задавать вопросов, тем более, что услышал, как в комнате звонит телефон. Он поднялся и вышел из кухни.

Пандоре было слышно, как Дарий кому-то говорил:

– А что еще можно от гнилой попсы ожидать? Ну черт с ними, жаль только нельзя морду набить… – Пауза, видно, кто-то говорил на другом конце провода, а Дарий терпеливо слушал, а когда выслушал, заключил: – Хор, Зенон, спасибо за информацию… Да, да, я потом их заберу и постараюсь отреставрировать. Да ладно, ничего страшного…

Уже на кухне Пандора спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Случается с тобой, а у меня все расписано как по нотам…

– Ну, если секрет, – извини, – и Пандора принялась складывать в раковину посуду.

Дарий нервно закурил и шире приоткрыл окно.

– Какие могут быть секреты у человека, чей труд в буквальном смысле втоптали в грязь? Звонил бармен из санатория, куда я вчера ездил…

И он рассказал Пандоре о том, что ему поведал Зенон. Даже язык не поворачивался, насколько услышанное от него не вязалось с солнечными отсветами мимотекущей жизни. Как он понял, после его отъезда из санатория начался дождь, и Орхидее, когда она шла к машине, ее слуги выстлали в накопившейся у входа лужице мостик из… из его, Дария, картин. Чтобы, не дай бог, ее светлость не промочила свои босоножки, подаренные какой-то царицей из последнего на земле племени африканских каннибалов.

– Так и оставили картины в луже? – спросила Пандора.

– Не просто оставили, а прошли по ним. Я такого от Марио Ланца просто не ожидал, – Дарий налил в фужеры вина. Выпил и еще налил.

– Нужны им твои картины… Они могут себе позволить и не такое. И зря ты так огорчаешься, нарисуешь еще, и даже лучше, это у тебя получается довольно шустро.

Лучше бы она этих поганых слов не говорила. Надо же, шустро получается! Словно ширинку расстегнуть.

– Это когда я занимаюсь маляркой, чтобы заработать тебе на колготки, у меня шустро получается. Раз, раз, помахал макловицей, загрунтовал, помазал, побрызгал и – готово, а это ведь искусство… Повторяю по буквам: И, С, К, У, С, С, Т, В, О… Искусство! Я же не поденщик, черт бы их всех взял, – Дарий рукой, в которой держал бокал с вином, указал куда-то в сторону, видимо, имея в виду то место, где его так позорно унизили. – Меня больше всего оскорбляет их невежество, эти золотистые стафилококки, которые едва-едва научились разевать ротики, издавать какие-то звуки, а между номерами делать друг другу минет, возомнили из себя великих деятелей культуры… Фанерщики… А ведь, по гамбургскому счету, они всего-навсего бабочки-однодневки, о которых завтра никто и не вспомнит с их дешевыми куплетами… И вообще, я не я буду, если… и когда они мне попадутся… я бы их всех под… в гробу и в канаве… и раком, по-партизански… их всех и эту пуп-звезду Орхидею, и ее клоуна Фокия, а главное – ее продюсера, который первый и предложить сделать из моих полотен мост Вотерлоо… Его бы холеной харей в эту лужу… Ну ничего, они еще пожалеют об этом…

Пандора, видя душевные страдания Дария, подошла к нему и села к нему на колени. Прижалась, дохнув свежим винным ароматом.

Пожалуйста, не желай им ничего плохого, они сами не понимают, во что вляпались. Дурачки, жизни не знают, пользуются людской глупостью. Брось, выкинь их из головы. Давай лучше сходим на море, ты порисуешь свои картинки, а я посижу рядом…

Слово «картинки» кольнуло раненое самолюбие Дария, но он пропустил это мимо ушей.

Однако, как бы там ни было, шлея уже попала под хвост, и теперь нужен был другой клин, чтобы выбить первый…

– Собирайся, – сказал он, – сходим отомстить хазарам. – Это на их эсперанто означало – «пойдем сыграем на автоматах…»

Они отправились в «Мидас» и пришли туда в тот момент, когда Бронислав мокрой тряпкой убирал с пола свежую, а потому остро пахнущую кровь… На вопрос Дария: «По какой причине кровавый Спас?» – служитель культа игрищ с присущим ему равнодушием ответил:

– Афганистан не поладил с ГУЛАГом… – это он об Ахате с Энеем. – Драчка не впервой. Оба очень нервные, психуют, когда проигрывают. – Бронислав, окунув тряпку в ведро с водой, выжал ее и снова намотал на швабру. – Я уже к этим битвам привык, хотя сегодняшняя стычка была куда как свирепа. Эней сказал, что Ахат в лагере был не паханом, а петухом. Ну и завертелось, чуть меня вместе с моей будкой не снесли.

– А где они сейчас? – зачем-то спросила Пандора.

– Эней в больнице, Ахат – в полиции. Я думаю, все обойдется, почти вся ментовка здесь ошивается, хотя Эней, может, недельки две и проваляться в гипсе. Ему Ахат стулом сломал руку и повесил под глазом фонарь.

Настроение у Дария помрачнело, но это не помешало придвинуть к автомату «Амиго» (любимому ими «перчику») два стула, на которые они с Пандорой и уселись. Началось ристалище, которое с переменным успехом будет длиться несколько часов. А за это время Дарий успеет трижды сбегать в «Таверну» и навернуть там сухого вина, поболтать с буфетчицей, накрашенной профурсеткой Никой, которая в достославные времена работала в управлении торговли города и ходила в дорогих шубах и в сиянии золотых изделий. Потом он возвращался к приникшей к экрану автомата и неподвижно сидящей Пандоре, что-то говорил насчет невезения и мутным взглядом начинал следить за игрой. Канючил, чтобы она подняла ставку, и несколько раз порывался нажать на клавишу, что Пандоре не нравилась и за что она била его по рукам. Он исхитрился повысить голос, но, видимо, не рассчитав его силы, срывался на фальцет, начинал дико кашлять и, не поставив последней точки, начал закуривать. Постепенно все визуально сливалось, звуки, издаваемые аппаратом, превращались в монотонное перебрехивание, а сам Дарий, отяжелев от собственного прозябания, усугубленного вином и куревом, все ближе и ближе склонялся головой к плечу Пандоры. И, как в тумане, он различал голоса, один из которых как будто принадлежал Ахату, другой, женский – его моложавой жене Роксане, и вялотекущие интонации Бронислава, что-то объясняющего и с чем-то соглашающегося. Он всегда соглашался. В конце концов глаза Дария смежились, сигарета выпала из рук, слух потух, он сполз с высокого стула и мешком свалился на пол. И, слава богу, не причинив полу никакого вреда. Пришел в себя и с очевидной ясностью осознал свое натуральное падение. Его подняли и усадили на более низкий и более остойчивый стул, услужливо подставленный под его зад Брониславом. Пандора что-то пыталась ему объяснить, но в голове тренькало, визжало, тарахтело, безумно хотелось пить, что в конце концов и произошло: Пандора влила в его слепленный слюной рот холодного тоника, кем-то доставленного в «Мидас», после чего сразу же полегчало. Отлегло от многих мест. Равновесие – великая вещь, жаль только, что не все о нем знают.

Мир не без добрых людей, и вскоре Дария оттащили в машину возвратившегося из полиции Ахата и отвезли домой. Правда, из таксомотора он вышел сам. Почти сам, ибо с двух сторон его подпирали супруга Ахата Роксана и Пандора. Когда шли по дорожке домой, до его контуженного слуха донеслась очень справедливая реплика Медеи: «Боже мой, как Пикассо наклюкался…» Но и сама Медея была на хороших парах: они только что с Легионером выпили полбутылки самогона, и если она еще имела силы сидеть на лавочке и бить баклуши, то сам винокурщик, в дупель пьяный, лежал у себя в душной комнате и балдел от благодушия и музыки, которая влетала в открытое окно и которая исходила от дома мошенника Флориана. Это была мелодия Мариконе «На лугах любви»…

Дарий, также находясь в горизонтальном положении, тоже почти балдел, и, как ни странно, от той же «На лугах любви», но еще больше от холодного полотенца, которым увенчала его главу Пандора. Сама она была на кухне и грела воду, чтобы напоить его крепким чаем и привести в порядочное состояние. Она находилась в крайней степени опустошенности: пока Дарий маялся у ее плеча, она спустила в «Амиго» почти все деньги, которые ей он выделил. Подлый «Амиго» круто подвел, ни разу не показал трех сомбреро и вообще вел себя настолько вызывающе, что был момент, когда провернулся сто пятьдесят раз, не выдав ни одного сантима. Катастрофа! Нечего и мечтать о стиральной машине. А счета за квартиру, электроэнергию, воду? Одно предупреждение уже было и может запахнуть выселением… О чем «Амиго» только думает…

Пандора достала из холодильника недопитое кьянти и налила почти полный фужер. Но выпила половину, отвлек свисток чайника. Пока кипяток настаивался на «цейлонском», она снова устроилась у стола и стала ждать, когда градусы начнут успокоительно расщепляться поджелудочной железой. Через окно смотрела на Медею, все ниже и ниже склоняющую голову на грудь. Сигарета, зажатая в руке, неуправляемо дымилась, и Пандора, глядя на дымок, задумчиво колесила в своих потаенных мыслях…

Дарий был бессилен осмыслить свое состояние. Он, как баран, скошенным взглядом дивился на чашку с чаем, которую Пандора поднесла к его губам.

– Пожалуйста, попей горячего чайку, – попросила Пандора и сняла с его головы полотенце, с ним он ей казался очень несерьезным, что каким-то образом могло умалить ее гуманитарную акцию чаепоения. – Я тебе говорила, чтобы ты не ходил в буфет, а ты, де кретино, все равно поперся. Тебе всегда всего мало. Упился – радуйся…

– Да ладно, все пройдет, как с белых яблонь снег… Я хочу пойти на море, помоги мне встать…

– Не снег, а дым… Лежи, у тебя очень красное лицо, наверное, подскочило давление.

Но Дарию хотелось самореализоваться, ибо в нем еще играли градусы, ему было весело и наплевать на все колеры мира. Он притянул Пандору к себе и сделал попытку поцеловать в губы, но та, сделав гримасу отвращения, заявила:

– Из помойки лучше пахнет, чем от тебя. Ты делай что-нибудь одно – или пей или кури…

– Это мужские боевые запахи, которые не должны оскорблять женское обоняние, а наоборот – вызывать сострадание к нашим маленьким грешкам. – Он поставил кружку с чаем на пол и опять взялся за руку Пандоры. – Солнце мое, сними трусики и ложись рядом…

Пандора с чашкой вышла из комнаты и вернулась совершенно обнаженная с рулоном туалетной бумаги. В другой руке у нее была упаковка жевательной резинки, которую она протянула Дарию.

– Пожуй, может, немножко нейтрализуешь перегар.

– Не волнуйся, сейчас все перегары превратятся в запахи желания, – он встал с дивана и начал раздеваться. Затем он сходил в ванную, почистил зубы и ополоснул лицо холодной водой. На щеки и подбородок побрызгал туалетной водой. На обратном пути завернул в другую комнату и перед зеркалом осмотрел Артефакт. Следы недавней травмы почти исчезли, что его ободрило и вызвало обнадеживающее следствие: его Артефакт, словно Феникс, неуклонно восставал из пепла. Но вот что беспокоило: его многострадальный Артефакт, увы, по-прежнему не был прямолинеен и по-прежнему находился в объятиях Пейрони. Но самое неутешительное было в том, что крайняя плоть сузилась настолько, что он, попытавшись сдвинуть ее повыше, ощутил режущую боль. И цвет ее напоминал бледную поганку. Однако он утешил себя: «Это не причина для слабости, стойка хоть и антигеометрическая, но, безусловно, превосходная».

И Дарий, не прикрываясь, отправился на крест, ибо Пандора в этот момент лежала на тахте, раскинув в стороны руки, чем и в самом деле напоминала крест. И тем не менее, несмотря на абсолютную готовность, она не позволила ему действовать буреломно и настырно. Закрыв глаза, она разрешила себя ласкать и даже дала знать, чтобы он сначала поцеловал левую грудь, которая у нее была более чувствительна.

Пандора заходилась в экстазе и готова был вывернуться наизнанку. И вдруг в голову Дария пришла подлая мысль: поставить ее оргазм в зависимость от ее признания. И когда она начала сбивчиво ему навязывать это пошлое «еще, еще и еще!», он смирил свой пыл и нарочито замедлил движения. А она, распалясь подобно доменной печи, уже не в силах владеть собой, завыла и начала его терзать ногтями, побуждая к более активным действиям. А он ей в самое ушко вопросик: «Это ты подожгла?» В ответ мычание и новая обойма стонов и лозунгов, в которых снова доминировало слово «еще!». «Скажи, я должен знать правду, это будет между нами. Клянусь тобой, ну…» Словом, шло бесстыдное злоупотребление властью и подавленная страстью и нетерпежом Пандора раскололась: «Да, я подо… подо… жгла этот гнилой сарай… Что б ты сдох!» А у него от ее признания дух перехватило, и он почувствовал, как Артефакт, словно воздушный шарик, стал медленно, неудержимо сдуваться… А главное, умягчаться, что грозило позором и безрадостной перспективой моратория на неделю, если не больше. А тут, как назло, кто-то начал настойчиво звонить в дверь. Само собой разумеется как бы не так…

И уже после того, как они побывали под душем, выпили по фужеру вина, выяснилось, кто звонил в дверь. Под окном болталась Медея и плаксивым голосом просила помочь открыть ее дверь.

– Иди, – сказал Пандора, – помоги своей пьяной подруге попасть домой.

Это не впервой, и Дарий, ощущая прилив к голове освежающих градусов кьянти, пошел на помощь Медее. Та стояла внаклонку перед своей дверью и безрезультатно нашаривала ключом замочную скважину. Задница ее при этом аппетитно оттопыривалась и сквозь шелковую юбку-плиссе хорошо просматривались темные трусики… И художник, сглотнув слюну, пожалел о своем опустошении, а то было бы не зазорно пристроиться к аппетитному крупу этой подвыпившей кобылки.

Дарий взял ключ и, засунув его в скважину, попытался открыть дверь, но ключ не поворачивался. Оказывается, дверь не была заперта, и Медея напрасно подняла панику, а может, сделала это специально, от скуки и от пьяного желания пообщаться. Так было и так будет.

Через полчаса Найду пронесло, то ли от чрезмерного насыщения сухим кормом, то ли от молока, смешанного с мясом… Убирал за кошкой Дарий. И с этой минуты это стало его прямой обязанностью. Он сходил к соседу и нашел в его сарае железный поплат, а самого Григориана попросил сделать по размеру поплата железную пластинку с отверстиями, в которые, по его замыслу, должна сливаться водичка из Найды…

К заходу солнца Дарий ощутил себя вполне пригодным для дальнейшего осуществления творческих замыслов. Хмель почти выветрился, вышел через почки, а какая-то его часть источилась через поры тела, когда он «плыл» с Пандорой «против течения». Вообще, занимаясь Этим, он почти не потеет, но, видимо, тогда сыграли свою роль духота, винные пары и не совсем обычная процедура выбивания из лежащей под ним античности признательных показаний.

Перед тем как пойти к морю на пленэр, у них состоялся разговор по теме «явка с повинной», который первой начала Пандора. Она надевала босоножки и потому была в наклонном состоянии, когда лица не видно и потому нельзя с него считать искренности высказываний. «Ты думаешь, – сказала она, – что ты такой хитрый и выпытал у меня все, что хотел… Это то же самое, что заставить говорить человека под угрозой пытки или загнав под ноготь иголку. Ты порядочная сволочь, и если бы не моя слепая любовь, я бы давно тебя бросила. А мое признание можешь воспринимать как самооговор. Ацетон я брала с собой на работу, чтобы… Вату я положила в тумбочку, можешь проверить, так что, извини, дорогой мой…» Дарию не хотелось в ее глазах (да и в собственных) быть Вышинским или капитаном Жегловым, и потому он не стал дальше распространяться на щекотливую тему и перевел стрелки на довольно безопасный путь.

– Ладно, забудь, жаль, что мы опять пролетели с игрой… Я имею в виду твой бездарный проигрыш. Сколько раз мы договаривались – если игра не идет с самого начала и жор продолжается, мы плюем и ретируемся.

– «Амиго» сначала давал, и неплохо, но после того, как ты велел мне поднять ставку, он заткнулся и ни разу не показал сомбреро. Ты сам виноват, не надо напиваться. Мне за тебя было стыдно перед Ахатом и его женой. Ты так назюзюкался, что упал со стула. Какая тут может быть игра… – Пандору несло, как ветер несет осенний лист, сорванный с ветки.

– Ладно, прекрати все валить на пьяного отдыхающего, просто у нас ни за что не уплачено, – он имел в виду коммунальные счета и не только. У него кончались цинковые белила и ультрамарин, в запасе не осталось ни одной рамки.

– Работать надо, – довольно безответственно заявила Пандора и, возможно, понимая это, сама взяла мольберт, позволив Дарию налегке направиться в сторону моря.

Они шли солнечными и теневыми сторонами улицы, прошествовали под опасным козырьком и ничего с ними не произошло. Их сопровождали молчаливые свидетели времени, их тени, и когда вошли под прохладную сень старых лип, ощутили освежающее дыхание близкого моря. Бриз повевал вдоль асфальтированной дорожки, по которой, как вчера, позавчера и запоза… зазапоза и еще раз зазазазапоза… вчера катались на своих машинках будущие Шумахеры и Барикеллы. И спокойствие восселилось в сердце Дария, ему казалось, что он никогда не ощущал в своем теле и душе столь благоприятственного комфорта.

Однако когда, раскорячив на дюне ножки мольберта, он вытащил из кулечков кисти и установил загрунтованную картонку и уже хотел нанести первый мазок, рука вдруг предательски задрожала, в голове рассыпался сноп искр, и он едва удержался, чтобы не упасть. Пандора в это время располагалась внизу, почти у самой кромки воды – расстелив покрывало, она долго поправляла купальник и так же долго примеривалась к направлению солнечных лучей, чтобы правильно подставить свое тело под их корпускулы. Но солнце уже ощутимо скатилось к горизонту, и все приготовления Пандоры были не более чем пустым ритуалом пляжного человека…

И поскольку помочь Дарию уже никто не мог, кроме карманной аптечки, он присел на торчащую корягу и принял свои таблетки. А что так его поволокло, в чем была причина? Быть может, неудержимая ионная атака с моря или открывшийся взору и зловеще расплавившийся диск солнца? Или все проще: запоздалое похмелье и активный трах-тарарах дали о себе знать? Он откинулся на спину и минут десять-пятнадцать взирал в синеву, которую прочертили трассы рейсовых авиалайнеров. Жемчужные полосы расплывались, превращались в бесформенные рваные ленты, и пройдет какое-то время, прежде чем они растворятся, исчезнут с небесного купола. Как будто их никогда и не было. Но вот, кажется, пульс, прекратив свое сумасбродство, начал приходить в норму, в глазах исчезли черные мошки, взгляд снова стал выделять из мирового эфира все его бесчисленные тона и оттенки. Он поднялся, встал у мольберта. И, кажется, сделал это вовремя, ибо в природе что-то кардинальным образом изменилось, и он уловил то состояние, которое, очевидно, будет прелюдией конца света или явления чего-то такого, что сделает этот мир вечно безукоризненно блистательным. Однако в голове рефреном звучала какая-то навязчивая похабщина, отделаться от которой у него не было никакой возможности:

За такие мысли Заболоцкий его удавил бы и не поперхнулся. Горькая доля художника, еще не нашедшего себя, быть разным – от самого высокого вольтажа до самого низкого. Он, как разбитая бездорожьем телега, не понимал, что каждый новый ухаб, новая ямка укорачивает ее жизнь и будущие версты для нее будут недоступны. Но человек не телега: Дарий, глядя на подступающее к горизонту светило, как заклинание, твердил… вернее, беззвучно шевеля губами, убеждал себя: «Я должен превзойти Куинджи… Сегодня же, сейчас я это сделаю…» Простой вопрос: соединить свет и тень в такой волшебной пропорции, чтобы глаз Всевышнего признал это откровением… И чтобы око человеческое, всмотревшись в его живописание, восхитилось бы увиденным до глубины души. «Но Куинджи писал против света и потому, наверное, много изводил ультрамарина, изумрудной краски и синего кобальта. И мне нужен и кобальт синий, и кобальт зеленый, которого осталось чуть-чуть, потребуется много ультрамарина, еще больше церелиума, которого кот наплакал… Но если умеренно, с умом… Однако сажегазовой краски не осталось совсем, но я без нее обойдусь, главное – золотистая охра…»

А между тем солнце, озаряющее песчаный берег Рижского залива и немногочисленных его топтателей, уже почти коснулось грифельной отчетливости горизонта. И в этом сказочном сочленении Дарий обнаружил всю диалектику бытия. Впрочем, увидеть-то увидел, но выразить словами был бессилен. Лишь мельком подумал, что поцелуй золотого диска в плотно сжатые губы горизонта может стать предсмертным поцелуем земли. Когда светило в последний раз зайдет и больше не появится в том виде, в каком оно представало перед радужными оболочками динозавров, прекрасным взором одалисок, всяческих Клеопатр, Хеопсов, Лениных-Сталиных, степного кота, скарабея, пересекающего поперек Сахару, в изумрудных глазах черной мамбы и в мутном взоре только-только вывалившегося из чрева матери волчонка, а также тех семидесяти миллиардов человеческих существ, когда-либо населявших Землю. «Но если такое случится… даже если через тысячу, миллион… миллиард лет, то все нынешнее бессмысленно, – невежественный мозг художника тщился что-то понять и судорожно пытался найти ответ. – Нет, врешь, имеет смысл, даже если мир погаснет через пять минут, ибо в эти пять минут будет мое «я», а с ним мои кисти, мой мольберт и остаток краски, которая кончается и которую не на что купить…»

Наконец-то свершилось: солнце перерезало ленточку горизонта, и в вечернем воздухе глаза Дария обнаружили все 2395 цветовых оттенков и еще больше полутонов и четверть-тонов, и это видение так окрылило его душу, что он едва не задохнулся от прилива чувств. И среди кажущегося хаоса открывшегося ему космического калейдоскопа он увидел отчетливую линию золотого сечения. И в глазах его затомились сполохи отраженного от вечности света. И, наверстывая время, стараясь не выпускать из внутреннего взора то, что пришло к нему озарением, он начал выкладывать на картонку краску, запечатлевая изнуряющую душу метафизичность. И, видимо, ему что-то удалось, потому что над ухом чей-то голос произнес: «Бойся человека, Бог которого живет на небе». Дарий, не оборачиваясь, пытался вспомнить, кому принадлежит этот суховатый, ироничный голос, но вспомнить не мог. Оглянулся, но никого, способного произносить подобные речи, рядом не было. Он кинул взгляд туда, где в сумеречном свете обременяла пространство Пандора, и увидел, как она вытряхивает покрывало, видимо, собираясь идти домой. «Интересно, или я сбрендил, что вполне возможно, или я что-то слышал на самом деле. А почему бы и нет: если мне явилась мировая палитра, то почему со мной не может говорить ее создатель? Нет, это уж слишком, то, что ты слышал, всего лишь слуховые галлюцинации, чем всегда страдают алкоголики, невоздержанцы в смысле ебли и психопаты, к которым тебя уже давно отнесла официальная медицина. Так что не обольщайся насчет Бога и небес, покажи сотворенное старому маразматику Кефалу, и пусть его мнение будет первым, но не последним. Впрочем, вы друг друга стоите», – так подумал о себе и Кефале Дарий и отступил от мольберта на два шага. И его взгляд, окинув общим взором то, что создала его рука, затем сместился на пару сантиметров вверх и за темным контуром мольберта успел ухватить оранжево-кумачовый гребень солнца, сходящего на нет. Закат окончен. Занавес опущен. Вечер в своих правах. Небеса и море на месте, скоро появятся первые просверки небесных светляков и все пойдет по новому кругу. Значит, пора мыть и упаковывать кисти и подождать, когда поднимется Пандора, но не для того, чтобы услышать от нее что-нибудь вразумительное, а просто для того, чтобы лишний раз полюбоваться ее статью и ее неверными, меняющимися от меняющейся освещенности глазами. Но пока Пандора преодолевала подъем, свершилось чудо, которое Дарий посчитал позитивно-символическим: на поднятую крышку мольберта спикировало белокрылое существо – юная морская чайка с тонким перламутровым клювом и субтильными, но, видимо, цепкими, янтарного цвета лапками, которыми она уверенно ухватилась за мольберт. Ему показалось, что это была та же самая птаха, которая в прошлый раз сиротливо грелась в песке, устало опустив головку. А быть может, это была другая, но тоже уставшая от полета птица… Она и так и эдак вертела своей серой головкой, и в ее сердоликовых глазах как бы сиял вопрос, смысл которого для Дария остался непонятым. Он неотрывно вглядывался в ее зрачки и неожиданно увидел в них отражение своей картины, сияющей необыкновенными цветами радуги. И душа его восхитилась. Он протянул руку, намереваясь коснуться пришелицы морских просторов, но чайка сжалась и, оттолкнувшись своими тонкими лапками от мольберта, взлетела и устремилась в сторону отражающего последние лучи моря.

Явившаяся Пандора, взглянув на изображение, открыла рот и целую вечность не могла его закрыть. Она с нескрываемым раздражением бросила на траву пакет с покрывалом, и плюхнулась с ним рядом.

– Что-нибудь случилось? – спросил Дарий и еще раз взглянул на свое творение.

– А ты сам не видишь? – Пандора гневливо сверкнула глазами, со вздохом вынесла приговор: – Допился, дорогой мой мальчик, доигрался. Боже мой, боже мой, какая мазня, как будто шимпанзе лапой. Неужели ты сам не видишь, что ты тут наляпал?

– А что тут видеть? – Дарий, смущенный и раздавленный критикой и непониманием, готов был ее придушить. – Что тебе здесь не нравится, а? Закат над морем, ранний вечер, отраженная в море радуга, бездна тонов, гармония идеальная… Слышь, курица, гармония и-деа-ль-на-я. Повторить? У меня еще такого не было и вряд ли когда-нибудь будет…

Пандора, опустив голову в колени, раскачивалась из стороны в сторону, видимо, выражая так свое удивление и досаду. Из колен он услышал ее глухое негодование:

– Во-первых, давай без оскорблений, во-вторых, у тебя действительно такого еще не было, и в-третьих, ты не виноват, потому что свихнулся, а вот на какой почве, это еще предстоит выяснить. – Она подняла голову и Дарий увидел животный блеск в ее глазах. – Где ты видишь радугу? Радуги без туч не бывает. И почему у тебя море такого золотистого цвета, глядя на который можно свихнуться…

– Все, амба, заткнись и больше не раскрывай свое орало. Повторяю для глухих: это лучшее, что когда-либо выходило из-под моих кистей, и никогда подобного больше не будет. – Он упаковал мольберт, сложил стульчик и, прощаясь с морем, окинул его насколько возможно широким взором. – Забирай свои шмотки и пошли домой. И больше на тему искусства вообще и живописи в частности ни слова, ни полслова. – И Дарий размашисто, оставляя позади себя дымок от сигареты, зашагал в сторону липовой аллеи, которую уже заполняли фиолетовые сумерки.

До Рождества было еще ой как далеко…

 

Глава седьмая

Кошки удивительные существа, и не зря в седые времена их считали священными животными. Когда Дарий улегся рядом с Пандорой на диван, Найда вскочила ему на грудь и уютно там устроилась. Ее белая мордочка сияла новогодним фонариком, а мурлыканье, которое она издавала, напоминало монотонную работу электромоторчика или урчание холодильника. Лапки она сложила муфточкой, голову склонила к самому подбородку, и всем было хорошо.

Около часа ночи Дарий проснулся и увидел, как сквозь неплотно зашторенные окна пробиваются разноцветные сполохи и слышатся автоматные очереди. Но это его не потревожило, поскольку было уже привычным: сосед-шулер отмечал день незаконной репатриации, незаконно вошедшей в страну силы с красными звездами на фуражках. Найда уже спала в ногах, что мешало Дарию свободно вытянуться, и он, поднявшись, сдвинул кошку к стене. Однако сон прошел, и он долго лежал с открытыми глазами и вспоминал все, что могло прийти в голову человеку с довольно неясной философией жизни. Тогда, в Москве, когда он увидел Пандору, все в его душе и сложилось. Определилось на года. В Ригу он ехал в одиннадцатом вагоне, и когда ресторан закрылся, они у единились в ее служебном купе. Говорили, но больше она – о своей жизни, о том, как стала официанткой в вагоне-ресторане, как умерла ее мать, как «в предыдущий рейс ее обворовала в Москве цыганка», которую она отвела в милицию и где над ней посмеялись, ибо не было вещественных доказательств. Цыганка успела выбросить кошелек, когда они направлялись в отделение милиции. А вообще жизнь проходит на колесах, рейсы через три дня, в остальное время перебивается на рынке, продавая привезенные из Москвы вещи. Ах да, еще она ухитрялась учиться на заочном отделении торгового института. Призналась, что давно хотела его встретить и даже искала телефон в телефонном справочнике, но там его не оказалось. И когда она это говорила, у Дария сбилось дыхание, и он не мог дождаться минуты, когда Эта минута будет уместной для них обоих. Он вспомнил, какая на ней была блузка (василькового цвета), какая в волосах заколка (коричневая, в виде бантика с бисеринками), какие духи (сандал) от нее исходили. Но не смог бы передать прелестное сочетание ее сияющих глаз с нервным подергиванием века.

И даже при тусклом свете он разглядел, как зарделись ее щеки, когда он начал расстегивать юбку, как будто это было в первый раз, и как она, смущаясь, устраивалась на очень не удобном ложе и старалась не глядеть, как он приспускал джинсы, а сам он, вбирая в себя ароматы сандала и специфические вагонные запахи, старался не упасть с полки, ибо она была узкой и совершенно не приспособленной для полной самоотдачи. Но все произошло быстротечно, ибо кто-то дважды дергал за ручку двери служебного купе, что, однако, не умалило обоюдоострое соитие. В последний миг он взвыл, и она прикрыла его рот ладонью, а сама… Впрочем, это уже осталось в далеком прошлом.

По приезде в Ригу они расстались, но ровно на столько, сколько потребовалось для поиска для нее жилья. Начало. Бытовое переустройство, в котором было все: переезды, смена работы, общежитие строительного треста, что само по себе сравнимо с концлагерем, безденежье, подозрения в измене, ревность и пр., и пр., однако не это дразнило память Дария, а очень мимолетный эпизод, который произошел в том же одиннадцатом вагоне утром, когда экспресс приближался к рижскому вокзалу. В суматохе, какая бывает в пассажирском купейном вагоне, в хаотическом движении поздно проснувшихся пассажиров, ринувшихся в туалет, Дарий стоял в проходе и наблюдал за тем, как Пандора (помогая своей подруге-проводнице из соседнего вагона) собирает белье, складывая простыни в отдельную стопку, пододеяльники и полотенца – в другую, моментами отвлекаясь, отправлялась на поиски недостающего казенного белья. И в один из моментов, пролетев по проходу стрелой, к Пандоре подошел молодой крепко сбитый мужчина тоже в форменной одежде, и, приобняв Пандору за плечи, что-то стал ей говорить. Было видно, разговор шел доверительный, свойский, даже ласковый, и Пандора, слушая парня, смущенно бросала взгляды в сторону Дария. «Тебе придется выбирать», – сказал себе Дарий и тоже пошел на выход, где уже выстроилась очередь. Подойдя к беседующим, он взял Пандору за руку и довольно бесцеремонно втолкнул ее в открытые двери служебного купе.

– Кто этот человек?

– Бригадир поезда, а что? Я тебе позвоню, а сейчас мне надо прибираться…

И с той минуты в душе Дария не было ни минуты затишья…

…Он уснул, когда последняя петарда, осветив небо и верхушки сосен, потухла и когда Найда снова улеглась ему на грудь. Она была невесомая и не мурлыкала, а лишь тихонько, как и Пандора, посапывала, что было своеобразным музыкальным рефреном, ничуть не отягощающим слух и тем более тело.

Утром, когда Пандора ушла на работу, он с только что написанной картиной отправился в санаторий за своими втоптанными в грязь полотнами. Все были на месте: за администраторской стойкой те же куклы Барби, которые мило его приветствовали, и он им в ответ тоже помахал рукой, был на месте и бармен Зенон, свеженький как огурчик, правда, с небольшой царапиной на щеке. Вдалеке показалась узкоплечая фигура сантехника Афони, направлявшегося в рабочую столовую.

Зенон предложил выпить, но Дарий отказался. Закурили, и бармен поведал некоторые подробности того вечера, когда в баре гуляла Орхидея со своей свитой. Оказывается, после репетиции в зале вся кодла заявилась в бар и устроила такую оргию, от которой все пять этажей санатория сотрясались, словно во время землетрясения. На что лояльный к Орхидее главврач Нафталей, но и тот пришел в ужас и дважды прибегал в бар, чтобы утихомирить «золоту молодежь», а по классификации Дария – «золотистых стафилококков». Часам к десяти к ним присоединились еще несколько человек, и в том числе пятеро «полуфабрикатов», которые были в фаворе у Орхидеи. Это были молодые парни, загорелые, развязные, как бывают развязными еще не совсем зрелые, но испившие яда славы недоросли.

– Они по-свински нажрались, заблевали все углы, – Зенон так поморщился, что Дария самого замутило. – А потом по одному, по двое бегали факаться в зал, и затрюхали все кулисы, весь занавес… И Фокий туда шастал с одной рыжей курвой, потом другую повел. Уронили столик, побили посуду, а госпожа Орхидея то ли от ревности, то ли от дури позволила себя вые… одному молокососу прямо здесь, в углу за автоматами. Единственный, кто вел себя по-человечески, был Авгутин, который, упившись в дуплет, проспал на подоконнике…

Дарию такие разговоры ни о чем не говорят, он и сам не дурак этим заниматься где угодно и с кем… А вот тут он соврал себе, ибо пока что кроме Пандоры ему никто не нужен.

– Наверное, они тебе неплохо забашляли? – спросил Дарий бармена. – Обычно попса гуляет широко…

– Да, на чай я жаловаться не могу, сама Орхидея отстегнула неплохую маню. Что есть, то есть, но все равно противно. Когда их смотришь по телевизору – это одно, когда возникает такой дрочильный момент – совсем другое дело. Ты ж понимаешь…

Дарий все понимал, но Зенону не сочувствовал. Подумаешь, потрахались золотистые стафилококки. Делов-то… И еще заплатили.

– Ты что-нибудь принес для продажи? – поинтересовался Зенон и поглядел на завернутую в бумагу картину, которую Дарий положил на столик.

– Нет, это для другого случая. Ты мне отдай мои картинки, а то времечко уже поджимает.

Бармен зашел в подсобку и вернулся с большим целлофановым пакетом, в котором был весь Дарий.

– Еще не высохли как следует, – сказал Зенон. – Но сушиться должны медленно, иначе покоробятся.

– Интересно, откуда взялся дождь? – художник вынул из пакета одну картину и поморщился. Понюхал, – она же дерьмом воняет…

– Ты меня не так понял… Никакого дождя не было, просто прорвало трубу в бальнеологическом отделении, и всю территорию затопило сероводородом… Отсюда и вонь… Так что твои картины пропитались целебными элементами, ради которых люди платят большие деньги… – Зенон, разумеется, шутил, что, впрочем, Дария не обижало.

– Я ей продал пять штук, а тут только четыре, – демонстрировал Дарий вынутые из пакета картины.

– Сын главврача передал мне именно столько, и я не думаю, что кто-то тебя нагрел. Может, одна картина все же поехала в Москву, что тоже неплохо.

Дарий, глядя на свою живопись, не очень пал духом: кое-где подтеки, грязь от ног, небольшое шелушение краски, но это все поправимо…

– Налей-ка на дорожку винца… – попросил он бармена. – Если можно, итальянского красного.

– Сухача?

– Разумеется.

– Сухое только чилийское каберне… Сантьяго…

Дарий махнул рукой, мол, наливай, а сам уже нанизывал на язык строфу одного странного поэта: «У него спросили: есть ли в Чили города? И он ответил: никогда! И его разоблачили…»

После вина на душе немного повеселело, и когда он проходил мимо оранжереи Инцеста, повернул к входу, захотелось посмотреть на его красавицу-дочь. Однако в цветущем и источающем божественное благовоние Эдеме никого не было, и художник, несколько разочарованный, поплелся на автобусную остановку. По пути встретил Нафталея, который долго тряс его руку и в конце концов сказал: «Не один ты потерпел, эти дешевки разбили хрустальный гарнитур на двенадцать персон. Фока решил станцевать на столе лезгинку, а у него, сам знаешь, костыли на два метра… Ух, стервятники…»

– А чего ты их приваживаешь, если они такие стервятники? – видимо, наивность родилась раньше Дария, иначе бы он столь дурацкий вопрос не задавал.

– Ладно, искусство требует жертв… Но я, как ты понимаешь, не тебя имею в виду, твои картины пострадали из-за разгильдяйства моего сантехника. Афоня, сволота, между прочим, ужрался в ее же компании… Пили все – и артисты, и мои больные, и вся администрация. Ужас, срам, не могу до сих пор прийти в себя. А насчет твоего урона… Если есть время и желание, приезжай, устроим тебе целебные процедуры в виде душа-каскада, подводного массажа или радоновых ванн… Гарантирую, после них только и будешь думать о пистоне…

Около остановки он зашел в придорожную забегаловку, арендованную цыганами, и выпил вина, от которого его едва не стошнило. Это была сто… двести… трехсотпроцентная крутка, и не зря говорят, что после этой забегаловки многие прямиком летят в «неотложках» в реанимацию. Но Дарий – неверующий антроп, и таким он бывает чаще всего, пока сам не стукнется лбом… Однако, порыгав, перекурив, он все равно словил какой-то кайф и, сев в автобус, через минуту забыл обо всем, что не касалось живописи. Он направлялся к Кефалу, чтобы показать свое новое творение. Как-никак этот старый мудила неплохо разбирался в живописанине, хотя иногда его заносило и предметного разговора не получалось. Дарий молил Бога, чтобы только застать его одного, без шлюх или, как их называет сам Кефал, сиповок-многостаночниц.

Улица, на которой он жил, как всегда, была опрятна и лежала в густой тени каштанов, сирени и старых, но еще очень крепких лип. Был земляничный полдень, и когда Дарий поднимался к домику Кефала, в лицо подувал бриз, приносящий с собой запахи немного подопревших морских водорослей, которые после ночного прилива бесконечной траурной каемкой обрамляли берег залива.

На крыльце, в отличие от того раза, когда Дарий приходил к старцу и застал на крыльце двух лесбиянок, теперь сидел щенок коричневой таксы, уставившись с любопытством на двух спаривавшихся стрекоз. А когда увидел Дария, поджал хвостик и, сбежав со ступенек, сиганул под крыльцо.

Дверь была незаперта. И первое, что коснулось ноздрей вошедшего, был терпкий сигарный дух, смешанный с кофейными запахами. В общем это не было гадким духом, наоборот, эта смесь говорила о чем-то устойчивом и возвышенном, хотя спроси Дария, почему он так это воспринимал, он вряд ли бы ответил…

– Есть тут хоть одна живая душа? – неизвестно у кого спросил Дарий и, не услышав ответа, прошел во вторую комнату. И увидел Кефала, лежащего под толстым слоем одеял, с откинутой на подушке головой и выпроставшейся из-под одеяла безволосой бледной ногой с желтым, давно не стриженным ногтем на большом пальце. Сначала он подумал, что Кефал отдал богу душу, предварительно накурившись и напившись кофе, что, между прочим, могло способствовать мгновенной и, как водится, внезапной кончине. Но нет, этот старый апологет кандаулезизма вдруг поднял голову, схватился за лежащую на стуле сигару и начал ее так сосать, что той ничего не оставалось делать, как только зардеться огоньком, испуская жирные струи дыма…

– Привет, – сказал Кефал, я немного соснул, ночью не мог сомкнуть глаз.

– Небось баловался с девчонками? Я видел на крыльце щенка, точно такой масти мне однажды пригрезилась такса, которая после землетрясения…

– Принеси стул и садишь рядом, а если хочешь кофе или вина, обслужи себя сам. Я чувствую себя так, словно меня посадили в морозилку, – он шевельнул ногой, – набросал на себя шесть одеял и два махровых халата, а толку… Черт знает, что происходит. Впрочем, ты еще молодой, и сосуды у тебя другие. А собака… это приблудившийся щенок, и я его полюбил. Кстати, когда будешь уходить, подсыпь ему сухого корма, он на подоконнике в пакете.

Дарий принес стул и уселся. Хотя ему было неприятно оказаться в облаке сигарного дыма, однако дела есть дела…

– Значит, окна открывать не рекомендуется? Будем в такой душегубке сидеть…

– Если не нравится, можешь убираться, – Кефал всегда был хамом, и Дарий не стал продолжать пустой разговор. – Какие новости, как твоя красавица Пандора поживает? Меня понемногу все бросают, даже моя красотка Манефа стала необязательной.

Дарий о таковой ничего не знал, а потому тактично промолчал. Спорить или возражать древнему Вельзевулу – абсолютно бесполезное дело. Даже скандальное. Дарий распаковал свою картину и положил ее себе на колени. Надо или верхний свет включить, или расшторить окно, поскольку настольная лампа для его целей не подходила. Он хотел показать творение Кефалу, ибо знал, что этот немного безумный человек, обладая тысячью самых несносных недостатков, начисто лишен чувства зависти. Чувства, которое, по мнению самого Дария, является и движущей силой, и силой, которая грознее и ядовитее яда австралийской кобры.

Кефал, поняв, что ему с минуты на минуту придется выступать в роли некоего арбитра, положил сигару в пепельницу, а сам перевернулся на бок, чтобы расширить сектор обзора.

– Откинь шторы, – прорычал он, – но предупреждаю, если мне не понравится, пеняй на себя. Ты меня знаешь… я лебезить не буду, даже если бы передо мной предстал сам Пикас… или Леонардо да…

Дарий отмахнул в сторону шелк, и комнату наполнили невидимые кубы северного освещения. Именно того света, который для рассматривания красок является идеальным.

– Возьми другой стул и поставь его в угол, чтобы отсюда было лучше видно.

Дарий установил на стул картину и отошел к дверям. Он волновался. А когда он так волновался в последний раз? «Ах да, было дело… Боже мой, что эта старая кочерга скажет? И почему я, собственно, так нервничаю, словно застал Пандору в купе поезда, когда однажды без предупреждения приехал за ней в депо, чтобы пригласить в кафе. Именно тогда он чуть не получил инфаркт – когда входил в купе, из него выскочил в одних трусах тот человек, которого Пандора назвала бригадиром поезда. Могла бы разыграться кровавая драма, если бы еще и Пандора была «обнаженной махой»… Нет, она была сплошь в форменных одеждах и все дело представила таким образом, будто бригадир поезда, по пьяни и пользуясь своим служебным положением, залез в купе и она его оттуда силой выдворяла… И в который раз Дарий поверил и смирил свою гордыню…

…Долго взирал Кефал в угол, где в нейтральной позиции окостенел венский стул, на котором в совершенно иной позиции, скорее судьбоносной, нежели нейтральной, воспаленно сияла картина Дария. Лежащий на диване художник снова протянул свою худую бледную длань за сигарой, снова подышал ею, напустил тумана и, откинув в сторону руку с той же сигарой, изрек:

– Принеси из кухни салфетки, я сейчас буду рыдать…

Дарию показалось, что над ним издеваются, и вспылил.

– Изгаляешься, старый пень… Впрочем, ничего хорошего я от тебя и не собирался услышать.

Казалось, пауза будет бесконечной.

– Скажи, только честно, где ты взял такие краски? – голос Кефала оживился и стал даже энергетически заряженным. – Я не могу поверить, что эту вещь написал ты… Ты на это не способен и красок таких на земле не бывает…

– А если серьезно? Скажи «да» или «нет» – и я все пойму без твоих затрапезных шуточек…

Опять тягучее, как деготь, молчание. Ни черта по-человечески не может сказать этот ё, переё и еще пятьсот раз ё Мейстер… Но вот наконец проклюнулся.

– Дорогой мой, хотя я и не верю, что это сотворил ты, но поскольку иного варианта нет и мне приходится признать… – последовала сногсшибательная затяжка сигарой, – но мне приходится признать, что за всю свою жизнь я ничего подобного не видел. И то, что ты создал… я не побоюсь этого слова – «создал» просто божественно… А как ты композицию назовешь – «Апокалипсис» или… «Возникновение»?

– Если ты не шутишь и в этом действительно что-то есть, – Дарий рукой указал на картину, – то я не могу тебе объяснить, что это такое… Для меня самого это пока тайна. Хотя Пандора сказала, что подобной мазни она в своей жизни еще не видела…

– А сам-то ты понимаешь, ну как тебе сказать – осознаешь ли неземное происхождение этой живописи?

– Кажется, такое мне даже в голову не приходило, думал, что это с похмелья, от чрезмерного перепоя и утреннего трах-тарарах… мало ли что бывает в жизни…

– Я всегда думал, что ты недалекий человек, и сейчас в этом окончательно утвердился. Слепой, глухой и невежественный. Пойми, дорогой мой: если я тебе говорю, что это гениально, значит, это воистину гениально… Что ты чувствовал, когда писал это умопомрачительное видение?

Дарий не сразу ответил. Да и вопрос на засыпку…

– Конечно, какое-то озарение в тот момент было… И когда я закончил писа́ть, на мольберт села чайка, и я в ее глазу увидел отражение своей картины, хотя угол падения равен углу отражения… Словом, исходя из этого закона, никакого угла отражения не могло быть… Какая-то непонятная символика, а может, даже мистика…

Кефал наконец нажал на кнопку выключателя, и светильник погас. Затем скинул с себя кучу тряпок и сел на кровати. Его спущенные ноги напоминали две тонкие окорененные ольшины, а пальцы с ороговевшими ногтями-когтями выдавали в нем мифического Пана… Попив из кружки холодного кофе и утерев ладонью свою седую бороду, он снова уставился в угол, и Дарий едва не упал со стула, когда увидел, как Кефал молится на его картину… «Отче наш, да святится имя Твое, да придет царствие Твое…»

– Скоро будет выставка, советую эту боготворную вещь выставить, но, боюсь, серость ее не оценит. Сейчас я тебе скажу, что ты должен сделать после моего ухода.

Дарий вопросительно взглянул на Кефала.

– Во-первых, я стар, как вон та за окном кривая сосна, вовторых, в моем брюхе живет членистоногое животное по имени рак… Не перебивай и слушай. Сам понимаешь, что с таким сочетанием диагнозов долго не живут. Так вот… Заткнись, говорю… Так вот, когда меня закопают, поскольку я не хочу быть сожженным, и надеюсь, что когда-нибудь найдут мои кости… как кости мамонта и вдруг по ним воссоздадут заново… Тьфу ты, каналья, не о том говорю… Словом, когда меня не будет, все мои картины, которые в основном находятся в рижской квартире, привезешь сюда и на самом берегу сложишь из них костер. Сначала я думал своим духовником сделать Манефу, но теперь вижу, что для этой роли подходишь только ты, ибо кроме тебя ни у кого не будет разрываться сердце, и не закипит в жилах кровь, когда огонь охватит труд всей моей жизни… А ты все поймешь, ибо ты превзошел меня и всех, кого я знаю…

– Может, я раньше тебя отброшу копыта, поэтому давай не будем…

– Вполне возможно, но, по теории вероятности, все же первым буду я. Поэтому на днях я приглашу нотариуса и все оформлю как полагается и с таким условием, чтобы у тебя был свободный доступ ко всему, что я создал… И полное распоряжение им…

Дарий пережевывал сказанное Кефалом. Вроде бы, для приличия его надо бы успокоить, сказать что-нибудь обнадеживающее… Впрочем, такой ход он тут же отверг, зная, что динозавр ни в каких поблажках и утешениях не нуждается. Спросил Дарий о другом.

– А что будет с собакой, ну, если вдруг…

– Да не мямли ты! Не если вдруг, а произойдет непременно, вопрос лишь в нескольких неделях. Таксу возьми себе или отвези ветеринару, не хочу, чтобы она без меня тут бедствовала. В серванте можешь взять упаковку с виагрой, она мне больше ни к чему…

Но Дарий наотрез оказался быть палачом его картин. И посоветовал, чтобы Кефал обратился к своей бывшей жене или Манефе, которую Дарий никогда не видел…

– Моя бывшая жена ждет не дождется, когда я подохну. И я ее понимаю, ведь когда она тяжело заболела, я ее бросил… Она умоляла, чтобы я не уходил, а я наплевал и ушел… И не жалею, рабом никогда не был и ни одну из причин для этого не приемлю… Все, иди, я устал… Не забудь насыпать щенку сухого корма…

И когда Дарий, насыпав в желтую пластмассовую чашку сухого корма, со своими картинами выходил из домика, услышал последние слова Кефала: «Не вздумай делать копию, это должно быть в единственном экземпляре…» «Можно на меня навести все пушки и ружья мира, я все равно такого повтора не осилю. Никогда! Ни при какой погоде, ибо такое случается только раз на сто миллиардов случаев…» – Сказал это себе и устыдился: слишком много самонадеянности и тщеславия прозвучало в этих безответственных словах. Дарий был неорганизован, пассивен, но иногда в его голове наступало просветление, отдаленно напоминающее здравомыслие…

Спускаясь на дорогу, чтобы попасть на автобусную остановку, он думал о Кефале. Познакомился он с ним в те времена, когда о художниках пеклось государство, – в Доме творчества художников. Лет двадцать назад. Кефал только что вышел из-под следствия: его по «стуку» какого-то чистоплюя хотели привлечь к суду за хранение и распространение порнографии. Какой-то эротический журнал да колода карт с голыми бабами – вот и вся порнография. Но с тех пор его популярность среди богемы поднялась на приличествующую высоту, а сам Кефал, ни на йоту не испугавшись преследователей, продолжал купаться в эротической повседневности, и однажды он пригласил Дария для дубль-секса. Какая-то студента из мединститута, довольно красивая, причем той красотой, которая явно указывает на развращенность и безотказность. Все происходило в номере Кефала, где было два душа, два туалета и два биде. Когда Дарий вошел в номер, Кефал сидел за мольбертом, вымусоливая какой-то сюр, студентка плескалась в душе, в помещении пахло сигарами, кофе и французскими духами «Коломбо». А когда будущий медработник вышла из душа, Кефал, указав на нее кисточкой, произнес: «Я сейчас закончу, а вы пока можете посмотреть журналы и поласкаться». Журналы лежали на тумбочке возле кровати, и Дарий, взяв их, вышел в другую комнату. Там и состоялось знакомство. Девушка, которую, кажись, звали Азалией, сама стала листать журнал и комментировать увиденное: «Эта фифа явно с силиконовой попой, а у этой брюнетки искусственные губы… Для минета самое то… Посмотри, какие у негритоски соски…» Но на картинках были не только женские особи в одеяниях Евы, там были и представители жеребячьего пола с массивными, необыкновенной величины Артефактами, смазливыми, симметричными физиономиями, по которым никогда не догадаешься, кого их обладатели больше предпочитают – Адама или Еву… Все в мире перемешано с голубизной. Однако картинки и комментарии не могли пройти мимо нервных окончаний Артефакта, и Дарий, взяв Азалию на руки, отнес на диван и распахнул халатик. Лобок был побрит, слева от него, на панбархатной шелковистости живота, графически четко темнела наколка в виде распустившегося лотоса… И когда Артефакт уже готов был войти в норку, девицу вдруг охватил приступ лихорадки. Она, словно припадочная лошадь забилась в судорогах, и Дарий хотел было уже отказаться от завоевания медслужбы, когда услышал: «Я уже, но ты, пожалуйста, продолжай».

Разумеется, экспромт с Азалией никакого для него открытия не сделал, не считая эпизода, когда к ним подошел Кефал и, не церемонясь, всунул свой Артефакт Азалии в ее накрашенную и очень аппетитную каверну. Дария замутило, и он даже отвернулся, однако, продолжал интенсивные поступательно-возвратные движения. Девица опять затряслась, застонала, но так, как может стонать человек с кляпом во рту. Вскоре к ней присоединился рык Кефала, и Дарий, сорвавшись с бархатистого тела, побежал в душ… И там его вырвало. А вырвало потому, что он представил, как жидкость, исходящая из Кефала, вливается в розовую гортань медицины… Это же какой риск для жизни! Обвинят еще в соучастии…

Подобные воспоминания не могли остаться без последствий. Ассоциации – великое завоевание человеческого мышления. Сначала они возникают в виде сухой ветки, но постепенно обрастают ответвлениями, начинают зеленеть, еще больше распускаться, пока не дойдут до полного созревания. Однако в голове Дария такая ассоциация, подогреваемая недремлющим чувством ревности, возникла мгновенно, и когда автобус остановился возле станции Майори, он сошел и направился на работу к Пандоре. Для осуществления внезапного контрольно-инспекционного визита. Как и в прошлый раз, он прошел в глубь двора, миновал железную конструкцию с поблекшим названием фирмы и вышел на площадку, на которой в предыдущий его приход загорала Пандора. Но ее там не оказалось, а дверь, ведущая на производственный участок, была закрыта, таинственно поблескивая небольшим, зарешеченным оконцем. Он тихонько потянул ручку на себя, но дверь не поддалась. В замочной скважине он обнаружил торчащую головку ключа, что свидетельствовало о наличии в помещении живого духа. Не считая, разумеется, мышиного или крысиного племени. Ему стало не по себе, и даже где-то в районе Артефакта словно жиганули крапивой. «Оставайтесь с нами», – красной строкой прошла в сознании телевизионная банальность. А между тем за дверью кто-то притушил свет, что ввело Дария сначала в оцепенение, а затем в неописуемую ярость. Ему даже показалось, что он различил в сумраке мужскую фигуру, выбегающую из глубины помещения и на ходу застегивающую молнию… О, что это было за видение! Ярость создала Робеспьера, и она же придумала гильотину. В ход пошли каблуки, кулаки, и дверь готова была разлететься в щепки, когда к ней подошла Пандора и открыла замок.

– Ну чего ты бесишься? – сказала она и тут же отвернулась и отошла от двери. В ее тоне слышалась тревожные нотки Дездемонны, перед тем как на ее горле сомкнулись пальцы мавра…

Но Дарий, накапливая в себе непререкаемую правоту собственника, вошел в помещение и осмотрелся. Справа, из подсобки, доносился мужской голос, который через секунду проявился в виде человеческой фигуры… директора по коммерческим вопросам с монголоидными чертами лица. Прижимая телефонную трубку к уху и на ходу разговаривая, он обошел остолбеневшего Дария и скрылся за дверью. А тот, словно и впрямь парализованный столбняком, пытался соединить несоединимое. То есть хотел понять, как его Пандора будет выкручиваться. Он подошел к ней, сидящей на одном из диванов, и бесконечно долго ждал, когда наконец она начнет излагать свою легенду. Поставил у стола пакет с картинами. Затем он прошел дальше и под опущенной к столу подвесной лампой увидел сервированный столик с недопитой бутылкой «Мартеля», двумя рюмочками, пластмассовыми тарелочками, на которых были набросаны бутерброды-канапе с красной икрой и копченой рыбой. И половинка ананаса, гроздь черного винограда, бананы…

Он нагнулся и что-то поднял с пола.

– Что ты теперь скажешь? – обратился Дарий в тишину, отправляя в рот сорванную с ветки виноградину. – И он снова подошел к Пандоре. – Ну, объясни, какой форс-мажор заставил тебя… И вообще, что это за светский раут? Может, объяснишь, что это? – двумя пальцами, изображая брезгливость, он потрясал поднятыми с пола ее розовыми трусиками.

Впрочем, пустая фразеология. Слова, брошенные на каменистую почву. Глухой да не услышит лепечущего нищего. Дарий подошел к Пандоре и силой поднял ее с дивана. И сделал то, что определялось чрезвычайной ситуацией: просунул руку под юбку, и рука коснулась совершенной наготы…

– Где твои трусики? – стараясь удерживаться в границах здравого смысла, спросил разбухающий от негодования Дарий. – Ну ты, виньетка ложной сути, отвечай или сейчас произойдет такое… и, уверяю тебя, это будет неподсудно… Ну? – и он, стервенея, начал хлестать ее по лицу ее же аксессуаром.

Но тщетно… Бесполезно нукать и вякать… Последовала сплошная ахинея: она, видите ли, торопилась на электричку и не успела наде…

– А пьянство на рабочем месте?

– Он хотел со мной посоветоваться…

«Вон оно что… посоветоваться… Коммерческий директор захотел посоветоваться с только что принятой на работу уборщицей…»

– И о чем же? Только не завирайся…

– О разном… Честное слово, не вру…

Дарию и крыть нечем. Понимая всю глубину и нерасторжимость светотени, композиционных тонкостей и целокупной золотоносности искусства, тут он был бессилен. Сплошной черный квадрат. Ни намека на здравый смысл или психологичность. И точно такую же позицию занял его несмышленый Артефакт: он вопреки логике и наперекор печали, которая заструилась по венам Дария, принял вызов судьбы и восстал во весь рост. И хотя Дарий, осознавая свою неспособность к сопротивлению, а также и то, что суть его слабости заключается всего лишь в химических процессах, происходящих в мозгу, он тем не менее слишком близко к сердцу принял притязания Артефакта. Тем более, когда вспомнил, что в прошлый свой приход на этот производственный участок, начатый ими Акт был прерван по причине вторжения того же директора по коммерческим вопросам, у которого такое сходство с лицом Тамерлана…

Дарий взял Пандору за руку и подвел к столу. И, не снимая с нее юбки, усадил на его край, расстегнул молнию. И делал это жестко, мстительно. А мстительноть – коронация честолюбия. Яд, от которого гибнут и жертва, и палач. И хотя Пандора находилась на самом краю столешницы, Дарию пришлось приподняться на цыпочках, поскольку стол был выше уровня Артефакта. И в это мгновение ее расслабившийся язык шептал ему на ухо: «Дай честное слово, что ты не будешь сегодня скандалить… Я тебе не изменяла, я люблю тебя…» И Пандора издала такое звукосочетание, которое повергло Дария в умиление, и он, плотнее прижав ее к сердцу, вышептал: «Клянусь, не буду, только придвинься немного поближе…»

Но ведь известно: когда е…, города берут, а вые…, деревушки жалко… И конечно, после того как с физиологией было временно покончено и они пришли домой, выяснения продолжились. Но уже без прежнего накала. И, несмотря на всю непсихологичность Пандоры, она и на сей раз перехитрила его, и Дарий, чувствуя это и желая последнее слово оставить за собой, заявил:

– Если еще раз подобное повториться… – ну и так далее, и тому подобное, что было и что будет до конца подлунного мира пустым звуком.

Оставив Пандору на кухне, он отправился к трюмо, чтобы выяснить причину нестерпимой боли, охватившей Артефакт в момент овладения… Да, в компанию к Пейрони явно напрашивалась еще какая-то гадость с конечной плотью. Она приняла подозрительно белесый оттенок и ни в какую не желала заворачиваться. «Вот и кранты, – подумал Дарий, задумчиво вертя в руках Артефакт. – Надо искать замену Петронию…»

Они допили кьянти, доели то, что осталось в холодильнике, после чего Пандора пошла в свой палисадник, а он сел за мольберт с намерением подлечить картины, так беспардонно поруганные шайкой Орхидеи. И так увлекся, что не сразу услышал заполошный крик, несшийся с улицы. Он подошел к окну, которое выходило в ту часть двора, на которой ветшала двуэтажка, некогда принадлежащая курортной системе и в которой жили в основном пенсионеры, отдавшие этой самой системе свои полноценные мигрантские жизни. Дарий увидел пенсионера Асафа, едва ковылявшего по тропинке, ведущей от сараев, и несшего перед собой корзину с бельем. Когда-то он был шофером-экспедитором, работал на продбазе и не знал проблем с пропитанием: каждый рейс с базы в здравницы он непременно совмещал с поездкой домой, где оставлял часть казенных продуктов, и делал это без стыда и раскаянья. Катался как сыр в масле. А теперь бедный Асаф, спившийся в доску, а потому потерявший большую часть энергии в борьбе с болезнями, едва-едва передвигая ногами, испытывал страшное сердцебиение и не менее страшную одышку. Однако при всех недомогах он продолжал посещать подпольную лавочку, где ему по дешевке отпускали отраву, прозванную «белой сиренью», наверное, в честь улицы, на которой сие покушение на людей осуществлялось.

Дарий видел, как Асаф, поставив корзину на крыльцо соседки Ассии, стал дико озираться, как будто поблизости раздался вой гиены. Но то был крик Медеи, и Дарий, позабыв об Асафе, выбежал из дома на улицу, где и застал запоминающуюся на всю жизнь картину. Медея с распущенными волосами сидела в кустах девясила и, опустив голову в колени, издавала такой модуляции вой, что Дарию пришлось заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не слышать и не видеть страданий соседки. Возле нее с расширенными от испуга глазами, стояла дочь Конкордия, которую поддерживала Пандора, тоже с искаженным от какого-то ужасного известия лицом. Тут же, на лавочке, в какой-то неестественной позе застыла Сара, одетая в темный костюм, на голове которой колыхалась на ветерке газовая черная косынка. Явно траурный мотив. «Неужели опять что-нибудь случилось с детьми Мусея?» – подумал он, но тут же до его слуха донеслись слова Пандоры:

– Мусей умер… Бедная Сара, боже мой, боже мой, – и Пандора уткнулась носом в плечо Дария.

– Как это умер? – Дарий, отстранив Пандору, заглянул ей в глаза. Они плакали неподдельной болью. – Сара, что Пандора болтает, как такое может быть?

И, услышав его слова, Медея на два тона выше подняла свои стенания, что стало для Дария совершенно невыносимо. И он, шагнув в чащобу девясила и едва в нем не запутавшись, присел возле Медеи и обнял ее за плечи. Ибо он понимал: если Мусей действительно умер, то самый болезненный удар придется по сердцу матери. Он утешал, утешал, утешал, испытывая острую утрату.

Вскоре весь дом и прилегающие к нему дома будут знать, что у Медеи умер ее сын Мусей и что Сиреневая улица превратилась в улицу Горя и Слез. Во дворе появились опухшие Легионер, Григориан с еще не отошедшей от пьянки Модестой, позже реализовался Олигарх, стали подтягиваться соседи из курортного дома и в их числе – бледнолицый Асаф, с неизменной сигаретой, вправленной в янтарный мундштук. Кстати, такие мундштуки выпускались в пятидесятые годы прошлого века, в золотое для Асафа времечко. И когда началась естественная страда по подготовке к похоронам с ее лихорадочной и вместе с тем спасительной энергетикой, Дарий у знал, как все случилось. Накануне вечером в доме Мусея, построенном за деньги от сбыта металлолома, произошел семейный скандал: Сара собиралась пойти к подруге, чтобы вместе с ней сделать маску из огуречного рассола, глицерина, яблочного уксуса и земляничной кашки, против чего восстал Мусей, попеняв жене, что ему надоело оставаться одному дома и что пора укладывать детей спать. Какие слова, какие жесты, взгляды между ними в те минуты оживали, никто, естественно, никогда не узнает, ибо важен результат. Когда Сара вопреки… наперекор… в пику… а быть может, даже назло Мусею ушла из дома, все и случилось. Разыгралась бессловесная, даже в чем-то умиротворенная драма. Нет, разыгралась трагедия по имени Суицид: положив Машу и Сашу в кроватки, Мусей сел за стол и что-то написал на полях вчерашней газеты. Затем он внимательным и наипотустороннейшим взглядом окинул свое жилье, подошел к детям, постоял возле них, утерся кулаком и вышел, чтобы уже никогда не возвращаться в дом. Какое же очумелое отчаяние должно лежать на душе, чтобы сотворить такой подвиг? Он спустился в гараж и первое, что сделал, заткнул ветошью все отверстия, все щели, через которые мог бы просочиться воздух. Затем забрался в свой серебристый джип, включил зажигание, отщелкнул форточку, приоткрыл дверцы и, скрестив на груди руки, откинулся на сиденье. Скорее всего, так или приблизительно так и было. Правда, позже выяснится, что в джипе рядом с его ногами, возле тормозной педали, были найдены две бутылки коньяка и несколько фильтров от сигарет «Уолл стрит», которые Мусей предпочитал всем остальным табачным изделиям. Но эти детали не стали решающими, решающим в тот момент был обыкновенный угарный газ, выходивший из выхлопной трубы его джипа. Окись углерода: зараза без цвета и запаха, на воздухе горит синим пламенем. И если бы кто-то успел и растер ему грудь, распахнув при этом на всю ширь ворота гаража, и дал бы глоток горячего питья и поднес к носу нашатырный спирт, все бы, возможно, уладилось и не было бы объявлений в газетах о скоропостижной смерти бизнесмена, замечательного человека и семьянина и т. д., и т. п. Скорбим, сочувствуем, но, увы, ничем помочь не можем, ибо наша ошибка заключается не в содеянном, а в сожалении о содеянном.

Похороны состоялись на третий день после… Дарий с Пандорой, хотя и не в первых рядах, но тоже присутствовали на церемонии. И всех многочисленных провожающих в последний путь (и откуда только набираются людишки?) поразила и настроила на определенный лад Сара, которую силой удерживали, чтобы она не бросилась в могилу, на дубовый, очень дорогой гроб своего супруга. Она была в черном балахоне, бледна и очень красива в лицемерном горе. Медея, тоже вся в черном, но отнюдь не в фирменной компоновки одеянии, тоже пыталась кинуться в яму и тоже кричала, но еще более истошно и затяжно, чем это делала молодая вдова…

Хоронили под музыку Гайдна. Но, разумеется, не по завещанию умершего, а лишь по воле распорядителя похоронной конторы, которого наняла Сара. Пандора плакала и тоже была взволнованна, бледна, а потому особенно красива. Еще красивее, чем она бывает во время акта… И когда она наклонилась, чтобы бросить на гроб несколько горстей песка, Дарий поймал себя на кощунственной мысли: представил ее в этой позе, но в другой ситуации. Словом, флейтист играл скорбные мелодии на фригийский лад и пел хвалу умершему; плакальщицы оглашали воздух стонами, многократно взывая к покойнику, с ним прощались, его окропляли, сжигали благовония и давали обет его семье. Впрочем, это уже другая история, пришедшая на ум Дарию из подернутой флером бирюзовой античности.

Похоронили Мусея под двумя кипарисами рядом с черным гранитным памятником, на котором был изображен молодой симпатяга в берете и в форме морского пехотинца. Одна из первых жертв Афгана, рядом с которым будет разлагаться жертва наследственности. Между тем люди начали расходиться, а самые близкие к Мусею направились в кафе, чтобы помянуть. Оказывается, забегаловка принадлежала Мусею, и потому всем заправляли Сара и ее старшая сестра Альбина, превосходящая Сару по габаритам и красоте. И, как положено, были свечи, портрет умершего с поперечной траурной тесемкой, очень тихий разговор в начале застолья, постепенно переходящий в оживленный и в конце концов закончившийся сварой, которую начала Медея. Ее материнское сердце не могло простить Саре ее «блядского поведения», что выражалось в шипении Медеи, спорадических приступах истерии с изливаниями потоков слез. Конкордия, как могла, Медею осаживала, но та после принятой водки еще больше распалялась, и в конце концов ее увели в подсобку, откуда долго слышались рыдания.

Отец и мать Сары, очень степенные и седовласые люди, не перечили Медее, и Дарий, сидящий неподалеку от них, слышал слова отца: «Яблонька от яблони падает недалеко». Это был явный намек на взаимосвязь смерти Мусея с самоубийством его отца, закончившего жизнь в обыкновенной петле на второй день международного женского праздника. «Эх, жизнь-жестянка, – мямлил про себя Дарий, – еще, небось, шашлыки в желудке как следует не переварились, а Мусей уже сошел с поезда… Царствие ему небесное», – Дарий, ни на кого не глядя, опрокинул в рот рюмку водки. Пандора, притихшая, воплощающая собой смиренность и мировую скорбь, то и дело подкладывала в тарелку Дария новые кусочки жареной рыбы, ветчины и зеленого салата, который он больше всего любил, и о чем Пандора постоянно помнила. Их личные проблемы спрятались за смерть Мусея, и они оба впервые за долгое время заключили негласное перемирие, привносящее в их души уравновешенность. Да, таков невинный парадокс жизни.

Когда поминки уже близились к финалу, Григориан вдруг запел песню, которую он поет всегда, особенно в те моменты, когда набирается до краев: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Один из коллег Мусея (а их прибыло на похороны порядочно, и все на иномарках), худой и длинный, как жердь, подошел к Григориану и, взяв того за грудки, попытался вывести на улицу. Но надо знать Григориана, бедового старого мента, не раз и не два проделывавшего вместе с мотоциклом сальто-мортале. Он размахнулся и шибанул апологета поминальных предрассудков по скуле. И чем бы кончилась стычка, если бы не подошедший Дарий: «Лучше песни, чем мордобой», – сказал он худому и сам вывел Григориана из кафе. Тут же выволоклась и жена Григориана Модеста, как всегда, с перекошенным от пьяни взглядом и сжатыми кулаками, готовая к любой разборке, что было не раз, когда Григориана обижали.

Но тут внимание Дария отвлекла шагающая по другой стороне улицы фигура, очень напоминавшая приснопамятного доктора Петрония. Походка педеля. Человек был в солнечных очках, панаме и в клетчатой футболке с короткими рукавами. Дарий перешел улицу и догнал пешехода. Приблизившись, он понял, что не ошибся, и потому тронул того за плечо.

– Извините, доктор, если не торопитесь, уделите мне пару минут.

Жизнь с годами делает людей тревожными, однако Петроний, видимо, был исключением. На лице появилась благодушная улыбка, и он, сняв очки, протянул Дарию руку.

– Что-нибудь по моей части? – спросил он и стал закуривать. Предложил сигарету и Дарию. – Официально я уже не доктор, меня лишили лицензии заниматься медициной…

– Я вас искал, но на рынке мне сказали…

– Сволочи, настучали – и я чуть было не загремел… Хорошо, следователь попался из моих бывших пациентов, а так бы… А что у тебя? Впрочем, давай зайдем за кустики, и ты мне его покажешь…

Дарию было неудобно, но и откладывать медосмотр не было смысла. Они обогнули угол аптеки и зашли в тупиковый дворик, сплошь поросший жимолостью и садовой малиной. Когда Петроний, без рукоприкладства, осмотрел вызволенный из ширинки Артефакт, он заключил:

– Пока ничего страшного… Обыкновенный фимоз, правда, если его не лечить, может произойти так называемый парафимоз, то есть ущемление головки крайней плотью… А это очень болезненно…

– А что же делать? Может, какая-то есть мазь?

– Ну какая мазь, дорогой мой! Ты хочешь дождаться баланита?

– Это еще что за зверюга? – Дарий застегнул молнию и тоже закурил.

– Это долго и нудно объяснять… Если не хочешь, чтобы образовалась ракушка, нужно сделать циркумцизию…

Видя появившееся на лице Дария недоумение, Петроний его утешил:

– Да ничего страшного, обыкновенное обрезание, под местным наркозом. Сейчас полмира ходят обрезанными. Во первых, модно, во-вторых, гигиенично, и в-третьих, профилактически целесообразно. – Он похлопал Дария по плечу и закончил: – Я тебе скажу честно, нет на свете ничего страшнее, чем тюрьма. Бойся ее и обходи за сто километров. А циркумцизия… детский лепет, двадцать минут под скальпелем и – в дамках!

Дарий хотел было взять телефон Петрония, но его разочаровали: оказывается, эскулап в следующий понедельник сваливает в знойный Тель-Авив, где его ждет работа по специальности. Но совет дал: в больнице работает его бывший коллега хирург Кальва, с которого лучше всего и начать путь к обрезанию.

Когда Дарий возвратился в кафе, его встретила Пандора. Волновалась, думала, что забрала полиция. От внимания не скрылись алчные взгляды коллег Мусея, которые, словно метрами, измеряли фигуру Пандоры. Медея в компании Григориана, Легионера и подошедшего Олигарха что-то слюняво им рассказывала, утиралась платком, курила и, увидев Дария, протянула ему руку и еще сильнее прослезилась.

– Пикассо, только ты меня понимаешь… Мой Мусик был такой ласковый, работящий, отличный семьянин, и если бы не эта проблядь, – свирепо-пьяный взгляд в сторону Сары, – он бы и сейчас… Ах, какое горе для матери, – это она про себя. – Не переживу, мне так будет его не хватать…

Однако рядом с Медеей находился ее Олигарх, на руку которого та опиралась. Вообще она напоминала баркас, глубоко осевший в воду и накренившийся на один бок. Дарию даже показалось, что Медея стала меньше ростом, хотя на ней вместо ее повседневных босоножек были надеты черные лаковые туфли на каблуке в одну четверть.

Подошла Конкордия и все жители Сиреневой улицы вышли из кафе и направились на автобусную остановку. Сообщество разных людей, но абсолютно одинаковых в одном – беспомощных пловцов в вечно штормящем, с рифами и подводными течениями житейском море. Они даже не подозревали, насколько они беспомощны и как далеки от обетованных берегов. И в этом, видимо, было их спасение.

Дарий, идя рядом с притихшей Пандорой, перебирал в памяти встречу с Петронием и пытался запомнить фамилию хирурга, повторяя и повторяя: «Кальва, Кальва, Кальва…» Проходя мимо игрального салона, Пандора выразительно посмотрела на его вывеску и Дарий, прекрасно понимая ее настроение и свое тоже, был не прочь немного развеяться в игре, но, вспомнив о почти пустом кошельке, оттеснил искушение на задний план. А на переднем плане маячили проблемы, которые не посадишь в автобус и не отправишь куда подальше. Счета за квартиру, туфли для Пандоры, кончаются холст, картон, краски, рамки, вот-вот изотрутся кисти, не говоря уж о хлебе насущном.

Домой каждый отправился порознь: Медея с Конкордией и Олигархом сели в маршрутное такси, Легионер с Григорианом и его женой остались на остановке ждать рейсового автобуса. Дешевле проезд. Дарий же с Пандорой решили пройтись пешком, и именно по пляжу, к которому они ближайшей улицей вскоре вышли. И когда проходили мимо концертного зала, услышали доносившиеся оттуда прекрасные звуки «Маленькой симфонии» – видимо, репетировал приехавший из Москвы симфонический оркестр имени Давида Ойстраха.

И когда перед ними открылась водная гладь залива, а ноздрей коснулись специфические запахи прибрежной полосы, Дарий загрустил, ибо по световой гамме, по паутинкам, соединявшим веточки вербы, понял, что лето на исходе и ничто его уже не спасет. Он всмотрелся в горизонт и увидел дальние очертания белого судна, плывущего в сторону рижского порта. Пандора, сняв туфли, семенила рядом, и на лице ее блуждала печальная и неуловимая тень задумчивости.

– Тебе жалко Мусея? – спросил Дарий, хотя не эта тема его волновала в данный момент.

– Очень… Он хоть и большой был, но непосредственный, как ребенок. И если Медея права, что во всем виновата Сара… Я случайно услышала, как Конкордия говорила ее отцу… Мусей, перед тем как покончить с собой, написал на газете записку… Сейчас вспомню дословно…

Дарию было любопытно узнать, какими словами закончил жизнь человек, которого в пример ему ставила Пандора.

– Он написал: «Я не могу справиться с собой, и все опротивело. Поцелуйте и берегите детей, я их любил больше всего на свете».

– Не верю! – решительно заявил Дарий. – Если бы любил, не сделал бы этого. Ведь теперь его дети будут ходить под знаком детей самоубийцы, как до этого было с самим Мусеем.

– Но тогда что значат слова «я не могу справиться с собой»? Я поняла так, что у него была маниакальная тяга к самоубийству… А это серьезное заболевание, по себе знаю…

Дарий обнял Пандору, сказал:

– Пожалуйста, только без параллелей, идет? У тебя нет ничего такого, с чем мы не можем справиться. Ты не одна, а вдвоем мы своротим горы, уразумела?

– И все же я его понимаю.

– Пожалуйста, заткнись, если не хочешь, чтобы я сейчас зашел в море и не вернулся. Впрочем, художники умирают с похмелья или от СПИДа, но никогда не в петле, не от пули. А уж тем более не от угарного газа.

– Откуда он может взяться, если у тебя нет машины.

– Это не проблема, можно засунуть голову в развилку вон того дерева, – Дарий указал рукой на зеленеющую гряду сосен, – и прости-прощай, мама. Но повторяю, такие глупости не для нас с тобой. Вот сейчас вернемся домой, я сяду за мольберт, подправлю свои картины и завтра же отнесу в какую-нибудь гостиницу. Говорят, там отдыхают польские туристы, а они, как ты знаешь, когда-то были моими самыми лучшими покупателями.

– Это было давно, когда Латвия еще не была в Европе…

Дарий тут же вспомнил Григориана и его рифму, очень неблагозвучно, хотя и очень точно сочетающуюся со словом «Европа».

– Да нет, дело не в этом, просто в Польше очень много славян, которые в пейзаже что-то понимают. Смысл жизни не в компьютерах, не в ракетах и даже не в деньгах…

– А в чем же тогда? В сексе?

– Секс… Да, в определенном возрасте это необходимо, я, например, ярый его апологет… Но в последнее время я стал кое-что переоценивать… Не все счастье в сексе, есть вещи более значимые… – Если бы Дарий мог слышать себя со стороны, он бы поразился своей неуклюжести и лицемерию, с какими он готовил почву к отступлению. Налицо был бунт против идеологии Кама Сутры, да и как иначе, если крайняя плоть на глазах превращается в мочалку, если сам Артефакт уподобляется Пизанской башне и если… Дальше он не стал думать. Противно было осознавать, что грядет эпоха безвозвратной секс-абстиненции…

Пандора искоса взглянула на него и без улыбки подъелдыкнула:

– Смешно такие речи слышать от тебя. Могу поспорить на что угодно, что сегодня же вечером ты будешь канючить, чтобы я тебе сделала аку…

– А ты, как резаная свинушка, будешь вопить: «еще, еще»… Ты только с лица пресвятая мадонна, а внутренне ты… ты… самая настоящая, – Дария несло, как несет машину с отказавшими тормозами к обрыву.

– Заткнись, кретин! Еще одно слово – и я развернусь и уйду.

– К кому? К этому узкоглазому Чингисхану?

– А хоть бы и к нему. У него есть деньги, и он настоящий мужчина.

От таких слов у Дария челюсти свело судорогой, а с языка скатилась капля ядовитой слюны. Он остановил Пандору и, развернув лицом к себе, изрек:

– Вот когда меня закопают, как Мусея, тогда ты пойдешь куда угодно и к кому угодно, а сейчас давай-ка помолчим и подышим морскими ионами…

Но у Пандоры было другое мнение.

– Не сдвинусь с места, пока ты не попросишь прощения.

– А за что? – Дарий сделал святую мину и полез в карман за сигаретами. Это его правило: когда нечем крыть, предпочитает занять рот дымком.

– За грязное оскорбление, которое ты мне чуть не нанес… Ответь, кто я такая последняя? Блядь, шлюха – кто?

– Ни то, ни другое. Ты и я – мы оба жертвы сексуальной революции…

Она просто поедала его своими змеиными глазами, пытаясь понять и отсеять издевку от покаяния. А Дарий притянул ее к себе и поцеловал в губы. Пахнуло вином и луком, которого было очень много в зеленом салате.

– От тебя несет враньем, – сказала Пандора, и они пошли дальше, в сторону возвышающегося над дюнами маяка.

– Ладно, не психуй, я еще не простил тебя за твою выходку с этим Монголом. Ты же знаешь, тот, кто не любит, тот и не ревнует… – Про себя он подумал о другом, когда-то вычитанном: «Что бы там ни было, никогда не принимайте жизнь слишком всерьез: вам из нее живым все равно не выбраться».

И Пандора, словно демонстрируя свою лояльность и в знак примирения взяла его руку и положила ее себе на талию. А сама обняла его за плечо, и так они начали новый виток своей неповторимой и, естественно, единственной жизни…

Стояла пора, когда чайки улетают от моря к жилым домам, а вороны, наоборот, пикируют к морю, ибо те и другие поменяли меню и то, что для вольной морской птицы было позором (околачиваться возле помоек), теперь стало новой и обильной средой обитания. И вороны в выброшенной морской траве нашли для себя много такого, что делает крылья и клювы этой мудрой птицы еще крепче, а зоб, набитый ракушками и янтарем, способен переварить самую костистую рыбу, выброшенную на берег штормом…

Нет счастья в бездействии.

 

Глава восьмая

Сначала она воцарилась в сердце Дария. Из картин, которые после реставрации он отнес в отель, были проданы только две: «Весенняя завязь» и «Старый баркас в Асари». Поляки действительно заполнили почти всю гостиницу, но это уже были другие поляки. Если в начале и середине 90-х сюда приезжали мелкие спекулянты, среди которых были и «живописцы», покупавшие картины местных художников и затем перепродававшие их в Польше, то нынешний контингент сплошь состоял из сытых-пресыщенных и уже вкусивших большие барыши дельцов, для которых местный пейзаж представлял такую же ценность, какую для местного пейзажа представляли сытые поляки. И картины, которые Дарию посчастливилось продать, приобрели не иностранцы, а местные сотрудники отеля – секретарша президента и электрик, который собирался в гости в Израиль и который умно полагал, что лучшего презента, чем пейзаж Юрмалы, для дядьки в Израиле, бывшего юрмальчанина, придумать просто невозможно. Однако деньги, заработанные на продаже картин, оказались очень малой, если не сказать ничтожной заплатой для прикрытия огромной дыры в семейном бюджете. Шестьдесят латов… Чтобы уплатить задолжность по счетам за квартиру, электроэнергию, телефон, воду, требуется сумма, в пять… шесть… семь раз большая вырученной за «святое искусство».

И, возможно, от беспощадной неопределенности и невозможности разделить деньги по приоритетам Дарий зашел в пивную и взял два бокала пива. И соленые, пропитанные чесночным соусом черные сухарики. Он вышел на улицу, уселся за большой, ничем и никем не обремененный стол и в одиночестве, попивая прохладное пивко, мелкой рысью пробегал по своим мыслям, стараясь ни на одной из них не задерживаться. Он рассеянно посматривал на пожухлые кусты бузины, поникшие клены, сквозь ветви которых прорывались еще довольно улыбчивые и теплые лучики солнца. Несколько зайчиков играло на столешнице, парочка самых активных из них шалила на боках пивных кружек. И понемногу Дарию становилось хорошо и даже беззаботно, хотя он ни на минуту не забывал о том инциденте с Монголом, и о том, что деньги проиграны, и даже те, которые он выделил Пандоре на туфли. А тут еще сюрприз преподнесло жилуправление, пригрозившее подать в суд за неуплату долгов за квартиру и прочие комуслуги… «Но где же выход, черт подери? Ага, вспомнил: чаще всего выход там, где был вход. Кто это сказал? Скорее всего, такой же, как я, придурок, у которого в кармане минимум, а запросов максимум… Ладно, выкрутимся, не может же фортуна быть вечной динамисткой. Вот попью пива, дойду до «Мидаса» и поставлю все деньги на тридцать ударов. Все равно эта сумма меня не спасет, а риск прибавляет в крови тестостерона и выводит из нее же холестерин… И если повезет…» Но тут же, как он того ни желал, его мысли остановились на малоприятном образе своего Артефакта с его чрезвычайно суженой и измочаленной крайней плотью, будь она неладна, в связи с чем попытался вспомнить имя хирурга, которого в день похорон Мусея, ему рекомендовал Петроний. Однако на ум ничего вразумительного не приходило. То ли Мальва, то ли Карва, то ли Курва… Но когда допивал вторую кружку пива, вдруг вспомнил: хирург Кальва. Да, именно так, а не иначе: Кальва, Кальва, Кальва… А для него тоже нужны деньги и с десяткой к главному спецу больницы идти стыдно. Даже позорно, тем более ему, Дарию, известному в городе мазиле… «Конечно, можно отделаться бартером: Кальва делает мне обрезание, а я ему – пейзажик родной и любимой Юрмалы…» Так многие поступают, и Дарий знает, что именно таким образом расплачивался с Петронием Кефал, когда тот залечил ему трепак. Но Дарий не Кефал и даже не Селим, которого Дарий увидел в конце аллеи. Тоже мазила, но с недавних пор переквалифицировавшийся в мазилу-абстракциониста. Модно и прибыльно, ибо болванам с деньгами легче сбыть мазню абстрактную, нежели мазню реалистическую.

Селим – человек абсолютно кавказской национальности, то ли аварец, то ли месхетинец, которого в Латвии особенно любили и который очень любил Латвию за то, что она его приняла «как родного сына». Однако эта взаимная любовь не помешала Селиму раз и навсегда исключить из своего творчества какие-либо мотивы любимой Латвии. Ни пейзажика, ни одного проулка или уголка старого города, который для рижских туристов то же самое, что для африканских – руины Карфагена, на его полотнах не было. Зато изощреннное море красок, по-восточному сочных и растлевающе нежащих глаз, было сколько угодно. И было много женской плоти и каждый раз с заголовком, состоящим из какого-нибудь женского имени. Все, кого он запечатлевал на своих картинах, прежде всего запечатлевались в его любвеобильном и, опять же по-восточному, огнедышащем сердце. Но с лет шестидесяти, когда тестостерон стал катастрофически покидать его клетки, Селим впал в депрессию, и знойная атмосфера Кама Сутры уступила место холодной и ничего не объясняющей абстракции в виде геометрических фигур, деформированных разноцветных плоскостей с нарочито нарушенной перспективой. И редким рыбно-фруктово-посудным натюрмортом. Возможно, такая смена предпочтений произошла по причине внутренней опустошенности яичников и слабости простаты, которая вырабатывает ферменты плотского влечения, но, быть может, и по другой причине – полнейшей разочарованности в своих кистях, которые так и не достигли какого-то идеала. И с тех пор его редко видели в обществе нимфеток, к которым он особенно был неравнодушен, и более того, знавшие его стали замечать какую-то даже агрессию в отношении прекрасного пола…

– Салям алейкум… Присаживайся, – пригласил Дарий коллегу, когда тот подошел к нему и они поздоровались. – Дышишь кислородом?

– Алейкум ассалям, Дарий… Давно не виделись.

– Да и не за чем, мы каждый сам по себе, – философски ответил Дарий. Он знал слабую сторону Селима – всегда быть Платоном или Нострадамусом, то есть скучным рассудистом, и потому первым сделал подачу…

У Селима очень круглая, очень большая и очень седая голова. Чистый одуванчик. И сам он уже одуванчик – семьдесят с гаком. Перепробовал все школы и все стили, известные человечеству, и остановился, а вернее зациклился, на арте, с именем которого на устах ушло не одно поколение мазил и подмазков. У него приватизированная студия, которую ему выделила еще советская власть и в которой он днюет и ночует, а иногда и не один, а с какой-нибудь моделью, цена которой три сантима, да и то в базарный день…

– Скоро городская выставка, поучаствуешь? – спросил Дарий и отправился за пивом. Перед дверью в пивную спросил Селима: – Тебе светлого или темного?

– Если можно, безалкогольного.

Но безалкогольного не было, и Дарий притащил два бокала темного рижского…

– Пей, ничего с тобой Аллах не сделает…

– Да не в этом дело, просто у меня проблемы с мочевым… недержание мочи и еще гнойничковый геморрой… Я тебе скажу, ничего в мире нет более ценного, чем здоровье…

– Да что ты говоришь?! – на лице Дария неподдельное изумление. – А я-то думал, что есть вещи и поценнее здоровья… например, ожидание в весеннем сквере своей первой девчонки.

Селим опустил глаза и сказал такое, до чего Дарий никогда бы сам не додумался.

– Я уже несколько лет живу в целибате, и тема любви, тем более телесной, для меня больше не существует. Знаешь, так спокойнее… И таких, как я, много.

– Значит, мастурбация? – меланхолически констатировал Дарий. Его стал раздражать этот восточный одуванчик, и потому он добавил: – Все твои целибаты – это сплошное лицемерие, ханжество клерикалов, подлых и лживых попов, а ты ведь художник, носитель огромной духовности… – Но подумал другое: «Впрочем, наверное, и я сам скоро запишусь в твой целибат, поскольку мой Пейрони и моя крайняя плоть очень ненадежные твари…» А между тем Селим оглядел вокруг себя пространство и, как бы что-то вспомнив, проговорил:

– Я бы хотел сесть в тень вон того каштана, закрыть глаза, попрощаться с теми, кого любил, и умереть, прислонившись спиной к его корявому стволу… – Он и в самом деле закрыл глаза, и Дарию почудилось, что тело кавказца окаменело. И он бы сильно удивился, если бы увидел то, что видел под закрытыми веками Селим: широчайшую панораму горной гряды, которая, перемежаясь разноцветными плато и белоснежными пиками гор, уходила в бесконечность. А между ними – голубые и синие водопады, ледники, в которых, смешиваясь в одной лучезарной палитре, отражались жемчужно-перламутровые перистые облака…

– Эй, Селим, ты, случайно, не помер? – спросил Дарий и взял его руку в свои руки. Пощупал пульс, но смерть не констатировал. Кровь медленными толчками прокладывала свой путь в засоренных сосудах уже отживающего, но еще не перезревшего до конца тела инородца.

– Первым умрет Кефал – рассадник гнили и перхоти, – Селим открыл свои круглые, немного выпуклые и очень живые карие глаза, в которых искрился отблеск булатной стали. Он негодовал. – Ты видел… конечно, видел его мазню, в которой столько черноты и бесовщины, и сам он, как гнилой инжир, которого в наших горах полно, его не успевают убирать, и он гниет всю зиму, превращаясь к весне в осклизлые, вонючие экскременты…

А Дарий подумал о своем: счастлив тот, кто держит в своих руках изнемогающую Пандору. О, как прекрасен сон на заре июльского утра…

Из буфета появился бармен в белой сорочке, черной жилетке, с узкой полоской усов и, подойдя к художникам, сказал:

– Господа, мне пора закрываться, у меня рожает жена, по-этому…

– Да, да, бокалы можете унести, а мы тут еще немного посидим.

– Мне тоже пора, – Селим тяжело поднялся и какое-то время стоял неподвижно, ожидая, видимо, когда артериальное давление уравняется. На прощание сказал: – Ты не думай, что я завидую Кефалу… поверь, я не хочу его смерти, но что-то в мире не так, если такие, как Кефал, живут и плодоносят.

Что Селим имел в виду под словом «плодоносят», Дарию было ясно: он явно имел в виду его художническую изобильность…

– Но а кто же, по-твоему, первый художник?

– Вообще или…

– В абсолюте, по гамбургскому счету.

Селим застыл в полушаге от стола и, не поворачиваясь лицом к собеседнику, саркастически усмехнулся:

– Не будем, дорогой друг, обольщаться – такого художника на земле не было, нет и не будет. Он – там, – Селим поднял свою незагорелую руку, указывая в бесконечность. – Это он создал картину всего сущего… Млечный Путь, солнце, небо и даже этот каштан и эту бабочку, которая сидит на травинке и которая не знает, что завтра умрет. Имя Бога написано на каждой звезде. Это прекрасная картина, шедевр, однако и она несовершенна. Ибо ничего нигде совершенного не бывает. Не дано сутью бытия и… небытия. Тем более, ее портят двуногие мясоеды. Все, ухожу. На мои похороны можешь не приходить, не обижусь.

– Как хочешь, но, если уйдешь первым, упьюсь до бесчувствия, сегодня я нашел тебя и буду всегда помнить. Прощай, Селим, мир без нас не оскудеет. Однако на прощание один вопрос: как ты относишься к Куинджи?

Селим помял губы, и Дарий впервые увидел, насколько его рот недосчитывает зубов. По крайней мере, вся правая верхняя сторона рта зияла темным провалом, и он подумал о беззубом сословии людей. Но не по бедности кавказец не вставлял зубы, просто они ему не нужны. Во всяком случае, не были его первой необходимостью, ведь питался он в основном творогом, кашами, которые каждое утро варил себе, и только изредка позволял яблоки, груши, да и то в тертом виде. И если бы он бедствовал, рассуждал Дарий, то не носил бы на безымянном пальце толстый золотой перстень с огромным тигриным глазом – топазом. А быть может, это вовсе и не доказательство? Дарий тоже имел золотую печатку с гранатом типа «кабошон», которую ему за месяц до смерти отдала мать. Кольцо было памятью об отце, однажды ушедшего из дома и не вернувшегося. Это было так давно и обросло такими легендами, что для Дария память о нем умещалась в трех граммах золота и полутора каратах граната. Кольцо с тех пор истончилось и похудело, а камушек затерся и напоминал засохшую каплю крови. Но одна из версий об отце Дария увлекала: будто Вавила Брячеславович однажды поехал на Дальний Север зарабатывать большие деньги и там, где-то в Чукотском крае, по пьяни перешел Берингов пролив и оказался в стойбище эскимосов. И там же женился на дочери вождя племени, самой красивой эскимоске всего побережья Северной Америки, после чего о возвращении в Союз не могло быть и речи. Словом, как шутил его приятель, пошел Вавила по мотовило, а его и лесом придавило…

– Как я отношусь к Куинджи? – спросил уже уходящий Селим – вопрос Дария заставил его вернуться и сесть за стол. – Самая известная его картина…

– Знаю, «Ночь на Днепре», – тихо произнес Дарий, – вызвала настоящую сенсацию на выставке передвижников.

– Представь себе, лунный диск, отражающийся в воде, маленький хутор на высоком берегу, свечи тополей, пустынная дорога, бегущая на свет в оконце хаты. – В глазах Селима засветились лучики страсти. – Впрочем, этого словами не передать. Гениальное колористическое решение, чего не было достигнуто ни одним до него живущим художником. Точное тоновое наблюдение светящегося светлого на темном фоне создало этому холсту славу необычайного, загадочного произведения. Широкая панорама с единым центром – луна, ритмически поддержанная светящейся точкой окна и блеском воды. – Селим шпарил как по писанному. – Возникает простая, легко укладывающаяся в угол зрения фигура – треугольник.

– Это, конечно, шедевр, впрочем, как и его «Закат», – при этих словах Дарий представил в воображении свой пейзаж, который в доме Кефала произвел фурор.

– Конечно, конечно… Жаль только, что под старость он перестал писать и чокнулся. Уму непостижимо, однажды не узнал самого Николая Рериха, который ради Куинджи, побросав все дела, отправился в Санкт-Петербург, кстати, из Латвии, где он тогда жил… И что ты думаешь, Николай Святославович приезжает в Петербург, а его не узнают… помутнение рассудка… Трагедия… да, жизнь сплошная трагедия, – Селим поднялся с лавки и, не прощаясь, пошагал прочь.

И долго еще Дарий смотрел в спину уходящего в перспективу приморской аллеи Селима, и мысли его были хаотичны и отрывисты, словно разорванные ветрами белесые ленточки, оставленные на небе пролетевшими самолетами…

То ли под впечатлением разговоров о высоком, то ли по какой-то другой таинственной причине, но в тот день Дарий играть в автоматы не пошел. И не поехал подкарауливать Пандору, хотя мысли такие не покидали его вздорную голову. И не пошел на пленэр, ибо почти кончились белила и охра, без коих пленэр не пленэр, а пустое времяпрепровождение. Но была еще одна причина. Когда он вернулся домой и когда подходил к своей двери, из квартиры Медеи вышла ее дочь Конкордия. Бледная, юная, рыжая, в юбочке выше колен, в светлой, с золотистыми пуговицами кофточке. Слово по слову, и стало ясно, что их дороги никак не могли разминуться: мама Медея спит, она с горя все время спит, пьет таблетки и спит, спит, спит… А у Конкордии выходной, ибо работа в казино предусматривает ночные смены, после которых три дня она свободна, но нынче, мол, ей так скучно, а подруга уплыла в Швецию на пароме, так что ей, Конкордии, не с кем поговорить и, надо полагать, излить раненую душу…

– Заходи, – сказал Дарий и широко распахнул перед Конкордией дверь.

Она замялась, но то было не жеманство, и Дарий, взяв рыжую за руку, завел в дом. Быть может, даже без всякого корыстного умысла. Тем более, состояние его матчасти оставляло желать лучшего. Но в пику Пандориных выходок столь маленький реванш вполне уместен. Конечно уместен, что и говорить. Но пригласил он ее не в спальню, отмеченную флюидами любви, самодеятельным и вполне безобидным развратом с неповторимыми ароматами мускуса, а в комнату, где у него мастерская и где он в последнее время рассматривал свой усугубленный недугами Артефакт. Посадил девушку на тахту, на которой давно никто не спит, хотя иногда после трудов праведных художник обременяет ее своим грешным телом. Отдых фавна на красном с желтыми павлинами покрывале.

Он сел за мольберт и стал распаковывать кисти.

– У меня кончились некоторые краски, но я попытаюсь оставшимися сделать твой набросок… Сними кофту и сядь ближе к секции…

– А это обязательно? – веснушчатое лицо Конкордии зарделось кумачом. Так густо краснеют только рыжие люди.

– Нет, конечно, но желательно. Художника, как и врача, стесняться не надо. Ты ведь у гинеколога не спрашиваешь – обязательно садиться в кресло или нет…

– А если придет Пандора? Что я ей скажу?

– Говорить с ней буду я, но она не придет. Ну так как?

– Мне как-то неловко, я еще никогда в такой роли не была. Может, просто расстегнуть кофточку, и этого будет достаточно?

– Не думаю… Впрочем, попробуем, только сделай так, чтобы твои волосы падали на одно плечо… Открой лоб и положи левую руку на колено, а правой рукой как бы поправляй сбившуюся на сторону прическу… Замечательно, примерно так… И не стесняйся, не съем я тебя… «Боже мой, – поймал себя на слове Дарий, – сколько раз и скольким говорил я эту банальщину…» Подумал, но не устыдился, потому что был в своей стихии и не имел… по крайней мере в ту минуту не имел никаких темных намерений в отношении рыжеволосой, не столько красивой лицом, сколько статью, великолепной Конкордии…

И когда она распахнула блузку и приспустила ее с плеч, обнажились выдающиеся холмы, при виде которых дух Дария возвысился и в пахах что-то похотливо заныло. Проклятый Артефакт снова дал о себе знать. Но усилием воли… Бесстрастностью творца… Рассудочностью покалеченного кобеля… На картон легли первые мазки… И в этот ответственный момент из-под тахты показалась головка Найды с ее зелеными любопытными глазами, и не успел Дарий отреагировать, как кошка вскочила на тахту, а оттуда – на колени Конкордии…

– Стоп! – Дарий поднял руку. – Не прогоняй, пусть останется. Это, конечно, не горностай, но с твоими волосами и цветом драпировки черная шерстка Найды будет неплохо сочетаться… Погладь ее, она это любит…

И пока Дарий что-то изображал на картонке, и пока Конкордия, преисполненная терпения и важности момента, неподвижно сидела на тахте с Найдой на коленях, время отбивало свою неустанную, продолжающуюся вечно чечетку. Зная, кем Конкордия работает, Дарий поинтересовался: можно ли игральные автоматы подкрутить так, чтобы они ни черта не выдавали? И не получил ответа, потому что она крупье и стоит возле ломберного стола, возле которого играют в карточные игры – покер, очко или блэк-джет… Она всего лишь крупье, раздает карты и играет с клиентами. И все по честному? Исключительно! А про автоматы она не знает, ими занимаются другие, но единственное, что ей известно… вернее, слышала разговор директора казино с мастером, который настраивает автоматы… Все дело в чипе. В такой малюсенькой хреновине, от которой и зависят размеры выигрышей… А значит, и судьба играющего: возврат клиенту может колебаться от 70 до 20 процентов, а в некоторых местах такого процента вообще не существует… Игрок может всунуть в хайло автомата миллион и не получить назад ни сантима… Жулики, прохвосты, сплошные Флорианы, зарабатывающие на наших нервах…

– Я так и думал… А что такое ГСЧ? – спросил Дарий и взглянул на Конкордию.

Но та даже пожать плечами не могла, поскольку боялась испортить заявленную художником позу. И Найда притихла, уткнув свою бело-черную мордочку в колени девушки. Кошке было уютно, Конкордия испытывала какую-то сопричастность к чему-то для нее не очень понятному, и им обеим было хорошо.

– Возможно, какой-то прибор, но точно сказать не могу.

– Это генератор случайных чисел. ГСЧ… По-моему, с помощью умельцев он вполне может перестать быть случайным… Пожалуйста, поверни лицо чуть влево, а то тень от волос преломляет линию подбородка… Еще немного подними голову, а руку пока опусти… Наверное, затекла…

– Нисколько, я так могу сидеть целый день…

– Такой жертвы от тебя не потребуется, но я удивляюсь себе – почему до сих пор я не просил тебя позировать? Странное дело, рядом такая классная натура, а я как слепой…

– А вы очень заняты своей Пандорой. Все говорят только о вас, такая парочка. Вы ее тоже так же рисуете?

Вопрос застал Дария врасплох: он никогда даже не предлагал Пандоре стать моделью. И, быть может, это самое большое его упущение.

– Она красивая, но типичная… А ты – эксклюзив. Ты живописногенична… Как Мона Лиза… Вот так, отлично сидишь!

– Но любите вы почему-то типичных, а не таких, как я, эксклюзивных… Представляю, что там у вас получится…

– А уже почти получилось, и по-моему неплохо… Еще момент, и ты сама убедишься, что некрасивых женщин не бывает…

– Мой брат тоже так говорил, а ему Сара все равно рога наставляла. И чего ей не хватало? И дом, и машина, и дети прекрасные… – лицо Конкордии вмиг преобразилось, черты обострились, в глазах появился отблеск черного мрамора. И Дарий не упустил эту метаморфозу, быстрыми мазками закреплял, закреплял ее на картоне…

– Мне кажется, у нас с тобой что-то получилось, – повторил он. – Подойди… Только не бей, если не понравится.

И когда Конкордия встала рядом с Дарием и взглянула на то, что он изобразил на небольшом прямоугольнике, краска стыдливости залила ее лицо. Она нервно поправила кофточку, плотнее затянув грудь, и с волнением произнесла вердикт:

– Неужели я такая рыжая? Безобразина, и грудь – как у коровы вымя…

– Перестань, это ты, и очень красивая. Моя Пандора могла бы позавидовать твоей груди.

– Да у вас кошка получилась правдоподобнее, чем я.

– Если тебе портрет не нравится, я могу его смыть, – он взял в руки бутылку с растворителем, демонстрируя готовность к исполнению приговора. Но этого не случилось, Конкордия вдруг обняла его и поцеловала в щеку.

– Не надо, пусть останется. Тем более, я не доверяю своему первому впечатлению. Иной раз к нам в казино приходят такие невзрачные личности, но затем, в процессе общения, они раскрываются, и в них можно даже влюбиться.

Дарий взглянул на часы, скоро должна явиться Пандора. И он мягко сказал Конкордии:

– Ты мне очень нравишься, и твой портрет, возможно, будет представлен на городской выставке, а там посмотрим… Поверь, мы не зря теряли время, хотя я еще над ним поработаю, остались какие-то колористические нюансы… А что касается твоего брата и Сары… Знаешь, не суди ее строго. Мне кажется, в том, что так случилось, есть вина и Мусея. Он слишком был самоуспокоен, а с женщинами так нельзя, ибо женщина уважает дерзновенных.

– Да, Мусик был слабый и добрый, а этого никто не прощает. Скажите, а как вы назовете эту картину?

– Очень просто: «Конкордия с Найдой». Или же: «Женщина с кошкой».

– Вы, наверное, шутите? Это несерьезно… я бы назвала по-другому…

– Как именно?

– Не знаю, надо подумать.

Когда Дарий провожал Конкордию до дверей и когда она, перешагивая порог, взглянула на него, он увидел в ее глазах недоумение, которое легко считывалось с вопросом: «И это все?» А он между тем размышлял: что вот, дескать, если бы не Артефакт с его недомоганием, все могло бы закончиться в стиле ламбады – возвратно-поступательного движения, при котором копна рыжих волос, словно пламя, разметалась бы по красному покрывалу, а ее грудь, утыканная веснушками-звездочками, жила бы его сутью, и не было бы прекраснее момента. «Стоп, заткнись и больше о таких глупостях ни слова», – строжайше предупредил себя Дарий и пошел на кухню, чтобы приготовить что-нибудь к ужину. Ведь с минуты на минуту должна появиться Пандора…

Блаженны чистые сердцем. Но и не надо быть чрезмерно нравственным, иначе можно предаться самообману.

 

Глава девятая

Мир будет лететь по Вселенной до тех пор, пока лбом не стукнется в стену бессмысленности. В самом деле, для чего движения звезд, столкновения галактик, рождение новых, черные дыры, для чего хаос, если во всем нет смысла? И если нет ни начала ни конца. Это уже само по себе бессмысленно, и только завиральное человечество толкует, что виноваты в этом или Бог, или Дьявол… Но ни того, ни другого никто в глаза не видел. Люди стали жертвами своих иллюзий, без которых они и шагу ступить не могут. И даже ветер, свирепо дующий с моря, тоже, наверное, думает о своем всесилии и божественном предназначении. Как думают злато и серебро, мрамор и гранит, вода и огонь, летошний снег и синяя птица, примостившаяся на жердочке мироздания. И все считают себя целками. И знахарями. И первыми правдолюбцами. А на самом деле человек болтлив, лицемерен, не в меру любопытен и очень ленив. И всегда и до крайности завистлив. Перескакивая от одного к другому, в неустанной постоянной погоне за интересным, за сенсацией любопытство отказывается от глубокого проникновения в сущность дела. А значит, в сущность жизни. Чел – воистину, побочный продукт бытия. Интересно, а кто же тогда… и где же тогда смысл всего, что передо мной?

Суббота. Они еще лежали в постели и смотрели по телевизору повтор какого-то американского боевика, который шел поздним вечером. Фильм был шумный, со стрельбой, каратэ, с ебучими моментами – словом, эталон насилия, кровожадности, половой распущенности, с чем немусульманский мир, увы, смирился и даже находит этому оправдание: дескать, идет жестокая борьба добра со злом. На самом деле каждый занимается не борьбой, а чрезмерно рьяной самореализацией. Правда, и мусульманский мир многому находит своеобразное объяснение и тоже прикрывается фиговым листком борьбы добра со злом. А кто прав, а кто просто трепло? Брехун, очковтиратель, с большим успехом внушающий безмозглому племени свою правоту. Но фильм-боевик – это воплощенное содружество сперматозоидов и экскрементов. Его режиссер, наверное, заработал пять миллионов тугриков, а оператор никак не менее трех, продюсер-пройдоха вообще три дня и три ночи сгребал дивиденды лопатой, чтобы затем, после трудов праведных, отправиться в бунгало к красотке-креолке для скотского ублажения всех ее эрогенных зон. Ночь была душная, она потела, а у продюсера от переизбытка гормонов и телесного переусердствования случился инсу… А может, не инсу… а инфар… Или же вообще ничего не случилось, и он всю ночь просидел у ее бритого лобка в бесполезном ожидании, когда его Артефакт наконец займет боевую стойку. Но этого не случится, креолка, довольная отсутствием постороннего предмета в своем ВЛГ, спокойно уснет, а продюсер, обвенчанный со скукой и с самореализованной беспомощностью, кривоногой таксой покинет бунгало.

…У Дария, как назло, всю ночь во вздыбленном состоянии пребывал его Артефакт и даже приснился сон, как он с Конкордией занимается оральным сексом.

– Может, встанешь и приготовишь завтрак, – сказал он Пандоре, которая, не отрывая глаз, смотрела какую-то телечернуху.

– А ты у меня зачем?

Дарий, зевая, отмахнулся:

– Тревога усугубляется еще тем, что человек, будучи свободным, постоянно чувствует свою ответственность перед миром и людьми.

Пандора повернула голову и посмотрела на него так, как смотрит психиатр на только что признанного сумасшедшим человека.

– Заговариваешься? – и снова уставилась в экран.

– Согласен, заговариваюсь, а скука лучше?

Позвонили в дверь.

– Наверное, Григориан прется одалживать у тебя денег, – предположила Пандора и толкнула Дария в плечо – мол, иди, чего разлегся.

Накинув на плечи халат Пандоры, он пошел открывать, готовя на ходу фразу, которая даст Григориану понять, что есть на свете люди еще беднее его. Но это был не Григориан, перед Дарием предстала сытая, с лысеющей головой фигура соседа-афериста Флориана, живущего через дорогу, большого любителя фейерверков, джипов и необузданного политиканства. Впускать в неприбранный дом? Но и стоять на пороге – глупее глупого. Тем более, человек сразу же извинился и заявил, что у него есть серьезное предложение. «Ладно, – решил Дарий, – черт с тобой, провожу в другую комнату, а то, что там тоже бардак, так это никого не трахает…» Прошли в комнату, и Дарий, не приглашая гостя сесть, изготовился его выслушать. А дело оказалось проще простого. Жулик желает сделать в детской комнате настенную живопись по мотивам сказок. Он только что в пятый раз женился, и новая жена с двумя детишками вот-вот должна из провинции нагрянуть в Юрмалу. Бедный Флорик, какая окуенная забота о подрастающем поколении! А ведь сам кого-то нагло кинул, лишив партнера по бизнесу одной трети их общей прибыли. Причем сделал это одним росчерком пера: когда президент фирмы лечил остро отточенный простатит, Флориан, этот вернейший сподвижник, снял со счетов оффшора почти все вклады, благо на тот момент печать и счета у него были под рукой. Плохой мальчик и очень вороватый. А потому и Дарий, слышавший эту историю, не очень усердствовал в симпатии к этому боровку. Но и не отказался: безденежье костлявой рукой держало его за самый кадык… и любая малярка тут была кстати…

Когда Флориан отбыл с заверением Дария незамедлительно прийти к нему и на месте ознакомиться с объектом работ, сам художник вернулся к Пандоре и подсел к ее теплому боку.

– Кажется, наклевывается работенка, – сказал он, сдерживая радость. Да, его переполняла радость жизни, поскольку появились виды на приобретение для Пандоры лодочек итальянского производства и даже, быть может, долгожданной и давно ею вымечтанной стиральной машины. Ну и прочего, прочего, прочего удоволь… Вплоть до сражения с «сердцами Бонивура» или с «Амиго», а то с тем и другим скопом.

– А сколько он тебе заплатит? – со всей своей непосредственностью спросила Пандора…

– Об этом пока ни слова, ни полслова… Надо поглядеть, какая площадь, узнать его вкусы, запросы. Сказки сказками, но ты ведь меня знаешь, я халтурить не умею.

– Тогда, пожалуйста, нагнись и поцелуй левую си…

– Мне нельзя возбуждаться, я же тебе говорил о проблемах с крайней плотью…

– Говорил, и что – я теперь должна сидеть на сухом пайке?

– Полагаю, это временный простой, сделаю обрезание – и все будет по-старому… Поэтому ты полежи, посмотри телевизор, а я схожу к Флориану…

Мошенник жил за высоким комбинированным забором, наполовину состоящим из бетонной стенки, поверх которой протянулась литая металлическая вязь ограды с пиками на конце. Охранник, который его впустил на территорию, был одет в камуфляж и походил на одного из тех придурков, которые в американских боевиках мордуют и правых и виноватых… На углах дома Дарий увидел камеры слежения, справа у гаража притихли иномарки – два джипа с мамонтовыми бивнями… то бишь с бамперами толщиной не менее водосточных труб, маленькая спортивка горчичного цвета и сияющий баком, ободами, спицами и прочими причиндалами «харлей»…

Флориан встретил его на крыльце. Кургузый, с животиком, кривыми волосатыми ногами (в шортах), курносый, абсолютно антихаризматичный и не умеющий быть приветливым. Глаза – оловянные пуговицы от какого-то немецко-фашистского френча образца Второй мировой…

– Привет еще раз, – сказал Дарий и поднялся на крыльцо.

– Заходи, только сними кроссовки…

«Вот тебе раз, – немо возмутился художник, – ко мне входил в обуви, а меня застав… Ладно, черт с тобой, жалко только, что носки у меня что рыболовная сеть, будет, баклан, кайфовать…»

Дарий, скинув кроссовки, вошел за хозяином в дом и, как только осмотрелся, понял, что в доме живет обычная двуногая скотина, ибо ни красоты, ни порядка в жилище не было. Невыразительный сервант, какой-то кожаный или под кожу диван, стеклянный стол, который держится на бронзовой голой шлюхе, и на всем какое-то барахло – тряпки, газеты, порножурналы, рулоны туалетной бумаги, пустые пачки от сигарет и прочая второстепенность. Единственное, что было отличимым, – огромных размеров плазменный телевизор, на экране которого какая-то бледная спирохета учила, как можно заговорить, наколдовать, нашептать, чтобы удержать у юбки ебр.

Из гостиной через неширокий, пахнущий свежей краской коридор они прошли в детскую, оказавшуюся абсолютно пустой, со следами евроремонта – очень светлую и очень просторную комнату. С широким, во всю стену, окном, через которое хорошо был виден наполовину построенный кирпичный дом, как раз на том месте, где в одну огнеопасную ночь сгорели два корпуса пансионата. Позже Дарий узнает, что новострой принадлежит Флориану, и тогда в его голове все встанет на место и всяческие подозрения насчет Пандоры отпадут засохшей болячкой.

– Я думаю, – начал изложение своих планов дупутат, – что на этих противоположных стенах должны быть сказочные сюжеты, чтобы душа ребенка, смотревшего на них, наполнялась радостью и восторгом…

– Прекрасно, – с готовностью поддакнул Дарий. – Но сюжеты каких сказок пожелаете… Латышских, эстонских, датских, а может, русских про печку-самоходку или…

– Русский дух здесь исключается, нужно что-то западноевропейское, например, «Алиса в Стране чудес» или последняя… ну, Поттер… Тоттер, ты же, черт побери, художник, должен знать о литературных новинках…

– Нет, это вы должны знать, – Дарий нажал на слово «вы», поскольку тыканье Флорика его бесило. – Мое дело выполнить заяву заказчика, а дело заказчика – ясно и недвусмысленно определиться в тематике и…

– Я тебе плачу, вот ты и придумывай тематику и реализуй ее в наилучшем виде.

– Ну, допустим, ты мне пока не заплатил ни сантима, – Дарий в отместку тоже перешел на «ты», что, видимо, не осталось незамеченным. У Флорика побелели скулы и тонкие губы сжались в земляного червя.

– Я думаю, это не очень большая работа и ты с ней за пару дней справишься… Тем более, далеко ездить тебе не надо, лишь перейти улицу. Ладно, говори цену…

Дарий подошел к стене, провел по ней ладонью. Испросил подтверждения:

– Водоэмульсионка? Это замечательно, хорошая грунтовка.

Дарий в такого рода делах дока. Кто-кто, а он-то знал, сколько такая живописная стена стоила в доисторические советские времена, когда он в российской тьмутаракани занимался оформлением наглядной агитации. На планшетах, щитах 3 на 5 метров, на ленточном матерчатом кумаче он не раз и не два писал социалистические обязательства и трудовые лозунги в распоследних и наибеднейших колхозах и совхозах, изображал кистями вождя мирового пролетариата во всех видах и ракурсах и потому хорошо помнил, сколько может стоить настенный сюжет примерно такого метража, как стенка в детской Флориана. Какие роскошные и аппетитные окорока, какие полновесные сосиски, какие упитанные коровки и бычки были на его щитах и планшетах, какие необозримые тучные нивы и пастбища, и в то же время каких же трудов ему стоило, чтобы не помереть при таком сказочном изобилии от голода. Ох уж эта идеологическая пропаганда!!! Приходилось даже ходить по деревенским дворам побираться и умолять хозяек продать завалящее куриное яйцо или несколько луковых перьев с только что зазеленевших грядок… Но кроме сухой казенной наглядной агитации он иногда делал в детских садах настенные росписи, и начальство городского отдела образования было от них в неописуемом восторге. И сюжеты тоже были из сказок, но непременно по мотивам русского фольклора. Зато, отмучившись и сдав заказ сельской троице, то есть председателю, парторгу и профоргу колхоза, он шел в сельскую кассу, где ему безропотно и даже с нижайшей благодарностью вручали пару тысяч рябчиков, с коими он и отправлялся восвояси, чтобы… и т. д. Но долго только сказка сказывается, а мысли его были подобны молнии, которая однажды в том же колхозном миру едва его не убила…

И Дарий продекларировал свои намерения:

– За все про все… две тысячи латов… Двадцать пять процентов в виде аванса, еще двадцать пять после окончания работ на одной стене, ну и остальное после приемки… – Дарий взглянул на рожу Флорика и увидел на ней печать хитрованства и насмешки. Взгляд мошенника в это время был направлен вниз, туда, где через носок смотрел на мир большой палец художника…

– Одна тысяча и без оформления договора, – сказал Флориан.

– Хорошо, тысяча восемьсот и без договора, но аванс не сходя с места.

– Ты не Розенталс и даже не Репин, поэтому плачу полторы и без договора. И не спорь, если не хочешь, чтобы я отозвал свое предложение. Ты и так богат, у тебя самая красивая в городе женщина…

– Мне это, конечно, лестно слышать, но ты ведь, наверное, догадываешься, что красота дорого стоит.

– Разумеется, знаю, но это твои проблемы. Так как насчет полутора тысяч и без…?

– Черт с тобой, согласен, но аванс полностью и сейчас.

Они вернулись в гостиную, где мошенник вынул из кармана висевшего на стуле пиджака портмоне и начал из него извлекать притягательные для глаз бумажки. И откуда только у людей берется эта шершавенькая и такая необходимая человеку макулатура? Но Дарий всегда носил при себе этот ответ: редко кто может заработать ее, поливая литрами пота землю и вытягивая до последней степени натяжения свои телесные жилы. В жизни важен своевременный хапок, хват, захват, ухват, зацеп, словом, такое движение, когда можно безболезненно и без ломки хребта захавать, захомутать, заграбастать, умыкнуть, и как можно больше, и как можно дальше унести эти разноцветные фантики с таким сладкозвучным названием, как латы, доллары, фунты… фу-ты ну-ты…

Но пока Флориан был на высоте: он выгреб из бездонного, пухлого, словно издохший налим, портмоне латы, пересчитал их и, глядя Дарию в переносицу (ибо все жулье не переносит прямых взглядов), протянул их художнику. И тот, симулируя серьезность момента, тоже пересчитал и зафиксировал словами полученную сумму:

– 375 латов ноль ноль сантимов, что вполне укладывается в наш договор. Кисти, работа – за мной, краски, разбавитель, ветошь – за тобой, – и Дарий протянул руку Флориану.

– Когда приступишь?

– А хоть сегодня.

– Сегодня ко мне приезжает весь теневой кабинет. Так что давай начнем с понедельника, а ты к тому времени набросай эскиз и составь список необходимых тебе красок. Сколько и каких.

– Тогда сделаем так: ты в понедельник звонишь мне, и мы вместе поедем в магазин, где я смогу подобрать все необходимое.

Флориан за минуты общения стал казаться Дарию не самым большим негодяем, и на прощание они еще раз обменялись рукопожатием. Кстати, ладонь Флорика оказалась жидкой, сыроватой, и Дарий, возвращаясь домой, несколько раз вытер руку о штанину. Настроение было прекрасное, наконец-то кончилась полоса безденежья и, быть может…

Однако его ликование было недолгим: когда он вошел в свой двор, увидел прислоненный к скамейке велосипед… Ну конечно, в гости прибыл вечный спортсмен Каспар, а Дарий, как назло, оставил Пандору одну и уходя не запер дверь. Ай-ай-ай, какой непростительный промах! И хотя прошло немного времени, но по своему опыту он знал, что существуют субчики, к коим он в первую очередь относил и Каспара, которые безукоризненно владеют секс-спринтом, для чего нужна не вечность, а всего пара минут. Поставить пистон – для них словно подняться на второй этаж. Тем более, если речь идет о свежачке сексапильного образа. Он убыстрил шаг, но в квартиру вошел крадучись, дабы уловить все подозрительные шумы и слова, которые могут споспешествовать быстротечному соитию. Но когда он переступил порог комнаты, где осталась беспризорная Пандора, он первым делом увидел вытянутые длинные ноги гостя, который сидел в кресле напротив тахты. А на ней – Пандору, целомудренно накрывшуюся до подбородка одеялом. Единственное, что для Дария осталось загадкой, – когда Пандора успела причесаться и накрасить губы?

На Каспаре были красные шорты, добитые кроссовки, а в руках он вертел бейсболку, тоже видавшую виды. Ни по глазам Пандоры, ни по выражению лица спортсмена Дарий не мог с уверенностью сказать: был или не был момент истины, поскольку теоретически он все же мог иметь место. Однако, не обнаружив на одеяле и полу биоследов, а в атмосфере смрадно-удушливого запаха похоти, он немного успокоился и даже предложил гостю чая. И тот не отказался и даже пообещал Дарию написать о нем статью в газету. Писать в газеты – хобби Каспара, как и многое другое, что касается турпоходов, организаций за счет спонсоров посиделок, посвященных то первому искусственному спутнику Земли, то годовщине китайской революции или встрече с каким-нибудь только ему известным бардом. Каспар успевал всюду и везде, он был застрельщиком многих неформальных мероприятий, но при этом игнорировал какой бы то ни было труд, который привязывал бы его к одному месту. Он это люто ненавидел, что в какой-то степени сближало его с художником.

Когда они на кухне с Каспаром пили чай, позволив Пандоре одеться и застелить кровать, Дарий спросил:

– И что ты хочешь обо мне написать?

У Каспара загорелая физиономия, длинный мясистый шнобель, а глаза просветленные и, кажется, даже наивные, что всегда Дария настораживало. У него был приятель точно с такими просветленными глазами, который страдал клептоманией, и не было случая, чтобы он походя где-нибудь чего-нибудь не стибрил. Дважды он уносил из дома Дария его миниатюру, висевшую в прихожей. В конце концов он ее подарил воришке, написав на обороте следующе: «Не воруй, где живешь, не живи, где воруешь».

– А что пишут про художников, которые верны традиционной живописи? Только хорошее, тем более, я буду готовить художественную выставку, посвященную 85-летию Кефала, – Каспар на мгновение озадачился. – Он мне, правда, не очень нравится, но по европейским меркам считается самым новаторским.

– Ну да, конечно, его живописные жопы для просвещенной Европы самое то… Впрочем, у Кефала есть и другие работы, достойные любой выставки.

– Вот я и думаю совместить традиционное с актуальным, ведь публика разная и спонсоры разные – кому-то нравится Кефал, кому-то Селим с его буйноцветной абстракцией, кому-то по душе многостаночник Горгоц, а кому-то – Дарий тире Левитан. А кстати, ты знаешь, что твои коллеги тебя так и называют – взморский Левитан? Говорят, что ты главный выразитель флоры прибрежной полосы и у тебя очень удачно получаются лужи, заводи, талая вода… Необыкновенные оттенки, световая колористика…

– Я вижу, ты уже кое-чего нахватался. Тоже мне световая колористика, – передразнил Каспара Дарий. – Никто до конца об этом не знает. Это тайна из тайн, и ты никогда не повторяй этой чуши.

На кухню вышла Пандора в темно-синем спортивном костюмчике и была удивительно свежа и хороша собой. Дарий заметил, как хамелеонно изменился взгляд Каспара, как он занервничал и, не допив чая, начал прощаться. А Дарий не стал его удерживать: он никогда не благоволил своим потенциальным соперникам, даже если они хотели его прославить. И тем более Каспар, своей гигантской фигурой занимающий почти всю их кухоньку, отчего у Дария появлялось тошнотворное ощущение клаустрофобии.

Договорились созвониться. Адью, Каспар, крути себе педали и думай о вечном.

 

Глава десятая

В тот же день Дарий с Пандорой отправились в Ригу за покупками. Центральный вокзал после сногсшибательной песенной революции превратился в настоящий подземный город со своими магазинами, многочисленными кафе и закусочными, игровыми автоматами, аптеками, разного рода справочными службами, цветочными и книжными магазинами, где можно, не выходя в город, обиходить себя всевозможными сервисами. Вплоть до аппарата, автоматически измеряющего артериальное давление. Такого в молодости Дария не было: был обычный казенный продуваемый сквозняками холодный терминал с вонючими грязными уборными, одной столовой, в которой, кроме пельменей и компота из сухофруктов, ничего больше не было. Но не было и такого соблазна: в нынешнем вокзальном царстве жили роскошь, яркая витрина жизни, и все манило, ласкало взгляд, предлагало себя, но, правда, взамен хрустящих шершавеньких бумажек. А с этим жуткий де-фи-цит.

Тут же, в привокзальном магазине обуви, они и купили Пандоре великолепные туфли бордового цвета с тонким черным ремешком, опоясывающим щиколотку, и каблуком в тринадцать сантиметров. Но прежде чем купить и заплатить, она перемерила пар двадцать, и делала это с таким апломбом, будто королева островов Фиджи, пожаловавшая в самый главный супермаркет всей метрополии. Она, конечно же, рисовалась перед молоденькими продавщицами, и те безропотно обслуживали ее, таская откуда-то из подсобки все новые и новые коробки с обувью.

Потом они отправились в торговый отдел, где продавались и сразу оформлялись мобильные телефоны. Это идея Дария, причем с дальним прицелом и давно выношенная в его ревнивой душе: телефон должен стать своего рода соглядатаем Пандоры, чтобы Дарий в любой момент мог с ней связаться и узнать о ее местонахождении… Купили недорогие трубки, обменялись номерами, и, когда Пандора пошла в туалет, он, для пробы, набрал ее номер и сказал, чтобы она не забыла помыть руки, ибо они пойдут в кафе. Да, иногда она забывала об элементарных правилах гигиены, и не потому, что была неряшлива, а лишь потому (по наблюдениям Дария), что страдала какой-то необъяснимой рассеянностью, как бы влекомая некими всепожирающими потусторонними помыслами. Но лучше бы он ей этого не говорил: Пандора фыркнула, и трубка от столь неожиданной реакции едва не выпала из рук Дария на цементный пол. И потом, выйдя из туалета, она долго не могла простить его бестактности и в знак протеста отказалась идти в кафе. Что ж, пришлось подчиниться женскому своеволию, и они отправились за пределы вокзала, в сторону улицы Марияс, где, как помнилось Дарию, должен был находится секс-шоп. Тоже давно выношенная мечта: обзавестись наконец кое-какими безделушками, которые могли бы разнообразить их половую близость, придавать ей новизну и избавление от ржавчины привыкания… Дарий, как художник, всегда держал в уме свое «отче наш»: чтобы быть одухотворенным и не засыпать на ходу, надо постоянно подпитываться разнообразием, новизной и контрастностью. Простой, как воробей, девиз и безотказный во всех случаях жизни. И что для Дария было приятно: Пандора очень живо принимала участие в выборе штучек-дрючек, начиная от фигурных презервативов, разнокалиберных «медвежат» и кончая увеличителем Артефакта и виброшариками. Но главное, что вовлекло ее с головой в процесс – подбор (по настоянию Дария) сексуальных ночной комбинашки, трусиков и, надо полагать, неотразимо привлекательных и вызывающих приступы желания кремов. Но каковы, черт подери, цены! Он попытался что-то урезать, от чего-то отказаться, но не тут-то было: Пандора, твердо артикулируя речь, указала молодому продавцу на вещи, которые он с превеликой угодливостью выложил на прилавок и затем с такой же превеликой тщательностью упаковал в пакет с изображением марки магазина, перевязав его желтой лентой. На которой, между прочим, вызывающе выпячивалось ярко-красное пятно, символизирующее женские губы с наполовину обчищенным бананом. С подлым намеком на позорное взаимодействие вала и отверстия. Гадость, пошлость, дешевка, идиотизм… но тем не менее Дарий, взяв в руки пакет, любезно откланялся, получив в ответ от продавца двусмысленную, холуйскую усмешку. И вспомнил любимую поговорку Медеи: сука, блядь, говно, зараза. Эту ненормативную лексику он адресовал всему миру и всем континентам, а заодно своему Артефакту и его крайней плоти, которые довели его до столь смешного положения…

Из секс-шопа они направились в художественный магазин за кистями и красками. Выбор был огромный, и Дарию пришлось себя сдерживать, чтобы не растратить все деньги.

Затем они побывали на рынке, где накупили всяких фруктов, мяса, рыбы, а для Найды – большой кулек с сухим кормом. И, конечно, Дарий не обошел цветочный ряд, чтобы выбрать для Пандоры три роскошных желтых розы. Разумеется, голландских, которые ничем не пахли и походили на стеариновые печатки. Но зато были блистательны в своей неподражаемой фальшивой позолоте.

Однако поездка по магазинам не была бы полностью реализованной, если бы они, сойдя с электрички, миновали «Мидас». Они завернули за угол «Таверны», и в лицо ударил предвечерний солнечный свет, который для глаз Дария был нестерпимым напоминанием о приближении конца – быть может, дня, а может, вечера, жизни или еще чего-то космического. Смутное тревожное чувство исходило от этого предосеннего марева, заставившего его застыть на месте, что вызвало у Пандоры раздражение. Она нервозно спросила:

– У тебя что – тормоза заело?

– Сегодня девять дней, как умер Мусей. Надо бы помянуть его.

– Давай зайдем в «Таверну» и помянем… Или возьмем вина, и дома…

– Вот именно, пойдем лучше домой, играть не хочется.

– Ну и напрасно, у меня предчувствие, что сегодня нам повезет…

– Я эти сказки слышал не раз, нам после твоего предчувствия так везло, что врагу не пожелаешь.

– Только не надо хамить, – Пандора надула губы и, развернувшись, направилась в сторону переезда.

В магазине их ждало кьянти.

А на Сиреневой уже был финал девятин. Медея, зажатая с двух сторон Легионером и женой Григориана, была пьяна и еле ворочала своим тяжелым от сигаретного дыма и водки языком. В кустах девясила на карачках сидел Григориан, пытаясь высвободиться из цепких пут поросли. Ему было трудно, и Дарий, поставив пакеты с покупками у своей оградки, пошел ему на выручку. А в это время Легионер, словно волшебник, извлек откуда-то бутылку водки и стакан и принялся обслуживать Пандору. Ну и, само собой, после освобождения Григориана из объятий флоры Дария тоже наделили питвом, от чего он не стал отказываться и последствия чего не заставили себя долго ждать. Наступило полнейшее благодушие. В ход пошли фрукты, мясо, рыба, которые они купили на рынке, и две только что приобретенные в магазине бутылки кьянти, что вызвало бурный восторг у публики, еще окончательно не потерявшей человеческий облик. Даже Медея от умиления, что соседи не забыли об ее Мусике, перестала плакать и молоть чепуху, поднялась и направилась в дом. Вскоре из окна показалась ее голова:

– Пандорочка, неси сюда рыбу, я уже грею сковородку.

Пандора с кульками пошла к Медее.

Сверху спустилась жена Легионера Лаура, очень собранная и, на первый взгляд, очень отчужденная особа. Но несмотря на застылость и некую апатичность ее глаз, женщина со всеми вежливо поздоровалась и даже пошутила в отношении своего мужа: «Мой Айвар, словно Фигаро, поспевает всюду…» Легионер попытался склонить ее выпить водки, но Лаура водке предпочла вино. Компанию ей составила вернувшаяся от Медеи Пандора. Они отошли в сторону и до Дария долетали отдельные фразы: «Зато поливать часто не надо… Нет, что ты, луковицы тюльпанов надо выкапывать уже в сентябре… Только мокрые ваньки, то есть бальзамины… А у меня дома примула, фуксия, комнатная герань… От герани жуткая аллергия… Но что делать, я геранью лечу уши… Когда стреляет, я сворачиваю листок в трубочку и вкладываю в ухо…»

Вскоре из окна Медеи потянуло аппетитными рыбожареными ароматами, и Пандора, боясь, что пьяная Медея прокараулит рыбу, побежала к ней на помощь. Потом они жарили телячьи отбивные, готовили зеленый и крабовый салаты, которые на улицу выносила Лаура и ставила на стол, за которым еще недавно поминали безвременно ушедшего металлозаготовителя. Вскоре в створе калитки показалась фигура Олигарха, уже ставшего неотъемлемой частью сиреневого гетто. Свои разбитые сандалии он сменил на не менее разбитые ботинки, вместо клетчатой футболки на нем был полосатый свитер, намного уплотнявший и без того наетую фигуру Олигарха. С собой он принес бутылку какой-то коричневой настойки, две пол-литровые банки консервированного салата, литровую банку прошлогодних маринованных грибов и баночку красной икры дальневосточного лосося. Это был верх щедрости, и Медея, увидевшая из окна, как Лаура принимает из рук Олигарха снедь, громко сказала:

– О, явился мой гаврик, значит, жизнь продолжается. Пандорочка, дай большую тарелку, я купила астраханский арбуз.

Пока шло приготовление к застолице, Дарий сходил домой и поставил розы в вазу. Выложил в шкаф покупки из секс-шопа и, когда это делал, засомневался в их необходимости, а главное – в своей дееспособности. Он помнил, что впереди его ждет посещение хирурга… как его, кажется, Кальва… Он также помнил о понедельнике, когда им с соседом Флорианом предстоит ехать в магазин за красками.

Художник подсел к мольберту и на картоне набросал эскиз на мотивы сказки Андерсена «Роза и Улитка». По его замыслу, этот сюжет вполне может быть соотнесен с общим замыслом росписи детской комнаты. Роза – благодарная натура, позволяющая художнику вытворять с собой чудеса. Ее можно написать в любых тонах, в любых масштабах, и все равно это будет королева цветов и символ любви и непреходящности мировой скорби. А улитка – вещь в себе, эгоистична, а потому и образ ее должен отвечать характеру: серый, ужимистый, с большими рогами, с жирным неповоротливым туловищем, внутри которого пульсирует зеленое желе. Но это не образ злодейки, скорее воплощение неповоротливости и застылости во времени. Второй сюжет нужно позаимствовать… Ну конечно же, надо взять из «Снежной королевы»… И Дарий представил ледяное, искрящееся холодным огнем царство с прозрачным рождественским акцентом и на его фоне – волшебная леди холода, с льдисто-синими глазами и по-человечески живым серебристым дыханием. Да, непременно, решил Дарий, Снежная королева будет выдыхать оранжевые пары, а волосы у нее будут цвета лазурита, схваченного голубой изморозью. Одна стенка будет в ярких желто-красно-зеленых тонах, вторая – в холодных индиго-лазорево-аквамариновых… А в целом… Но Дарию помешал голос, доносившийся из открытого окна. И когда он подошел к нему, увидел стоящего внизу Асафа, что-то говорящего своими трясущимися и, кажется, посиневшими губами. Бедолага просил в долг всего-то один лат. Цифру выразил с помощью в верх поднятого указательного пальца.

– Сейчас, – сказал Дарий. – Подойди к нашему подъезду.

Дарий не дал ему денег, а великодушно пригласил за стол, за котором уже восседали почти все обитатели дома. А кому может помешать этот посиневший от похмелья Асаф?

– Нет, нет, спасибо, – начал отнекиваться бывший экспедитор тире шофер, – мне, если позволите, одну рюмочку чего-нибудь согревающего душу… Вчера, понимаете ли… проявил неосторожность, а сегодня…

Пандора оказалась расторопней всех: она налила в фужер водки и вместе с бутербродом с колбасой протянула Асафу.

– Пожалуйста, поправьте здоровье и, если можно, не выпускайте так рано на улицу Тобика. Хочется поспать, а он так лает, так лает…

– Я его давно хочу отдать на живодерню, – на полном серьезе заявил Григориан. – Хотя он мне не мешает.

– Тогда пей и заткнись, – незлобиво осекла Григориана Медея. – Я Тобика очень люблю, он дружил с моим Фарисеем, и Мусик его любил, – громкое, нещадящее рыдание огласило двор.

Асаф, выпив водки, с бутербродом в вытянутой руке поспешил ретироваться. Из дверей вышла Конкордия и подошла к Медее. Стала ее успокаивать. При этом оглядела компанию и отдельным взором одарила Дария, что не осталось им незамеченным. «Богиня согласия скоро будет ручная», – подумал он, но мыслью не утешился, ибо не испытывал страсти. Он ощущал себя головешкой на пепелище залитого дождем костра.

Медея ладошками растерла по щекам слезы, подсушилась подолом фартука и, выдавив на лице беззаботность, призвала всех помянуть безвременно ушедшего сына Мусика. А всем только этого и надо, и даже Лаура, доселе не замеченная в пристрастии к выпивке, а уж тем более Конкордия, относящая к пьющим людям с превеликим презрением (кроме собственной матери), и те подняли свои рюмки и помянули соседа, брата, сына, раба божьего, никчемноникемнезаменимую одну шестимиллиардную единицу человечества. А потом все пошло по отработанному вечностью сценарию: немного слез, много пустой болтовни, случайных реплик, тайных невысказанных глупостей, наконец – песни про цветочки, которые особенно хороши весной, и про того парня, который спустился с горочки. Как всегда, тон в вокале задавал Григориан, и ему вторила Медея. В воображаемом объективе воображаемый смотрящий мог бы увидеть седые, растрепанные свежим ветерком головы Григориана, Легионера, припухшие щеки и седую с короткой стрижкой голову жены Григориана Модесты, круглую, с ничего не выражающими складками на выпуклом лбу голову Олигарха, нейтральных тонов лицо и цвет волос Лауры, ее самоуглубленность и, разумеется, контрастные в цветовой гамме головки Пандоры и Конкордии – сияние платины и перезревшее червонное золото…

Однако на девятину не приехала Сара, о чем не преминула вспомнить и огласить Медея. Она снова начала плакать, жаловаться на Сару, которая прячет от нее Сашу и Машу, что жизнь разваливается на глазах и никому до этого нет дела.

Когда половина приготовленной закуски была оприходована, когда содержимое бутылок значительно поисчерпалось, из-за стола вышел Олигарх и отправился на лавочку. Военный маневр. Через десять минут от стола отошла и Медея, якобы за тем, чтобы принести хлеба. Дарий видел, как из-за кустов девясила они быстро сиганули в дом, и стал ждать мгновения, когда фасад покачнется, углы дома вздрогнут и начнутся тектонические толчки, эпицентром которых будет широченная кровать Медеи.

Пандора, по своему обыкновению, следила за облаками и видела в их отсветах первые признаки весны, хотя осень еще по-настоящему и не началась. Но так она чувствовала времена года. В какое-то мгновение наступила тишина, и лишь липы с кленом и березками пытались что-то нашептать севшему на карниз дома старому ворону. Он всегда здесь, знает, мудрый клюв, что после того как люди скроются в своей коробке, он вволю налакомится тем, что останется на столе и возле него. И сорока прилетит, и стайка воробьев, но сначала полным хозяином трофеев будет он – ворон…

Дарий, предпочитая водке вино, был почти трезв, и это наводило скуку. Он поднялся и, сказав Пандоре, «сейчас приду», вышел из-за стола и отправился в сторону дороги. Ему хотелось остаться одному, не быть ни перед кем в долгу – ни в разговорах, ни в мыслях, ни тем более в ощущениях остановившегося времени. Он прошел до березовой рощицы и не преминул остановиться около своей подопечной белоствольной красавицы, которую он обнял и прижался к ней так, чтобы и Артефакт почувствовал ее близость. Он попросил дерево помочь ему обрести покой и, если это в его силах, сделать так, чтобы избавиться от недуга. И он еще теснее прильнул к березе.

В магазине он купил три бутылки вина, одну из которых попросил продавщицу открыть и которую, возвращаясь домой, он наполовину выпил. В палисаднике еще были люди, которые больше походили на тени, а длинные тени деревьев походили на лежащих людей… Слышался смех Пандоры, и в нем Дарию почудился крик о спасении или даже мольба, смысл которой для него был непонятен. За столом уже не было ни Григориана, ни Легионера с женой, лишь Модеста, склонив на грудь голову, распустив на кофту слюни, мерно спала.

Пахло застоявшимися салатами, прогорклым дымком от брошенной в тарелку с сардинами непогашенной сигареты. Втроем – Дарий, Пандора и Конкордия – продолжили выпаривание из тел и души зловредных для них апатии и неопределенности. Они пили вино, Дарий курил и прислушивался к несшемуся из окон Флориана бельканто – рождественской песни «Мария сушит пеленки» в исполнении Карузо. А взгляд его параллельно слуху услаждался тем, что через вырез в блузке Конкордии выпирало наружу. Смуглые, налитые соком неизведанной жизни сиськи. Он облизнулся и сглотнул подступившую к зубам слюну. А между тем, если бы он не был так занят созерцанием холмов Венеры… то бишь холмов Конкордии, он обязательно увидел бы, какие алчные взгляды бросает на грудь Конкордии его Пандора. Шалавы, одна другой стоит. И когда обе женщины поднялись и под предлогом сходить в туалет скрылись в доме, Дарий в одиночку, с приливом тоски и непонимания смысла всего сущего, пил вино, курил, бросал во́рону кусочки хлеба и под не обыкновенно своевременную мелодию Карузо (или какого-то другого итальянского вокализа…) был преисполнен элегии и умиротворения. Он видел, как из дома вывалилась кургузая плоть Олигарха, ныряющим шагом преодолевшего дорожку и выбежавшего за калитку, как на кухне Медеи зажегся свет, как Медея закуривала сигарету и трясущимися руками пыталась налить в рюмку водки, как… Впрочем, ничего интересного, если не считать прошедшего по улице Че, ведущего за руль велосипед. Простые фрагменты ничего не объясняющей жизни. Но где же Пандора с Конкордией? Взяв со стола бутылку вина, сигареты с зажигалкой, он направился к себе домой. Его сопровождали сумерки, и первая, только-только народившаяся звездочка, и это для него было обнадеживающим знаком…

Когда он вошел в квартиру и, не зажигая в прихожей света, прошел в комнату, его поразил аромат смешанных духов, которые накануне исходили от Пандоры и Конкордии. Он включил свет и увидел почти фантастическую для себя картинку: Конкордия, побледневшая, с закрытыми глазами, сидела, откинувшись спиной к стене, а Пандора, припав к ее обнаженной груди, делала такие же движения, какие обычно совершал с Пандорой сам Дарий, предваряя ламбаду. Но что ему показалось еще более фантастичным, так это то, что ни та ни другая никак не отреагировали на включенный свет, а продолжали пребывать в нирване, предаваясь упоению снизошедшего на них искушения одновидовой любви.

И Дарий, застывший на месте, несколько мгновений размышлял, как ему поступить в столь экстравагантной, очень даже нештатной ситуации. Сохраняя молчание и подчиняясь внутреннему возгоранию, он поставил на стол бутылку с вином, положил сигареты с зажигалкой, а сам уселся в кресло и почувствовал себя зрителем партера. И, видимо, его присутствие взбодрило и каким-то образом простимулировало Пандору, ибо она стала проявлять большую активность, вовлекая в процесс истуканисто застывшую партнершу. Более того, Пандора начала ее раздевать, и Конкордия, подобно тряпичной кукле, подчинялась, поднимая одну руку, чтобы удобней было снять кофту, вторую… Такой же пируэт сотворила с ногами, когда Пандора снимала с нее трусики. Потом Пандора сама разоблачилась, при этом все движения производились с закрытыми глазами, и обе они походили на сомнамбулы, подверженные лунатизму и лишенные сознания. И началось то, что показывают по ночному каналу: те же ужимки, то же лизание тел, тот же взаимно вменяемый минет, словом, все то, на что способны дешевые телелесбиянки. Ни творчества, ни вдохновения. Однако что касается вдохновения… Нет, они обе горели в холодном огне, внутренний ток терзал их плоть, что выражалось через нездоровую бледность лиц и сбивавшееся дыхание… И, естественно, глядя на этот вальс-бостон, у Дария тоже загорелось нутро, в низ живота ударил фугасный снаряд, и его Артефакт, словно геройский панфиловец, поднялся во весь рост, готовый выйти из окопа. На вид вроде бы гренадер, а по существу – мочалка, которой пришел срок отправляться в мусорное ведро. Но ведь не зря творилась сексуальная, пардон, революция, хотя, по его пониманию, от такой революции никакой поллюции… Но когда Дарий, отбросив условности (о чести и совести ни слова!), расшнуровал и скинул с ноги одну кроссовку, увидел торчащий из носков давно не стриженный ноготь большого пальца, пыл его угас. Он ощутил всю нееестественность и нелепость своего присутствия в данной точке существования, и его мысли, подобно вишневому клею, призрачно застыли на коре древа жизни. Не снимая припаренных носков, он поднялся с кресла и вышел в прихожую. И уже там, перед овальным зеркалом, на котором когда-то Пандора написала для него «Я тебя люблю!» и на котором в недалеком будущем начертает ему свой приговор, он поймет, насколько иллюзорен и абсурден мир, из которого ему лучше всего исчезнуть.

Взглянув на водопроводную трубу, идущую под потолком из квартиры Григориана, он понял, как должен поступить. Подтащить тубаретку не проблема, проблема подвески… шнура, веревки, бечевки, ремня, вожжей, телефонного провода или чего-то другого, что выдержит и со стопроцентной уверенностью разорвет соединительные жилы вместе с шейными позвонками. Хорошо бы струну, та только разрежет аорты, но ничего не порушит. И, вспомнив серый день 9 марта одного давно минувшего года, он вошел в другую комнату и вытащил из петель халата пояс, решив до конца быть подражателем чужой трагедии. Но пояс оказался коротким и вряд ли соответствовал предначертанной цели… А если не дотягиваться до трубы, а с помощью дверной ручки? Слишком низко, никакого разгона да и поза будет скомканная, коленопреклоненная. Он думал за тех, кто будет после взирать на его труп, когда его душа со скоростью невидимой молнии уже будет возноситься к небесным лагунам.

Повесив на ручку двери пояс, он заглянул в овал зеркала и увидел в его отражении безобразный лик реалиста, у которого отсутствовали рот и глаза. И это его не удивило, ибо и он сам был незрячий и безголосый. И сколько было сил и напора в его шейно-плечевом аппарате, он наотмашь головой подался вперед, стараясь проскочить в отраженный мир, спастись в его застылой никчемности… Однако ничего, кроме боли в теменной части головы, не ощутил. Он отрикошетил от зеркала, словно был осколком, а зеркало – бронированной, непробиваемой плитой.

Дарий вытянул шею и провел рукой по недобритым местам на щеках, по острому кадыку и, озаренный новым приливом суицидной похоти, ринулся в комнату и вытащил из ящика угольный карандаш. Вернулся с ним к зеркалу и приступил к гриму. На шее, следя за пульсацией сонных артерий, провел две жирные черные полосы, вокруг кадыка нарисовал несколько колец, затем принялся за лоб и, не пропуская ни единой морщинки, избороздил его мелкоячеистой сеткой. Под глазами начертил несколько продольных линий и на каждую из них насадил по нотному знаку. Он слышал внутри своего существа музыку, ликующую и зовущую в сине-золотистые дали детства.

Придирчиво осмотрев себя, он по привычке заложил карандаш за ухо, а сам направился на кухню. В ящике стола выбрал самый большой нож-пилу, провел по нему большим пальцем и снова вернулся к зеркалу. Приложил клинок к одной из сонных артерий и уже сделав раздвижной жест, за которым должно было последовать впивание зубьев ножа в тело, как что-то за дверью стукнуло, послышались сбивчивые шаги по лестнице, и Дарий, отвлеченный странными ночными звуками, самосохранился. Опустив руку с ножом, он начала приходить в себя.

Вернулся в комнату, где предавались ласкам Пандора с Конкордией, и, как ни в чем не бывало, спросил:

– Мамзели, кто за то, чтобы выпить винца?

– Мы согласны, – ответила Пандора и накинула на колени Конкордии ее платье, а в лицо бросила ее форсистые трусики. И, приподняв зад, Конкордия стала надевать трусы-ленточки, стыдливо прикрыв изумительной формы выпуклости платьем. Пандора, поднявшись с дивана, сделала шаг к Дарию и, увидев на его лице боевую раскраску, покрутила у виска пальцем.

– Тоже мне ирокез выискался… – И вышла из комнаты.

Поднялась и Конкордия, пряча глаза, одернулась, поправила волосы и тоже вышла. Стукнула наружная дверь.

В ванной плескалась Пандора, а Дарий, пребывая в сиюстороннем мире, присосавшись к горлышку бутылки, утолял жажду, и ощущал нехорошую саднящую боль в области… «Наплевать, – хорохорился разгоряченный художник, – закончу у Флорика сказки, схожу к доктору, но пока ведь все функционирует нормально… В конце концов, главное не в крайней плоти, а в конечном результате…» И он принялся обуваться, чтобы быть готовым к любым неожиданностям.

А неожиданности, причем в какой-то степени спасительные для Дария, не заставили себя долго ждать. В доме вдруг начался неожиданный ажиотаж, беготня по лестнице, крики, шум машин, напряженные возгласы… Пандора, вышедшая из ванной, тоже насторожилась и пошла на кухню, чтобы посмотреть в окно – кто и почему шумит… И, отодвинув занавеску, увидела силуэты людей, причем некоторые из них были в белом. За кустами проглядывал бок микрофургона.

Дарий тоже, заметив в окне смущающие ночь передвижения, пошел на выход. К нему присоединилась Пандора. А когда они спустились вниз, то увидели лежащего на скамейке Григориана, а возле него людей в белых халатах. И тут же стояла трясущаяся в нервном ознобе Лаура, которая одной фразой расставила все точки над…

– Моего Айвара уже унесли в машину…

– А что случилось?

– Врач сказал: отравление грибами…

Из дома вышла плачущая Конкордия, объявившая, что и Медею постигла та же грибная напасть. И верно, в дом с носилками прошли санитары и вскоре оттуда, головой вперед, вынесли бледную, все время порывающуюся сблевать Медею. Дарий пошел рядом с носилками и даже взял руку Медеи своей рукой и почувствовал ледяной холод.

– Ох, Пикассо, как мне плохо… Тошнит, всю уже наизнанку. Наверное, это конец…

Конкордия, слыша такое, заплакала и, нагнувшись к матери поцеловала ее в лоб. Так обычно у славян целуют покойников. Когда Медею загрузили в неотложку, куда забралась и Конкордия, Дарий вернулся назад и остановился возле лавочки.

– Тяжелый случай, – сказал один из белых халатов. – Иногда сочетание водки и грибов дает токсин, похожий по действию на ботулинус…

Дарий хотел спросить – почему ни он, ни Пандора с Конкордией ничего подобного не испытывают, но тут же вспомнил, что сам он грибов не ел, поскольку никогда не ест чужих грибов, во-вторых, он, как и женщины, пил только вино, значит, пагубного сочетания не могло быть… Впрочем, кто что знает? Никто ничего… Тайна мироздания? Возможно, а пока Григориана как-то не по-человечески грубо скатили на поднесенные к лавке носилки и поволокли их в машину.

Ну наконец-то из дома выползла Модеста, которую, однако, Бог миловал, лишь наспанные под глазами мешки говорили, что сон у этого существа был не из легких.

– А где мой? – едва шевеля языком, поинтересовалась еще не вернувшаяся в этот мир Модеста. – Я так сладко спала, – нараспев проговорила эта пьяная клуша и потянулась до хруста в плечах.

– Быть может, кого-то не досчитаемся, – самоуглубленно ответил Дарий и ругнул себя за черствость. Он подошел к Модесте, взял за плечи и, как можно сочувственнее сказал:

– Иди досыпай, завтра узнаем полный расклад… Но, думаю, обойдется без могилокопания…

– Да, да, я ухожу… А где мой?

Дарий понял, что до рассвета тут еще далеко и, подхватив под руку Пандору, направился в свое убежище. А когда во шли в квартиру, пахнуло в нос прокисшей Кама Сутрой. И, чтобы избавиться от ее тлетворных следов, он в обеих комнатах открыл настежь окна. И в сквознячке ощутил освежающие струи вплотную подступившей осени. Он стоял перед портретом Конкордии, а позади него, дыша в затылок, находилась набухавшая яростью и гроздьями гнева, ее высочество Пандора Немилосская… И если бы не его реакция, из портрета рыжей ничего бы не осталось, поскольку Пандора, схватив один из тюбиков краски, уже примеривалась выпустить на картину червяков сажегазовой…

– Прекрати беситься, не тобой это делано и не тебе…

– И не тебе! – и хлесткая пощечина ожгла ему щеку, за ней еще две и наконец – слезы, сопли, пробежка из одной комнаты в другую, с последующей самоизоляцией…

Проклятая ночь – ни сливок, ни сметаны, одна простокваша. Но, с другой стороны, иначе и быть не могло… Непредсказуем человеческий фактор, и такова цивилизация, от которой никакой реализации. Дарий посидел перед мольбертом, затем, по воровски крадучись, проник к Пандоре и, не раздеваясь, лег с ней рядом. И она была в одежде. Несмотря на это, от нее исходило тяжелое испарение желаний, но Дарию было не до того. В нем все притомилось, апатия заполняла все его существо. Он обнял ее и без намека на страсть обцеловал лицо. И весь отдался представлениям, связанным с грибами, белыми халатами, носилками, убийственно отчаянным голосом Медеи, и с этими разорванными клочками отживающих впечатлений уснул.

Мы столько воевали, и все ради того, чтобы нам не перекрасили дома в голубой цвет…

 

Глава одиннадцатая

Кто сказал, что утро вечера мудренее? Экая чушь! Никакой мудрости в душе у Дария не было и в помине, а было стойкое отвращение к самому себе. Все складывалось через пень-колоду. Он с неприятием взглянул на спящую Пандору и, не ощущая свежести, поднялся и отправился под душ. Надо что-то менять, уговаривал он себя, а с чего начать, не имел ни малейшего представления. Впрочем, как слепой, идущий по дороге с помощью палочки, знает примерный путь, так же и Дарий о чем-то смутно догадывался. Конечно, конечно, все игры по боку, это обман, автоматы запрограммированы таким образом, чтобы сделать из человека полного, абсолютно лишенного рассудочности кретина. За грамм наркотика можно загреметь на пять лет, за гигантское мошенничество, творимое с помощью игр, ни одна сволочь еще не села. Это одно. Второе: надо бросить все силы на подготовку к выставке, которую затем в рамках культурного обмена собираются показать в Париже… Это же шанс! Хотя и маловероятный. Тем более, если других нет. «Поэтому, – вывел для себя Дарий, – надо мо-би-ли-зо-вать-ся». При этой, как ему казалось, всепреодолевающей мысли он взглянул на свой Артефакт и понял, что без больницы и возможного хирургического вмешательства не обойтись. Будь она проклята, эта крайняя плоть. И будь проклят Пейрони и все тестостероны, все имеющиеся в нем гормоны, которые ведут его, как барана, по жизни…

Приведя себя в порядок, он отправился на улицу на разведку. И первой, кого он увидел, была Медея. Сначала он ее даже не узнал: такие мучнисто-белые лица обычно бывают у загримированных клоунов. Но тем не менее это была Медея, потерянно сидящая на лавочке и сосущая сигарету. Когда она увидела его, попыталась улыбнуться, но из этого ничего не получилось – наверное, гримаса у шимпанзе бывает намного осмысленнее, чем то, что выражало измученное лицо соседки.

– Ты жива еще, моя старушка? – сказал далекий от шуток Дарий и подсел рядом с Медеей.

И понемногу, заплетающимся языком, но в общем довольно вразумительно она поведала о том, как… Как ей было муторно и как ей чистили желудок, и какие клизмы ей делали, и как она лежала под капельницей и уже думала, что никогда не вернется домой… но вот, благодаря боженьке, ну и так далее… А что с Григорианом, Легионером и, в конце концов, с самим Олигархом, чьих грибов наелась публика с улицы Сиреневой? И буднично, с потухшими интонациями, заученными словами она поведала в общем-то тривиальную повесть, которая повергла Дария в страшное уныние. Нет больше на белом свете ни Григориана, ни Олигарха… В три тридцать пять скончался Григориан, а в пятом часу Бог призвал к себе одутловатую душу Олигарха.

– А как же ты выкарабкалась? – нервно закуривая, спросил Дарий. – Если они – того, то почему не все мы?..

– Сама не знаю. Значит, мало было в нас этой заразы… Когда пью, я почти не закусываю, да и пила я в основном дома… Спирта выпила не более чайной ложки, а так бы…

– А при чем тут спирт? Лаура говорила о грибах…

Медея заплакала, но в ее всхлипах уже была застарелость. Точно так же она плакала на второй день после похорон Мусея. Позже, когда из больницы вернется Лаура, картина прояснится еще больше. Оказывается, до чего в жизни все абсурдно сочленено: виноватыми в роковой смерти Григориана и Олигарха были не только грибы, но и все же спирт… И то и другое, роковое двуединство, будь оно проклято! Олигарх, желая сэкономить, купил у своего знакомого самодельное пойло и банку грибов почти за бесценок, за один лат двадцать семь сантимов… Олигарх, конечно, скотина безрогая, поросячья задница, распоследний мудила. Химический анализ обнаружил в грибах нитрит натрия, то бишь обыкновенную селитру. Позже городская газета откомментирует эту трагедию так: «Селитра, используемая на садовых участках как удобрение, внешне похожа на соль, и нередки случаи, когда люди по недоразумению путают этот препарат с солью». Все, точка! А Легионеру, хоть и повезло и он не помер в страшных судорогах, врач сказал Лауре, что возможны осложнения со зрением. Если повезет, будет видеть, но лишь на двадцать пять процентов, а если нет – ну что ж, придется покупать собаку-поводыря… Лаура стойкая женщина и ни разу не проронила слезы. Она была рада подкинутой судьбой подачке: хоть и слепой, но живой…

– А где Модеста?

– В отключке, еще не соображает, что ее ждет, – Медея снова взялась за хныканье. – Она без своего Григорианчика загнется в три дня…

– Ну, это ждет всех нас, хотя и не так сразу, – Дарий протянул Медее руку, как бы подбадривая ее, отдавая дань благодарности и давая понять, что он ей обязан по гроб жизни. Именно Медея, когда болела его Элегия, четыре года ухаживала за ней, беспомощной, с пролежнями, оторванной от мира и почти брошенной мужем, который в это время, потеряв волю к сопротивлению, услаждался и угнетался стихией по имени Пандора…

– Да, конечно, я это понимаю, только вот здесь, – она дотронулась рукой до груди, – так жжет, так жжет…

Из дверей показалась Пандора, как никогда заспанная, бледная и взлохмаченная. Но вопреки всему очень красивая. Она взглянула на Медею и, видимо, ощутив ее полную капитуляцию перед судьбой, подошла к ней и погладила по голове.

– Может быть, вам горячего чайку попить? – спросила Пандора и плотнее запахнула свой халатик. Да, уж лето кончилось, с западных окраин стали подувать свежачки, которые вскоре совсем потеряют голову и будут стричь позолоту с лип, берез да кленов.

– Нет, – мотанула головой Медея, – я хочу умереть… Если можете, позвоните Саре, пусть она приедет с детьми… О господи, за что такое наказание? – Она мутным взором оглядела свой обшарпанный, с давно облупившейся краской дом и взмолилась: – Будь ты проклят, в тебе одни только несчастья… – Это она о неживотворящем, морально и физически одряхлевшем своем жилище. Однако Дарию это не понравилось, и он сказал, сметая с фразы всякую слабину:

– При чем тут дом, если люди сами ослепли и не видят, куда ступают… Впрочем, может, и дом виноват, ибо в нем исчезало время, флоксы увядали раньше срока, и смерть является, не спрашивая нас… А где Конкордия, почему она не с тобой? – обратился он к Медее…

– Сегодня ее смена, и я бы не хотела, чтобы она видела меня в таком состоянии… Но я сейчас справлюсь, пойду к себе и буду продолжать жить…

– И мы пошли, работы много, – Дарий, взяв Пандору за руку, повел за собой. За порогом сказал: – Теперь будут новые поминки, новые девятины и сороковины… Все противно, и верно заметила Медея, что наш дом проклят…

И все вокруг заледенело мертвым отчуждением: по лестнице не слышались шаги, в коридоре – кашля Григориана, наверху – шаркающей поступи Легионера. И, чтобы побыстрее отойти от печали и великой неопределенности, которая обязательно приходит вместе со смертью, Дарий с мольбертом отправился к морю. Подальше от мерзкой повседневности. С ним – и Пандора. Осунувшаяся, очень далекая от вчерашнего своеволия, потухшая, но по-прежнему несущая в себе красоту предвечернего облака…

Стояла переходная пора, когда лето еще не отбыло навсегда, а осень только-только выгребалась на берега Леты. И это дивное состояние Дарий постоянно фиксировал и пристрастно детализовал его на спектры, тона, оттенки… И сосны, и рябины, и верба с ивой уже нахохлились, подрумянились зрелым увяданием и как бы выражали полную солидарность с притухшим морем, заснувшими маяками и косым полетом редких чаек. И эту взаимоувязанную палитру он во что бы то ни стало должен изобразить… Впрочем, никто никому ничего не должен… А жаль…

Жизнь продолжалась (а кто будет с этим спорить?), но кисть художника ни в какую не желала это утвердить уверенным, одухотворенным мазком. Убедившись в полной своей несостоятельности, Дарий собрал мольберт, и они отправились домой. По дороге зашли в кафе и выпили сухого каберне. Когда на душе полегчало, Дарий закурил и, уставившись в окно, долго глазел на мужчину, старающегося подняться с лавки. На нем была старая черная шляпа и такой же старый, неопределенного цвета плащ, какие носили в шестидесятые годы. Он пытался с помощью трости привстать с лавки, но трость скользила на опавших листьях, попробовал опереться рукой о спинку скамейки, но рука тоже бессильно соскальзывала, и мужчина обреченно возвращался на лавку. Старость и одиночество тянули его вниз, не позволяя человеку исполнить святой долг всякого живущего – подняться и идти вперед… И эта борющаяся с земным тяготением затрапезная фигура напомнила ему Элегию, когда та в свои еще не старые годы мучительно страдала от незаживающих трещин в позвоночнике. Ему стало тоскливо и потянуло домой, в атмосферу, где еще витали атомы испарившейся любви.

Когда они с Пандорой перешли дорогу и вступили под сень козырька, Дария вдруг охватил страх, ему показалось, что козырек как-то опасно обвис, набух сыростью, и даже как будто слышался скрип разъезжающихся балок, и вот-вот он должен рухнуть… И художник, взяв Пандору под руку, быстро увлек ее на другую сторону улицы, что вызвало у нее протест и она сказала:

– Я для тебя словно марионетка, куда хочешь, туда и дергаешь.

– Извини, мне показалось, что этот козырек как-то нехорошо к нам относится.

И наступил вечер, который не принес ничего обнадеживающего жильцам Сиреневой улицы. Лаура все еще была в больнице у Айвара, Модеста так и не высунула носа из своей квартиры, Медею они тоже возле дома не увидели. И лишь палисадник, не желая сдаваться осени, еще горел своими бутонами, но это были последние затухающие сполохи смертельно раненого лета. Прощальный сигнал соцветий. Как же беспомощны анютины глазки, и как стойки мокрые ваньки! Астры, свидетели Медового Спаса, пионы – собиратели осеннего увядания и верные приметы оголтелого северо-западного дуновения.

 

Глава двенадцатая

И через два дня… Утром…

Когда Дарий после подъема пошел умываться, на полке, где хранятся зубные щетки, паста и его бритвенный станок, он увидел терку для ног, которой Пандора чистит пятки, и открытый флакончик с краской для ногтей. Значит, прихорашивалась, а Дарий знал, в каких случаях она особенно тщательно чистит перышки. И он дал себе задание: при первой же свободной минуте нагрянуть к ней на работу и провести тихую разведку. А пока его ждал Флориан, который уже дважды звонил и спрашивал, во сколько они отправятся за красками.

А когда съездили в магазин и когда Дарий лишний раз убедился в занудливости и въедливости Флориана, он пожалел, что так мало запросил за роспись. Несколько банок краски они занесли в детскую, после чего Дарий принялся на левой от входа стене делать набросок будущей картины. Конечно, проще было бы взять эпидиаскоп и с его помощью перевести картинки из книги сказок Андерсена на подготовленную стену. Так он в былые времена делал с наглядной агитацией, чтобы ускорить процесс и чтобы в более правильных пропорциях выглядели портреты вождей мирового пролетариата или тела мускулистых и вместе с тем очень по-социалистически обаятельных тружеников села, доменных печей, токарных, прядильных, мотальных, револьверных, ткацких и др. станков, что потом вызывало восхищение у членов приемной комиссии и очень положительно отражалось на гонораре художника. И совсем не отражалось на производственных показателях того или иного колхоза. Но с тех пор много воды утекло в большие реки, а из них – в ближайшие озера и заливы, откуда она опять же растеклась по большим и даже великим морям и океанам. Но худнавык его не убавился и даже наоборот – отточился, утончился, стал чуток ко всему никчемному, что так гниюще воздействует на физиологию художника. Если, конечно, он истинный, а не бутафорский живописатель.

Дарий работал у стены до четырех часов, причем только с одним перекуром, и работа доставляла ему несказанную увлеченность. Он чувствовал себя в своей старой, хотя и с трещинами, но премилой тарелке. Ему даже казалось, что, выйдя из помещения, он увидит разбитую до основания сельскую дорогу, тарантас с колхозной клячей, которая везет три десятка бидонов на соседний молокозавод. И с взгорья, на котором расположен Дом культуры, откроется превосходнейший пейзаж среднерусской полосы, с желтыми нивами, застывшими на них комбайнами, стогами сена и бесконечными рощицами серой ольхи, горделиво возвысившимися тополями и сонмом кудрявых березок…

…Однажды к нему зашел Флориан и, задав идиотский вопрос: «Как идут дела?» – удалился к себе, что вызвало у Дария полнейшее удовлетворение, поскольку он не терпел зрителей и был снисходителен лишь к деревенским детям, которые с ребяческим любопытством, бывало, заглядывали в клуб и, пять минут поболтавшись у его стола, куда-то улетучивались. Потом он с ними встречался у речки, где иногда удил рыбу, или возле купальни, где тоже иногда позволял себе побарахтаться в сельской (с осокой и раками) речушке…

…Дважды звонил Пандоре. И когда это делал, был чрезвычайно внимателен не только к интонациям ее голоса, но и к фону, на котором тот звучал. И при втором звонке ему показалось, что кроме ее довольно радиогеничного голоса где-то поблизости с ним сифонил мужской баритон… Какое-то внезапно оборванное слово, как будто кому-то, кто некстати открыл рот, тут же на него наложили ладонь. Через подозрения – к прозрению. Фантазии бывают пророческими. А пророчества – фантазиями. В течение получаса мозг Дария разогрелся до такого состояния, что он набрал номер такси и попросил прислать машину. Пока ждал, успел пере одеться и предупредить Флориана о своем отбытии. И еще раз сделал звонок, убаюкивающий внимание Пандоры. Внезапность, неожиданность, блицкриг и… дезинформация… Он ей сказал, что работа в разгаре, для чего даже постучал кистью по банке с краской, повздыхал, сонно позевал – словом, сотворил мимикрию, которая должна была усыпить ее бдительность и т. д.

Приехал за ним таксист Эней. Опухший от пьянки и очень неряшливо побритый. И, видимо, с обильно потеющими ногами, ибо в салоне стояла удушливая атмосфера конюшни или же заброшенного курятника. Но как возчик Эней был бесподобен. Ему достаточно только заикнуться, куда гнать, и он… Через десять минут они уже были в районе предполагаемого объекта событий. Расплатившись с Энеем и не забыв дать ему на чай, Дарий перебежками и с задыханием от волнения направился в тыл врага. Он подошел к производственному участку не с улицы Йомас, а со стороны желдороги, минуя сетчатый заборчик, забрел в густые заросли жасмина и коринки. Впрочем, он их до конца не стал проходить, а, добравшись до границы, остался в кустах, откуда прекрасно были видны двери, за которыми «один бог знает, что творилось…» Стараясь сдержать дыхание и подавить всякие попытки Артефакта взбухнуть (а это с ним происходит постоянно, когда в груди бушует ревность), Дарий занял наблюдательную позицию, полагая, что совершает праведное и абсолютно этичное действие. Таков уж предрассудок предрасположенных к чрезмерному либидо кобелей и кобылиц.

И, о чудо! Дверь вдруг отворилась и перед взором ошарашенного Дария предстал Монгол, то есть коммерческий директор, который в списке подозреваемых проходил под первым номером, хотя и в контексте с Хуаном Гойтисоло. Но факт налицо, и второй контрагент сейчас в расчет не брался. А зря. Когда Монгол… Тамерлан… Чингисхан… с оглядкой, отплыл от двери и повернул за угол, Дарий сделал шаг и хотел было направиться к Пандоре, чтобы… как вдруг ситуация радикально и радиально изменилась. Из-за угла здания вдруг появилась очень авантажная фигура… Дарий даже протер глаза… фигура Хуана Гойтисоло, на котором сидел превосходный европейского стиля и элегантных тонов прикид, а его смугло-золотистая харя была гордо вознесена, и лишь ветерок шевелил его седую гриву. Первым порывом Дария было желание зарычать диким зверем и тем самым остановить полового разбойника, кинуться к нему и, схватив за гриву, провести смугло-золотистоиспанской мордой по терке асфальта. Но вместо столь благородного порыва Дарий остолбенело торчал в кустах коринки, ухватившись одной рукой за вышедший из-под контроля Артефакт. Да, ревность и эрекция – вещи совместимые. Аллилуйя! Господи, спаси и помилуй! Чтоб вся Испания превратилась в Атлантиду! А все испанцы – в триста спартанцев, которые все до одного полегли в уютном Фермопильском ущелье. Царствие им небесное! «Ладно, подождем, – успокоил себя художник и присел на корточки, чтобы снизить риск быть демаскированным. – Хорошо, иди, идальго, а я подожду, перекурю, а там посмотрим, кто кого ушлее и быстрее…» Но что это? Из-за угла появились двое его охранников, которые, не доходя до дверей метров пятнадцать, остановились и стали мерно закуривать.

Гойтисоло вошел в дверь, и она за ним закрылась. А у Дария почти закрылось дыхание. Его охватил удушливый азарт, который только и превращает обычного обывателя в охотника за черепами. Отметая сомнения и укрепляя свой дух сознанием, что кто-то покушается на его собственность, Дарий вышел из засады и направился в сторону трижды, пятирежды… и еще много-много раз затраханного производственного участка. Ему не терпелось станцевать ламбаду… Весь вид художника свидетельствовал о том, что он не властен над своей душой, что он уподоблен жертвенному животному, идущему на заклание. No pasaran! No pasaran! No pasaran! Ох, ох, экое заимствование!!! И действительно, он двигался так напористо и так своевольно, что охранники, отравляющие себя дымами сигарильо, даже не обратили на него внимания. И только когда он приблизился к заветной цели и взялся за ручку двери, они всполошились и кинулись к нему. Но, к величайшему удивлению Дария, дверь оказалась открытой и свободно ему отдалась. И он с глубоким прискорбием подумал: дескать, вот же насколько цинична Пандора и все, кто к ней заглядывает, – могут предаваться блядству даже при открытых дверях. И когда он переступал порог, почувствовал, как все его вегетативные нервы, его гипофиз, его надпочечники дали команду и его автопилот включился и повел в глубь пропахшего мышами и несвежими фаршами заведения, на свет одинокой, засиженной мухами тусклой лампочки. А позади себя уже ощущал шаги, алчные придыхания охранников, а впереди… Но лучше бы ему ослепнуть и стать Гомером или того лучше – превратиться в фугас или в нервно-паралитический газ, чтобы… Ах, какое предательство, какое несказанное свинство: его Пандора, его любимая девочка, кажется, только что приготовилась взять в свое орало Артефакт дона Хуана, который сидел на диване, а возле него, опустившись на колени, пребывала Пандора, обхватив обеими руками этот самый… Впрочем, совершенно невпечатляющую смуглую и сморщенную сосиску… Но Дарий даже не остановился, чтобы вербально зафиксировать моральное падение Пандоры и вероломство Омара Шарифа, а прямиком пронесся в подсобку, где гудели холодильники и где на обитых алюминием столах, в ночную смену, разделывали тушки кроликов, умерших от голода курей и где в пластмассовых ящиках тухли тушки недоношенных кроликов, и где обязательно должны быть… И как ни слеп был художник в своем яростном гневе, однако сразу же отыскал то, что в ту роковую минуту могло бы спасти его честь и достоинство. Из пяти разнокалиберных разделочных ножей он взял самый большой, напоминающий гладиаторский меч, – короткий, с широким обоюдоострым лезвием. И уже развернулся, чтобы выйти из подсобки и сотворить вендетту, как вдруг услышал вибрирующий голос Гойтисоло: «Пойми, парень, все мы люди, а не боги… И всякий из нас ошибается… Так что давай, любезный друг, разойдемся с миром…» Дарий услышал и другой звук, металлический: так в кино озвучивается передергивание затворов. Ну и понятно, на то у Омара и волкодавы, чтобы клацать и угрожать. Но что могло напугать человека, которого на глазах всего подлунного мира увенчали развесистыми пантами и жирным гноем наплевали в душу? Да пошло оно к такой-то и растакойто и еще раз к такой-растакой… Ярость и ощущение падения в пропасть вывели его на боевой рубеж, откуда ему открылась весьма презабавная мизансцена: двое охранников, приняв воинственную стойку, направляли в его сторону стволы своих пушек. Пандора, устроив зеркальце на спинке дивана, подкрашивала рот, господин Омар Шариф, он же Хуан Гойтисоло и он же паразит из паразитов, как ни в чем не бывало с уже застегнутой ширинкой сидел за столом и считал деньги. Рядом с ними покоилось его желтое пухлое, как молочный поросенок, портмоне с золотой монограммой, из которого выглядывали уголки американской и европейской деньжуры.

– Пожалуйста, не двигаться, – сказал один из охранников и снова щелкнул затвором. – Положи мессер туда, где взял, и выходи с поднятыми руками. – Сделанное предупреждение явно относилось к художнику.

– И в самом деле, это ведь не арена цирка, и кориды не будет, – преспокойно произнес Гойтисоло. – Я ведь вам не враг, – и он посмотрел на Пандору, – я просто хотел помочь своей симпатичной сотруднице, а чтобы она не восприняла мою помощь как подачку, я пошел ей навстречу.

Дарий взвыл и, подняв меч возмездия, ринулся к Омару Шарифу, но его остановила холодная точка, упершаяся ему в лоб. Это было дуло пистолета, который держал в руках второй охранник.

– Осади, парень, если не хочешь пасть смертью храбрых.

Дарий был побежден по всем статьям, ибо первый охранник мимолетным захватом завернул ему руку за спину, разоружил и, возможно, избавил мир от еще одного убийства, совершенного на сексуально-бытовой почве. А между тем Гойтисоло, уже полностью пришедший в себя, поднялся с затрюханного с незапамятных времен спермой дивана и, указав пальцем на деньги, сказал:

– Это моя компенсация за моральный урон. Впрочем, разбирайтесь сами, я в семейные дела не встреваю.

– Вот же сволочь, чтоб ты сдох! – рычал стрерученный Дарий, пытаясь ногой дотянутся до Омара Шарифа.

«О, смертельно-ядовитый цинизм, он, видите ли, не встревает в семейные дела, а лишь слегка влезает своим испанским Хуа… в орало моей Вене…» – столь горькие мысли пронеслись в разгоряченной головне Дария, и он, стараясь быть грозным и справедливым, обгладывая кость злобы, вымолвил:

– Вы, гнусные пикадоры, и я до вас еще…

Но Дария не дослушали: Гойтисоло, махнув рукой, неспешно направился на выход, оставляя позади себя знакомый Дарию мужской парфюм «Босс». Между прочим, когда-то и он сам им пользовался, но те временами вместе со счетом в банке канули в Лету.

Когда моральные мародеры скрылись, Дарий схватив Пандору за гланды, спросил: «Что будем делать?» И, видимо, в его словах было столько недвусмысленных посулов, что душа у Пандоры захолодела, а язык, подчиняясь инстинкту самосохранения, залепетал безответственнейшую речь: «А что тут, собственно, произошло? Что я сделала такого, чего не делают другие женщины? Подумаешь, позволила своему начальнику немного поразвлечься, зато смотри, какие деньги… Да ты за год столько не заработаешь… Отпусти, мне больно…» Дарий разжал пальцы. Ему стало совсем плохо, и он плюхнулся на диван. Взялся за оставленные Гойтисоло сигарильо. Закурил. И как будто чуть-чуть от сердца отлегло. А она продолжала: «Уверяю тебя, ничего особенного между нами не было, хотя предложение от него исходило. Но поверь, я тебя люблю и никогда бы не позволила…» – «Заткнись, тибетчица! Ты мне противна». – «Так что – мне уходить?» – вопрос был подл, и Дарий, понимая, что на него нет ответа, промолчал. А Пандора, укрепившись на захваченном плацдарме, продолжала: «Послушай… Ты не хуже меня знаешь, что ОНА не мыло и не смылится, все останется тебе… Когда входишь в море, ты ведь не думаешь, что и до тебя миллион людей уже в нем купались, или когда смотришь на небо, на звезды, или…» «Заткнись или я за себя не ручаюсь…» – «Конечно, не ручаешься, а когда трах-тарарах Конкордию на моих глазах, ты обо мне думал? Сволочь ты, а не художник… А еще называешься интеллигентом… Подумать только – интеллигент! Жалкий плебей… Я даже рада, что ты все это увидел, а теперь ходи и смакуй в своей башке…» – «Ах ты, шлюха…» – но вместо того, чтобы сделать Пандоре харакири, он взял со стола деньги и стал пересчитывать. Сущие гроши по сравнению с подлой изменой. Плевок в душу. Но тут же его посетила охлаждающая догадка: «Черт возьми, – очумело подумал Дарий, – чего я тут разоряюсь, ведь действительно, ВЛГ не лужа, останется и для… Впрочем, я Пандоре пока не муж, а жаль…»

– Собирайся, пора идти, – с брезгливой миной на покрасневшей физиономии он отодвинул от себя деньги.

– Но с условием, что дома разборки не будет, – Пандора открыла сумочку и кинула туда ассигнации. И Дарию показалось, что это был привычный для нее и даже заученный жест.

От крепкой сигарильо и перенесенного стресса у Дария горела душа, и по дороге домой, он дважды заходил в забегаловки, где и выпивал по фужеру сухого вина. Пандора, как будто в мире ничего не меняется и во веки веков не изменится, тоже не отставала от него и с видимым удовольствием поглощала заказанный Дарием коньяк. Так что по дороге к дому они были уже как следует разогреты, и единственное, что его беспокоило – как воспримет Флорик его отсутствие?

Время бежит и никуда от него… А деньги зря не платят… разве что за мимолетно проведенный оральный секс, и, конечно, будет шипеть, что работа стои́т, а самолет, на котором должна прилететь его очередная загранжена, уже разогревает двигатели. «Ну и черт с ним, ему бы, плющу, мои проблемы», – Дарий заметил, как Пандора, открыв рот, наблюдает за шагающей навстречу парочкой: мужчиной, очень похожим на престарелого Алена Делона, и зрелой, седовласой женщиной, опирающейся на его руку. И внимание Дария моментально переключилось на прошлое, когда вот так же, дружненько и не спеша, они прогуливались с Элегией, когда она еще могла самостоятельно передвигаться. И, видимо, они с Пандорой думали об одном и том же, ибо та сказала:

– Ты тоже вот так же, под ручку, ходил со своей инвалидкой?

– Допустим, ходил…

– Ну да, а я в это время мыкалась по общежитиям, по чужим углам и все тебя ждала… Сколько лет ты меня мучил, все кормил «завтраками»… Ни одного Нового года не встретили вместе, всего себя посвятил своей Элегии, – глаза ее опасно засверкали, и Дарий, дабы притушить разгорающееся пламя, перевел разговор на другое.

– Завтра же верни Хуану деньги. Он хочет нас купить, чтобы, как вещи, брать напрокат. А хухо он не хохо?

– Еще чего! У него этих денег пруд пруди…

– Это не наше собачье дело, верни, даже если считаешь, что он обязан был тебе заплатить.

– Ты все равно будешь меня попрекать, так уж лучше быть с деньгами, чем…

Дарий взял ее за плечо.

– Когда-нибудь я тебя прибью, но пока давай не будем все доводить до последнего градуса. И не надо мне пенять о том, что уже поросло мхом.

– Это у тебя поросло, а у меня все еще болит… Столько лет я отдала пустышке, кобелю, который не стоит моего мизинца… Я могла стать фотомоделью, выйти замуж за миллионера…

Пандора от вспышки гнева перешла в слезливую фазу и так горько зарыдала, что прохожие останавливались и с идиотским любопытством взирали на плачущую блондинку. А Дарию это поперек горла, ибо он не желает быть палачом и выглядеть в глазах пустопрохожих мещан злодеем. Он взял Пандору за локоть и повел в ближайший проулок. Прижал к забору и, глядя в ее расширившиеся зрачки, изрек:

– Ты сломала мою жизнь, заразила собой и сделала полным зависимым от тебя бараном. Как будем дальше жить? – но, когда он это говорил, своим не первой свежести носовым платком вытирал ее щеки. Они были бледные, глупые, неповторимые и очень-очень беззащитные. Он прижал ее к себе, поцеловал и понял, что разлучить его с ней может только поблизости взорвавшаяся атомная бомба, удар молнии, или… – Перестань, я тебя люблю и вряд ли когда-нибудь будет по-другому. Пойдем домой, и с сегодняшнего дня ты свободная птица. Считай, что я тебя с работы уволил.

И Пандора тут же высохла, вернее, перестала плакать и отреагировала на его слова так, как, по его мнению, не должна бы делать.

– А я не хочу увольняться, мне нравится быть на людях. И вообще…

– И быть подстилкой подданных Испанского королевства? – Дарию не хотелось быть суровым и перебирать в смысле серьезности. – Нет уж, давай кардинально решать – или туда, или сюда…

– А он обещал, что возьмет меня в офис… Секретутка выходит замуж и уезжает в Америку…

– Ах вон оно что! Оказывается, интрига только начинается. И когда же он тебе такое пообещал?

Пандора поняла, что любой ее ответ будет воспринят как вооруженное сопротивление, и потому предпочла фигуру умолчания. Стояла, уставившись на носки своих новых лодочек, и шмыгала носом.

– Запомни: с сегодняшнего дня ты уволена. Уво-ле-на! Ты больше ни на кого не работаешь, будешь домохозяйкой и… Независимой женщиной. Абсолютно независимой!

– И будем жить на твои случайные копейки? Мне такая жизнь осточертела. Мне скоро будет двадцать пять, а у меня ни специальности, ни образования… и все по твоей воле… Я – как раба, и я не хочу дальше… – и опять слезы, слезы, слезы… Так если бы водопад, а так – жалкая прозрачная ниточка, струящаяся по ложбинкам щек, губ, подбородка.

«Ну, понесло, а мне и возразить нечего», – художник ощутил в себе угасание и полную неспособность к сопротивлению.

– Ладно, хочешь работать – найдем что-нибудь менее… менее блядское, где ты будешь работать, а не… Пошли, меня ждет заказ и Флориан.

– И не забудь вспомнить про Конкордию.

– А это, извини, не моя инициатива, и потому не приписывай мне ее…

– А я хотела тебя проверить, и ты клюнул. Развратник, я тебя ненавижу, и плевала я на тебя, – и она в самом деле плюнула и угодила ему слюной в глаз.

– Кобра, плюющая змея… и где только такие рождаются, – Дарий почувствовал как земля уходит из-под ног, видимо, где-то в ее толщах назревал грандиозный разлом. – А то, что сегодня было, тоже проверка на дорогах? Не-е-е, милая моя девочка, такой номер не пройдет. И тогда ты меня тоже проверяла, когда в пять утра смылась к своему хахалю? Я всю ночь провел на морозе, а ты через балкон и по клену спустилась и дала драпака. А я, как дурак, как последний козлотур, как осел Апулея, как орогаченный Отелло… ждал, когда ты, как порядочная, отправишься на работу.

– Ты думаешь, я не знала, что ты дежуришь возле дверей… Мне позвонила соседка и сказала… Да, представь себе, и тогда я тебя проверяла.

– Проверяла – отверну я тебе голову или нет? Жаль, что тогда я этого не сделал.

– Можешь сделать это сейчас, – и Пандора, приняв осанистую позу, вызывающе взглянула на него, и во взгляде ее не было ни страха, ни раскаяния, ни любви – голая степь с засохшими ручьями и песчаными, растрескавшимися от зноя проплешинами.

Это была патовая позитура, и Дарий понял, что ничья – это его поражение. Или же Zugzwang, то есть абсолютный пипец-ц-ц, когда любой ходильник ведет к фиаско. Он почувствовал полную раздвоенность, ощущая в себе плющеватую парность: Отелло-Яго, человек-конь, Адам-Ева, Буш-Бен Ладен, Путин-Басаев и, наконец, плюс-минус… Никто из них никогда не в состоянии договориться, поскольку на каждый аргумент одного следует железный контраргумент второго, и так до скончания… или начала нового мира… «Надо сдаваться, – сказал себе Дарий, – но сначала неплохо бы подпустить немного тумана с нотками возможного примирения…»

– Ладно, давай решай – или разбегаемся вот с этого места, – он резко ткнул пальцем в сторону покалеченного временем тротуара, – или все же доковыляем до дому и там все обсудим?

– Я не знаю… Если ты не будешь… Если все как-то… Если мы все же… Ну хорошо, я согласна, но сначала мне надо в туалет…

«Ага, – робко возликовала душа художника, – цитадель-то не так уж и неприступна… Еще один навал – и стены дрогнут…»

– Не буду, я тебя прекрасно понимаю, и если чем-то обидел – прости… Но и ты будь хорошей девочкой, знай, что только сильные отважатся любить тебя, ибо, по правде сказать, ты им в этом не помогаешь.

Но блекотания Дария насчет любви были безвозвратно смазаны литературным или каким-то другим заимствованием. Когда нечего сказать, шпарь цитатами.

Зашли в 00. Затем, не минуя еще две или три забегаловки (где было принято еще 500 гр. «Кампари» и 0,4 л. коньяка), они дошли до остановки маршрутного такси, откуда более или менее благополучно добрались до пункта назначения. А потому «более или менее», что, когда микроавтобус отъехал от остановки, из придорожного дома неожиданно выбежала молодая женщина, на которой были только трусики и браслетик на левой руке, и едва не угодила под колеса… Выскочивший из машины шофер так матерился, так кричал на чудом спасшуюся мамзель, что Дарию пришлось вмешаться. Он тоже вышел и сказал водителю несколько ласковых слов, против которых водитель так же возвел изгородь из крутого, русско-площадного мата. А девица, прижав к голым грудям руки, вскочила в подъехавший «мерседес», который хамски посигналив, удалился в сторону Риги.

Между тем на Сиреневой, куда они прибыли через десять минут, застылыми кубами нагромождались отчужденность и обреченность. Еще пару недель назад радужно глядящий в небо палисадник поник, как будто сопереживая людям, утратил свою бесподобную яркую пестроту, и даже всесильная черная смородина, словно уши побитой собаки, опустила свои листья, а девясил – этот гигант бессмысленного взращивания – спутался, переплелся, превратился в хаотический контекст беды. Скамейка была пуста, окна Медеи – темны, безжизненны, словом, заброшенный дом, в котором завелся призрак убийцы.

Они зашли в дом, и их встретила Найда. Подняв свою девичью мордочку, она вопросительно глядела на людей, да и как не глядеть, если со вчерашнего дня у нее во рту не было ни крошки. Хозяева забыли, увлеченные… Дарий насыпал ей сухого корма, после чего отправился к мольберту. На нем стояла недописанная картина, и он, ощутивший вдруг прилив вдохновения, взялся за плоскую кисть № 4 и стал крупными мазками усугублять сумрак над морем. Пандора же, несмотря на загнанность и трепку нервов (об угрызениях совести и речи нет), начала творить блины, и вскоре до ноздрей Дария донесся их сковороднический душок. Видно, масла не пожалела. Однако крупные поспешные мазки не удовлетворили художника, и он окунул кисть в баночку с ореховым маслом. Снял с мольберта неоконченный этюд и вместо него поставил портрет рыжей бестии, то бишь Конкордии. И, глядя на ее роскошные холмы, почувствовал теплоту и вместе с тем напряжение в пахах и с горечью подумал о предстоящем походе к хирургу. И еще он думал о том, как он стоял в кустах коринки, подкарауливая момент для атаки, и укорял себя за глупость. Чего не видел – того нет… А так – увидел, принял позор и теперь надо платить местью.

Блины были тонкие, сквозь них вполне можно было смотреть на солнечное затмение, и очень переслащенные. И все равно Пандора к ним подала остатки меда и баночку джема, сохранившегося с прошлого года, когда у них еще был достаток и быт протекал, как у нормальных людей. Ели молча, ибо были нагружены алкоголем, и лишь чудом можно было объяснить царившее за столом безмолвное сосуществование. И только когда он брал банку с кофе и нечаянно задел рукой сахарницу и обернул ее, Пандора, сверкнув своими аметистами, отчитала: «Проснись, ты что, не знаешь, что нельзя просыпать сахар… плохая примета…» И он опять свалял дурака: «А с чужими мужиками ебаться можно? Это хорошая примета?» И Пандора, словно проколотый воздушный шарик, лопнула и кинула в него чайной ложкой…

– Ты же обещал…

– И ты обещала быть весталкой, а что я сейчас вижу? – он стер с лица брызги сметаны с вареньем и вышел из-за стола. – Фигня все это, меня ждут Флориан и Снежная королева с Улиткой…

– Иди и подумай, как дальше будем жить.

– Душа в душу, – но, сказав это, Дарий почувствовал, как блины в нем перевернулись жирным комом, и он едва сдержался, чтобы не сблевать.

Когда после горяче-ледяного душа он уходил работать к мошеннику, в коридоре встретилась Медея.

– В среду похороны, – сказала она, и Дарию показалось, что это была речь трезвого человека. – Григориана похоронят рядом с моим Мусиком, я отдала свое место, – прослезилась.

– А где зароют Олигарха?

– Не знаю, этим занимается его бывшая жена… У него есть кому хоронить. Дочери, откуда-то приехал сын… Не мое дело, – однако в голосе Медеи равнодушия к Олигарху не проглядывало.

Дария интересовала Модеста, но, чтобы не сбивать в себе настрой на работу, он обошел эту тему, ибо душевное спокойствие – Эльдорадо, вечно живой маяк, к которому стремятся все мотыльки…

Флориан его встретил косым взглядом и надутыми губами. Впрочем, Дарию наплевать, он, словно зомби, прошествовал мимо главы теневого кабинета и вошел в детскую. Оторвался, изолировался, прикрылся тишиной и независимостью Розы и Улитки. И тверда была его кисть, точны сочные мазки, и ни одного волоска неучтивости к тому, что было перед ним. А время… Ах, это пресловутое время: не успел как следует вникнуть, как на тебе – два ночи… А стена почти готова, что вызвало в нем крутое сожаление: придется уходить из прекрасной сказки в серую, мразную Пандоро-Конкордия-Хуа-но-Омаро Шарифа-Монгола и, возможно, безвременно усопших Григориана-Олигарха, пропившего глаза Легионера, его апатично-невзрачной Лауры и в предосенних небес несносную повседневность… Но, с другой стороны, мудрее всего время, ибо оно раскрывает все. И бутон розы, и кинжал, извлеченный из бархатных ножен, и человеческую подкладку, на которой столько же пятен и дыр, как в цыганской кибитке, съехавшей с колеи в кювет…

С территории Флориана его выпроводил сонный охранник, у которого на боку желтела кожаная кобура с торчащей рукояткой. Флориан с такой охраной всегда был в опасности, хотя сам об этом не догадывался.

Горели фонари, сияли звезды, вдали, в перспективе улицы, белели стволы берез… Мир сонный, но никогда не смыкающий глаз. И, наверное, от того неимоверно усталый, обремененный человеческой глупостью и зараженный этой глупостью, отчего и сам делал гигантские и малые ошибки, начиная от зарождения человеческой клетки и кончая тектоническим разломом, который только тем и занимается, что готовит рождественский сюрприз человечеству…

Пандора была теплая, даже горячая, возможно, приснившийся пожар поднял в ней температуру, и она, попискивая, распустив губы и насупив брови, страдала на той стороне сна. Ему стало жалко, слишком беспомощным и сиротливым было ее мышиное попискивание, и Дарий, взял ее за голову, придвинул к своему плечу. И она моментально отреагировала: закинула на него свою теплую ляжку, чем затруднила его дыхание, но он стерпел и даже еще сильнее прижал ее к себе.

Он долго лежал с открытыми глазами, слушая в наушниках «В парке Чаир распускаются розы…», и с ними уснул, не выключив приемника. И спал щекой на металлическом ободке наушников и, когда проснулся, почувствовал саднящую боль у глаза.

Разбудила его Найда, старающаяся лапкой заскрести то, что еще только должно было из нее выйти… Поднявшись, Дарий сходил в туалет и вернулся с губкой и лентой бумаги, чтобы убрать за кошкой ее колбаски и вынести лоток с ее водичкой.

Засыпая, Дарий услышал голос Элегии: она о чем-то просила его… Но он был далеко, возле заснеженного дома, в котором то ли спала, то ли бредила юная Пандора…

 

Глава тринадцатая

О похоронах Григориана сообщество Сиреневой улицы попросило озаботиться Дария, как наиболее жизнедеятельную единицу. Легионер, пребывая в больнице да еще с покалеченными глазными нервами, естественно, для этой роли не подходил, и Медея тоже, поскольку была опять в запое и в горестных воспоминаниях о Мусее и Олигархе. Жена Григориана Модеста, узнав о смерти своего верного спутника жизни, исцарапав себе лицо в кровь и надломив пальцы, впала в прострацию и целыми днями не вставала с дивана-развалюхи. И там же, на ложе, отправляла нужду, отчего в комнатах и в коридорах дома стоял практически непереносимый для человеческого обоняния дух. Да и как ей было не страдать: шестьдесят… подумать только, шестьдесят лет нога в ногу, глоток в глоток, ниточка с иголочкой, и вдруг – связь прервалась со смертью главной, неразрывной части ее существа. Казалось, вечного, на столетия законсервированного Григориана – сына архангельского помора, дожившего до ста с гаком лет и еще находящегося в здравой памяти и с крепким желудочно-кишечным трактом. Так, по крайней мере, обстояли дела в Архангельской губернии, если, конечно, верить словам самого Григориана.

Дарий с Пандорой, которая по его велению самоуволилась с работы, поехали в морг, где заказали гроб и все остальное, что необходимо человеку для последнего, самого наипоследнего пути в сторону того света. Мрачно и безысходно было в тех стенах, и Дарий, глядя на стоящие у стен гробы, никак не мог отогнать мысль о смысле, вернее – о полной бессмысленности жизни. И как тут не поверить, что в жизни больше пустого, чем полезного, и все возникшее погибает, все растущее старится. Пандора в эту чепуху, конечно же, не верит, ей все кажется значительным и важным, даже цвет губной помады или оттенки колера для волос. И пусть, бедняжка, остается в неведении – для того чтобы жить на полную катушку, надо иметь или разум, или петлю. А вот что касается первого, то тут у нас с ней полный дефицит, на двоих полмерки…

…В бельевом шкафу Григориана с помощью Медеи они нашли его выходной костюм образца 1951 года, пошитый из модной по тем временам ткани глория, цвета морской волны. Отрез… Костюм висел на вешалке полстолетия, и Григориан надевал его всего несколько раз, оставляя и сберегая до особого случая, который наконец неотвратимо наступил. И рубашку нашли, тоже доисторических покроев и расцветок, и к ней – большие мельхиоровые запонки, которые ему подарила родная милиция на его тридцатилетие.

После морга они поехали на кладбище, заплатили за место, катафалк, договорились о дне и часе похорон. Пандора всю дорогу не проронила ни слова и была очень сдержанна в жестах и взглядах. Только после того, как они вышли за ворота кладбища, она сказала: «Ты не боишься, что тебя похоронят живым? Я этого очень боюсь, говорят, когда люди в летаргическом сне, нельзя разобрать…» «Ерунда, разобрать можно. Когда Элегия умерла, я поднес к ее рту зеркало и… Никакого затуманивания, и пульс не бился… Нет, смерть нельзя спутать ни с чем другим…» Да, было дело: когда многострадальная Элегия попросила его принести «горячего чайку» и он пошел на кухню исполнять ее просьбу, все и произошло. Вернувшись в комнату, еще не доходя до кровати, понял, что ее жизнь оборвалась. Понял по внезапно наступившей безмерной глубины тишине. По недвижным ресницам и вдруг пожелтевшему лицу. И тогда паническом приступе он схватил лежащее на тумбочке зеркальце, в которое она по утрам смотрелась, приводя себя в порядок, и поднес к ее сжатым, помертвевшим губам. Экая инфантильность растерянного человека. И даже успел взглянуть на висевшие на стене электронные часы: было 9.05. После ее смерти он не мог смотреть на эти часы и с приходом в дом Пандоры заменил их на другие.

Гроб с Григорианом поставили в каплице, куда собралось несколько человек и каждый из них мог заметить, какую разительную метаморфозу совершает с человеком смерть. Вернее, те люди, которые ее обслуживают… Да, вместо живой неприбранности в гробу лежал ухоженный труп с аккуратно причесанными седыми волосами, со сложенными на груди большими руками, на запястьях которых выпячивались белоснежные манжеты с потускневшими чечевицами запонок. Его грудь обременял «Знак отличия», которым его наградили в милиции за участие в разгроме банды, которая в послевоенные годы терроризировала Тукумс и Талсинский районы. На лбу – бумажная ленточка: мало ли кому придет в голову поцеловать чело усопшего, однако таковых в тот день и час не нашлось. Дочь Григориана, видимо, смерть отца не сочла уважительной причиной для своего появления, и только соседи… с предельной скромностью, с абсолютным пониманием неизбежного пасмурно сопроводили Григориана до его постоянного предела. И среди них – подавленная своей физической немощью Медея, которую под руки держали соседки. Модесты среди них не было, она потихоньку сходила с ума на своем одичалом и утратившем человеко-мебельный облик диване. И даже чуть живой Асаф плелся за гробом, все время снимал старую и тоже давно минувших эпох кепку, и вытирал рукавом вспотевший, лысый череп. И женщины из соседнего дома, потраченные жизнью, с нездоровым цветом лица и беззубыми ртами, в старых, почти поголовно одетые в секондхендовские одежды, тащились с жалкими цветочками, тихо переговариваясь и посматривая на идущих впереди. Тени песенно-бархатно-оранжево-розовых революций. Неслышный шаг в бренное небытие.

Хоронили Григориана в среду, в два часа, после внезапно пролившегося дождя, и потому воды в могиле набралось чуть ли не до половины. Гроб несли двое кладбищенских рабочих, Дарий и какой-то незнакомый ему мужчина, худой, смуглолицый, одетый в замасленную ветровку, в черном берете с фестонами. И, когда гроб опустили, вода хлюпнула и покрыла его, как покрывает сходящаяся волна подлодку, решившую спрятаться в морскую пучину. И женщины из племени беззубых охнули, ибо погружение гроба с Григорианом в воду показалось им чистым кощунством, издевательством над прахом. И не было музыки, не было священника – накладно, и не было залпов салюта, шелеста знамен, речей о «верном товарище, соратнике, безвременно ушедшем и покинувшем нас на произвол судьбы». Но зато были слезы: за всех выплакалась Пандора, что стоило Дарию больших нервных треволнений. Он давно не видел ее в столь подавленном виде.

И каждый из пришедших на похороны, когда они закончились, пошел по своей колее дальше, таща на себе неимоверно скорбный груз повседневности.

Дарий с Пандорой после траурной церемонии перешли на могилу Элегии, где Пандора, дабы отвлечься, принялась за уборку. Подмела, убрала с надгробия хвою, старые цветы, упавшие с деревьев сухие ветки, вытерла случайной бумагой небольшой памятник и, опять поплакав, потащила Дария за ворота общежития мертвых. Из царства теней – в мир тайных и несбывшихся надежд, олицетворением которых… Будь они прокляты и не к месту упомянуты – игровые автоматы… аты-баты, шли солдаты, чтобы из мертвых превратиться в оловянных…

Но, перед тем как зайти в салон, они как следует выпили, что было кстати и, более того, гиперманиакально воздействовало на отравленную похоронами душу. На контрасте ощущений всегда ясней и обнаженнее представляется порядок вещей и смысл сотворяемых дел. Им было тепло, томило ароматами кофе, расслабляло тихой музыкой, и вино, которое они пролили в свои нутра, создало ощущение безоговорочного и как бы навечно выданного комфорта. Но человек живет в мире случайностей, совпадений, и вряд ли кто-то ответит на вопрос: что есть случайность и какую роль она играет в житии марлоков?

Через витрину кафе Дарий увидел подъехавший к ювелирному магазину «кадиллак», из которого вышли охранники Хуана Гойтисоло, а за ними выполз из задней двери и сам Босс. Испанец был в темном распахнутом плаще, его бордовый галстук полоскался на плече, закинутый туда ветерком, и волосы его в сумрачном свете дня отливали особенно чистым оттенком платины. Чертовски красив, хоть и старая коряга. Видимо, поглощает доброкачественную, экологически чистую жратву, пользуется массажем, подводным душем, умащивает тело облепиховым маслом и много употребляет пищевых добавок типа антиоксидантов Bio-C-Zinc или заменителя тканевого энзима Q10 и прочей лабуды, придуманной американскими мошенниками. Но несколько мгновений спустя из передней дверцы вышла великолепно сложенная, с подсиненными волосами женщина, и когда она повернулась лицом к Хуану, Дарий чуть не упал со стула. Это была Октябрина, юрмальская шлюха… то есть бывшая шлюха, ибо в один високосный год ее подобрал известный гроссмейстер, затем она перекочевала к уголовному авторитету Рэму (Революция, Электрификация, Механизация), и вот – пожалуйста, Октябрина плечом к плечу с Омаром Шарифом. А когда-то эта женщина, бледанув с загранморяком, подхватила сифон и несколько месяцев лечилась в венерологической больнице. И, несмотря на это, ее захомутал Кефал, когда отдыхал в Доме творчества художников, и несколько месяцев валандался с ней по кабакам, демонстрируя свою независимость от злых языков и однажды, когда Дарий зашел к нему, чтобы одолжить денег, Кефал угостил его Октябриной. И запомнились ее духи, особенная ухоженность кожи, ногтей на руках и ногах и только что выбритого лобка, что, по предрассудкам местной шпаны, было вернейшим признаком венерической заразы. Мол, когда трепак или сифон, врачи всегда обривают эту высотку… Но грудь… Восторг, изюм в рахат-лукуме, и даже по прошествии стольких лет одно воспоминание об этой части ее тела взбурлило гормоны, и Дарий почувствовал надсадное движение в зоне Артефакта. Но дело, как про себя оценил ситуацию Дарий, не в этом. Дело было в той свежей ране, которая еще саднила в его груди и которую без прикосновения нанес ему этот престарелый красавчик Хуан тире Омар Шариф тире… пикадор…

– Сиди здесь, я сейчас вернусь, – сказал он осоловевшей от вина и тепла Пандоре и вышел на улицу.

Выйдя, закурил. Легче творить задуманное. Вразвалочку, как он и его кодла ходили в юности, подошел к направлявшимся в ювелирный магазин Октябрине с Хуаном и сказал так, чтобы только слышали те, к кому его слова относились.

– Декабрина! – окликнул Дарий женщину, специально переврав ее имя. – Или, как там тебя, Январина, Августина… можно тебя на минутку?

Обернувшийся на его слова Хуан сначала вроде бы даже улыбнулся, но, разглядев, кто стоит перед ними, сбледнул с лица, и на его смуглых, подсушенных испанским солнцем щеках заходили желваки. Он даже сунул руку в карман плаща, словно прося защиты у пистолета, зыркнул на своих волкодавов, но сразу же дал отмашку, дескать, оставайтесь на месте, ситуация под контролем. И когда Дарий подошел на расстояние, с которого можно безошибочно разобрать, чем пахнет собеседник и чистил ли он сегодня зубы и не поел ли случайно чеснока, Октябрина, ничуть не тушуясь и даже, наоборот, изображая благодушие и улыбку, спросила:

– Вы ко мне? – этакая пресвятая дева непорочности.

– Разумеется, к тебе… Когда я могу тебе отдать твой портрет? – сказал и, сожмурив глаз, затянулся сигаретой.

И дура Октябрина, вместо того чтобы занять неприступную позу и по-королевски ретироваться, задала ему совершенно глупый вопрос:

– Какой еще портрет? Я что-то не припоминаю…

– А это не обязательно, если он тебе не нужен, что ж, извини… – Дарий развернулся и…

– Постой! – услышал он взбешенный голос Гойтисоло. – Пожалуйста, вернись и объясни, о чем идет речь?

– А ты у нее сам спроси. Да, кстати, знаю женщину, которая при оргазме кричит: «Ой, мамочка, сейчас умру»… У нее под пупком вырезанная липома, кажется, шрам три на два с половиной сантиметра…

Вот и вся вендетта. Просто и без особых трудозатрат. Он развернулся и пошел назад в кафе.

И то, что озвучил на улице Йомас Дарий, было сущей и неопровержимой правдой: сначала Октябрина была натурщицей у Кефала, после знакомства с ней Дарий приручил ее, и года полтора они неплохо художественно сосуществовали… А липома… Обыкновенный фурункул, который она расчесала ногтем и который едва не привел к общему заражению крови. Не знал Дарий только одного: Октябрина уже три года была законной женой Гойтисоло, что, разумеется, в смысле мести имело еще более разрушительный эффект.

Уже сидя за столом, Дарий видел, как Октябрина бегом возвращалась к машине и как за ней, красный, как кумач, с развевающимися полами плаща и порхающим за плечом галстуком, устремился Хуан и что-то вдогонку ей кричал. Опекаемые охранниками, они залезли в машину, и «кадиллак», круто развернувшись, рванул в сторону поперечной улицы Лиенас.

– Ну что ж, первый тайм мы уже отыграли, – неопределенно выразился Дарий и поднялся из-за стола. – Так что сегодня об автоматах забудь, не то настроение…

– Напрасно, у меня интуиция… Можно выиграть много денег…

– Хорошо, будешь играть ты, а я посижу рядом. Но недолго, надо готовиться к выставке, да и у Флориана еще работы начать и кончить…

Пока сидели в кафе, снова пошел дождь, и было очевидно, что осень заявилась окончательно. Листья, хмурое небо, циклоны, приходящие с Запада, со стороны Гольфстрима, который, если верить газетам, радикально меняет течение и скоро в Северной Европе начнется ледниковый период.

Дарий, когда они подошли к остановке, долго взирал на небо и думал о чем-то своем, чего ни Пандоре, ни какому-либо другому существу он сказать не мог. А думал он о бессмысленности своих потуг, каком-то незримом регулировщике, который, как бы ты ни старался, все равно повернет в другую сторону, опростит озарение, лишит завершенности замысел, и опять знаменателем станет поросшая мхом повседневность…

Их заход в «Мидас» был своего рода дежавю: все, что они сразу же засунули в орало автоматов, было съедено, проглочено и без намека на благодарность. Как всегда и как в любую погоду. Кроме них в салоне искала свое счастье мадам Виктория, игравшая на «Пирамиде». Теперь на ней был кожаный плащик, а на руках – темные лайковые перчатки: она была брезглива и боялась подхватить от автоматов какую-нибудь заразу. Но играла по-своему, на каждый ход – новая ставка. Очевидно, такая техника в ее понимании должна была вводить автомат в панику, не давая ему время опомниться. Эх, вдова, вдова, как быстро уплывали оставленные тебе муженьком тысячи… А что потом?

Вместо Бронислава в салоне дежурил его сменщик с греческим именем Созон. Этот парень, фиксируя проигрыши клиентов, на ночь закрывался в салоне и пытался обыграть какой-нибудь особенно обрюхаченный автомат. Да здравствуют злоупотребления служебным положением, ибо, как правило, Созон оставался ни с чем и однажды проиграл только что полученную зарплату. Впрочем, все это не принципиально. И когда у Дария кончились деньги, которые они слили в брюхо «Амиго», Пандора достала из сумочки отступные Хуана, которые тоже тут же сиганули в жерло автомата, после чего Пандора надумала просить у Созона в долг. Даже предложила в залог свои кольца. Но это не Бронислав, доступный и покладистый к своим клиентам. Созон педант и зануда, слова цедил сквозь зубы и, естественно, в кредите отказал (видимо, полагая самому покуситься на «Амиго»). А вскоре в салоне появился Эней, как обычно, плохо выбритый, с сигаретой в потрескивавшихся губах. Он встал рядом с Викторией и начал давать ей советы, которые, видимо, ей совершенно были не нужны. Она отстраненно подняла руку и довольно хамовато осекла таксиста:

– Пожалуйста, отвали, от тебя пахнет псиной…

– Ах ты сучка! – Эней на глазах терял самообладание и Дарий, видя это, подошел к нему и увел на улицу. – Перестань, что она такого сказала…

– А ты не слышал?

– Слышал, ну и что? От меня тоже пахнет всяким дерьмом. Ты лучше скажи, если, конечно, знаешь, где живет Хуан Гойтисоло?

– Это клиент Ахата… Он частенько возит по магазинам его половину…

– Октябрину?

– Не знаю, спроси у напарника. А за эту блядь, я имею в виду Викторию, ты не заступайся, она чистит все салоны. Знаешь, сколько она сегодня сняла?

– Я только что пришел, да и, если честно, мне это поху…

После этих слов Дарий вернулся в салон и, увидев играющую Пандору, очень удивился. Счетчик автомата показывал четыре лата. Оказывается, пока он был на улице, ей все же удалось уломать неприступного Созона (виват блядское обояние!), и она уже доканчивала одолженную у него десятку.

По пути домой они зашли в магазин и на последние копейки купили пиво и чипсы с укропом. В половине двенадцатого, когда Пандора была под душем, позвонили, и когда Дарий взял трубку, понял – Октябрина. Первым порывом Дария было послать ее куда подальше, ибо он, зная ее норов (голодной пантеры), был не готов вести дискуссию. Но, видимо, не ему дано решать – кому с какой карты начинать игру…

– Ты последняя свинья, – начала обличительную речь экс-сифонщица. – Ты, наверное, забыл, сколько я для тебя сделала. Я организовала твою первую выставку, нашла в Штатах покупателя, которому ты продал три полотна, взяла в долг, опять же по твоей просьбе, деньги, которые до сих пор ты не вернул…

– Допустим, – стараясь быть вежливым, сказал Дарий. – Теперь послушай меня. Выставки не было бы, если бы не было моих картин, деньги, которые ты якобы взяла для меня, почти все были потрачены на швейцарские лекарства, устраняющие последствия сифона, и…

– Ну и скотина же ты! – взревела Октябрина. – Как я могла такого циника полюбить?! Нет, я была слепой курицей.

– Вот поэтому перестань кудахтать и говори по существу. Что ты от меня хочешь?

Пауза. Дарий слышал, как чиркнула зажигалка, – Октябрина, реагируя на стрессовую ситуацию, закурила. Это ее повадка.

– Я хочу, чтобы ты сказал Хуану, что все, что ты обо мне ему наплел, неправда. Злостный наговор. Треп пьяного ревнивца. Я прошу тебя сохранить… ну, как тебе сказать… сохранить мой брак… Я верная жена и хорошая хозяйка, и, поверь, я Хуана вполне устраиваю. – Она всхлипнула и разревелась на весь вселенский эфир. Закончила тираду пафосно: – Я всю жизнь провела вот с такими, как ты, оболтусами, и вот, встретив, наконец, настоящего человека, придется…

Дарий услышал, как дверь в ванную открылась, а ему не хотелось, чтобы его телефонный разговор стал достоянием Пандоры. Притушив голос, он сказал:

– Допустим, я отзову свои слова насчет твоего портрета, а как быть с твоими воплями во время ЕБЛ и как быть с твоим шрамом на животе?

– Скажешь, что я тебе об этом сама рассказала… Мне необходима твоя ложь во имя моего спасения. Пойми же ты, грязная скотина, на карту поставлена моя жизнь! Мы же с тобой друзья… Только с врагами можно так поступать…

– Твой Хуан – мой лютый враг, и я всунул в его пасть соску ревности. Пусть сосет и молит Бога, что я его не прирезал, как приканчивают на арене каталонских бычков. Впрочем, он об этом знает лучше меня …

– А как же я? Что же, мне снова идти работать официанткой? Когда-то ты целовал мои ноги, восхищался, говорил, что красивее меня не существует…

– Пожалуйста, не канючь, ты и сейчас очень красива и я бы с удовольствием…

– Так в чем же дело, давай, назначай встречу…

– Я бы с удовольствием тебе помог, если бы речь шла только о моем самолюбии. Что же касается твоего брака с испанцем… Знаешь, скажу как человек, которого не раз и не два увенчивали роскошными рогами… Сделай ему сегодня прекрасную аку… то бишь многовариантный секс, в чем ты безусловная профессионалка, и никуда твой Хуанито не денется.

– А почему ты так думаешь?

– Хотя бы потому, что по нынешним европейским законам при разводе все его имущество от зажигалки до пяти домов и дюжины машин и всех его банковских счетов будет поделено пополам. И ты станешь очень богатой, независимой женщиной. А при твоей-то внешности и разворотливости можно сделать такую партию… Ладно, подумай, а меня ждет моя половина. Кстати, обесчещенная твоим дон Хуаном…

Дарий положил трубку, хотя чувствовал, что Октябрине еще было что сказать. Он вернулся к Пандоре, раскрасневшейся, пахнущей шампунем, но еще не причесанной. Мокрые волосы слипшимися прядями падали на плечи, и это ее не украшало. Но зато, когда она стелила постель и наклонилась, чтобы поправить складки на простыне, Дарий ощутил такое желание, такой озноб, как будто вернулся в юношескую пору, когда похоть побивала все рекорды. Он подошел к Пандоре и, приподняв с попы халатик и не увидев на ней трусиков, начал пристраиваться. И что особенно ему показалось сладостным – это ее спокойствие, покорное ожидание, как будто так и должно быть, то есть застилать постель и в это же самое время заниматься еблей. Впрочем, он помнил моменты, когда они и во время стирки белья… И подумалось ему, что поза «шалашик» была наиболее любимой и Октябриной. Она могла часа полтора, выпятив ягодицы, работая ими и так и сяк, предаваться соитию, и в конце концов возвестить об окончании фирменным вскриком: «Ой, мамочка, сейчас умру», – точь-в-точь как Октябрина. Но Пандора… Она старалась повернуть голову так, чтобы Дарий видел ее лицо, а Дарий, ослепленный ревностью и желанием, несмотря на резкую боль в Артефакте, подобно зубру, охаживал и охаживал ее теплую, объемную, архитектурно безукоризненную плоть, пока не наступила развязка. Впрочем, банальная, как у миллиарда индивидов, занимающихся тем же. Потом Пандора сушила феном волосы, Дарий в другой комнате рассматривал свою крайнюю плоть, которая, увы, требовала незамедлительной помощи… И это был непреложный факт, однако ничуть его не опечаливший, ибо в ту минуту он ощущал себя поблизости от райских кущ и озер Эдема…

Преподобная мученица Фомаида Египетская предпочла смерть супружеской неверности… Спаси и сохрани тех, кто на такое способен…

 

Глава четырнадцатая

На похороны Олигарха Дарий не поехал. Наверстывая упущенное время, он с пяти часов утра работал у Флориана. Снежная королева… Когда он ее писал, то рука невольно, деталь за деталью, черточка за черточкой, штрих за штрихом повторила лицо Пандоры. Прекрасное лицо славянки в ледяных, опушенных инеем, но проникновенно сказочных одеяниях.

Уходя на работу, закрыл Пандору на ключ и оба ключа (свой и ее) взял с собой. Кто бдит, тот не спит. Во время перекуров он звонил домой, на городской телефон и, когда слышал голос Пандоры, клал трубку.

В три позвонил и попросил ее приготовить голубцы, которые в ее исполнении – шедевр кулинарного искусства. А чего удивляться, она от природы и в самом деле по-хозяйски очень даровитая и ловка руками. Однако сказка так увлекла, что он забыл об обеде, тем более, ему казалось, что работы осталось немного и к часам двенадцати ночи он все закончит. Но тут, как водится, вмешалось провидение: позвонила Пандора и сказала, что к нему пришла какая-то женщина с собакой, но поскольку она не может ее впустить в квартиру, посоветовала подождать на лавочке. Дарий вытер скипидаром руки, положил кисти в банку с растворителем и отправился домой. Что то ему подсказывало: к нему явились с плохой вестью. Когда он вошел во двор, женщина, сидящая на лавочке и держащая в руках коричневую таксу, поднялась, и Дарий, пока шел по дорожке, успел посетительницу разглядеть. Не более сорока, рано поседевшая, с большими карими глазами и полными, слегка подкрашенными губами. В общем довольно приятная внешность, хотя и с печальным выражением на лице. Она представилась свояченицей Кефала, и когда начала говорить, заволновалась, лицо зарделось и оттого стало еще симпатичнее.

– Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, идемте в дом, и вы все там расскажете, – Дарий уже догадывался, с чем к нему явилась посланница.

Но женщина наотрез отказалась и снова села на лавочку.

– Говорить-то, собственно, не о чем, художник Кефал умер, и в записке, оставленной на столе, было указано ваше имя и адрес… Просил собачку отдать вам, хотя я не знаю, как вы к этому отнесетесь…

– Когда это случилось?

– Три дня назад, и если бы не она, – женщина погладила таксу по голове и прижала к себе, – она так плакала, что соседи вызвали полицию, а потом уже позвонили нам. Он на даче покончил с собой, выпил титановые белила…

– Когда похороны?

– Будет кремация, кажется, в следующий четверг.

– Но, насколько мне известно, он не хотел быть кремированным, – Дарий почувствовал пустоту и абсолютное несоответствие их диалога с его настроением. – На этот счет Кефал ничего не оставил?

– Нет… По-моему, ничего такого ни в записке, ни на словах не было. Хотя он необычный человек, и не всегда его слова были однозначны. Впрочем, это решать его жене, хотя последние годы они вместе не жили… да и дочь есть… Они просили узнать насчет выставки. На даче нашли две картины, на которых были приклеены записки – «для выставки»…

– Это не проблема, выставка еще только готовится и, очевидно, раньше Рождества не откроется. Вы мне позвоните, или пусть позвонит его жена, и мы договоримся о встрече. Но можете и сами отвезти полотна в Дом культуры. – Дарий нагнулся и взял в руки таксу. Сказал: – Иди, малышка, ко мне, я тебя познакомлю с Найдой, будете с ней дружить… – И к женщине: – Найдой зовут мою кошку, но вы не беспокойтесь, она смирная, я думаю, они поладят, но пока поживут в разных комнатах.

Женщина указала на лежащий на лавочке целлофановый пакет:

– Здесь сухой корм, на первый случай, и ошейник с поводком. Они совершенно новые, я только что купила. Ее надо два раза выгуливать, и желательно на поводке. Она еще глупая, а тут близко улица. Мне жаль, что доставляем вам лишние хлопоты.

– Это не хлопоты, хлопоты у вас. Жалко старика, хотя жил он в свое удовольствие.

– Что, кстати, не всем нравилось, – женщина поднялась и, отряхнувшись от собачьих ворсинок, протянула Дарию руку. Она была теплая и сухая. – Вы будете на похоронах?

– Не думаю, я только что был на двух… и больше не могу. Да и, насколько мне известно, Кефал сам никогда не ходил на такие церемонии.

– Это верно, он даже не хоронил собственного сына… Да ему на все было наплевать, он никого не жалел и не любил. Только себя и свои картины.

– Я думаю, что и себя он не очень любил, а вот картины… Вы сказали, что на даче нашли только два его полотна, но, насколько мне известно, в его рижской квартире был целый склад.

Женщина отвлеченно посмотрела на низкое хмурое небо и так же отвлеченно сказала:

– Говорят, хотя в это трудно поверить, за день до смерти он все картины привез на дачу и там сжег. Я сама возле дома видела следы от костра. Да, да, припоминаю, даже фрагмент рамки с металлическими петельками. Какой-то девчонке он завещал рижскую квартиру, а картины уничтожил. Не оригинал ли?

Дарий ужаснулся. Не мог поверить и вспомнил их последний с Кефалом разговор, когда тот просил сжечь его картины. Но тогда его слова показались эпатажем, совершенно не обязательными, чтобы к ним прислушиваться.

Когда женщина ушла, Дарий принес таксу в дом и, не спуская с рук, познакомил ее сначала с Пандорой, которая, щебеча ласковые слова, погладила ее, поцеловала в нос, затем поднес к сидящей на кресле Найде, и та, зашипев, сжалась, но не видя опасности, вытянула шею и дотронулась усами до собаки. А такса и глазом не повела, понюхала Найду и, лизнув ее ухо, уставилась на экран телевизора. Художник опустил ее на пол, после чего приготовил посуду для воды и корма. Так в его доме прибавилась еще одна четвероногая душа. Но когда где-то что-то прибывает, то оттуда, как правило, что-то и убывает. Но случится это не в тот день и даже не через неделю, но случится обязательно и неотвратимо…

Через пару дней Дарий сдавал работу Флориану. И немного волновался, ибо не мог допустить, что кто-то, тем более мошенник, может его творение не принять или поставить качество работы под сомнение. Но именно это и случилось. Долго Флорик ходил по периметру комнаты, осматривая изображенные на стенах сюжеты, многозначительно морщил лоб, курил и, экономя слова, снова останавливался, чуть ли не вдавливаясь своим длинным шнобелем в стену и наконец, замерев у розы с улиткой, изрек:

– Тебе не кажется, что улитка очень похожа на напившегося крови питона? И раскраска у нее какого-то змеиного цвета… Ребенок может насмерть испугаться.

– Возможно, ты прав, но идея сказки в том, что роза отдает себя всю до последнего лепестка людям, чтобы своей красотой облагораживать мир, а улитка… это и впрямь откормленный брюхоногий моллюск, живет только для себя и думает только о себе.

– Да? – Флориан выжал из себя улыбку, и Дарий поразился его белозубому оскалу. Хищник с искусственной челюстью. – Тогда вопросов нет, каждый должен жить только для себя. В этом смысл жизни… Что же касается розы, то ты ее изобразил довольно реалистично, хотя, где ты видел, чтобы у цветов были глаза и рот?

– В сказке и не такое бывает… Это называется одухотворенностью. А как же иначе – улитка, значит, живая, а роза – бесчувственный никчемный кустарник? Нет, они должны быть равны в отношении сказочного присутствия в детском воображении. Это всего лишь метафора, но именно через метафоричность ребенок познает мир.

– Ты так думаешь?

– Я в этом абсолютно уверен. Я этому учился в Академии художеств, и поверь, воображение ребенка гораздо гибче нашего, и он ЭТО воспримет правильно…

Флориан, неверующий антроп, мошенник, жулик, которому в теплых краях, граничащих с Аравийским полуостровом, уже давно бы поотрубали руки и, возможно даже, покусились бы на его Артефакт, сделав кастратом. Да нет, за ту сумму, которую он умыкнул у своего делового партнера, его, пожалуй, скормили бы крокодилам или же сварили бульон для страдающих гастритом каннибалов.

Когда они перешли ко второй стене, Флориан, не стал тянуть время, а напрямик выпалил:

– У тебя Снежная королева похожа на одну шалаву. Такая же красивая, но с явными на лице следами повышенной сексуальной активности.

– А тебе нужен синий чулок? – Дария разозлила столь нелицеприятная оценка Снежной королевы тире Пандоры, с которой он писал сказочный персонаж. – И где, интересно, ты видел такую шалаву?

– Да черт его знает, ощущение такое, что я ее вижу каждый день… Впрочем, королева мне нравится, значит, понравится и ребенку. Тона красивые, и изображенный тобой снежный мир создает рождественское настроение. Я думаю, это как раз то, что нужно для детского восприятия. Только вот почему у тебя солнце зеленого цвета?

– Потому что этот изумрудный цвет очень сочетается с голубым церелиумом и аквамарином. Создается больше таинственности, что для сказочных сюжетов непременное условие.

– Ладно, тебе видней. Спасибо… Что я еще могу тебе сказать?

Флориан замолчал, хотя Дарий после таких дифирамбов рассчитывал на большее. Думал, что за сдачей живописи последует денежный расчет за проделанную работу. Тем более, Флорик договор уже нарушил, не заплатив оговоренные 25 процентов за первую стену.

– Ну, если ты мою работу принимаешь, давай уладим наши финасовые дела, – без напора предложил Дарий, однако с глазами Флориана при этом постарался не встречаться.

Но Флорик опять заткнулся, словно ему зашили рот. И началось барсучье сопение, вздохи овдовевшей матроны.

– Немного придется подождать. Во-первых, приезд жены, а это, ты сам понимаешь… дополнительные расходы, во-вторых, нужно закончить строительство, – Флориан рукой указал в сторону строящегося на другой стороне улицы дома, – а у меня проблема с кредитом. Мы же соседи, чего волноваться? Как только немного утрясу с кредитом, сразу же рассчитаюсь.

– Но договор… Я же тебя не принуждал, – Дарий нервно закурил и стал делать тяжелые затяжки. Ему даже стало трудно дышать, ибо от такой наглости нутрянка его покоробилась. – Ты же знаешь, художники живут только на то, что заработают. Мы же не акционеры какие-то, живем от и до… в пределах возможностей кисти и красок. Так что, будь любезен…

Дарий взглянул на стоящее на полу ведро, в котором он мыл кисти, и на мгновение представил, как он из этого ведра выплескивает на разрисованные стены его содержимое. Подтеки, подтеки, подтеки… Мелкая месть во имя чести и спасения художнической миссии.

Возможно, Флориан этот взгляд правильно истолковал, поскольку, сменив тон, выпалил:

– На следующей неделе рассчитаюсь. Не думаешь же ты, что я хочу замотать заработанное тобой?

Но хоть он и знал, что слова Флориана, отлетающие горохом от его белоснежных зубов, ничего не стоили, спорить не стал. Считал ниже своего достоинства. Сказал только:

– Ходить за тобой и клянчить я не буду, но запомни – скупой платит дважды.

– Это что – угроза? – У Флорика от нервности отвисла нижняя губа. Он уставился в переносицу художника своими промытыми враньем глазами, видимо, ожидая от него еще каких-то реминисценций. Однако напрасно…

Дарий, собрав в газету кисти, не прощаясь, вышел из обновленной детской. И как ни странно, за пределами усадьбы мошенника он почувствовал себя вполне свободным (от злобы и неприятия чужих пороков) человеком, даже остановился посреди улицы и, обратив к небу лицо, несколько минут наслаждался плывущими по нему сахарными, с радужным окоемом облаками… Времена года – это манна и для музыкантов, и для художников. И каждый день что-то приносит неповторимое, не похожее на предыдущие тысячи осенних дней. Липы с березами уже как следует подрумянились, по человеческим мерками – поседели, вошли в зрелость, которую пропустить никак нельзя. И потому, придя домой и пересказав Пандоре разговор с Флорианом, он отправился с ней и мольбертом к морю. И Пандора, и мольберт, будучи разными воплощениями мира, в тот момент были для него одинаково незаменимы и дополняли друг друга. Конечно, скажи он об этом Пандоре, она вряд ли поняла бы его.

На следующий день, вытащив из книги «Кто есть кто?» последний резерв в 100 долларов, он отправился в больницу, благо далеко ходить не надо. Перешел улицу, миновал длинный сетчатый забор, завернул за угол и – приемное отделение. Разговор с хирургом Кальвой был тет-а-тет, в его кабинете. С полками для книг, компьютером и двумя массивными кожаными креслами. Они уселись друг против друга, и Дарий, как на духу, поведал ему о своих заморочках. Когда подступил вплотную к теме фимоза, то бишь болезни крайней плоти, хирург предложил ему предъявить Артефакт, что Дарий и сделал, не вставая с кресла. Тем более, он сидел напротив окна и потому свет… Все как на ладони… и хирургу без труда удалось разглядеть матчасть художника, чьи картины висели в нескольких палатах терапевтического отделения. Да, когда-то там лежала его мать, а потом многократно его Элегия, и он вместо конфет одаривал медперсонал своими картинами. Какие-то они уносили домой, какие-то оставляли в больнице.

Осмотр был в духе блицкрига, и когда Кальва отправился мыть руки, до слуха Дария донесся его в общем-то ожидаемый приговор:

– Ну, ничего не остается, как только обрезать… Согласны?

– Вы же сами сказали, что ничего другого не остается…

– Слово «другого» я не говорил. Я так никогда не говорю. А если серьезно, чем быстрее это сделаем, тем лучше. Я боюсь, чтобы не произошел парафимоз…

Дарий знал, что это за зверюга «парафимоз» – некроз тканей головки с последующими… Спасибо Петронию, просветил…

– Согласен, если деваться некуда.

– Тогда сидите здесь, а я схожу и предупрежу операционную сестричку.

Художник остался один в кабинете. Однако чем больше проходило минут, тем больше он начинал нервничать. Хотелось курить, чтобы унять внутренний мандраж. А черт его знает, чем все это может кончиться? Ведь ненароком могут отхватить не только крайнюю плоть, но и… Дарию стало смешно и горько от своей инфантильности. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета. И как раз вовремя: со стороны операционной по длинному, надраенному санитарками коридору, размашисто шагал хирург. Высокий, статный человек, к тому же чем-то смахивающий на американскую кинозвезду Алека Болдуина. Халат нараспашку, под ним – серый, с темно-вишневым контекстом двубортный костюм, кремовая рубашка с оранжевым галстуком. Казалось, каждый его шаг высекал золотистые искры успеха.

– Все в порядке, – сказал он. – Наркозик общий или же обойдемся местным?

– Я думаю, достаточно местного, – Дарий боялся наркозов. Он хорошо помнил, как Элегию, когда ей удаляли два зуба и сделали анестезирующий укол в позвоночник, пора зил анафилактический шок – аллергическая реакция на препарат и ее едва откачали в этой же больнице. Впрочем, если все вспоминать, не хватит вечности, и Дарий покорно потащился за возвращающимся в операционную врачом.

Перед тем как лечь на стол, под гроздь операционных светильников, он вынул из кармана свой тюбик и достал таблетку клонозепама. Для успокоения. И предупредил Кальву, который, кивнув головой, что, дескать, не возражает, уже натягивал на руки резиновые перчатки. Без получасового и наитщательнейшего умывания рук, как это показывают в старой закваски советских фильмах. И когда Дарий уже во всю длину своих метра восьмидесяти двух уложился на хирургическом столе, в операционную вошли две медсестры, которым положено ассистировать главному хирургу. Одна из них, лет пятидесяти, совершенно невыразительная особа, зато вторая… Молоденькая, с симметричными чертами лица, и Дарию даже подумалось, что если бы он был на месте Кальвы, то непременно закрутил бы с ней роман. Тем более его кабинет как раз подходит для теневого секса. Одни кожаные кресла чего стоят – ляжки в стороны, на широченные подлокотники, и люби, сколько душе захочется. И пока он думал эти глупости, Кальва воткнул в его Артефакт иглу и сделал первый анестезирующий укол. По договоренности с Дарием – новокаин. Затем молодая красавица подала хирургу еще один шприц, и – снова жалящий укус в и без того болезненную крайнюю (прощай, старушка!) плоть. И все же, как ни легкомысленна была операция, его с головой прикрыли синим прозрачным пологом, наверное для того, чтобы он не смотрел и не умер от расстройства, когда ему будут обрезать одну из самых заповедных частей тела. Было больно… больновато… но не более того, когда он врезался Артефактом в землю, овладевая своей бедной Пандорой в ее палисаднике. Ах, как давно это было! Впрочем, обман ощущений, это было летом, еще до Медового Спаса, но после Лиго, ибо на рынке еще продавались дубовые венки и веники из камыша и папоротника.

Когда Кальва взялся за ножницы и, двумя пальцами оттянув кожицу, начал ее кромсать, Дарию это показалось почти невыносимым, и он до судорог в челюстях сжал зубы. И пальцы на ногах и руках тоже сжались, да так, что ногти, которые он забыл подстричь, впились до крови в ладони. Медсестры работали (и это называется работой!) молча, и до Дария донеслись всего две-три реплики, которые бросил за время операции Кальва. Больнее всего было тогда, когда Кальва начал обметывать обрезанную плоть нитками. То есть делать оверлочную операцию, чтобы остаток плоти приобрел достойный вид и не болтался позорными лохмотьями. Правда, впоследствии выяснилось, что Кальва, обладая прекрасными способностями мясника, портным был никудышным. Позже, когда Дарий обследовал то, что осталось от крайней плоти, он, к его сожалению, ничего хорошего не увидел: никакой эстетики, словно ее специально кто-то постарался сделать неровной, волнообразной и зигзагообразной. Впрочем, ее пересеченный рельеф мог сыграть и положительную роль, допустим, в момент вторжения в ВЛГ и соприкосновения с мифической точкой «джи»…

Когда все было отрезано и зашито, вернее, оверлочно обметано, с него сняли полог, и Дарий увидел улыбающееся лицо Кальвы.

– Могу вставать? – спросил Дарий и начал спускать со стола ноги.

– Не спешите. Сейчас сестричка проводит вас до палаты, где вы можете до вечера полежать, а я за вами присмотрю.

Вот в таком сугубо будничном ключе и был совершен обряд обрезания, которому на берегах Средиземноморья, и в более отдаленных Индонезиях придают столько значения и что частенько является наилучшим дипломом (свидетельством, аттестатом) национальной принадлежности и религиозной идентичности, а также не менее религиозной лояльности. Дьявол пошутил с неверующим Дарием и посмеялся над предрассудками мусульман, иудеев, гигиенически непорочных европейских педофилов и местных педера… которые обрезание делают исключительно для лучшего проникновения в аномальные зоны анального отверстия. Перечислил стенания и высказал стоны необрезанный и некрещеный ощущая присутствие Ездры вошел в синагогу без шапки нарушив законы в шапке в храм православный крестясь на иконы но за иконостасом не виден престол и в алтарь не решился войти бос и гол необрезанный и некрещеный в переулке крутом к синагоге отверг приобщенья в белокаменном храме Христа над рекой в воскресенье отвергнув крещенье доморощенна вера твоя и кустарны каноны необрезанный и некрещеный…

Не успел Дарий улечься на казенную кровать и познакомиться с двумя постоперационными больными, как в палату заглянула Пандора. И ему показалось, что это солнышко пробилось сквозь пластилиновые кучи облаков, и он даже подумал, что жизнь только-только начинается. Отрада прикоснулась к его надсаженной душе и объединила в один томик любви прошлое и настоящее. Она была с его картиной, будущим подарком для Кальвы.

– Заходи и садись сюда, – он похлопал ладонью по боковине кровати. Дарий улыбался, и Пандора, цветя улыбкой, быстренько уселась рядом. Принесенный пейзаж поставила в ногах, прислонив к спинке кровати, бананы – на тумбочку, а в тумбочку спрятала бутылку кьянти – естественно, по предварительному заказу Дария.

– Болит?

– Пока нет, хотя после отхода наркоза, возможно, и поболит…

– Но все равно мне придется набраться терпения и подождать, пока он окончательно заживет, – и она снова провела рукой по одеялу, под которым, урезоненный ножницами, спал Артефакт.

– Придется, если, конечно, у меня нет дублера…

– Дурачок, с тобой на эту тему лучше не разговаривать, тебе всюду мерещатся… – она не закончила свою вдохновенную, но столь же и бессмысленную тираду – в палату вошел Кальва.

Дарий познакомил его с Пандорой, назвав ее «моя любимая женщина». Не жена, а именно «моя женщина». То есть блудница, шлюха, шалава, куртизанка, ночная бабочка, мотылек с прорезью между ног и т. д., и т. п. – как хочешь, так и понимай. И Кальва тоже заинтересованно заулыбался, раскланялся и даже предложил кофе, разумеется, в его кабинете, и Дарий, приняв предложение и прихватив из тумбочки бутылку кьянти с бананами и принесенный пейзаж, вместе с Пандорой пошел за доктором. А чего много мудрить, операция ведь не на ногах и не на сердце.

Выгадав минуту, Дарий вручил доктору свое творение с приложением в виде стандартного конверта. Черт с ними, со ста долларами, они все равно его не спасут. Однако, когда они собирались уходить, Кальва дал совет, как опекать Артефакт в послеоперационный период: каждый день перевязывать и смазывать зеленкой. И желательно делать содо-солевые ванночки, а если будет очень болеть – вот вам, пожалуйста, рецепт на обезболивающие свечи.

Когда они по лестнице спускались вниз, встретили Легионера, одетого в больничный полосатый костюм, из-под коротких штанин которого выглядывали шерстяные, ручной (Лауры) вязки, носки. Он шел так, как ходят люди, не очень видящие дорогу и чьи глаза напоминают остановившиеся часы, когда стрелки и сам циферблат вроде бы на месте, но никакого движения не наблюдается. Дарий хотел было заговорить, но Пандора (мастер маневра!), шедшая сзади, подтолкнула его, не позволив останавливаться. И уже после того, как они уплатили в кассе деньги, по пути к дому она сделала выговор:

– Зачем лезть к человеку, который весь сам в себе? Для него любое напоминание о том дне невыносимо.

– Много ты понимаешь… Человеку важнее участие…

– Да, конечно, участие собутыльников, которые отравили его и лишили зрения и теперь приходят сюсюкаться. Так же ты поступил и со мной … Если бы не ты, я бы сейчас… – Пандора явно отпускала тормоза, и Дарий попытался в корне пресечь эти поползновения.

– Или прекратишь свою хабанеру, или я…

– Ну что ты сделаешь? Уйдешь? Так я, может быть, только этого и жду. Достукаешься, что в один прекрасный момент проснешься, а в квартире – пустовато. Только Найда и эта косолапая такса. И все, космическое одиночество…

– И куда же ты денешься? Опять к тореадору подашься?

– Возьму и улечу в Италию, там моя бывшая коллега по поезду работает и неплохо зарабатывает…

– В борделе, небось…

– Где хорошо платят, там и зарабатывает.

– Да, но… В Италии вулкан Везувий, ко́за ностра, и я бы на твоем месте подумал, прежде чем…

– Зато там умеют ценить красоту. Вот скажи, почему ты так потребительски ко мне относишься? Ты даже ни разу не предложил попозировать… Ты можешь рисовать свои пейзажи, какие-то лужи, восходы, закаты… Конкордию, Найду, но только не меня… Ни разу! Подумать только, ни разу не предложил сходить в загс, потому что я для тебя никто. Шлюха… Обыкновенная давалка, – и, кажется, впервые за годы их жития Дарий отчетливо увидел на лице Пандоры осмысленную и, как ему показалось, глубокую обиду. И слова, которые готовы были соскользнуть с его языка, после услышанного были бы неуместными. И он, взяв руку Пандоры, поднес к губам и поцеловал.

– Согласен, я действительно свинья… Но насчет загса ты не права. Мы трижды туда собирались и…

– Ага… То ты, как свинья напивался, то не мог пройти мимо автоматов и меня туда затаскивал…

– Даже не знаю, что тебе сказать… Но это ведь поправимо, верно? Я сделаю такой твой портрет, что любая Мона Лиза тебе в подметки не будет годиться. Подумаешь, надутая с поджатыми тонкими губами старая дева. Для меня это то же самое, что «Черный квадрат», и то и другое – дешевый эпатаж… А загс… он от нас никуда не уйдет… Хоть завтра…

Но для Дария «завтра» – это не ближе, чем бесконечность…

Для выставки он выбрал две картины. Одна из них – «Последний закат», которую Пандора обозвала неслыханной мазней и на которую старый Кефал (царствие ему небесное) молился, как на икону, другая – портрет Конкордии… «Женщина с кошкой».

Выставка компоновалась в двух достаточно больших комнатах, заполненных свечным духом и ароматами осенних цветов. И прямо по ходу, на главной стене, в которую сразу же упирался взгляд, он увидел картины Селима. Три больших полотна, что называется, до краев наполненные буйством красок. Но если при их виде глаз поражался и, быть может, даже восхищался, то душа никак не откликалась. Неодухотворенно помалкивала. Это была так ненавистная Дарию абстракция, беспредметщина, суета пластмассовых чувств, подмена истины сумбуром. Но, дорогой абрек Селим, мода на абст-рр-акц… давно миновала, все, что можно было с ее помощью сказать, сказано титанами, и теперь салоны прокрапливают брызги повторов и потуги имитаторов.

Слева от Селима висели две картины Андрея Горгоца: портрет женщины в черной шляпе с широкими полями и натюрморт с кружкой золотистого пива, раками, судя по красному цвету, уже побывавшими в кипятке, и рядом с ними – тоже золотистые спинки двух рыбин, по замыслу художника – неотъемлемого атрибута пивного пиршества. И Дарию показалось, что кружка, в которой так зримо угадывалась пенистая (не путать с пенисом) каемка пива, немного наклонена и, если ее нечаянно задеть, она непременно перевернется. Явно нарушенные пропорции и преднамеренно искаженная перспектива – тоже уклон в сторону авангардизма…

Их встретила заведующая Домом культуры белокурая Розанна (Роза и Анна), кажется, не в меру пшеничная, особенно по части нижней половины тела. Погрузневшая буренушка, возвращающаяся после выпаса на жирном клеверище. Да и туфли на низком каблуке усугубляли… Впрочем, Розанна и в молодости не ходила на шпильках, мешала ее очаровательная косолапость… И белокурая не от природы – от перекиси водорода или же лондотона… Однако близкая знакомая Дария. Еще по юношеским годам, по танцплощадкам, которых в Юрмале было столько же, сколько насчитывалось здравниц.

Когда им негде было уединиться, они отправлялись в дюны и, найдя берложку, занимались глупостями. Иногда к ним подкрадывались онанисты, и тогда Дарий гнался за ними или же бросал в их сторону пустую бутылку из-под вина. Ее любимая позитура «апате»… «шалашик», но только на природе, в обнимку с деревцом… В помещении же, когда не надо остерегаться гнусных подглядывателей, Розанне больше всего по вкусу «кабаний удар», в чем когда-то Дарий был неплохим исполнителем. А разве во время «бычьего удара» он был другим?

Дарий стоял возле своих картин, когда Розанна произнесла:

– Я что-то не помню этого места. Я вообще не понимаю, что передо мной… – это она о «Последнем закате», который принес Дарий.

Пандора толкнула его локтем: мол, а что я говорила, мазня и только. Но он так взглянул на Пандору, что та мгновенно прикусила язык.

– Это Рижский залив во время заката, – пояснил Дарий, подойдя к Розанне. – А что тебе не нравится?

– Дело не в этом, просто я растерялась… Такое впечатление, будто я попала в детство, когда впервые увидела заходящее солнце… – И глаза у строгой Розанны увлажнились и, видимо, чтобы скрыть нахлынувший сантимент, она отвернулась и вышла из зала. А возвратившись, спросила, где бы Дарий пожелал повесить свои картины – с каким художником рядом?

– С Кефалом. Если, конечно, его тут представят.

– Да, разумеется, мне уже звонила его дочь и обещала привезти две картины…

– Прекрасно, и, если не возражаешь, помести нас вместе. Розанна задумалась.

– Говорят, он все сжег… Я этого никогда не пойму, – она развела руками, словно призывая в свидетели висящие на стенах полотна. – Впрочем, это на него похоже. Был случай, когда одну из чужих картин на республиканской выставке он облил гуашью. Ему показалось, что художник бессовестно скопировал Левитана, и это вывело его из себя. Вообще это был неуправляемый человек.

– Но зато настоящий художник. Я думаю, что по свету ходит очень много его полотен, так что не все потеряно…

– После публикации о его трагической смерти его произведения будут стоить очень дорого. Даже мой небогатый Дом культуры готов сейчас купить любую из его вещей. Постараемся найти спонсора, обратимся в Думу… Что-нибудь предпримем, чтобы город имел в собственности его картины. Память о таком художнике… Впрочем, хватит о грустном, я приглашаю тебя с твоей очаровательной супругой на открытие выставки… Придешь?

– Вряд ли… Не люблю такие сборища… А напиться могу и у себя дома…

– Зазнаешься? – Розанна улыбнулась и провела рукой по рукаву Дария. – А помнишь свою первую выставку?

– Еще бы, упился, как свинья… – но он мог бы еще напомнить Розанне, куда после выставки они с ней направились и сколько времени провели в постели. Однако рядом дышала Пандора, и вспоминать прошлое в ее присутствии – это то же самое, что чиркать спичками над бочкой, полной бензина.

«Женщина с кошкой», судя по всему, особого впечатления на Розанну не произвела. Но она все же сделала переглядку с Пандорой, видимо, ища в ее чертах сходство с портретом…

– Это что-то новенькое. Все экспериментируешь?

– Да нет, просто захотелось попробовать себя в иной стилистике. Ты сама все время упрекала меня в тематической зажатости, теперь – получи… А что, есть претензии?

Розана пожала плечами и снова дотронулась до рукава Дария.

– Это, разумеется, дело художника… Посмотрим, как твой поиск оценят публика и пресса… Кстати, на выставку должна заглянуть наша президентша… Так что держись…

Уже по пути к дому Пандора сказала:

– Небось, трахался с Розанной?

– С чего ты это взяла?

– Ну, она так нежно поглаживала тебя по руке. Я, как женщина, этот жест поняла однозначно.

Дарий полез в карман за сигаретами.

– Я рад, что с выставкой наконец все улажено и что мои вещи будут висеть рядом с картинами Кефала…

– А мне он противен. Даже мертвый противен… Я как вспомню его приставания с его огромным… таким мясистым членистоногим змеем… И не строй из себя невинность, ты в это время пытался соблазнить какую-то молоденькую дурочку, которая была у него в номере…

– Ты хочешь сказать, что Кефал приставал к тебе с моего молчаливого позволения?

– Да, с твоего подлого молчаливого не-вме-ша-тель-ства. Ты не мог не видеть, что он ко мне подлащивается. Если видела я, как ты лез под юбку той девчонки, то как ты мог не видеть меня, когда Кефал пытался всунуть мне в рот своего членистоногого змея?

– Значит, я был пьян и не видел. А почему ты мне до сих пор об этом не рассказывала?

– Не хотела портить ваши с Кефалом отношения. Ты же сумасшедший, начал бы с ним выяснять – где, когда и с помощью чего он меня соблазнял?

– И ты, конечно, не поддалась?

– Да меня чуть не стошнило. Я только и думала, как бы побыстрее дать тебе по морде…

– А почему же не дала? Сейчас, когда Кефал отбыл в кущи небесные, ты все можешь говорить…

– Еще как дала! И ей каблуком вмазала по соплям, но, когда я тебя тормошила, ты упал на пол и стал блевать. Все вы кобели, – Пандора приняла вид святой примадонны, чем вызвала у Дария сильнейшее желание. Но лучше бы этого не было: его обрезанный и весь перебинтованный Артефакт начал активничать, причиняя тем самым хозяину несказанную боль. И Дарий, дабы отвлечься от похотливых помыслов, стал думать о Флориане, который зажал с ним расчет… И думы о мошеннике враз отбили все его похотливые желания.

Во дворе, куда они с Пандорой вошли, разыгрывалась душераздирающая сцена. На скамейке в растерзанном виде сидела Модеста и выла, при этом обеими руками, начиная от кончиков волос и кончая открытой шеей, царапала лицо, и кровь сочилась сквозь пальцы и крупными темными каплями падала на давно не стиранную фланелевую кофту, которую ей лет двадцать назад подарил Григориан. Стоящая возле лавки Медея пыталась оторвать ее руки от лица, но Модеста снова и снова продолжала скрести себя и выть страшным, нечеловеческим голосом.

– Наверное, белая горячка, – сказала побледневшая Пандора, с чем Медея не хотела соглашаться.

– Она страдает по Григориану… шестьдесят лет прожили, и теперь она одна, – у Медеи тоже полились слезы и она попросила Дария позвонить в неотложку. – А тут еще предупреждение из жилуправления… Господи, скоро нас всех попрут, как злостных должников… А наплевать, все опротивело, жить неохота…

Но Дарий уже не слушал, его отвлекла подъехавшая к калитке неотложка.

Дежурный врач с помощью мужчины-фельдшера сделал Модесте укол, после которого та стихла и обмякла. Релаксатор. Дарий помнил, как такие же усмиряющие психику и отчасти боль уколы делали Элегии, когда у нее разыгрывались болевые приступы. И, глядя на подавленную лекарством Модесту, ему хотелось ее ободрить, но не было слов и надежды, что хоть какой-то смысл дойдет до ее исковерканного сознания. Ее провели до «скорой» и посадили внутрь. Но минутой ранее, когда Модеста шла в сторону калитки, она обернулась и крикнула неизвестно кому: «Закройте на ключ дверь, выключите газ…»

В доме на улице Сиреневой еще на одного жильца стало меньше. А желтых опавших листьев – больше. Осенние ветры мягкой метелкой перекатывали их от переулка к переулку, от забора к забору, и – что самое грустное – последние дни бодрствовала опекаемая Дарием березка. Вскоре она и ее соседки впадут в летаргический сон, однако жизнь по-прежнему будет в них теплится до прихода весенних ветров.

 

Глава пятнадцатая

Да, жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Из больницы выписался Легионер, которого забрала Лаура, и, когда супружеская чета поднималась по лестнице, из своей квартиры выскочила Медея, чтобы поприветствовать соседа. На шум вышел и Дарий, он тоже через окно видел возвращение Айвара и счел необходимым соблюсти рамки приличия и встретить товарища по несчастью. А какая разница, что у человека болит – глаза или то, что болтается между ног. «Как дела, Айвар, как здоровье?» – «Ничего, спасибо, как вы тут без меня?» – «У нас, если не считать Григориана, Олигарха и Модесты, тоже вроде бы все нормально, но ты посвежел, поправился…» – «На целых два кило, Лаура меня подкармливала словно на убой…» И никто не обмолвился о главном: о зрении Легионера. Некорректно, нетактично, неуместно, неприлично, не вовремя, надо понять человека, ему сейчас не до этого и пр., пр. соображения. Легионер правильно понял своих соседей и оценил их искреннюю приветливость. А когда в коридор вышла Пандора, он и вовсе расцвел и даже позволил себе поцеловать ее руку. Лаура смотрела на своего отвоеванного у смерти мужа и умилительно улыбалась… Все хорошо, все замечательно. Если, конечно, не считаться с тем фактом, что в это время пошел сильнейший ливень с градом, и Дарий пожалел, что погода помешала ему сходить на природу.

Жуткое для души испытание, когда идет дождь, когда осень, когда нечем заняться, когда финансы поют романсы и когда во рту от нечищеных зубов отвратный привкус и когда в сознании нет ни единой светлой идеи, как отменить осень и на какие шиши купить тюбик зубной пасты и пачку сигарет… И остается только одно: подойти к зеркалу, приспустить штаны и извлечь на свет Артефакт, который напоминал раненого пехотинца с перебинтованной головой. Он хотел снять повязку, но она присохла, пришлось ее отмачивать теплым чаем и миллиметр за миллиметром отдирать от кое-как зашитой плоти. И когда это удалось сделать, перед Дарием предстало охуенное убожество с совершенно исковерканной крайней плотью, воспаленно набухшей и кровоточащей кожицей с желтыми вкраплениями. Это был гной, и нужно было как-то его устранить. Пандора принесла флакончик зеленки и самолично смазала Артефакт. И когда она это делала, Дарий не увидел на ее лице выражения брезгливости, наоборот, оно отражало полную сосредоточенность, какая обычно сопутствует благородным помыслам.

– Это и есть обрезание? – с нотками удивления в голосом спросила Пандора. – А я-то думала, что обрезание – это когда отрезают какую-то его часть…

– Ты лучше найди в ящичке бинт и не говори глупостей. Зеленка совершенно не щиплет, возможно, истек срок годности.

– Конечно, разумеется, в самом деле… зеленке уже пятнадцать лет, и толку от нее, как…

– Сходи к Медее, может, у нее есть перекись водорода или йод… И побыстрее, мне надоело стоять в такой позе…

Однако у Медеи ничего подобного не было, и Пандоре пришлось вскипятить воды, насыпать в кружку столовую ложку соды и столько же поваренной соли. Пандора, как всегда, непосредственна: полоскание она приготовила в его кофейной чашке, которую она поднесла к Артефакту и своими же руками опустила Его в еще не остывший раствор. Но Дарий, стиснув зубы, стерпел и вскоре привык к температуре и даже испытывал удовольствие от принятия содово-соляной ванночки. Но то ли от горячей воды, то ли от прикосновения рук Пандоры Артефакт вдруг взбух, вздыбился и от напряжения потек кровью и гноем… И, видимо, это было для него как никогда полезно. Вся гадость стекла в раствор, и ему стало легче. Значительно легче, хотя боль, возникшая от расширения пещеристых тел, была нешуточной… Пандора нашла оставшийся от Элегии кусок марли и ножницами нарезала несколько полосок. И усердно забинтовала. Когда Дарий взглянул на ее работу, удивился совершенству бинтового кокона. Ей и в самом деле нужно было бы стать медсестрой…

После того как дождь с градом прекратились и роскошная радуга соединила реку с морем, Дарий решил пойти в дюны, чтобы ухватить за подол уходящее бабье лето. Собралась и Пандора, облачившись в спортивные брюки и в свою кожаную курточку, которую ей подарил Дарий на ее двадцатилетие. О время, ухарь непоколебимый, что ты с нами делаешь?!! Когда она надевала на таксу поводок, возник вопрос: как ее величество наречь? Кефал называл собаку щенком, Пандора же предложила назвать ее Шоколадкой, за ее шоколадного цвета окрас.

– Длинно, – усомнился Дарий, но, чтобы не обижать Пандору, нашел компромисс… – Шок! Это теперь наш Шок…

– Да, но, если я что-нибудь понимаю, это сучка… а Шок – мужская кличка…

– Шок об этом не знает. Пожалуйста, собирайтесь побыстрее, может снова пойти дождь…

И вот втроем они направились к заливу, и со стороны этот поход выглядел довольно комично: впереди, натянув поводок изо всех силенок, пластался лопоухий Шок, за ним едва поспевала Пандора, а позади, с мольбертом и с сигаретой в зубах, вышагивал Дарий. Они прошли аллеей, сплошь усеянной липкой желтой листвой, миновали ресторанчик, уже забитый и забытый до весны, и вышли в поникшие заросли ивняка и слежавшегося тяжелого песка. Пандора с Шоком спустились к кромке воды, Дарий же с мольбертом поднялся на свою точку, откуда открывался во всей своей широте божий мир. Но туман… Туманище покрывал половину залива, замутил горизонт и потому Дарий поставил мольберт так, чтобы видеть прибрежную кромку и продольную часть дюнной полосы с ее чахлым ландшафтом, с размытыми очертаниями сосен, скамеек и еще не убранных раздевалок. С высоты ему хорошо были видны Пандора с Шоком, который, отпущенный с поводка, носился как угорелый, казалось, еще немного – и его уши оторвутся и заживут птичьей долей. А кстати, подумал Дарий, ни одной чайки, ни одной вороны не видно. И он вспомнил ту, летнюю чайку, устало греющую свою эфирную душу в золотистом песочке, и сердце Дария от воспоминаний отеплилось, но и опечалилась. Быть может, птица не долетела до осени, и уже давно ее тельце покрыли пески, а ее радужные глазки выклевали вороны. И вдруг, как наваждение, как знак приближения невозможного, к нему подлетело белокрылое существо и уселось на откинутую крышку мольберта. Дарий мог поклясться, что это была та самая чайка, с цепкими лапками, и на одной из них средний ноготок был надломлен. Так и есть, опознание подтвердило… опознание произведено… копия идентична оригиналу или наоборот… Она сидела на крышке и чистила клювом крыло. И делала она это так активно, что мольберт мелко завибрировал, и Дарию показалось, что под ним содрогнулась дюна, и он, оберегая краски, попридержал алюминиевые ножки мольберта… Когда птица перестала чиститься, она, подобно собаке, вылезшей из воды, встряхнула всем оперением и опустилась на лапки. Она заметно подросла, шейка переливалась здоровым пером, в глазах чистота отраженного мира, золотистый клюв закостенело тверд и готов к подвигам. Дарий протянул руку и дотронулся до чайки, и ему показалось чудесным это соприкосновение, как будто дотронулся рукой до ветров и штормов мира… Но хорошего, а тем более чудесного много не бывает. Чайка привстала, напружинилась, подалась тельцем вперед и легким пером взлетела над дюной. Сделав прощальный круг, она направилась в сторону моря. Художник неотрывно следил за гостьей, пока та не скрылась в тумане.

Но вот, оказывается, что предвосхитило чудесное появление чайки: слева послышался рев машин, и вскоре Дарий увидел приближающиеся со стороны спасательной станции две иномарки, два таксомотора, о чем свидетельствовали зеленые огоньки и шашечки на верхних фонарях. А где же Пандора с Шоком? Боже мой, Шок, как сумасшедший несся в сторону машин, а Пандора с распахнутой курткой, развевающимися на ветру волосами, гналась за ним и что-то кричала. Но ветер относил слова в сторону… «Что-то сейчас произойдет», – шептали посиневшие губы художника, и он закрыл глаза. Но нестерпимое беспокойство снова заставило его взглянуть в сторону машин, и он увидел такое, отчего мир перевернулся и рухнул в бездну. Шок, этот долготелый ушастый игрун, уже был между колесами первой машины… а Пандора, в последний миг чудом избежавшая лобового удара, упала на колени и, закрыв лицо ладонями, заходилась в истерике. Но Шок, каким-то чудесным образом проскользнувший между колесами, от страха растянулся на песке, позволив второй машине тоже пронестись над его коричневым туловищем. И когда машины промчались мимо Дария, он ринулся вниз и, сбегая с дюны, не спускал глаз с поднявшейся с колен Пандоры. Она устремилась в сторону таксы и выла, как заблудившийся в тумане пароход. И, о Всевышний, такса была жива и даже не ранена, но Шок явно был в шоке… Его глаза виновато косили на людей, он трясся и, когда Пандора взяла его на руки, зевнул так широко и напуганно, что, безусловно, указывало на собачье нервное потрясение…

Однако заезд таксомоторов на этом не закончился. Гонки только начинались, и то, что через несколько минут произойдет на берегу, потрясет редких зрителей до глубины души. Вторая машина (светлый «опель»), обгоняя темно-синюю «хонду», так к ней прилипла правым бортом, что между машинами возникла вольтова дуга из мелких искр, напоминающих сварку… «Хонда» попыталась подать вправо, но и «опель», как приклеенный, сдвинулся в ту же сторону, не прекращая агрессивный и малопонятный для постороннего глаза наезд. Но для Дария это бодание не было загадкой. Он вспомнил, как однажды в салоне Эней предлагал устроить на пляже гонки с призом в две «штуки». Тогда Ахат только пожал плечами, но через какое-то время сказал: «Предлагаю более эффектный вариант: после гонок – лобовая атака… Кто первым вильнет, тот и платит, но не две, а пять «штук»… «Хор, – согласился Эней, – но прежде надо застраховаться как минимум на пятьдесят тысяч… И разыграть три позиции: езда на скорость, езда на скорость задками и бой быков… Как, подходит?» «Мне терять нечего, – закуривая и немного волнуясь, сказал тогда Ахат, – а вот тебе стоит подумать, у тебя молодая жена, и к тому же беременная…» – «Не она будет с тобой тягаться, а я, только весь вопрос в том, где ты возьмешь деньги, если проиграешь…» «Это мои проблемы, – Ахат озарил своей металлической улыбкой салон и вышел на улицу…»

А между тем «хонда» все же оторвалась от «опеля» (в котором находился Эней), а «опель», сделав умопомрачительный разворот, понесся назад, в сторону Дзинтари. Но когда он делал вираж, из-под колес вырвался огромный веер из сырого песка, а из выхлопной трубы пыхнул черный дымок. «Хонда» тоже развернулась, но движение прекратила. Дверца открылась, и из машины вышел Ахат. Он обошел машину. Обстучал носком ботинка колеса, провел рукой по боку таксомотора, на котором наверняка остались следы «поцелуя» «опеля». Выругавшись, сплюнув и закурив, он снова забрался в салон и стал ждать. Ему, должно быть, как и Дарию, хорошо было видно, как светлый «опель», доехав до спасательной станции, развернулся и тоже занял стартовую позицию.

– Нам лучше отсюда убраться, – сказал Дарий остолбеневшей Пандоре, по-прежнему прижимающей к себе Шока. – Эти идиоты что-то задумали, но я никогда не верил, что они могут…

– А кто это? Что они сейчас будут делать?

– Это таксисты, которые ошиваются в «Мидасе». Устроили, идиоты, дуэль, видимо, испытывают острый дефицит адреналина… Один воевал в Чечне, другой долго сидел… Как и мне, им скучно жить, но у меня есть ты…

– А почему они стоят? Что сейчас будет? Ой, кажется, Шок описался, – Пандора отстранила от себя щенка, и Дарий увидел на ее куртке ручейки, стекающие в песок.

– Это последствия перенесенного ужаса… Надень поводок и спусти собаку на землю, – сказал Дарий, не отрывая взгляда от соперничающих сторон.

– Поздно, он уже описался… Подержи его, я вытру куртку…

Дарий взял Шока, Пандора отошла к кустам и подобранными с земли листьями вытерла куртку.

Моторы взревели одновременно, но первым с места сорвался «опель», что, видимо, говорило о великом нетерпении Энея. Через пару секунд двинулась к своей черте и «хонда». Два разноцветных болида понеслись навстречу друг другу. Их разделяло примерно пятьсот метров, но эти метры сокращались с такой скоростью, что Дарий не успел возвратить Пандоре щенка, как между машинами осталось не больше сотни метров. И вот, и вот, и вот… Семьдесят, шестьдесят, пятьдесят, сорок, а может быть, сорок пять, но не менее тридцати, и когда… когда сущий пустяк разделял великовозрастных искателей приключений, но не менее десяти метров, Эней, не выдержав, подал вбок, и машина, накренившись, разбрасывая из-под колес жижу из песка и водорослей, въехала в воду. Раскаленная выхлопная труба зашипела, окутала задок «опеля» паровым облаком. «Хонда» затормозила, подала назад, сравнялась с Энеем. Дарий слышал, как Ахат с насмешкой сказал Энею: «Это тебе не со старушками в Чечне воевать…», и слышал, как тот ответил: «У меня есть вторая попытка, поэтому не радуйся… Возвращайся на исходную…»

Они разъехались в разные стороны и, развернувшись, приготовились ко второму туру безумного состязания. И, видимо, стартовали по обоюдному согласованию с помощью мобильников. Их вели высота намерений, синхронность надежд и аляповатость псевдогероического пафоса. Но насколько безупречен хронометр бытия! Ровно через сорок секунд гонка закончилась: они столкнулись левыми фарами и потому их таксомоторы, утратив центр тяжести и отдавшись раздирающим их центробежным силам, какое-время в сцепке кружились по песку, затем, оторвавшись друг от друга, закувыркались и делали это так долго, пока не стали разлетаться в стороны двери, стекла, сиденья вместе с самими… Эней, выброшенный через лобовое стекло, видимо, в горячке, как убитый солдат, пытался встать на ноги, однако сила земного притяжения была могущественнее его. А вот Ахат, прошедший огонь и воду лагерей, обливаясь кровью, нашел силы, чтобы, согнувшись в три погибели, добежать до кромки воды и там лицом упасть в прибитые волной черные водоросли.

Дарий с Пандорой не могли прийти в себя, и даже стон, который доносился до них со стороны неподвижно лежащего Энея, не мог привести их в чувства, а уж тем более заставить действовать…

– Надо помочь! – вскрикнула Пандора и сделала шаг в сторону Энея…

– Назад! – осадил ее Дарий, – им теперь может помочь только ОН, – художник указал пальцем в небо, – или же «скорая помощь». – Он вытащил из кармана мобильник и позвонил в «неотложку». Объяснил, назвал место события. Он знал, что медики обязаны будут сообщить о происшествии в полицию. – Пошли отсюда, цирк окончен…

– А как же, а как же… – залепетала Пандора, но Дарий, ухватив ее за рукав кожанки, потащил наверх, чтобы забрать мольберт. – Все узнаем из газет, а твое присутствие здесь необязательно.

– Какой же ты бесчувственный, – чуть не плача, канючила Пандора.

– Прошу тебя, заткнись! Они тебя с Шоком чуть не угробили, а ты тут распускаешь слюни… Заткнись и надень на собаку поводок…

Подходя к перекрестку со светофорами, они услышали сирену: со стороны переезда мчалась «скорая помощь», которая проехала на красный свет и устремилась в сторону залива.

– Быстро сработано, – сказал Дарий и подумал о себе – что вряд ли так быстро приедут к нему, когда он будет на грани…

– Как ты думаешь, их спасут? – наивность Пандоры не знала границ, ибо о том, «быть или не быть» «жить или не жить», известно только одному ЕМУ, которого, скорее всего, не существует. А если ОН и существует, то находится на нелегальном положении среди звездных сгустков, а может быть, и вне их, в какой-нибудь черной дыре, в немыслимых глубинах и абсолютно недосягаемых для лучезарного света Вселенной… Ох, какая божественная даль! Сколько в ней абсурдной красоты и безмятежных сновидений!..

– Во всяком случае, попытаются спасти, но врачам придется сегодняшней ночью как следует порезвиться скальпелями… – И мысленно Дарий посочувствовал хирургу Кальве. А может, успокоил он себя, отпустят их с миром к праотцам, чтобы впредь не страдали и не мучили рядом лежащих.

В коридоре они встретили Медею, стоявшую в прихотливой позе возле своих дверей и пытавшуюся попасть ключом в замочную скважину. Но это было ей не под силу, и она, не разгибаясь, каким-то нечеловеческим голосом попросила о помощи… Дарий взял ключи и открыл дверь. Из помещений пахнули затхлые запахи, свитые из табачного дыма, прокисшей капусты, водочно-пивного перегара и подгоревшей пластмассы. Так всегда пахнут подпаленные ручки ковшиков и кастрюль, в которых вода выкипает быстрее, чем электросочленяются в человеческой голове уставшие от жизни нейроны…

Поздним вечером, когда была проведена вся сангигиеническая процедура с Артефактом, Дарий услышал, как отворилась и тихо захлопнулась дверь, что его насторожило и заставило подойти к окну. Не зажигая света, всмотрелся в наступившие сумерки и увидел Пандору. Она стояла возле лавочки и с кем-то разговаривала по мобильному телефону. «Ага, – сказал себе Дарий, – опять начинаются старые номера…» Он убыстрил свои движения: вышел в другую комнату и через окно (придет время, когда в его проем он будет взирать в пустой, безмолвный мир, вбирая в себя весь ужас одиночества) выбрался на улицу. Обогнув дом, крадущимися шагами он подошел к темному кусту девясила и затаился. Спецоперация по пресечению… Секретное мероприятие во имя и во благо… И услышал пока что непонятные для него словосочетания: «Это непросто, нужны деньги… Нет, нет, если я сказала, значит, постараюсь быть ко времени… Без разницы – Брюссель это или Париж… Я не могу больше говорить, ну мало ли… Конечно, не отпустит, но это поправимо… Всего… И тебе спокойной ночи…» И Дарий, сверх меры удивленный и сильно озадаченный таким монологом, тем же путем вернулся к окну и забрался в комнату. Они почти одновременно встретились в прихожей.

– Где ты была? – как ни в чем не бывало спросил Дарий, хотя чувствовал, что голос его выдает. И, видимо, Пандора это тоже почувствовала и не стала изворачиваться. Но отделалась полуправдой.

– Вышла перед сном подышать, а что, нельзя? – и она попыталась пройти в комнату, чего Дарий ей не позволил сделать. Он протянул руку и вынул из кармана Пандоры трубку.

– Кому ты звонила? Только без вранья.

– Я телефон ношу в кармане со вчерашнего дня. Даже забыла про него…

А в это время, когда изливался тонкий ручеек неправды из ее уст, Дарий размышлял – раздувать или не раздувать головешку конфликта? И если «да», то что это ему даст, кроме нервотрепки, а если «нет», то не пропустит ли он зарождение фронды с последующими для него тягостными последствиями? И с гильотиной. Но разумное – разумному.

– Ладно, иди в кровать… Да здравствует презумпция невиновности…

Уже лежа в постели и ощущая на животе ляжку Пандоры, Дарий все-таки вспомнил одну деталь, перекликающуюся с только что состоявшимся телефонным разговором. В последний раз, когда он потрошил ее сумочку, в записной книжке нашел газетную вырезку с объявлениями о наборе молодых (от 18 до 27 лет) женщин для работы за границей. И одно объявление (речь, кажись, шла о Париже) было отчеркнуто, судя по всему, губной помадой. Того же розово-перламутрового цвета, которым пользуется посапывающая рядом Пандора.

Долго не спал Дарий, пытаясь соединить концы с концами, но, устав от хаоса недомыслия, уснул, но прежде услышал тонкий, похожий на мышиный писк, бред Пандоры. Видимо, она опять во сне видела своих вурдалаков, ей было страшно, и она звала на помощь. Он положил руку на ее висок и теснее прижался к полыхающему жаром бедру. Нет на свете ничего теплее и животворнее, чем женское бедро, женский живот, ее холмы, не говоря уж о баснословных субтропиках по имени ВЛГ. Видимо, от приснившихся ужасов Пандора испустила дух, и Дарий, дабы не задохнуться, приподнял с ее стороны одеяло и провентилировал постель. Ароматная прелюдия к прекрасным сновидениям…

Найда устроилась в ногах, но это для Шока показалось обидным, и он с третьей попытки тоже взобрался на диван, и хотел было улечься рядом с кошкой, но та, не оценив его душевного порыва, отпугнула змеиным шипением. Такса, поджав тонкий хвостик, перешла на край, и Дарий дал ей место рядом с собой. Так и спали четверо разного животного сословия индивидов, и каждый из них видел то, что подсовывали кладовые подсознания. Но, наверное, самые страшные видения пришлись на долю Шока, ему снился ревущий железный зверь, который своим грязным брюхом накрыл его и едва не лишил хвоста и ушей… Потом Шок спрыгнул на пол, и Дарий слышал, как собака хрустела сухим кормом, затем раздалось журчание в тазик – видно, дневной стресс негативно отразился на общем состоянии Шока, вызвав непомерный аппетит и расслабление мочеиспускательной системы…

 

Глава шестнадцатая

На третий день после пляжной гонки одна из газет написала (под рубрикой «Их нравы»): «Два водителя фирмы «Быстрые колеса», не поделив девушку легкого поведения, устроили на юрмальском пляже автогонки, в результате чего произошло ДТП с серьезными последствиями для горе-гонщиков. Водитель «опеля», ранее дважды лишавшийся прав, был доставлен в местную больницу с сотрясением мозга, множественными переломами и ушибами и помещен в реанимационную палату. Водитель автомобиля «хонда» также был госпитализирован, но с более легкими травмами: разрывом сухожилия предплечья, ушибом грудной клетки и переломами двух пальцев… В настоящее время врачи оценивают состояние потерпевших как средней тяжести. Как нам сообщили в дорожной инспекции, оба водителя во время так называемых гонок находились в наркотическом опьянении, в связи с чем возбуждено уголовное дело по факту употребления наркотиков и управления в наркотическом состоянии авто-транспортом. Вообще подобные «развлечения» стали нормой среди водительской братии, большей частью скучающей от отсутствия клиентов. Кто-то из них целыми днями околачивается в игральных салонах, иные, кто половчее и любвеобильнее, проводят рабочий день в постелях любовниц, а кто-то в поисках адреналиновой дозы пускается вот в такие дуэли, как правило, заканчивающиеся реанимационной палатой».

На четвертой странице той же газеты, в рубрике «Светская хроника», Дарий прочитал информацию, которая, как ему показалось, непосредственно относилась к недавнему разговору с Октябриной: «Известный бизнесмен Хуан Гойтисоло находится в бракоразводном процессе, что для общественности города стало полной неожиданностью. Наша газета уже не раз обращалась к этой супружеской паре, являющейся примером семейного благополучия и хранительницей семейных устоев. И вот сенсация: красавица-супруга подала в суд заявление о расторжении брака и… разделе всего имущества, начиная от жилплощади и кончая земельными участками, коих на счету господина Гойтисоло предостаточно. Причиной столь неожиданного демарша жены стал эпизод супружеской неверности со стороны господина Гойтисоло. По нашим источникам, сей седовласый бизнесмен, пользуясь своим служебным положением, склонил одну из своих подчиненных (недавно принятую на работу молодую уборщицу) к сексуальному контакту, в том числе, к не совсем традиционному, что и вызвало адекватную реакцию его супруги. О том, как будет проходить процесс дележа движимого и недвижимого имущества, мы будем сообщать вам по мере поступления информации из зала суда…»

«Вот это удар между ног… Да, но теперь проныры из газет захотят узнать, с кем господин Гойтисоло изменял своей красавице-жене, тем более в нетрадиционной манере… – Дарий был озабочен и не радовался довольно сногсшибательной оплеухе, которую Октябрина отвесила своему идальго. – М-да… Однако необходимо предупредить Пандору, чтобы она ни с кем не вступала в разговоры на эту тему. Зачем мне такой пиар? Хотя, может быть, вполне возможно, а чем черт не шутит…» На этом все сомнения и радости Дария закончились. Ему было не до победных литавр: в голове сидел вчерашний эпизод с таинственным телефонным разговором, который вела Пандора, но главное, что больше всего терзало – отсутствие денег. Денжуры, бабок, бабочек, шершавеньких зеленых USD, гладеньких EUR и прочих ЕЕК, LTL, RUB… Будьте здоровы и не кашляйте! И Дарий, набрав номер Флориана, стал с нетерпением ждать его вякающего гласа. Слава богу, сам соизволил взять трубку. И когда до него дошло, кто звонит и чего желает звонивший, Флориан увял и, как неисправный насос, начал впустую качать воздух…

– Ну чего ты молчишь, Флорик? Я же у тебя прошу свое… Не унижайся и не унижай свой теневой кабинет… И не я к тебе должен обращаться, а ты ко мне, и с большим уважением… Или я ошибаюсь?

После многовековой паузы должник развязал свой осклизлый от вранья язык:

– Ладно, черт с тобой, подходи к воротам, что-нибудь придумаю.

И Дарий, надев свои спортивки, в пластмассовых шлепанцах, которые не имеют швов, но которые тем не менее разошлись по всем швам, отправился к владениям мошенника. Никакой проблемы – только перейти улицу… И какой же сволочью оказался Флорик: вместо того, чтобы пригласить Дария в дом и по-людски, предложив стопарик «Абсолюта», рассчитаться, этот идол шулерства и обмана вместо себя послал охранника, который через решетку и передал конверт Дарию. Это же надо, каков пикадор! Где предел жлобства и махровизма? А что делать – только взять, что дают, и отвалить. Нищему нищая доля… Но еще большую униженность вызвал факт извлечения денег из конверта. «О, сукины дети всего мира, приезжайте на Сиреневую, познакомлю с главным сукиным сыном вселенского масштаба… Это же надо так опустить творца! Жалкая тварь, проходимец, набить бы морду, поджарить на тефлоновой сковороде или горячим утюгом погладить по мордасам, но лучше всего по отростку, который у него между ног бесполезно болтается…» Из конверта Дарий вынул пятнадцать латов. Если играть на «Амиго» и по ставке 90… всего шестнадцать ударов… может, семнадцать, но не более…

Весь день Дарий просидел за мольбертом, срисовывая со старого этюда уже запылившийся пейзаж. Перед ним была картонка метр на восемьдесят. Море, дюны, подгоняемые ветром весенние облака. Сколько лет назад это было воплощено? Еще жива была Элегия. Стонала от боли, а по ночам будила его криком или же стуком по трубе. И тогда он вскакивал, но, не понимая, что происходит, бежал к ней в комнату и в панике пытался помочь… А сколько таких ночей прошло… Но лучше бы не проходили, пусть с болью и паникой, но не проходили бы. С ее уходом кончилась Эра первородства и наступила Эра либидо, что близко по сути, но диаметрально противоположно по экзистенции. Молодое вино влилось в старый бурдюк, вытеснив оттуда выдержанную, с непередаваемым прохладно-терпким ароматом амброзию…

…Но пока он сидел за мольбертом, Пандора сходила в магазин, с выделенной для этой цели пятеркой. Еще пять латов он собирался потратить на рамки, остальные пять… А черт его знает, может, рискнуть и поставить по крупной? Но это же смешно, имея в кармане пятерку, думать о крупной ставке. Наивняк, и таковым, наверное, пребудет вечно, ибо горбатого и малахольного исправит только… Но пейзаж, который он срисовывал с этюда, обретал неповторимую стадию зарождения жизни… Апрельская зелень вроде бы еще не окрепла, а только-только набухает, воздух еще не отяжелел от испарений, а только-только набирает одухотворенную прозрачность… несомненно, вернее всего, а как же иначе… Весенняя прозрачность дороже осенних дымов, вот, пожалуй, в чем секрет жизни. Как и первые листочки, осторожно, помня о гносеологии, выползают из теплых, протомленных нетерпением почек… этой колыбели сущего, люльки бессмертия и все-таки – Смерти… Правда, возвратной и бесконечно повторяющейся и меняющейся местами с Жизнью. Соитие духа и молчаливой полночи. Когда на ветку с каплей росы падает отсвет звезды, как раз находящейся на линии огня Стрельца… Впрочем, вздорная лирика, никуда не ведущее суесловие. Однако не торопись с приговором. Все в строку, если строка начинается с неожиданного просветления Души…

– Что бы ты хотел сегодня поесть? – внезапный вопрос вошедшей в комнату Пандоры.

И, не вникая в смысл, последовал необдуманный ответ:

– Если можешь, пожарь кнедликов с яйцами дона Хуана…

– Злопамятная скотина, – Пандора вильнула задницей и едва не наступила на вертящегося возле ног Шока.

Но Дарию было не до пикировки, хотя бульон ревности, разбавленный газетной информацией, еще варился в его котелке. Деньги, деньги – вот что было альфой и омегой его косого взгляда на подлунный мир.

После обеда он пошел в соседний магазин купить сигарет. Но вместе с сигаретами принес домой известие для Пандоры: в соседнем магазине требуется продавщица в винный отдел. Про себя подумал: «С чего начала, тем и закончишь?»

– Им лучше взять тебя, чем какую-нибудь незнакомую мамзель. Как – снизойдешь до вино-водочного прилавка?

– Если не будешь меня прислонять к каждому столбу.

– Там бабское царство, не к кому тебя прислонять.

– А к грузчикам? Они что – не люди?

– Зато неделю работаешь, неделю свободна… Смотри, я не принуждаю, но на сегодняшний день у нас страшная дыра в бюджете.

– Самому надо работать, а не надеяться на слабую женщину. Где твои шедевры, о которых так красиво пел, когда склонял к совместной жизни?

– Шедевры остаются после смерти художника… Но, если я не ошибаюсь, ты тогда тоже что-то пела про любовь, грозилась умереть, если я от тебя сделаю ноги.

– Может быть, но столько прошло времени, и ты меня постоянно разочаровывал… Другая на моем месте уже давно бы оставила тебе воздушный поцелуй.

После того как они с Пандорой переговорили с заведующей магазина, уладив вопросы трудоустройства, по умолчанию отправились в «Мидас». Синхронно избрав путь в сторону «хазаров», которым они мстят и никак не могут отомстить… Но когда-нибудь это должно же случиться…

В салоне, как всегда, было накурено и встретивший их Бронислав по-прежнему был флегматично приветлив, но на лице отчетливо прослеживалось желание поделиться новостью. Да и Дарию было интересно узнать из первых уст – из-за чего произошло на пляже автомобильное шоу? Ему не верилось, чтобы два прожженных циника подвергли свои драгоценные жизни смертельному испытанию из-за какой-то дряни, даже если у нее золотая ВЛГ… и если она умеет делать то, что другим не под силу, ни за какие деньги, ни вовек, ни в жизнь, и даже если она по всем параметрам округлостей свободно переплевывает любых красоток мирового уровня, то и тогда бы… А хрен его знает, на что способен мужской гормон по имени тестостерон… Нет, об этом-то Дарий как раз знал, и сам не раз испытывал его разрушительную агрессивность… Дело в другом… А в чем?

В салон вошла удачливая игрица Виктория. Соломенная вдова. На ней тот же кожаный плащик и перчатки-антигрипп, антискарлатина и даже, возможно, антиСПИД вместе с антисифоном и прочими антипаразитическими инфузориями. Однако Дарию задавать вопроса Брониславу не потребовалось, ибо первой в забеге оказалась Виктория.

– Наконец-то эти гангстеры доигрались… – сказала она и подсела к «Золотой Клеопатре». И, несмотря на то что была в перчатках, она ловко засунула в щель двадцатку, и все присутствующие услышали осуществленный автоматом заглот. – Я этого Энея терпеть не могу, хамло, дерет три шкуры… Грязная мразь… Впрочем, о мертвых или хорошо или…

– Извините, – напрягся Бронислав, – еще сегодня утром я с ним разговаривал по телефону…

– Я, разумеется, выразилась фигурально, но для меня он окончательно умер, – Виктория закурила, не снимая перчаток. Приняв неприступный, а может быть, и царственный вид, она нажала на клавишу «старт» – и дуэль железа с железной леди началась. – А газеты врут, что, дескать, все произошло из-за девчонки легкого поведения. Водилы не поделили одного голубого мальчика… Педе… гомосеки… так им и надо…

– Ну, это уж слишком, – заступился за таксистов Дарий. – Они на гомосексуалов совершенно не похожи и не надо тут…

Не поворачивая головы, Виктория отрезала:

– Все мужики педерасты, особенно таксисты, массажисты, художники и прочая творческая рвань… И вы тоже не исключение… Поверьте, я с одного взгляда могу определить, кто есть кто…

– Вы такая злая… Кто вас сегодня обидел? – спросил Викторию благообразный Бронислав, очень смахивающий этим на голубого.

– Эту дешевку сегодня просто не выгребли, – поспешил на помощь Брониславу Дарий. – От нее же воняет прокисшей девственной плевой…

И такое началось, и такое началось… Виктория вскочила и хотела наброситься на Дария, но, зацепившись за ножку стула, встала в очень неприличную позу, когда попа оголяется до самых трусиков. Дело кончилось тем, что Бронислав отдал ей двадцатку, хотя два лата она уже проиграла, и самолично проводил до дверей. Дама полыхала гневом, из ее рта вылетали гремучие змеи, и по всему было видно, что с этой поры ее ноги в этом заведении не бу…

Между тем Дарий, немного утешенный своим вынужденным хамством, со своей жалкой пятеркой и прислонившейся к плечу Пандорой пытался выудить из «Амиго» хоть что-нибудь, но никак не меньше номинала. Напрасные мечты, все кончилось тривиально. В духе аллегро модерато: «Амиго» был голоден и «Амиго» пятерку проглотил в два приема…

Когда они уходили, Бронислав сказал:

– Дело, конечно, не в наркотиках и не в какой-то шалаве… – Бронислав явно ощущал неловкость, что сказалось на лицевых покрасневших капиллярах. – Скажу не для распространения… Дело в том, что Ахат застал свою половину в машине Энея, который ее любил на заднем сиденье… Прискорбное зрелище… Позорное… Вот они и выясняли коллегиальные отношения… Естественно, перед гонкой как следует напились и меня напоили…

– Да, печальная история, – но Дарию было наплевать на все заморочки мира, поскольку из салона он уходил ни с чем. И без перспективы что-либо заполучить…

Они шли по осклизлым дорожкам под приглядом янтарных подвесок на березах, каштановых лопухов, натянутой сетки облаков, не испытывая ни любви друг к другу, ни желания что-нибудь изменить. Ни в моральных устоях, ни в кодексе чести, ни даже в уголовно чтимом кодексе понятий они не нуждались. Пандора была в своей непробиваемой скорлупе, и Дарий не пытался оттуда ее вытаскивать. Он курил последнюю сигарету и думал о том, какую бы заделать Флориану козу, чтобы тот побыстрее вразумился отдать долг.

Когда они вернулись домой и их встретили четыре голодных глаза, Дарий чуть не взвыл, но, сделав перевязку Артефакту, немного отвлекся и решил продолжать дрейф по бурному житейскому морю. Он поднялся на второй этаж и взял у Легионера в долг. Первой мыслью было еще раз испытать судьбу, полагая, что та не может быть бесконечно неблагодарной и когда-нибудь подаст знак… Но когда, возвратившись домой, он увидел, как на него смотрела своими зелеными фарами Найда, он сразу же отправился в магазин за кормом. Когда вернулся, застал Пандору за телефонным разговором, однако не успел он закрыть за собой дверь, как она положила трубку и зашла в ванную. Что-то опять шифровала, что-то, шельма замышляла, видимо, где-то нашла потайной ход и теперь высвечивает… «Да ладно, завтра она уйдет на новую работу, и я что-нибудь придумаю…» Хотел расспросить – кому она названивала, но прикусил язык, как бы не имея на любопытство морального права… Вот так унижаются творцы и падают в собственных глазах… Впрочем, мир от них устал и при любом случае подставляет ножку… Освобождает пространство от шлака и прочей золотистой нечисти…

Все скверны сваливаются внезапно. Причем это, как правило, происходит ночью, во сне, или во время соития, или даже в туалете, когда только приспичит. И когда никто не ждет и не думает, не помышляет и заранее не предполагает такой-сякой экспромт, после которого пробирает понос или внедряется в загрудину аритмия, и тогда… Ах, ах, ах… Но поздно!

И, видимо, однажды так же внезапно перевернется мир и все встанет с ног на голову, презрев все законы земного и лунного тяготения. Они уже спали, начисто лишенные каких-либо плотских поползновений, когда за окном что-то раскололось, вспыхнул нестерпимо яркий свет, одно звено окна влетело в комнату и со звоном разлетелось по всем углам. И больше всего было жалко упавшего на пол рядом с диваном эректуса, любимого кактуса Пандоры, стебель которого срезал кусок стекла.

Дарий спросонья не мог сразу найти кнопку включателя, а Пандора, ни черта не соображающая, накрылась с головой одеялом и что-то там причитала. Ей было страшно, а Дарий, вскочив и не рассчитав движения, едва снова не рухнул на кровать. Сердце выскакивало из глотки, но страх и любопытство были сильнее, и он, накинув на плечи куртку, выбежал на улицу. И непомерно удивился людской активности: возле дома Флориана уже собралось несколько человек, как будто они туда пришли, зная заранее, что произойдет… А произошло ужасное: половину его дома словно корова языком… Взрыв был настолько мощный, что часть здания закинуло на крышу, откуда свисали металлические перекрытия вместе с осколышами бетонных балок и остатками досок, которыми был обшит дом. Все машины и мотоцикл были искорежены, перевернуты и разбросаны по всему двору.

Выбежала и Медея, а вскоре приковыляли и Легионер с Лаурой, подступили люди из соседних домов, примчались пожарные и полицейские машины. Зевак, разумеется, оттеснили, но при этом попросили не расходиться, поскольку будут опрашивать – мало ли, кто-то из них может оказаться свидетелем. И несколько пар глаз сразу же поубывало. Но самые стойкие остались и жадно глазели, как пожарные сбивали огонь, чтобы он не распространялся дальше, и даже кто-то из водометчиков направил струю воды на гараж Флориана и на лежащие в непотребном виде его иномарки… А Дарий, как зачарованный, смотрел и дивился на ту часть жилища, которая осталась на месте и где уцелела именно стена с его розой и улиткой. Теперь эта красота была в пене и коричневых подтеках, и Дарий понял – возврата заработанного уже никогда не будет. Но его еще больше удивило появление самого Флориана: он вышел из дверей гаража и как-то по-хозяйски самонадеянно, как будто происходящее было ему до лампочки, начал разговор с полицейскими. Он громко о чем-то рассуждал, рассказывал, куда-то указывал рукой, и Дарию показалось, что его жест был направлен в сторону его дома. А впоследствии так оно и оказалось: именно Флориан, когда его расспрашивали о том, кого он подозревает, первым назвал Дария, который якобы ему угрожал…

Подошла и Пандора. Ее терзала мелкая дрожь, и зубы отбивали чечетку. Нервничала бедняга, и Дарий, обняв ее, повел домой. Ему все было ясно и самому предстояло убрать в доме последствия ночного взрыва… А что это за взрыв? Быть может что не исключено а как же всякое случается живем ведь как на пороховой бочке или рядом с цистерной бензина, такой страшный мир того и смотри астероид прилетит или ось Земли не туда качнется…

Утром в квартиру Дария позвонили, а когда он открыл дверь, то очень удивился: перед ним стоял начальник криминальной полиции Альберт Лацкан и кто-то из его малокалиберных оперов. Вежливые до чертиков, но неукротимые при расспросах. Оказывается, это Флорик, эта необязательная сволочь, наклебздонил ментам, что художник, то есть он, Дарий, якобы ему угрожал, и поэтому он не исключает, что ночной теракт – дело рук мазилы, живопишущего соседа, который ему…

Разговор проходил на кухне, и Дарий, не чувствующий себя ни в малейшей степени причастным к ночному ба-баху, вел себя независимо и даже предложил гостям чаю, предварительно извинившись, что имеется только пакетиковый. А тут вошла Пандора в своем неотразимом, выше колен, прозрачном халатике, уже причесанная, и, видимо, понимая свою неотразимость, явилась на выручку Дарию. И конечно, ментовская достославная братия вовсю вытаращила на Пандору свои нахальные зенки и уже не была в состоянии проводить упорядоченные следственно-розыскные мероприятия… Тем более, никаких улик, никаких вещдоков (абсолютно никаких!) против художника у них не было. «Да, – сказал Дарий, – я его предупредил, что кланяться не буду и что жадный платит дважды… Было дело… И, как видите, я попал в точку…» «Да нет, у нас против вас ничего такого не имеется. Но наш долг опросить всех соседей. Может, кто-нибудь что-нибудь когда-нибудь кого-нибудь… Просим прощения…» – И отдельный взгляд на Пандорены, как бы случайно оголенные лытки, едва сдерживаемое слюноотделение у начкрима – и будьте здоровы, пишите письма и т. д.

Когда правоохрана удалилась, Пандора, свирепея, вымолвила:

– Какой же анемал твой Флорик! Это же надо, сам зажилил наши деньги, да еще навел тумана… Да за такие дела его надо… Даже не знаю, что с ним сделать…

– Не будь живодеркой, он себе все, что мог, сделал…

– Ты думаешь, чтобы получить страховку?

– Скорее, это чье-то предупреждение… Я думаю, если он не образумится, с ним сделают то же самое, что сделали с Лумумбой…

– Тоже мошенник? А что с ним сделали?

– Большой мошенник… Можно сказать, жулик международного масштаба… Его враги наполнили ванну серной кислотой и его в ней искупали… Произошла химическая реакция раз-ло-же-ния… Поняла или повторить?

– Что я – дура? Но это же зверство! Какой бы ты гад ни был, но я тебя в серную кислоту не окунала бы…

– Ну что ж, спасибо и за это… Принеси совок, надо подобрать стекла.

Когда Пандора подбирала осколки стекла, то, естественно, находилась в определенной и весьма аппетитной позе, на что Артефакт не мог не среагировать. Бедное голодное животное, спи спокойно, тебе нельзя волноваться, а то получишь осложнения…

А утром, когда Пандора ушла на свою новую работу, Дарий, раздвинув шторы, долго смотрел на поверженный в прах дом Флориана и думал о Случае, который все может изменить, как в луч… так и в худ… сторону. В данном случае для Дария ночной взрыв тоже имел свои негативные последствия. Во-первых, потому, что отсек конец эректуса, который так напоминал ему его Артефакт – та же кривизна и то же непоколебимое стремление к прямостоянию… Но у кактуса было одно преимущество – он не страдал синдромом Пейрони и даже не подозревал о его существовании. И во-вторых, долг Флориана так и останется на веки вечные долгом. О, великий беспомощный плюс в великом мире абсолютного минуса! Ну почему же, черт возьми, умножая минус 0,00000000000001 на плюс 1000000000000… получается величина со знаком ми…? Как ни верти, как ни извращайся, а все равно квадрат гипотенузы абсурда равен сумме квадратов никчемности и опустошенности… Крошечный, презренный минус все равно проглотит невообразимо… любое, самую огромную, уравновешенную вечностью величину, а посему, не в нем ли все дело и не следует ли из этого, что правильнее то бытие, которое помечено этим всепоглощающим минусом? Черточкой, худенькой линеечкой, имеющей столько силы и энергии, сколько нет ее во всех Вселенных. Значит, во всем должна доминировать отрицательность. Не-га-тив! Как это сейчас повсеместно и происходит, и когда все превратится в один большой минус, тогда и наступит Черная дыра… Факт! И всосет в себя все пространство и всю вечность. Неоспоримая аксиома, и не верь никому, кто скажет, что это не так… «Где-то здесь есть обман. Сгрудились в городах и тянут канитель веками. Пирамиды в песках. Строили на хлебе с луком. Рабы – Китайскую стену. Вавилон. Остались огромные глыбы. Круглые башни. Все остальное мусор, разбухшие пригороды скороспелой постройки. Карточные домишки Кирвана. В которых гуляет ветер. Разве на ночь укроешься… Любой человек – ничто…»

Полное ничтожество – болтливое, завистливое, любвеобильное, телеснозависимое, но жаждущее всяческого разнообразия, размножающееся в самых невероятных средах, чуждое постоянству и алчное на потребление чего бы то ни было. Именно поэтому Селекционер начал обживать Землю не с помощью прямоходящего вида, а с огромных четырех– и двулапых существ, которые не могли причинить созданной кругло-крутящейся Земле никакого вреда. Жевали травку, срывали кустики обрихобдии и мракобесии и целыми днями ласкались с такими же крупномослатыми самками, добрыми и тяжелыми на подъем. А человека (экскремента случая или жертвы прихотливости) Селикционер впустил в экосферу только через миллионы лет и с единственной целью – закрыть занавес. Ибо человек-чество утомило небо (озоновые дыры), воду (цунами), землю (Хейуордский разлом), цвета (туманы, смоги, насморки), зверей (homo зверство), рыб (тилацин или тасманский волк, а также красный волк), орхидею пламенную, сиволапость утвержденную, гробозволение и психоаналитический фокус фолианта… Разменная монета, которая не предусматривает сдачи… Закрыть рынок – и каюк проблемам! Зашторить отдушины, стянуть свинцовыми пальцами жалюзи, замуровать сперматозоидами все щели и щелочки, наложить корсет девственности, а сверху, чтобы не болело, выложить мозаику из несбывшихся надежд, гипотез, предположений, версий, заблуждений, предрассудков, фантазий, выдумок, слухов, омерзительных наветов, безразличных к вечности стандартов, разновеликих обхватов и разночелюстных укусов и… Впрочем, все сольется в воронку из возликованной и необузданной гармонии, а занавес иллюзорности отделит все ЭТО от всего ТОГО, от сновидений, неисполненного миража, но обрядово как бы необходимого… «Полное исчезновение в течение одной космической минуты огромной группы животных, причем настолько одаренных природой и настолько многочисленных, что они доминировали на Земле более 100 миллионов лет, должно служить предостережением нам, маленьким людям, мнящим себя вечными и единственными хозяевами мира…» Но, быть может, случится так, что данную риторику прямостоящий отвергнет, за что и поплатится в течение 14,5 секунды, что спасет его от панических ужасов и самоугрызений последних молекул совести…

И кто нашептал Дарию такие предосторожения – ни он сам, ни лежащие на разных креслах Найда с Шоком, разумеется, не знали. Безденежье побивало все рекорды страхов. И тут как бы в доказательство, что случай не всегда суть экскрементов своеволия судьбы, раздался звонок, и Дарий, оторвавшись от созерцания контуженного взрывом дома Флориана, пошел снимать трубку. Звонил бармен Зенон. Между прочим, неплохую новость принес его звонок: в санаторий из Израиля приехала группа культуртрегеров, которых, возможно, заинтересуют пейзажи провинциального отшиба, ибо весь мир находится в предвкушении ретропейзажного ренессанса и, что якобы сам Зенон был свидетелем такого разговора одного из культуртрегеров с каким-то английским музеем… «А чем черт не шутит», – подумал Дарий и полез на антресоли, чтобы достать оттуда богом и им же самим забытые пейзажи…

Он позвонил в магазин Пандоре, и та веселым голосом, на фоне других женских голосов, рассказала, как ей работается и что она сидит почти без дела, но «девочки не дают скучать»… И это замечательно, что она на месте, что только девочки не дают скучать и что ни тени Омара Шерифа, ни Монгола там не наблюдается. И он не знал, не подозревал и представить себе не мог, что это был их последний, нет, предпоследний разговор и что вечность уже начала стягивать обе половинки занавеса…

Упаковав несколько полотен в один пакет и рассовав по карманам миниатюры, Дарий отправился на автобусную остановку. Единственное, что портило настроение, – мелкий, наводящий тоску дождь да полная беспросветность на небе. Однако в теплом автобусе иная жизнь, тем более напротив него – две юные персоны, на лицах которых лежала безмятежность и красота мира. Одна – белоснежка, губами отдаленно смахивающая на Пандору, другая – шатенка, с аккуратненьким носиком, губками «алый бантик» и серыми пронзительной чистоты глазами. Но юность не испытывала интереса к сидящему напротив человеку, у ног которого приютился невыразительный пакет, перетянутый поясным ремнем с медной потемневшей пряжкой. Человек был в такой же невыразительной серой куртке, небритый, не старый и не молодой, с темными с проседью волосами, аккуратным, с горбинкой, носом, в меру густыми темными бровями и небольшим шрамом на лбу. Лицо не отталкивающее, но неулыбчивое, сосредоточенное, ушедшего в себя человека, а потому для юности абсолютно индифферентное.

В санатории, куда он прибыл окропленный дождем (под дождем ходите без зонта, дождь разгладит на лице морщинки, будете красивые, как инки, под дождем ходите без зонта…), его встретили перемены. За регистраторской стойкой вместо двух кукол Барби осталась только одна, а на месте второй регистраторши во всей красе восседала дочь садовника Инцеста Инесса. Карьерный рост… На Дария пыхнула знойная иудейская красота. Зажигательная, как… как… И он вспомнил… Нет, скорее вернулся в тот летний день, когда в оранжерее увидел ее в очаровательных шортиках, под которыми… ах, наваждение, наваждение…

Его тоже узнали и мило улыбнулись, что, впрочем, стоило ему двух микропейзажей и пары комплиментов в адрес Той и Другой… Необременительных, бесплатных, а потому абсолютно бескорыстных… И подумал про себя художник: а почему бы ему когда-нибудь не позвонить этой амазонке, андалузке, креольской диве с туманных берегов Таинственных островов и не наговорить красивых, в лазурно-золотистой упаковке, комплиментов? Так и будет, только дайте срок…

Зенон, как всегда, был в порядке: свеж, одухотворен смыслом предназначения, пахуч мужским одеколоном и слегка печален. Печаль исходила от его глаз – карих с поволокой, какая была у актера Дружникова из «Сказаний о земле Сибирской»… Но кто об этом помнит? Забытые страницы забытой жизни…

– Черт возьми, – сказал на закуску бармен, – как бежит время! Кажется, вчера мы с тобой виделись, а глядь – уже октябрь…

Простительная банальность, но с чего-то разговор надо начинать. И Дарий поддакнул, прислушиваясь, как по жилам разбегается горячая струя коньяка, которым его угостил бармен.

– И не говори, время ставит рекорды. Надеюсь, здесь была тишь да гладь…

– Все было, кроме разливанного моря благодати… В 381-м номере живет парочка, которую я имел в виду, когда тебе звонил… Думаю, в такую погоду они сейчас у себя…

– Говоришь, из обетованной страны?

– Ну откуда же еще? Он, как я понял, содержит картинную галерею в центре Тель… А его половина… Просто красивая женщина…

Но Дарию о красоте лучше не напоминать, ибо в такие мгновения все его нутро начинает переливаться через край.

– Ты хочешь сказать, что она красивее Инессы? Или моей Пандоры? Ну, ты же понимаешь, о ком я…

– Еще бы! К ней тут подкатывались такие тузы… Но это разный покрой: Инесса и твоя берут молодостью, а та из 381-го – зрелым наливом… Ну как тебе объяснить…

Поднявшись на третий этаж, Дарий не сразу отправился в 381-й номер, несколько минут посидел в холле, собираясь с духом. Ему никогда не было в радость лезть в чужие жизни и только острая необходимость… А когда постучал и вошел в номер, то понял, что случайно попал в мир абсолютного беспорядка. На столе черт ногу сломит: кроме пустых и полупустых бутылок, фужеров, рюмок – гора окурков, недожеванные бутерброды и прочая сопутствующая застолью мишура. И повсюду раскиданные тряпки. Их было так много и такого разноцветья, что Дарию показалось уж не в секонд-хэнд ли он попал. Встретивший его мужчина один к одному смахивал на уже поседевшего Грегори Пека, только что вышедшего из-под душа. Он был в махровом халате и с полотенцем через плечо. В общем, симпатяга, только со слегка помятым лицом. Из-за двери, которая, скорее всего, вела в ванную, послышался женский голос: «Борух, кто там пришел? Если врач, скажи – пусть зайдет попозже…»

– Не волнуйся, это не доктор. – И к Дарию: – Проходите, хотя я не совсем понимаю…

А для художника представляться, что-то объяснять да еще человеку с явного похмелья, ну, знаете ли… Однако все, что полагается, было сказано, первые редуты взяты, и как-то легко и без душевных потрясений он объяснил, зачем явился и что хочет предложить. Но когда первая картина была обнародована и когда беглый взгляд Боруха, а затем и второй, более пристальный, были на нее брошены, все и завязалось. А когда из ванной показалась раскрасневшаяся, с тюрбаном на голове женщина, Дарий мысленно поаплодировал Зенону за точность наблюдения. Это действительно была красота полного и безоговорочного налива. Мед с молоком, а может, и впрямь кровь с молоком, или же крем-брюле, или же персик в сливочном… Ступая на цыпочках и оставляя на паркете мокрые следы, она прошествовала мимо и скрылась в другой комнате. Дарий увидел ее гладкую, безукоризненной формы попу. И часть груди, которую она безуспешно прикрывала банным полотенцем.

А потом… А потом они с Борухом (славное имя, священный Байкал!) допивали коньяк, дожевывали вчерашнюю закусь и понемногу входили в контекст «вся истина в вине»… К ним присоединилась уже приведшая себя в порядок женщина: оказалось, что это жгучая брюнетка, смуглоликая, не боящаяся ярких тонов: губы точь-в-точь как на рекламном ярлыке секс-шопа – ярко-алые и такие же сочные и многообещающие. А как она держала в руках фужер с коньяком и как сидела, заложив лытку на лытку! О, какие это формы! Она маячила ногой, и на ее пальцах качалась домашняя туфля с розовым бантиком, украшенным гранеными бусинами. И, как водится, сначала разговор шел по верхам: от воспоминаний об их галерейных успехах и до признания того факта, что пейзажи Дария… конечно, лучше бывают, но до сих пор нигде и никогда и вообще – дескать, это для них, много повидавших, настоящее открытие, и вряд ли еще когда-нибудь представится такое счастье и т. д., и т. п. херня. Семьдесят пять раз вслух произнесенного лицемерного вранья… Ее звали… Кто бы мог подумать? Цаля, Сара, Роза? А не хотите – Клеопатра… Клео, черт бы ее побрал! Но когда в очередной раз на груди ее, как бы случайно распахнулся халатик и Дарий узрел один из холмиков, дал о себе знать Арте… «Лежи спокойно, – обратился он к нему, – еще не время, вот кончится больничный, тогда и порезвишься…»

Вечер, который, разумеется, только условно можно назвать вечером, проходил в духе фиесты, ежегодного бразильского карнавала, когда румба сменялась зажигательным танго, пасадоблем и вновь – «Бесаме мучо»… Шла беспощадная и безграничная пьянь. Гости Земли обетованной, словно сорвавшиеся с цепи, кутили напропалую, и уж чего там говорить о Дарии… Комплименты, смутившие его душу, подхлестнули его тело на хаотическое движение: он несколько раз спускался вниз, пудрил мозги кареглазой Инессе Инцест и даже ухитрился дважды подержаться за ее грудь и один раз поцеловать в губы. Ах, если бы не травмированный Артефакт, какая бы благословенная ночь могла выпасть на его долю! Потом он забегал в бар к Зенону, который с невозмутимым видом разливал по рюмкам коньяк и неутомимо улыбался своим клиентам. Вот тебе и больные: пили за троих, а накурили так, хоть вешай топор. Потом он возвращался в 381-й номер, куда кроме хозяев и Дария заходили и уходили какие-то люди, с которыми он здоровался и обнимался, как с родными, что-то им пытался умно навязать о Гогене, о чем-то по-свойски спорил с Борухом, не выпуская из поля зрения Клеопатру и ее выдающуюся грудь… Но Борух был зорок, и когда Дарий в один пьяный момент уже склонялся, чтобы совершить шкоду, Борух поставил его на место. То есть уложил на тахту и сам присел с краю. Дал закурить и принялся рассказывать банальности о секрете Моны Лизы…

– Послушай, дорогой Левитан… Так, кажется, тебя в этой дыре величают? У Леонардо да Винчи, как и у его учителя Веррокио, яд идейного демонизма, разлагающий нежные художественные образы, сгустился и привел к внутреннему разрушению его искусства. Что такое Джоконда? Это живописный сфинкс, но не будем забывать, что наши оценки рассеиваются в тумане сложных соображений. Джоконда и Венера Милосская. Описание Вазари. Шуты и музыканты. Критические замечания Ломаццо. Джоконда в ярком блеске французской стилистики. Улыбка Моны Лизы. Немолодой муж. Патетический ценитель Леонардо, Гуссе. Это называется бесконечность природы, не познающей самое себя. Удивительная и ужасная, в кавычках, красота Джоконды. Насилие над натурою. Джоконда безнадежно стара. В ее портрете нет ни одной ласкающей черты. А чего стоит… я имею в виду эстетику, чело Джоконды? Дорогой мой, у нее нет бровей. Что это за женщина, что это за эталон красоты и загадочности? Ты взгляни на мою Клеопатру – и поймешь, какой должна быть женщина художника…

– Пошел на фиг, – отмахнулся Дарий, – зато какой у Моны нос с его трепетными раскрыльями. Какие руки!

– Самообольщение провинции… Это называется демонизмом абсолютно нетемпераментной натуры… Джоконда фригидна, как манекен… Да, не буду спорить, в картине сохранена воздушная перспектива… А кстати, что меня умиляет в твоих работах… в них классическая соразмерность воздушной перспективы. И дай мне слово, что никогда не будешь изменять своим принципам и не откажешься… Оставайся самим собой… И будь Левитаном этой богом забытой Юрмалы… И помни, что пейзаж сейчас как никогда в Европе ценим, и поверь, скоро придет время, когда Левитан будет стоить в пять раз дороже Гогена…

– Гоген – это искусство снобов, Левитан же… Впрочем, тебе, жиденку, никогда не понять русскую душу… – Дарий поднялся и пошел в туалет. Его качало и заносило. И, уже стоя над унитазом, услышал слова Боруха:

– Могу тебя обрадовать: несмотря на твое хамство и дремучий шовинизм, покупаю всю твою мазню, хотя, если честно… Если честно, я видел живопись и покруче… Но у меня принцип: где бы я ни был, домой возвращаюсь с каким-нибудь, вроде тебя, художником. Даже если он ни черта из себя не представляет…

Дарий не обиделся. Его поташнивало, и ему было все равно, что о нем думает в общем-то симпатичный ему Борух. Позвонила Пандора и спросила, когда он вернется домой. Потом она еще, и еще, и еще давала о себе знать… наконец она сказала то, что для него не было очень большим секретом: «Ты всегда был последним мерзавцем и таким, наверное, навечно и останешься… Пожалеешь, будешь кусать локти, но будет поздно…» Но ему было не до вечности… Выключив телефон, он отправился в ванную, где, нагнувшись над унитазом, начал блевать. Натужно, со стеснением, чтобы его не услышали хозяева.

Выходя из ванной, он увидел во второй комнате раздевающуюся Клеопатру и тут же вспомнил о Пандоре. Устыдился, а взглянув на часы, ужаснулся – без пятнадцати три… Глубокая осенняя ночь. Надо бы позвонить…

Дария оставили на диване, с которого, через проем дверей, хорошо было видно, чем занимаются в другой комнате Борух с Клео… Ну конечно же, это был кошерный секс. Из окна, что с правой стороны, прямо им в изголовье, светила луна, и потому каждое их движение… Впрочем, все старо как мир, тем более, подглядывать, будучи гостем, непристойно. И Дарий, натянув на себя одеяло, пахнущее дезинфекцией, попытался угнездиться на чужом ложе.

Вскоре хмель и усталость от хаотических движений во время вечеринки сделали свое дело, и он забылся крепким сном. Но его разбудил звонок Пандоры, заявившей, что если он немедленно не явится домой, то очень об этом пожалеет и вообще может ее не найти… «Прекрати свою хабанеру, я не на блядках, а на работе… Чей язык? Мой? Успокойся, заплетается от усталости…» Ну что он еще мог ей сказать, находясь в полуживом состоянии?

А утром… бр-р-р, лучше о нем ни слова… Во рту все гуано мира, сосуды – засоренная дренажная система, сквозь которую сочится квелая струйка жизни, в руках и ногах мандраж и страшная скука в душе… Снедала великая разочарованность миром. А тут еще выкидон израильского Боруха, заявившего Дарию, что он долго не спал (как бы не так, развратник!) и решил не покупать все его картины, а только одну, с речушкой с весенними берегами… Для Дария это сущее предательство: вчера так тепло дружили, так душевно хвалили, а сегодня, значит, откат? Это несерьезно и даже мелочно. Ну да, было дело, сболтнул лишнее насчет жиденка, ну так это же не смертельно, никакого личного счета к национальности… У него у самого не кровь, а многонациональный коктейль, в том числе с примесью еврейской и цыганской плазмы. И тем не менее, когда он попытался взглядом апеллировать к прекрасной Клеопатре, прося у нее поддержки, та лишь провела языком по только что подкрашенным (пунцовым) губам и передернула плечами – мол, разбирайтесь, мазилы, между собой, а мне не до этих глупостей… Она тоже была с похмелья и ничего нового всеми своими прекрасными метахондриями в мире не ощущала. И не требовала. Она была сыта, выебана, и у нее в перспективе был Тель-Авив с его молочными реками и кисельными… И, возможно, с пылким любовником, о котором она не собиралась забывать… Вот подлечится грязями, восстановит функцию яичников, фаллопиевых труб, обновит сероводородом кишечник и флору ВЛГ, а там не страшен никакой любовный порыв…

– Тогда зачем трепался насчет Левитана? Зачем обнадеживал? – спросил он Боруха и начал связывать свои работы ремнем, который когда-то ему подарила на день рождения Элегия.

– Перестань хныкать, – ответил израильтянин, – значит, так было угодно Богу. Успокойся, я по-прежнему считаю твои работы очень профессиональными, но не настолько, чтобы оптом везти их через границу… Надо оформлять справки, чтобы таможня, и ваша и наша, не придиралась, а зачем мне такая головная боль?

Дарий хотел сказать, что у него третий день не чищены зубы и что его Найда с Шоком помрут с голоду, если он не купит его работы. А что скажет Пандора? С ума сойти! Но, не проронив ни слова, он вышел с картинами из номера и направился к лестнице. «Только без унижения, – твердил он себе, – без всякого унижения…» И вот тут-то и произошло… Впрочем, простое дело: спазм сосудов головного мозга на фоне синдрома похмелья, нервотрепки, неопределенности с Пандорой и как следствие – потеря сознания и полет в никуда по ступеням лестницы. Правда, впереди него планировали картины, с грохотом по ступеням, скольжением по перилам, но приземлились они почти одновременно. А потом калейдоскоп лиц сквозь туман… Озабоченно-вопрошающее лицо Боруха, совершенно напуганное – Клеопатры, от которой тонко исходили запахи алкоголя и губной помады с кремами, наконец – чернявое лицо главврача Нафталея, облаченного в белый халат. И одного из его сыновей. И каждый что-то говорил, что-то выражал бровями, губами, жестами рук… Нагнувшийся над Дарием Нафталей пытался измерить ему давление. Потом он водил стетоскопом по его груди и, наконец, поднявшись, кому-то сказал:

– Введите внутривенно полкубика строфантина с клофелином, два кубика релаксатора, к ногам горячую грелку… У художника небольшой гипертонический криз, ничего страшного…

Как он падал по лестнице, Дарий еще помнил, но как попал на кушетку, находящуюся в кабинете старшей сестры, хоть убей… После уколов почувствовал себя в полном порядке и даже пытался шутить с сестричкой. Но та была занята, заполняла шприцы лекарствами и лишь молча не то улыбалась, не то хмурилась… Зашедший в кабинет Борух, который уже был при полном похмелье, что выражалось в походке и в его покрасневших щеках, обрадовал:

– Ладно, старина, в порядке исключения и ввиду форс-мажорных обстоятельств беру все твои работы, – и засунул в карман Дария деньги. – Отдыхай, а мне надо бежать на процедуры…

Дарий хотел было фыркнуть, мол, в одолжениях не нуждается, однако, вспомнив ультиматум Пандоры, сказал:

– Это очень кстати, совершенно другой коленкор… Но, возвращаясь к нашему разговору… Ты сказал, что Джоконда это сфинкс…

– Живописный сфинкс, – поправил Борух. – Но это не я сказал, какой-то искусствовед…

– А что же тогда «Черный квадрат»? Тоже какой-нибудь сфинкс? Или его задница?

– Да забудь ты об этом, поговорили и разбежались…

– Да, но… Пятьсот деятелей искусства и в том числе искусствоведы, художники и другая пишущая шатия «Черный квадрат» поставили на первое место среди шедевров российских художников… Шедевров двадцатого века! Ты только подумай своей умной еврейской головой. Впрочем, и сам Малевич был таким же… Полный идиотизм… Ну дальше ехать некуда… Не Коровин, не Репин и даже не Рерих или Петров-Водкин, а именно Малевич, который только к концу жизни узнал, что есть такая порода людей, как художники… Местечковый маляр… Полный камуфлетизм… И это шедевр? С ума можно сойти и не вернуться…

– Вот на этом и успокой свою душу, – наставительно заговорил Борух. – Помни и утешайся тем, что один местечковый, абсолютно необразованный маляр обеспечил работой полтысячи бездельников, а еще больше зевак, которые толпами ходят в музеи поглядеть на его черный шедевр… Ты, Левитан, даже не можешь представить себе, сколько на этом зарабатывают и сколько спекулируют… Весь мир стоит на этом, и мы с тобой бессильны…

– Потому что такие, как ты, это безобразие поощряете и если, допустим, завтра заявится в твою галерею какой-нибудь новый черный или голубой квадрат, ты первый будешь трубить на весь мир… Какой, дескать, шедевр завернул в твою пропахшую лицемерием выставку…

Однако Боруха от атаки Дария спасла вошедшая Клеопатра. Улыбчивая, абсолютно неотразимая, а главное, безнадежно сексапильная.

– Бор, нам пора на процедуры, – и к Дарию: – Как, пришли в себя? Все будет хорошо, приезжайте в Израиль, у нас много красивых девушек. Борух, оставь ему наши координаты…

– Лишнее, – сказал Дарий, – в ближайшие сто лет я за границу не собираюсь…

– Нет, нет, обязательно приезжай и привози свои работы… – в голосе Боруха чувствовалась искренность, разбавленная похмельным энтузиазмом. – В Израиле много бывших юрмальчан, и они будут рыдать от счастья видеть хотя бы на полотне свою оставленную родину.

Затем в кабинет вошел Нафталей и сказал Дарию, что в центр города направляется его сын Авель и может его подвезти до дома. И напичканный транквилизаторами Дарий уселся в «мерседес» Авеля и всю дорогу до дома о чем-то болтал, ибо ему было кайфово, весь мир представлялся умилительным, на все согласным, ко всем и всему лояльным. Из машины он позвонил Пандоре, но, судя по раздавшимся сигналам, трубка была отключена. Набрав номер магазина, узнал, что Пандора на работу не приходила. Он примолк, и всю дорогу его существо источало гнусное томление духа. И, чтобы его взбодрить, он залез в карман и вытащил оттуда деньги, которые ему заплатил Борух. Это была неплохая подпитка его настроения, и, пересчитав купюры, он вернул их обратно в карман куртки.

Доехав до переезда и попрощавшись с Авелем, он вышел и, не глядя на закрытый шлагбаум, поперся на свою сторону и на середине пути его едва не сбила возникшая ниоткуда электричка. Он давно заметил, что в снегопад и в осеннюю пору, когда землю и шпалы обволакивают снег или палая листва, звук поездов десятикратно притухает, рельсы не звенят, и тогда… Он свернул на дорожку, в свою березовую рощицу, и, дойдя до белоствольной, приник к ней лицом и едва не расплакался, когда не ощутил животворящего трепета бересты. Березы уже спали мертвым сном и ответили холодом, зябкой сыростью. Но то, что он ощутил, войдя во двор, не сравнится ни с каким, даже летаргическим сном. То было откровение, снизошедшее на него из пространства, серо-облачного тумана, капель, повисших на оголенных ветвях лип, на иголочках сосны и на кустах одичалого девясила. Когда Дарий дотронулся до ручки двери, окончательно осознал, что входит в пустую ограбленную гробницу, где господствуют одиночество и смертная тоска. И все же, повернув ключ, он вошел, и – да, его встретило именно то, что он ожидал… И, наверное, он умер бы, если бы у его ног не появился хвостик Шока и если бы из другой комнаты не вышла его встречать Найда. Она мяукала и вопросительно смотрела на свою тарелку, в которой одиноко лежала одна гранула сухого корма. «Сейчас, ребята, только осмотрюсь… Но прежде спрошу у вас: куда вы задевали мою Пандору? Молчишь, Шок, а ведь она тебя любила… Да и тебя, Найдочка, мы любим… Мы вас очень любим», – еще раз повторил художник.

Он взял кошку на руки и прошел с ней в другую комнату. Однако записку нашел на кухонном столе. Да, это ее мелкий кривоватый почерк, который… И что же она тут изобразила? Он взял клочок салфетки и прочитал: «Цветы поливай через два дня. Анютины глазки к весне можешь высадить во дворе, а комнатная роза скоро зацветет…» И ни слова больше. Ни единого! Как насмешка или как игра. И Дарий полез в шкафчик за корвалолом. И после шестидесяти капель, влитых в себя, он выскочил на улицу и побежал в магазин. Но, увы, туда она даже не заглядывала… Исчезновение. Таинственное, вероломное, чего врагу не пожелаешь. Он ринулся на вокзал, потом – на рынок, оттуда – в универсам и закончил бег на пляже, где ее тоже не было. Лишь море и безмолвные чайки с воронами. И режущий глаз горизонт. И тихая, тихая песнь волны: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане… И рефрен: не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю, пусть осень у дверей – я это твердо знаю, но все ж не уходи, я твердо говорю… я твердо говорю, я твердо говорю… Заело. «Не впадай в панику, – приказал себе Дарий и на две минуты утешился мыслью: – Рано или поздно это должно было случиться… Аминь!»

Когда возвращался домой, на скамейке увидел Медею. Она курила, и на лице стояла такая же пасмурность, как и на небе, в мокрых разводах дома, в крике сороки, которая, как на грех, прилетела и, усевшись на яблоню, назойливо стрекотала и стрекотала.

– Куда ты так рано отправил свою Пандору? – вдруг спросила Медея, испуская дым через ноздри.

Однако он не понимал, о чем его спрашивают, и тоже закурил.

– Что ты имеешь в виду? – Его знобило и не хотелось вступать в разговор.

– Куда, говорю, так рано Пандора направилась? Впрочем, и я тоже хотела бы прокатиться в таком лимузине, но я пьяница… На меня нет спроса…

– Лимузин с золотистой крышей? – стараясь быть невозмутимым, спросил Дарий. – Длинный, с шестью дверцами?

– Не считала, но верх, кажется, действительно, золотистый. А почему ты спрашиваешь, если сам знаешь?

– Не важно, – он вскочил с лавки и скрылся в подъезде. Поднимаясь по ступеням, зачумленно думал: «Значит, удрала моя Пандора к Хуану… Сманил, сволочь, но я не позволю… я все сделаю, как бы не так… вы еще меня узнаете, мать вашу и так и эдак, ибо со мной такой номер не прохонже… Помните, господа Омары и Хуаны, что против каждого лома есть противолом… И я не я буду, если я вас, извините, не возьму за одно место и не посажу на другое…» Но когда он вновь окунулся головой в тихое, с ума сводящее одиночество, и когда на колени к нему прыгнула Найда, внутренний лай прекратился. Все-таки уход – это не шутки. Это настоящий терроризм. Даже бандитизм с признаками похищения, и более того, надругательство над самым святым, что у человека есть…» «А что это такое – самое святое?» – могла поинтересоваться Найда, если бы вдруг услышала его внутренний голос. И он бы не знал, что ответить, поскольку – к беде неопытность ведет… «Но, с другой стороны… А если с третьей посмотреть, то не все так трагично. Печально – да, даже тоскливо, но не трагично. Мы сейчас соберемся, нагреем чайник, попьем… Нет, не попьем, еще вчера все кончилось… Сходим в магазин, возьмем чего-нибудь, вернемся и нальем… Помоем, если все грязное… Но это и не важно, важнее другое – чтобы душа оставалась чистой… привлечем Медею, все же человек, участие в постижении невзгод и, чем черт не шутит, быть может, сейчас и наступил тот самый момент, когда с глаз слетает повязка… А кстати, о повязке, пора бы ее обновить…» – Дарий, посадив кошку на тахту, отправился диагностировать свой Артефакт. Все-таки, как ни бесись, а жизнь продолжается… Хотя, может, это вовсе и не жизнь, а очередной сон? И вспомнил, что видел во сне в санатории: елочка, на макушке которой огромный бутон розы, привязанный к деревцу колючей проволокой… Символично: колючая елка, колючие шипы у розы и колючая проволока. Все схвачено! Да, но во всем колючем – розовая надежда, цветок жизни, благоуханное озарение… «Так что все не так страшно, как на это надеется Омар Шариф. Мы не пропадем, мы и не такое видели, если угодно, взойдем на Гималаи, возьмем еще раз Берлин и набьем харю всем Хуанам и Омарам, которые покусились на самое святое… Фу ты черт, опять за свое! Какое там, к черту, святое, одно блядство и маразм старичков, уверовавших в силу грязной зелени… А я этой грязи противопоставлю… Да ничего ты не противопоставишь, у тебя все забинтовано, полный каюк, и ты сам олицетворение каюка, кирдыка и самых страшных разломов…» И, к стыду божьему, Дарий по-детски заплакал. Слезы падали на разбинтованный Артефакт, но при этом не облегчали страдания души. А как она страдала! И как горьки слезки у березки… «Но подождите, так просто этот номер не пройдет. Будет очень много… целый воз, несметное количество вони, сплетен, разбоя и клерикализма… А при чем тут он? Священная будет война… Священный поход за гробом Господним в Иерусалим. Месть Ататюрка. Гигантский скачок в пещеру Аламасов. У-у-ух, злодеи, волосы встанут дыбом, только дайте прийти в себя…»

Перебинтовав изуродованную крайнюю плоть, утерев слезы, сглотнув липкую, как деготь, слюну, Дарий вышел во двор. Ну к кому кроме Медеи он еще мог обратиться за мораль… поддержкой. «Друг мне тот, кому все могу выговорить…» Вытащив из кармана деньги, вырученные за картины (к удивлению, без малого шестьсот долларов), он протянул соседке сотенную и попросил сходить в валютный обменник и что-нибудь купить в магазине. Но Медея, покрутив пальцем у виска, сослалась на склероз и попросила написать цидульку – чего, на сколько и в каких магазинах покупать заказанную снедь. И, сбегав домой, принесла бумагу и обгрызенный карандаш с выпадающим грифелем.

– На, пиши сам, у меня руки трясутся… – и Дарий принялся делать заказ. Как когда-то это делала Элегия, а потом и Пандора: и корм для двуногих, и что-нибудь в холодильник (про запас) и чего-нибудь полуфабрикатного, и разной зелени, ну и так далее… И, конечно, водочки, какого-нибудь винца, пивца, чтобы в радость…

– А хочешь, я намотаю котлеток, – предложила Медея и улыбнулась так, как уже давно не улыбалась.

– Идет, купи фарша и все, что к котлетам прилагается… Кинзу, лук, перец… сама знаешь… И можешь прихватить немного цианистого калия…

– Опасные шутки, – Медея взяла деньги и отправилась домой за сумкой.

Дарий между тем присел на холодную лавочку, закурил и пустыми очами уставился в непролазные тучевые нагромождения. И как ни странно, вид мутного, ни на что не способного неба (кроме дождей и туманов) ослабил напряжение, как бы приняв на себя часть его омерзительного настроения.

В окне показалось заспанное лицо Конкордии, значит, она только что вернулась со смены и три дня будет дома. А может, уйдет с глаз долой, к подруге, с которой они иногда ловят пьяных хахалей на аллее брошенных презервативов… Так называется дорожка, ведущая из отеля на проспект, где паркуются машины приехавших повеселиться богатых раздолбаев. Выходя из гостиницы, они как бы внутренне отряхиваются от греха, а заодно и освобождаются от улик: презервативов, счетов за люкс, а также чека за сувенир дешевке, которая является непременным атрибутом гулянки, и единственное, чего нельзя выбросить, – неброское угрызение совести, измочаленные лобзаниями щеки и другие части тела и тошнотворные, намертво приклеившиеся к телу ароматы блядского парфюма… Как ни мойся, он все равно…

Медея легка на ногу, но еще проворнее, когда дело касается выпивона. Тут ей равных нет, разве что приснопамятная Валя Гаганова… Или товарищ Стаханов… Да, не прошло и часа, как парок задымился над ее столом.

– Ну, за что выпьем? – держа в руках рюмку, спросила Медея. – Может, за моего Мусика, ведь сороковины я так и не отметила… И заодно помянем Григориана, и чтобы побыстрее из психушки вышла Модеста… Мне ее так жаль…

Медея утерлась и долго сидела с закрытыми глазами. Видимо, услаждалась горько-сладостными воспоминаниями.

– Не горюй, соседка, у меня тоже драма в трех действиях и в пяти картинах… Не плачь, давай помянем всех: и твоего Мусея, и Григориана, и Олигарха… ну ты знаешь, о ком я… и мою Пандору…

– Я так и знала, – еще больше прослезилась Медея. – Вот как сердце чувствовало, что-то у вас не так… Ну зачем ей в такую рань садиться в такую роскошную машину? И почему тебя с ней нет? Неужели уехала? Кто бы мог подумать… Господи, господи, спаси и помилуй, кто сегодня родится… Давай помянем всех… – И выпила. И Дарий выпил.

Котлеты были замечательные. С сушеным укропчиком, зеленым лучком, кинзой, и все сверху уснащенное каким-то ароматным, вызывающим обильное слюноотделение соусом… Да и салат превосходный: помидоры, брокколи, много синего лука и опять же укропа… Все замечательно. Вкусно. Механически аппетитно и зверски одиноко.

– Ты, сосед, не горюй и пойми Пандору… Ведь она такая куколка, красавица, а ты ей дорогу перегородил… Извини, я буду откровенной. Все соседи на вас любовались, говорили, какая приятная пара, но я-то видела, как она не находила места.

– Почему? В чем несоответствие?

– Во-первых, ты старше… почти в два раза, хотя это не причина.

– Ладно, не надо, – Дарий, несмотря на всю разлюли-малину, не мог свою личную жизнь делать общественным достоянием. – Но куда денешься, мне за сорок, и я уже обледенел на треть…

– Извини, я думала, что тебе станет легче.

– Я все знаю. Знаю такое, чего, может быть, ты не знаешь. Богатство могущественно, но красота всемогуща. Вот в чем дело. И природой в красоте заложена многостаночность: вот, дескать, живу не только для себя, а для всеобщего пользования. Чтобы присущная красота расходилась кругами, а не доставалась кому-то одному… И Пандора подсознательно это чувствовала и не могла удовлетвориться только одной точкой притяжения. – Дарий для убедительности покрутил по столу пальцем. Вдавил его в столешницу. Мол, смотри, как это было… – Ладно, утрясется, подожду пока не перебесится… А где Конкордия, почему она не идет за стол?

– Спит, бедненькая. Она за смену так ухайдокивается, так ухайдокивается… Эх, если бы ты был помоложе, я бы тебя женила на Конкордии. Но она дурочка дурочкой, то с одним, то с другим. И главное, всем верит, думает, ага, вот сейчас ее отведут в церковь – и будь здорова, мамзель Петрова! Хочет через венчание, чтобы потом можно было с мужа спросить – а почему ты, сволочь, давал Богу клятву и теперь не держишь? Я тебе скажу по секрету, что она от кого-то, извини, забрюхатела… – Медея хитровански сощурила глаза. – Но я ее не ругаю, стараюсь понять. Я ведь за свою жизнь сделала семнадцать абортов, и, как видишь, ничего… – Медея явно кокетничала, и это было невыносимо. Однако куда денешься, куда денешься от… куда денешься?

Из окна было видно, как во двор завернула парочка – Легионер с Лаурой. И Медея, отложив сигарету в пепельницу, – бегом за дверь. Как же, ей мало компании художника, нужны дополнительные уши, чтобы выслушивать ее пьяный бред. Но Лаура начеку, она с большой неохотой согласилась войти в квартиру Медеи и долго отнекивалась, когда им предложили сесть. Посидеть рядком, угостить медком… Золотое времяпрепровождение! Незабываемый процесс душевного проникновения! Каков ресурс для словоболтания! Дарий с Легионером дважды ходили в магазин за выпивкой, что в конце концов не могло закончиться здравомыслием. Сто раз поминали безвременно ушедших и еще не пришедших в этот мир, сто раз чокались, любовно смотрели друг другу в глаза, умилялись от каждой сказанной глупости и делали это до тех пор, пока не пошли по пятому кругу… Пока окончательно под вечер не заскучали. Но что удивительно, рюмка в рюмку вместе со всеми пила Лаура. Под конец ее так развезло, что Дарию и Медее пришлось на себе тащить ее на этаж. Правда, два раза роняли, но до увечья дело не… Легионер же тоже на карачках преодолевал ступени, но на собственном пороге силы его оставили, и он впал в алкоголическую кому. Потом отошла и Медея, которая слезливо начала вспоминать Элегию, как она ей помогала и как та ее, Медею, как родную любила. И призналась Медея, что будто бы перед смертью Элегия завещала Дария ей… А Дарию такие слюнявые откровения – что горох об стенку. У него уже начался душевный зуд, паранойя на почве потери… утраты… «Да, ладно, не скромничай, тебе не хватает ее ВЛГ, ты без нее – ничто, двурукий и двуногий паразит, бледная спирохета на теле земной красоты… А это не важно: я должен свое отвоевать, даже если при этом придется откинуть копыта и потерять рога… В точку – рогоносец! Красавец с ветвистыми! Сколько из втоих рожек можно заготовить целебного пантокрина! Открыть фирму и шинковать, шинковать капусту. Но… прежде, во всяком случае сегодня же, надо расставить все точки над… Это будет не взлом, не кража, не разбойное нападение, это будет закономерный ход человека, которого обокрали, обмишулили, раздавили, обкорнали и еще чего-то такого некрасивого сделали… Не позволю! Я не я буду, если не усугублю, ибо тогда всему грош цена и полное забвение принципов…»

И он, выйдя из прокуренной кухни на улицу, долго стоял под хмурым небом, пока не понял, на каком свете находится. Слава тебе Господи, пока – на этом! Но, проходя мимо «Мидаса», он усомнился в, казалось бы, непреложной реальности: перед салоном, как ни в чем не бывало, стояли оба таксомотора и более того… Ему даже привиделся сидящий за рулем Эней. Сидел, курил, выпуская через форточку колечки дыма. Дарий протер глаза и, стараясь не смотреть на мираж, прошествовал дальше, в сторону улицы Эдинбург. Ох, горе человеческого сердца, ведь именно по этой улице… летом, до которого рукой подать, они с Пандорой возвращались домой… Это была сиренево-жасминная ночь с карбункулами звезд, теплым дуновением, которое исходило от нагретой за день железнодорожной насыпи… Она шла босиком… А потом они с Пандорой зашли под крону каштана… Или под куст бузины? Где наши годы, весенние дни, где птиц перелетных тугие узоры?.. А вот и «Белая вилла», хапужное прибежище дона Хуана, которое со стороны и впрямь вырисовывается очень изящным, с широким крыльцом, зеркальными стеклами и белыми башенками строением. В такой бы хижине жить – не тужить. Он подошел к стальным неприступным воротам, концы которых пиками устремлялись к небу, и ногой долбанул по ним. Однако сделал ноге больно… Он повернулся к воротам спиной и несколько раз шибанул по ним каблуком… Стучись да услышат, ищи да обрящешь… И как бы во исполнение догм Священного Писания, ворота отворились, и перед Дарием предстал человек в форме муниципальной полиции, на ремне которого висели наручники и резиновая палка. Сонные глаза охранника смотрели вопросительно и строго.

– Небось, ты, парень, ошибся адресом?

– Мне нужен хозяин, – и Дарий, отстраняя рукой полицейского, попытался пройти во двор.

– Его нет, – охранник бесцеремонно вытеснил художника за ворота.

– Тогда позови его половину… Сентябрину… то бишь Октябрину…

Охранник тяжело вздохнул, словно он и впрямь сопереживал чаяниям визитера.

– Эх, парень, если бы я не знал, кто ты, я бы тебе сейчас прописал пару отрезвляющих пилюль… Иди домой и проспись. – И он попытался закрыть ворота.

– Да подожди же ты! У меня этот испанский пикадор увел женщину, а ты тут грозишься… Меня ничем нельзя напугать. Ничем! Если сейчас же не позовешь кого-нибудь из них, я не знаю… Я пойду на все… Я вам устрою такую корриду…

– Ладно, успокойся. Если бы ты читал газеты, то знал бы, что мой хозяин отбыл в деловую поездку в Испанию и что мадам Октябрина больше здесь не живет… Они развелись с господином Гойтисоло… Уяснил?

Дарий в растерянности, хоть и пьян, а вразумительные слова его проняли. Значит, газета написала правду…

Спасибо, конечно, за разъяснение, но тут должна быть моя… Ну как тебе сказать, моя сожительница… Очень бедовая блонда, глаза… губы… ноги – любо-дорого, закачаешься… Венерическая красота, пробивает насквозь…

Лицо у полицая даже просветлело, но дело до улыбки не дошло. Блюдя строгость, сказал:

– Вот если бы была жена, тогда, может быть, я и помог бы тебе, а так… Знаешь, сколько на одного мужика в мире приходится сожительниц?

– Не знаю, но это сейчас не принципиально. Но поверь, униформа, мир может рухнуть… И чтоб ты знал: брак – это наиболее фальшивая форма половой жизни…

– Никуда твой мир не денется. Сегодня переменчивая облачность, атмосферное давление в норме, тип погоды номер два… А насчет брака… Извини, я не в курсе, – охранник отступил назад и закрыл ворота. И уже из-за них до него донеслись слова художника:

– Если ее увидишь, передай, что я обязательно буду поливать цветы… А весной высажу анютины глазки и левкои… Черт бы вас всех побрал…

Домой возвращался через «Таверну», где пил с какими-то полузнакомыми лицами, играл в бильярд, разговаривал с буфетчицей и вроде бы даже договорился о встрече… В конце концов, уже в первом часу ночи, выйдя из дымной «Таверны», зашел в телефонную будку и набрал номер Октябрины. Хотел разведать. Но трубка была мертвее мертвого, и он, пока дожидался ответа, стоя заснул, прислонившись головой к холодному стеклу. И приснился сон, в котором он ищет Пандору. Опять общежитие, у балкона – покрытый инеем клен, снег и звезды, а среди них та звездочка, которая постоянно ему снится, – изумрудный карбункул, величественная точка вечности…

Его потревожил какой-то субъект, и когда Дарий оказался на улице, долго пытался осознать случившееся. Даже поднял голову к небу, но там были мрак и безнадежность. И под ногами то же самое: осклизлая земля, впереди – желтые огни платформы, за ними – темная, как могила, полоса кустарника. Но слава богу, ноги сами привели его туда, откуда ушли многие и вряд ли когда-нибудь вернутся. В палисаднике, в котором еще недавно он любовался Пандорой и ее произведениями, теперь тяжелыми параллелепипедами громоздилась гнусная отчужденность. В окнах Медеи тоже ни зги, и на втором этаже, у Легионера, та же застигнутая врасплох никчемность. Он сел на сырую лавку и, сложив руки между ляжек, попытался снова окунуться в сновидения. Там было лучше и был шанс встретиться с Ней.

 

Глава семнадцатая

Три недели спустя

Все уже было позади. Тридцать две бутылки водки, семнадцать бутылок сухого вина, пива – бессчетное количество, на кухне завалы целлофановых кульков, нещадный запах сигарет и помойного ведра, вокруг которого собралась настоящая свалка из обрывков старых газет, сигаретных пачек, окурков, фантиков от конфет, оберток от плавленых сырков, колбасных огрызков и прочей бытовой материи. Чтобы пройти к столу, Дарию приходилось преодолевать эту гору, и однажды, споткнувшись о какие-то коробки, он упал и пролежал в отходах сутки, пока его не привела в чувство Медея. Когда была трезвая или полутрезвая, она заходила к нему и даже пыталась организовать его быт, однако успеха – ноль-ноль и еще столько же нолей…

И вот в одно из утр, когда за окном уже прошел первый снежок (о, славное времечко детства!), к Дарию явилась Она – но без своего жезла (стальной с синим отливом косы), наоборот, красивая, с золотой коронкой в зубах, в платьице небесного цвета и в туфельках, каблучки которых искрились чистыми алмазами… Она взяла его за руку и повела. Они шли между пахнущих смолами елочек и сосенок, мимо освещенных солнцем песчаных откосов, с которых свешивались кусты сирени, шли по дороге, выложенной брусчаткой из изумрудов и рубиновых камней, ведущей в низину, – необъятную глазом, покрытую ровным успокоительным светом, который пьянил душу и заставлял ускорять шаг… И два цвета господствовали в ней – кадмий желтый и кобальт зеленый – желтизна повенчалась с темной прозеленью. Райский газон с пышными грядами тополей или каких-то других дерев с разноцветной иллюминацией и пышное, как бы из детства, разнотравье… И когда они уже спускались в сказочную туманно-лиловую лощину, Она сказала: «Тебе незачем дальше идти, и хотя ты ходячий труп, обмылок хозяйственного мыла, издержка физиологии, но не бойся, больно не будет… Сейчас мы полетим…» И верно: вдруг перед его ногами возникла пропасть, в которой тугими клубками шевелились тысячи, миллионы, миллиарды, триллионы, биллионы змей – гадюк, удавов, черных мамб, щитомордников, бушмейстеров, касквелл, гюрз, кобр и, разумеется, медянок, коих в том месте, откуда он родом, было так много, так много… Еще в детстве он босиком бежал по сжатой пожне и наступил на золотистое тельце медянки, но она проспала и не успела вонзиться… Отвлечение… Сонное, то есть во сне, в том самом, в котором Она вела его к концу. И когда страх заполнил его до последней метахондрии, и когда каждый нейрон стал этому противиться и даже каждый нереализованный (в мошонке) сперматозоид взвыл от страха, Дарий сказал Ей: «Да пошла бы ты на Артефакт… Белая горячка не для меня, мерси, мадам, я возвращаюсь к мольберту…» И то, что для него было мимолетным путешествием в солнечном песчано-зеленом мире, для Медеи и врачей, которых она вызвала, продолжалось два с половиной часа с небольшим, что, впрочем, для вечности не имеет никакого значения… Пока везли в больницу, пока поднимали на лифте в реанимацию, пока с помощью электрошока приводили в чувство, пока то да се – вот и конец помутнению, и да здравствует белый свет и люди в белых халатах. Даже хирург Кальва, не имеющий прямого отношения к его вызволениею из клинической смерти, зашел его проведать и более того – пощупал пульс, после чего твердо заверил, что он, Дарий, будет жить еще сто лет, вот только надо постараться исключить то, избегать этого, не пользоваться тем-то и тем… Заодно, пользуясь случаем, Кальва осмотрел его Артефакт, как же, ему интересен процесс реабилитации… И остался доволен. «С этим все в порядке, – сказал хирург, – но злоупотреблять не след…» Ночью, после множества уколов и баснословного количества таблеток, он спал убойным сном. Днем – капельница, две литровые колбы… Четыре часа… А как иначе можно выгнать из его падшего тела всю накопившуюся за годы превсяческую гадость?

В один из дней в палату зашел Арон Перельмутер, полусумасшедший психиатр, который когда-то освидетельствовал его Пандору на предмет пиромании. Постарел, виски́ белее унитаза, под глазами озерца цвета горчичников и индюшачья шея… Ну что такой спец может сказать новенького? Даже все анекдоты вылетели из его некогда рыжей головы. Ну поднял он Дария с кровати, ну заставил пройти до дверей и вернуться, велел указательным пальцем достать кончик носа, затем, усадив на край кровати, стал обстукивать резиновым молоточком колени. Полная ахинея, древние, как Шумерское царство, методы… Впрочем, одну золотую мысль он все же родил: «Дорогой мой, надо вовремя опохмеляться, тогда не будет никакой белой горячки… Вы здоровы, как синантроп, вот только нервишки напоминают мокрую промокашку… И не бойтесь кончины… Умереть – значит, перестать умирать… И поверьте, это не я придумал, так сказал один мудила, у которого тоже были не все дома…»

И первое, о чем спросил художник пришедшую проведать Медею, касалось Найды и Шока – живы ли они, накормлены ли, ой-ой-ой… Слава тебе Господи, существуют, но только скучают, и Найда дважды от тоски падала в обморок, да и Шок тоже хорош, вместо ванночки ходил в тапочки Дария… Да все прекрасно, все замечательно, и даже, если о Пандоре ни слуху, ни духу, все равно мир в равновесии, и глаз начинает подмечать в нем кое-какие краски…

Подойдя к окну, Дарий увидел благословенную белизну. Очаровывающие взор алмазно-синие искорки, выпархивающие из заиндевелых кустов жасмина, а между притухших стволов мачтовых (и никаких других) сосен проглядывал багрянец вечерней зари. Вот пейзаж, из пейзажей пейзаж! Великое творение милостью божьей, неподвластное ничьей силе, могучая палитра жизни… Школьники с ранцами на спине, Че Гевара, широкой лопатой расчищающий тротуар, дымки из труб… Два мальчугана кидаются снежками. Ну что может быть отраднее и умилительнее? Молодая женщина, перебегающая улицу, и череда машин… Как похожа! Может, это Она? Элегия? Без палочки? А дальше, у кафешки, мелькнул силуэт Пандоры… Нет, это мираж! Движение жизни, жизненное движение… Дарий тихо зарыдал, чувствуя, как по хребтине убегает прошлое, отчего душа распускается теплыми лепестками анютиных глазок, а быть может, левкоев или пьяных… то есть мокрых ванек, бальзаминов… «О, палисадник, ты мое спасение, моя неопалимая купина, колыбель моей души, светлой памяти Пандо… Элегия, как мне без тебя и… без нее… Вы мои первичные дух и материя. И пусть она будет счаст… И пусть простит нас с Найдой и Шоком, мы не хотели, мы не умели, мы глупые существа, нам, как и вам, холодно и больно, и мы уже не такие, мы уже ученые. Нас уже промытарила судьба, и теперь мы ясные и чистые в своих помыслах, и все забыто, но все гениально помнится, словно было вот-вот, только что, секунду или полторы назад… И возврата, поверь, не будет, да он и не нужен, поскольку и без фонаря видно, как течет эта славная речка по имени Жизнь, и я вновь войду в нее и обрету, возвращу, найду, утвержу, завоюю, взращу… Посмотришь, все будет не так, как прежде, а будет радужно, светоносно, благотворно, всеприемлемо сердцем и всеми его предсердиями, всеми его клапанами и аортами, словом, будет вечное солнечное утро со всеми вытекающими из этого морально-биологическими последствиями… Аминь! Ей-ей, не вру ничуть! Я есмь возродившаяся из отходов плоть, а потому прими и не отворачивайся. Я только что почистил зубы, привел в порядок остальные части тела, и Артефакт больше не болит, ибо болеть нечему ввиду отсутствия крайней плоти и полнейшего забвения вертикально-горизонтальной эрекции. Твой кактус сейчас, наверное, более и неуклоннее прямостоящ, чем мой никудышный, ослабленный воздержанием и подавленный таблетками Артефакт… Но ведь еще не вечер, и с помощью метахондрий, при правильном и своевременном употреблении антиоксидантов все может измениться в светлую сторону… Отче наш, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет… Да пошел бы ты на ху эн ху! Когда тебя зовешь, ты никогда не проявляешь своей несусветной силы и воли… Небось, где-нибудь на облаках лодырничаешь и занимаешься в свое светлейшее удовольствие мастурбацией. А я тут загибаюсь… И все равно, старина, избавь меня от лукавого и не введи во искушение, ибо нового его напора я просто не выдержу и подохну, не увидев последний заход над заливом…»

Домой он возвращался на собственных ногах. Без копейки в кармане, но полный радужных надежд. И явно необоснованных. А кто виноват? Постбелогорячечный синдром? А кругом ликовал заснеженный, предрождественский мир, в котором было все, кроме П… А когда он вошел в квартиру, послышался голос: «Где ты Пандора моего несчастья я пришел к тебе но не вижу тебя в этом осиротевшем доме не слышу благовонного зова твоего дыхания благоухания орхидеи а слышу только скверный запах объедков где же твоя роза где же твоя любовь освободи меня из тюрьмы моих терзаний» (без знаков препинания). Однако квартира была тщательно убрана, диван застлан, на кухне чистота и порядок, а главное, он увидел четыре живых глаза, которые особенно ярко засветились с его приходом, сигнализируя о полном своем благополучии. Он взял на руки Найду и поздоровался с ней, затем посадил на колени Шока и тоже наговорил ему много ласковых слов. И хвала Медее: в чашках Найды и Шока был насыпан сухой корм и именно тот («Friskies»), который они особенно уважают… Не спорьте, нет на свете ничего блаженнее, чем созерцать хвостато-ушасто-четырехлапое существо, у которого сытые глаза, холодные нос и уши. А что дальше? Он прошел в другую комнату, где мольберт, и поразился ее запустению. Нет, она тоже была приведена в порядок – ни пылинки, ни соринки – однако не порядок оживлял застывшее пространство, отжившее время, сгустки которого навалом лежали на всем сущем… Фотография на стене… Это Пандора в палисаднике сажает георгины. Ишь, чертова модница! В соблазнительном халате, широкополой шляпе, затеняющей лицо. Но это не важно, улыбка все равно угадывается, а губы – в солнечной сетке… Дарий прижался щекой к портрету и заскулил, словно потерянный щенок, и именно в этот момент с неотвратимой чистотой помысла понял всю свою неуместность. Слезоточивая тишина и отчужденность напомнили… Он открыл секцию и вынул из ее нутра фотографию Элегии (в рамке и под стеклом). Крохотная потерянная фигурка, опирающаяся на палочку, в кожаной куртке, беретике – возле лавки, которая соседствует с девясилом. За два года до кончины. Страдалица… С приходом Пандоры портрет Элегии, висевший на стене рядом с его картиной («Первый снегопад»), перекочевал в теснину книжной секции, что обычно делается при любом перевороте… Во всяком случае, при любой смене власти. А что осталось? Пустота и безвластие. Анархия времени и пространства. Экзистенция отсутствующего мгновения. Дарий вышел на кухню и вернулся с гвоздем и молотком. И вскоре справедливость была восстановлена: рядом с портретом Пандоры занял свое законное место портрет пережившей все ужасы болезней Элегии, которая на протяжении многих зим и весен была тяжелым камнем преткновения на пути Пандориной любви… Теперь полное сотворение альянса жен и сожительниц. Отче наш, иже еси на бибиси… Дарий, отступив на два шага назад, слезливо-внимательно всмотрелся в любимые лица и, быть может, впервые за долгие годы осознал, что квадрат гипотенузы любви не всегда равен сумме квадратов катетов здравомыслия… И от осознания этой предельно тривиальной истины сердце у него вновь покрылось ледяной коркой, и в голове запели цикады… Он отвернулся от портретов и отошел к окну. Сквозь тюль его взгляд уткнулся в угол древнего, как неолит, сарая, с поленницей дров, в крыльцо дома, в котором доживали свой век экс-официантки и экс-посудомойки, занесенные после войны в райские кущи Рижского взморья. Две накренившиеся после урагана сосны, несколько почерневших стволов лип, возле которых застыли в апатии мусорные контейнеры… И бельевая веревка… даже две (параллельно друг другу), на которых висели, болтались на ветру подштанники Асафа, простыни, пододеяльники и передники, передники, передники… А за ними, в средней перспективе, грязно белела стена послевоенного дома (экое уныние), сложенного из силикатного кирпича, и весь вид ее говорил о тупике, из которого нет… А вот и Асаф собственной персоной. С корзиной в руках, едва передвигая вечно похмельные ноги, направляется за дровами. Он в каком-то древнем халате, в затрапезной кепке и с неизменным янтарным мундштуком в зубах… Попыхивает дымком и ковыляет так, словно в заднице плавится свинец. Рухлядь, триумфатор убожества и генералиссимус никчемности. Принесет дров и – на бок, до вечерней зорьки, чтобы еще до темноты доковылять до точки, где ему за 50 сантимов вручат втрое разбавленный спирт, который наполовину метиловый и потому для приема внутрь категорически противопоказан. Но только не для Асафа, у которого вместо кишок – спираль луженого пищепровода, до предела загаженного холестериновыми лепешками, колбасными шкурками, чешуей салаки, и стенки которого изрыты не заживающими язвами на фоне начинающего некроза и распада слизистых тканей… Сгорбленная фигура Асафа скрылась за углом, а ему на смену явился Тобик, чей всенощный лай и вой доводили Пандору до… Пес вскочил на крыльцо бабки Фрузы (Себежский район, деревня Шуни), сложился кольцом, но через секунду молнией сорвался с места и понесся кого-то облаивать… Бренное существо, не находящее спутницы жизни, но вечно жаждущее любви и ласки… «Мы, кобели, все такие, – сказал себе Дарий, – мы без любви полное ничто, ничтожество…» Художник внутренне поежился, ибо представил, как до конца дней ему придется созерцать этот дикий заоконный пейзаж. Он взглянул на холст, оставленный им на мольберте. А что он вознамеривался на нем изображать? Увы, страдалец не мог вспомнить… Наверное, наверняка, естественно, безусловно, что и говорить, белая горячка отшибла файлы, заретушировала памятку жизни и теперь все придется начинать с… Он взял карандаш-уголек и нанес первые штрихи… Робкие, ибо мешало дрожание руки, но постепенно, по мере того как в жилах прибавлялось жизненных соков, рука становилась тверже, привкус отчаяния заменялся жаждой собирания ощущений… И вот пожалуйста, прими, боженька, сей скромный труд и возрадуйся сердцем… Но когда в дом вошла Медея и когда взглянула на холст, Дарий понял – произошло какое-то несоответствие.

– Что-то не так? – спросил он застывшую Медею.

– Не знаю, – она пожала плечами и стала смотреть в окно.

– А что ты видишь на полотне? – он карандашом указал на мольберт.

– Просто линии… Какая-то абстракция, сейчас все так рисуют… Мода, хотя, мне казалось, что у тебя другой стиль…

– Да, конечно, я понимаю… Это чистая абстракция, хотя я хотел другое… Спасибо тебе за уборку…

– Я принесла ключи. Когда тебя увезла неотложка, я подумала, что было бы глупо оставлять квартиру без присмотра…

Он молчал, сжимая в руках карандаш. И слепому видно: рука расходилась с рассудком. Водораздел. Непримиримый разлад ума с реальностью, черт бы ее побрал…

– Извини, соседка… Мне пока нечем тебе платить, ты видишь… Но уверяю тебя, что это лишь временное помутнение… – Дарий почувствовал на плече ее руку.

– Не волнуйся, все будет хорошо. Мы с Конкордией в беде тебя не оставим… Она к тебе всегда хорошо относилась, тем более сейчас, когда носит в себе твое дитя…

Он ухмыльнулся. В глазах недоумение и догадка.

– А почему ты думаешь, что она от меня забере…

– Ну а от кого же еще, если не от тебя? Она девочка честная и от меня ничего не скрывает… Но ты, сосед, не волнуйся, это между нами, просто чтобы ты знал, что о тебе есть кому позаботиться… Не все еще окостенели от эгоизма… Нет, нет, мы не такие… Так что, ради бога, поправляйся и не думай ни о чем плохом…

– Спасибо, конечно, за заботу, но на что жить будем?

У меня…

– Когда очухаешься и начнешь работать… Не спеши, тем более мой, как ты его называешь Олигарх, кое-что мне оставил… – Медея перекрестилась. – Не все же оставлять женам, надо позаботься и о своих любимых. И джип Мусика я продала, так что будет у Конкордии приданное. Конечно, не миллион, но на первые два-три года хватит… И мне, и тебе, и Конкордии с ее бебиком… Так что отдыхай и ни о чем не беспокойся, осилим…

– Да-да, спасибо, но где Пандора? – у Дария изо рта вылилась струйка слюны и растеклась по подбородку. Идиотский вид. Портрет олигофрена. – Ты же наверняка знаешь, куда она уехала… Признайся, я никому не скажу, – и, как малый ребенок, скривился, как бы закапризничал и, прижав руку к глазам, заплакал… И тихо плача, сглатывая слезы и вместе с тем улыбаясь обезумевшими от тоски глазами, он принялся малевать на холсте беспорядочные линии, квадраты, кружки́, и делал это так, как делают дети, которым в руки попал карандаш с бумагой… То были бессмысленные, случайные движения, и, видя это, Медея тоже заплакала и пошла одевать для прогулки Шока… А в это время Найда, вскочив на мольберт, мордочкой пыталась достать до руки Дария и даже встала на задние лапки, но рука художника была неуловима, она подобно бабочке перемещалась в пространстве, и Найде ничего не оставалось другого, как только с интересом наблюдать за хаотическим порханием этой бабочки…

Когда рука устала, он с раздражением бросил карандаш на мольберт и принялся разводить краски. Выдавил больше, чем полагается, сдернул с кистей газетные колпачки и одну кисточку окунул в радужное озерцо выдавленной на фанерку краски… Затем перенес тон на полотно. И это первое соприкосновение кисти с тем, что было изображено карандашом, произвело разительную смену в его лице, придав ему осмысленное и одухотворенное выражение. Дарий вовлекался, въезжал, влетал в какую-то одному ему ведомую сферу, где не было места ни тоске, ни гимну, ни тем более страхам, ибо в глазах его таились не тени и не сумрак заката, а светилось сияние восхода, светоносная гамма пробуждения… «Отрада моя, вереск души моей, мальвы, флоксы моего обоняния, мокрые ваньки моей тоски, прямостоящий несгибаемый эректус, герань ясноцветная, роза моего убогого бытия, я вас обожаю… Мои дорогие алоказия, афеландра, ахименес, незабвенный мой гиацинт, бутоны моей юности, жасмин, недотрога, услада моей глупой зрелости, камелия, примула, колокольчик и, конечно, как же без них, комнатная герань, фуксия, эхме… И не обижайтесь, если я вас забыл полить, я был не в себе… Я был где-то там, отсюда не видно… Простите мою тупость, я лишь жалкая преамбула к рождественским иллюминациям…»

Когда Медея вернулась с прогулки и сняла с Шока поводок, она подошла к мольберту и взглянула на то, что там живописно осуществилось…

– Ой, Пандорочка… Ты нарисовал мою дорогую Пандорочку? – Всплеснула женщина руками. – А почему она без бровей? – на лице Медеи изумление и откровенная растерянность. Она ждала ответа и боялась – не сморозит ли он еще какую-нибудь несуразицу. Больной человек! Что взять, куда кинуть?

– У мадонны и не должно быть бровей… Тогда она будет не мадонна, а обыкновенная домохозяйка, – и Дарий, отступив от мольберта, оценивающе всмотрелся в изображение.

– А почему на ней ошейник? Или это какое-то жабо? И прическа не ее… Так обычно укладывала волосы Элегия… А лицом вылитая Пандорочка… Ох боже, где она сейчас и хорошо ли ей?

– Без ошейника ее бы не увели… Только пристегнув поводок, можно увести… И ей хорошо. Везде хорошо, таким мадоннам всюду мед… Вот только кончается сажевая краска, а мне еще надо тонировать складки ее плаща.

– Я никогда не видела у нее такой одежды.

– Это было давно, когда работала в поезде, в экспрессе, но не в этом дело… Я лучше знаю, я помню все до последней снежинки…

Дарий возбуждался, и Медея, понимая это, постаралась внести отвлекающую нотку.

– Когда еще была жива Элегия, ты просил меня почаще готовить вам голубцы. Я как раз наготовила, идем к столу. И голубцы, и картошечка горяченькие, салатик с огурчиками и лучком, попьем компотика… Но ты можешь не спешить, я схожу домой и вернусь.

Женщина ушла, оставив его с вещественным доказательством покинутости. А Дарий, сняв с мольберта нарисованный портрет, заменил его незагрунтованным куском картона и снова взялся за кисти. Но основа без грунтовки – ледяной каток, по которому впустую расползаются щетинки кистей… А между тем его губы произносили какую-то заумь, вряд ли самому понятную: «Ратифицирован кварк на поверхности радужной оболочки глаза в результате свет приобрел свойства оставлять следы в вещественной гамма-проявленности сезонность природной ракушечной плазмы определяется летом так как кобальтово-ванадиевые молекулярные решетки содержащиеся в ней и определяющие ее синтезность вечностью приобретают конусную структуру только при температуре 0 °C в горных реках забвения или конструкция воздушно-плазменной новизны определяется небытием прозаичности».

О боги, правдива смерть, а жизнь бормочет ложь…

За неделю Дарий исписал весь запас картонок. На свет появились еще двадцать две Пандоры и столько же Элегий, которых он расселил в каждом углу, а также на тахте, на секции, платяном шкафу и даже в ванной комнате, прибив картинки к стенам, что, собственно, и явилось его «небытием прозрачности». Это было целое собрание сочинений на тему… И только последнюю картину можно было считать завершенной: Пандора на ней была точно такой, какой он увидел ее впервые, то есть 13 мая Того года. И на ней не было ошейника, и ее очарованный взгляд венчали две изгибистые, выразительные брови, напоминающие летящих птиц. И этим была поставлена точка. Он как бы вышел на свет, хотя депрессия еще крепко держала его в своих терновых объятиях. Но случилось главное: квадрат гипотенузы любви уравнялся с суммой квадратов катетов всепрощения и продолжения жизни…

Вечер ушел на ее комнатный палисадник. Сырой губкой Дарий протер все горшки, листья розы, столетников, колючий ствол эректуса, полил всех до одного зеленых братьев и, когда это делал, ощущал в голове тяжелый звон, ибо работать приходилось в наклонку. В какие-то моменты, при воспоминании (например, о том как они покупали герань в летнем цветочном магазине, у которого вместо крыши – целлофановая пленка и оттого было ощущение, что находишься в парнике) той или другой совместной минуты из глаз вытекала влага и падала на окатыши и ракушки, которыми Пандора обкладывала в горшках растения. Это, по ее мнению, вносило некоторое разнообразие и придавало цветнику японскую упорядоченность… Святая наивность. А как она в первые годы жизни старалась благоустроить дом и как он ей мешал! Ревнивый амур с его отравленными стрелами. Малый гаденыш. Карлик с крылышками.

После уборки домашнего палисадника, когда Дарий искал в гардеробе майку, наткнулся на старую ее комбинашку. Оливкового цвета, с тонкими бретельками, по колено, сексуальная, не раз во время сои… она была в ней. И снова тихое, словно арктическая полночь, слезливое страдание. А потом он увидел на трюмо ее пилку для ногтей, в ванной – пемзу, которая перешла к Пандоре от Элегии и которой они стирали с пяток наросты… нитки, ее иголки, с помощью которых она чинила свои трусики и бюстгальтер, ее мелкие вещицы, которые не посчитала нужным взять с собой, подумаешь, нищенские щипчики для ногтей, старая помада в золотистом футлярчике, истоптанные тапки, записка, на которой она писала ему задание (что купить в магазине), солнечные очки со сломанной дужкой, случайно завалившаяся за шкаф прокладка, а в массажной расческе… Этого он уже не мог вынести… Он вытащил из зубьев все до одного ее волоска и целовал, целовал, пока не опомнился. И что удивительно: впервые за долгие дни ощутил, как его Артефакт сделал ленивое движение и вроде бы начал… Гнусная тварь! Тоже порядочный гаденыш, который… Впрочем, ему осталось недолго безобразничать, рано или поздно (ну разумеется, лучше позже) депрессия его согнет в бараний рог и – крышка, вся власть перейдет к разуму, рассудку, здравомыслию, формальной логике, логике модальной, неклассической, логике предикатов, наконец, к логосфере, к натуралистической философии и, конечно же, к духовной чувственности… «Но пока я не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Я сепаратор физудовольствий, развращенное скопище метахондрий, маргинальный рукоблуд, слезливый арьергардист…» Два «медвежонка», презервативы, остатки какого-то крема любви, шарики он собрал в целлофановый пакет, вынес на улицу и похоронил под яблоней. Финита! Представление окончено. Но когда он увидел фотоальбом, а открыв его, узрел давнишний их с Элегией снимок (кажется, дело было в Крыму, в парке Гурзуфа, и Элегия с бутылкой кумыса сидит на лавочке, а он, Дарий, с сигаретой во рту, рассматривает свежий номер «Курортной газеты»), из Дария вышел весь дух… Прошлое, которое постоянно жило в нем, обжигало и холодило, и которое ни при каком раскладе нельзя вернуть, ввергло его душу в бесконечное увядание. Не расстилая постель, он улегся на диван и, накрывшись с головой одеялом, попытался отойти в сновидения, в надежде увидеть в них Ее… Когда он дотронулся щекой до подушки, отчетливо ощутил устаревшие ароматы ее любимых духов «Сандал». И кремов для лица, и совсем далекий пых шампуня, которым она удабривала свои волосы… «Лучше мне сдохнуть, чем со всем этим жить». Однако, почувствовав, как рядом с ним примостилась Найда, а в ногах закопошился Шок, что-то с души Дария спало, даже легче стало дышать, и он, согреваясь собственным теплом, отгоняя воспоминания, забылся тихим сном, в котором не было места ни страхам, ни упрекам… Ах, человек, смешное существо, вся мудрость – в легкомыслии его…

 

Глава восемнадцатая

Последнее Рождество

Несмотря на серый пасмурный день, который все же наступил, несмотря на полнейшую апатию, граничащую с отчаянием, Дарий потащился на фирму «Гермес». Кто-то же в ней должен хоть что-то знать… Однако, когда он позвонил, ему открыли дверь, а открыв, сказали, что фирмы «Гермес» уже давно нет и в помине и что ему не мешало бы взглянуть на вывеску… Утраченные иллюзии. Он сошел с крыльца и действительно в глаза бросилась вывеска с совсем другим обозначением. Вместо «Гермеса» – социальное обеспечение. Он обошел дом и увидел заснеженную площадку без единого человеческого следа. Двери, за которыми когда-то работала Пандора, были забиты толстыми досками крест-накрест… А поникшие поблизости кусты коринки с сиренью тоже говорили о полной и безоговорочной законченности сюжета.

И на улице Йомас, улице их лучезарных дней, тоже господствовали тени утраченных иллюзий. Но, как и прежде, на парапете, отделяющем улицу от сквера, что напротив бывшего кинотеатра «Юрмала», сидел чудик (с маскарадными очками-носом) и посиневшими пальцами нажимал на кнопки и клавиши своего кормильца – довоенной выпечки немецкого аккордеона «Хоннер». Рядом – открытый саквояж с тремя монетами. С тремя жалкими отголосками несметных ожиданий. Но вместе с тем музыкант своим видом демонстрировал полное наплевательство на редкомимопроходящую публику и, склонив на плечо голову, выводил давным-давно забытые мотивы своей мхом поросшей молодости – эта песня за два гроша, за два сольдо…

И Дарий, проходя мимо, застыдился, что не может кинуть в саквояж монету, поскольку и сам стал не того… взял у Медеи… на дорогу, на сигареты… разве что высморкаться в саквояж или помочиться, чтобы раз и навсегда сделаться настоящим придурком и провести остаток своих дней в сумасшедшем доме. Быть может, даже в той же самой палате, где когда-то пребывала маньячка Пандора Крона… О херес воспоминаний: хороши весной в саду цветочки… и кто-то с горочки спустился, и – домино, домино, рио-рита, парижские бульвары, брызги шампанского, вот и окна в сумраке зажглись… Или в сумерках? А, один черт – темная ночь, только пули свистят по степи…

Он подошел к забегаловке, где они с Пандорой в доисторические времена уплетали блинчики с медом и вареньем, правда, забыл с каким… Но блинная тоже закрыта, припорошены снежком две ступеньки. Зато гнойнично-дерьмовые «Плеяды» – ворота настежь, заходи, выворачивай кошелек и смело вступай в заведомо проигрышную схватку с железными истуканами, хотя твердо знаешь, что их ГСЧ непобедимы… Впрочем, как непобедимо искушение. Холера их побери!

И когда Дарий с улицы Йомас поворачивал на улицу Конкордияс (чистое совпадение с именем рыжеволосой Конкордии), его окликнули. Голос был мелодичным, исходил с автостоянки, а точнее – из приоткрытой передней дверцы серебристого BMW… Ну да, Октябрина, Сентябрина, Ноябрина… собственной элегантной персоной.

– Залезай, погрейся, – предложила она и распахнула противоположную дверцу.

Когда Дарий устроился рядом с Октябриной и огляделся, понял, что и у дамы наступили иные времена, иные веяния моды. Из подсиненной блонды она превратилась в жгучую брюнетку с коротко подстриженными волосами. Но лицо по-прежнему холеное, по-блядски ухоженное, и руки ухоженные, и одна из них непринужденно лежала на баранке, пальцы другой держали длинную сигарильо, к которым, видимо, ее приучил дон Хуан… Дарий дал ей прикурить и, не испытывая никаких эмоций, ждал, что ему скажут или как с ним промолчат. Светский треп? Однако вопреки ожиданиям – слезливая сага о разводе, о процессе года, о продажности суда, о венчающей дело справедливости и, конечно, о пережитом, о таком пережитом, о чем и вспоминать страшно. Но лучше бы Дарий прошел стороной, чтобы не знать, вернее, чтобы не узнать того, что ему Октябрина навешала на уши… После развода и раздела имущества Гойтисоло, посчитав себя оскорбленным и преданным любимой женщиной, весь свой бизнес перевел на Пиренейский полуостров, где все и произошло… Дарий, затаив свое и без того затаенное дыхание и предчувствуя какой-то подарок судьбы, рассеянно смотрел на дорогу, где два явно подвыпивших человека пытались прокатиться по ледяной дорожке… Они падали, цеплялись друг за друга, поднимались и снова падали, и снова пытались… «Как я, – подумал Дарий, – но я уже не поднимусь… Если случилось то, о чем я начинаю догадываться, значит, не поднимусь…»

– Конечно, Пандора значительно моложе меня, но я Хуана к ней не ревновала… Как мужчина он меня, пожалуй, не вполне удовлетворял, очень быстро входил в раж… Я только-только начинаю разогреваться, а он уже готовенький… Испанский темперамент да плюс хронический простатит… Я щадила его и потому иногда позволяла себе вольный выпас…

– Что случилось с Пандорой? – перебил ее Дарий. – И пожалуйста, не морочь мне голову…

– А тебе хочется обо всем узнать?

– Только о ней… Что бы ни случилось…

Октябрина открыла бардачок и вынула газетную вырезку. Протянула Дарию.

– Это из одной русскоязычной газеты, выходящей в Барселоне… Буквально вчера прислал охранник Хуана… Но, может, тебе не стоит это читать? Иногда лучше не знать, чем…

– Пожалуйста, помолчи… – и Дарий побежал воспаленным взором по бисерно набранному тексту. И по мере того, как вникал в смысл заметки, от ног к сердцу наплывала ледяная волна… «Господин Гойтисоло, проживший в советской России более пятидесяти лет и вернувшийся в Испанию, стал жертвой своих привязанностей… Его молодая сожительница, которую он привез с собой, страдая маниакальной страстью к поджогам… – Дарий несколько строк пропустил, его влек приговор. – Прошлой ночью сгорела трехэтажная вилла, в результате чего господин Гойтисоло и его прислуга погибли в огне, поскольку пожар их застал сонными. Подозреваемая в совершенном преступлении Пандора Крона была по решению окружного суда помещена в частную психиатрическую клинику, но…» – Дарий опустил руку, сжимающую газетную вырезку, и закрыл глаза.

Октябрина участливо, не скрывая волнения, произнесла:

– Быть может, это вранье. Журналисты в поисках сенсации идут на все. Давай заедем ко мне, чего-нибудь выпьем. Ради бога, успокойся, надо хорошенько во всем разобраться…

– Спасибо, я хочу остаться один. Созвонимся…

Толкнув дверцу, он вышел из машины. Октябрина, глядящая ему вслед, не выдержав прилива жалости, заплакала. Она ждала подругу, которая отправилась в ближайший банк, чтобы снять деньги, – предстояла операция на груди… Простая женская история с неопределенным результатом… «Какая странная жизнь», – подумала Октябрина и взяла из пачки новую сигарильо. Но по мере того, как никотин возбуждал вегетативные центры, дрожь в руках понемногу унималась, слезы подсыхали, тем более что в зеркальце появилась Жанна со своей легкой, буквально летящей походкой…

Дарий был в ступоре. И хотя какие-то сдерживающие рефлексы не позволяли ему кричать во всю мощь легких, внутри у него шло гибельное разложение. «Неужели на этом все закончится? Почему она не подумала обо… Неужели, неужели, неужели все забыто и перечеркнуто? Не любовь же к Омару оторвала ее от меня… Богатство, шик-блеск, тра-ля-ля? И зачем же играть с огнем, дорогая моя? Я уже не могу тебе ничем помочь. И где будешь похоронена? Теперь до тебя никому не будет дела. Суицид, будь ты проклят! Но может, Октябрина права и журналисты набрехали? Эти скоты способны на все. Это племя, которое надо морить синильной кислотой или выводить с помощью напалма. А где я могу узнать – как, где, когда? В Интернете, но я не умею им пользоваться…» Какая-то робкая надежда сверкнула в его обреченном сознании, и ноги, помимо воли повели в сторону библиотеки. Но молоденькая девушка, которая заведовала услугой, сказала, что надо платить два лата, которых у Дария не было. Но, когда он повернулся и направился к дверям, его окликнули, видно, его облик был настолько жалок, что…

– Если не ошибаюсь, вы наш читатель, поэтому можете заплатить позже, – сказала юная добродетель, – подождите минутку, я помогу вам… Какую информацию вы хотели бы получить?

Дарий пожал плечами.

– Я знаю только имя и фамилию. Хуан Гой-ти-соло…

– Возможно, этого достаточно… Ху-ан Гой-ти-со-ло… – пальчики по клавишам…

Дарий рассеянно уставился на стенд с книжными новинками: «Пуля вместо любви»… «Ожерелье олигарха»… «Как стать богатым, красивым и здоровым?»… «Жизнь на грани смертельных иллюзий»… «Вот именно, – сказал себе Дарий, – на грани смертельных… Если бы только иллюзий… Жизнь на грани бессмысленности, что намного страшнее… А когда-то для меня мои картины и вообще все, что с этим связано, было дороже всего на свете… Это ОНА сделала так, что я утратил все понятия обо всем, притух, протух, потух… потух петух… Именно, так и произошло…»

– Я, кажется, что-то для вас нашла, – подала голос библиотекарша. – Садитесь на мое место и почитайте сами, что об этом господине написано…

Сайт «Компромат RU». Хуан Гойтисоло – один из богатейших бизнесменов России. По данным журнала «Forbs», его состояние оценивается в пять миллиардов долларов (курс за ноябрь с. г.), основное поле деятельности – финансовые сделки, инвестиционные проекты в российское металлоперерабатывающее производство. Однако несколько лет назад г-н Гойтисоло был привлечен к уголовной ответственности за сокрытие налогов и незаконный вывоз в страны Западной Европы промышленных бриллиантов и редко-земельных металлов, осмия, цезия и большого количества ртути. Желая избежать уголовного преследования, бизнесмен, находящийся под подпиской о невыезде, бежал в Латвию, где и занялся мелкооптовым бизнесом, явно маскирующим его основной род занятий. Недавно он перебрался на свою этническую родину, где давно были налажены корпоративные контакты с местными деловыми кругами. Приехал г-н Гойтисоло в Испанию не один, а с молодой русской женщиной, необыкновенно красивой, но судьба которой в Испании не оказалась счастливой. По данным корреспондента газеты «Мундо депортиво» Висента Казарры, пожар, который возник на вилле Гойтисоло, явился следствием преднамеренного поджога, в чем полиция подозревает молодую сожительницу г-на Гойтисоло. В огне погибли сам хозяин, его прислуга и шофер. Подозреваемая обследовалась в психиатрической клинике профессора Мигеля на предмет болезненного пристрастия к поджогам… Однако, по другой версии, сообщает та же газета, возможной причиной поджога могла стать месть русской женщины, которую Гойтисоло держал под настоящим домашним арестом, лишив ее личных документов, с помощью которых она могла бы вернуться на свою родину. Как свидетельствуют осведомленные источники, между сожителями были постоянные конфликты, и полиции еще предстоит выяснить, какую роль в этой трагедии играли обе стороны. История не нова, стали уже притчей во языцех мелодраматические инциденты с иностранками из Восточной Европы, которые приезжают на Пиренеи в поисках сказочных принцев, находя вместо них дешевые бордели и безжалостных сутенеров… Но судьба русской пироманки сложилась поистине чудовищно: оказавшись вдали от родины и не имея возможности туда вернуться, она не нашла другого выхода, как только покончить собой. В Испании за год было зарегистрировано шестьдесят восемьдесят случаев суицида, совершенного иностранками. Безрадостная статистика для страны, которую олицетворяет дух самого оптимистичного литературного персонажа всех времен и народов…»

…Дарий ощутил удар в затылок. Сволочное артериальное. На экране вместо слов поползли мерзкие насекомые, черные мушки и мухи, пауки, возможно, даже скорпионы, жуки скарабеи, полчища тараканов, только что вылупившиеся змееныши и вполне повзрослевшие жабы кокои. Не видя белого света, он поднялся со стула и вышел из библиотеки. И где-то в районе «Мидаса», нет, метрах в ста от него, у дорожки, которая вела к железнодорожному полотну и которое он должен был непременно пересечь, чтобы попасть в березовую рощицу, он начал умирать. Подойдя к своей березе, он обнял ее, приник головой, еще не подозревая, что уже умер на четверть, ибо печень с кишечником прекратили свои функции. Поджелудочную буквально заливало инсулином, желчный пузырь, подобно дряхлому презервативу, расползся, выплескивая в двенадцатиперстную кишку весь жизненный запас желчи… Однако мышцы губ, язык и челюстные кости еще были дееспособны, чтобы произнести шесть слов, когда-то произнесенных Горацием: «Я не тот, кем был раньше», – и прибавить к ним еще три слова, почерпнутых из своих уже затуманенных глубин подсознания: «Прости, ухожу навсегда…»

Направляясь по своей Сиреневой и уже свернув на заснеженную дорожку к дому, Дарий скончался наполовину, ибо вся левая сторона тела начала деревенеть и превращаться в кладбище метахондрий, тестостерона, гемоглобина, лейкоцитов, становилась погостом слизистой, эпидермы и волосяных луковиц. В окно увидел лицо Медеи, но сил, чтобы поднять руку и поприветствовать видение, у него уже не осталось. Да и смыла тоже не было. За порогом собственной квартиры он умер почти на две трети, и, если бы не телефонный звонок, который диким звоном оглашал пустыню его жизни, он отдал бы Богу душу уже через полторы минуты… Даже, может быть, и значительно раньше… Но, взяв трубку, прижав пластмассу к уже покрывающемуся инеем уху, он промямлил: «Я пока здесь, говорите…» И, кажется, трубка, начавшая оледеневать, вдруг стала покрываться капельками влаги, словно из нее испарялось тропическое тепло, а спина Дария из согнутой безжизненной коряги стала осуществленно выпрямляться, словно в его некроплоть вогнали стальной штырь, прямизне которого он обязан был подчиниться. Необъяснимый… Запредель… случай. Уже входящий в кому мозг уловил тонкую вибрацию, микронной величины писк откуда-то возвращающейся Жизни. Как же иначе, если остатки его ушного нерва фиксировали далекие, знакомые березам, дюнам, морю и субтильным чайкам модуляции голоса, который надрывно взывал: «Дорогой мой, это страшная ошибка, не верь, я жива и в четверг возвращаюсь… Почему ты молчишь, наверное, плачешь, я тебя знаю, ты порядочная плакса… Но я без тебя… А как ты там без меня? Небось, играешь, пьешь? Все объясню, когда возвр… Какая же я была дура… Все, все, мне надо бежать, трап уже подъехал, до встречи, мой дорогой… Поцелуй Найду и Шока…»

На 99,9 процента мертвый и настолько же неживой Дарий все услышанное расценил как предсмертный бред, а потому, перестав сопротивляться, выпустив из рук трубку, опустился на пол и, сложившись калачиком, предался окончательному и бесповоротному охлаждению. Но если его душа уже вознамерилась взлететь к перламутровой благодати небес, то тело, тем более согреваемое с одной стороны Найдой, а с другой глуповатым по причине молодости Шоком, вдруг начало оттаивать, как, скажем, с приходом весны оттаивают окна или мартовские желоба… И более того, где-то между диафрагмой и коленями затеплился его реактор, который на фоне всеобщего клеточного катаклизма находился в спасительном анабиозе, теперь, слава богу, вдруг ожил и начал восставать из руин… Всемогущий, невзирающий на смерть, неподвластный тлению, несгибаемый, непреоборимый и нержавеющий реактор, который возвращает тепло и разжижает ледяные сгустки крови… И каким-то далеким, еще не остывшим сонмом нейронов Дарий ощутил новое дуновение бытия, услышал шум зеленых дубрав, сквозь ветви которых, прорывались бархатные завитки солнечного света… И никакого тоннеля или длинного коридора с ярким светом в их конце. Просто крепкий сон в летнюю ночь. А быть может, бредовый пересып в канун Рождества, что, собственно, ближе к декабрьской реальности.

Да, за окном уже вовсю громыхали рождественские петарды, и радужный свет от них заполнял все пространство, в котором малой частицей затерялась улица Сиреневая с ее поредевшими обитателями и оставшимися наедине с самими собой Найдой и абсолютно не понимающим смысла жизни лопоухим Шоком…

 

Эпилог, или Вариации на тему…

Автор, убоявшись испортить читателю настроение (или, наоборот, заразить его неоправданным оптимизмом), оставляет ему право самому решать, каким должен быть финал данного повествования. Если с трагическим исходом, то тогда пусть он представит ухоженное провинциальное кладбище, две могилы под одним скромным памятником – Дарий всегда говорил, что хочет быть похороненным рядом с Элегией. Какое-то время на могилу к Дарию и его бывшей жены будет ходить по-прежнему страдающая запоями Медея (приносить искусственные цветы, убирать могилу)… А потому неделями надгробие будет пребывать в сосновой пыльце, а баночки из-под цветов – пустыми, кусты неподрезанными и пр. А в первые три недели после ухода Дария возле мусорных контейнеров, в палисаднике останутся мокнуть под дождями и ссыхаться под солнцем наспех сделанные Дарием портретики Пандоры, Элегии и еще какой-то никому не знакомой женщины. Чья-то равнодушная рука забросит в кусты шиповника тюбики с краской, кисти, книги, среди которых будет долго осирочать пространство синий томик «Кама Сутры»… А рядом с ним – две рамки с фотографиями под стеклом – Пандоры и молодой Элегии, сфотографированной в далекие студенческие годы ее поклонником с механического факультета. Чей-то тяжелый каблук, наступив на рамки, раздавил стекла, из-под которых обнажились исходящие в вечность мгновения… На́йду и Шока заберет к себе Медея, и они у нее будут жить до той поры, пока не произойдет еще одна (очередная) человеческая драма.

В один из летних дней (следующего года) Сара привезет к бабушке Сашу и Машу, что всегда было заветной мечтой Медеи, и оставит их до… Но так случилось… как, допустим, бывает, когда на минутку кто-то оставляем зажженную свечу рядом с тюлевой занавеской при открытом окне и когда сквозняк… или случайно выходит из квартиры, забыв взять ключи и отжать в шлеперном замке язычок… Вышел, закрыл дверь и только тогда осознал, что вернуться назад невозможно… А между тем на газовой конфорке остался закипающий ковшик воды, которая при 100 гр. Цельсия непременно забурлит, пенно перекинется через край и зальет газ… Или другой пример… Впрочем, любой умозрительный пример – это всего лишь схоластика по сравнению с тем, что случилось с Сашей и Машей. Они еще спали в кроватках, когда Медея, встав по обыкновению очень рано и решив погладить белье, включила утюг и спустя полторы минуты в окно увидела проходящего мимо человека, статью, обликом, походкой и всеми невербальными признаками смахивающего на ее незабвенного Олигарха… И хотя она не верила в чертовщину, тем более в реинкарнацию или чудесное спасение, тем не менее… Да, тем не менее, оставив в спешке на столе включенный утюг, она выбежала из квартиры и, как малахольная, понеслась дальше, за калитку, на дорогу, но… Никого, лишь соседка Ассия с Тобиком шли навстречу. Они всегда по утрам ходят к морю в пустой надежде найти там янтарь такой величины и такой чистоты… И пока Тобик вился вокруг Медеи (ее знали и любили все псы, живущие в пределах), Ассия начала рассказывать сон, который ей приснился. И что для Медеи отрадно: якобы во сне Ассия видела Олигарха, который вместе с Асафом по шли купаться, и оба… Долгий пересказ о пустом сне, который однако сковал интересом черты лица Медеи. Она с упоением слушала снотворный бред и даже прослезилась, когда выяснилось, что и Асаф и Олигарх чуть не утопли, когда пытались наперегонки доплыть до четвертой мели. И только тогда, когда из отдушины начали курчавиться синие дымки, Медея, обмякнув всеми частями тела и заполошно закричав, устремилась к дому, но, зацепившись за порожек, упала, поднялась и скрылась… Но поздно. Запоздало. Пролетели ее самолеты, просвистели ее поезда… Угарный газ – страшное дело, особенно для клеток таких неженок, как Саша и Маша. Оставленный утюг… О, будь проклят Случай! И будь проклят ее обложенный похмельным молочком язык! Возгорание стола, то есть пластмассы, которой была покрыта столешница. Вот откуда задымление, угарный бесцветный газ, заполнивший комнаты, все уголки и беззащитные клетки Саши и Маши. Тот самый, который удушил их отца Мусея. Асфиксия. Смертельный дефицит кислорода, без которого все мертво и невозвратно.

Три дня жители Сиреневой слышали душераздирающие крики, вой, стенания Медеи. И даже лошадиные дозы психотропных препаратов не смогли умалить ее помешательство. На смену умершей в дурдоме Модесты туда была помещена одичавшая от горя и постаревшая на сто пятьдесят лет Медея. Конкордия вышла замуж за престарелого мулата и уехала в Канаду. Родившегося… абсолютно белого ребенка назвала… Впрочем, это к данному сюжету никакого отношения не имеет. А вот судьба Тобика, будившего с утра весь дом, сложилась тоже трагически. Увязавшийся в один из дней за Медеей, которая шла на рынок, он на самом переезде проявил совершенно необъяснимую выходку – бросился под колеса проходившего товарняка, как будто куда-то спешил и если бы не поспел, то… Чистое самоубийство, надоели пинки и притеснения двуногих скотов… Ах, судьбы, судьбы, слепое наваждение ниотчего…

Но если читателю будет угодно более приемлемое окончание этой истории, которая развивалась, жила и закончилась на Сиреневой улице, то пожалуйста…

Нетрудно представить, какая космическая радость охватила Дария, когда в ближайший четверг открылась дверь и в дом вошла Пандора. И первое, что она сделала (разумеется, после того, как они с Дарием побыли…): взяла лейку и со счастливой улыбкой принялась поливать свой любимый, никогда не увядающий домашний палисадник… Отцвели уж давно хризантемы в саду… Весной она снова примется за восстановление своего уличного уголка неброской природы, и Дарию часто придется выносить из кладовки шланг и поливать цветы. Будут, разумеется, и новые посадки: например рододендрона, саженец которого Пандора позаимствует из пристанционной клумбы. Появятся в палисаднике и две декоративные туи и рябина, выкопанная в лесопарковой зоне…

В один из пасмурных дней Дарий получит известие из Брюсселя, что его картина «Последний закат» завоевала признание Унии европейского искусства и будет выставляться в главных музеях Старого и Нового Света. И Кефал посмертно удостоится высших, но бесконечно запоздалых почестей: его картина (одна из двух избежавших сожжения) под условным названием «Вечная жизнь» на аукционе «Сотбис» будет продана за 150 тысяч фунтов стерлингов. И купит ее не пожелавший назваться любитель сюрреализма. «Ну что ж, бывает, – скажет по этому поводу Дарий, – если «Черный квадрат» оценивается в миллионы, то почему бы живописно изображенным влагалищем не обогатить коллекцию какого-нибудь сошедшего с ума нувориша?»

Пандора закончит медучилище и благополучно много лет проработает операционной сестрой в местной больнице. Найда умрет через четыре года (скорее всего, от старости), Шок… Бедный Шок, когда в один зимний день он пойдет с хозяином на прогулку к морю, под тяжестью снега обвалится козырек на бывшем магазине мясных полуфабрикатов, и бедная собачка умрет от ушибов, хотя и Дарий не избежит телесных повреждений. А как же иначе – разломы, которые случаются не только в Мексике или Азии, но и… Они заведут нового кота по имени Буба (Буся) и новую собачку – болонку кремового окраса, очень живую и ласковую шалунью Геллу (во время бегства от злой мачехи упала со златорунного барана в воды пролива). Но в общем и целом их счастью не будет предела, и, возможно, никакие жизненные передряги не помешали бы им дожить до глубокой старости, если бы в одну из зимних морозных ночей не загорелся соседний дом, в котором жило потерянное поколение посудомоек. Пламя чуть было не перекинулось на угол их дома. Все произойдет под Рождество, когда пожарники бывают пьяны и когда все ближайшие гидрозатворы намертво заморожены… А причина пожара… Она тривиальна, если верить заключению комиссии, расследовавшей данное ЧП: «Возгорание здания произошло по причине короткого замыкания…» Но, конечно же, читатель, наверное, догадывается, кто бы мог быть причастен к огненной трагедии… Однако, как говаривала Пандора, тут надо иметь в виду презумпцию невиновности…

Ясное дело, прекрасное недолговечно. Но душа… Она останется жить в Той березе, которая переживет и Дария, и Пандору, и даже проспиртованную Медею… Об остальных обитателях Сиреневой улицы автор умалчивает, ибо нетрудно представить, каким может быть будущее у того же Легионера и его апатичной, бесконечно поблекшей Лауры… Все уходят, и они уйдут. Модеста… Впрочем, прохудившиеся мозги долго живут и умирают без страха и тоскливого осознания ухода… Да, вспомним и о Флориане. Царствие ему небесное. На Лиго, в собственном дворе, принимая почти в полном составе свой теневой кабинет (с шашлыками и французским вином Шато Лафлер Пергансон Крю Буржуа 1999 г.), он неосмотрительно возьмет в рот крупный кусок шашлыка и, не сумев проглотить, подавится. Но этого могло бы не случиться, если бы он успел дотянуться до фужера с вином или простой минералки… Или если бы его теневой министр благосостояния успел бы вовремя надавить на живот своего шефа своими откормленными телесами. Но, увы, реанимация не состоялась. Все произошло в мгновение ока, как обычно это случается, когда за нами приходит мамзель Потусторонняя…

Однако нельзя же быть до такой степени забывчивыми, чтобы не вспомнить о судьбах «Амиго», Ахата, Энея, Виктории и некоторых других механочеловеческих индивидов. В один из весенних, а точнее, майских дней в салон «Мидас» зайдет подвыпивший отдыхающий и, поставив на кон десять латов, по рассеянности сыграет по максимуму. Только одно нажатие на клавишу. Казалось бы, что тут такого? Ан нет, аппарат, подчиняясь дикой случайности, выдал курортнику наиотличнейшую поляну с тремя сомбреро и тремя «перчиками». Не будем забывать, что только случайность может вознести человека к солнцу и может бросить в пропасть, заполненную гремучими змеями. И после того, как «Амиго» начал «крутку», он еще несколько раз выдавал по три «перчика» (крутка в крутке, что бывает один раз на 1000 случаев), в результате чего на табло высветилась сумма с шестью нулями… И конечно, присутствующие при этом Жагарс, Виктория и Эней с Ахатом были в глубоком шоке, как, впрочем, и сам отдыхающий, оказавшийся лицом к лицу с благословенной Фортуной. Но были и пострадавшие. Например, «Амиго», хозяева которого после гигантского проигрыша сочли его неспособным к дальнейшим играм и, более того, нашли в его поступке элементы предательства интересов фирмы, а потому на второй день его увезли из салона в неизвестном направлении… Как вредителя и изменника Родины… Но мы же знаем, что в венчании плюса с минусом всегда побеждает последний. Король негатива, непробиваемый финалист вечности и принц энтропии. А если минус на минус? И гадать нечего – вызревает безоговорочный плюс. И видимо, по этой системе развивались личные судьбы Виктории и Энея. В один прекрасный момент эти две отрицательные величины исчезли из поля зрения «Мидаса», и, если бы не Ахат, никто бы не узнал о сенсационном сочленении двух лудоманских судеб. Антиподы обычно так не заканчивают… Но подвело свадебное путешествие на райские острова Юго-Восточной Азии, где очень много игральных салонов, а еще больше белоснежных песчинок, образовывающих гигантские пляжные корсеты. Они играли в самом престижном салоне Суматры, когда услышали надвигающийся грохот цунами. Но прекрасно шла игра, они были в неге и в предвкушении. А потому они не успели попрощаться, а лишь с отраженными в глазах цифрами и застывшими в ушах звонами, которые царят в каждом игорном салоне, были подхвачены гигантской волной и, пронесясь с ней километра два в сторону своего отеля, с нею же и вернулись назад, в океан… Такую историю поведал Ахат Брониславу в апрельский четверг следующего года… А сам Ахат? Ну что с него возьмешь: после того как он застал своего семнадцатилетнего сына Рудольфа со своей тридцатидвухлетней Роксаной, Ахат вернулся на нары. И уже в тюрьме у него вдруг начали расти два зуба мудрости, а голова, напоминавшая до того заржавевший моток колючей проволоки, вдруг стала иссиня-черной. Его, как большое диво, часто показывали по телевизору, и каждый раз он горько сетовал, что не может побывать на могиле своих близких – жены Роксаны и сына Рудольфа…

С Жагарсом ничего не случится до того дня, когда огромный автокран врежется в стену «Мидаса» и полностью разрушит его… Будут говорить, что это происки бывшего клиента салона, проигравшего в нем подержанную машину, три получки, магнитофон и почти новую газонокосилку… Все остальное, как по сценарию: развод, слезы, плач дочери, одиночество, поиск себя на задворках нищеты, обретение и… сладкая месть. «Мидас» накрылся, и многие жены в Юрмале сходили в церковь и поставили по свече. Впрочем, во всем было больше звона, чем смысла.

Но при любом финале каждую весну, без вмешательства человека, в палисаднике Пандоры будут сами по себе расцветать подснежники, а месяцем позже – роскошный розовый куст, а у его подножия – разливаться синее озерцо ночных фиалок. Они так навсегда и останутся трепетно беззащитными, особенно в дни, когда дуют осенние бризы. И по-прежнему Сиреневая улица летом будет утопать в роскошных купах сирени, жасмина, редких каштанов и еще более редких эвкалиптов, секвой, ливанского кедра… Впрочем, кто их в этих местах видел? И по-прежнему во двор будет прилетать старый ворон в надежде чем-нибудь поживиться и отбить в жарком бою с чайками какой-нибудь лакомый отброс.

Но может быть и третий вариант окончания истории о любви, блуде, нравственном падении и нравственном же возрождении (хотя и запоздалом) и прочих неосязаемо тонких и осязаемо грубых материях существования. Вполне ведь возможно, что все, о чем рассказал автор, всего лишь суть очень короткого сна или предсмертного видения уходящего сознания, когда в считанные мгновения перед внутренним оком (разумеется, всевидящим) проносится вся жизнь, какой бы стройности или хаотичности она ни была. Неповторимые мгновения, запечатленные десятью миллиардами нейронов и двумястами миллиардами метахондрий, которые, отмирая, выбрасывают в ноосферу гигантский выплеск человеческого подсознания… На этом, собственно, и держится все то, что мы называем бытием… или – небытием, которое умещается в невидимой, но вечно огненно пульсирующей точке наших несбывшихся надежд…

Вот, пожалуй, и весь хеппи-энд… А что вы хотите, если квадрат гипотенузы жизни равен сумме квадратов папоротников, расцветших в ночь Янова дня… Цвет жизни и смерти, но это в зависимости от того, кто первым его увидит…

Июнь 2007 г.

г. Юрмала