— Пс-с! — говорят евреи, пожимая плечами. Они только что узнали, что на-днях будут выпущены на свободу все подозреваемые и действительные сообщники Шугая. Презрительное восклицание почтенных лавочников означает: и на это вам потребовался год? Понимаете ли вы, сколько жизней могло быть сохранено, сколько спасено имущества?
После смерти Свозила Эржику, наконец, накрепко упрятали под замок. Новый командир отряда, наверно, сумеет лучше справиться с делом.
Впрочем, еврейская молодежь Колочавы перестала увлекаться делом Шугая. Мысли всех сейчас были обращены к старому соперничеству семей Вольфа и Бера, которое разгорелось с новой силой в борьбе за табачную лавочку. Скоро прискучило и это. Внимание еврейской общины обратилось к очередной сенсации: открывавшейся вакансии кантора в хустской синагоге и ожесточенной борьбе за это место, которая возникла между ортодоксальными талмудистами, сионистами и хасидами.
Однако все немало взволновались, когда в деревне появилось такое объявление (оно было напечатано на трех языках — чешском, украинском и венгерском):
НАЗНАЧЕНА НАГРАДА!Начальник гражданской администрации
В Хустском, Воловском и других горных округах долгое время бесчинствует разбойник и убийца Никола Шугай со своими сообщниками. Банда Шугая, в особенности он сам, совершила ряд исключительно дерзких и жестоких смертоубийственных грабежей. Преступникам, пользующимся поддержкой некоторой части местного населения, пока что удается избежать правосудия.советник Блага.
В интересах безопасности мирных граждан предлагаю всем, у кого есть какие-либо сведения о преступниках, немедленно сообщить их ближайшему жандармскому посту или политическим органам. Лицу же, кое поможет захватить Шугая, например путем наведения полиции на его след, будет выплачено вознаграждение в сумме 3000 (три тысячи) крон.
За вознаграждением обращаться в ближайшее полицейское управление.
Рядом висел маленький и незаметный плакат. Совет еврейской религиозной общины двух округов тоже назначал награду. Размер — тридцать тысяч.
— Ну, наконец-то! А теперь возьмитесь за ум, евреи. Ведь вы знаете, что не руки решают дело, а голова. Настал решительный момент.
Местный нотариус подвел евреев: велел расклеить объявления утром в субботу. И патриархам пришлось, не читая их, степенно проходить мимо и лишь слушать — даже не задавая вопросов! — что рассказывают об этом объявлении другие, менее набожные единоверцы. Нелегко было отвлечься на весь день от мирских дел и устремить свои помыслы ко всевышнему, ходить с просветленным лицом, не хмурясь, неторопливым, степенным шагом. Хотелось спешить куда-то, хотелось морщить лоб, усиленно размышляя, хотелось поддаться искушению и устремить помыслы не ко всевышнему и небесной царевне Саббат, но на суету мирскую и на Шугая. Впрочем, при желании и некотором опыте общения с богом можно было найти компромисс и думать о том и о другом. Например, так. Народ иудейский — любимец всевышнего, он всегда вознаграждаем судьбой, даже если этой награды приходится ждать веками. Иегова неизменно покровительствует евреям. Но, боже великий, как долго еще нам, ничтожным людям, ждать, пока ты вспомнишь, что нас терзают недруги… среди которых Шугай — не из последних. Как избавиться от Шугая? Что бы такое придумать? И где еврейская община возьмет столько денег? Ой, ой! Неужто они всерьез хотят заплатить такую сумму?
Вечером, как только на небе появились три звезды, призывая царевну Саббат вернуться к звездному трону всевышнего, еврейские патриархи собрались в комнатке Герша-Лейбы Вольфа, за окном со спущенными занавесками. Патриархи тотчас разошлись во мнениях, и каждый выкрикивал свой совет, который считал единственно правильным и ведущим к успеху.
Созовите товарищей Николы, пусть капитан пообещает им должности лесников и путевых обходчиков, пусть посулит им луну с неба. Разделите их, возбудите в них зависть, разожгите среди них соперничество, борьбу за тридцать три тысячи, ведь это много, чертовски много денег! Стрелять в Шугая никто из них не отважится, потому что они всерьез верят, что пуля отскочит от него и убьет стрелявшего, но разве нет у них топоров, разве не найти в лесу дубины? А правда ли, что старая Дербачиха умеет варить наговорные зелья?
Все было ясно. Вполне ясно.
Ясно? Нет, совсем не ясно!
Когда патриархи расселись на диване и стульях, постели и подоконниках, Берка Вольф (ну, конечно, господин Бернард Вольф не может без фокусов!) поднял вопрос о том, как следует понимать фразу: «Лицу, кое поможет захватить Шугая, будет выплачено вознаграждение в сумме три тысячи крон». Что значит «захватить»? А если разбойника возьмут мертвым? И еще вопрос: значит, можно только способствовать поимке Шугая, а самому его изловить нельзя? А убить можно? Или тут нужно читать между строк?..
Разногласия между вольфовцами и беровцами вспыхнули с новой силой, ибо в спор о Шугае был привнесен сложный вопрос о религиозно допустимом и недопустимом. Вот где можно было проявить перед всеми знание талмуда и сокрушить оппонента логикой, цитатами из авторитетов, напоминанием о колочавской табачной лавочке и месте кантора в хустской синагоге! Спорщики вскакивали с мест, выкрикивали язвительные реплики, разражались саркастическим смехом, иронизировали и, покраснев и жестикулируя, препирались между собой.
— Не вам учить меня талмуду, господин Иосиф Вольф! Вам, который по субботам, из-под полы, исподтишка торгует водкой!
— А что понимаете в талмуде вы, паршивый польский еврей, который здесь без году неделя! Мы настоящие хасиды! К вашему сведению: все ваши дочери ради хустских офицеров готовы перейти в христианство. Срам на вашу голову!
Страсти, наконец, так разгорелись и поднялся такой шум, что пришлось вмешаться седовласому Гершу-Лейбе Вольфу. До сих пор этот восьмидесятилетний патриарх и бровью не повел. Сейчас он медленно поднялся с засаленного дивана. Все стихли, понимая, что сейчас будет сказано мудрое слово.
Старец слегка развел руками, как кантор перед торой, и, воздев очи, произнес медленно, с достоинством:
— Разве Шугай у вас в руках? Кто он: вошь или блоха?
И неторопливо уселся на место.
Собрание почтительно молчало. Вот это мудрость! Старец, как всегда, прав. Поистине ничто не вносит такой ясности в проблемы, как своевременное сравнение. Его отлично поняли все присутствующие. Страсти утихли, в головах прояснилось, ход мыслей собравшихся принял единственно правильное направление. Нельзя убить в субботу вошь, ибо она не убежит и до завтра, но убить блоху можно, потому что блоха не станет ждать. Шугай еще не пойман, и, чтобы обезвредить его, придется положить немало трудов. Да, Шугай не вошь, которую можно придавить в любой момент. Когда дело касается Шугая, не следует держаться буквы писания.
Мудрость сказала свое слово. Спор был закончен.
На другой день, в воскресенье, новый жандармский капитан собрал сход. Уже с неделю отряд имел нового командира, но еще никто из колочавцев не знал, что он собой представляет. Еврейскую депутацию капитан не принял, сославшись на чрезмерную занятость. Поэтому все с любопытством ждали этой встречи. Около трехсот жителей Колочавы собрались под кленами у корчмы Лейбовича. Они стояли группами, сидели на ступеньках и под забором. В корчму к трехногим столам отважились сесть только самые почтенные. Остальные ждали, когда придет капитан. Посмотрим, что-то он скажет? Тогда можно будет одному за другим потянуться в распивочную.
Среди собравшихся прохаживались четверо жандармов, без ружей и без касок. Держались они по-приятельски, усмехались, заговаривали с мужиками о ценах на скот и на извоз, — можно было подумать, что жандармы испокон веков в самых дружеских отношениях с деревней. И что только делается!
Среди ожидающих были почти все тайные и явные сообщники Шугая, выпущенные из предварительного заключения и получившие условное наказание: Василь Кривляк, тот, что участвовал в налете на горный шалаш в Долгих Грунах, когда был унесен овечий сыр; Юрай и Никола Штайер; Мытер Дербак, после налета на почту он был опознан по рваной штанине и солдатскому ремню; Иосиф Грымит, Олекса Буркало, Мытер Вагерич. Только Эржику и старого Драча оставили в Хусте.
Были здесь и Дербак-Дербачек с пасынком Адамом Хрептой и изрядно взволнованный Игнат Сопко. Только Данила Ясинко не пришел. И правильно сделал: не обошлось без опасных разговоров. Дербак-Дербачек, увидя у забора Игната Сопко, угрожающе подступил к нему.
— Довольно я покрывал николовых дружков! — возопил Дербачек, ударив себя кулаком в грудь. — Бог видит — хватит с меня!
Игнат Сопко старался спокойно глядеть ему в глаза.
— А при чем тут я? — огрызнулся он.
Дербачек точно не слышал.
— Что для меня сделали эти милые дружки, когда сгорела моя изба? А чем помогали они мне раньше? — Дербачек, не щадя сил, лупцовал себя в грудь.
Вокруг начали собираться соседи.
— Хватит с меня! Довольно! Я убью Николу. Я доберусь до него! Я не боюсь его больше. А если я его не найду, ты мне его найдешь, Игнат!
— Почему это я?
Но Дербак-Дербачек, полный злости, досады и жажды получить тридцать три тысячи, тыкал пальцем в Сопко и твердил:
— Ты, ты его найдешь, Игнат!
Быстрым и бодрым шагом подошел молодой капитан. Толпа расступилась, снимая шапки. Усмехнувшись, капитан козырнул и дружелюбно поглядел в глаза мужикам. Что только делается!
На пороге капитан обернулся.
— В избу, в избу, соседи! — И ободряюще помахал рукой.
Он продвигал людей вперед, наводил порядок, улыбался, а потом ловко вскочил на лавку и открыл собрание.
Корчма была набита битком.
— Взаимоотношения жандармов и населения Колочавы, к превеликому сожалению, до сих пор не сложились нормально. Причина этого — обоюдное недопонимание. Стражи общественной безопасности не понимали чувств гражданского населения и трудностей, с которыми сопряжено для них приобретение привычки к новым порядкам в стране. А граждане не думали о том, какую тяжелую и опасную службу несут здесь жандармы, не понимали их естественного раздражения — да, да, раздражения и гнева, — когда столько верных товарищей было убито из-за угла низким преступником. Кроме того, жандармы полагали, к счастью, разумеется, ошибочно, что население оказывает поддержку преступнику. Со всеми этими недоразумениями должно быть бесповоротно покончено. Власти сделают все, что в их силах. Они дали отряду новые инструкции, дали всей команде примерную острастку наказанием младшего жандарма Власека, на которого поступали жалобы от населения…
«Чего врешь-то! — думают мужики. — Точно мы не знаем, что это за взятку».
— Эх, зря так сказал! — покачивают головами еврейские патриархи.
— Баранья голова! — непочтительно отзывается еврейская молодежь, расположившаяся на прилавках и ящиках.
— …Итак, граждане Колочавы должны в свою очередь забыть старые обиды и впредь смотреть на нас, как на своих подлинных доброжелателей. Взаимное понимание необходимо как воздух. Прошла война, это ужасное несчастье человечества, понемногу заживают нанесенные ею раны. Повсюду тревожные военные порядки уступают место нормальным отношениям, вновь укрепляется уважение к власти, законность, гражданский мир и благоденствие. Только здесь, в небольшой этой округе, все еще живы какие-то пережитки войны, все еще идет тягчайший бой: бой с преступлением…
Речь затягивалась. Понемногу падало оживление слушателей, вызванное мягким выговором оратора, его языком, который не был ни колочавским диалектом, ни украинской, ни русской, ни чешской речью, а всеми этими языками вместе. Люди привыкли к языку оратора и стали скучать. И пока оратор распространялся о социальной опасности Шугая, мужики думали:
«Говори, говори. Потешь себя вволю. Тра-та-та да тра-та-та… Мы непрочь посидеть здесь часок-другой да покурить трубку».
Но вот речь капитана опять привлекла их внимание.
— …Никто из вас не может чувствовать себя в безопасности перед разбойником…
«Мы-то можем», — говорят себе колочавцы.
— …ни бедняк, ни богатый, ни христианин, ни иудей. Вы сами знаете, сколько жизней погубил здесь Шугай, вы знаете, что он сжег дом собственного отца, дабы замести следы своих преступлений, что из мести спалил избу гражданина Дербака, что совершил поджог в доме своего тестя Драча, с которым не поладил при дележе добычи…
«Э, ты уже завираешься, молодчик! — думают мужики. — Хочешь нас обвести вокруг пальца? Как бы не так! Мы-то знаем, в чем дело!»
Но они сидят как ни в чем не бывало и с серьезными лицами почтительно смотрят на оратора. Старые евреи качают головами, а молодежь на прилавках уже решила, что, готово дело, оратор безнадежно провалился.
— …Только общими усилиями мы сможем обезвредить преступника. Одни жандармы не в силах изловить его, это ясно.
«Ой, ой, ой, так нельзя было говорить!» — мысленно твердят все патриархи.
— …Человека в форме всякий узнает издалека, а одинокий, переодетый жандарм может рассчитывать только на счастливую, но маловероятную случайность. Жители Колочавы видят Шугая чаще, чем мы, разумеется против своей воли: они встречают его на выгонах и в лесу, где он у них угрозами вымогает информацию…
«Че-е-го вымогает? Врешь ты все. Не вымогает, а сам раздает».
— …Он приходит к вам в горные хижины, чтобы получить ночлег в ненастную ночь… Я не буду говорить о назначенной награде…
«Ага!»
— …я обращаюсь к вашим гражданским чувствам. Обезвредьте Николу Шугая! Если он появится в вашем доме, пошлите за нами. И не расставайтесь с оружием, граждане. Властям хорошо известно, что после войны в крае осталось немало оружия, почти в каждой избе есть ружье или револьвер. Пустите-ка их в ход, граждане…
«Чтобы ты потом у нас их отобрал. Как же!» — говорят себе граждане.
— …Закон предоставляет вам самые широкие возможности. По отношению к Шугаю не может быть речи об ответственности за намеренное убийство или за превышение самообороны. Ибо каждая встреча с Шугаем — это, как, к сожалению, всем нам хорошо известно из опыта, есть безграничная угроза для жизни граждан. И тот, кто обезвредит его, в любое время и при любых обстоятельствах, будет считаться действовавшим в пределах законной самообороны. Пристрелите же разбойника, граждане!
«Ах ты, дурень, дурень! — смеются про себя мужики. — Думает, что можно застрелить Николу Шугая!»
— …Мы освободили из-под стражи сообщников Шугая в твердом убеждении, что вина их не так велика, как это представляется на первый взгляд, и что их соучастие в преступлениях — это скорее влияние послевоенной обстановки, чем преступных задатков. Мы ожидаем, однако, что они оценят эту снисходительность и искупят свою вину тем, что помогут нам изловить убийцу. Вы читали — мы назначили награду. Мы гарантируем безопасность. Больше того: каждому, кто поможет нам обезвредить бандита, мы обещаем место на государственной службе. При достаточном образовании такой человек может стать даже чиновником. Но я уже сказал вам: не стоит говорить сейчас о награде. Для вас, как и для меня, она второстепенное дело. Побуждения наши едины, — капитан возвысил голос, — это гражданский долг и уважение к законам…
Оратор закончил горячим, но несколько многословным призывом, который возбудил в слушателях живую надежду, что, слава богу, собранию скоро конец.
К вечеру колочавцы расходились по домам.
— Мишугенер! Сумасшедший! — твердили евреи. Это было их окончательное резюме.
И пока капитан, усмехаясь, отдыхал у себя в комнате, очень довольный своей дипломатической речью, мужики, скидывая белые праздничные куртки из овечьей шерсти, отвечали дома любопытным женам:
— Врал, как бог свят, врал.
— А что врал-то?
— Покорнейше нас просил, чтоб поймали ему Николку, сам, мол, не может.
И вспомнив еще о чем-то:
— А кто его поймает — того, дескать, назначат чиновником… Дурень, видать, страшный.
— А как же тридцать три тысячи?
— Сказал, что о награде говорить не стоит. Видно, с ней какой-то подвох.
«Игнат Сопко? — еще на сходе размышлял Абрам Бер, когда ему сообщили о стычке между Дербаком-Дербачком и Игнатом. — Этот незаметный мужичонка? Однако как люди бывают слепы! А я-то думал, что вижу каждого насквозь».
Абрам Бер пошарил в памяти, стараясь найти какие-нибудь улики против Игната, но не нашел.
После сходки было еще светло, и Абрам Бер сам не пошел за Сопко, а послал ему вслед какого-то мальчугана. Как узнает, куда пошел дядя, пусть приходит в лавку за конфеткой.
Скоро мальчуган прибежал с сообщением, что Сопко зашел к Даниле Ясинко.
Ага, Ясинко! Старый бахвал и драчун. Это уже другое дело. Года не прошло, как Ясинко вдруг расплатился со всеми долгами, и с тех пор был на подозрении у Абрама Бера.
Абрам Бер опять страшно взволнован. Даже щеки у него пошли красными пятнами. Сердце колотится, голова лихорадочно работает, прикидывая, обдумывая, сравнивая правду и правдоподобие. Дело ясное: если Никола не будет убит в ближайшие дни, этому не бывать совсем. Новый капитан глуп, не умеет пользоваться возможностями. Абрам Бер должен сам взяться за дело. Ясинко… Ясинко. В самом деле, этот Ясинко может оказаться подходящим человеком.
Пошел дождь. Тем лучше — по крайней мере Сопко никуда не уйдет. Абрам Бер подождал часа два, чтобы дать приятелям наговориться, затем помолился за успех дела, взял зонтик и вышел.
Приятели все еще сидели у Ясинко. Смеркалось, накрапывал дождь, в избе было темно.
Абрам Бер вошел. Не может ли Ясинко привезти ему завтра четыре воза дров?
Можно, почему нет.
Абрам Бер садится на кончик скамьи.
— Дождик-то зарядил, а?
— Зарядил.
Волнение Абрама Бера вдруг сразу улеглось, он чувствует, что сердце его спокойно и нервы в порядке. Абрам Бер выжидающе молчит. Игра идет серьезная.
— Ну, как вам нравится новый капитан?
Молчание.
— М-м, — произносит, наконец, Игнат Сопко.
Пауза. Мужики молчат, значит боятся. Кого, его? Вот глупые! Разве он пришел с враждебными намерениями? Он хочет подбодрить их, воодушевить, разъяснить то, что не удалось капитану. Он хочет помочь им, хочет, чтобы скорей созрело в них то решение, что зреет уже давно.
— Никола — дурной человек, но теперь, когда смерть у него на носу, все-таки его жалко, — раздельно говорит Абрам Бер.
Как бы хотел он сейчас услышать их голоса, увидеть их лица. Но приятели молчат, их головы едва вырисовываются во тьме, Абрам Бер чувствует, что ими владеет боязнь.
— Николу поймают, — продолжает Абрам Бер.
Данила и Игнат молчат, не откликаются ни одним словом. Но их праздничные белые рубахи, еще видные в сумерках, неподвижны, как повешенные на заборе.
Напряженное внимание, никто не шевельнет рукой.
— И поймают его живым. А это хуже всего… для него.
Абрам Бер чувствует, почти видит, как они ловят каждое его слово.
— …После сходки мы заходили к новому капитану, был серьезный разговор. — Абрам Бер встал, подошел к окну, поглядел на дождь, точно сильно заинтересованный погодой. Лиц слушателей не было видно.
— Дождь идет! — И так как никто не отозвался, Абрам Бер повторил еще раз, неторопливо возвращаясь на скамью: — Дождь!
И начал говорить. Осмотрительно, понемногу, осторожно, словно расплетая запутанную пряжу. Это не была обычная ложь. Это были поправки к психологическим ошибкам капитана и изложение вопроса в таком виде, как подал бы его сам Абрам Бер, если бы дело доверили ему. Но в душе Абрам Бер уже верил в этот гипотетический вариант как в реальнейшую действительность.
— На сходке капитан не сказал всего. Он, конечно, не думает, что жандармам одним не поймать Шугая. И насчет того, что каждый может пристрелить Николу при встрече — это тоже не всерьез. Эта крайность еще успеется, сейчас он намерен взять Николу живьем. Надо, чтобы Никола заговорил, чтобы рассказал все, что знает. И это капитану удастся. Он уже договорился с двумя товарищами Николы, из тех, кто выпущен из тюрьмы — кто бы это, кстати, мог быть? — и вместе с ними выработал план. Товарищи обещали, что в ближайшие дни захватят Шугая. Этот капитан — голова! Не то что прежний! У него есть список всех людей, у кого Никола ночует, и с ними он договорился тоже. Если сорвется дело с теми двумя, Николу ему приведут хуторяне с гор. Если только Дербак-Дербачек раньше всех не сорвет награду. Он ведь недаром грозился на сходе, что доберется до Николы. Борьба идет не на живот, а на смерть: либо Никола, либо он, и Дербачек это отлично понимает. Нет, не выскользнуть Николе. Теперь уж ни в какую, гиблое дело!
Фигуры в белых рубахах не двигаются.
— А награда немалая! — продолжает Абрам Бер. — Много денег. Ого-го! Целое состояние! Сейчас деньги опять в цене, не то что во время войны, тогда корова стоила много тысяч. За такую сумму брат брата продаст и сын отца.
Абрам Бер начал перечислять по пальцам.
— Первое — это тридцать тысяч от еврейских торговцев. Сразу же на руки, безо всякой волокиты. Деньги уже приготовлены в кассе у капитана. Второе — три тысячи, казенная награда. Затем не забудьте о тридцати тысячах контрибуции, что наложена на Колочаву. Если Николу поймают, власти, конечно, снимут контрибуцию, и деревня, разумеется, не оставит без награды того, кто избавил ее от этой кары. И, наконец, — Абрам Бер загнул указательный палец, — казенное место, что обещал капитан. Кто захочет стать лесником, будет лесником. Хочешь быть путевым обходчиком — пожалуйста. Если тебе нравится всю жизнь ничего не делать, только ходить господам за пивом и колбасой, будешь слугой в канцелярии в Ужгороде. К старости получишь пенсию. Да, много денег…
Абрам Бер минутку посидел молча. Потом поглядел в окно, — дождь уже прошел, — сказал что-то о дровах, поднялся и вышел.
В избе было тихо и душно после теплого летнего дождя. Один из сидевших зашевелился и хотел встать, но остался на месте.
— Николу поймают, Данила.
Молчание. И потом сдавленный, хриплый голос:
— Поймают, Игнат.
— Никола застрелил Дербака-Дербачка! — кричала девочка в красном платке, со всех ног несясь к деревне. — Застрелил! — сообщала она каждому встречному, пока не добралась до избы Дербачка.
— Где, где? — останавливались прохожие.
— На Черенских лужках.
Жена и сестра Дербачка заголосили. На улицу выбегали соседи.
Адам Хрепта с мачехой и теткой поспешили на лужки. Ребятишки, свои и чужие, бежали за ними по пятам. Такое событие! Мать убитого — колдунья — с порога глядела им вслед, пожевывая беззубым ртом короткую трубку.
Женщины плакали, но глаза их были жестоки и злы.
Известие было очень похоже на правду. В августе колочавцы как раз начинают сенокос, и Дербак-Дербачек с утра ушел на лужки скосить делянку, которую арендовал там у лесничества.
У торопливо шагавших родных была одна надежда: застать его еще живым.
На делянке уже собрались пастухи. Они обступили труп, остерегаясь мять траву. Лица их были серьезны и почтительны.
Дербак-Дербачек, видимо, уже несколько часов был мертв. Он лежал навзничь на охапке скошенного сена, упершись в небо остекленевшими глазами. Рядом валялась коса и брусок. Дербачек был ранен в грудь и в живот, рубаха вся пропиталась кровью.
Подошли жандармы во главе с капитаном и накинулись на людей за то, что те затоптали следы.
«Какие еще им следы? — мрачно думали пастухи, отходя в сторону. — Не видят, что ли, что человек помер? Или не знают, кто его убил? Чего ж еще надо?»
Но Колочава, узнав о ранах Дербачка, уверилась, что дело обстоит не так, как кричала девчонка и как, наверное, представляет себе жандармский капитан. Никола не убивал Дербачка. Никола никогда не стреляет дважды, он убивает человека с одного раза. Дербачка убил Юрай.
Бледный Игнат Сопко прибежал к Даниле, вызвал его на двор.
— Ты говорил с Николой после сходки?
— Нет.
— Плохо дело, Данила.
Огородами они вышли к безлюдной реке.
— Откуда Никола знает о том, что Дербачек грозился ему на сходке?! — Лицо Игната перекосилось от страха.
— А я почем знаю? Я к нему собирался послезавтра — отнести сыру и муки. Ты с ним виделся?
— Виделся. Встретил их утром, как шел к ручью ворошить сено. Наверно, они меня ждали. Но, странное дело, ни о чем не расспрашивали меня.
— А об угрозах Дербачка ты говорил?
— Нет, но он, видать, знает, и вот это как раз хуже всего.
В смятенной памяти Игната мелькнули подозревающие глаза Шугая, его вчерашний, точно случайный вопрос о Дербаке-Дербачке. Как поживает Дербачек? Верно, уж после второго предупреждения — пожара избы — не якшается с жандармами? Вспомнилась зловещая улыбка Юрая при словах брата.
— А почему ты ему не сказал? — спросил Данила.
— Побоялся. Ведь Василь говорил, что я должен найти ему Николу.
Приятели стояли на каменистом берегу Колочавки, глядя на стремительное течение и нависшие скалы. По скалам вился узенький белый водопад, словно нить с прялки.
— Плохо дело, Данила. Никола в сговоре с кем-то из старых товарищей.
— Не иначе, как так.
— Данила, Юрай пристрелит нас, как пить дать.
— Пристрелит, не иначе.
— Убьем их, а, Данила?
Произнесено страшное слово! Вымолвить его не решались они в жаркий день на горной опушке, — теперь прозвучало оно.
— Убьем, Игнат!
У обоих бешено стучит сердце. В глазах у Данилы упорным сверкающим видением стоит лезвие топора.
— Когда, Данила?
— Послезавтра. В понедельник.
Адам Хрепта уже три раза прибегал к Игнату, искал его по всей деревне, полный злобы и тоски. Образ мертвого отца с остекленевшими глазами, лежащего на охапке сена, был страшно отчетлив. В груди бурлила жажда мести. Уничтожить убийцу! Пусть его защищают все силы ада, пусть его хранят все наговорные зелья в мире, Адам Хрепта найдет и убьет его! Помочь ему в этом деле должен Игнат. И пусть не вздумает отнекиваться, не то Адам всему свету прокричит, кто вырезал семью «американца» и чьих рук дело все эти злодейства, что творились летом, когда Никола лежал больной. Адам и сам сознается во всем и про себя все скажет, только попросит у капитана отсрочки для исполнения своей мести. Он должен убить Николу — и убьет его. Как бог свят, убьет!
Адам искал Игната Сопко. Его ярость росла с каждой минутой, он чуть не бросался на людей, но никто не сердился на него. Такой день!
У церкви кто-то сказал Адаму, что Игната и Данилу видели у реки. Адам побежал туда.
Вон они. Адам направился к Игнату, готовый грозить и спорить.
— Отец тебя кой о чем просил перед смертью! — закричал он.
— Знаю, — спокойно отозвался Сопко.
— Чтоб ты нашел Николу.
— Да.
— Теперь я этого хочу.
— Да.
— Что да? — вскричал Адам, сжимая кулаки.
— Найду тебе Николу. — У Игната тоже блеснули глаза.
— Ты… найдешь?
— Да.
— Когда?
— Послезавтра. В понедельник.
Назавтра, в воскресенье, из города приехали в трех колясках господа: окружной начальник с адъюнктом и секретарем, доктор, следователь, вестовой и какие-то пражские дачники, которым хотелось увидеть разбойничью деревню.
В садике за корчмой Лейбовича поставили стол и положили на него покойника. Господа стояли кучкой и оживленно беседовали. У забора с обеих сторон шпалерами стояли жандармы. Колочаве сюда доступа не было.
Окружной врач надел белый халат, вынул из сумки скальпели, пинцеты, зонд и пилу, разложил их на доске, приготовил респиратор и намазал вазелином руки.
«Которого уже человека вскрываю я в этой проклятой деревне», — подумал он и ощутил нелегкое угрызение совести. В памяти встала темная изба с глиняным полом и средневековым ткацким станком. Потом вспомнились поездки по талому снегу, горячечные глаза Шугая и его великолепная грудная клетка… Зворец, что ли, называлось это селенье? Почему он, доктор, не привел тогда за собой жандармов? Из романтического благородства? Кой чорт благородство, ведь Никола грозил ему смертью. Трусость. Нелепая, бессмысленная трусость. Заразился общим дурацким психозом, превратившим в жупел имя Шугая. Благороден не он, а Шугай, который сохранил втайне его визиты и заставил молчать всех других свидетелей. Но что, если… — врача опять охватывает гнетущее опасение, уже не раз вызывавшее глубокие морщины на лбу, — что, если благородство Шугая кончится на суде, где он не пожелает принять на себя все эти злодеяния, совершенные в его отсутствие? Тогда Шугай, конечно, захочет доказать свое алиби его, докторскими, показаниями… Фу! Лучше бы встретить его здесь, на анатомическом столе.
Доктор осмотрел рану, исследовал ее зондом.
— Эти разбойники недурно сложены, а? — сказал судебный адъюнкт.
— Да, — сухо отозвался доктор и подумал, что бедняга Свозил был сложен еще лучше.
— Вы знаете, доктор, что слово «гуцул» по-румынски значит разбойник?
— Здесь так не говорят. Здесь говорят разбойник и еще «бойка».
— Да, да. Бойка — это, наверно, от слова «бой», а? Слушайте, а сколько тут этих Дербаков?
— Не знаю. Наверное, каждый пятый человек.
Доктор продолжал свое дело. Он вскрыл брюшную полость убитого.
— Экая мешанина в животе, — сказал он. — Кровь и кал вперемешку. — Потом осмотрел рану изнутри. В ней были полотняные волокна рубашки убитого. Стало быть, выстрел издалека. Прободение кишечника. Внутреннее кровоизлияние в брюшной полости…
Капитан наблюдал за вскрытием. В Галиции и в Сибири он видывал горы трупов, но ему было неприятно глядеть на эту возню во внутренностях мертвеца. Может быть, потому, что зеленый садик в желтых цветах и голый мертвец вызывали в нем смутные воспоминания детских страхов. А потом — ведь все это имело к нему прямое отношение, он чувствовал себя виновником смерти Дербачка.
— Ничего у тебя не выйдет, скорее спятишь здесь, — сказал ему предшественник, передавая командование отрядом. Взгляд на говорившего довольно убедительно подтверждал эти слова: после года службы в Колочаве он был отличным кандидатом в санаторий для психостеников.
— Пуля в теле? — спросил следователь у врача.
— Нет, — ответил доктор, разгребая кишки трупа, — вышла из спины, недалеко от первого бедерного позвонка. Убийство, как и в случае со Свозилом, совершено из оружия военного образца, видимо австрийской пехотной винтовки… А! Ну конечно! И нисходящая аорта задета. Потому столько крови. Убитый скончался почти моментально.
«Ну ясно! — скептически размышляет молодой жандармский капитан. — Шугай целился непременно в нисходящую аорту, его главной заботой было должным образом угодить в нее. Эх, к чему это вскрытие!»
И капитан почувствовал глухую неприязнь к доктору. Дело ясное: все эти ученые рассуждения означают одно короткое слово — смерть. Ясно и все остальное: кто-то из пособников Шугая сообщил ему об угрозах Дербачка на сходке. И ничего нового доктор не найдет в потрохах убитого. Даже пулю.
Капитана вдруг стала тяготить ответственность. Не безумием ли было арестовывать Эржику, единственного человека, на которого может попасться Шугай, и вызволять из тюрьмы, — да с каким трудом! — всю эту шайку негодяев, которые сейчас шляются по деревне, торчат в корчмах, треплют языками, якшаются с Шугаем и готовят вместе с ним новые злодейства? Ловить его они не собираются, это ясно.
А что за ужасный народ эти колочавцы! Запугивай их, терзай, уговаривай, как детей, будь с ними ангелом — все равно не выжмешь ничего. Хоть на куски их разрежь, будут верить, что у Николы есть заколдованная веточка и что старая Дербачиха — колдунья. Как же! Наколдовала она своему сыну!
Доктор закончил вскрытие и мыл руки в жестяном тазу.
— Приготовьте бумагу, господин Ширек, будем писать протокол, — сказал он секретарю.
В этот момент над забором, над желтыми цветами, появилось бледное лицо, поднялся чей-то сжатый кулак.
Господа во дворе обмерли. Секунду они переживали то, что чувствует монарх, когда в пяти шагах от его кареты поднимается рука с бомбой.
Но из руки над забором не вылетела бомба. Человек кричал, махая руками:
— Сегодня режете батьку, не пройдет трех дней — будете резать Шугая!
К окружному начальнику вернулся голос.
— Кто это? — сердито закричал он.
Жандармы уже оттаскивали человека.
— Кто это? — снова рявкнул начальник.
— Сын убитого, — сказал капитан и сделал жандармам знак отпустить Адама.
«Проклятая деревня! — подумал окружной начальник. — Этак перепугаться!»
На другой день Игнат Сопко, Адам Хрепта и Данила Ясинко отправились убивать Николу Шугая.
Рано утром Адам зашел за Игнатом. Тот, побледнев, прошел в сени за топором и в темноте трижды осенил его крестным знамением. Потом выпрямился и, подняв глаза кверху, трижды перекрестился. «Отступать нельзя. Помоги мне, о господи!»
Они вышли. Было пасмурное утро.
Двое мужчин с топорами, разумеется, не подозрительны в Колочаве. Ведь в лес не ходят без топора. А у Адама и Игната была, кроме того, работа наверху, в урочище «У потока». Отец Игната снимал там участок для покоса, недалеко от того места, где сегодня Данила должен был встретиться с Николой Шугаем. Все складывалось очень удачно: Игнат уже несколько дней работал на участке, и в том, что ему пришел помочь товарищ, не могло быть ничего подозрительного. Ясинко придет к полудню.
Стога уже были сложены, и Адам с Игнатом огораживали их плетнями, чтобы скотина не таскала сено, когда будет пастись здесь осенью.
Приятели рубили колья, вбивали их в землю кругом стогов и переплетали прутьями, принесенными из леса. Был пасмурный день. По дороге их застиг мелкий дождь, и сейчас все еще моросило. Одежда Адама и Игната отяжелела от сырости. На траве блестели капли дождя.
Адаму Хрепте не работалось молча, его нервы были напряжены и дрожали в предчувствии того, что придется пережить сегодня. Он положил топор и подошел к Игнату, чтобы услышать человеческий голос. Но Игнат был осторожнее.
— Разговаривай, — сказал он, — но работу не бросай и ко мне близко не ходи. Может быть, они следят за нами из леса.
Игнат угадал. В лесу, шагах в четырехстах от полянки, сидели Шугаи, наблюдая за работающими. Никола глядел на бывшего товарища, отец которого позавчера был убит Юраем. Конечно, Василь Дербачек был предатель. Но Никола знал, что Василь и Адам любили друг друга.
Юрай сидел, держа ружье на коленях. Почему Никола не позволяет пристрелить их? Это так удобно сейчас. Хорошего от них уже ничего не дождешься, какой же смысл щадить? Адам — их смертельный враг. Вместе с Дербачком он предавал их жандармам. Смерть отца он никогда не простит. Игнат — тоже изменник. При последней встрече он покрывал Дербачка: ни словом не обмолвился о его угрозах. Почему не обезвредить их? Будь Юрай здесь один, он не колебался бы ни минуты.
— Что им здесь нужно? — повторил он вслух.
Никола взглянул на брата.
— Положи ружье. Не видишь, что ли, городят стога? Сам знаешь, что Игнат работает здесь уже неделю.
— А Адам?
— Видишь ведь, помогает ему.
— Берегись, Никола, они пришли убить тебя.
Никола отмахнулся.
Внизу Адам и Игнат оплетали прутьями стога, не подозревая, как близко от них ружье Юрая, с лежащим на спуске пальцем.
Через час, около одиннадцати, в сетке моросящего дождя показался Данила Ясинко. Он шел, опираясь о топор, с мешком, перекинутым через плечо, — видимо провиант для Шугая.
Никола наблюдал за ним в бинокль. Ясинко подошел к стогам, обменялся несколькими фразами с Адамом и Игнатом, и все вместе, взяв топоры, направились к лесу.
Никола встал, чтобы выйти им навстречу.
Юрай вскочил.
— Никола, не ходи!
— Отвяжись, Юра.
— Не ходи, Никола… — Голос Юрая звучал умоляюще.
— Дуришь, Юрай. Ведь у нас ружья.
Никола пошел. Юрай за ним по пятам. Они спустились на опушку возле делянки. Их разделяло теперь шагов пятьдесят.
У Адама Хрепты бешено колотилось сердце.
Две группы встретились. Никола пожал руку Ясинко и Сопко, на Адама не обратил внимания. У Адама вдруг встала в памяти вчерашняя сцена в садике у корчмы: на столе обнаженный отец со вскрытым животом, вокруг господа, а на заборе он, потрясающий кулаками, стаскиваемый жандармами…
Никола разговаривает с Ясинко, Юрай стоит в стороне с ружьем наготове, не спускает глаз с трех пришельцев, с их топоров, следит за каждым движением.
— Что слышно в деревне?
Ясинко начал рассказывать о вчерашнем приезде господ и высмеивать нового капитана.
— Уйдем отсюда, Никола! — почти закричал Юрай.
Никола поглядел кругом, поднял глаза к небу.
— Ты прав, Юра, скоро пойдет сильный дождь, надо убираться под дерево.
Они направились в лес. Первым — Никола, за ним Ясинко, Сопко и Адам, последним на расстоянии четырех шагов — Юрай с ружьем наготове.
Ясинко обернулся, оглядел шествие и усмехнулся, взглянув на угрюмого Юрая.
— Ведешь нас, как жандарм с ружьем, а, Юра?
Обернулся и Никола, остановился и весело поглядел на брата. Потом обвел взглядом лица товарищей.
— А этому что здесь надо? — кивнул головой в сторону Адама.
Тот побледнел.
Юрай крепче стиснул ружье и вопрошающе уставился на брата.
— Помогал мне городить стога, так идет за компанию, — отозвался Игнат.
Веселые глаза Николы, его улыбка и чуть заметный кивок ответили Юраю: брось дурить, Юра!
Странная вереница, похожая на шествие пленных, молча тронулась в путь. Завернув по косогору, они вошли в густой орешник и остановились на лужайке.
Все еще моросил мелкий дождь. Товарищи сели. Никола с правого края, за ним полукругом Игнат, Данила, Адам, а с левой стороны, немного в стороне — Юрай. Братья, таким образом, сидели друг против друга.
Кругом был валежник и сухой лист, со стороны никто не мог бы подкрасться без шума. Никола был спокоен. Но Юрай — нет. Его охватило зловещее предчувствие, почти уверенность. Как тогда весной, когда дух леса привел его прямым путем в Зворец, к больному брату. Юрай инстинктивно чуял опасность, она была здесь, рядом, он ощущал ее каждой клеточкой своего тела. И если Никола не сознавал опасности, если он не чувствовал, как насыщен ею воздух, и у него не захватывало дыхание, Юраю приходилось быть осторожным за двоих.
Только бы выдержать! Только бы не сорваться. Когда они уйдут, можно будет отдохнуть. Завтра, послезавтра, всю жизнь. Но не сейчас!
Ясинко и Игнат начали опять распространяться о новом капитане, рассказывали, что думают в Колочаве о его глупых планах. Говорили обо всем, только о Дербаке-Дербачке никто не сказал ни слова. Но Никола, точно ему этого как раз нехватало, вдруг повернулся к Адаму и спросил в упор:
— А жалко тебе батьку, Адам?
Адам струхнул.
— Сам знаешь, что жалко.
Никола долго глядел на него.
— Ну, ничего не поделаешь, — сказал он наконец. И через минуту: — Говорят, ты хочешь жениться, Адам?
— Хочу.
— Приходи, дам подарок на свадьбу.
«Ничего ты мне не дашь», — подумал Адам.
Игнат принес в черепке воды и побрил Николу. Беспокойство Юрая достигло предела. Он ничего не видел, кроме лица брата, с которого под мерными движениями бритвы исчезала пена. Ружье на коленях стало почти живым существом, пальцы остро чувствовали холодное прикосновение курка.
«Пора!.. Сейчас! — говорил себе Игнат, водя бритвой по шее Николы. — Мы, правда, уговорились иначе, но, бог весть, будет ли еще подходящий случай».
Но, покосившись на Юрая, заметив его рысьи глаза и дуло ружья, словно нечаянно наведенное на него, Игнат благоразумно добрил Николу. Намыленное лицо ласково улыбалось Юраю.
«Боже, как бежит время! — думал Адам. — Игнат не посмел. Неужели весь день пройдет впустую?»
Нервы Юрая не вынесли долгого напряжения.
— Никола, Николушка, уйдем отсюда, — по-детски взмолился он. Глаза его жалобно глядели на брата. Но Ясинко развязал свой мешок и вынул из него съестное: брынзу, лук, белый еврейский хлебец и бутылку водки. Еда была подобрана с умыслом: закусывая водку мягким белым хлебом, быстро пьянеешь. Мужики вытащили ножи и уселись за еду. Ели, запивая из бутылки. Во время дележа продуктов пересели иначе: Ясинко и Адам подались ближе к Юраю, Игнат Сопко оказался сзади Николы. Он сидел на топоре, уперев его в землю.
Тогда и случилось. Никола нагнулся за бутылкой, Игнат слегка привстал и, осторожно вытянув топор, поднял руку, точно потягиваясь.
— Эх, отсидел поясницу!..
Молнией блеснул топор и впился в голову нагнувшегося человека.
Юрай выстрелил и вскочил на ноги. Адам схватил его сзади за плечи, Данила спереди взмахнул топором. Юноша рванулся, изогнулся назад, пытаясь вырваться. Острие топора, миновав голову, царапнуло его лоб и с размаху вошло в живот. Из огромной раны показались внутренности.
Юрай снова выстрелил и, несмотря на зияющую рану, бросился бежать.
Схватив ружье, Ясинко выстрелил ему в спину. Пуля попала за шесть шагов. Юрай упал. Минуту он дергался, царапая землю…
Убийцы бросились к Николе, готовые добить его, — если заметят хоть проблеск жизни. Но Никола был мертв. Перевернув его навзничь, они увидели уже мутнеющие глаза.
Конец… Все кончено.
В воздухе стоял горький запах гнилой листвы.
Было тихо.
Мелко моросил дождь.
Не желая никого видеть, ни с кем разговаривать, убийцы до вечера оставались в лесу. Они бесцельно бродили по тропинкам, глубоко вдыхая воздух, умылись в ручье и внимательно осмотрели одежду. Потом сидели под старым буком, советуясь, как отвечать на допросе. Уже к вечеру, когда погода прояснилась и в небе легли желтоватые вечерние краски, трое товарищей вернулись на делянку — кончать работу. Они были рады ей, работа успокаивала нервы, хотя и не в силах была отвлечь от мыслей об убийстве.
Трупы лежат на лужайке в траве и опавших листьях и мокнут под дождем!..
Приятели оставались на делянке до сумерек. Потом по берегу Колочавки спустились в деревню, нарочно не спеша, чтобы застать Колочаву уже спящей. Адама послали в Колочаву на Горбе спрятать у сестры двадцать тысяч крон. Шесть тысяч шестьсот крон приятели решили отдать жандармам. (Обыскав мертвых, они нашли у Николы золотые часы и двадцать шесть тысяч шестьсот крон в бумажнике. У Юрая было две золотых цепочки, на одной из них висел нож.)
Игнат Сопко и Данила Ясинко направились в корчму Лейбовича — ждать Адама. Они уселись за трехногим столом под приспущенной керосиновой лампой. В корчме было пусто, никто не заметил их прихода. Они не ворчали на плохое обслуживание, радуясь, что могут отдаться своим мыслям.
Дверь в жилую половину корчмаря была открыта настежь. Над столом, покрытым вышитой скатертью, сияла лампа-молния. В комнате было шумно и весело. Компания жандармов и таможенников попивала вино. Здесь же был сам Лейбович и его семнадцатилетняя дочь.
Таможенники подбили какого-то новичка угостить Лейбовича из своего стакана. Неискушенный юнец приставал, Лейбович всячески выкручивался, его дочь улыбалась, а все присутствующие ржали, зная, что набожный еврей не выпьет вина из стакана, к которому прикасался неверный.
В ярком свете «молнии» клубился табачный дым.
Ясинко и Игнат сидели в темной распивочной, глядя в ярко освещенную комнату, точно на сцену.
Наконец Лейбович заглянул в распивочную. Он сощурился и, прикрыв глаза от света, разглядел сидевших. Приятели заказали бутылку пива. Когда Лейбович ставил ее на стол, Ясинко сказал:
— Есть о чем поговорить, Лейбович.
— Ну что? — нетерпеливо отозвался корчмарь, торопясь вернуться в компанию, где дочь осталась одна с мужчинами.
— Садитесь.
— Мне сейчас некогда.
— Очень важное дело.
Голос говорившего был так серьезен, что Лейбович молча посмотрел в лицо Игнату, потом Даниле, подошел к дверям и закричал:
— Файгеле! Мать зовет! Поди-ка на кухню.
Закрыл за ней дверь и присел к столу.
— Ну, в чем дело?
Ясинко слегка помедлил, глядя ему в глаза.
— Что бы вы сказали, Лейбович, если б узнали, что Шугаи мертвы?
— Что? — прошептал Лейбович, не в силах сразу переварить новость.
— Мертвы, — повторил Ясинко. — И убили их мы.
— Что? — Калман Лейбович замер, схватившись за голову. Но тотчас прорвался его еврейский темперамент.
— Когда? Как? Где? Обоих? — прошептал он, хватая Ясинко за рукав.
Тот вкратце рассказал о событии.
— Идите и скажите об этом вахмистру, Лейбович.
Лейбович вскочил. Дошел до дверей, хотел вернуться, но, сделав над собой усилие, отворил дверь в комнату, где бражничали жандармы и таможенники.
— Выйдите на минутку, — прошептал он вахмистру и последовал за ним через черный ход на дворик.
— Шугаи убиты… Ясинко и Сопко их… топорами…
— О-о-о! — протянул жандарм. Он на секунду задумался, оценивая положение. Потом приложил палец к губам.
— Никому ни слова, Калман.
Лейбович хотел продолжать разговор, но вахмистр сразу превратился в строгого жандарма.
— Пошлите ко мне вахмистра Шроубка, — приказал он и добавил: — Никому ни слова, даже жене, ясно?
Больше года не было у жандармов других мыслей, как о поимке Шугая. Больше года гонялись они за ним, мечтая об этом дне. И вот он настал, но не радует вахмистра. Точно вдруг пропал смысл жизни. Редкую дичь подстрелил другой…
Чем дольше стоял вахмистр в темноте двора, тем значительнее становилась эта внезапная новость. Тридцать тысяч. Благодарность начальства. Карьера и слава. Длинные статьи в газетах с упоминанием полных имен… Долг Лейбовичу… Все это потеряно… Или еще нет?
Пришел вахмистр Шроубек. Жандармы советовались, прохаживаясь по дворику. Потом попросили гостей разойтись, оставив трех жандармов, нацепили всю амуницию и впятером подсели к Сопко, Ясинко и Хрепте, который уже успел вернуться. Лейбовичу велели принести несколько бутылок пива и выставили его из распивочной.
— Пейте, ребята, — сказал вахмистр. — Я плачу.
Когда все чокнулись, он спросил приятельским тоном:
— Так как же было дело, а?
Ясинко начал рассказывать, как было условлено. Игнат Сопко, мол, просил Адама Хрепту помочь ему на делянке, к ним случайно подошел Данила Ясинко, потом из леса вышли оба Шугая и позвали их в орешник. Там они вели себя подозрительно, перемигивались, что-то замышляя, и, когда Юрай поднял ружье, они втроем накинулись на братьев и убили их.
Пятеро жандармов старались закрепить в памяти каждую фразу рассказа.
— М-да… — протянул вахмистр и провел рукой по усам. Он был стреляный воробей и сразу обратил внимание, что Ясинко слишком долго расписывал работу на делянке и ходьбу через лес и слишком быстро перескочил через главное событие. Вахмистр вспомнил посулы капитана на сходе. Задавая вопросы, он про себя прикидывал истинный ход событий.
Уж можно было бросить приятельский тон. Вахмистр узнал достаточно, чтобы встать во весь рост, насупиться и грозно гаркнуть на мужиков. Но ситуация была особая, требовалось спокойствие и дипломатический ход, сделанный во-время и наверняка.
Вахмистр изготовился к атаке.
— М-да… — повторил он.
Ясинко, Хрепта и Сопко почувствовали, что тучи сгущаются.
— Дело-то было иначе, хлопцы!
Трое замерли в ожидании.
— Дело было вот как. С Николой вы встретились не случайно. В особенности Хрепта… — вахмистр мрачно усмехнулся, — тот самый Хрепта, который нам вчера объявил, что через три дня будут вскрывать Николу. С Шугаем встретились вы по уговору, чтобы опять затеять какое-нибудь злодейство. Но вам снились тридцать тысяч и было боязно, что мы захватим Николу живым, а он покажет на суде против вас. Кроме того, у него, наверное, были денежки, а? Вот как было дело, ребята. Мы вас знаем насквозь, будьте покойны.
Но это ничего. Вашей обязанностью было изловить Шугая и привести его нам. Если вы на это не решались, надо было сбегать за нами, мы бы взяли его сами. А все это дело чертовски попахивает умышленным убийством. А может быть, и убийством с целью грабежа, а? И, собственно говоря, я обязан сейчас арестовать всех вас.
Выговорив это неприятное слово, вахмистр замолчал. Поглаживая усы, он поочередно обвел мужиков взглядом.
— М-да… А впрочем, пейте спокойно, ребята. Я этого не сделаю… Может быть, не сделаю. Но о тридцати тысячах и думать бросьте. Это я вам говорю наперед. Понятно, а?
У Ясинко, Хрепты и Сопко душа ушла в пятки. Данила вынул из кармана шесть тысяч шестьсот крон. В глазах у Сопко опять стояли два мертвеца в орешнике. Ах, зачем затеяли они это дело!
— Кто еще знает обо всем?
— Никто, только Лейбович.
— А еще кто? — настаивал вахмистр. — Хрепта, ты пришел позднее. Где был и с кем разговаривал?
— Ни с кем. Ходил искупаться в Колочавке. Голова болит.
Это было похоже на правду, Адам и в самом деле был очень бледен.
Вахмистр и один из жандармов отошли в угол посоветоваться.
— Умеете молчать? — спросил вахмистр вернувшись.
— Умеем.
— Ладно. Услуга за услугу. Шугая добыли мы, понятно? Награду поделим пополам.
— Понятно.
Приятели не особенно понимали, в чем дело, но чувствовали, что так, пожалуй, лучше. Старый медведь Петр Шугай был еще жив. Подрастали николовы братья. Будет неплохо, если убийцы Николы останутся неизвестными.
Игнат, Данила и Адам опять вздохнули полной грудью. Награда, правда, уменьшилась, сильно уменьшилась. При дележе жандармы наверняка еще сверх того обманут их. Но у Адама были надежно припрятаны двадцать тысяч, а это немалые деньги.
Лицо мертвеца, маячившее у всех перед глазами, опять перестало быть страшным. Неуязвимость Шугая уничтожена, он не оживет. Его губы не заговорят никогда.
— А теперь ни о чем не беспокойтесь, ребята, и пейте.
Пили до ночи. В полночь жандармы вскинули винтовки на плечи, и все вышли на улицу.
Светила луна.
Миновав крепко спящую деревню, они вышли на опушку леса и, светя электрическими фонариками, пошли тропинкой по каменистому берегу Колочавки. Потом перешли по бревну на ту сторону и начали подниматься в гору. Ясинко вел их, как днем.
Продрались сквозь густой орешник.
— Там! — показал Ясинко.
На лужайке, шагах в десяти, на земле виднелись две тени. Пять лучей от полицейских фонариков осветили зелень влажной травы, кусты орешника и два лежавших навзничь трупа.
Вахмистр обшарил лучом лужайку и заросли орешника, ища подходящее место. Найдя, он отвел жандармов за кусты и велел стрелять по мертвым.
Началась дикая пальба. Жандармы точно хотели вознаградить себя за все промахи этого года. Залп за залпом пули дырявили трупы Шугаев.
Над орешником появились первые проблески рассвета.
Ну, готово. Слава богу! Прощай, осточертевшая Колочава!
Один из жандармов отправился в Колочаву за подводой Лейбы Ландсмана. Остальные прилегли, завернувшись в шинели, немного вздремнуть после бессонной ночи.
Теперь Ясинко, Хрепта и Сопко уразумели все. Да, так и вправду лучше. Теперь, когда их поступок был, так сказать, санкционирован свыше, им казалось, что на поляне лежат уж как будто другие мертвецы, а братьев Шугаев давно не существует, и если они — Адам, Данила и Игнат — когда-то знали этих людей, то теперь все прошлое беззаконие получило легальное разрешение, выражением которого была стрельба жандармов.
У приятелей отлегло от сердца.
Лейба Ландсман прибыл уже к утру и подъехал на своей телеге по руслу Колочавки под самый косогор. Хрепта, Ясинко и Сопко ушли в лес, чтобы не встретиться с ним. Жандармы стянули мертвых вниз и бросили их на телегу. В Колочаву, к зданию караулки, приехали уже засветло.
Сияющий капитан, герой дня, тот, кто «пришел, увидел, победил», бежит в Колочаву на Горбе одолжить у лесничего фотографический аппарат.
В садике около караулки на траве лежат два трупа. Тела положены крест-накрест, точно охотничий трофей. Ноги Николы лежат на животе брата. Затем ли это сделано, чтобы прикрыть страшную рану Юрая, или эта особая композиция потребовалась, чтобы можно было снять их на одну пластинку и вышел красивый, законченный снимок?..
Над грудью мертвых скрещены две винтовки, и меж ними на черной табличке затейливо выведено мелом:
Конец Шугаев
19 16 / VIII 21