Я хорошо знаю этого мальчишку, он живет в нашем доме, перешел в шестой, учится неплохо, но мог бы и лучше. Мешает богатое воображение, с которым Юра никак не может сладить. Вот учитель начал объяснять новый материал, Юра настроился слушать. Но спустя несколько минут его уже нет на уроке — необузданная фантазия тихонько взяла его за руку и увела в иные миры...

Юра много читает, особенно увлекается историческими романами, книгами о животных и путешествиях. Считает себя всезнайкой.

Однажды отец спросил его, знает ли он, как пахнет лес утром, в середине дня и вечером?

— В любое время суток — и даже ночью — лес пахнет лесом.

Ну что тут скажешь! О чем бы его не спросили — у него всегда готов ответ.

В прошлом году отец взял отпуск и вместе с сыном в начале августа поехал в край своего детства, в глухую полесскую деревеньку над речкой Ствигой, где жила Юркина бабушка.

Через несколько дней после приезда отец объявил, что завтра с утра пораньше они отправляются за грибами. И хоть сын не любил просыпаться на заре, отцу удалось разбудить его. Наскоро выпив по кружке теплого молока от бабушкиной козы, грибники сели в проезжающий автобус. Проехав километров пять-шесть, они остановили автобус и сошли прямо в лес.

Так вот все и началось...

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Свет утреннего солнца, яркий и мягкий, остался на опушке. В лесу грибников окружил зеленый полумрак. У Юрки было такое ощущение, будто они не вошли в лесные заросли, а нырнули в них. Ноги путались в густой траве. Ну и дорожку выбрали! Ею, похоже, лет сто никто не пользовался. Сто — это так, для красного словца. Самый свежий след был оставлен телегой лесника на мокрой после дождя земле, а дождь прошел дней пять тому назад.

Через полчаса они свернули на другую дорогу, еще более глухую и заросшую. Потом долгое время пробирались по тропинке, заметной только глазу отца. Юрка удивлялся: «Какая же тут тропа? Никакой тропы нет!»

— Как же нет, вот она, смотри хорошенько... Еще полчаса — и мы придем на бывшую партизанскую базу. Мы оставили ее летом сорок второго, после воздушного налета. Леса тогда горели целую неделю. Теперь там здорово грибы растут.

— А там можно что-нибудь найти?

— Что именно?

— Автомат... или гранату какую-нибудь.

— Не думаю. Прошло столько лет...

Лес в этих местах был старый. Могучие шатры дубов и лип возвышались над остальными деревьями — вязом, осиной, ильмом... Юрке иногда казалось, что из-за каждого дерева, из-за каждого куста за ним следят чьи-то подозрительные глаза, вызывая смутную тревогу. Не думайте, что он боялся! Чего бояться, если он, можно сказать, вооружен до зубов — отец вручил ему карманный нож с длинным сверкающим лезвием и ягуаром на пластмассовой ручке.

Тонко попискивали, перелетая с ветки на ветку, синицы. Черные дрозды, обеспокоенные вторжением людей, с резкими криками взлетали с земли и скрывались за деревьями. Лес незаметно изменился, но что изменилось — Юрка не мог сказать определенно. Вроде бы меньше стало старых деревьев, больше березняка. Отец остановился. Чувствовалось,— волнуется... Взгляд стал просветленным, задумчивым.

— А воронки-то уже почти не видны... Позарастали.

Юрка присмотрелся: земля здесь была неровная, вся в ухабах, яминах.

— Это воронки?

— Это — землянка. А вот здесь — воронки. Пройдет еще пять или десять лет — совсем ничего не останется. Никаких следов... Так-то, малыш... Здесь и начинаются грибы. Гляди в оба. Но сначала подойди сюда и хорошенько запомни этот гриб. Видишь? Поганка. Смертельно ядовита.

Какое-то время они шли рядом. Отец разъяснял, чем серая сыроежка отличается от поганки, рассказывал, что сыроежки бывают и красные, и золотисто-желтые, и синевато-зеленые, и лиловые... Лучшие грибы — белые. Их легко запомнить. Это — подберезовик... Вот моховичок.

— По моим следам не ходи, останешься без грибов. Держись сбоку, на расстоянии голоса.

Юрка слушал отца вполуха. Пытался разобраться в своих ощущениях, навеянных лесом.

— Я думал, здесь больше птиц!— сказал разочарованно.

— Их надо уметь видеть,— возразил отец.— Птиц здесь предостаточно. Вообще, в лесу много такого, к чему надо привыкнуть.

— Почему же они не поют?

— Они поют весной и в начале лета, когда строят гнезда. Сейчас у птиц другие заботы — выкармливают птенцов, приучают их к самостоятельной жизни. Сам понимаешь — не до песен. Некоторые синички начинают собирать корм в четыре утра, а заканчивают с наступлением сумерек. Делают по триста, а то и по четыреста вылетов.

— А это что? Слышишь?— навострил уши Юрка. Где-то за деревьями слышалось короткое, мелодичное, трубное: «Тун-тун-тун!»

Отец знал, что так кричат удоды. Но ему хотелось внести в Юркино восприятие леса некоторую сказочность, и потому сказал, что это кричит Лесовик, древний лесной хозяин. Отец говорил тоном загадочным и серьезным, так что у Юрки, городского мальчишки с чрезвычайно развитым воображением, не оставалось ни тени сомнения — отец говорит правду.

— Чем же он занимается в своем лесу?

— Следит за порядком. Хозяин ведь!

— А какой он из себя?

— Трудно сказать, какой,— отвечал отец, отводя палкой ветку и заглядывая под куст.— Его мало кто видел. И тот, кто видел, уже не мог никому ничего рассказать.

— Почему?— насторожился Юрка.

— У Лесовика такой обычай: каждого, кто его увидит, он превращает в дерево или в какого-нибудь зверька, а то и в птицу.

— Не может быть!— Юрка даже рот разинул от изумления.

— Тебе-то бояться нечего,— засмеялся отец.— Ты все равно не сможешь увидеть Лесовика, даже если столкнешься носом к носу.

— Как так?— в Юркином вопросе прозвучало огорчение.— Другие могут, а я что — рыжий?

— Видишь ли, у тебя серые глаза,— сказал отец.— Да еще и с зеленоватыми прожилками.

— Ну так что?

— А то, что у Лесовика глаза точно такого же цвета, может быть, чуточку позеленее. Ему самому нравятся сероглазые. Потому-то он им и не открывается, чтобы поневоле не пришлось причинять им зло.

— А ты разве не боишься его увидеть?

— Не боюсь,— ответил отец.

— Но у тебя же глаза не серые!

— Верно... Только мне ведь уже за тридцать! Над людьми, которым больше тридцати, Лесовик не властен. Он и не открывается им...

Солнце поднялось высоко. Его лучи, дробясь о листву деревьев, падали на землю пугливыми золотистыми зайчиками.

— Юрка, ты о чем это размечтался?— крикнул отец.— А кто грибы будет собирать?

Мальчишка очнулся, по примеру отца вырезал палку с рогулькой на конце и пошел по лесу, заглядывая под каждый куст.

— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!— долетало уже с другого конца. Между кронами деревьев голубело небо, по нему изредка проплывали тяжелые белые облака. Тишина в лесу стояла необыкновенная. Такой тишины Юрка никогда еще не слышал. Ее подчеркивало все: и млеющие в утренней дремоте деревья, и осторожное перепархивание синиц, и падение подточенного червем желудя, и мелодичная флейта иволги, и стрекотание сороки, и таинственное «тун-тун-тун!»

Грибы не торопились в корзинку. К ним еще не приноровились, наверное, глаза, привычные к городскому пейзажу. Но вот в зеленой траве, вовсе и не под кустом, показалась оранжевая шляпка подосиновика, и лес огласился торжествующим возгласом: «Нашел!»

— Вот и хорошо,— сказал отец,— глаза у тебя зоркие.

Они шли все дальше, время от времени аукая. Вначале Юрка, срезав гриб, подходил к отцу спросить, не ядовит ли. И когда отец говорил, что гриб замечательный, что даже у него такого гриба еще нет, мальчишку распирало от гордости.

Грибы стали встречаться чаще. Теперь уже они определяли путь по лесу. Мальчик так увлекся, что не всегда отвечал на отцовский зов.

Грибы привели его на пологий склон заросшего кустарником лесного оврага. В глаза бросились густые заросли с ярко-красными ягодами.

— Папа, здесь малина!— воскликнул Юрка. Он не спустился, а скатился кубарем в овраг.

Переспелые ягоды таяли во рту. В ответ на приглушенный расстоянием оклик отца мальчишка крикнул, что собирает малину. Ягода за ягодой отправлялись в рот. Наемся, решил он, а потом в корзиночку наберу. Бабушка обрадуется. Только вот досада — по краю зарослей малину кто-то обобрал, а забираться в чащу боязно. Малина колется, к тому же кусты кое-где опутаны паутиной, а где паутина, там и пауки, а пауков кто не боится! Собирая ягоды, спустился вниз по оврагу и нашел протоптанный кем-то в зарослях проход. По нему углубился в чащу, где ягод было заметно больше.

В верхней части оврага послышался навалистый шум, треск ломаемых веток. «Ого, папа продирается, как танк»,— подумал Юрка и хотел было окликнуть его. Но прежде оглянулся и увидел нечто такое, от чего кожу на спине и на голове стянуло холодком. В нескольких метрах стоял медведь и таращился маленькими, заплывшими (эта деталь особенно врезалась в сознание) глазками. Вокруг глаз вился рой мошек. Для медведя Юрка тоже оказался неожиданностью — зверь коротко рыкнул и присел. Секунды, пока длилось оцепенение, показались вечностью. Но вот Юрка пришел в себя и... нет, не закричал. Завизжал! Да еще как! Медведь судорожно взмахнул перед собственным носом лапами, будто отгонял слепней, и в следующий миг бросился прочь. Юрка перевел дух и рванул в другую сторону. Корзинка цеплялась за кусты, грибы вывалились, но мальчишка и не замечал этого — мчался во весь опор. Бежал, не выбирая дороги, подминая кусты или продираясь сквозь них. Сколько бежал — не помнит. Остановился потому, что почувствовал: еще немного — и сердце разорвется. Ноги дрожали, подкашивались. Прислонился к дереву, прислушался, нет ли погони. Кто знает, что за зверь медведь этот! Тихо. Только где-то вдали слышалось безмятежное: «Тун-тун-тун!»

Юрка позвал отца. Голос застрял в горле и вырвался оттуда этаким петушиным всхрипом. Мальчишка облизнулся, проглотил грубый ком страха и, успокаивая себя, позвал громче:

— Па-а-п!.. Па-а-па-а!

Птицы потревоженно умолкли. Деревья притихли. Вокруг — ни единого шороха. Юрка весь превратился в напряженный слух.

— …а-а! …а-а-а-!

То ли голос отца, то ли эхо Юркиного голоса,— не поймешь, с какой стороны доносится. Побежал наугад, выбирая просветы между деревьями. И вдруг понял: его страшит шум собственного бега. Пошел медленно, чутко прислушиваясь к тишине. На небольшой полянке снова позвал. Ни звука в ответ. Только где-то далеко, за стеной вековых деревьев, прозвучало насмешливое: «Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!»

Юрку охватила паника. Он даже не думал, куда идет, не представлял себе, в какую сторону надо идти. Но и стоять на месте не было сил! Шел, робкий и пугливый, стараясь шуметь как можно меньше, чтобы уловить голос отца и не привлечь к себе внимания лесных хищников. Лес, еще недавно такой интересный и необычный, вдруг потерял всякую привлекательность, стал угрюмым и враждебным.

— Па-а-апа! Па-а-а-па!

Метался по уреме сорванный голос. То ли от ужаса, пережитого при встрече с медведем, то ли от нахлынувшего отчаяния в душе будто оборвалась какая-то пружинка, и он почувствовал себя медленно растворяющимся в стихии леса. Мальчишка больше не испытывал страха. Но оставалась тягостная неопределенность. В мозгу пульсировала одна-един- ственная мысль: «Найти отца!» А поскольку, сидя на месте, его не найдешь, надо идти, идти, идти... Там, в конце зеленого лабиринта запутанных лесных дорог, он обязательно встретится с отцом.

Растерянность и страх почти прошли. Ясность мысли словно бы потускнела, зато резко обострились обоняние и слух. Неожиданно для себя открыл, что стал различать множество запахов — сильных, слабых. Вездесущим был запах лесных мышей. Откуда-то потянуло стоячей водой. Свои запахи имели дуб, липа, осина, вяз, боярышник, орешник, лесные травы... Запахи менялись в зависимости от того, что из растительности преобладало на Юркином пути. Вначале мальчишка улавливал их, но не знал, какому дереву какой запах принадлежит. В неподвижном воздухе послеполуденной поры все запахи смешались, их настой был так густ, что кружилась голова.

Иногда в листве зарождалось какое-то возмущение. Ленивый ветерок- дремотун вдруг срывался с места и, как разыгравшийся щенок, начинал носиться по деревьям. Деревья глухо роптали. Юрка чутко прислушивался к их ропоту. Может, это ропот людей, заколдованных когда-то Лесовиком?

— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!

Голос Лесовика звучал совсем близко! Юрка встревоженно всматривался в ту сторону, откуда шли эти странные звуки, одновременно и страшась, и желая увидеть их таинственный источник. Слабый шорох вверху выдал белку,— она настороженно следила за Юркой. Где-то под лесной подстилкой попискивала мышь. Деловито поскрипывал жук-короед, прокладывающий замысловатые проходы-переходы в древесине больного дерева.

Кустарник расступился и выпустил мальчишку на поляну. Он вышел, огляделся. Вековые деревья окружали его, склоняясь над поляной, точно родственники над постелью больного. От резкого солнечного света зажмурил глаза и почувствовал, что не хочется идти дальше, в пугающие дремучие лесные сумерки. На поляне просторно и светло. Солнце с высокого неба обрушивает на нее водопад лучей, вокруг трещат кузнечики, порхают бабочки, стрекозы... Высоко в небе парит коршун. И таким покоем дышит все вокруг, что мальчишке стало ужасно тоскливо от одной только мысли о невозможности хоть немного расслабиться. Но как тут расслабишься, если отец неизвестно в какой стороне, если за каждым кустом, за каждым деревом подстерегает неведомая опасность, сердце обрывается от любого шороха, а ноги подкашиваются от слабости.

Усилием воли Юра попытался привести в порядок свои нервы, потому что при спокойных нервах и соображалка лучше работает. В самом деле, чего тут бояться! Ну заблудился немножко. Подумаешь, несчастье! Вон сколько было случаев — пятилетние по неделе в тайге блуждали — и ничего, остались живы, о них и в газетах писали...

Вздохнул, посмотрел на корзиночку. Удивительно, как он не потерял ее во время своего позорного бегства! Сложив ладони рупором и ни на что уже не надеясь, мальчишка в который раз стал звать отца. Кричал, пока не почувствовал, что голос почти пропал, стал сиплым, как у простуженного. И тогда уселся среди поляны и зарыдал, размазывая слезы по щекам. Мелькнула мысль: вдруг кто-нибудь выйдет из лесу и увидит, что парень, перешедший в шестой класс, распустил нюни, точно какой- нибудь детсадовский шкет! Быстро вытер слезы рукавом.

Как бы там ни было, а всплакнул — и на душе вроде бы полегчало, вроде бы и голова прояснилась, и в ней возникло удивительное открытие: «А медведь-то! Медведь! Как он драпанул, а? Значит, не только я боялся, но и меня боялись? Выходит так, если даже сам косолапый струхнул!»

Юрка растянулся на траве, заложил руки за голову, и высокие травы словно сомкнулись над ним, отделили его от леса. Эх, были бы у него крылья, взлетел бы под самые облака, в считанные минуты облетел окрестности и с высоты птичьего полета прямо к отцу! То-то радости было бы!..

Может, все это Лесовик подстроил? Что ему стоит покуражиться над мальчишкой, который впервые оказался в настоящем лесу! Покрывая лесную разноголосицу, прозвучало идиллическое кукушачье:

«Ку-ку...ку-ку... ку-ку!..»

— Кукушка, кукушка, добрая птица, насчитай мне много-много лет,— прошептал Юрка.— Чтоб не растерзал меня в лесу ни медведь, ни волк, ни дикий кабан.

— Кви-кви-кви-кви!— голос кукушки-самки прозвучал резко, пронзительно. Подбросила очередное яичко в чужое гнездо и завопила на радостях. Юрка поднялся и, сидя, стал рассматривать поляну. Кажется, немного успокоился, и теперь любопытство, загнанное страхом в самые дальние закоулки сознания, вынырнуло на поверхность и снова овладело им. Сейчас, на исходе лета, травы несколько пожухли. Можно себе представить, как буйствовали они здесь в начале лета! Но и теперь еще во всю силу радовались жизни обсыпанные золотистожелтыми звездочками кустики зверобоя, зачарованно глядели на мир голубые глаза васильков, царственно сияли свечи медвежьего уха...

«Красиво-то как!— удивлялся мальчишка.— А шмели какие мохнатые!»

И столько вокруг было спокойствия, что оно незаметно стало передаваться Юрке. «Ну и что, если потерялся... не знаю, куда идти? Другие дети тоже терялись, даже маленькие... Их рано или поздно находили. Лучше, конечно, рано, чем поздно! Меня тоже найдут. Полесье — не тайга... Не африканские джунгли... И не амазонская сельва. Отец поищет-поищет до ночи и, если не найдет, вернется к бабушке, поедет в район, заявит в милицию... Да я и сам выйду отсюда! Буду идти все время в одном направлении. Главное — попасть на дорогу. Дорога выведет к людям. А люди помогут добраться к бабушке... Ха, все просто! Вот только бы поесть чего-нибудь!»

Представил, каково сейчас отцу. Сердце дрогнуло от жалости. Он, видно, посчитал, что Юрка испугается леса и будет все время держаться рядом. «А я бросился за грибами. Да еще эта дурацкая малина! И медведь! Как он напугал меня!»

Приметил в траве листья земляники. Может, и ягоды есть? Поднялся, походил, поискал. Ягод не было. Отошли ягоды. Но что-нибудь съедобное должно быть? Лес ведь! Пересек поляну, подошел к опушке, заросшей терном. Синеватые ягоды показались спелыми, а попробовал — скулы свело. Огляделся. Деревья вокруг поляны высоченные. Как ему не пришло в голову залезть на дерево и осмотреться!

Пока добрался до нижних ветвей, взмок весь. Над головой металась белка и сердито «цыкала» на незваного гостя. Она все время пряталась за стволом, из-за которого торчали ее настороженные ушки и сверкали негодованием черные пуговицы глаз. Забравшись на первую ветку, Юрка передохнул. Белка не унималась, все «цыкала». Отломил сухой сучок и бросил в зверька. Рыжая молния метнулась на соседнее дерево и продолжала яростно возмущаться. В следующую минуту появились сороки. Их причитания, должно быть, означали: «Караул! Грабят!» потому что вскоре налетели и вороны. Тихий до сих пор лес вдруг наполнился карканьем, стрекотанием, цыканием...

Сороки все больше держались понизу, в кустах так и мелькали черно-белым опереньем. Вороны кружились над деревьями, усаживались на верхние ветки и при этом ужасно каркали. «Что это они базар устроили!»— удивлялся Юрка, пока не заметил на ветвях соседнего дерева охапку мелких сучьев — воронье гнездо. Поднимаясь с ветки на ветку, вдруг увидел в стволе дерева черное отверстие. Рыжие шерстинки, застрявшие вокруг дупла, подсказали: здесь беличье гнездо. Не зря хозяйка расшумелась. В нем не слышно ни единого шороха, но Юрка чувствовал, что там притаились бельчата. Попробовал засунуть в дупло руку — не пролезала, а так хотелось посмотреть на маленьких зверюшек! «Пусть растут»,— подумал, и полез дальше, не обращая внимания на шум и гам.

С вершины старой липы взору предстало необозримое лесное безбрежье, томящееся в знойном августовском мареве. И никакой приметы, которая указала бы на близость человеческого жилья. В какую сторону податься, Юрка не знал. Ориентироваться по лесным приметам — замшелости стволов, распределению кроны вокруг ствола — он не умел, хоть и читал об этом. Но читать — одно, а определять на практике — совсем другое. Успел приметить, что даже стволы двух рядом стоящих деревьев обрастали мхом с разных сторон,— поди догадайся, какое верно указывает на север! Помнил: когда входил с отцом в лес, солнце вставало справа, но потом в лесу было столько поворотов,— солнце светило то справа, то слева, то в спину,— что здесь и сам куперовский Следопыт сбился бы с пути. Отчаяние с новой силой охватило Юрку. Да и как тут было не отчаяться, глядя на бесконечную зеленую пустыню!

Спускаться с дерева оказалось труднее, чем подниматься на него. Изорванная во время бегства рубашка задралась, и Юрка сильно поцарапал кожу на животе и груди. Птичий базар вокруг смолк, едва мальчишка очутился на земле. Словно кто-то выключил надоедливую пластинку. Что же дальше делать? Отец напутствовал: «Может случиться, что мы потеряем друг друга. Как только перестанешь слышать мой голос, остановись. И ни шагу с места. Я вернусь и найду тебя». Хороший совет, если бы все время помнить о нем. Ах, этот медведь!.. Надо вернуться к оврагу с малинником, только где он, этот овраг? В полном изнеможении уселся под деревом, прислонился спиной к теплой морщинистой коре... Так сидел он полчаса, а может, и все два. Ныло под ложечкой, донимал голод. Бабушка утром уговаривала: поешь да поешь! Не хотел. Понадеялся на папину корзинку. Бабушка положила в нее и огурцов, и помидоров, и лука зеленого; бутылку козьего молока сунула... Где все это теперь? Перед его глазами вдруг возникла яичница-глазунья с кружочками колбасы. Ах, какой запах! Голова кругом идет. ...Потом представил себе кружку холодного, из погреба, козьего молока. Окажись она теперь в руках — по капельке тянул бы, наслаждался...

Однако ты засиделся, парень! Юрка подумал об этом с тоской — очень уж не хотелось оставлять эту добрую спокойную поляну. Солнце клонилось к вечеру, тень липы достигла противоположной опушки. Неужели придется ночевать в лесу? В лесу? Одному?! Ну, нет!

— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!

О, старый знакомый появился. Давно не слышали. И что ты, чучело лесное, кружишь вокруг меня, или тебе делать нечего?.. Напряженно вглядываясь в заросли, Юрка вдруг похолодел, по спине поползли знакомые мурашки, каждый волосок на голове встал торчком. Он увидел нечто такое, от чего оборвалось сердце. Из темной листвы, с противоположной стороны поляны на него уставились глаза; острый, пронзительно жуткий взгляд, сверкающий сквозь длинные, мохнатые, спутанные зеленые волосы... Это он! Колыхнулась ветка — глаза исчезли. Юрка не мог ни встать, ни вздохнуть. Может, показалось?

— Тун-тун-тун!

«Неужели Лесовик? Ух и взгляд!..»

Сказать, что Юрка оцепенел от ужаса, нельзя. Испуг был, но он прошел мурашками по коже и только. Юрка уже достаточно натерпелся страха, успел привыкнуть к нему. Мысль о возможных последствиях встречи с хозяином леса, вызвав минутное замешательство, быстро улетучилась. Чему быть, того не миновать! Вынул из кармана нож, попробовал острие пальцем, встал и подошел к зарослям бересклета. «Если придется ночевать в лесу, надо вооружиться». Древесина бересклета, плотная и тяжелая, с трудом поддавалась ножу, зато дубинка получилась на славу. Юрка почувствовал себя куда увереннее. «А был бы у меня автомат — я бы шел по лесу и напевал песенку... Или насвистывал... Нет автомата? Обойдемся дубинкой... Эх, дубинушка, ухнем». Последние слова, охваченный какой-то нервной радостью, чуть не пропел.

Подкрепиться бы! Постоял-постоял и вошел в лес, где дальние тени становились все гуще, все темнее. Там росли низкорослые деревца с красными и темно-синими ягодами. Пожевал. Вкус отвратительный. Да еще и едкий. Что-то в этих ягодах настораживало. Рассеянный взгляд скользнул под деревьями, пошарил по жухлой прошлогодней листве. В глаза бросился красивый гриб с ярко-красной шляпкой. Сыроежка! Подбежал к ней, срезал. Ни единой червоточины. Если ее окрестили сыроежкой, значит, можно есть сырой, иначе зачем же такое прозвище! Сладковатая... даже приторная. Разжевал кусочек, проглотил с трудом. Схваченное спазмом горло словно сопротивлялось непривычной и вообще сомнительной пище... «А если это и не сыроежка вовсе? Балда, надо было раньше думать, а не после того, как проглотил!.. Авось, обойдется...»

Присмотревшись повнимательнее, он увидел, что грибов здесь много, особенно мясистых с коричневой шляпкой. Отец собирал точь-в-точь такие же. Да их тут видимо-невидимо! Вооружившись дубинкой, мальчишка обошел вокруг полянки. Была надежда — а вдруг к ней ведет какая- нибудь дорожка или хотя бы тропинка! Но кроме следов животных с небольшими копытцами,— это могли быть и косули, и кабаны,— никаких других не было...

Вернулся к корзиночке,— сиротливо лежала она на траве, будто чувствовала свою бесполезность. Ее хозяину было не до грибов. Приближался вечер, небо освободилось от белесой вуали дневного зноя, заголубело чисто и прохладно. Слегка кружилась голова, подташнивало. «Наверно, от голода... Или от жажды». Подумал о жажде — она тут же утроилась. Хотелось пить невыносимо. Подчиняясь манящему желанию полежать, растянулся на траве под липой.

— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!

«Странный, однако, голос у Лесовика,— подумал Юрка, сдерживая приступы тошноты.— Вроде бы птичий и в то же время какой-то искусственный, будто по донышку ведерка били деревянной ложкой».

Тошнота вдруг подступила с такой силой, что о Лесовике он подумал, как о чем-то малозначительном, второстепенном. Слабость валит с ног. И лежать неудобно.

Юрка встал, выбрал на поляне место, где трава росла погуще, нарвал большую охапку и принес под липу. Расстелил ее, чувствуя, как вместе с приливами слабости и тошноты его прошибает холодный липкий пот. Прислонился к дереву. Кажется, немного отошло...

Липа, под которой он стоял, была такой раскидистой, что оттеснила от себя все другие деревья. Они толпились на расстоянии, будто фрейлины позади императрицы. А слабость так и накатывает, так и накатывает. Во рту пересохло. Как мучительна жажда, когда знаешь, что напиться негде, утолить ее нечем! Глоток воды сейчас сделал бы его счастливым.

Солнце опускалось за деревьями. Длинные тени затянули поляну. Вершины крон подернулись мягким розоватым светом, и деревья словно обрадовались этому, расслабились, погрузились в дрему.

Небо над поляной казалось огромным голубым окном. Из-за деревьев в него медленно заплывают облака цвета сливочного мороженого. Они плывут друг за другом — горы мороженого на фантастическом параде. Одно облако вдруг остановилось и приняло очертания лохматой человеческой головы с глазами, сощуренными в непонятной угрозе. Голова непрерывно клубилась, изменяясь, затем начала медленно вращаться. Вращение все убыстрялось и убыстрялось, пока не превратилось в речной водоворот, затягивающий в свое нутро хлопья белой пены. Водоворот стал бешеным, еще немного — и он затянет Юрку. Он врывался в уши разъяренным шумом.

Шум исчез на самой высокой ноте. Вращение струй замедлилось, окрасилось в зеленые цвета. Теперь над мальчишкой медленно-медленно вращалась широкая крона липы,— он, точно в невесомости, отрывается от земли и, не шевелясь, летит навстречу листве...

Всё. Вращение прекратилось. Мир, как замороженный, застыл в неподвижности. Юрка сидел высоко над землей, на толстой ветке, свесив ноги, и смотрел вниз, туда, где только что лежал. Рядом с его корзинкой рос гигантский белый гриб. Откуда он взялся? Юрка хорошо помнил, что никаких грибов рядом с корзинкой не было. Не могли же они вырасти так быстро! Будто для того, чтобы рассеять сомнения, из-под земли появлялись все новые грибы. Они окружили корзинку и разрастались прямо на глазах. Мальчишка сидел на дереве и чувствовал необыкновенную легкость в теле. Казалось, стоит слегка оттолкнуться — и он поплывет по воздуху, как праздничный воздушный шарик.

«Чудеса»,— подумал Юрка, соскользнул с ветки и приземлился рядом с корзинкой. Рука потянулась к гигантскому боровику, и в тот миг, когда пальцы ощутили бархатистую кожицу гриба, боровик исчез. Юркиному изумлению не было границ. Гриб исчез, как исчезают фигурки в мультфильме. Точно так же исчез и второй, и третий, и все остальные грибы, к которым приближался. Одни исчезали, другие возникали — наваждение какое-то! Мальчишка остановился в растерянности, оглянулся — исчезнувшие грибы, все до одного, опять стояли на своих местах.

— У-пу-уху-у!

...Юрка вздрогнул от неожиданности. Он ничего не понимал. Его окружала густая, лесная темень, вверху сияли яркие, густо рассыпанные звезды. Тысячи, мириады звезд! Он никогда не видел такого неба! Мрак был заполнен шорохами, потрескиванием и другими звуками неясного происхождения. Нашарил дубинку, приподнялся и прижался спиной к дереву — в ночном лесу стало страшно. Мальчишка весь превратился в слух. Когда глаза привыкли к темноте, стал различать стволы ближайших деревьев, а все, что стояло за ними, тонуло в непроницаемом мраке. Светлым пятном звездного неба выделялась поляна. Над нею мелькали какие-то призраки. Сообразил: летучие мыши. В тихом воздухе разносилось едва слышное попискивание, похрустывание. Летучие мыши ловили жуков и поедали их на лету.

По-прежнему мучила жажда, слюна стала вязкой, болезненно стучало в висках. Вокруг звенели комары, вездесущие кровопийцы. Лицо, шея, руки — все зудело от их укусов. Что же теперь будет — один в лесу, ночью, под открытым небом. Жутко. Хочется втиснуться в какую- нибудь щель, куда угодно, только избавиться от ощущения полной беззащитности. Да что говорить! Ночью даже в собственной комнате иногда оторопь берет, а тут глухой, совсем незнакомый лес. Юрка сидел, прижавшись к дереву, и почти не дышал. И все-таки, удивительное существо — человек. Мало-помалу успокоился, внушил себе — не паниковать. Можно сойти с ума. В конце концов, разве мало он прочитал в книгах о том, что в лесу все живое боится человека! Это, надо думать, верно при одном непременном условии — человек не должен бояться, не должен впадать в панику, иначе можно найти опасного врага даже в безобидной лесной мышке. Надо терпеть до утра. А когда рассветет, точнее, когда взойдет солнце, он пустится в дорогу. Только не отчаиваться! Может, по пути встретится какой-нибудь родничок, утолит жажду. Даже если это будет колдобина, заполненная водой, он все равно напьется! А теперь — меньше думать о воде.

Мальчишке удалось внушить себе эти правильные мысли, а может быть, жажда сама отпустила его,— кто знает, как оно было! Теперь он мог внимательнее прислушиваться к ночному лесу. Шорохи, падающие желуди и веточки — не в счет, их он наслушался и днем. А вот тишина! Она и днем казалась необыкновенной, теперь же совсем разыгралась.

Ее прекрасным воплощением были голося сверчков — неуловимых черных гномиков, маленьких музыкальных волшебников летней ночи. Не верилось, что такие голоса принадлежали земным существам — это пели звезды! Это звучал воздух! Изредка над лесом проносился тревожный крик неясыти:

— У-пу-уху-у!

От этого крика становилось не по себе. А вот еще чей-то голос. Странный голос. Невидимый обладатель, кажется, позаимствовал его у гребенки, если провести по ее зубцам спичкой.

Юрка не мигая смотрел вверх. Такого в городе, где много фонарей, не увидишь. Сколько звезд! Они сияли, словно золотые шляпки бесчисленных гвоздиков, вбитых в потолок ночного неба... Потолок — не то. Плоский и близкий. А небо было глубоким, прозрачным и бездонным. Звезды сияли четко. Те, что покрупнее, казались более близкими. За их спинами толпились звездочки поменьше, а еще дальше, в непостижимых космических далях, мерцали целые толпы звезд. Сонмища звезд! Огромные звездные скоплений! За ними тоже угадывались звезды, но глазом воспринимались они как размытые пятна света на самом краю Вселенной.

Юрка подумал: «Там, где-то среди звезд, на расстоянии, от которого захватывает дух, в том самом месте, куда устремлены глаза, живет планета, может быть, во всем похожая на Землю. И города на ней такие, и леса, и машины, и, конечно, люди. Возможно, мальчишка, мой двойник, тоже потерялся в тамошнем лесу и сидит один, под деревом, ночью, и смотрит в сторону Земли, и повторяются в нем мои мысли...

Но что это?!

Из темноты, со всех сторон, приближались, сверкая белыми клыками, фосфорически мерцая глазами, серые волки.

Хотел вскочить — и не мог. Оцепенел.

Волки приближались медленно, не торопились, будто понимали, что от них нельзя убежать. И Юрка понял, что уже не убежит. Сжался под деревом щуплым комочком страха и надеялся на спасительное чудо. Призывал на помощь Лесовика: «Дедушка Лесовик, спаси!... Спаси меня, пожалуйста!»— шептали губы, когда мальчишка немного пришел в себя.

И чудо произошло. Когда волки были почти рядом, старая липа, шумя листвой, подхватила его широкими нижними ветвями, как подхватывает мать yпaвшегo карапуза. Подхватила и вознесла высоко над землей, над оскаленными волчьими пастями. Волки рычали, повизгивали, кружились вокруг дерева и подпрыгивали, пытаясь дотянуться до ног...

Он проснулся, словно от толчка. Ужас медленно отпускал колотящееся сердце. Ничего себе сон! Краешком мысли отметил, что вокруг что-то неуловимо изменилось, кажется, посветлело. И звезды сдвинулись в сторону. Ночь по-прежнему звенела руладами сверчков. Урчал козодой. Ухали сычи. Попискивали мыши...

По верхушкам деревьев прогуливался ветер, его прохладные крылья иногда задевали Юрку. Над темной поляной витал травяной шелест, высились громады деревьев, а внизу, между деревьями, толпились черные, непроглядные тени.

Юрка совсем было успокоился, и его снова начали пеленать тугие сети сна. Он зябко поеживался. К исходу ночи в лесу стало прохладно. Только и оставалось тепла, что в старой липе, ствол которой обогревал спину. Глаза слипались. Уже засыпая, борясь с дремотой, уловил осторожное движение в лесу. Хрустнула ветка, прошумел раздвигаемый куст. Медведь? Человек?

Некто невидимый подошел к опушке и, оставаясь во мраке, изучал поляну. Осмотр, очевидно, удовлетворил, потому что в следующую минуту массивная глыба зверя вывалилась из-за кустов и остановилась на открытом месте. Вслед за первым вышел и второй зверь, поменьше...

Юрка, с замиранием сердца следивший за пришельцами, вдруг вскочил, будто подброшенный тугой пружиной, и мгновенно вскарабкался на дерево. Едва дыша, притаился в ветвях, уверенный, что звери не замедлят появиться внизу под ним. Проходили минуты. Никого не было. Может, вернуться на землю? На дереве безопаснее, надежнее, только бы сесть поудобнее. Устраивался на ощупь так, чтобы и спиной можно было прислониться, и руками было за что держаться. А ловко он вскарабкался! Как это могло получиться: днем он влезал с таким трудом! Только и оставалось, что удивляться или согласиться с тем, что страх удесятеряет силы.

Снова заявила о себе жажда. Иногда начинала кружиться голова, и тогда Юрка больше всего боялся свалиться. Ночь текла так медленно, что было невмоготу думать, сколько ее еще осталось. Закрыл глаза. Ах, как хочется пить!..

Близился рассвет, послышался голос кукушки. Из всех дневных птиц она просыпается первой. Казалось бы, куда спешить! Детей кормят другие, у самой только и забот, что летать по лесу да оглашать его своим «ку-ку». А вот нет же, не спится. Может, совесть гложет за подкидышей?

Мысли текли сумбурно, лихорадочно, без всякой связи между собой. Вспомнилась мама. Она осталась в Тирасполе. Как хорошо было бы оказаться сейчас дома, в теплой домашней постели! В горячечном воображении, словно в калейдоскопе, появлялись лица приятелей и однокашников.

Все они разъехались, кто куда. Одни к морю, другие в лагеря, третьи к бабушкам. Если говорить о Юрке, то в пионерлагерь его не заманишь никакими коврижками. Он испытал это «удовольствие» в прошлом году. Никогда бы не подумал, что там, где столько ребят, может быть так плохо! Первые дни еще терпелось, позднее совсем захандрил. Подъемы, построения, физзарядка, линейки, столовая, походы — и всё по команде... Целыми часами торчал у ворот, чтоб не пропустить приезда мамы или папы. Затосковал. Перестал чистить зубы, даже умывался кое-как. Посылал домой отчаянные письма. Последнее гласило: «Пишу последним стерженьком на последнем листике. Караул! Не могу больше! Заберите меня, как получите это письмо!..» Отец приехал и схватился за голову — у сына под глазом фиолетово сиял фонарь. Мальчишки в палате, готовясь ко сну, дрались шортами. В кармашке шорт лежала галька, она вылетела и угодила в Юрку. Отец не задумываясь забрал его домой. С тех пор о пионерском лагере Юрка не любил вспоминать.

Дремотная расслабленность охватила мальчишку. Комары насытились и улетели, оставили беднягу в покое, но зуд не прекращался ни на минуту. Как такое можно выдержать: жажда, голод, комары, слабость, отчаяние! Не слишком ли много на одного?

До сих пор он сидел лицом к поляне. Сильно, до покалывающей боли в мышцах, затекли ноги. С трудом пересел на другую ветку. В глубине леса стояла такая темень, что в нее неприятно было смотреть.

Но вот там, справа, далеко-далеко засветился огонь. Юрка даже вздрогнул. Огонь в лесу среди ночи? Это так неожиданно! Может, кто- нибудь из грибников развел костер? «Но почему так поздно? А может, он всю ночь горит. Почему же я раньше не видел его? Не смотрел, вот и не увидел. Что-то не похоже на костер, огонь какой-то не такой... Ровный слишком, как у фонаря. И свет какой-то мягкий». Догадался — так светится гнилушка. Конечно, это она. Красиво, ничего не скажешь. Очень красиво! «Утром, когда спущусь на землю, во что бы то ни стало разыщу ее!»

Облизнул пересохшие губы. Экзюпери писал, что без воды можно продержаться девятнадцать часов. Но то в Сахаре. Там очень сухой воздух... Здесь — не такой сухой. Здесь лес, а не песок. Можно продержаться дольше.

Холод и донимал и радовал — меньше хотелось пить. Если утром выпадет роса, он будет слизывать ее с травы. Росная вода, должно быть, вкусная. Какая вода прозрачнее и чище росы? Конечно, никакая! Все это верно, все это так. А если росы не будет? Не выпадет, и все! Роса ведь не каждый день выпадает,— что тогда?

«Тогда я лягу на самой красивой лесной полянке и умру. Жажда сильно мучает, но умирать от жажды не больно. А раз не больно, то и не страшно. Страшно — это в зубах зверя. В зубах и когтях. Так умирал схваченный леопардом павиан в «Барабанах судьбы». И зачем папа повел меня на тот фильм? Одни ужасы! Весь фильм только и делал, что отворачивался, боялся смотреть на экран...»

С тех пор, как умер дедушка, мамин папа, Юрка нет-нет да и задумывался: «Что же это такое — смерть?» Живет человек, ходит, улыбается, разговаривает, шутит и вдруг — нет его. Кажется, еще недавно дедушка водил Юрку в парк, не разрешал залезать в пруд, рассказывал разные случаи. Потом его увезли в больницу... Мать спорила с отцом: «Юрке нельзя. Это нанесет ребенку непоправимую травму!» Отец придерживался другого мнения: «Внук должен попрощаться с дедушкой, как же иначе!» Много дней спустя Юрка пошел с мамой на кладбище. Сажали на дедушкиной могиле цветы. Сначала удивлялся: «Разве дедушка здесь?!» Игрушечной лопатой копал в могильном холме отверстие. «Зачем ты это делаешь?»— «Ему там дышать нечем!»

Он никогда бы раньше не поверил, что долго сидеть на дереве — ужасная пытка. Теперь знал — мучительная, невыносимая пытка. Все время затекают ноги, ужасно болит спина, и ждешь не дождешься утра. А вернуться на землю боязно — вдруг там зверь подстерегает!

Кажется, чуточку посветлело, но все равно еще ночь. Она не торопится уходить, только слегка поворачивает звездный экран, разделенный надвое светлым поясом Млечного пути. Юрка клюет носом, крепче цепляется за одну из веток над головой. Сопротивляется сну из последних сил: только закроются глаза, только подступят отрывочные сновидения — тут же этакий толчок в мозгу. И сна как не бывало.

Интересно: как же спали первобытные люди? Да так и спали. Строили себе гнезда, как это делают гориллы. Хорошо, наверно, быть гориллой, для горилл дерево — родной дом... Знать бы, где сейчас отец. Да и бабушка, поди, измаялась вся. Наделал делов дорогой внучек! Отец от санатория отказался. Поедем, говорит, к бабушке. И по хозяйству ей немножко поможем, и сами отдохнем, побродим по лесу... Лес, мол, самый лучший лекарь... Вот и побродили. И полечились...

Быстрее бы развиднелось — на дереве сидеть невмоготу. Все болит. Все ноет. Надоело! Как только покажется солнце, он спустится на землю и растянется на траве, раскинет привольно ноги-руки и поспит по-настоящему. Уже и голова гудит, будто в нее спрятали транзистор, который ловит одни помехи...

Сон одолел-таки Юрку. Он уснул, вцепившись в ветку мертвой хваткой, а когда проснулся, уже рассветало. Боковым зрением увидел призрачную тень, мелькнувшую среди деревьев. Она двигалась бесшумно, то исчезая за кустами, то появляясь в другом месте. Юрка не шевелился, боялся выдать себя. На какую-то минуту тень пропала, а потом появилась совсем близко и оказалась довольно крупной собакой. Чуть не присвистнул от удивления, но вдруг подумал: «Откуда в лесу собака! Это же волк!» Он стоял, скрытый сумеречной тенью в нескольких метрах от опушки, и поводил вытянутым носом. Уши торчком, короткий хвост опущен. Загривок борцовский... Должно быть, почуял запах человека, смотрел в сторону корзинки. Страха Юрка не испытывал, хотя какой-то трепет в душе оставался. Привычно стянуло кожу на голове, зашевелились волосы. Охватило странное оцепенение. А волк все принюхивался и приглядывался. «Интересно, он догадается, что я на дереве?» Словно в ответ на безмолвный вопрос, зверь приглушенно зарычал, глядя куда-то за плечо. Сверху хорошо просматривалась лобастая голова и крепкая спина серого лесного бродяги. Постояв так несколько минут, волк вдруг широко зевнул и... уселся. При этом он не спускал глаз с корзиночки. Опять зевнул. Сладко так, по-человечески.

— Эй ты!

Зверь вскинул голову, растерянно уставился на Юрку. В следующее мгновение резко отпрянул в сторону и бесшумно исчез в светлеющих лесных сумерках.

Над верхушками деревьев пролетел филин. Видно, возвращался с охоты, нес завтрак своим птенцам. Изредка проскальзывали летучие мыши — теперь они шли по прямой, не так, как вечером. Торопились до солнца спрятаться в дупла. Краешек неба на востоке подернулся прозеленью.

Сонный ветер, вестник утра, вскинулся, запутался в кроне старой липы и, выбираясь из нее, поднял прохладный шум. Этот шум и разбудил Лесовика. Хозяин приоткрыл зеленые глаза и насупил мохнатые брови. «Проклятый непоседа!»—проворчал он, потягиваясь. Ветер замер в ветвях. Знал — утром Лесовика лучше не дразнить. Утром он легко приходил в ярость и тогда начинал гоняться за ветром с шумом и завыванием. Он был неукротим в своем неистовстве: его особенно удручало то, что при стычке с ветром страдали деревья. Ветер — существо хоть и легкомысленное, но с гонором. Извечный слуга лесного старца, он вдруг заявлял, что ему надоело быть мальчиком на побегушках. «Поди сюда!.. Слетай туда!..» И так весь день. Неужели это никогда не кончится? У ветра тоже есть нервы!

После множества безуспешных попыток схватить строптивца, Лесовик усаживался на какой-нибудь кряжистой ветке, зевал, почесывался, словом, всячески подчеркивал, что к ветру он не относился всерьез. Лесовик был ужасно толстым. Массивная голова без шеи покоилась на широченной груди, а грудь незаметно переходила в толстую бочку живота. Весь он был покрыт густой, длинной шерстью зеленого цвета. Особенно примечательными были у него конечности — эдакие разлапистые, кривые, мускулистые коряги.

Лесовик перекинул ногу за ногу. Дерево скрипнуло. «Ну, старая, расскрипелась!..»— проворчал Лесовик. Ему хотелось бы еще поспать, но всходило солнце. Стал почесываться. Пока занимался этой самой важной процедурой утреннего туалета, сердитый взгляд рыскал по деревьям. И тут он увидел Юрку. Перестал чесаться. «Ты еще здесь? А ну-ка, ну-ка! Рассмотрим тебя поближе!» Лесовик встал на ноги, грузно оттолкнулся от ветки и удивительно легко перелетел на Юркино дерево. Уселся напротив. Разглядывал мальчишку с видом любопытствующего превосходства.

— Ну и как?— спросил он чуть погодя.

— Что «к-к-ак»?— пролепетал Юрка, заикаясь от робости.

Лесовик, вроде бы удивляясь, сделал комичную рожу. Он мог и не корчить ее, рожа и без того была достаточно безобразной,— лохматая тыква с уродливой картофелиной носа.

— Как твои дела, спрашиваю! — рыкнул Лесовик деревянным голосом.

— Да никак... Вот... отдыхаю.

— Отдыха-а-ю...— передразнил Лесовик и вдруг зашелся таким хохотом, что на дереве задрожала листва.— Ха-ха-ха! О-хо-хо! У-у-хо-хо!

Он прямо надрывался от смеха, держась лапами за круглый, трясущийся живот. Услышав этот смех, Юрка облегченно вздохнул и робко улыбнулся. Если это чудовище так хорошо смеется, зла оно не сделает. Но до чего же уродлив! Потрясающий урод! Какая-то копна безмозглая... А мускулы! Бог ты мой, какие мускулы, так и перекатываются под шкурой! Шерсть свисает, как у овцебыка. На лапы лучше и не смотреть — вид черных медвежьих когтей нагоняет страх.

Юрка перевел взгляд на лицо Лесовика. В чаще зеленых волос сверкали зеленые глаза с черными гвоздиками зрачков. Раздвинутые смехом губы скалились двумя отменными кабаньими клыками. «Ну и ну»,— уважительно подумал Юрка и еще раз робко улыбнулся. Хохот Лесовика вдруг прекратился. Лесовик вперил в Юрку жесткий взгляд:

— Не рановато ли ты улыбаешься?— спокойным голосом спросил Лесовик, а в Юрке все замерло, все онемело в недобром предчувствии.

— Что, не нравлюсь?— спросил Лесовик серьезным тоном.

— Да, не нравитесь,— ответил Юрка в душевной простоте. Лесовик нахмурился, но неожиданно подобрел, глядя на мальчишку с любопытством.

— Смешной же ты малый! — воскликнул Лесовик и опять зашелся раскатистым деревянным смехом.

«И чего он надрывается?»— подумал Юрка, соображая, что может сделать с ним Лесовик.

— Как это «чего надрываюсь?»— спросил Лесовик сквозь смех и кашель.— Как это «чего?» Здоровый смех — мой первый завтрак. Сегодня, не скрою, подзаправился я недурно! Очень уж ты вкусно смешной, лопнуть можно, разрази меня гром! А-ах-ах-ах-ха-ха!.. А ты недурно устроился!

— Хорошая липа,— сказал Юрка тоном воспитанного мальчика.

— Какая же это липа!— удивился Лесовик.— Ты что, в деревьях ни бельмеса? Это же дуб!

Юрка смутился. Он действительно сидел на дубе.

— Пусть дуб,— сказал Юрка.— Все равно. Дуб — тоже хорошее дерево.

— Ха! Хорошее!— воскликнул Лесовик.— Да ему цены нет! Этот бравый дуб, как-никак, был дедом самого Тараса Бульбы!

— Как «дедом»?— не поверил Юрка.

— Вот так! Самым настоящим дедом!

Юрка смотрел на Лесовика во все глаза.

—  Ты это... Гм! Не смотри на меня так,— попросил Лесовик,— твой взгляд смущает меня, как бы это сказать... Гляделки-то у тебя этакие...— Лесовик не нашел подходящего слова, чтобы сказать какие именно «гляделки» у мальчишки. Юрка перевел глаза на ветви дуба, на толстенный, высокий, ровный ствол с буграми вздутых корней вокруг комля. Дерево было увенчано густым шатром величественной кроны. Ничего не скажешь, прекрасный дуб. Могучий дуб.

— И как же он попал сюда, этот дед-запорожец?

— Когда он попал сюда, он еще не был дедом. Но уже был отцом. Крепкий казак лет эдак под тридцать. Подчеркиваю — под тридцать. Загляденье, а не казак. Был послан с ватагой добрых молодцев к смоленским смолокурам за смолой. Запорожцы тогда замышляли набег на крымчаков с моря, и им нужны были «чайки». Много смолы им понадобилось тогда. Чтобы лодки смолить, как ты сам понимаешь. На обратном пути казачки подзагуляли в одной корчме. Мастаки они были пображничать! Хваты, каких мало!

— Такой казак — и заблудился в лесу?!—Юрка рискнул проявить недоверие. Впрочем, Лесовик, погруженный в воспоминания, не заметил этого или пропустил мимо ушей, что немудрено, настолько уши его были забиты свалявшейся шерстью.

— Как же ему было не заблудиться, если он осушил чуть не полведра горилки! А потом вышел во двор, и там ему подвернулась дочка корчмаря. Ну... он... Словом, пошли они прогуляться по лесу. Где они там ходили- бродили, никому, кроме меня, не ведомо, а я о том болтать не стану, а только свалился молодец под деревом и уснул мертвецким сном. Дочка корчмаря будила-будила его, все зря. Храпел казак. Она и за ус его дергала, и за оселедец, то бишь, за хохол тянула, ничего не слышал казак. Как-никак в нем было шесть пудов. Не много, но и не мало для доброго казака. Разозлилась корчмаривна, дернула его еще и за нос, да с тем и ушла. Казак проснулся за полночь, хвать — трубки-то и нет. Пощупал карманы: огниво и кремень на месте, кисет с трутом у пояса, а трубки нет. Пошарил вокруг себя — нет! Ох и взбеленился же он! Так ругался, что у меня уши отвисли... Все это я терпел. Больше того, восхищался! Но когда под конец он помянул «бисову нечисть», я не выдержал — произнес магическое заклинание. И вот он стоит, красавец... Ну, что скажешь?

— Интересно,— признался Юрка и после небольшой паузы спросил:— А кем была та старая липа?

— Какая? Ах, эта! Ничего особенного. Впрочем, надо быть справедливым — она была красавицей. Уроженка Скандинавии. Личная повариха его величества короля шведского Карла XII. Когда король бежал с поля Полтавской битвы, растерял он все свои тылы, в том числе и обоз. Повариха, как водится, была при обозе. Король, значит, подался на Бендеры, а то, что осталось от обоза,— на Прилуки, в том числе и кухня с поварихой. Далеко ли, близко ли отъехали шведы, только видят — погоня. Преследователям не так нужен был король, как его казна, возок с деньгами. Казначей, этакий напыщенный Фендрик, видит, что дело плохо, вожжи в одну руку, кнут — в другую и — только пыль столбом. Но прежде, чем лошади пустились в карьер, увидел он повариху — красавица стояла посреди дороги в полном отчаянии. Кухня перевернулась, никто о поварихе не думает. Стоит бедная и льет горькие слезы. Фендрик осаживает лихих коней, подхватывает повариху. Тут уж белые скакуны из королевских конюшен показали, на что они способны. Повариха давно нравилась Фендрику! Чуть ли не наравне с казной нравилась. Да только при короле она и смотреть на него не хотела. Фендрик переживал, надеялся, и вот — сама судьба улыбнулась ему. Долго ехали они по столбовой дороге, потом свернули на проселочную, потом еще куда-то, все запутывали следы. Видят — одни леса кругом. Вскоре дорога и вовсе кончилась, лошади остановились. Сошли беглецы с возка, перед ними красивая поляна, дороги нет, хоть назад возвращайся. А красота вокруг такая, что у Фендрика взыграло ретивое, и вот он так и льнет к поварихе: поцелую да поцелую! Повариха вся в расстроенных чувствах. И это можно понять: кухню потеряла, драгоценную посуду, всякие там сервизы... король неизвестно где, вокруг незнакомые дебри, да еще Фендрик пристает. Она и заорала на него: «Катись ты от меня к чертовой матери!»— Какова, а? Тут я ее и запечатлел... Фендрик глаза таращит: тянулся к девице, а в объятиях — дерево. «Что за чертовщина?!»— говорит. «Ах, думаю, и ты черта поминать! Так получай свое законное местечко!»

— И где же он?— спросил Юрка.

— Кто — «он»?

— Фендрик этот!

— A-а, Фендрик! Вот он, любезный, недалеко от липы стоит! Ну-ка, скажи, что это за дерево?— спросил Лесовик тоном, исполненным коварства. Юрка сделал вид, что внимательно изучает указанное Лесовиком дерево,— он кроме липы и дуба ничего не знал. Юрка мог перечислить названия двух-трех десятков деревьев, но где из них какое — это ему не известно.

Брякнул наобум: «Миндаль!»

У Лесовика глаза полезли из орбит. Смотрел на Юрку, порывался что- то сказать, но не находил подходящих слов. Был искренне возмущен.

— Да ты, оказывается, больше, чем невежда, друг мой!— воскликнул Лесовик,— на уроках тоже так отвечаешь?!

— Иногда,— тихо ответил Юрка.— По математике...

— Вот так дела-а-а!— протянул Лесовик.— И что же, учительнице это нравилось?

— Нет...

— Ну, а тебе-то хоть стыдно бывало?

— Да...

— И за то слава богу,— сказал Лесовик.— Я в тебе разочаровался, малыш... Ну, так и быть... А дерево это называется ильм. Запомни! И никогда не отвечай наугад!

Юрка готов был сквозь землю провалиться от стыда. Он дал себе слово всегда говорить только то, что знает наверняка.

— Правильно, малыш!— сказал Лесовик.— Человек только тогда говорит красиво, когда то, о чем он говорит, хорошо ему известно. Понял?

— Да...

— Вот теперь ты мне определенно нравишься,— признался Лесовик...— А может быть, и нет. Я еще не до конца это решил.

Увидев Лесовика в первый раз, Юрка испугался. Потом испуг сменился робостью. Теперь Лесовик был ему просто интересен, как невидаль, существо из иного мира.

— Дедушка Лесовик, а можно, я вас потрогаю?

— Это еще зачем?— удивился Лесовик.

— Мне любопытно.

— Ну, если очень любопытно, тогда пожалуйста,— сказал Лесовик и уселся рядом. Юрка протянул руку, потрогал колено и — о ужас!— колена под рукой не оказалось. То есть оно было, вот же оно, только пальцы прошли сквозь него, как сквозь пустоту. Лесовик был неосязаем. Юркино недоумение не имело границ. Лесовик так расхохотался, что у него заколыхался живот. У Юрки заложило уши.

— Ну как? Ловко я устроен, не правда ли? О-ха-ха-ха!.. Да ты не бойся, можешь еще потрогать меня, сорванец! Ха-ха-ха! Знаешь, мне нравятся любопытные, хотя, как это у вас говорят: «Любопытной Варваре нос оторвали...» Ох-хо-хо!

Юрка протянул руку к брюху Лесовика, и она вошла туда, не встретив никакого препятствия. Одна пустота!

— Здорово, а?— воскликнул Лесовик, словно ему только теперь стало известно, как он устроен.— Но чтобы ты не подумал, что, если я не материален, то, значит, и силы во мне никакой,— смотри!— Лесовик легко взвился в воздух и уселся в развилке дубовых ветвей. Ветви были толстые. В одну Лесовик уперся спиной, в другую — руками. Мышцы Лесовика чудовищно напряглись, вздулись, на них проступили темные узловатые жилы. Дерево затрещало. Лесную тишину нарушил глухой стон.

— Не надо!— попросил Юрка.— Не надо ломать дерево!

Лесовик самодовольно ухмыльнулся и вернулся на прежнее место.

— Жалко стало? Ничего,— сказал Лесовик.— Дуб — дерево крепкое, на нем приятно попробовать силу.

— Я еще хочу спросить вас, можно?

— Спрашивай, дружок,— улыбнулся Лесовик, скорчив уморительную рожу.— Спрашивай, сегодня я добрый.

Он протянул коряжину своей руки к Юркиному подбородку и как бы пощекотал. Юрка отшатнулся. И это послужило поводом новому приступу смеха у Лесовика.

— Все деревья в лесу... они что — были людьми?— спросил Юрка, когда Лесовик перестал смеяться. Он, видно, устал, и его смех не был столь оглушительным, как раньше.

— Нет, не все. Но можешь не сомневаться, деревья человеческого происхождения — самые красивые деревья в лесах. И я горжусь этим.

— Как же вы решаете, кого в какое дерево превращать?

— Ничего сложного... Система выбора у меня отработана давно. Настоящих, сильных, порядочных мужчин я превращаю в дубы. Эдаких красавчиков, надутых, пустоголовых — в тополя. Их древесина ни на что не пригодна. Даже на дрова...

— Моя бабушка говорила,— перебил Юрка Лесовика,— что такое дерево не родилось, чтобы в дело не годилось; не годится на пол — пригодится на кол.

— Что-что?— прищурился Лесовик.— Не годится на пол — пригодится на кол? Хорошо сказано, клянусь родным лесом, хорошо! Ну да ладно... Значит, в зависимости от настроения — моего, разумеется,— и от того, кто окажется в моей власти, я и решаю, кого сделать вязом, кого — кленом, кого — бересклетом. Одного знаменитого лесного разбойничка я сделал буком. Славный был молодец!

С женщинами проще: красивые и добрые становятся березами, скромницы — рябинами. Для глупых и нервозных у меня наготове осины. Истерички — плакучие ивы... Словом, на фантазию, малыш, я не жалуюсь. И в людях разбираюсь. Каждого перевоплощаю вполне достойно и справедливо.

— Если я вас не утомил...

— О, прошу, малыш, я весь — внимание, хотя и встал не с той ноги! — воскликнул Лесовик.

— Помогите мне выбраться из лесу!

С лица Лесовика исчезла веселая гримаса. Оно вдруг стало серьезным:

— Ты меня крепко обидел,— хмуро проскрипел Лесовик.— Я к тебе всей душой, а ты вот какой... Эгои-и-ист!..— вдруг взвизгнул он и затряс лохматой головой. — Чего захотел! Да в своем ли ты уме, парень? Да я был бы не я, если бы удовлетворял подобные просьбы, столь оскорбительные для меня! Да я сделаю все, чтобы ты навсегда остался в моем лесу! Это же надо, чего захотел!

— Извините, пожалуйста, я не думал, что моя просьба так неприятна вам,— сказал Юрка.— Простите, пожалуйста!

— «Простите, пожалуйста...»— передразнил Лесовик,— ты говоришь глупости, а я — прощай! Этак от глупостей никогда не избавишься. Нет, так не пойдет. Сделал глупость — пострадай за нее, получи возмездие, притом сполна, понял?

— По-о-нял.

— Теперь я должен подумать, какое наказание ты понесешь. Вначале я собирался просто взять да и превратить тебя в какое-нибудь уважаемое деревце. Сейчас этого мало. Что-то я должен придумать этакое... Необычное... Да, задал ты мне задачку, негодник... Ладно, придумаю что-нибудь. Время терпит... Ты меня никогда ни о чем не проси, потому как я могу делать только две вещи. Всего лишь две вещи, заметь себе: первое — я всегда делаю зло; второе — я ничего не делаю. Для меня ничего не делать — это все равно, что делать добро. Должно быть, я старею, стал настоящим бездельником, добро так и прет из меня. Эх-хе-хех!— Лесовик зевнул и уставился на Юрку.

— Ну, мне пора,— наконец сказал Лесовик.— Пройдусь по своим владениям... Ты вот что: закрой-ка глаза... Нет, погоди пока, потом закроешь. Все-таки ты мне нравишься, гм! И я сделаю для тебя исключение. Я позволю тебе самому выбрать деревце, в которое ты превратишься, когда придет время. Лады? Ну, бывай. Теперь можешь закрыть глаза и не открывать, пока не досчитаешь до сорока четырех. Ясно?

Юрка закрыл глаза и стал считать. Когда открыл их, в лесу был день. Утреннее солнце золотило верхушки деревьев. Лес звучал птичьими голосами. Из расщепленных дубовых ветвей, на которых Лесовик демонстрировал свою силу, стекал, загустевая, прозрачный сок. Трещина затягивалась, как затягивается рана на человеческом теле.

Юрка осторожно стал спускаться с дерева.

— А ведь это действительно липа,— подумал он. И никакой это не дуб, зачем же Лесовик морочил меня?

Силы были на исходе. Как только он стал спускаться по стволу — сорвался, исцарапался весь. Из многочисленных царапин на груди сочилась сукровица. По всему телу разлилась вялость, ноги и руки стали непривычно тяжелыми, вроде бы и не свои.

Пить! Скользнул взглядом по траве, по листьям кустарников — никакой росы. Во рту горечь, саднят потрескавшиеся губы. Пить! Мысль о воде подавляет все остальные мысли.

«Пить-пить! Пить-пить!»— попискивает в кустах зарянка. Надо идти, иначе жажда доконает. Вспомнились ночные визитеры — волк и два каких-то зверя. Лоси, решил Юрка и, поскольку это не имело значения, наклонился, чтобы поднять палку и корзиночку. Голова закружилась, чуть не повалился на траву. Подумал о гнилушке и пошел в ту сторону, тем более, что направление совпадало — утреннее солнце било в левую щеку. Он шел и осматривал пни. Пни как пни, ничего особенного. Так и не понял, какой из них ночью светился.

Духота наваливалась с утра.

Подумал: «Если сейчас так жарко, что же будет днем?»

А если бы знал приметы, то понял бы, что духота с утра — к грозе. Об этом говорила и разорванная паутина крестовика — тот не торопился с ремонтом. Зачем, если ливень все равно разрушит?

Утренний лес красив. Хоть Юрке было плохо, он какой-то частью своего сознания почувствовал прелесть лесной жизни. Малиновка уселась на верхушке дерева, повернулась к солнцу и залилась переливчатой трелью, приветствуя утро. Испуганная, она кинулась в кусты, и оттуда послышалось ее возмущение: «тэр-тэррэк-тэк-тэк!» На прогалинах в лесной подстилке копошились дрозды. Когда Юрка приближался, они с громким криком взлетали и скрывались за деревьями. Множество птиц сегодня пело в лесу. Каждая — свою песенку, не согласуясь и не подстраиваясь к другим, но в целом получалась прекрасная, жизнерадостная симфония утреннего леса. «Как все было бы хорошо, если бы напиться!»

Прошедшая ночь, как ни была она тяжела, укрепила мальчишку в уверенности, что к лесу можно приспособиться. Звери не страшны. Два самых опасных — медведь и волк — бежали от него, что же говорить об остальных... Может, и с Лесовиком все обойдется по-хорошему?

«Ну, конечно, малыш, ну, конечно»,— прошелестел вкрадчивый голос со знакомыми интонациями. Юрка обернулся, но не увидел никого. По деревьям удалялся шелест. Нервно трепетали листья.

— Тун-тун-тун!

Неожиданная мысль поразила Юрку: это не голос Лесовика! Лесовик и разговаривал, и смеялся почти человеческим голосом. Но тут же закрались сомнения: Лесовик, как существо иного порядка, может разговаривать по-разному. Возможно, «тун-тун-тун»— его позывные.

Поплелся дальше. Незаметно все вокруг потеряло четкие очертания, потускнело, живые краски поблекли, голоса птиц стали глуше. Кустарник иногда вставал сплошными зарослями, Юрка обходил их,— продираться напролом не хватало сил. Обходить приходилось далеко, кустарник если рос — так во всю силу, стараясь овладеть каждым квадратным сантиметром пространства, и выбрать в нем хоть какой-нибудь проход было непросто. Там, где хозяйничал кустарник, деревьев почти не было. Он мешал придерживаться выбранного направления, так что немного времени спустя Юрка шел куда глаза глядят, ничего так не желая, как выйти к оврагу с малинником. Обрадовался, когда кустарник остался позади и над головой опять раскинулись шатры вековых деревьев. Над полянами и прогалинками висело негромкое, монотонное жужжание перепончатокрылых. На таких прогалинах, где еще цвели и скипетр, и душица, и тысячелистник, и бодяк-чертополох, прямо-таки по-хозяйски вели себя шмели. Они степенно перелетали с цветка на цветок, медведистые, неуклюжие. Перед ними расступались все другие насекомые — пчелы, мухи, бабочки.

На одной из прогалин Юрка присел передохнуть в тени. Знойная духота давила на виски, туманила сознание, деревья начинали крениться, земля словно переворачивалась.

— Тебе плохо, мальчик?— прогудел шмель, неожиданно вырастая до огромных размеров. Он почти сравнялся с Юркой в росте, отчего мальчику откровенно стало не по себе. Правда, шмель — насекомое миролюбивое, не тронь его — и он тебя не тронет, а все-таки...

— Не бойся, мальчик, я тебе зла не причиню,— сказал шмель. Его низкое, басовитое гудение заполняло всю поляну.

— Тебе плохо?

— Да нет, все нормально,— ответил Юрка.

— Не обманывай, я вижу — тебе плохо,— настаивал шмель.

— Ну, плохо так плохо. Ты ведь все равно не можешь мне помочь.

— Ты нуждаешься в помощи?— удивился шмель.— В какой же?

— Мне никуда не хочется идти,— сказал Юрка, с трудом разлепляя губы.

— Раз не хочется, так не иди!

— Но надо идти.

— Не морочь мне голову,— досадливо прогудел шмель.— «Надо... не надо». По-моему, так: если надо — иди, а не надо — сиди. Вот и вся премудрость.

— Вся да не вся.

— Ничего не понимаю,— сказал шмель.— Если тебе надо идти, то куда? А если не хочется, то почему?

— Ну как ты не понимаешь?— рассердился Юрка.— Мне надо домой. А не хочется идти потому, что я смертельно устал и хочу пить.

— Теперь и ясно, и неясно,— сказал шмель.— Я думаю так: если тебе надо домой, встань и уходи домой.

— В том-то и дело, что я не знаю, куда идти.

— Как не знаешь? Ты ведь сказал — домой!

— Да, я это сказал, но я не знаю, в какую сторону идти. Я не знаю дороги домой!

— Теперь я все понял,— ответил шмель.— Мне только непонятно, как это можно не знать дороги к дому, если у тебя есть дом!

— Я заблудился, понимаешь? За-блу-дил-ся!

— Я не знаю, что значит «заблудился», и ты не сердись,— сказал шмель.— Если хочешь попасть домой, надо идти домой, а не искать дорогу. Потому что, если начинаешь думать да гадать, правильно ли идешь, тогда, конечно, пойдешь неправильно.

— A-а, что с тобой толковать!— безнадежно заключил Юрка.

— Теперь второе: ты сказал, что смертельно устал и тебе хочется пить. Уставшим надо отдохнуть, а жаждущим... меду хочешь?

— Какого меду?! От него еще больше захочется пить! Я хочу обыкновенной воды, хотя бы из старой лужи!

— Извини,— сказал шмель.— Чего нет, того нет. Может, нектара хочешь? С пыльцой!

— Ничего я не хочу, отстань от меня!

— Ты начинаешь дурачиться,— заявил шмель.— Мы, шмели, не любим дурачиться. У нас на это времени нет. Мы живем лишь одно лето.

— А потом что? Умираете?

— Умираем.

— И вам не страшно?

— Страшно?! Ты меня удивляешь!—сказал шмель.— Как может быть страшно, если так должно быть! Да мы и не думаем никогда о смерти. Мы живем, строим гнезда, собираем нектар и пыльцу, выкармливаем потомство, а когда исчезают цветы, исчезаем и мы. Вот и все! Остаются только матки. Они забиваются в уютные убежища, перезимовывают, а весной откладывают яйца, из которых появляются новые шмели. И так — бесконечно.

— Странно... Значит, вы и не боитесь умирать!

— Нисколько не боимся.

— А другие?

— О других не скажу,— ответил шмель.— Хотя... вот посмотри на эту бабочку-крапивницу. У нее жизнь еще короче шмелиной. Едва выберется из куколки, начинает порхать по цветам, пьет нектар. В это время в ее брюшке созревают яички. Она откладывает их на нижней стороне крапивного листочка и тут же умирает. Дальше жить незачем. Род продлен.

— Странно...

— Да ну тебя! Заладил: «странно, странно»... Ничего странного!

Шмель вдруг начал уменьшаться и, когда достиг своих обычных размеров, зажужжал и улетел наносить визиты каждому цветку по очереди.

Юрка проводил его глазами. «Странно, странно»,— еще раз подумал он, однако сейчас вокруг опять что-то неуловимо изменилось. «Где же мне напиться?»— мучился он. В нижнем конце прогалины, рядом с кустом бузины, росли лопухи. «Вот где, должно быть, сочные корни!» Из-под ног прыгали кузнечики, словно какой-нибудь шаловливый гном выстреливал их из рогатки. Откапывать корни лезвием ножа было не совсем удобно,— земля, хоть и влажная, поддавалась с трудом. Юрка сорвал кисточку чернеющих бузинных ягод и отправил в рот. Кислая, вяжущая горечь...

Заострил палку и продолжал раскапывать корни. Мясистые, толстые, они уходили в почву на недосягаемую глубину. Чем глубже, тем труднее было копать. «Но зачем мне нужен целый корень?» Юрка отрезал ножом выкопанную часть. Очистил ее от лесного перегноя и кожицы. Ужасно дрожали руки. Зубы вонзились в твердую сочную мякоть. Не морковка, конечно, да только выбирать не приходится. Вкуса — никакого. Жестко и волокнисто. Кажется, из-за долгой жажды язык потерял вкусовые ощущения и вообще чувствительность. Сильно заболели потрескавшиеся губы. Оторвал зубами кусочек мякоти, а на ней кровь...

Подумал о молоке — и тотчас увидел его. Запотевшая бутылка из холодильника — она так и вертелась перед глазами. В ноздри ударил острый молочный запах...

Раскопал и второй корень. Жевал с трудом. Слегка пошевелить губами — и то было адским мучением. Напомнила о себе тошнота. Уж не ядовит ли этот корень? Не должно быть. Лопух — растение вездесущее, было бы оно ядовитым, все бы знали это. Какими же корнями питались наши далекие предки? Пишут — съедобными, но съедобные съедобным рознь. Морковка, репка, свекла, сельдерей, петрушка — тоже корни, но грызть их — одно удовольствие, даже когда не помираешь с голоду. А лопух — он и есть лопух, иначе стал бы овощем.

Юрка тоскливым взглядом скользнул по растениям. На одном задержался. Высокое, с трубчатым серо-зеленым стволом и мелкорассеченными листьями, увенчанное белыми зонтиками соцветий. Появилось желание раскопать и его,— в таком сочном великане и корень должен быть соответственный, но... некто опасливый и осторожный, притаившийся в душе, удержал его. Юрке следовало бы знать, что настойкой из корня цикуты был отравлен приговоренный к смерти Сократ. Впрочем, он знал это. Но не знал, что перед ним цикута, на чьей совести числится не один погубленный соперник короля, не говоря уже о тысячах простых смертных, сжитых со света самым коварным способом.

Пока разглядывал цикуту, на поляну, из лесу выскочил барсук, рыжий полосатый толстяк. Бросив вокруг мимолетный взгляд, он поскакал по траве тяжелыми прыжками, ухитряясь при этом ловить кузнечиков. На мгновенье остановился, резко прыгнул в сторону, подминая передними лапами траву. На этот раз добычей оказалась ящерица. Барсук с таким аппетитом чавкал, что можно было подумать, будто он перенес небольшую голодовку. Облизавшись, помчался дальше, но тут его ноздри уловили подозрительный запах. Он остановился, увидел человека, который тоже смотрел на него, разинув от удивления рот. Барсук повернулся и в несколько прыжков достиг зарослей, юркнул в кусты, как мышь в нору.

Лес томился в волнах послеполуденного зноя. Духота, как и вчера, навалилась на грудь, сдавила виски. Каждый шаг давался с трудом, надо было идти, преодолевая тягучую сонливость. Корни лопуха ничуть не утолили жажду, пить хотелось, как и прежде. Мальчишка внушал себе, что жажда — это паника, царящая в организме, когда нечего пить. А панику надо подавлять сознанием: встретится вода — напьюсь, не встретится — потерплю. Надо терпеть, ничего другого не остается.

Юрка стал терпеливо сносить тяготы своего нынешнего положения. «Подумаешь, жажда! Это пустыня могла бы превратить меня в тараньку, а лес — не пустыня».

Он шел и шел, не сознавая даже, что его движения стали автоматическими. Многие чувства уснули, будто кто-то их выключил. В один из моментов, когда, благодаря непонятному внутреннему импульсу, мысль прояснилась, он подумал, что напоминает сейчас покинутую космонавтами космическую станцию, переведенную на автоматический режим. Единственное, что отражалось теперь в его сознании, были медленно уплывающие назад деревья. Казалось, все они куда-то неторопливо шествовали, но вот увидели понуро бредущего мальчишку и решили остановиться, чтобы пропустить его вперед; мол, нам торопиться некуда, наше дело лесное, уступим ему дорогу...

Долгая ходьба успокоила, он почувствовал, что прошел немало и еще готов шагать без устали сколько угодно, пока не выберется на дорогу. «Не может быть, чтобы я не выбрался! Должны же быть здесь хоть какие- нибудь дороги!»

На небольшой прогалинке Юрку остановил слабый писк. Он доносился из-под куста боярышника. Что это? Мышь? Подошел ближе, присмотрелся. На сухих прошлогодних листьях лежал, раскинув голые крылышки, птенец. У него было синее тельце, покрытое редким пушком, и тяжелая голова на тоненькой морщинистой шейке. Совсем беспомощный. Откуда же он свалился? Послышался короткий шорох — и рядом с птенцом шлепнулся еще один, точно такой же. В листве боярышника темнело гнездо. «Странно, с чего это нелетающие птенцы выбрасываются из гнездышка?» Гнездо было высоко, рукой не достать. Птенцы беспомощными комками лежали на лесной подстилке и только изредка разевали широкие рты в желтой окаемке и издавали слабый писк. Большой лесной муравей подбежал к птенцу, ощупал его усиками с одной стороны, с другой, взобрался ему на спину. Юрка взял былинку и смахнул муравья. Он уже знал, что произойдет потом. Муравей вернется в муравейник, сообщит своим сородичам о богатой добыче — и птенцам конец. Но как их вернуть на место? Если наклонить деревце, гнездо может свалиться. А как подобраться к нему иначе? Рядом с боярышником рос молодой вяз. После недолгого раздумья Юрка сообразил, что надо делать. Он срежет шесток с крюком на конце, положит птенцов за рубашку, но не к животу, а за спину, поднимется на вяз, крюком притянет ветку с гнездом и водворит птенцов на место.

Когда он притянул к себе птичий домик, увидел необычную картину: в гнезде сидел довольно крупный, но тоже бесперый птенец, совсем не похожий на выпавших, и, пятясь, пытался вытолкать из гнезда еще одного несчастного. «Вот оно что!..» Юрка легким щелчком привел хулигана в чувство. Птенец улегся в гнезде и нахохлился. «Это же кукушонок! Значит, вот как он расправляется со своими сводными братцами!» Юрка осторожно вытащил из-за рубашки потерпевших и положил их рядом с кукушонком. В гнезде было тесновато. Кукушонок, опомнившись, снова принялся за свою гнусную работу — стал выдворять птенцов. Юрка опять его щелкнул. Кукушонок зашипел. При этом глаза у него были злые-злые.

— Зачем ты их выкидываешь? Они же погибнут!

— Ну и что?

— Как «что»? Погибнут! Не понимаешь?

— Понимаю.

— Так зачем же делаешь это?

— Не знаю. В гнезде я должен остаться один. Все, что приносят родители, достанется мне одному, я буду быстро расти, буду толстый, сытый и веселый.

Сказав это, кукушонок принялся снова за свое, и, естественно, получил по лбу.

— Ты ш-што дереш-ш-шься?— шипел кукушонок.

— А ты перестань безобразничать!— приказал Юрка,— иначе сам вылетишь из гнезда!

— Не имеешь права.

— А кто мне помешает? Возьму за шкирку и вышвырну... Муравьям на поживу!

— Нельзя! Это несправедливо!— возразил кукушонок.

— А губить своих братцев справедливо?

— Они не мои братцы. Это птенцы малиновки. С того дня, когда моя мама положила сюда свое яичко, они обречены, и ничто их не спасет. Ты — человек и не имеешь права вмешиваться в птичьи дела. Я должен их выкинуть отсюда. А ты иди своей дорогой...

Что тут было делать? Убрать кукушонка из гнезда, чтобы спасти птенцов малиновки? Ему очень хотелось сделать это. Но как быть с кукушонком? Он хоть и нагло вел себя, но нагло с чьей точки зрения? Кукушки могут размножаться только таким вот образом. Лесу без кукушек нельзя. Но без малиновок тоже нельзя! Верно. Природа рассудила так: малиновок много, гораздо больше, чем кукушек, чьи птенцы могут появиться на свет только ценой жизни небольшой части птенцов других птиц. Убрать кукушонка — он погибнет. Оставить как есть — те птенцы погибнут. Странный порядок завела природа, но это порядок. Возмущайся не возмущайся, надо оставить все как есть. «На чью бы сторону я ни стал, я совершу зло... Вот положение!»

Юрка почувствовал, что не может быть судьей в деле кукушонка и обреченных на гибель птенцов. Где же тут правда? Его симпатии были на стороне слабых. «Но ведь и кукушонок окажется слабым, если я вмешаюсь!»

Он спустился на землю, охая и морщась от боли,— содрал корку, образовавшуюся на царапинах. «Что-то я разохался, как старик!» Наклонился за дубинкой — опять закружилась голова. «Только бы не стало хуже!» Перед тем, как пойти дальше, вспомнил: «Чего-то не хватает... Чего? Нож в кармане. А где корзиночка? Потерял! Что бабушка скажет!» Корзиночка осталась возле лопухов. Был бы уверен, что сможет найти то место, вернулся бы, только уверенности не было. «Ищи-свищи!— подумал он. И еще добавил:— Растяпа!»

К исходу дня духота пошла на убыль, оживилась птичья-синичья мелкота, отозвалась кукушка, подула в свою нежную флейту иволга... А вот и давно не слышанное «тун-тун-тун!» Оно больше не пугало. Стало, как и все остальные лесные звуки, неотделимой частью леса. Солнце скатилось с зенита и теперь не палило так жестоко. В небе появились белые облака, и, когда тень от облака накрывала Юрку, он всем телом чувствовал живительное дуновение прохлады.

Вдруг он услышал журчание ручейка. Все в нем встрепенулось от радости. Прислушался: откуда же доносится этот Спасительный звук? Через несколько десятков шагов журчание пропало. Неужели и это проделки Лесовика?! Юрка почувствовал резкий запах стоячей воды, бросил взгляд на верхушки деревьев — с какой же стороны подул ветер, ведь это он принес этот будоражащий запах! Листья на деревьях едва шелестели.

— Ах-ха-ха-ха!— деревянный смех пролетел над лесом. Так и есть. Все это Лесовик подстраивает. И зачем он издевается! Велика ли честь для него, всемогущего лесного владыки, разыгрывать несчастного мальчишку.

«И никакой я не несчастный! Нечего прикидываться несчастным! Может быть, это первое настоящее испытание в моей жизни! Радоваться надо!.. Ну, тут уж ты перехватил, дружок! «Радоваться!» Какая радость? О чем ты говоришь? Ладно, пусть перехватил! Но все равно не хочу считать себя несчастным!.. Не хочешь — так и не считай...»

Впереди, в просвете между деревьями, когда путь пошел как будто под уклон, сверкнула полоска воды. Юрка смотрел на нее во все глаза. Голубоватое водное зеркальце с мерцанием солнечных бликов на мелкой ряби. Река? Или пруд? Все равно! Он сорвался с места и со всех ног — так ему казалось — помчался вперед. Запыхавшись, продрался сквозь кусты и выскочил... на знакомую поляну.

Он узнал ее сразу. Вот дуб-запорожец! А там, подальше, старая липа, которая спасла от волков. То, что казалось водой, на самом деле было небом. «И отсюда до воды, наверное, как до неба!»— подумал, пересекая поляну. Так и есть... Здесь он провел свою первую ночь в лесу. Но как же это получилось? Ведь шел все время в одном направлении! Правда, несколько раз обходил кустарники. Но потом все равно шел правильно! Целый день ухлопал на дорогу — и куда вышел?

— Киа-киа-киа-киа! — незнакомая птица пронзительно расхохоталась за ближними деревьями. «Ей, видите ли, смешно! Ей весело! А мне-то каково! Что же получается — я сам вообще не могу выйти отсюда? Ах, как жаль, не взял с собой компас! Будь у меня компас, я давно бы уже вернулся к бабушке!»

Час от часу не легче. Вторые сутки томится от жажды, теряет силы от голода, кружится на одном месте — что же дальше? «Будь что будет!» Юрка мысленно махнул на все рукой. Его охватила дремучая апатия. Что толку трепыхаться, если все равно идешь ко дну! Никому до тебя нет дела. Никому, кроме Лесовика. А у того дела известные — как бы посильнее досадить.

Юрка прилег под липой; примятая вчера трава еще не успела расправиться, на исходе лета в ней уже не было той буйной силы, которая по весне гнала ее в рост. Для травы конец лета — конец жизни. Иная совсем умирает, оставив земле свои семена, которые будущей весной начнут все сначала. Другие травы — многолетние — все свои жизненные силы сосредотачивают в корнях. Стебли отомрут — ну и пусть! Весной из корневых почек потянутся к солнцу другие стебельки. И смерти нет. Есть смена поколений. Смерть — это когда уже не будет нового поколения.

Юрка полежал, отдохнул... «Отдохнул». Какой это отдых, если в двенадцать лет чувствуешь себя усталым и немощным стариком! Как ему сейчас помог бы стакан воды! Воды — и больше ничего! Но воды нет. И нечего хныкать! Решил пожевать корней. Ах, как не хочется вставать! Каждое движение стоит больших усилий. Боль полоснула по губам, когда он, горько улыбнувшись, вспомнил, что еще день-два назад мог с друзьями без устали бегать, дурачиться, кувыркаться.

Лопухов на поляне не было. Не росли они здесь. Можно раскопать чертополох, вон какой пышный да колючий! Часть головок отцвела, съежилась. Были и цветущие пурпуровые шары, окаймленные колючками. На них хозяйничали шмели, мохнатые и полосатые...

Как же к нему подступиться, к этому скопищу колючек? Чертополох! Вот уж кому пристало прозвище — не отнимешь! Разглядывая растение, подумал, что главное в нем — не корень. Аппетитным и лакомым выглядит толстый, сочный стебель. Он, конечно, съедобен. Иначе зачем чертополоху такая мощная колючая защита? Чтобы отбивать аппетит у охотников поживиться вкусным. Другие растения защищаются если не ядом, так горечью, потому и несъедобны. Чертополох — растение благородное, откровенное, ему незачем прибегать к коварным способам защиты, он вооружился острыми колючками — попробуй, возьми его.

— Извини, браток,— сказал Юрка,— у меня нет другого выхода. Вопрос жизни и смерти. Я должен тебя съесть. Больше мне не на что рассчитывать. Вчера я попробовал грибов и ягод — до сих пор не опомнюсь. В тебя я верю. Ты меня выручишь. А чтоб тебе не было обидно, я возьму твои созревшие головки и рассею на полянке семена...

Не срезая стебля, сбил ножом колючие листья. Колючки вонзались в руки, но он не обращал на них внимания.

Когда стебель был очищен, мальчишка срезал верхнюю часть, отделил семенные корзиночки. Мякоть чертополоха, пожалуй, была вкуснее корня лопуха — относительно, конечно, трава она и есть трава.

Вечерело. Небо с востока наливалось темной синевой, на западе — клубилось громоздкими облаками. Солнце, собираясь нырнуть в них, спешило отдать земле последние лучи. При мысли о наступлении ночи вздохнул. Надо готовиться к ночлегу, слишком уж натерпелся он страхов прошлой ночью. В лесу валялось множество сухих веток. Торопясь управиться до наступления темноты, мальчишка начал собирать топливо для костра. Он надеялся добыть огонь самым древним способом: трением палки о пал- ну. От того, что приходилось часто нагибаться, гудела голова, в глазах расплывались желтые и оранжевые круги.

Через полчаса на полянке под липой высилась порядочная куча сушняка. Юрка выбрал две наиболее подходящих, как ему казалось, палки, острогал с них легко отслоившуюся кору, уселся поудобнее и принялся тереть. Торопился. Вечерние тени в лесу сгущались на глазах. Тереть было неудобно. Одну из палок он держал в руках, другая упиралась в исцарапанный живот, причиняя боль. Юрка тер их долго, упорно, пот градом струился по лицу. Надеялся — вот-вот потянет дымком, и тогда он подует на обуглившуюся древесину, вскинется язычок желтого пламени — и костер готов. Заранее радовался, как приятно будет скоротать ночь у огня, в тепле, без комаров-кровососов, без изнурительного страха. Хвороста натаскал достаточно, однако на всю ночь может и не хватить. Придется расходовать его экономно, подбрасывать в костер лишь столько, сколько нужно для поддержания огня...

Уже и палка зашлифовалась до блеска, и руки начали ныть, и сердце колотится бешено, а огня нет как нет. Палки едва нагрелись. Странно... он так старался. Может, не те палки взял? А какие нужны? Палки вроде сухие, не гнилье какое-нибудь. Хорошие палки. Что же они не воспламеняются? Первобытные люди, очевидно, знали какой-то секрет. А может, надо еще дольше тереть?

Юрка с удвоенной энергией — откуда только она взялась!— принялся за работу... Минута шла за минутой, сумерки в лесу сгущались, а бесценный дар Прометея по-прежнему оставался мечтой. «Но первобытные добывали?! Они терли, должно быть, весь день... Сменяя друг друга. А меня сменить некому. Стоит мне остановиться на секунду, чтобы перевести дух, как нагретая палка тут же остывает».

В конце концов затею с огнем пришлось бросить. А жаль... Юрка обессиленно упал навзничь.

В небе зажигалось все больше звезд, в то время как лес погружался в темноту. Птичьих песен почти не слышно: пичуги намаялись за день, отдыхают. Вчера наступление вечера Юрка проспал, ничего не заметил. И только сейчас, когда успокоилось сердце, он внимательно осмотрелся. Тихо-то как! Он все еще удивлялся тишине. Верхние кромки облаков в том месте, куда провалилось солнце, озарились ярким огнем. Над поляной во все стороны носились стрижи. Стриж — птица не лесная, любит гнездиться на высоких береговых кручах, но что стрижу стоит наведаться в лес, если он делает по сто пятьдесят километров в час!

В воздухе много стрекоз. Юрка обрадовался стрекозам — они истребляют комаров, его ночных мучителей. Где-то затявкала лиса. Можно было подумать, что тявкает комнатная собачонка. Голос визгливый, злой,— похоже, кто-то добычу отнял. Барсук? Волк? Юрка думал о волке без волнения. Первое знакомство оставило приятные воспоминания: волк бежал, услышав его голос... Но, может, лучше все-таки забраться на дерево?

При этой мысли вдруг заныли все мышцы, они словно взбунтовались от одного только намерения Юрки провести ночь, как и предыдущую, на ветке, где они не только не отдыхают, а, напротив, невероятно устают. «Ладно, останусь на земле...»

Мальчишка побродил по поляне, нарвал еще травы, чтобы сделать более удобной «постель». Собранное для костра топливо тоже пошло в дело — Юрка огородил хворостом место ночлега, почувствовал себя как за крепостной стеной. С наступлением сумерек приободрились и комары, но то ли он привык к их укусам, то ли им меньше стала нравиться его загустевшая кровь, они налетали с меньшим азартом. Облака, «переварив» солнце, начали угасать, багровое зарево заката все больше размывалось наплывом ночной синевы. «Здравствуйте, звезды!»— сказал Юрка, мысленно, конечно, потому что он еще не дошел до того, чтобы самому с собой разговаривать в голос. Подумал, что на звездное небо можно смотреть бесконечно долго, и это не надоедает. Вид далеких миров пробуждает в душе спокойные чувства, мысли становятся ясными. Не случайно астрономия стала одной из самых первых наук в человеческом обществе.

Умиротворенно шелестели в ночной темноте листья старой липы. Время от времени их охватывал трепет, и тогда все они превращались в тысячи маленьких крылышек беспокойного существа, которое хочет улететь в небо, к звездам, но не пускают корни.

Незаметно исчезли последние отсветы заката. Этой минуты ждали сверчки. Сначала поодиночке, в разных концах леса, они подули в свои волшебные свирельки. К запевалам присоединялись все новые и новые музыканты — и вот уже весь погруженный в темноту лес озвучен величественной симфонией, которая призывала предать забвению всё, что отягощало душу,— убаюкивала, уносила в синие просторы просвеченного звездами неба.

Не может быть! Это невозможно! Юрка вскочил, не веря своим глазам. Липа, под которой нашел он убежище, вдруг стала такой необъятной, что ствол ее и за час не обойдешь, а морщины на ее коре — такие глубокие, что можно спрятаться в них, как в горных расселинах. Крона вознеслась на недосягаемую высоту, в поднебесье. То же произошло и с другими деревьями. А травы! Они стали такими высокими, какими раньше были деревья! Кустик зверобоя превратился в огромное дерево, а его опавшие лепестки напоминали рваные куски желтой палаточной парусины.

Из зарослей выскочил гигантский муравей и остановился перед мальчишкой в некоторой растерянности. Собственно, растерялись они оба, потому что муравей не видал еще таких маленьких человечков, а Юрка и не подозревал, что существуют муравьи размером с теленка. Но вскоре он разобрался. Поскольку все вокруг пришло в несоответствие с привычными представлениями о размерах и соотношениях, значит, оно или увеличилось, а Юрка остался прежним, или же осталось прежним, а Юрка уменьшился. «Если это кому-нибудь нужно, так только Лесовику. Он меня уменьшил по меньшей мере в тысячу раз... Ужас! Теперь я наверняка пропал! Меня любая синица склюет, любой муравей задавит, любой паук убьет!»

— Не отчаивайся,— сказал муравей, который все это время шевелил усиками, изучая Юрку.— К любым обстоятельствам можно приспособиться.

— Я не отчаиваюсь... Я еще не успел отчаяться — произошло все так неожиданно,— сказал Юрка, разглядывая муравья с удивлением и любопытством, словно это был инопланетянин.

Поразительно отчетливо можно было рассмотреть его серповидные жвалы, массивную голову с выпуклыми глазами, сочленения усиков и лапок...

— Как ты здесь оказался?— спросил муравей.

— Пришел с отцом за грибами. Заблудился... Теперь вот хочу выбраться из лесу. Дороги не знаю... Лесовик превратил меня в какую-то козявку.

— Уменьшив тебя, он показал степень твоей зависимости от леса. Но, став маленьким, ты должен оставаться великим, ты же человек.

— Постараюсь.

— В твоем положении есть даже некоторые преимущества,— сказал муравей.

— Какие же? Их-то пока я не вижу.

— Самое важное — становится легко разрешимой проблема питья и еды.

— Странный у тебя язык, однако,— заметил Юрка.

— Он соответствует уровню общественного развития муравьев, если ты имеешь в виду обезличенность языка. Но я — исключение среди муравьев. Притом довольно редкое, если не единственное в своем роде. Язык у меня может быть и более эмоциональным. Способностью к такому языку в муравьином сообществе наделена руководящая прослойка. Я к ней не принадлежу. Зато у меня с самого рождения обнаружились художественные способности.

— Вот как?! У муравьев есть «руководящая прослойка»? До сих пор наши естествоиспытатели не знали об этом.

— Нашей жизнью управляют определенные общественные принципы, и тебе, возможно, представится возможность познакомиться с ними.

Вверху послышался тонкий свист крыльев. Над ними кружилась дорожная оса, гроза бродячих пауков-охотников, прозванная ими Черной Смертью. Юрка схватился за дубинку.

— Не бойся, нас Помпила не тронет,— сказал муравей.— Не бойся.

— Почему же она кружится над нами?

— Любопытство разбирает. Она заинтересовалась тобой, вот и присматривается. Нам она не враг. Мы должны остерегаться муравьиных львов. Избави бог оказаться в их западне.

Юрка вдруг помрачнел, и муравей заметил это.

— Ты боишься муравьиного льва?

— Нет. Но я подумал, что теперь отец никогда не сможет меня разыскать. Он пройдет в метре от меня и не заметит. Он может наступить на меня! Представляешь, погибнуть под каблуком собственного отца! А я не смогу его окликнуть. Мой голос, наверное, стал тоньше комариного писка.

— Ты прав,— сказал муравей.— Но если ничего нельзя изменить, то лучше об этом и не думать. Верно я говорю? Положись на судьбу. А пока пойдем чего-нибудь попьем, ты ведь умираешь от жажды, я вижу. Здесь недалеко есть заросли крапивы. Крапивный сок очень полезен.

Когда муравей бежит, для него преград не существует. Он ловко перемахивает через камешки, через лежащие на земле стволы травинок, через десятки других препятствий... Не то что Юрка. Этот спотыкался на каждом шагу. Муравей часто останавливался, поджидал своего спутника.

— Экий ты неповоротливый!— повторял он всякий раз, когда Юрка падал.— У меня шесть лап, и я ни на одну не споткнусь, а у тебя всего две ведь! Ну да ничего, приноровишься. Ты еще не привык.

Они вошли в заросли крапивы. Стебли — руками не обхватишь, и на них колючки — словно шипы гледичии. Муравей выбрал самое зеленое, недавно пробившееся из-под земли растение и вонзил в него жвалы. Вскоре в месте прокуса проступила капля прозрачного сока.

— Пей на здоровье!—предложил муравей.

Юрка вытянул губы трубочкой и прикоснулся ими к серебристой капле. Набрал полон рот. Не торопился глотать. Смаковал... Прохладная, мягкая влага слегка пощипывала язык. Ее «травный» вкус, в отличие от лопуха и чертополоха, был приятен. Юрка напился вдоволь и почувствовал, как бодрость возвращается в его изможденное тело, сердце стучит ровнее, кровь веселее струится по жилам.

— Ах, как здорово! Спасибо тебе, братец-муравей!

Необыкновенное блаженство охватило его. Кто умирал от жажды, может представить себе, что значит дорваться до воды.

Пока Юрка пил, муравей скромно стоял в сторонке и радовался. Юрка выпил всю каплю и еще пожелал.

— Пойдем к другому ростку,— сказал муравей.

Крапивник рос густо. Никакие другие растения не осмеливались поселяться на его территории, он не терпел соперников.

— Подожди, я Сам,— попросил Юрка, когда муравей готовился прокусить новый стебель.

Муравей с сомнением посмотрел на Юркин рот, как бы говоря: «Чем ты, человек, собираешься его прокусить, у тебя же нет для этого жвал!» Юрка вытащил нож, лезвие сверкнуло в солнечных лучах. Подошел к стеблю и сделал небольшой надрез. Пока он утолял жажду, муравей ощупал усиками предмет, который, как он полагал, заменял Юрке жвалы.

— Полезная вещь?— спросил муравей.

— Очень полезная. Во многих случаях просто незаменимая.

— Если ты напился, здесь нам больше незачем оставаться,— сказал муравей.— Нельзя оставаться. Это территория соседнего муравейника. Могут быть серьезные неприятности... у нас, конечно. Давай поторопимся.

Муравей бежал со всех ног и все время подгонял Юрку.

— Но я не могу бежать так быстро!

— Почему? Ведь ты освежился, можно сказать!

— Все равно не могу... В животе сильно булькает!

— Если нас захватят хозяева этих мест, они воспользуются именно нашими животами! — сказал муравей многозначительно.

— Как так?

— Они подвесят нас к потолкам в своих кладовках и заполнят молочком тлей. Наши брюхи раздуются так, что в них и головы утонут. Можешь мне поверить, это не совсем приятная роль — быть бурдюком.

— Почему ты говоришь «брюхи»?

— А как же?

— По-моему, брюха...

— «По-моему...» Какая у тебя оценка по языку?

— А что?

— А то, что родной язык надо знать безукоризненно... Не отставай, пожалуйста! Кстати, какой у тебя номер? — спросил муравей.

— Что еще за номер?— Юрка изобразил удивление.— Номер чего? Кед? Джинсов?

— Я считал тебя более серьезным, приятель, а ты валяешь дурака.

— Прости,— сказал Юрка,— но я действительно не понимаю, о чем речь. В общем, я знаю, что такое номер, но...

— В муравейнике я прохожу под номером X-Девятый. Это мое имя.

— Так бы сразу и сказал! А меня зовут Юрка.

— «Юрка»— это имя?

— Да... А что?

— Ничего. Но как это может быть: имя есть, а номера нет? У нас каждый муравей имеет свой номер, начиная от матки Царицы — у нее первый номер — и до последнего рабочего муравья... В нашем муравейнике последний номер — 60000007. Если муравей погибает — дятел или вертишейка склюет его — номер остается. У нас номер важнее муравья. Как только какой-нибудь муравей пропадет, для вакантного номера начинают готовить личинку. Пройдет некоторое время — и потеря возмещена.

— А почему у тебя номер с иксом?

— Я выродок…

— Что значит «выродок»?!— искренне удивился Юрка.— Ты хороший муравей, зачем ты себя оскорбляешь, говоришь о себе такое?

— Это вовсе не оскорбление. «Выродок»— это значит, что, когда я проходил стадию личинки, у меня появилось какое-то отклонение от нормы, что-то произошло в генах, и я родился не обычным муравьем, а муравьем с художественными наклонностями. Я — мечтатель, понимаешь?.. Муравей-мечтатель для муравейника обуза...

— Такого не может быть!— возразил Юрка,— художественное дарование — это бесценный талант!

— Не будь наивным!— воскликнул X-Девятый,— у вас, может быть, это и бесценно, но не в муравейнике... Тс-с-с!— Х-Девятый вдруг остановился и прислушался.— Ну вот, мы с тобой доболтались! По нашим следам уже мчатся наши враги! Бежим! Иначе мы пропали!

— Ха, «пропали»,— фыркнул Юрка, но тем не менее пустился рысцой.— Ты за меня не расписывайся! «Про-па-а-ли». Я взмахну разок дубинкой — дюжина муравьев превратится в мокрое место!

— Быстрее, храбрец! Сейчас не время хвастаться!— торопил X-Девятый.— Не забывай, что ты в данный момент — обыкновенная козявка. Наши фуражиры таких козявок каждый день приволакивают в муравейник по нескольку тысяч штук... Не отставай!

Юрке стало не по себе, когда он представил, как острые жвала преследователей вонзятся в его тело. Он просто забылся, не подумал о том, что в сравнении с муравьями он с некоторых пор далеко не исполин. Крутолобые воины с острыми жвалами могут растерзать его в один миг...

— Быстрее! Быстрее, Й-у-у-рка! Я правильно произношу твой номер?..

— Почти правильно,— отвечал Юрка, задыхаясь от быстрого бега.— Надо произносить энергичнее — «Юрка!»

— Учту,— сказал X-Девятый, часто оглядываясь,— а ты еще немного поднажми... Осталось метров десять... совсем близко!

В это время появились преследователи. Четыре вражеских муравья с полураскрытыми зубчатыми жвалами догоняли их, мчались, как гончие, взявшие след. Сердце мальчишки екнуло, забилось учащенно, отказывались повиноваться ноги, точно свинцом налились.

— Что же ты остановился!— воскликнул муравей.— Осталось всего чуть-чуть!

Но было уже поздно. Юрка повернулся лицом к преследователям и поднял дубинку. Когда черный муравей с ходу бросился в атаку, мальчишка встретил его сильным ударом. Палка зазвенела, словно это был не муравей, а чугунная тумба. Вибрация болезненно отозвалась в руке, - но, к счастью, дубинку Юра не выронил. Оглушенный муравей завалился на спину, судорожно подергивая черными зубчатыми лапами. Бегущие следом за первым черные муравьи остановились у поверженного, ощупали его усиками. Они были в замешательстве: уверенные в легкой добыче, не ожидали отпора. Х-Девятый дернул Юрку за рукав:

— Пока враги в растерянности, отойдем на нашу территорию. Тут рядом.

— Я хочу дать им бой,— ответил Юрка, довольный работой своей дубинки.

— Не надо, правда на их стороне. Это мы нарушили их границу.

— Верно, я и не подумал об этом.

Пока Юрка с Х-Девятым отходили к небольшому валуну, служащему пограничной меткой на стыке двух муравьиных территорий, два черных муравья суетились у поверженного собрата, а третий бросился в муравейник за помощью. У валуна в боевых позах стояли несколько воинов — сородичей X-Девятого, наблюдали за схваткой, но границу не переступали. Юрка подумал, что они не пришли бы на помощь и в том случае, если бы черные муравьи начали одолевать Х-Девятого. Юрка приблизился к ним. Его обнюхали, ощупали усиками и спросили, кто он. К X-Девятому они относились свысока, Юрка сказал бы — даже презрительно. Это были могучие, большеголовые, тупые муравьи-воины, уважающие только силу.

Глядя на Х-Девятого, объясняющего воину, откуда взялся мальчишка, Юрка подумал о роковом превосходстве вооруженного мечом римского солдата над Архимедом, пытающимся спасти свои чертежи на песке.

Рыжие муравьи-воины, выслушав объяснения Х-Девятого, окружили Юрку, с опаской поглядывая на его дубинку.

— Ты из какой касты? — спросил один из воинов.

— У нас нет каст,— ответил Юрка с чувством собственного достоинства. Ему не понравилось, что воины высокомерно разговаривают с X-Девятым.

— Такого не может быть!— грубо заметил воин, пожевав жвалами.

— Не говори о том, чего не знаешь!— сказал Юрка, ответив на грубость подчеркнутым пренебрежением. Это было в его характере — он не позволял никому разговаривать с собой свысока, чрезвычайно высоко ценил свое достоинство и потому на пренебрежение отвечал еще большим пренебрежением. Обращение воина к нему показалось столь унизительным, что он готов был пустить в ход свою дубинку, но тут подошел X-Девятый.

— Ты должен запастись терпением,— сказал он.— У нас многое тебе не понравится, но подумай о соотношении сил. Возможно, ты устоишь против десятка воинов. А против сотни?.. Будь дипломатичен и осторожен.

— Ладно,— ответил Юрка,— может, ты и прав, только очень уж тошно, когда какой-нибудь твердолобый болван с одной извилиной мнит себя выше остальных.

Тем временем в дальнем конце чужой территории показались первые группы воинов из муравейника черных муравьев. Приближаясь к границе, они издавали воинственные крики. Один из рыжих воинов тотчас помчался в свой муравейник. В стане рыжих немедленно была объявлена тревога. Полчища воинов устремились к месту конфликта, чтобы победить или пасть смертью храбрых. То же происходило и в лагере черных. С атмосферой безмятежного мира было покончено в тот самый миг, когда по лабиринтам муравьиных подземелий пронеслось роковое: «Вой- на-а-а!» Мирные настроения поблекли, съежились и забились в самые потаенные уголки, боясь быть обнаруженными, вернее — разоблаченными. Трудовая жизнь муравейников была вывернута наизнанку, а изнанка ощетинилась частоколом острых жвал. И уже не имела значения ничтожность причины начавшейся войны. Все жаждали возмездия.

В таком простом деле как война генеральным штабам воюющих сторон все было ясно. Все, за исключением одной детали. Этой деталью был Юрка, который на языке муравьев значился «непонятной козявкой, обладающей длинной смертоносной лапой». Если для черных муравьев козявка была отрицательным фактором, осложняющим предполагаемый победный исход войны, то для рыжих муравьев она стала едва ли не главным условием победы. Штаб чёрных решил выделить боевую группу. В нее были отобраны отъявленные головорезы, перед которыми поставили задачу: «Пленить козявку! Если не удастся пленить — уничтожить!»

Рыжие муравьи выделили группу не менее отъявленных головорезов, которым вменялось в обязанность охранять Юрку ценой собственных жизней.

Юрка с X-Девятым и группой рыжих воинов стоял у валуна и наблюдал за приготовлениями черных к битве.

— Неужели это всерьез?— спросил Юрка.

— А как ты думал?— ответил Х-Девятый.— Война — дело серьезное.

— И ее нельзя предотвратить?

— Предотвратить?— удивился Х-Девятый.— Да это никому и в голову не придет! В начале своей сознательной жизни я тоже думал, зачем нужны эти войны? Они никому не приносили пользы, даже победителям И говорил об этом, и сочинял стихи. Но меня в лучшем случае высмеивали. И советовали прикусить язык.

Сзади подходили все новые полчища рыжих и выстраивались вдоль границы. В тылах шла лихорадочная мобилизация и развертывание боевых дружин. Все говорило о том, что битва предстоит кровопролитная.

К Юрке подошла группа воинов и придирчиво осмотрела его со всех сторон.

— В чем дело? Что это вы рассматриваете меня, как лошадь на скотном рынке?

— Оцениваем твои боевые возможности в предстоящей войне,— ответил один из воинов.

— А кто вам сказал, что я собираюсь воевать? Я вовсе не собираюсь вмешиваться в ваши распри.

— У тебя не спрашивают согласия,— сказал муравей.— Решено поставить тебя на самый ответственный участок фронта. Один твой необычный вид и длинная разящая лапа вызовут в рядах наших врагов панику. Это решит исход битвы. Мы — спецкоманда, которой поручено охранять тебя. Ну, а если ты не пожелаешь сражаться за свободу и независимость нашего муравейника, мы разорвем тебя в клочья и откормим тобой взвод отличных бойцов.

— Юра, не спорь!— прошептал X-Девятый.— У нас обычно дважды не предупреждают.

Ничего не оставалось, как молча согласиться. Его сразу же окружила группа муравьев с особенно внушительными жвалами, и по какому-то не замеченному Юркой сигналу воюющие стороны сошлись в рукопашной. Не успел Юрка оглядеться, как один из черных муравьев ловким маневром, точно регбист, прорвался сквозь заслон телохранителей и вцепился в Юркину левую руку. Юрка чуть не вскрикнул от боли, но тут же пришел в себя и долбанул врага дубинкой. Черный муравей разжал жвалы и упал бездыханный. Вокруг уже кипела схватка. Юрка посмотрел на раненую руку. Слава богу, ничего серьезного, но злость уже обуяла его,— он ринулся в бой. Крушил направо и налево, следя за тем, чтобы по нечаянности не оглушить своего, то есть рыжего. Его путь был отмечен сотнями поверженных черных муравьев. Охваченный азартом битвы, Юрка заорал: «Швед, русский — колет, рубит, режет. Бой барабанный, клики, скрежет. Гром пушек, топот, ржанье, стон, и смерть и ад со всех сторон...»

По полю боя из конца в конец перекатывались черно-рыжие клубки вцепившихся друг в друга воинов. Серповидные жвалы в смертельной схватке смыкались на теле врага. Юркина дубинка не знала усталости.

И перелом в битве произошел. Поле боя было усеяно трупами. На одного павшего рыжего приходилось два-три павших черных. Враги дрогнули и побежали. Прозвучал победный клич рыжих. Остатки разгромленных черных полчищ бежали к своему муравейнику, где им предстояло долго залечивать раны и восполнять свои ряды.

Ликующие когорты рыжих, тоже изрядно потрепанные, но осиянные светом победы, возвращались в свой лагерь. Юрка и его приятель X-Девятый, окруженные отборными воинами, шли впереди, теряясь в догадках: сопровождает их почетный экскорт или это самый обыкновенный конвой. Во всяком случае, им ни на шаг не позволялось отклоняться в сторону от прямого пути, ведущего к муравейнику. При всем этом наш герой испытывал подъем духа, несмотря на то, что получил в битве несколько глубоких царапин, а одежда его была превращена в лохмотья.

Под гигантскими деревьями, вершины которых терялись высоко в небе, показался высокий холм. Победители приближались к муравейнику, и Юрка подумал, что там, очевидно, состоится торжественный митинг, на котором будут чествовать особо отличившихся, а среди них его, безусловно, следовало бы поставить первым. Митинг должен завершиться парадом доблестных воинов.

По мере приближения к муравейнику появились расчищенные, хорошо ухоженные дорожки. Когда у подножья Юра не увидел никаких приготовлений к параду, а его самого вынудили карабкаться наверх, он несколько разочаровался.

Взбираться на муравейник было непросто. Ноги то и дело разъезжались, застревали между жердями сухих стеблей и хвои, наваленными как попало. Он постоянно падал, что никак не пристало победителю. Муравьи бесцеремонно подхватывали его и грубо тащили наверх, к одному из многочисленных входов. Было еще терпимо, когда острые жвалы хватали за одежду, но они чаще зажимали то руку, то ухо, то волосы. Это Юрке совсем не нравилось, он попытался вырваться, да не тут-то было — чем сильнее Юрка трепыхался, тем сильнее сжимались жвалы. Только гордость удерживала мальчишку от того, чтобы не завопить от боли. Подумал было пустить в ход свою знаменитую дубинку, но тут они оказались у какого- то отверстия и с ходу нырнули в него.

Туннель был низок, извилист, Юрке пришлось ползти на четвереньках. И поскольку передвигался он очень медленно, сопровождающие с новой энергией взялись за него. Исчезли последние блики света. Теперь мальчик положился на волю тех, кто его тащил, и только старался защитить руками лицо. Конвоиров нисколько не печалило, что каждый сантиметр пути стоил Юрке невыразимых мучений. Ему давно уже засорило глаза, и, хотя они в такой темноте были бесполезны, глаза есть глаза. Труха забила ему нос и рот. Когда он чихнул первый раз, чих оказался столь оглушительным, что муравьи шарахнулись в стороны. Весь путь в лабиринте запомнился Юрке как бесконечные грубые рывки, толчки, подергивания и подталкивания. Особенно плохо приходилось, когда он застревал на каком-нибудь перекрестке и тем самым закупоривал движение, создавал пробку. За него сразу хваталось столько жвал, что казалось, будто его раздирают на части.

Все на свете муки рано или поздно кончаются. Кончились они и у Юрки. В какой-то миг он почувствовал под ногами твердую почву и раздвинувшееся пространство. Движение вокруг него остановилось. И тут он расчихался так громогласно, что со сводов подземной камеры посыпался мусор. Эхо металось в подземелье, как белка, впервые посаженная в клетку. Юрка ничего не видел, но явно почувствовал, какой ужас нагнал на муравьев.

Нос прочистился, и первый запах, который прикоснулся к ноздрям, был запах муравьиной кислоты, разбавленный легким запахом плесени. Наконец-то он вздохнул свободно, никто за него не цеплялся, никто не дергал. Впрочем, в следующую минуту его опять окружили муравьи и вцепились в него. Он почувствовал их острые жвалы на запястьях, на предплечьях, на ногах. И наконец не выдержал. Выдернул одну руку, другую, несколько раз брыкнулся. Но муравьи не отставали.

— Да погодите-же, черт вас побери! — рявкнул он на своих мучителей.— Сколько можно щипаться!

— Отпустите его, никуда он не убежит!— сказал знакомый голос Х-Девятого.— Что вы, в самом деле! Не даете ему и вздохнуть! Я за него ручаюсь.

— Ха, поручитель нашелся! — кто-то насмешливо фыркнул.

— Если за незнакомца ручается поэт, тогда держите их обоих, да покрепче!— этот голос, кажется, не шутил. Но держать перестали, даже отступили немного в сторону, чем воспользовался X-Девятый и подошел к мальчишке.

— Ничего, Юрка, все будет как надо...— прошептал он.— Ждут выхода Матери-царицы.

Воздух подземелья спирал дыхание, щекотал в носу, от него слезились глаза. Юрка с трудом удерживался, чтобы снова не расчихаться. Ему показалось, что он начинает привыкать к темноте. Стал различать силуэты муравьев, относительно высокие своды круглой камеры, черные входные отверстия в стенах.

— Что со мной будут делать?— прерывающимся шепотом спросил Юрка.

— Не знаю,— тихо ответил X-Девятый.— Будут, скорее всего, решать твою судьбу. Если решат принять в муравьи, то присвоят номер и определят касту.

— Какую касту?

— Трудно сказать. Может, касту воинов — ты хорошо сражался.

— А еще какие касты есть?

— Разные... Воинов, нянек, фуражиров, строителей, хранителей яиц, выращивателей плесени, бурдюков...

— А с моими желаниями здесь не намерены считаться?

— Что ты! Муравьи даже не знают, что такое личные желания! Они вытравлены в генах. Интересы муравейника — прежде всего.

У Юрки сжалось сердце от недобрых предчувствий. Перспектива навсегда остаться узником муравейника ужасала.

— А могут и выпустить?— спросил Юрка.— Я ведь неплохо сражался.

— Вот именно — ты неплохо сражался. В этом все дело. Матерь-повелительница и Конгресс маститых руководствуются интересами муравейника, я уже говорил. Поэтому маловероятно, что тебя выпустят. Но всякое может быть. Посмотрим.

— Ты не оставляй меня, ладно?— попросил Юрка.— Будь рядом.

— Невозможно. Меня просто оттирают и все... Вот, кажется, Повелительница идет,— Х-Девятый погладил Юрку усиком.

В подземелье установилась мертвая тишина.

— Идет...— прошептал Х-Девятый.

Шорохи в подземелье ожили. Низкий грудной голос объявил о внеочередном заседании Конгресса, вызванном неожиданной войной с черными муравьями.

— Маститый № 1,— изрекла Повелительница,— доложите, что случилось, почему вспыхнула война, которую мы не планировали на ближайшее время?

— Дело было так, Матерь-повелительница.— Наш соплеменник, муравей Х-Девятый, как обычно и, разумеется, без толку, шатался по приграничной полосе, где, как он говорит, очень, хм, красиво.

— Сколько раз я говорила: превратите его в бурдюк!— повысила голос Повелительница.— Но Маститый № 3 уверяет, что Х-Девятый — исключительно редкий случай отклонения в муравьиных генах, благодаря чему он развился в носителя так называемой духовной пищи. Но я спрашиваю вас, зачем нам эта духовная пища? Кто испытывает в ней потребность? Я? Нет. Вы? Нет. А лишний бурдюк для тлиного молока нам не помешает!

— О, великая Матерь-повелительница!— раздался негромкий, но твердый голос Маститого № 3,— осмелюсь напомнить, что в бурдюки мы превращаем только престарелых муравьев с эластичной кожей. А Х-Девятый еще очень молод; к Тому же его кожа не отвечает стандартам, требуемым для бурдюков!

— А, Маститый № 3! Ты ведь тоже муравей, у которого гены не в порядке!

— О, Повелительница,— ответил Маститый № 3,— все мы — ваши дети, и наши гены — это ваши гены.

— Все верно, дети мои,— усталым голосом произнесла Матерь,— чует мое сердце, наш муравейник вырождается... Но я слушаю Маститого № 1.

— Так вот,— продолжал Маститый № 1.— Шатаясь по приграничной полосе, Х-Девятый набрел на недозрелого представителя из племени людей. Нам до сих пор не удалось выяснить, по какой причине этот человек оказался таким маленьким. Есть два предположения. Первое — отклонение в его генах. Второе — воля Хозяина Леса. Впрочем, дело не в этом. Если бы человечка встретил наш фуражир или воин, он приволок бы его в продовольственный склад. Но поэт есть поэт! Он в первую очередь спас человечка от жажды — повел его в крапивные заросли, где напоил крапивным соком. Заросли, как известно, находятся на чужой территории.

Кстати, полагаю, что после поражения черных мы можем расширить свои владения и присоединить к себе участок с крапивником, который дает большие урожаи гусениц бабочки-крапивницы...

На обратном пути Х-Девятый и его спутник были замечены боевым дозором черных. Естественно, черные бросились в погоню и нагнали нарушителей у самой границы. В стычке черный муравей был убит ударом длинной лапы человека. Дальше все известно: предотвратить войну оказалось невозможно.

— Сколько наших воинов погибло в этой войне?— строго спросила Матерь.

— По сравнению с потерями врага наши потери невелики — что-то около шестидесяти тысяч воинов,— ответил Маститый № 1.

— Маститый № 5, проследи, чтобы в самые короткие сроки ряды наших воинов были восстановлены. Возможно, придется делать набег на один из соседних муравейников, из тех, что послабее, дабы захватить побольше куколок и вырастить из них воинов.

— Будет исполнено, Матерь-повелительница!

— Должна сказать, что этот Х-Девятый обходится нам слишком дорого,— сказала Повелительница.— Тебе следовало бы подумать и о своей ответственности. Маститый № 3!

— О, Повелительница, конфликт с черными муравьями назревал давно,— сказал Маститый № 3.— И если побудительным толчком к нему послужили действия X-Девятого, так, может, это и к лучшему? Мы же победили! А кто знает, как сложились бы дела, если бы войну начали черные, да еще внезапно?

— И то правда,— немного подумав, сказала Повелительница.— Но я все равно хочу сказать, что Х-Девятый меня раздражает. Других я не слышу и не вижу, а их как-никак — не один миллион. Почему же с X-Девятым всегда что-нибудь случается?

— Несмоделированная особь, этот Х-Девятый! В его поступках преобладает творческое начало, потому он трудно управляем,— подал голос Маститый № 8.

— Разве вам все еще не ясно, что такие особи подлежат выбраковке?— рассердилась Матерь-повелительница.— Муравейник — это вам не человеческое общество, где каждая личность может развиваться, как ей вздумается! Это четко функционирующий механизм, каждому муравью отведена строго конкретная роль. Годится он на эту роль — прекрасно, не годится — пускайте на жратву!.. Фу, до чего вы довели меня, каким языком я заговорила!..

X-Девятого охватило беспокойство. Оно и не мудрено: речь-то шла о его судьбе, и дело принимало невеселый оборот. Надо бы вставить слово в защиту поэта и при этом не навредить ему, но страшно. В какой-то момент Юрка почувствовал, что ему изменяет мужество. И все-таки решился. Впервые человеческий голос прозвучал под мрачными сводами муравьиного зала заседаний:

— С глубокой душевной горечью,— заявил Юрка официальным тоном,— я должен отметить, что являюсь невольным свидетелем того, как вершится несправедливость...

— Что такое?! О ужас, сплошные эмоции! Эмоции в муравейнике! — воскликнула Повелительница.

— Да знаете ли вы,— продолжал Юрка,— что с тех пор, как на земле появился Разум, талант считается одним из самых ценных общественных достояний! Особенно художественный талант! Х-Девятый — это ваша гордость! Что же вы травите его, будто он выродок!

— Да уймите же наглеца!— воскликнула Повелительница— Черт знает, что такое! Никогда еще я не слыхала столь возмутительных речей! Кто это говорит?

— Это говорит козявка, Матерь-повелительница, маленький человечек!— сказал Маститый № 1.

— Повелительница, это говорит герой битвы с черными муравьями! — сказал Маститый № 3.

— Подведите его поближе, я хочу его рассмотреть!— сказала Повелительница.

Маститый № 1 подбежал к Юрке, схватил его за руку и подтащил к возвышению в центре зала, где темнел массивный силуэт муравьиной Матери-повелительницы. Юрка почувствовал щекотное прикосновение ее усиков-антенн. У него возникло непреодолимое желание почесаться, но он подумал, что в данных условиях это и неприлично, и опасно — телохранители могут подумать, что он угрожает Повелительнице. В это время Повелительница, изучая мальчишку, слизнула с его щеки росинку пота, В подземелье было душно, и Юрка, естественно, вспотел.

— Фу, гадость какая! — воскликнула Повелительница.

Ее возглас смутил Юрку. Смутил и обидел. Его, видите ли, посчитали гадостью.

— И он что, съедобен?— спросила Матерь, отплевываясь.

— Да, моя Повелительница,— сказал Маститый № 2.— Известны случаи, когда люди становились добычей муравьев. Их находили в лесу привязанными к деревьям. Они были обмазаны медом!

— Разве что с медом,— брезгливо заметила Повелительница, уставясь в Юркино лицо.— Что же мы будем с ним делать?

В подземелье установилось продолжительное молчание. Маститые задумались.

— Его надо определить в касту воинов,— предложил наконец Маститый № 1.— С ним, как показала последняя война, мы будем непобедимы.

— Возражаю!— воскликнул Маститый № 2.— О, Повелительница, если мы включим пришельца в касту воинов, нам постоянно будет угрожать опасность мятежа. Вы слышали речи этой козявки, а ведь он далеко не все сказал, и поверьте, в том, что он еще не сказал, кроется смертельная опасность для муравейника, для его славного будущего!

— Я согласна с Маститым № 2,— сказала Матерь.

— Роль няньки ему нельзя доверять по тем же причинам,— продолжал Маститый № 2.— Фуражир из него, я думаю, тоже никудышний. И на вкус пришелец, как заметила Матерь-повелительница, оставляет желать лучшего... Я предлагаю использовать его в качестве бурдюка.

— Я согласен!—воскликнул Маститый № 1.

— И я! И я! И я!— хором воскликнули еще несколько маститых.

— Возражаю!— заявил Маститый № 3.— Для бурдюка пришелец не годится, у него слишком тонкая кожа.

— Выходит, мы его никак не можем использовать?— спросила Матерь.

— Выходит, так,— подтвердил Маститый № 1.

— А, может, отдадим его на растерзание паразитам?— предложила Повелительница.— Их в муравейнике предостаточно — ощупники, атемелесы, ломехузы. Пусть они съедят человечка вместо наших личинок.

— Позвольте возразить, о Матерь-повелительница,— сказал Маститый № 3,— мы ведь можем использовать человечка гораздо разумнее. Ну подумайте сами, на сколько его хватит прожорливым паразитам? От силы на день. А почему бы не использовать воинские доблести пришельца для борьбы с этими самыми паразитами? Мы против них бессильны, они дурманят нас своими наркотическими выделениями! В этом они так преуспели, что когда медведь разоряет муравейник, муравьи в первую очередь спасают не Матерь-повелительницу, не личинки, не яйца, а самих паразитов!

— Разумно,— заметила Матерь.— Наконец, мы договорились... Маститый № 3, используйте человечка по своему усмотрению! Это будет неплохо, если с его помощью удастся вывести паразитов. Последние годы наш муравейник из-за них приходит в упадок, все больше хиреет. Паразиты пожирают наших личинок, крадут наши яички, перехватывают фуражиров, отвлекают от меня кормилиц — сколько раз я ложусь отдыхать голодной! Задайте им жару! Особое внимание обратите на клявигера, его надо уничтожить в первую очередь. Затем ломехузу... Да вы сами знаете. Но я не все еще сказала...

Х-Девятый взял Юрку за руку и сжал ее, вроде как бы поздравил.

— Теперь все в порядке!— прошептал он.— Избавиться от паразитов — маниакальная идея Матери...

— ...подумайте, сколько всякого сброда обитает в нашем муравейнике!— продолжала Повелительница.— Жучки, клопы, клещи! Взять того же клявигера — до чего же он омерзителен! Он и попрошайка, и пожиратель яичек, и вообще — гадкий тип! Но хуже всех — ломехуза! Подлец, каких мало! Свои яички он подкладывает в пакеты наших яичек, смазывает их каким-то составом, и что же получается: наши няньки начинают больше всего заботиться об этих паразитских яичках. А с каким усердием муравьи-кормильцы ухаживают за личинками ломехузы! Совсем одурели! Отнимают корм у наших собственных детей, чтобы отдать его ломехузятам! Больше того, когда не хватает корма, кормильцы тащат ломехузятам наши яички, яички, которые я откладываю в таких муках ради продолжения и процветания нашего муравьиного рода!

Юрке надоели причитания Повелительницы. Правда, благодаря им он понял, какой вред наносят муравейникам паразиты, особенно ломехуза, и проникся искренним желанием пособить муравьям. Он толкнул локтем X-Девятого и спросил, что собой представляет Маститый № 3, ибо понял, что своим спасением, как и спасением приятеля, был обязан этому удивительному муравью.

— Куколка, из которой он вышел, тоже, поговаривают, была нестандартна. Ее не выбраковали только по недосмотру какого-то, как принято у нас говорить, муравья-растяпы, но мы-то, я думаю, должны молить за него бога, верно?

Юрка кивнул.

— Словом, он выкуклился из личинки, предназначенной для касты выращивателей плесени — очень важного продукта в питании муравьев. То, что он выбился в маститые, говорит о его незаурядном уме и необыкновенно тонкой логике. Может быть, благодаря ему наш муравейник процветал столько лет — он обеспечивал принятие жизненно важных для нас решений... У нас подозревают, что причиной мутационных сюрпризов, благодаря которым появились Маститый № 3, я и еще несколько оригинальных муравьев, погибших по разным причинам и в разное время, является сама Матерь-повелительница. Ты, верно, обратил внимание — она часто хандрит, хнычет... По извечному стандарту идеальный муравей должен иметь только один эмоциональный ген — ген агрессивности. Или совсем не иметь эмоций. Никаких. Из тех, у кого развит ген агрессивности, получаются воины; из остальных — все прочие. Их основным да и, пожалуй, единственным качеством является бессознательное трудолюбие...

— ...возможно, что этот человечек, превращенный Лесовиком в козявку,— говорила Матерь-повелительница,— действительно осчастливит наш родной муравейник и тогда, может быть, наши дела снова пойдут в гору. Он должен избавить нас от паразитов, особенно тех, что выделяют наркотические вещества. Эти паразиты повергли нашу колонию в повальное пьянство. Отсюда и вырождение... Я крепко надеюсь на человечка. А не управится он с паразитами, что ж, пусть остается одним из них. Разве мало живет у нас всякого сброда! Одним больше или меньше — что изменится!

Матерь-повелительница тяжело вздохнула и замолчала. Была она уже немолодой, все больше жаждала покоя. В каком-то из отложенных ею яичек ждала своего часа та, что придет на смену престарелой Матери. В урочный час ухаживающие за пакетами яичек муравьи выберут из них самое высококачественное и начнут уделять ему больше внимания, чем остальным: чаще облизывать, перекладывать в более удобные места... И тогда из самой обыкновенной личинки начнет развиваться носительница муравьиной судьбы.

Тем временем муравьи-воины притащили в камеру дюжину муравьиных личинок. Матерь-повелительница, немного подумав, удалила Маститого № 3 под тем предлогом, что он должен выяснить обстановку в муравейнике, прежде чем Юрка приступит к искоренению паразитов. И как только Маститый № 3 скрылся, она велела остальным маститым исследовать принесенные личинки. Процедура исследований была недолгой. Вскоре Маститый № 1 приблизился к Матери и о чем-то пошептался с нею. Она выслушала его и кивнула.

И тогда на глазах всех присутствующих воины растерзали личинок.

— За что они их?— спросил Юрка.

— Не знаю точно,— ответил X-Девятый,— но думаю, что маститые обнаружили в них отклонения от стандарта, не зря Матерь отослала Маститого № 3. В этих случаях он не соглашается убивать, то есть, отстаивает право личинок на жизнь.

— Пусть бы жили, что же в этом плохого!— сказал Юрка.

— Маститые боятся, как бы из нестандартных личинок не выросли муравьи с сильными личностными качествами. Такие муравьи в муравейнике — фактор беспокойства, а маститые предпочитают застой, рутину, понимаешь? Не любят они перемен.

— А нельзя ли выйти отсюда? Хочется на воздух, на солнышко.

— Наверное, можно. Иди за мной.

За первым же поворотом на Юрку налетел муравей-фуражир с куском розового мяса в жвалах. Юрка упал. Фуражир, не останавливаясь, перелез через упавшего и помчался дальше, в кладовые. Юрка едва успел отползти в какую-то нишу, как мимо друг за дружкой промчалось еще несколько фуражиров с мясом.

— Прижимайся к правой стороне прохода,— сказал Х-Девятый,— ишь, как летят!

— Откуда они тащат мясо?

— Недалеко отсюда кукушонок выбросил из гнезда птенцов малиновки. Наши фуражиры и набрели на них.

Юрка опечалился. Он не сомневался, что это те самые птенцы, которых он водворил в гнездо, потеснив кукушонка. Он, может быть, впервые почувствовал бессилие в обстоятельствах, с которыми не хотела мириться душа. И это бессилие нагоняло тоску, требовало каких-то действий, в то время как разум утверждал, что любые действия в таких делах бесполезны, если не вредны.

Юрка попытался отвлечься от грустных мыслей, от печального настроения тем, что начал присматриваться к жизни муравейника. «Ну и ну! — подумал он. — Что здесь творится! Бедлам какой-то!» Одни бегут в недра, другие — наружу, третьи перестраивают обвалившиеся своды, четвертые прокладывают новый туннель, пятые уносят нечистоты, шестые перетаскивают куколок — и всё это в спешке, которая казалась бессмысленной. Но Юрка очень скоро почувствовал, что это не так. Никакой бессмысленности, всё точно, чётко, рационально, хоть и бездумно. Эффект невероятной деловитости был потрясающим.

— Послушай, друг, у вас бывают выходные дни или праздники? — спросил Юрка.

— Выходные? Праздники? О чем ты говоришь? — воскликнул Х-Де- вятый. — Безделье — самое большое зло в муравейнике. Досуг исключен самим образом муравьиной жизни. Только работа! Ничего, кроме работы! У муравья три четверти суток приходится на работу, а четверть — на восстановление сил, тогда он впадает в полусон. Кстати, тебе не мешало бы, я думаю, подкрепиться. Хочешь мяса?

— Какого? — спросил Юрка.

— А вот этого, — показал X-Девятый на мчавшегося мимо них фуражира все с тем же мясом. — Птичьего.

Юрку тут же чуть не стошнило, он яростно замотал головой, приложив ладонь к горлу.

— Странно, — заметил X-Девятый, — оно ведь совсем свежее!

— Пожалуйста, — попросил Юрка, — не говори мне об этом мясе. Бедных птенцов я видел живыми. Они были очень хорошенькие и совсем беспомощные!

— О птенцах молчу, — заверил муравей, — но, в принципе, ты не вегетарианец?

— Да нет, я ем все, что мне дают, — сказал Юрка.

Х-Девятый, не мешкая, остановил фуражира, чей зобик прямо раздулся от груза пищи. Они обменялись прикосновениями усиков, после чего Х-Девятый подозвал Юрку. Фуражир, как только Юрка приблизился, приподнял переднюю часть туловища, между его жвалами показалась капелька тягучей прозрачной жидкости.

— Слизывай, только быстрее, — сказал Х-Девятый.

— А что это? — спросил Юрка, с недоверием посматривая на широко раскрытые жвалы фуражира.

— Ну... как тебе сказать, — замялся Х-Девятый, — я не стану раскрывать тебе химическую формулу этой жидкости, это долгое дело, а если в двух словах, так это тлиные какашки.

— Что?! — возмутился Юрка. — И ты хочешь накормить меня дерьмом?!

— Зачем же так грубо, Юрка! — воскликнул муравей. — Это очень вкусные, очень сладкие выделения тлей с чертополоха. На поляне было всего два чертополоха, но один кто-то срезал. Наши фуражиры спешно вывели стадо наших тлей на оставшееся растение... Если не хочешь, не надо. Пойдем дальше.

Фуражир в недоумении пошевелил усиками и продолжил свой путь. Перепрыгивая с бревнышка на бревнышко, с валежины на валежину, стараясь уберечь глаза и не расшибить голову — острые колья торчали отовсюду, — Юрка вслед за X-Девятым выбрался из муравейника. Яркий солнечный свет хлестнул по глазам. Юрка на минуту зажмурился. Свежий воздух ворвался в легкие, закружилась голова. Хотелось крикнуть: «Здравствуй, мой свободный, бесценный, любимый мир!»

— Быстрее уйдем отсюда! — сказал Х-Девятый. — Муравьи не выносят вида бездельников.

Сказать о муравье, что он любуется хорошей погодой — значит обвинить его в самом большом смертном грехе...

Сначала они шли по расчищенной дорожке, а когда вершина муравейника скрылась вдали, свернули в заросли, взбежали на шершавый, распластанный по земле лист одуванчика.

Юрка бросился навзничь. Высокое небо голубело над ним. Высоко-высоко в поднебесье, на длинной стрелке, покачивался пушистый белый шар.

— Хочешь полетать на парашютике? — вдруг спросил муравей.

— А разве можно?

— Конечно, я часто летаю. Для моих собратьев это лишний повод считать меня чокнутым, ну да я давно уже не обращаю внимания на то, что обо мне думают.

X-Девятый полез вверх по зеленому гладкому стволу. «Удивительно», — думал Юрка, — по трубке одуванчика я буду карабкаться, как на высокое дерево!»

Высоко вверху муравей уже достиг шара и теперь возился там, раскачивая зерно с тонкими длинными лучами парашюта. Когда оно вышло из гнезда, его подхватило дуновение ветра. Муравей в последнее мгновение уцепился за тонкий шест, на котором висело зерно, и взмыл в воздух.

Юрка не с такой ловкостью, как муравей, но все же взобрался по стрелке, вытер обильный пот, струящийся по лицу, и начал выдергивать шесток с зерном, увенчанный сверкающими на солнце пушистыми полупрозрачными лучами. Обеими руками он взялся за шест, дернул его в последний раз и — оказался в небе. Юрка обхватил ногами длинное зернышко, посмотрел вниз.

Чувство полета восхитило его. «Лететь бы вот так и лететь, пока не прилечу домой!» — подумал он и понял, что дальше поляны не улететь. Поискал глазами своего приятеля. Его парашютик плыл далеко впереди, ниже Юркиного, и Юрка испугался, как бы их не раскидало в разные стороны. Ему не о чем было беспокоиться — их подхватил один и тот же ветерок, даже не ветерок, а его порыв. Как только ветер ослабел, парашютики пошли к земле, к высоким травам. Сначала приземлился Х-Девятый. Мальчишка пролетел над ним, врезался в мохнатый лист медвежьего уха. Скатился вниз, поднялся на ноги и пошел отыскивать приятеля. По пути опасливо обошел огромное, точно колодец, пугающее чернотой отверстие норы тарантула, боясь как бы тот не выскочил и не набросился на отчаянного воздухоплавателя.

Как говорится, остерегался волка, да угодил в берлогу с медведем, Юрка выбрался из зарослей на открытое место — это было старое кострище — и, радуясь, что идти стало свободнее, загляделся на небо. И тут он почувствовал, как земля ушла из-под ног. Он покатился по крутому сыпучему склону аккуратной воронки, на самом дне которой торчали два кривых острых рога. Они мгновенно разошлись в стороны и, как только Юрка оказался на дне, с силой сомкнулись, направленные остриями в Юркин живот. Не сознавая, что делает, Юрка в самый последний миг ухватился за рога, не позволяя им сомкнуться.

Мальчишка попал в западню муравьиного льва. Что тут началось!

Лев начал изо всех сил бить Юркой по осыпающимся склонам воронки, пытаясь освободиться от его цепких рук. Юрка догадывался, что его ждет, если он выпустит страшное оружие муравьиного льва, поэтому держался изо всех сил, удесятеренных ужасом. Он совсем ослеп — глаза запорошило пылью. Голова гудела от ударов. Лев трепал его с неослабевающей яростью. «Все, — подумал Юрка, — дальше не выдержу...» Он закричал. Громкий возглас: «спасите!» был услышан X-Девятым, который уже спешил навстречу Юрке. Муравей подбежал к зыбкому краю воронки, осторожно заглянул в нее. К этому времени муравьиный лев, по-видимому, устал, потому что вдруг успокоился.

— Ты живой? — спросил Х-Девятый.

— Как видишь, — ответил Юрка. Львиных рогов не выпускал. Его пальцы с такой силой схватили эти ужасные рога, что костяшки пальцев побелели, а ногти посинели.

— Держись, я забросаю воронку мусором! Этот мерзавец не любит, когда в нее попадают посторонние предметы!

В следующее мгновение в воронку скатилась старая косточка лесной черешни, сухие обрывки прошлогодних листьев, стеблей, обугленных вето- чек, зерна пырея... Лев снова принялся трепать Юрку, но чувствовалось, что он озадачен и подумывает о том, как бы поскорее освободиться. Воронка постепенно наполнилась всяким хламом. Юрка следил, чтоб его чем-нибудь не придавило. Лев вырывался, пытался зарыться в песок, но Юрка, обретя устойчивость, понемногу выволакивал своего врага из воронки. А когда Х-Девятый тоже вцепился жвалами в загривок злобного истребителя муравьев, тот перестал сопротивляться и вскоре оказался за пределами воронки, своей коварно устроенной ловушки.

Выглядел лев устрашающе, но только выглядел. Это в своей западне он был беспощаден и неуязвим. Извлеченный на свет божий, он предстал противным, неуклюжим, ребристым мешком. Даже рыло льва напоминало стянутую веревкой горловину битком набитого мешка. Только и оставалось страшного, что длинные серпообразные рога-клыки. Лев, пятясь, попытался удрать, но Юрка забежал сзади и пнул его ногой, после чего лев замер, распластанный на земле.

— Что ты с ним сделаешь? — спросил X-Девятый.

— Не знаю, — ответил Юрка, разглядывая муравьиного льва со всех сторон. — Я до сих пор не могу прийти в себя. Это же кошмар какой-то!.. Такое, как ты сам понимаешь, не прощают.

— Ты его хочешь съесть? — удивился X-Девятый.

— Еще чего выдумал! От одного его вида с души воротит!

— Ну так отпусти его, пусть отправляется на все четыре стороны.

— И все?! А ты ведь знаешь, сколько он извел вашего брата — муравьев! — сказал Юрка.

— Ах, что поделаешь, — вздохнул муравей, — всем жить хочется.

Юрка подобрал длинную и гибкую лозину, подошел ко льву и сколько было сил хлестнул его вдоль спины. Лев вздрогнул и попятился, стараясь упругой задней частью зарыться в почву, но земля кострища была твердой, он судорожно отступал, а Юрка преследовал его и наносил свистящие удары. На краю кострища оставалось немного прибитой дождем золы. В нее- то и зарылся незадачливый пожиратель муравьев. X-Девятый все это время безучастно стоял в стороне и наблюдал, как Юрка расправляется с ужасным чудищем Мормикариусом.

— Я пришел к выводу, что ты злопамятный и мстительный, — сказал муравей, когда Юрка отбросил розгу. — Но я не уверен, что это всегда плохо, хотя, возможно, это и не всегда хорошо.

— Правда? Ты так думаешь? Мне никогда не приходило в голову выяснять, каков я: хороший или плохой, злой или добрый.

— Когда приходит время оценивать свои достоинства и недостатки, тогда оказывается, что ты уже ничего не можешь изменить. Характер сформировался и затвердел. Давай вернемся к нашему одуванчику.

— Мне кажется, быть злопамятным — не то же, что быть злым. Злой — он и против добра злой. А злопамятный — тот, кто не прощает зла, причиненного теми, кто любит причинять зло, — сказал Юрка, шагая вслед за муравьем. — Злопамятный обязательно должен быть и справедливым, потому что, наверное, бывает и так, что зло — не всегда очевидное зло, особенно если тот, кто его причинил, раскаивается. Как ты считаешь?

— Мне нравится, что ты стараешься толково формулировать свои мысли. Это очень важно.

— Ну, а как насчет того, что я сказал о злопамятности?

— Я не хочу доказывать, что ты неправ, хотя лично я — сторонник всепрощения, — ответил X-Девятый, пошевелив усиками.

— Недавно я прочитал стихи одного поэта. Они как раз о злопамятстве. Прочитать?

— Прочитай. Мне нравятся стихи, и, признаюсь тебе по секрету, я сам их пишу... Может быть, почитаю тебе. Но сначала прочитай ты. Только с выражением, не тараторь, как обеспокоенная сорока. Стихи надо читать негромко, с чувством.

— Я знаю... Только ты не очень спеши, мне трудно бежать за тобой... Итак, слушай:

Юрка замолчал, ожидая, что скажет приятель. Муравей с видом глубокой задумчивости продолжал свой путь.

— Ну что ж, — наконец заметил он. — Я согласен. Стихи весьма убедительны. В них есть правда.

Они шли, и над ними шелестели высокие травы. Подхваченный порывом ветра, вверху пролетел целый десант парашютиков. Семейство одуванчика разлеталось в поисках своего места под солнцем. Когда Юрка с муравьем подошли к нему, одуванчик весь облетел, трубчатый стебель поник, и его облысевшая головка наводила на философские размышления. Юрка вскочил на лист, где сиротливо лежала его бересклетовая дубинка. Лист прогнулся. Муравей, прежде чем взобраться туда же, обследовал окрестности. В этих местах давно уже обитал паук-охотник, нападающий на муравьев-фуражиров. Х-Девятый успокоился только тогда, когда убедился, что никаких следов паука здесь не было.

— Как хорошо! — воскликнул Юрка. — Тихо, спокойно, ни от кого не зависишь, никто тобой не командует!

Муравей с любопытством наблюдал за Юркой, видел, как он радуется свободе. Это чувство муравью было почти незнакомо, но... все-таки знакомо, чего нельзя сказать о миллионах и миллионах его сородичей. Само понятие свободы муравьям чуждо, как, впрочем, и понятие неволи. Крот никогда не видел неба. Он не знает, что такое полет. Пространство вверху ограничивается сводами кротовых подземелий, и если случается кроту оказаться вне своего постоянного обиталища, он ужасно тревожится и старается как можно быстрее уйти под землю. Так и муравьи. За сотни миллионов лет муравьиного существования на Земле понятие свободы и понятие неволи у муравьев взаимно уничтожились, как две равные величины с противоположными знаками.

Но как это происходило — вот что хотелось узнать Юрке. Почему в миллионном скопище маленьких безликих роботов вдруг появился Х-Девятый, по внешним признакам ничем от них не отличающийся, но наделенный тем, что люди в просторечии называют душой? Благодаря чему в этом муравье место робота заняла Личность?

— Послушай, друг, что это ваша повелительница говорила о традициях и незыблемых законах муравейника? Почему куколка, из которой ты появился на свет, была нестандартной? Многое из того, что я увидел в муравейнике, мне непонятно и чуждо, — сказал Юрка.

Муравей ответил не сразу. Сказал только, что это древняя, очень древняя история. О ней хорошо мог бы поведать Маститый № 3.

— Опять хочется пить! — вздохнул Юрка.

Над поляной с вихревым шумом пронеслось нечто огромное и уселось на дереве.

— Мое почтение, малый! — услышал Юрка голос Лесовика. Прищуренные глаза насмешливо уставились на мальчишку. — Как дела? Понравилось тебе у муравьев?

Юрка ответил хмурым молчанием. Никакого трепета он сейчас не испытывал. Больше того, он почувствовал к Лесовику презрение.

— X-Девятый, а ты его боишься? — спросил Юрка.

— Кого «его»?

— Лесовика.

— Я знаю, что он есть, но ни разу его не видел.

— И сейчас не видишь? — удивился Юрка.

— Не видит! — вместо муравья ответил Лесовик. — И не слышит. Тебе, должно быть, известно, что я открываюсь далеко не всем.

Лесовик сидел на ветке в своей излюбленной позе — болтал ногами. Иногда, правда, он сидел, сцепив ноги, и это говорило о его дурном настроении. Сегодня он был весел. Ветер перебирал шерсть на его спине, широкой и сутулой, почти горбатой.

«Да у него сколиоз!» —подумал Юрка.

— То, что для тебя сколиоз, для меня — норма! — ответил Лесовик, и Юрка в который раз удивился, до чего легко читает это чудище его мысли. Лесовик отвел от Юрки пронзительный взгляд и начал выбирать из бороды мусор. Делал он это неумело, неуклюжие узловатые пальцы не слушались, он сердился, выдергивал мусоринки вместе с клочьями шерсти, ему было больно, он сердился еще больше.

— Хотите, я помогу? — сказал Юрка. — У меня это лучше получится.

Лесовик поднял на Юрку серьезные глаза, в которых уже зеленело раздражение. Юркино предложение, очевидно, показалось ему заманчивым. Он почесал в затылке, что-то соображая.

— Ладно, малый, я позволю тебе оказать мне помощь. Но для этого я должен материализоваться. — Лесовик закрыл глаза и словно оцепенел, изображая внутреннюю сосредоточенность. По его телу мелкой дрожью перекатывалось напряжение. Через минуту-другую он открыл глаза, потянулся, сделал несколько упражнений руками, показавших, что когда-то он не чурался физзарядки.

— Все в порядке, малый! Приготовились!.. — он вытянул правую руку ладонью вверх. — Р-р-р-аз!

Юрка мгновенно очутился в ладони Лесовика. Теперь, когда он так уменьшился в размерах, а Лесовик остался в прежних, лесной владыка показался еще чудовищней. Мальчишка стоял в его ладони, словно в кузове самосвала. Ветер шевелил чащу бороды из волос толщиной в суровую нить. Лесовик подносил ладонь с Юркой к тому месту, где борода была спутана более всего, и Юрка распутывал ее, вытаскивая из нее куски мха, сухие веточки и прочий мусор. Мальчишке пришлось изрядно повозиться, пока вытаскивал из бороды семена череды. Сначала ничего не получалось. Юрка выдергивал зубчатое зернышко и невольно причинял Лесовику боль. Лесовик стонал и гримасничал. Юрка покрикивал на него. Потом спросил:

— А если бы ты с больным зубом пришел к зубному врачу и он усадил тебя в свое кресло, и сунул тебе в пасть бормашину?! Что тогда?

— Ой, не знаю! У меня зубы никогда не болели! — сказал Лесовик.

— Не может быть, — засомневался Юрка. — Они же стираются!

— Стираются, но тут же и отрастают.

— А можно их посмотреть? — Юрка похолодел от собственной дерзости.

— А ты всю бороду мне вычистил?

— Почти всю... Вот здесь еще колючки запутались...— Лесовик начал по указанию Юрки маневрировать своей могучей дланью, язык не поворачивается называть ее рукой.— Ниже... Еще ниже... Стоп! Теперь чуть-чуть правее. Стоп! Ну и напутано здесь! Где это ты валялся?

— Не спрашивай, малый! У меня до сих пор голова гудит как барабан. Вчера вечером, видишь ли, я облетал опушку леса в верховьях Ствиги и набрел на чью-то авоську с харчами и выпивкой. Браконьеры там рыбу сетями ловили. Авоську повесили на суку. Я откупорил бутылочку. Очень уж пить захотелось. Ты не представляешь, какую гадость они потребляют! Но я понял это, когда все содержимое бутылки оказалось у меня в брюхе. После этого мне стало очень весело. Где меня только не носило, малый! А проснулся я около болота под Старым Селом, в зарослях череды... Голова трещит! Весь в колючках! Четыре белки все утро трудились, бедные, обирали их. Я позволил им работать по всей моей статуре, кроме бороды. Бороду белкам доверять нельзя. Ой-ой!.. Ты что так дергаешь?!

— Слишком запуталось,— ответил Юрка,— придется клок выдергивать.

— Да ты что, малый! В уме ли?! — вскричал Лесовик, относя Юрку от бороды.

Тогда мальчишка вспомнил о перочинном ноже. Лесовик, увидев раскрытый нож, спросил, что это малый себе вздумал.

— Не бойся,— успокоил Юрка,— больно не будет. Иначе не получится.

— А чего мне бояться-то? Это тебе надо бояться! Еще раз сделаешь мне больно — пеняй на себя! — предупредил Лесовик.

— Ладно, буду осторожен!

Юрка аккуратно обрезал вокруг колючки жесткие нити волос.

— Вот и все. А ты сомневался! — мальчишка спрятал нож.

— А чего мне сомневаться-то? Это тебе надо сомневаться! Но ты, вижу, управился хорошо. Молодец!.. А покажи-ка мне эту штукенцию! — попросил Лесовик.

— Какую штукенцию?

— Ты, малый, не притворяйся, будто не знаешь, о чем речь! Нож покажи!

— Так бы и сказал, нужен, мол, нож... А то «штукенция»!

Юрка достал нож и подал Лесовику. Лесовик оглядел его, ощупал, попробовал, остро ли лезвие.

— Скажи-ка, малый, а много ли ты этим ножом попортил деревьев?

— Нет, только вырезал себе палку. Чтоб защищаться от диких зверей в лесу, — тихо объяснил Юрка.

— Ну, это можно. А сколько своих имен ты вырезал на коре дерева?

— Нет, я не делал этого ни разу!

— Верю, малый. Ты человек еще не испорченный.

— А теперь покажешь зубы? — спросил Юрка, убедившись, что к Лесовику снова вернулось хорошее расположение духа.

— Ну ладно, смотри! — Лесовик поднес ладонь с Юркой к губам и распахнул их так, что челюсти заскрипели. Изо рта торчали огромные пожелтевшие резцы: два сверху и два снизу, как у зайца... Дальше виднелись коренные зубы, с почерневшим дентином.

— Вот это зубы! — ахнул мальчишка.

— Не жалуюсь, малый! Обхожусь без зубодеров!

— А чем же ты питаешься?

— В основном грибами. Самые любимые — поганки, мухоморы, ложные опята. Иногда лакомлюсь ягодами. Словом, летом, когда я зеленый, на голод не жалуюсь. Осенью тоже неплохо, хоть я и рыжею. А вот зимой худо. Зимой питаюсь трутовиками и становлюсь лысым. Бывает, грызу молодые побеги. А когда совсем станет невмоготу, граблю беличьи кладовки, то есть перехожу на орешки.

— А спишь зимой где?

— В берлогах с медведями, разумеется. Вдвоем теплее...

Юрка хотел еще спросить Лесовика, есть ли у него жена, но Лесовик перебил его вопросом:

— Слушай, малыш, а как ты думаешь, где сейчас твой незадачливый отец?

— Где-нибудь ищет меня, где ж ему быть!— грустно ответил Юрка, и его сердце дрогнуло,— об отце он и думать перестал.

— Хочешь встретиться с ним?— вопрос как вопрос, но что-то в тоне Лесовика настораживало.

— Конечно, хочу! — воскликнул Юрка. В его душе забрезжила робкая надежда — вдруг Лесовик пожалеет мальчишку, который так ловко очистил ему бороду.

— Мне ничего не стоит устроить тебе встречу с твоим папашей. Но... с одной стороны, вроде бы и ничего не стоит, а с другой,— это почти невозможно!

— Как так?— спросил Юрка, ничего не понимая.

—А вот так! Не привык я делать добрые дела! Не в моей это натуре! Сделав доброе дело для человека, я изменил бы самому себе!

— А я-то понадеялся...— сказал Юрка, и так ему стало тоскливо, что на глаза навернулись слезы.

— Ну-ну, не вешай нос!— укоризненно сказал Лесовик.— Я устрою вам встречу! Но... сначала я превращу его в скворца! После этого он полетит по лесу в поисках пищи и увидит тебя. Он, конечно, тебя не узнает. Ты будешь для него обыкновенной съедобной козявкой! Ну как? А-ха-ха- ха! О-хо-хо-хо! — Лесовик затрясся в приступе неудержимого смеха.— Ну как тебе нравится моя выдумка? У-х-ху-ху-ху! И-хи-хи-хи! Умереть можно от такого смеха! Правда, я не лишен воображения? А-ха-ха-ха! Папаша-скворец встречает козявку-сына, но не знает, что это сын и — тук его клювом! И нет козявки! А-ха-ха-ха! О-хо-хо-хо!

Юрка сидел на ладони Лесовика ни жив, ни мертв. Задуманное лесным владыкой отличалось таким жестоким коварством, что не укладывалось в голове.

— Это же чудовищно! — наконец воскликнул Юрка.

— А как ты думал!— сказал Лесовик.— Ну так что, хочешь встретиться с отцом?

— Так, как ты задумал?

— Только так!

— Не хочу!

— Отлично! Моя совесть чиста! Я предложил тебе встречу — ты отказался! А теперь ступай к своему муравью! Ха-ха-ха! Вот как надо отказывать в просьбах! Учись!..

Муравей обрадовался, увидев Юрку. Он не мог понять, куда вдруг девался мальчишка. Сидел рядом, что-то говорил о Лесовике и вдруг исчез. Муравей прошелся по всем окрестностям, изучил следы, но ни малейших признаков Юркиного присутствия не обнаружил.

«Как в воздух канул!»— говорил он Юрке.

— Ты прав, я исчез по воздуху. И вернулся тоже по воздуху. Таково было желание лесного владыки, которому я помог очистить бороду. Неужели ты не видел, как я перелетал к нему?

— Не видел. Ты исчез, будто вдруг стал невидимкой.

— По правде, я тоже ничего не почувствовал. Помню, что сидел рядом с тобой и разговаривал с Лесовиком, а потом вдруг оказался у него на ладони.

— Удивляться тут нечему,— заметил Муравей.— Лесной владыка и не такое умеет... Он умеет всё.

Сильный порыв ветра неожиданно налетел на дерево, толкнул Лесовика в спину, да так, что хозяин леса с трудом удержался на ветке. Он судорожно облапил ствол и воскликнул:

— Ты что делаешь, негодяй?!

Ветер, завиваясь вихрем, улепетывал со всех ног, обозначая свой путь веселым шумом листьев.

— Ах, каналья! Ну погоди, я доберусь и до тебя!—ворчал Лесовик.— Ты у меня доиграешься!

Юрка, наблюдая эту сцену, от души рассмеялся и тем не угодил Лесовику. Было невозможно не рассмеяться, до того комично сердился Лесовик: точь-в-точь какой-нибудь ворчун-пенсионер, которого любит донимать шальная детвора во Дворе.

— Ты тоже хорош — давишься смехом! Нет, чтобы посочувствовать старичку! Смотри, дохохочешься у меня.

Юрка перестал смеяться. Было жарко, словно в парильне. Деревья дремали в волнах полуденного зноя. Стрижи летали низко над деревьями.

— Быть дождю,— заметил хмуро Лесовик.— Ишь, разлетались! Да и суставы что-то ломит, моченьки нет!— Он повернулся к Юрке и вперил в него невыносимый взгляд бездушного существа.— Так о чем это мы давеча говорили с тобой?— вдруг спросил Лесовик.

Юрка неопределенно пожал плечами. Он с Лесовиком о многом говорил, поди догадайся, что его интересует. В голосе Лесовика снова слышалось коварство. Лучше не напоминать ему, о чем шла речь в их недавней беседе. Не только не напоминать, но и не думать,— ведь Лесовик читает мысли! Вон как уставился! Так и сверлит взглядом! А поскольку мыслями управлять невозможно, то Юрка, чтобы не навредить себе, начал мысленно читать стихи из детсадовского репертуара:

— Замолчи!!!— вдруг взревел Лесовик.

— А я ничего и не г-г-говорю...— пролепетал испуганный Юрка.

— «Не говорю-у-у!»—передразнил Лесовик.— Надо же, какой чепухой забита у него голова!— Лесовик с досады плюнул и отвернулся, скользя насупленными глазами по верхушкам деревьев. Он широко зевнул. Сделал вид, будто ему невыразимо скучно. Зевнул еще раз, теперь по-настоящему, взвизгнул и похлопал ладонью по разинутому до ушей рту. Искоса взглянул на Юрку, хотел что-то сказать, но передумал, махнул рукой. Несколько минут сидел, погруженный в задумчивость, потом встал на кривые ноги, придерживаясь руками за верхние ветви, взвился в воздух и полетел между деревьями.

Едва Лесовик скрылся, Юрка почувствовал движение воздуха слева от себя и услышал шелестящий негромкий голос:

— Как я его, а?

Юрка огляделся, но никого не увидел.

— Меня нельзя увидеть, я — ветер! — прошелестел голос.

— А-а-а, ве-е-тер!— удивленно прошептал Юрка.— Не понимаю, зачем ты дразнишь старика.

— Сейчас поясню: Лесовик — мой любимый враг.

— Вот уж не подумал бы!

— Да! Так оно и есть. Хочешь — верь, хочешь — не верь, истинная правда!— горячо шептал ветер.— Признаюсь, иногда мне его жаль, он совсем старенький. Но когда я вижу, как он издевается над кем-нибудь, зло разбирает. Сам я, честно признаться, тоже не сахар...

— Особенно, если спросить об этом у деревьев!

— Верно! А знаешь, почему? У меня совсем расшатались нервы. На деревьях я срываю злость. Они ведь любимцы старого хрыча!.. Но и с ними я бываю ласков. Что ни говори, очень уж они безответны... А кто виноват, что я такой? Все он, старый зеленоглазый брюзга!

— Чем же он так досадил тебе?

— Он долго держал меня в рабстве!— закричал ветер.— Я был у него на побегушках. «Поди туда-а-а! Ходи сюда-а-а!» Ни минутки покоя, он приучил меня метаться по всем пределам. Моими руками он расправлялся с неугодными ему деревьями! Сделал из меня палача! А я ведь по характеру хоть и шальной, но не кровожадный. Бедные деревья! Он же их по-своему тоже любит. Но стоит им заболеть или постареть, он тут же приказывает мне валить их ко всем чертям. Приказывал! Теперь я это делаю по привычке. Иногда так разойдусь, что ясный день превращаю в темную ночь. И тогда за моей спиной остается сплошной бурелом... Такие, браток, дела.

— И давно уже между вами вражда?

— Давно! С тех пор, как он лишил меня цвета! Ты и представить себе не можешь, каким красавцем я был! Теперь только и осталось, что неуемная сила...

— Сила есть — ума не надо,— сказал Юрка.

— Что это значит?

— У нас, у людей, так говорят... Поговорка такая.

— Это в каком же смысле?

— В таком, что если ты силен, то проживешь и дураком.

— Это хорошо или плохо?

— Кому как и когда как,— ответил Юрка.

— Ничего не понял!.. А знаешь, в том, что Лесовик лишил меня цвета, есть и хорошая сторона!

— Какая же?

— Он потерял надо мной власть. Я стал неуловим. И он не знает, где меня ловить, не видит меня.

— Но он может вернуть тебе цвет!

— Не может! Он забыл колдовское слово.

— А вдруг вспомнит?

— Не вспомнит. Он лишил меня цвета, когда был еще молодым, а теперь куда ему! Сплошной склероз! Ну, я пошел... Бывай!

Ветер улетел. Юрка повернулся к муравью:

— Ты извини меня, пожалуйста, заговорился я с ним.

— С кем?

— С ветром.

— Я ничего не слышал. Видел, что ты какой-то весь в себе. Подумал: пускай, не стану его отвлекать.

— Интересно получается: мы сидим рядом, а ты ничего не видишь и не слышишь.

— Не удивляйся. Лесовик, наверное, посчитал, что так нужно. Он муравьями не очень интересуется. Что для него муравьи! Так, мелкота одна. Делают свое дело — и ладно... А ветер мне и самому не интересен. Пустомеля... Пока ты с ним разговаривал, я вспомнил, что недалеко отсюда растет дикая яблоня. Плоды на ней уже созрели и осыпались. Если хочешь подкрепиться, пойдем к ней.

— О, с удовольствием!

Они пробирались сквозь чащу трав, и Юрка мельком наблюдал за таинственной жизнью, прежде почти недоступной человеческому глазу. Ярко-красный почвенный клещик, неуловимо быстрый, раньше был едва различим. Теперь он был величиной с божью коровку, мохнатый, весь в лапках, словно колючка. Да разве только этот клещик? Все вокруг казалось увеличенным до огромных размеров. Стало хорошо видимым то, чего вообще нельзя было различить невооруженным глазом. Юрка будто перелетел на другую планету, где все не так, как на Земле. Он поймал себя на мысли, что не очень удивляется.

Под листом лопуха, закрывшим над ними все небо, они наткнулись на сколопендру, которая только что прикончила гусеницу. Она угрожающе покосилась на них, весь ее облик говорил: «Чего уставились — идите своей дорогой!» Едва выбрались из-под лопухового листа, увидели большую сеть, сплетенную из миллиметровой прозрачной лески. Юрка хотел подергать за одну из ее нитей, но муравей остановил его:

— Нельзя, прилипнешь!

— Это паутина?!

— А ты думал — что?

Юрка ударил по ней палкой — сеть вздрогнула, палку удалось освободить лишь после нескольких рывков. На середину сети выскочил паук-крестовик и остановился в недоумении — сигналов о том, что жертва запуталась, больше не поступало. Неужели вырвалась? Он подбежал — вот у кого надо учиться искусству канатоходца!— к месту обрыва, поманипулировал лапками, восстановил обрыв. Четыре пары его тусклых черных глаз выражали досаду — зря выбежал из укрытия! Тут он увидел нарушителя покоя. Крестовики вообще-то подслеповаты и замечают лишь то, что находится в непосредственной близости. Паук замер, не сводя с Юрки глаз.

— Огреть его дубинкой?— спросил Юрка.

— Зачем?— удивился X-Девятый.— Он ведь не причинил тебе зла.

— А попадись я в его сеть?

— Так не попадайся!

— Но я могу запутаться в ней по неосторожности!

— А ты будь осторожен!—воскликнул X-Девятый.— Знаешь, мне кажется, что ты чересчур воинственный. Я смотрел, как ты вел себя в битве с черными муравьями, как опустошал их ряды...

— Но это же война! Не мы их — так они нас. Хочешь выжить — убей врага! Разве не так?

— И так и не так. В той войне больше виноваты мы сами. Надо было уладить миром, не доводить до побоища. Но никто даже не пытался поговорить о мире. Вот в чем беда.

— Я думаю так: о мире говорят, пока вокруг мир, а началась война — надо воевать и убивать врагов,— заметил Юрка.

— Ты вон их сколько убил тогда, а что доказал? Ты убил множество жизней — и у тебя спокойна совесть?

Юрка ответил не сразу. Он долгое время шел молча, размышлял.

— Конечно, если направить мысли в другую сторону, то и война, и эти бессмысленные жертвы — все ужасно, а главное — не знаешь, на чьей стороне справедливость. Те же черные муравьи! Зачем они преследовали нас?

— Погоди, они ведь по-своему правы. Мы нарушили их границу, вторглись на их территорию,— из-за тебя, между прочим.

— А сейчас, когда мы идем к яблоне, мы не окажемся нарушителями?

— Яблоня растет на ничейной земле. Раньше там был сильный муравейник, но однажды поздней осенью его разворотил медведь. Муравейник так и не восстановился. К тому же его доконали многочисленные паразиты.

— Я хочу закончить разговор о крестовике. Ты сказал, что если быть осторожным, то не попадешься в его сеть. Но ведь иногда поневоле забываешь об осторожности! Так что — из-за этого умирать?!

— Несомненно!—ответил X-Девятый.— Здесь все справедливо. Крестовики живут благодаря неосторожным насекомым, а неосторожные насекомые, согласно законам естественного отбора,— не самые лучшие насекомые. Как ни парадоксально, сам крестовик заинтересован в том, чтобы осторожных насекомых было побольше. Иначе все они погибнут. Исчезнут насекомые — начнут голодать и вымирать крестовики. Видишь, как получается? Тут есть над чем подумать.

— Но я не хотел бы, чтобы паучий род продолжался ценой моей жизни,— возразил Юрка.— Я хочу жить, притом долго.

— Я рад, что у тебя такие намерения. Надеюсь, ты будешь достаточно осторожным, чтобы не помешать им осуществиться. Только этого мало. Мало одной осторожности. Нужна еще и мудрость, и энергия, и способности, и еще много кое-чего...

Муравей, как обычно, шел впереди и мудрствовал. Он любил отвлеченные рассуждения, и это ему не вредило только потому, что сородичи примирились с его нестандартностью.

— Ты зануда,— вдруг сказал Юрка, прервав рассуждения приятеля.

— Почему?— вытаращился муравей.

— Любишь поучать. Когда это в меру — терпимо. Но так редко бывает, когда поучают в меру!

— Ты обиделся,— сказал муравей.— Тебя, видно, много поучали. В таком случае — извини. Больше не буду.

— Караул!—вдруг закричал Юрка не своим голосом.

Муравей оглянулся. Его двуногий друг трепыхался в паутине. Угораздило-таки! Муравей подбежал, схватил Юрку за штанину и начал оттаскивать.

— Не трепыхайся!— крикнул муравей.— Так ты лишь сильнее запутываешься!

Как ни напрягался Юрка, как ни тянул его муравей, освободиться из паучьей ловушки не удавалось. Взглянув вверх, Юрка увидел, как из-под листка, где таилось убежище грозы мелких насекомых, выскочил паук и побежал к жертве.

— Паук!— заорал Юрка.

— Отмахивайся палкой!— посоветовал муравей.— Не подпускай его к себе! Я сейчас вернусь!

Паук подбежал устрашающе близко и приготовился вонзить в жертву ядовитые челюсти — хелицеры. Невольно заколебался — жертва была не похожа на обычных насекомых. Юркины нервы были напряжены до предела. Он понял, что панический страх его убьет, поэтому перестал трепыхаться и попытался обрести устойчивость. После недолгих сомнений паук бросился на Юрку. Мальчишка взмахнул дубинкой и обрушил ее на паучью голову. Оглушенный, паук отскочил, сообразив, что здесь обычная паучья тактика не годится. Оставаясь на безопасном удалении, крестовик стал кружить вокруг да около. Хотел убедиться, что мальчишка увяз напрочь. Крестовик перебрался наверх и над самой головой мальчишки выбросил липкую петлю. Юрка мотнул головой, увернулся от петли, паутина упала на левую руку, которая и без того была вся в узлах. Крестовик, видно, рассудил, что лишняя петля не помешает.

Когда крестовик, забрасывая очередную петлю, забылся, Юрка еще раз достал его дубинкой. По-видимому, удар пришелся по паутинному бугорку — крестовик перестал закидывать мальчишку петлями, ушел на середину сети и затаился. Посчитал, что время работает на него. Жертве не удастся высвободиться, она устанет еще больше. Паук тем временем отдохнет и набросится на нее с новыми силами. «Еще повезло, что у меня свободна правая рука, могу отбиваться...— подумал Юрка, не спуская глаз с паука. Интересно, что он там замышляет? Вон как нахохлился...»

Паук вдруг забеспокоился. Юрка вначале подумал, что крестовик готовится к новой атаке. Наблюдая за странным поведением паука, мальчишка увидел, что над головою его врага быстро кружится крупное черное насекомое. Крестовику, похоже, это не нравилось. Очень не нравилось. Он выставил навстречу насекомому передние щетинистые лапы, оскалил хелицеры.

Все последующее произошло в доли секунды: насекомое, кружась, выбрало удобный миг и молнией упало на паука. Паук не успел и лапой шевельнуть, мгновенно съежился, недвижно повис на единственной паутинке. «Дорожная оса!»—мелькнуло в Юркином мозгу. Теперь он присмотрелся к ней, увидел тончайшую талию, обратил внимание на ее быстроту и ловкость, на совершенно бесшумный полет. Между тем оса начала кружить над Юркой. «Уж не собирается ли она и со мной разделаться, как с пауком?» Но оса перестала кружить, подлетела к Юркиной руке и обкусала все паутинные узлы. Юрка упал на землю и, цепляясь за траву, начал отползать от паутины, натягивая несколько приставших к ногам и туловищу нитей. Оса и здесь помогла — она на удивление ловко перекусывала их, эти предательские, липкие тенета. Юрка отполз подальше и остался сидеть. Оса подлетела к пауку, перекусила ниточку, на которой он висел, и, когда крестовик упал, уселась рядом с ним, нервно передергивая тонкими крыльями.

— Спасибо, незнакомка!— крикнул Юрка, опомнившись.

— Не стоит, незнакомец!— ответила она, перевернула паука на брюхо, охватила его всеми лапами и взлетела. В это время из зарослей выскочил муравей, увидел Юрку живого и невредимого.

— Как хорошо! Я очень боялся, что Помпила не успеет прилететь к тебе на помощь!— воскликнул запыхавшийся муравей.

— Ее зовут Помпила?

— Весь род их так зовут. Как только я сказал ей, что ты в беде и никто, кроме нее, не сможет тебя спасти, она тут же взвилась в воздух. Ух, как хорошо!—радовался X-Девятый.

— А я думал: все, конец!

— Вот видишь, я ведь предупреждал: осторожность и еще раз осторожность! В конце концов, как говаривали индийские мудрецы, осторожность — лучший вид доблести.

Они пересекли почти всю поляну. Впереди стояла высоченная, уходящая вершинами к облакам, стена деревьев. Муравей неожиданно остановился.

— Подожди, дальше идти опасно. Я чую следы ящериной трапезы,— прошептал X-Девятый.— Пахнет разодранным кузнечиком.

Путники вглядывались в густые заросли до боли в глазах, но так ничего и не увидели, кроме перепутавшейся, густой, начинающей блекнуть травы. В знойном воздухе носились сотни запахов, и хотя у Юрки в последние дни резко обострилось обоняние, он не почувствовал запаха разодранного кузнечика, может быть потому, что никогда не знал его.

— Она совсем близко,— продолжал нашептывать муравей.— Глаза у меня близорукие, зато нюх отменный. Гляди в оба. Если у тебя нюх слабый, значит, глаза должны быть отменными.

— Ты знаешь, скольких ящериц я оставил без хвоста?— спросил Юрка с ноткой бахвальства в голосе.

— Дорогой друг, тебе никакой урок не впрок! Ты забыл, кто ты теперь! Да она тебя проглотит и не поперхнется!

— И правда!—сказал Юрка упавшим голосом.— Я совсем забыл...

Он увидел их — жесткие, холодные, неподвижные глаза. Толстенный зеленый с коричневым узором ствол ящерицы лежал в траве, она смотрела на Юрку немигающим взглядом. Если бы не ритмичное подрагивание кожи там, где билось сердце, Юрка не поверил бы, что она живая. Надо бы потихоньку отойти, но мальчишка почувствовал странную тяжесть в ногах. Нельзя было оторвать их от земли. И в то же время какой-то непонятный туман исподволь заволакивал мозг, отравлял апатией и безразличием. Мальчишка смотрел в ее глаза и чувствовал, что от них исходит непонятная, гипнотическая сила. Он не мог убежать, но если бы он решил идти вперед, навстречу раскрытой пасти, ноги понесли бы его сами! Эти черные немигающие глаза! Юрка не мог от них оторваться, это было выше его сил, он не мог даже поднять руки. Глаза притягивали Юрку, как черная пропасть в конце песчаного склона. Он неудержимо скользил навстречу своей гибели, и это, как ни странно, не пугало его.

Между кронами деревьев промелькнула серая стрела. Когда она уселась на вершине высокого дуба, у подножия которого простиралась солнечная поляна,— оказалась пустельгой. Мгновенно прекратилась деловитая, неумолчная суета певчих птиц. О н а прилетела! Каждая пичужка затаилась в листве, чтобы, не дай бог, не выдать себя. Пустельга очистила перья на груди, поправила крылья и царственным взглядом окинула поляну. От ее зорких глаз не укрылась ни одна букашка. Заметила она и Юрку. Правда, он не очень ее заинтересовал. Поскольку интерес пустельги определялся аппетитом, то ее больше привлекала ящерица. Не долго раздумывая, пустельга оттолкнулась от ветки, два- три раза рванула крыльями воздух и камнем упала на ящерицу. В меню пустельги шустрая рептилия хоть и не играла главной роли, но все же была довольно лакомым блюдом. К тому же хищница чувствовала себя усталой. Чуть больше часа назад она потратила много сил, гоняясь за жаворонком. Жаворонок попался хитрый, что называется стреляный, но и пустельга была не промах. Она настигла утреннего певца у самых зарослей терна. Жаворонок — прекрасная добыча, но самой пустельге достались перышки да ножки. Все остальное поделили между собой прожорливые птенцы. На сегодня, думала она, летающей добычи хватит, надо оказать внимание ползающей.

Так что ящерицу пустельга увидела как нельзя более кстати. И ударила безошибочно...

Вихрь, вырвавшийся из-под крыльев пустельги, сбил Юрку с ног. И мгновенно вернул к действительности. Исчез дурманящий туман, в голову бросилась волна отрезвляющей ясности. Юрка успел заметить улетающую прочь огромную птицу, в когтях которой извивалась ящерица.

— Нам здорово повезло!— воскликнул муравей.— Притом случайно!

Юрка поднялся и разыскал в траве оброненную дубинку. Теперь,

когда угроза миновала, его охватил страх. Черные зрачки маячили перед ним тупо и безжалостно. Но сильнее всего мальчишку устрашила полная беспомощность и медленное, поступательное, неотвратимое, подневольное движение к ящерице. Непостижимо, но сопротивляться ей он не мог. Могучая сила ее глаз подавляла в нем волю, толкала в омут обреченности, из которого он выбрался благодаря счастливому случаю. Не появись пустельга...

Юрке не хотелось думать о том, что было бы, не появись пустельга, его нечаянный спаситель.

— Мы слишком близко подошли к ящерице,— сказал муравей.

— Я слишком поздно ее увидел,— сказал Юрка.

— Я предупреждал тебя: надо смотреть в оба.

— Не могу понять, что со мной произошло — я не мог убежать, у меня словно отнялись ноги. Не мог защищаться.

— Ха! Это же ящерица! Впрочем, рептилии — они почти все такие. Парализуют жертву гипнозом, и она сама лезет им в пасть. Но учти на будущее: их гипноз начинает действовать только в непосредственной близости. Остерегайся подходить к ним близко.

— Вот так приключение!— Юрка нервно засмеялся. Он был близок к истерике.

— Привыкнешь. Чем больше приключений,— особенно опасных,— тем больше притупляются чувства, и ты перестаешь так болезненно отзываться на них. Включается охранный механизм нервной системы. Ты слишком изнежен. Надо пройти психологическую закалку, и тогда ты ни при каких обстоятельствах не потеряешь самоконтроля.

— Больно ты умный, как я погляжу!

— Это благодаря моей исключительности! — ответил X-Девятый, не принимая Юркиной иронии, которая, впрочем, была добродушной.— Я ведь один такой на триллион муравьев! Я вмещаю в себе жизненный опыт всех моих предшественников за многие сотни миллионов лет! Человека не было еще и в намеке, а мы уже были такими, какими ты видишь нас сегодня.

Идти по лесу стало тяжелее из-за прошлогодней листвы. Она устилала почву огромными искореженными кусками ржавой жести, наваленными друг на друга. Ступишь на один конец такого ошметка, а он возьми да и перевернись. Один раз кувыркнешься, второй, третий, десятый, а потом и надоест.

— А ты попробуй проползать под ними,— посоветовал муравей. Ему-то подобные препятствия были нипочем. Он легко бежал и по листьям, и под листьями.

— Хорошо тебе советовать!

— Вот чудак!— воскликнул муравей.— Становись на четвереньки и ползи.

— Я? На четвереньках?! Чего насоветовал, надо же! Да знаешь ли ты, что я не рожден ползать?

— Чего кипятишься?— спокойно заметил муравей.— Не хочешь ползать — не ползай. Я вот ползаю и не нахожу в этом ничего зазорного.

— В том-то и дело! Что не зазорно муравьям, очень зазорно людям. В конце концов, это вопрос чести и достоинства.

— Может быть. «Честь», «достоинство»— нам, муравьям, неизвестно, что это такое. Правда, я примерно представляю себе, что вы подразумеваете под этими словами. И одобряю. Человек — существо благородное. А уж какое оно исключительное, и говорить не приходится. Что ваше — то ваше. Не хочу спорить.

Юрку прямо распирало от гордости за весь человеческий род, к которому он принадлежал. Преисполненный гордости, которая незаметно переросла в гордыню, он самоуверенно шагнул вперед и тут же растянулся плашмя на покачивающемся дубовом листе.

— Мы почти у цели, — муравей помог Юрке подняться.— Уже чувствуется запах яблок... А под листьями тебе и вправду не надо проползать. Сейчас только я едва увернулся от жужелицы.

Они прошли еще немного, и тут перед ними возник огромный желтый шар, глянцево сияющий в солнечном луче.

— Что это?

— Яблоко,— ответил муравей.— Разве ты не узнаешь?

— Теперь узнаю. Ну и размерчик!

Х-Девятый подбежал к яблоку и попытался вонзить в него жвалы. Тщетно. Жесткая яблочная кожица не поддавалась.

— Надо найти другое яблоко, которое при падении разбилось. Их тут должно быть много,— сказал озабоченный муравей.

— Зачем другое?— спросил Юрка, раскрывая нож.

Яблоко возвышалось над ним неправдоподобно большое. Его теплую поверхность было очень приятно гладить. Обошел вокруг, не переставая удивляться. Облизнул губы — жажда напомнила о себе, и с хрустом вонзил лезвие ножа в глянцевую кожуру. В месте надреза набежала большая прозрачная капля яблочного сока, и Юрка приложился к ней губами. «Кислятина!» Дома он ни за что не стал бы его пить. Но выбирать не приходилось, не дома; пей, что есть. И он пил большими глотками. Когда живот стал как барабан, отвалился от яблока.

— Теперь можно жить! — он разлегся на желтом листке.

— Здесь нельзя лежать,— сказал муравей.

— Почему?

— Яблоню часто навещают черные дрозды, особенно теперь, когда ее плоды созрели. Я не уверен, что, увидев тебя, дрозд предпочтет яблочко.

— Не хочется вставать...

— Поторопись, дрозд может прилететь каждую минуту. Я видал, как ловко он склевывает гусениц.

— А я его дубинкой по башке!

— Ты опять забываешься,— упрекнул муравей.— Что твоя дубинка против его длинного острого клюва!

Преодолевая сонливость, Юрка с трудом поднялся. С каким удовольствием он сейчас поспал бы! Но если муравей говорит, что здесь опасно,— так оно, наверно, и есть.

— Куда же мы теперь пойдем?

— А куда хочешь — мы вольные бродяги!

— «Куда хочешь...» — повторил Юрка.— Я хочу домой.

— Жаль, это не от меня зависит, иначе ты давно был бы дома,— сказал муравей.

— Да, жаль...

— Но если бы это зависело от меня, я не знал бы, что делать.

— Почему?

— Потому, что ты сейчас и на человека не похож. Я имею в виду человека с нормальным ростом. Подумай сам, как бы ты встретился с родителями?

— И правда... Что же мне делать?! — воскликнул Юрка. Оказаться в таком виде перед родителями было немыслимо. Он представил себе, как отец возьмет его на ладонь, будто какого-нибудь жука... Нет, это невозможно. Лучше умереть!

— Надежда только на Лесовика,— сказал муравей.— Он тебя уменьшил, пусть сам и возвращает тебе прежний вид.

— Но кто его заставит? — спросил мальчишка и махнул рукой. Это был жест, полный отчаяния.

На поляну от лесной яблони они возвращались другой дорогой. Забрались в такие травянистые дебри, что Юрка спросил муравья, не заблудились ли они? Муравей ухмыльнулся и сказал, что с муравьями такого никогда не случается.

— Я приведу тебя к медвежьему уху. Есть такое растение с большими пушистыми листьями. Знаешь?

— Слышал,— сказал Юрка.— Оно цветет желтым.

Нижние листья медвежьего уха стлались прямо по земле. Они же были и самые крупные, потому что все последующие мельчали и возле цветочных метелок были совсем крохотные. Юрка ступил на нижний лист: «Похоже на одеяло из верблюжьей шерсти!» На листке покачивался опавший желтый лепесток. Юрка прошел по пружинящим волоскам и уселся на лепесток, будто в кресло.

— Тебе здесь нравится? — спросил муравей.

— Очень! — сказал Юрка.— Самая уютная гостиная в мире!

— А я не люблю ползать по этим листьям!

Муравью по мохнатым листьям медвежьего уха передвигаться было нелегко. Он застревал в тонких, длинных и вместе с тем упругих волосках. Но к Юрке он все же добрался и уселся рядом.

— Здесь хорошо читать стихи. Если хочешь — прочитаю,— сказал муравей.— Своим сородичам я не читаю. Не поймут.

— Не поймут или не оценят?

— И то и другое. Я, кажется, тебе говорил, что меня хотели выбраковать, когда обнаружили у меня склонность к художественному творчеству.

— Читай. Я с удовольствием послушаю.

Муравей вскинул голову и закатил глаза:

Муравей покосился на Юрку. Юрка сказал: «Хорошие стихи. Волнуют. Правда, есть некоторые противоречия».

— Какие? — спросил муравей.

— Ты пишешь о сообществе без иерархии. А между тем в муравейнике есть и Матерь-повелительница, и совет маститых.

— Верно. Однако, Матерь называется повелительницей по древней традиции. Да и маститые никем не управляют. Толкутся вокруг Матери, занимаются болтовней, но кое-кто высказывает и дельные вещи... А вообще над твоим замечанием я подумаю.

Над краем листка показались тонкие муравьиные усики-антенны, затем появилась и лобастая голова. Это был Маститый № 3.

— Вот вы где! Насилу нашел! — воскликнул он дребезжащим голосом, поскольку пребывал в преклонном возрасте.— Ну, как дела? Что невесел, мой дорогой соплеменник?

X-Девятый смутился, как иногда школьник смущается перед учителем.

— Я случайно подслушал твои стихи. Недурно, недурно. «Не диктатура, не демократия, не анархия», значит?

— А что? — спросил Юрка.

— Машина, любезный. Машина!

Поэт подумал, что если среди муравьев появляются нестандартные типы, вроде его самого и Маститого № 3, значит, механизм наследственности дает осечку. Надо, решил X-Девятый, продумать: это к счастью, или, может быть, к несчастью? Наверное, к счастью. Ведь на свете нет ничего мудрее Природы, ибо все живущее рождено ею.

Маститый № 3 некоторое время сидел молча и смотрел в небо.

— Что ж, друзья, посидели, отдохнули, а теперь — за дело. Пора возвращаться в муравейник. Ты, дорогой наш гость, избавишь нас от Ломехузы и — скатертью дорожка.

— Хорошо,— ответил Юрка,— попытаюсь.— Он встал и поднял свою дубинку. Маститый ушел вперед. X-Девятый — за ним, а Юрка поплелся сзади. Ему не хотелось возвращаться в муравейник, очень не хотелось, да только слово надо держать, иначе грош тебе цена.

В зарослях терна они пошли в обход странной копны. Муравьи не обратили на нее внимания, но Юрка удивился — копна вроде как дышит. Пригляделся, зашел с другой стороны. Заяц! Притом плачущий!

— Что случилось? — участливо спросил мальчишка.— Почему ты весь в слезах?

— Горе у меня,— ответил тихо заяц.— Большое горе.

— Какое еще горе?

— Умер мой братишка,— пояснил заяц, и слезы пуще прежнего полились из его глаз.— А ведь я вчера предупреждал его: не ходи на капустное поле, его обработали метилнитрофосом. Не послушался. Теперь лежит бездыханный! — заяц закрыл глаза лапами, покачиваясь в безутешной скорби.

— Да, это большое горе,— согласился Юрка, которому стало жаль страдающего зайца,— но что случилось, то случилось. Слезами горю не поможешь.

— Верно, друг,— сказал заяц.— Все верно. Да я уже не только по братишке горюю. Горюю по всему нашему заячьему роду. Трудно нам приходится — раньше донимали только хищники да охотники, а теперь вот и химия против нас. Против химии мы бессильны. Тут нас ноги не спасут. Боюсь, что в недалеком будущем люди о нас будут судить только по чучелам в охотничьих магазинах.

— До этого дело не дойдет,— возразил Юрка.— Как только зайцев станет мало, их тут же занесут в Красную книгу и начнут охранять.

— Уте-е-шил! — саркастически заметил заяц.— Себя, конечно, вы, люди, не собираетесь заносить в Красную книгу?

— Всякое может случиться,— не моргнув глазом, ответил Юрка.— Найдется какой-нибудь псих и начнет мировую ядерную войну. И тогда на земле останется людей ровно столько, сколько нужно для Красной книги.

— Мы, зайцы, предпочитаем жить на земле, а не в книге, хотя бы и в Красной. Нас цветом не приманишь.

— А почему говорят, что зайцы очень трусливы?

— Мы не трусливы! Просто у нас сильно выраженный инстинкт самосохранения. Ничего общего с трусостью. Подумай сам: если бы мы не убегали, хищники извели бы нас в считанные годы!

Юрка бросился догонять муравьев. По пути он пытался представить себе Ломехузу. Что же это за жук такой? Пока не поздно, может, отказаться от своего обещания? Никто не тянет за руку, повернуться и уйти...

Стоило поддаться таким мыслям, как он почувствовал неловкость, будто его уличили в чем-то очень унизительном и постыдном. «Вот, оказывается, каков я! Верить мне нельзя, положиться на меня тоже. Ай-яй-яй! Нехорошо, мальчик, очень нехорошо!»

Маститый с Х-Девятым поджидал Юрку у подножия муравейника. Они рассказали, что собой представляет этот жук Ломехуза — ловкий, хитрый приспособленец, дурманящий муравьев наркотиками. Не спеша забрались на холм муравейника и вошли в туннель. На первом перекрестке маститый попросил их подождать, а сам скрылся. Вскоре вернулся с кусочком гнилушки, испускающей в полумраке желтоватое сияние, достаточное, чтобы рассмотреть все вокруг.

— Мне показалось, что ты плохо видишь в темноте,— сказал маститый.— Гнилушка тебе поможет.

Ломехузу они разыскали возле склада муравьиных личинок. Хитиновые надкрылья землисто-серого цвета позволяли ему оставаться во мраке подземелья почти невидимым. Во всяком случае Юрка разглядел жука с трудом, да и то благодаря его сверкающим глазам — двум светящимся зеленым точкам. Жук терзал муравьиную личинку и был настолько уверен в своей безнаказанности, что на пришельцев не обратил никакого внимания.

— Это он,— прошептал X-Девятый.

— Да, это он и есть,— подтвердил маститый.— Не буду мешать.

Маститый исчез. Юрка подошел к жуку, вокруг которого суетились муравьи. Они облизывали и гладили ему бока, выклянчивая дурманящий сок. Но Ломехуза был скуп, микроскопическую дозу выделял только новому муравью, еще не знакомому с отравой. Попробовав ее однажды, муравей на всю жизнь оставался прислужником жука, забывал в его присутствии о своих обязанностях, не обращал внимания даже на Матерь- повелительницу. Такова была сила наркотика.

Юрка долго рассматривал жука, удивляясь, как по-хозяйски независимо ведет он себя в чужих владениях. Жук почувствовал пристальный Юркин взгляд и насторожился. Повернулся всем корпусом в Юркину сторону, словно спрашивая: «Чего уставился?» Потом выдавил капельку наркотика и с видом хозяина, потревоженного жалким попрошайкой, подозвал Юрку.

— На, слизывай, да побыстрее, мне дорого время,— нагло сказал жук и подставил Юрке бок.

— Со мной этот номер не пройдет,— Юрка огрел жука дубинкой.

Ломехуза был потрясен. Удар был не очень сильный, и жук едва ли его почувствовал. Он был поражен отказом странного пришельца полакомиться наркотиком. Невиданно, неслыханно! Каждый муравей почитает за счастье лизнуть дурманящего лакомства, а этот, гляди, еще и дерется!

Пока жук ошеломленно соображал, что происходит, Юрка ударил его снова, на этот раз сильнее. Оглушенный ломехуза выделил феромон жалости, разновидность наркотического вещества. Но и к ней Юрка остался равнодушен.

— Даю тебе возможность убраться из этого муравейника восвояси,— сказал Юрка, поднимая дубинку.

— Ну, нет, не дождешься! — ответил жук скривившись.

— Тогда получай еще! — удар был такой сильный, что у Юрки заныла рука. В камере раздался глухой звук, будто ударили по пустой бочке. Жук понял — надо бежать. И как только Юрка снова поднял палку, он рванулся в сторону и скрылся в глубине туннеля. Обнаруживать жука помогали Юрке муравьи. Они бежали за Ломехузой длинной вереницей, надеясь на капельку наркотика. Юрке оставалось только не терять их из виду.

Получив еще несколько ударов, жук наконец сдался и пообещал немедленно оставить муравейник. В сопровождении мальчишки он направился к выходу. Муравьи, оттесняя друг друга, бежали за Ломехузой, как цыплята за наседкой. Юрка зорко следил за жуком. Ой устал от погони, которая была недолгой, но изнурительной. Ломехуза вынырнул из туннеля и скатился к подножию пирамиды. По пути он вознамерился было нырнуть в другой туннель, но Юрку не проведешь. Мальчик ухватил жука за заднюю лапу и грубо дернул назад так, что лапа затрещала. Юрка для острастки опять пустил в ход дубинку, после чего жук взмолил о пощаде и поклялся, что больше и пытаться не будет проникнуть в муравейник против воли незнакомца.

— Зачем ты меня прогоняешь? Мы бы с тобой прекрасно здесь ужились! У тебя сила, у меня наркотики. У нас был бы крепкий союз!

— Давай катись и не оборачивайся! Я не выношу паразитов!

— А разве ты сам не паразит?

— Я? Паразит?! Да я ненавижу паразитов! Я буду искоренять их везде, где только смогу!

— Плохо твое дело! — заявил жук.

— Мое? — удивился Юрка.— Интересно узнать, почему это мое дело плохо, а не твое?

— Потому что паразитов куда больше, чем твоей ненависти. И когда ты израсходуешь ее до конца, паразитизма еще останется непочатый край.

— Я не намерен спорить с тобой. Лучше убирайся подобру-поздорову.

— Эх ты, идеалист,— иронично заметил жук, будто не он получил взбучку, а кто-то другой.— Меня везде встретят с распростертыми объятиями. А кому нужен ты со всеми своими добродетелями?

— Поговори, поговори,— пригрозил Юрка.— Я терпелив, но этого никак не скажешь о моей дубинке.

— А все-таки подумай,— настаивал жук.— Мы бы вдвоем зажили припеваючи. Я бы шарлатанил, а ты был бы моим ассистентом, а?

— Я пообещал изгнать тебя из муравейника — и сдержу слово.

— Фи! Сдержать слово! Ну и чудак же ты! Как можно быть верным слову, если слово — пустой звук!

— А ты болван, если так говоришь! И вообще ты мне надоел! Давай валяй отсюда!

— Да, теперь я вижу, что с тобой не сладишь. Ты козявка принципиальная,— огорченно заметил жук.— Видно, придется мне, на ночь глядя, искать другой муравейник... А вдруг он уже занят, что тогда?

— Как занят?

— Вот так и занят. Ты что же, думаешь, я один такой на свете? Я, кажется, тебе уже говорил...

— Да, да, говорил! Хватит! Иди! Паразит с паразитом легко сговорятся.

— Плохо ты знаешь паразитов! Как раз сговариваться они и не любят. Любой сговор им не на пользу. Если в соседнем муравейнике уже есть паразит, для меня это плохо. Одного паразита муравейник протерпит долго, но два паразита изведут его в три счета. И не думай, что я беспокоюсь о муравейнике! Я забочусь о себе!

— Это и дураку ясно!

— Ну так что? — спросил жук.

— Что «что»?

— Пропустишь меня обратно?

— Нет и нет! — решительно отрезал Юрка.— Ты довел этот муравейник до ручки!

— Неправда! Это они преувеличивают! Года на три-четыре их еще хватит! Честное слово шарлатана, хватит! — горячо заговорил жук.— Впрочем, что я говорю! Послушай, ты мне нравишься, и потому я открою тебе один секрет. Ты должен бежать отсюда, не теряя ни минуты. Как ты знаешь, недавняя война истощила силы двух муравейников. Этим воспользовались муравьи из муравейника У-56/37. На днях они начисто уничтожили черных муравьев, забрали все их личинки и теперь усиленно выращивают из них воинов. А знаешь, для чего? Чтобы напасть на этот муравейник. Он, можно сказать, обречен. Мне-то все равно, я не пострадаю, а возможно, и выиграю. Но тебе следует хорошо подумать. Ну так как?

— Что?

— Пропустишь?

Юрка, не отвечая, сжал дубинку и бросился на докучливого паразита. Тот развернулся и со всех ног бросился прочь. Вскоре из-за высоких трав донеслась его беспечная песенка: «А нам все равно, а нам все равно!!!» Жук пел, ужасно фальшивя, но это его не смущало. Главным делом своей жизни он считал шарлатанство, а пение — это так, для души, и потому можно было фальшивить, все равно никто не слушал.

Юрка остановился у подножия муравейника. X-Девятый и маститый удалились во внутренние камеры подземелья, когда Ломехуза начал выделять феромоны жалости, против которых они не смогли бы устоять. Теперь мальчик был свободен и мог идти куда угодно. Никто его не удерживал. Но уйти, не попрощавшись с X-Девятым, было бы невежливо, а искать приятеля в лабиринте подземелья — бессмысленно. И Юрка пошел, куда глаза глядят.

Над ним шумели высокие травы, колыхались поздние цветы. С ревом нагруженных самолетов пролетали оранжево-черные шмели. Серые кузнечики словно выстреливали собой из катапульты. Меланхолические бабочки порхали над зарослями душицы...

Впереди показалось непонятное ослепительно белое сооружение. Когда Юрка подошел поближе, оно удивило его необычной формой. «Похоже на какие-то развалины,— подумал Юрка, обойдя их и осмотрев со всех сторон.— Нет, не развалины... А что? Так это же череп! Лошадиный!»

Он взобрался на него и уселся на краешке глазного провала, спустив ноги. Вдруг вскочил, как ошпаренный. В памяти возникли строки: «Из мертвой главы гробовая змея шипя между тем выползала...» Он осторожно заглянул в темную пустоту одной глазницы, потом другой. Там, в полумраке, копошились какие-то жучки, многоножки. Змеи там, к счастью, не было. Змея лежала в другом месте, в метре от черепа. Лежала, свернувшись огромным чешуйчатым калачом. Черные стеклянные глаза змеи смотрели сыто и равнодушно. Юрка оцепенел от неожиданности. Но страха не было. Каким-то шестым или седьмым чувством понял, что змея ему не угрожает. Не было в ее взгляде намерения причинить мальчишке зло. Скорее всего она была сыта и теперь желала только одного — чтоб ей не мешали переваривать добычу. Что ей до крохотного существа, каким предстал перед ней Юрка! Вокруг столько ящериц! Столько птенцов-слетков, беспечных и глупых, не приучившихся еще разбираться в опасностях!.. Змея словно говорила: «Сегодня и в последующие два-три дня можешь не опасаться. Но потом берегись. Я проглочу тебя. Возможно, ты придешься мне по вкусу, и я пожалею, что ты слишком мал. Кто знает...»

Солнечные лучи слепили глаза, отражаясь от выбеленной дождями черепной кости. Юрка подумал, что здесь, на плоской вершине черепа, в метре от змеи его никто не осмелится потревожить. Он будет спать под охраной змеи! Кому еще удавалось такое!

Легкий ветер пролетел над ним, коснувшись разгоряченного лица.

— Ты спишь? — услышал Юрка тихий голос ветра.

— Нет, не сплю.

— Поболтаем?

— Не хочется.

— Почему?

— Тяжело на душе... Не представляю, что со мной будет.

— А что будет? Лесовик подурачится да и вернет тебе прежний вид.

— Ты так думаешь?

— Конечно! Кто-кто, а я старика знаю! Очень хотелось бы помочь тебе, но боюсь, как бы хуже не было. Мне старик ничего не сделает, а на тебе может сорвать зло.

— А, будь что будет!

— Я тоже так считаю. Надо полагаться на судьбу.

Некоторое время они молчали. Каждый думал о своем. Но ветру было думать легко, а Юрке тяжело. Ветер был дома, в своей родной стихии, а Юрка — в чужой и враждебной обстановке. Его мучило неведение, и ему хотелось избавиться от него.

— Слушай, ветер!

— Слушаю...

— А какой цвет у тебя был раньше?

— Разный. У меня были все цвета, правда, не очень яркие. В хорошем настроении я бывал голубым, зеленым, добрым...

— Добрый — это не цвет.

— Ну ладно, все равно я был добрым. Ранним утром я бывал розовым. Но если меня кто-нибудь раздражал, я становился темным, а по ночам — так прямо черным. А вообще я люблю шалить... Шалун я неисправимый! Как только встречаю своего старика, чувствую, что в меня немедленно вселяется дьявол. То за бороду дерну, то с ветки свалю, то глаза пылью запорошу. Чего только не проделываю над ним! Он свирепеет, а сделать мне ничего не может — я ведь невидимка! Ах, как подумаю, каким несчастным был бы я, сделай старик меня деревом! Представляешь? Быть деревом! Это при моей неусидчивости! Жить, не сходя с места! Ей-богу, как подумаю об этом, душа в пятки уходит... Я самый счастливый из всего, что есть на земле. Меня не сдерживают никакие границы, я лечу, куда хочу!

— Как ни привольна у тебя жизнь, а мне тебя жаль.

— Почему?

— Ты бесцветен. Какой смысл жить на свете, если тебя никто не видит?

— И правда! Я не подумал об этом... Действительно, как можно жить, если тебя не видят! Какой смысл в этой жизни! Вечно в беготне, ни минутки спокойной... О боже, почему я такой несчастный! И когда все это кончится! — ветер пригорюнился. Несколько крупных слезинок упало Юрке на руки.

— А нельзя ли тебя покрасить?

— Нельзя.

— Почему?

— Я слишком непоседлив.

— Но иногда ты сидишь совсем тихо! Так тихо, что тебя даже не слышно!

— Верно, не слышно. Это потому, что я нахожусь тогда в другом месте.

— Вот ты где! — раздался за спиной радостный возглас. Юрка оглянулся. К нему по длинной носовой части черепа бежал X-Девятый.

— Явился, не запылился... — прошептал ветер.— Ну, я, значит, полетел. Бывай здоров и не кашляй!

— Всего! — кинул Юрка.

— С кем это ты говорил? — спросил муравей.

— С ветром.

— Фи-и-и! Нашел собеседника! Это же известный пустобрех!

— Не говори так, он очень несчастный.

— Несчастный? Да он сам не знает, какой он! — возразил муравей.— А ты ушел и не простился со мной. Я уж подумал, что и не увидимся больше. На всякий случай побежал по твоим следам. И не напрасно.

Юрка почувствовал неловкость. Конечно, это свинство — уйти и не сказать «прощайте»!

— Я прогнал паразита. Потом сидел, ждал. Тебя все не было,— оправдывался Юрка.

— Куда же ты теперь? — спросил муравей.— И после некоторого раздумья: — В конечном счете все наши дороги ведут в никуда.

— Неправда. Каждая дорога приводит к людям.

— Я не о тех дорогах.

— О каких же?

— О дорогах судьбы. Надеюсь, ты понимаешь, какая между ними разница? — спросил муравей.

— В общем, Да,— ответил Юрка не совсем уверенно, опасаясь, однако, как бы муравью не вздумалось уточнять, что же именно понимает он под словами «дорога судьбы». Начал бы путаться, городить невесть что, словом, вести себя, как при плохо подготовленном уроке.

Муравей не стал уточнять. Он был печален. Не столько печален, сколько угнетен.

— Хорошо моим собратьям! — сказал муравей после некоторого молчания.— Хорошо им! У них нет вопросов и нет сомнений!

— Как может быть хорошо рабам?! — воскликнул Юрка.

— Они не знают, что они рабы! — отрезал муравей.— Они — существа с вытравленными эмоциями. Они не умеют радоваться, не способны горевать, не знают, что такое любовь и мечта... Но по какой-то странной прихоти судьбы всем этим наделен я! Зачем? Чтобы всю жизнь мучиться? Такие, как я, в муравейнике не нужны... Я не хочу больше жить. Муравейник — это серая пустыня бездуховности! Я хочу умереть.

— Не надо отчаиваться,— сказал Юрка.— Среди людей, я слышал, есть такие, которые в страданиях находят радость. А еще есть стихи. Послушай:

— Дальше забыл,— признался Юрка.

— Ох, как здорово! Это твои стихи? Ты сочинил?

— Нет. Это Пушкин. Наш великий поэт.

— И его все знают?

— Все!

— Все люди любят поэзию?!

— Почти все.

— Как я им завидую! — воскликнул муравей.— Они знают, что такое любовь и мечта.

— Послушай, дружище! — сказал Юрка.— А почему бы тебе не пойти со мной? Мы уйдем к людям, ты будешь жить в моей комнате. Я устрою тебя в самом теплом и уютном уголке! Хочешь — в банке из-под варенья, хочешь — в спичечном коробке. Будешь кушать, что твоей душе угодно. Даже в школу я буду тебя брать. Пойдем, а?

Муравей слушал мальчишку с печальной улыбкой, смотрел на него, как смотрят убеленные сединой старики на несмышленых младенцев.

— Я тебе верю, но это невозможно. Муравей может жить только в муравейнике. Так начертано волей судеб.

— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?

— Ничего. Для муравья одиночество смертельно. Он может жить, когда рядом его собратья... Ты мне нравишься, но ведь ты не муравей, а я не человек. У нас разные судьбы. У наших судеб разные дороги. Они могут пересекаться, как вот сейчас, но они никогда не побегут рядом.

— Обидно,— сказал Юрка.— Но ты прав.

— Эй, вы! — раздался сверху скрипучий голос.— Хватит вам болтать! Скоро грянет гроза!

Лесовик прилетел незаметно и уселся на старом вязе, тень которого подступала к лошадиному черепу. На этот раз муравей тоже услышал Лесовика. Так, видно, пожелал сам хозяин леса.

— Я пойду,— прошептал муравей.— Желаю тебе поскорее стать таким, каким ты был раньше. И еще — поскорее выбраться из лесу. И встретиться с родителями...

— Надеюсь, пигмейчики, вы понимаете, что сие зависит токмо от меня! — насмешливо заявил Лесовик.

— О да! Ты — великий хозяин леса. Здесь, в лесу, ты всемогущ. Я и мой друг-человек почтительно желаем, чтобы твое великодушие было под стать твоему всемогуществу! — крикнул муравей.

— Не надрывайся, я не глухой! — ответил Лесовик, и в его зеленых глазах сверкнуло самодовольство. Он, грешный, тоже питал слабость к лести: любил, когда его о чем-нибудь просили, и при этом непритворно удивлялся: «Знают, что не уважу, а все равно просят!»

— Хозяин, не будь жестоким к моему другу-человеку! Пусть он вернется к своим сородичам! — продолжал просить муравей.— Возьми мою жизнь, только освободи его!

— Зачем мне твоя никчемная жизнь? — ответил Лесовик, искоса поглядывая на Юрку.— Она не нужна тебе, а мне и подавно. Думаешь, я не слышал, как ты жаловался на судьбу? Вот если бы ты очень уж дорожил своей жизнью, тогда я, пожалуй, и взял бы. А то получается, как в поговорке: «На тебе, боже, что мне не гоже!» Не выйдет! Лесовика не проведешь! Сам в дураках останешься!

Муравей сник и виновато взглянул на Юрку. Выглядел он жалким, униженным, безответным. Лесовик грубо поглумился над муравьем.

— Это неправда, что жизнь муравья ничего не стоит! — крикнул Юрка.— Жизнь — великое благо. Она выше любой цены. И я не хотел бы получить освобождение ценой жизни моего бескорыстного друга! — Мальчишка говорил с вызовом, глядя Лесовику в глаза.

— Та-а-к, та-а-ак! — протянул Лесовик угрожающе.— Ты, малец, что- то слишком уж расхрабрился! Да я тебя в порошок сотру!.. Превращу в навозного жука! В скарабея превращу!

Взлохмаченный и разъяренный, Лесовик стал надвигаться на Юрку, раскинув мосластые руки и шевеля скрюченными когтистыми пальцами. Деревянное рычание Лесовика гремело и перекатывалось подобно громовому раскату, глаза извергали молнии...

Мальчишка втянул голову в плечи. И вдруг — непонятное: мгновенно исчезли и Лесовик, и муравей, и лошадиный череп, и все, что было вокруг черепа... Деревья и травы обрели привычный облик. Юрка лежал в траве, над ним раскинулось белесое от зноя небо. В его западной части, куда клонилось солнце, громоздились тяжелые грозовые облака. Они наплывали медленно, грузно, исподволь меняя очертания, клубились, белые сверху и темно-синие в провалах. Их нутро оглашалось утробным рокотом, который ворочался в них и пытался вырваться наружу. Умолкли птицы. Перестали стрекотать кузнечики. Порывы ветра налетали на деревья. Все притихло в ожидании грозы...

Юрка попытался подняться и не смог. Руки и ноги подгибались, тело не слушалось. «A-а, все равно! Полежу и здесь». Небо над ним словно очищалось от серой дымчатой вуали, голубело. В парном воздухе потянуло прохладой, запахло дождем, и этот живительный запах ворвался в Юркины легкие, проник в кровь и побежал по жилам, в каждую клеточку тела, взбадривая ее и тормоша. Юрка дышал часто, как разморенный зноем щенок. «Пить! Пить!» Ничего больше не хотелось, только пить. Хотя бы маленький глоточек воды! Пить! Это короткое птичье слово тонко звенело в ушах. Звон нарастал, ширился, перед глазами мелькали очертания геометрических фигур, пронизанных мелькающими искрами...

Звон в ушах и феерические видения прекратились. Голова вдруг стала ясной. Сознание фиксировало четко и просветленно все, что попадало в поле зрения. Огромные облака закрыли полнеба и теперь клубились над самой головой. На лицо упало несколько крупных дождевых капель. Солнечный свет померк. Ветер налетал на деревья резкими порывами, будто хотел растормошить их от спячки и подготовить к грозе. Поднялся шум. Казалось, что где-то за деревьями грохочет железнодорожный эшелон. Гроза надвигалась неудержимо, широко и размашисто, подавляя все остальные шумы и звуки. Ливень обрушился мгновенно, точно кто-то решительно вспорол днище неба — и хляби небесные разверзлись.

У Юрки было такое впечатление, будто на него одновременно вылили десять ведер холодной воды. Даже дыхание зашлось. Юрка вскочил,— откуда только сила взялась! Дождевые струи падали отвесной стеной, заполняя все вокруг ровным энергичным шумом. Мальчишка поднял лицо к тучам, начал ловить воду воспаленными губами. В целом мире не было ничего вкуснее и живительнее хлестких дождевых струй, проникающих, казалось, в самую душу. «Вот чего мне не хватало!» — подумал Юрка, как вдруг перед глазами сверкнула ослепительная плеть, а вслед за тем раздался такой оглушительный грохот, что заложило уши.

И пошло... И пошло... Молнии сверкали одна за другой. Огненные плети хлестали землю, не умолкающие ни на миг раскаты грома наводили на панические мысли о конце света. Было страшно... и хорошо. Юрка одиноко стоял под ливнем, который бурно вымывал из него гнетущее чувство слабости. Подставлял под струи сложенные лодочкой ладони — они наполнялись прямо на глазах. Изорванная одежда прилипла к телу — это было не совсем приятно, но Юрка меньше всего обращал внимание на такую мелочь. Он чувствовал себя спасенным. Чувствовал себя зрителем на величайшем представлении природы. С радостным трепетом прислушивался к звукам яростно разбушевавшейся стихии. Казалось, тысяча дьяволов за кулисами черно-синих туч била, крушила, рвала все подряд, а на землю сыпались сверкающие осколки.

Первый, самый сильный, напор бури прошел, ливень стал ослабевать. Громы укатывались вдаль. Юрку начал пробирать мокрый холод, и он подумал, что ливень — это превосходно, однако неплохо бы и укрыться где-нибудь! А куда в лесу спрячешься? Только под дерево. Крона старой липы выглядела самой густой и непроницаемой — темный широкий шатер, оглушенный ливнем. Правда, он не спасал от дождя, ливневые струи скатывались с мокрых листьев на землю, но чувство «крыши» над головой успокаивало. Вспомнилось, что во время грозы в лесу нельзя прятаться под самые высокие деревья — в них обычно метят молнии. Заколебался — не выскочить ли, пока не поздно? Но другая мысль подсказала, что сердцевина грозы, где рождаются молнии, ушла дальше, опасность миновала. Юрка уселся на толстую лапу корня и, прижавшись спиной к дереву, охватил колени руками. Его била зябкая дрожь, зуб на зуб не попадал. Но от холода, как он понимал, не спрячешься. Оставалось одно — терпеть.

Сумерки сгущались. Глубину леса заполнил мрак, и только здесь, на поляне, было еще довольно светло. Приближалась ночь. Юрка не мог вспомнить, какая по счету. Он потерял всякое представление о времени. Где-то за низкими бесформенными тучами уходило на покой солнце. Знойное дневное светило, выжимавшее из Юрки последние капли жизни, теперь казалось желанным. Юрка сидел под деревом дрожащий, мокрый и мечтал о горячих солнечных лучах. Вот когда пригодился бы шалаш! Начал корить себя за непредусмотрительность. Как же так! В лесу, где столько кустов и веток, не подумать о шалаше, о самом древнем убежище человека, спасавшем от любой непогоды! Сам виноват! Не додумался! Теперь изволь терпеть!..

Дождь почти утих. Гром ворчал вдалеке рассерженным, но благодушным домашним псом. Теперь дождевые капли падали не с неба, а с листьев — крупные, увесистые. Когда такая капля попадала за шиворот, приятного было мало. А если по верхушкам деревьев пробегал ветер, деревья встряхивались, как мокрые собаки, и обдавали тучей брызг.

Ночной лес дышал пронизывающей сыростью. От непрестанной дрожи у Юрки разболелись мышцы. Окоченелый, он встал на негнущиеся ноги, прошелся взад-вперед, сделал несколько движений руками. Попрыгал, побегал на месте. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Еще прыжки — неуклюжие, неверные... Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сердце ответило частыми гулкими ударами, ускоряя движение крови по жилам. Зябкость прошла, робкое тепло бросилось сначала в грудь, а потом растеклось по всему телу.

Юрка двигался, пока не свалился от усталости. Нащупал дубинку. Ее надо держать при себе, ночью все-таки страшновато. Уселся поудобнее, колени прижал к телу, охватив их руками. Обостренный слух улавливал каждый звук в лесу: то капля сорвется, то желудь, то сучок... Все живое попряталось.

Чтобы легче было коротать ночь, предался воспоминаниям. Вспомнил друзей, одноклассников, маму, папу. Интересно, как там мама; чует ли ее сердце, в какие переделки попал сын? Она ведь всегда так: чуть что —«Чует мое сердце!» Или «Чуяло мое сердце!» Когда все останется в прошлом, Юрка расскажет о своих приключениях за вечерним чаем. Будет о чем рассказать...

Снова хотелось пить. Жаркие волны так и накатывали, так и приливали к лицу. Опять появился монотонный звон в ушах. Юрка приложил руки к вискам — жилки пульсировали в них твердо, тревожно. Судя по всему, поднялась температура.

В тучах появились разрывы. Крупные звезды заглядывали сквозь них на землю. Казалось, они утешали: мол, все будет в порядке!

А через месяц — в школу. Как обычно, в сентябре будут писать сочинение: «Как я провел лето». Если я напишу обо всем, что со мной приключилось, никто не поверит. Скажут: «Ну и враль же ты, Юрка!»

...Вернется домой, прежде всего попросит, чтобы ему накупили мороженого. А потом попросит маму нажарить картошки-фри, его любимой картошки. Он уплетет ее с малосольным хрустящим огурцом. Когда наестся досыта, ляжет спать... В свою привычную постель, теплую и уютную. Сквозь сон услышит, как подойдет к нему мама и поправит одеяло, а он в ответ что-то промычит...

А насчет сочинения решил: будет писать правду. Все, как было. Пусть не верят! Он им скажет: «Мне, ребятки, повезло, я кое-что повидал! Кое- что испытал! Не то, что вы, маменькины дочки-сыночки!» А может, так и не скажет, зачем выпендриваться? Он ведь и сам не любит, когда кто- нибудь слишком уж заносится. Как говорит папа, надо быть скромным и простым. Позерство — дрянное дело. Конечно, папа знает, что говорит! На то он и папа! Главное — поскорее вернуться домой.

— Надейся, мой друг, надейся! «Надежды юношей питают», или «пытают»? — как правильно? — насмешливо сказал, усаживаясь на ветке, Лесовик.— Ты еще не устал надеяться?

Утренние лучи насквозь пронизывали промытую ночным ливнем листву. Парная теплынь разлилась по лесу, клубилась над поляной легким туманным облачком. Юрка посмотрел на Лесовика и отвернулся — этот старый хрыч окончательно рехнулся, впал в детство, сидит на ветке и болтает кривыми ногами, да еще и посмеивается.

— Не ершись, не ершись, малый! — прогугнявил Лесовик.— Зачем ершиться? Ты, вижу, заскучал. Верно говорю?.. Не хочешь отвечать? Ах, мы гордые! Мы презираем!.. Презирай, презирай, если тебе от этого легче! А я, вишь, одно развлеченьице придумал. Знаешь, летал по лесу и все думал, чем бы еще моего малого развлечь. И придумал! Иду на что угодно, никогда не отгадаешь... Ну? Выше нос, малый!

Юрка смотрел на Лесовика хмуро и недоверчиво. Что он там еще придумал, этот гундосый? Ничего хорошего ждать не приходится, от этого всесильного дряхлого старикашки с повадками записного кривляки.

— Тю-тю-тю! — багровея, воскликнул Лесовик.— Только без оскорблений, малый! И не смотри на меня волчонком! Я ведь могу и обидеться!

«Ну и обижайся,— думал Юрка.— Подумаешь, обидчивый какой! Это я должен обижаться!»

— Послушай, ты причинил мне столько мучений, что не имеешь никакого права рассчитывать на мое уважение! — с вызовом крикнул Юрка.

Лесовик изумленно выпучил глаза. Хотел что-то сказать, но только запыхтел и заерзал на ветке. Потом почесал в затылке.

— Ну вот! Уже и обиделся! — проворчал Лесовик.— Я же вернул тебе твой прежний облик! Чего ты еще хочешь?

— Ясно чего! Хочу домой! Мне надоел твой лес!

— Лес не только мой, но и твой,— поучительно заметил Лесовик.— Но отпустить тебя домой не могу.

— Я не хочу здесь больше оставаться! — крикнул Юрка со слезами на глазах и негодованием в голосе.— Ты не должен мешать мне выйти отсюда!

— Чего я должен, а чего не должен — позволь мне самому решать. Я не допущу, чтобы какой-то сопляк разговаривал со мною таким тоном! А посему — катись-ка ты, малец, в мезозой!

— Куда-а-а?!

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Отчаянный Юркин вопль многократным эхом взлетел над поляной, которая странно преображалась прямо на глазах. Исчезли, растворились, растаяли в теплом воздухе деревья и травы. То есть, они не то чтобы исчезли, напротив, их стало намного больше, но это были другие деревья, другие травы. Все было другое!

Казалось, земля неожиданно решила снять привычную зеленую одежду и облачиться в другую — экзотическую, невиданную. Оторопевшего Юрку неожиданно окружил дремучий нездешний мир. Высокие купола странных, очень светлых сосен возвышались над зеленым морем папоротников, хвощей и других неведомых растений. Фантастическое разнотравье затопляло поляну. Травы все высокие, рыхлые, сочные...

Кое-где буйную зелень разрывали яркие пятна белых, желтых и красных цветов, над которыми лениво перепархивали огромные бабочки. Цветы были трех-четырехлепестковые, примитивные, а бабочки — и того примитивнее. Казалось, они только учились летать, при этом учеба давалась им с превеликим трудом — не летали, а мучились. Более проворными выглядели стрекозы и еще какие-то насекомые, неприятные и пугающие оттого, что были незнакомыми. Иногда сорокасантиметровые стрекозы подлетали к Юрке. Мальчишка напрягался и поднимал палку, готовясь к обороне. Внизу, под ногами, что-то непрерывно шуршало, шевелилось, двигалось, и Юрка перебежал на другое место, где трава казалась не такой густой. А вообще-то она была высокой, выше головы. «Неужели я попал на другую планету?!» —Юрке стало не по себе.

Было раннее утро. Самое удивительное — солнце всходило не там, где обычно. Оно взошло на севере. Невероятно! Вот так чудеса! Юрка почувствовал, что сердце начинает толкаться где-то возле самого горла, мешая дышать. Слишком уж все здесь необычно. Присмотрелся к тому, что творилось у его ног, и увидел, что там кишмя кишат какие-то черви, сороконожки, жуки, тараканы, пауки. Вот зеленый, с металлическим отливом жук вцепился в длинного червя. Червь свернулся кольцами, обвил жука, стал сдавливать его; жук энергично вырывался, однако своих острых челюстей не разжимал. В другом месте Юрка заметил двух пауков. Они стояли в боевых позах, выставив перед собой мохнатые лапы и раскрыв хелицеры. Юрка поднес к ним конец палки, и они разбежались в разные стороны.

Пока разглядывал землю, в воздухе послышался натужный свист и тяжелое астматическое дыхание. Испуганно вскинул голову. Касаясь верхушек деревьев концами жилистых, словно искусственных крыльев, над поляной кружилась гигантская летучая мышь. В отличие от мыши, ее кожа была голой, как у ящерицы. И голова была другой. Это была голова птицы: длинный клюв и такой же длинный шипообразный вырост на затылке. Птеранодон! Конечно же, это он! Юрка запомнил его по цветному вкладышу одной из прочитанных книг в библиотеке отца. «Значит, Лесовик действительно упек меня в мезозойскую эру! По как он это сделал?»

Птеранодон кружил над поляной, не сводя с Юрки маленьких зорких глаз в радужной оборке. Был он страшно худ, кожа висела складками. На передних ребрах крыльев торчали массивные когти. Две коротких когтистых лапы птеранодон прижимал к мешкообразному брюху. «Что это он так заинтересовался мной?» — подумал Юрка, прикидывая, не броситься ли в чащу под защиту деревьев! Птеранодон, судя по всему, любитель открытых пространств. Лес не для него, он из чащи просто не выберется. Между тем птицеящер начал снижаться, с каждым кругом приближаясь к Юрке. Увидев краем глаза увесистый обломок песчаника, мальчишка схватил его и запустил в птеранодона. Удар пришелся в основание крыла. Птицеящер судорожно трепыхнулся, будто пытался затормозить, и плюхнулся в траву, раскидав на ней крылья. Он злобно уставился на Юрку и Зашипел... по-гусиному, разве что погромче. Отводя назад голову, птеранодон несколько раз сделал выпад клювом в Юркину сторону, продолжая угрожающе шипеть. В полураскрытом клюве нервно дергался мясистый розовый язык.

Мальчишка начал медленно отступать под деревья. Последние два- три десятка метров он пробежал во всю прыть и укрылся под старой сосной, мельком обратив внимание на чешуйчатое строение ее коры. Когда оглянулся на птеранодона, увидел, что ящер сложил крылья, подтянул их к себе. Затем несколько раз подпрыгнул и взлетел. «Дудки ты теперь меня достанешь!» — думал Юрка, прячась за сосной. Тяжело размахивая крыльями, птицеящер скрылся за вершинами деревьев.

Юрка прислонился к сосне и задумался. По воле коварного Лесовика мальчик забрался на расстояние в девяносто миллионов лет от родного дома, в далекое прошлое. Это было равносильно перелету на другую планету, не на какую-то Плутонию, а гораздо дальше, словом туда, где ничто пока не предвещало появления человека.

В мезозое, а если быть более точным, в меловом периоде мезозоя, появились первые цветы. Их Юрка видел на поляне. Они очень уступали в красоте и запахах нашим цветам. Да какой там запах! Юрка, с его обостренным обонянием, не уловил никакого запаха. Насекомых — а мезозой был их царством — в пределах Юркиного зрения было видимо-невидимо. Правда, летающих немного, но ползающих, прыгающих, бегающих — не сосчитать. Насекомые насекомыми, ими Юрка мало интересовался. Его занимали динозавры. Он и хотел, и боялся их встретить. Понимал, что может стать единственным человеком, увидевшим живого динозавра...

«Но что я здесь буду делать?!» До его сознания наконец-то дошла нелепость появления человека в мезозое.

«Что я здесь буду есть?» Вопрос немаловажный. Кто знает, может быть, в мезозое все корни, все ягоды, фрукты, овощи, какие только есть, ядовиты.

— Э-ге-ей! — услышал Юрка приглушенный дальним расстоянием голос Лесовика.— Питайся яйцами динозавров! Слышишь? Диноза-а-авров!

— Что? Яйцами динозавров! А где я их возьму? И вообще, что, динозавры — куры, что ли? — растерянно размышлял Юрка вслух. Земля впервые услыхала человеческий голос.

Единственное, в чем не произошло никаких перемен, были облака. Все такие же — громадные, белые, медлительные — они проплывали над землей, меняя очертания. Солнце, взойдя в северной части горизонта, поднималось к западу. Там, над рваной линией леса, возвышались холмы. Светлыми пятнами выделялись утесы и обрывистые склоны оврагов. «Надо пробираться к холмам!» — решил Юрка. Над ним пролетали незнакомые птицы. Некоторые были очень похожи на ворон, черные, с массивными клювами,— возможно, это были их предки.

Несколько поколебавшись, мальчишка вошел в лес, где стоял сырой, папоротниковый полумрак. Почва в лесу была мягкой, пружинящей — толстый слой перепревающего растительного хлама, в котором копошились мириады допотопных беспозвоночных и насекомых. Подумал, что если бы ноги не были защищены кедами, он не сделал бы здесь ни одного шага.

Мезозойский лес казался непроходимым — сплошные заросли. Как продираться через такой лес? Но все оказалось просто. В мезозойском лесу не было ни колючек, ни цепляющихся растений — все они легко расступались перед путником, почти не создавая помех.

Гигантские хвощи и папоротники буйно соперничали за место под солнцем. У некоторых растений листья были такими большими, что под одним листом два человека могли спрятаться от дождя. Удивляло, что даже толстые стволы деревьев и кустарников были зелеными и казались хрупкими. Не было слышно певчих птиц. Юрка не слышал ни одного птичьего голоса. А духота — как в парной. Пот обильно бежал по лицу, струился по спине. Мальчишка не помнит, сколько он шел,— его окружало зеленое, монотонное однообразие, в которое он всматривался до рези в глазах, теряя чувство времени. Редкие лучи солнца продирались сквозь плотный лиственный полог. Похоже, в этом лесу было много теневыносливых растений. Постоянный полумрак нисколько не отражался на их буйном росте.

Впереди послышалось журчание воды. Река? Ручей? Родник? Юрка пока не знал. Подминая папоротники, обходя деревья, он вдруг наткнулся в океане густых листьев на два стоящих друг возле друга морщинистых ствола. Он отвел ближние ветки, подошел поближе. Что-то непонятное. Как будто деревья, но до сих пор он таких не встречал. Ударил по стволу палкой — и вдруг ствол подвинулся! Потом приподнялся и направился прямо на Юрку. Мальчишка еле успел увернуться, запутался в папоротнике и упал. Мимо, с шумом и треском подминая кусты и раздвигая деревья, проплыла исполинская туша какого-то ящера. Головы не было видно, она скрывалась где-то вверху за листьями. Медленно протопали могучие лапы. За ними потянулся мощный, постепенно утончающийся хвост. Ящер шел широкими, метра в четыре, размеренными шагами. Под когтистыми трехпалыми лапами толстые деревья трещали, как хрупкие веточки. Он прошел и оставил после себя длинную просеку поваленных деревьев, подмятых кустов. Юрку, разумеется, не заметил, да и не мог, наверное, заметить. Что тридцатиметровому ящеру мальчишка в сто шестьдесят сантиметров ростом! Он не заметил бы Юрку, если бы даже наступил на него!

Едва шум и треск затихли вдалеке, Юрка выбрался на проложенную исполином тропу. По ней он легко и быстро дошел до узкой лесной речушки, где, судя по следам, динозавр утолял жажду. Вдоль влажных берегов тянулись небольшие лужайки и поляны. Иногда заросли подходили вплотную к воде и даже смыкались над нею высокими кронами. Топкие речные берега хранили множество различных следов — трехпалых и круглых, от двадцати до пятидесяти сантиметров в поперечнике.

Мальчишка осмотрелся. Он уже решил, что при встрече с ящером, будь то хищник или вегетарианец, кинется в заросли и затаится... На одной из лужаек увидел диковинные кораллообразные кустики — желтые, красные, белые. Переступая через них, Юрка поразился — кустики, похожие на желтые грибы-рогатики, уклонялись от его ноги. Тогда он намеренно прикоснулся к «кораллу» — тот отшатнулся и задрожал. Было такое впечатление, что, не будь у кустика корней, он бросился бы наутек. Скорее всего, это и есть грибы. Грибы, наделенные способностью шевелиться и чувствовать! Поразительно! «А тот, в шляпке, он тоже живой?» Юрка подошел к грибу-зонтику, то есть похожему на наши грибы- зонтики. Прикоснулся пальцами к его шляпке, и, о чудеса! — она съежилась, ее края опустились. Под ладонью чувствовалось живое тело, оно реагировало на прикосновения, испытывало страх. «Интересно, они съедобны?» По бархатистому телу гриба прошла мелкая дрожь, словно он угадал Юркины мысли. «Не бойся, не съем!» — сказал мальчишка и отправился дальше своей дорогой.

Вспомнив о еде, почувствовал приступ голода и теперь не мог отделаться от мысли, чем же этот мезозой накормит его? А вдруг здесь действительно все ядовито — что тогда? Как узнать, что можно, а что нельзя есть? Многовековой человеческий опыт не годился — его попросту еще не было. Метод проб и ошибок тоже не годился. Юрке никак нельзя умирать в мезозойской эре, в меловом периоде, хотя бы потому, что это может очень серьезно повредить археологии. Представляете, какой сумбур возникнет в ученых головах двадцатого или двадцать первого века, когда кто-нибудь из дотошных археологов обнаружит Юркин скелет рядом с костями динозавра! Сейчас все дружно доказывают, что первый настоящий человек — Homo erectus, то есть человек прямоходящий, появился приблизительно два миллиона лет назад, а последние динозавры вымерли в начале палеоцена, не менее семидесяти миллионов лет назад. Как должны будут ученые на своих симпозиумах объяснять невероятный факт непосредственного соседства двух скелетов? Нет, Юрка не собирается запускать ежа под ученые черепа. Он уважает науку.

Мальчишка вошел в воду. Речушка в этом месте образовала заводь. В прозрачной воде по ровному илисто-песчаному дну ползали оранжевые пиявки, из песка высовывались качающиеся головки кольчатых червей, шмыгали то ли мальки, то ли что-то другое, такое шустрое, что нельзя было разглядеть. Выбрав место, где разной живности было поменьше, наш путешественник встал на колени и напился. Вода была теплой, пах- ла прелой папоротниковой листвой.

Юрка всмотрелся в свое изображение на поверхности воды и ужаснулся. Не узнал себя. Из прозрачного водного зеркала на него смотрел взлохмаченный незнакомец, страшно худой, исцарапанный, с потрескавшимися губами и запавшими глазами. И только благодаря тому, что в мезозое других людей не было и быть не могло, поверил — в реке отражалась его физиономия. «Ну и видик! Динозавр увидит — в обморок грохнется!»

Заросли подступили к самой речушке, захватили ее низкие берега. Юрка шел по мелководью,— не хотелось пробираться через лес. Между урезом воды и береговым откосом, над которым склонялись хвощи и папоротники, оставалась полоска белого песка. По ней и шел, карабкаясь наверх только в тех случаях, когда речка сужалась, бурлила, не оставляя места песчаным отмелям. В заводях, окаймленных тростником, обитали черепахи. Над черепахами неуклюже порхали гигантские бабочки.

В излучине за подточенным волнами ржавым утесом увидел похожего на опоссума, голомордого и голохвостого маленького зверька. Зверек пугливо озирался, несколько мгновений смотрел на Юрку, и в его глазах светилось изумление. К таким он не привык и потому посчитал за благо удалиться как можно быстрее. Поспешность зверька объяснялась еще и тем, что, имея тонкое обоняние, он учуял запах оксиены, злобного и хитрого хищника, похожего на россомаху. Беспечно пробираясь вниз по реке, мальчишка не догадывался, что оксиена уже долгое время сопровождает его, привлеченная необычным видом незнакомца. Оксиена отличалась исключительным любопытством. Она уже считала себя крупным хищником, но у нее и в мыслях не было напасть на Юрку, а вот понаблюдать за ним, изучить его, разобраться в его повадках не мешало...

Подмытый в половодье плаун повалился в речку. Река не превышала в ширину и четырех метров, а плаун был высоким старым деревом, поэтому, уткнувшись верхушкой в кусты противоположного берега, завис над речкой мостиком. Ничего не стоило перемахнуть через него, и Юрка приготовился к прыжку, но почувствовал, как что-то непонятное его удерживает. Зорко осмотрел все вокруг. И тут он замер. Его испугала гигантская фаланга — мохнатое чудовище размером с крупную ящерицу. Фаланга таилась в том месте ствола, где вывороченные корни плауна вперемежку с комьями перегноистой почвы служили прекрасным уголком для засады. Она напружинила лапы, а клешни выставила вперед. Мощные, словно отполированные, хелицеры раздвинулись, обнажив жуткую, обрамленную щетинками, пасть...

Что можно сказать о первом впечатлении? Конечно, это был не тот безобидный паучок-крестовичок, который натягивает ловчие сети между соседними веточками в лиственном лесу последней четверти двадцатого века. И не грозный тарантул причерноморских степей, живущий в потайных норах. Даже тропический паук-птицеяд был карликом по сравнению с чудовищем, которое нацелилось на Юрку, выдавая свое нетерпение еле заметной дрожью передних лап. Он благоразумно отошел на несколько метров и подумал: «Везет же мне на эту гадость!»

Юрка рассматривал ее с безопасного, как ему казалось, расстояния. В нем неожиданно проснулось неутолимое любопытство исследователя, сопровождаемое сотнями «почему?» и «как?». Стоило подумать о неистощимой выдумке, о тонкой изобретательности природы, как голова пошла кругом от множества мыслей и вопросов. Вот фаланга. Почему природа создала ее именно такой? И вообще, зачем она создавала ее? Вместе с тем, все, созданное природой, поражает совершенством форм и цвета; все — мелкое и огромное, красивое и уродливое — обнаруживает в природе гениального творца. Наблюдая, изучая, постигая природу, человек прежде всего задумывается над целесообразностью созданного ею множества форм и видов живого. При всей кажущейся расточительности она не создала ничего ненужного, бессмысленного. Все ей для чего-то было нужно. Для чего? Как проникнуть в тайные замыслы природы? Не могла же она творить только от безделья, только ради творчества! А что такое Человек? Какую роль отвела ему природа в своих планах, во всей непостижимо сложной системе жизни? Неужели она создала человеческий мозг для того, чтобы он бился над разгадкой всего, что она сотворила? И если она хотела познать себя человеческим разумом, создав его в качестве инструмента познания, то почему человек не появился на Земле первым? Почему он появился последним? Или это тоже одно из несметного множества проявлений великой мудрости природы? Ведь появись человек первым, все остальное могло и не появиться. Человек — существо противоречивое. Создавая, разрушает. Разрушая — создает. Да и возможности у него теперь прямо-таки невероятные: то, что природа создавала на протяжении миллиардов лет, он может уничтожить в несколько дней. В данном случае, разрушив, не создаст ничего. Вернее, создаст безжизненную планету. Это было бы тем обиднее, что Земля, возможно,— единственная живая планета во Вселенной...

Фаланга была недовольна. Когда жертва находилась в пределах досягаемости, она колебалась, не атаковала. Теперь жертва отступила, обнаружив опасность, можно сказать — уплыла из-под носа. Словно завороженные, мальчик и фаланга сверлили друг друга напряженными взглядами. И кто знает, сколько это продолжалось бы, не иссякни у Юрки терпение. Свое любопытство он удовлетворил — насмотрелся. Подумал, что если бы он наткнулся на нее, когда продирался через лесные заросли, фаланга прикончила бы его в один миг. В зарослях он ничего не видел и защититься не смог бы. Теперь туда ни ногой. Но как быть дальше? Можно пойти в обратную сторону, к истокам реки. Разве не все равно, куда идти? Но нет! Решил пробиваться к холмам, значит, надо идти вперед. Но как обойти врага?

Набрал увесистый ком влажной глины, слепил из нее бомбу, размахнулся и швырнул в фалангу. Ком шмякнулся в ствол дерева. Фаланга отпрянула и скрылась под вывороченным корневищем. Юрка быстро проскочил под стволом.

Эта встреча напомнила об осторожности. Беспечность всегда грозит бедой, даже на пути между домом и школой. О мезозое, где опасность таилась под каждым листом, и говорить нечего. Здесь неплохо бы иметь верного друга — собаку, да где ее найдешь! Собак тогда еще не было. Юрка был бы рад увидеть собачьих предков, прасобак, но они, наверное, так далеки от нынешних друзей человека, что их не узнаешь.

Едва он скрылся за очередной излучиной реки, из зарослей выскочила оксиена — хищница, напоминающая росомаху, и обнюхала следы. Затем подняла голову, внюхалась в воздух и вернулась в заросли, чтобы, проскальзывая серой тенью под кустами, продолжать наблюдение за незнакомцем.

Юрка подумал о встреченном в лесу динозавре. Кто он — диплодок? Бронтозавр? Брахиозавр? Или еухелоп? Любой из них запросто мог оставить от мальчишки мокрое место. От этой мысли пробрала дрожь. А разве не могла кончиться трагедией встреча с фалангой?

Неожиданно сделал открытие: нигде не видно паутины. Значит, пауки, плетущие ловчую сеть, появятся позднее, может быть, в палеоцене, когда, благодаря обилию цветов, разведется много перепончатокрылых. Вот какая любопытная связь, какое интересное звено: «цветы — перепончатокрылые опылители — пауки, плетущие ловчую сеть! *

Но какое все же гадкое существо — паук! И почему люди при виде фаланг, пауков, скорпионов и прочих гадов пугаются больше, чем при встрече с волками, львами, тиграми? Был бы автомат, он одним выстрелом разнес бы фалангу вдрызг!.. А если бы и ящик патронов к нему да десяток гранат, он сразу бы стал хозяином мезозоя. Хищника помельче уложил бы пулей, ну а какого-нибудь тиранозавра, которого никакой пулей не возьмешь, подорвал бы гранатой. Вот так!

Увы, ни автомата, ни гранат не было. Оставалось полагаться на осторожность и сообразительность, да еще на дубинку и карманный нож.

По тому, как вода в реке заструилась быстрее, а берега сузились, понял, что впереди долина, по которой, вероятно, течет река побольше. Идти стало совсем неудобно. Глинистые берега круто обрывались, в некоторых местах встречались вымоины. Шел, прощупывая дно палкой. Понимал — в мезозое дорог не выбирают, в мезозое не было дорог. Все, что бегало, тащилось, ползало и прыгало, пользовалось неторными путями.

Духота сгущалась. Лесные хвоще-папоротниковые испарения забивали дыхание. Гигантские, рыхлые, изумрудно-серо-зеленые и фиолетовые листья плавились в тропическом зное. Мальчишка прямо вскрикнул от радости, когда выбрался из обрывистых берегов и перед ним открылся просторный песчаный пляж. В кедах чавкало и хлюпало. Внимательно оглядевшись, разулся, снял одежду и расстелил ее на песке. Жаркое солнце обещало высушить немедля. Надо бы и трусы снять — постеснялся сидеть голышом. Как будто в мезозое было кого стесняться! Вот чудак!

За спиной послышался шорох. Юрка схватил палку и вскочил. На высокой сосне, в пятнадцати метрах, сидел коричневый зверек величиной с кошку и с любопытством пялился на мальчишку. Мордочка несколько напоминала бобриную, маленькие голые уши были тесно прижаты к голове. Длинные и тонкие обезьяньи лапы. Длинный, веером, хвост. Такого зверя Юрка ни на одной картинке не видел, а между тем это был плезиадапис, прямой предок приматов. Зверек чихнул, забавно поскребся под мышкой, затем, глядя на Юрку, скорчил уморительную гримасу, должно быть улыбнулся. Вдруг он насторожился, глядя куда-то вверх. Высоко над лесом парили две черные птицы. Зверек посмотрел и успокоился. А если зверьку, аборигену, спокойно, то из-за чего тревожиться Юрке! Он растянулся на песке, не выпуская зверька из поля зрения. Плезиадапис, увидев, что Юрка разлёгся, не то что забеспокоился, а завертелся на ветке, порываясь спуститься на землю и подбежать к мальчишке. Он вел себя как младенец в манеже, увидевший детей, играющих в мяч.

Юрка натянул джинсы, надел майку, рубашку. Как все изорвано! В каком виде предстанет он перед родителями, перед всем человечеством, вернувшись из мезозоя домой!

Впрочем, для мезозоя человек хорош и без одежды, хотя, если подумать, неплохо бы предстать перед праобитателями Земли в отутюженной школьной форме и при красном галстучке, подстриженным и с хорошо вымытыми ушами. Свою эпоху надо представлять достойно! Тогда, может быть, и встретили бы его по-другому: динозавры выстроились бы в линеечку, с ветками сосновыми в зубах. Юрка чеканил бы шаг вдоль строя, а в небе пролетали бы птеранодоны и прочие летающие ящеры, сбрасывая под Юркины ноги лепестки мезозойских цветов... А так что получается: попал сюда голодранцем и никому до него нет дела. А между прочим он оставлял на девственной земле первый в ее истории человеческий след. След человеческих ног, обутых в кеды тридцать восьмого размера. Разве так встречают первого человека? Первого и единственного! Между прочим, неплохо бы послать самому себе отсюда письмо в двадцатый век. А что? Идея! Но где взять бумагу и карандаш? Глупости, никакая бумага не сможет лежать столько времени! Вот если взять камень, скажем, плитку песчаника, и вырезать на ней ножом такие, например, слова: «Привет Юрке Оленичу из мелового периода мезозойской эры!» Спрятать камень в укромное местечко на холмах,— там наверняка найдутся пещеры,— вернуться домой, в двадцатый век, и ждать, пока камень попадет в руки археологов! Вот будет сенсация! А если взять обугленную деревяшку и нарисовать на стене пещеры динозавра, паука и птеранодона... И плезиадаписа! И эту пещеру разыщут в двадцатом веке. Те, кто исследует ее, скажут: «Да, этим рисункам девяносто миллионов лет!» Другие возразят: «Ерунда!» Скажут: «Такого не может быть!» И тогда проведут радиоуглеродный анализ, и действительно,— девяносто миллионов! Этой же деревяшкой нарисую себя и подпишу: «Юрка Оленич, единственный человек на земле, современник динозавров!» Ух и сенсация будет!

Но подумал, что этого будет мало. Снял натянутый было кед, выдавил на влажной глинистой почве следы своих ног и рук. Вмятины засыпал песком и разровнял. Чтобы вода не размыла их, прикатил,— чуть не надорвался!— песчаниковую плиту и прикрыл ею следы. Подумал — и навалил на них целую груду камней помельче. В течение многих миллионов лет следы затвердеют. Поскольку у песка и глины различная материальная структура, их можно будет разделить, одно очистить от другого. Вот так! Здесь, на берегу безымянной мезозойской речки, Юрка захоронил следы своих ног. Пог, искусанных полесскими комарами... Странно — следы человеческих ног в безлюдном мире... В мире, где все безымянно, все — не осознающее себя...

Мальчишка обулся. Он решил окончательно: выйдет к холмам — и точка, ни шагу дальше. В конце концов, здесь просто незачем куда-либо идти. Меньше бродишь — меньше риска напороться на хищного ящера. «Пусть они сами ко мне приходят!» Он завалит камнями вход в пещеру изнутри, оставит окошко, будет наблюдать за ними. Что еще надо!

За лесом послышался скрипучий звук ломаемого дерева. Юрка прислушался. Звук повторился. Осторожно переставляя ноги, мальчишка шел вперед; шел, напрягая слух и зрение, сдерживая дыхание, чтоб оно не мешало вслушиваться; каждая жилка в нем напрягалась. Когда опасность видишь, она не так страшна. От кого же мог исходить этот шум?

Вскоре лес расступился, и показалась река с тихим, заросшим сочными травами, устьем.

Юрка свернул налево и пошел по широкой опушке, держась поближе к берегу. Высокие травы колыхались под ветром. Метров через сто лес узким мыском подошел вплотную к реке, и, прежде чем войти в него, Юрка прислушался, огляделся. Метров через двадцать лес кончился — опушка отодвинула его от реки, чтобы предоставить место травам и кустам. «Похоже, там сцепились великаны!»— подумал Юрка, прячась за папоротником. С опушки доносились гулкие удары, пыхтенье, сопение, урчание... Осторожно раздвинул листья и выглянул.

В. тридцати метрах, грудь в грудь, в воинственных позах стояли два бронтозавра. Они сражались. Так дерутся жирафы — лениво раскачивают булыжники голов и лупят ими в бока соперников. Бронтозавры в драке вели себя так, будто им все надоело: и солнце, и зелень, и травы, и драки... Иногда одному бронтозавру казалось, что другой ударил его сильнее, чем того требовали правила, и тогда он обиженно рыкал, изворачивался и ударял соперника массивным хвостом. Хлесткий звук «пощечины» разносился по опушке эхом. Второй бронтозавр отвечал точно таким же приемом, после чего драка продолжалась с прежней апатией. Видно, длилась уже не один час, темперамент драчунов иссяк, а может, его с самого начала не было. Похоже, они могли вот так драться весь день.

В отдалении, у края опушки, стоял третий бронтозавр. Был он заметно крупнее драчунов. Даже на расстоянии можно было разглядеть белесые шрамы от рваных ран, покрывавшие спину и бока. На драчунах таких шрамов Юрка не заметил и на этом основании решил, что третий бронтозавр — мама, а драчуны — ее дети; мать, общипывая ветки, изредка поворачивала голову и смотрела на них. Временами бронтозавры, устав дубасить друг друга, замирали в неподвижности, отдыхали, чтобы через несколько минут все начать сначала. С шумом вдыхали воздух, их длинные шеи при этом вытягивались, как у гусей. Они тупо таращились друг на друга, будто спрашивали: «Продолжим?»

В разных концах открытого взгляду пространства можно было видеть и других животных. Над самой береговой кручей, ни на кого не обращая внимания, паслось стадо барилямбд, предков нынешних лошадей. Они вели себя так, будто понимали — их время еще не настало. Это были животные, похожие на бегемотов, с мясистыми хвостами. В них оставалось кое- что от мелких травоядных динозавров, но это были уже не динозавры. Еще далеко не лошади, но уже и не динозавры. В то время, как стадо паслось, утопая в высокой траве, вожак стоял чуть в сторонке и зорко наблюдал за окрестностями. При этом на бронтозавров он не обращал внимания, словно они были такой же частью пейзажа, как вильямсонии или сагиллярии — высокие деревья с веерообразными листьями. Вокруг вожака игриво носились неуклюжие детеныши барилямбд. На вильямсонии сидела белая птица и оглашала опушку вороньим карканьем. Ее длинный хвост свисал как у фазана. Юрка увидел праптицу, в которой различались отдельные черты и вороны, и курицы, и ястреба, и голубя. Каркнув несколько раз, она взлетела и направилась к старому динозавру. Уселась на его покатую спину и начала выклевывать клещей.

Неожиданно для себя Юрка вышел из зарослей. Отчаянно захотелось узнать, как бронтозавры отреагируют на его появление. В нем боролись два чувства: страх и рискованное любопытство. Бронтозавры продолжали драться, как ни в чем не бывало, хотя Юрка ясно видел, что один из них скользнул по мальчишке безучастным взглядом. Можно было ожидать чего угодно, но чтобы такое оскорбительное невнимание! Подумаешь, великаны! Даже не замечают! Будто Юрка не пришелец из иного мира, а кустик папоротника. Может, они плохо видят? Маленькие глазки, вокруг которых морщилась голая кожа, глядели сонно и подслеповато. Звероящеры, не замечая Юрки, дубасили друг друга. «И как только они не повышибают себе мозги?»

В самом пылу драки один из бронтозавров вдруг сдвинулся с места и пошел на Юрку. Это было так неожиданно, что мальчишка даже не пытался бежать. А когда пришел в себя, увидел, что тупая морда бронтозавра медленно приближается к нему. Юрка сорвался с места, и не успел бронтозавр и глазом моргнуть, как мальчишка исчез из виду, пулей взлетел на дерево, притаился в ветвях.

Бронтозавр медленно подошел к дереву. Недовольно сопя, он захватил пастью ветвь над Юркиной головой и сорвал ее. Сорвал, посмотрел на то место, где она росла, и начал медленно жевать. Изжевав первую ветку, бронтозавр сорвал вторую — и тут Юрка оказался на виду. С веткой в зубах бронтозавр уставился на мальчишку, что-то, по-видимому, соображая. Юрка не стал дожидаться, пока бронтозавр сообразит, что делать дальше,— ринулся вниз с шестиметровой высоты и с разгона ухнул головой в реку. Бурное течение подхватило, завертело, ударило о подводный камень. Юрка вынырнул с трудом. Вынырнул — и тут же снова пошел на дно, потому что прямо над ним нависла огромная голова с подслеповатыми глазами. Отчаянно работая ногами и руками, мальчишка под водой бросился к противоположному берегу. Еще раз ткнулся головой в камень,— в мутной воде ничего не было видно,— и вынырнул снова. Берег был рядом. Бронтозавр стоял, склонив над водой голову в том самом месте, где исчез мальчишка, будто ждал, что он вот-вот появится. И он появился, но не там, где его ждал бронтозавр. В этом месте в реку срывались обрывистые бока высокого утеса, и Юрка, отдуваясь, забрался на его вершину. Бронтозавр колебался — переправляться или не переправляться вслед за беглецом. Но Юрка теперь не боялся. Тридцатиметровый утес для бронтозавра — препятствие непреодолимое. Милости просим, полезай в водичку!— злорадствовал Юрка.— Он судорожно заглатывал воздух широко открытым ртом. Вода ручьями стекала с головы и одежды, бежала по камням.

Странно, если глядеть на бронтозавра издали, его голова кажется непропорционально маленькой при огромной цистерне туловища и пятиметровой шее. Но, увидев ее в непосредственной близости, поражаешься, до чего огромна — не меньше письменного стола.

Второй бронтозавр, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, подошел к своему братцу. Громадный мясистый хвост волочился, приминая траву. Он скучающим взглядом посмотрел сначала вверх по реке, потом вниз, как это делают люди при переходе улицы, и уставился на скалу, где восседал недосягаемый Юрка. Наконец и он увидел мальчишку. Юрка стал объектом пристального изучения сразу двух пар доисторических глаз. Сам он уже насмотрелся на бронтозавров и теперь ему казалось, что смотрины затянулись.

— Эй, вы, а ну топайте отсюда!— крикнул он.

Прошло не меньше минуты, пока бронтозавры выразили нечто похожее на удивление. Юрка схватил кусок камня и запустил в бронтозавров. Камень попал в ногу, но звероящер даже глазом не повел, верно, и не почувствовал удара. Конечно, при такой шкуре!

Утес — прекрасное убежище: с одной стороны он круто обрывался в реку, справа и слева его обрезали глубокие ущелья, по дну которых в реку струились прозрачные ручьи, а с тыла над утесом нависали известняковые скалы, за которыми начиналась невысокая горная гряда. Река, огибая утес, делала крутой поворот. Ниже по течению она разливалась широким плесом, там оканчивались нагромождения скал и начинался песчаный пляж, переходивший в травянистую саванну. По горизонту саванну окаймляли леса. В саванне росли купы деревьев, все больше вильямсоний, напоминающих пальмы, а также отдельные островки кустарниковых зарослей.

На той стороне, за лесом, откуда пришел Юрка, послышался тяжелый топот. Барилямбды насторожились. Вожак тревожно фыркнул — стадо шумно скрылось в чаще леса. Топот, приближаясь, ворвался в заросли. Послышался треск ломаемых веток, и в тот же миг на опушку выскочил мегалозавр. Он мощно, по-кенгуриному, летел над землей пятнадцатиметровыми прыжками. Огромная, с платяной шкаф, шишковатая голова с полураскрытой, утыканной кривыми клыками пастью, колыхалась в такт прыжкам; маленькие, когтистые передние лапы были прижаты к груди... Через перелесок он прорвался как танк, не замедляя бега. Тяжелый напрягшийся мясистый хвост помогал ему удерживать равновесие. Он почти миновал бронтозавров, которые не успели прореагировать на его появление. В последний момент мегалозавр на всем скаку развернулся, тяжело и хлестко шлепнул хвостом. Его следующий прыжок пришелся на спину второго, ближайшего к нему, бронтозавра. Хищник напал столь стремительно, будто он охотился именно на этих бронтозавров, а между тем он увидел их в последнюю секунду. Спина бронтозавра прогнулась — мегалозавр как-никак весил почти тонну.

Клыки хищника сомкнулись на спине бронтозавра. Маленькими передними лапами, когти которых ненамного уступали когтям задних лап, мегалозавр вцепился в мирного гиганта, в то время как задние лапы полосовали бока жертвы. Первый бронтозавр отбежал в сторону и, оглядываясь, торопливой рысью направился к матери, которая уже спешила к своим легкомысленным сыновьям.

Бронтозавр, подвергшийся нападению, казалось, был обречен. Однако он оправился от шока, размахнулся тяжелым пятнадцатиметровым хвостом, который со свистом обрушился на мегалозавра, и сбил его на землю. Удар, очевидно, был столь тяжелым, что потряс мегалозавра до беспамятства. Хищник вскочил, оставил раненого бронтозавра и вдруг помчался за беглецом, тридцатитонная туша которого тяжело колыхалась над высокой травой. Когда мегалозавр почти настиг его, рядом уже была мамаша. Страшный удар ее хвоста настиг мегалозавра в прыжке и отбросил далеко в сторону. Хищник упал и растянулся, подергиваясь всем туловищем. Но вот он с трудом поднялся и, пошатываясь, посмотрел в сторону бронтозавров, которые стояли, готовые сражаться насмерть. Раненый, бока которого были залиты обильно струящейся кровью, присоединился к ним, и мегалозавр понял, что здесь поживы не будет. Он повернулся и медленно, через силу переставляя лапы, пошел вдоль опушки. Иногда он, опираясь на хвост, останавливался передохнуть...

Вскоре мегалозавр опять резво мчался по саванне, уверенный, что если не повезло здесь, повезет в другом месте. Юрка, с замиранием сердца следивший за нападением мегалозавра, сидел, притаившись на утесе. Он опасался, как бы мегалозавр не приметил его. Хотя утес довольно высокий, но очень уж прыгуч был этот лютый хищник. Ему, наверное, ничего не стоило с того берега через реку перемахнуть на каменистую площадку, облюбованную Юркой.

С высоты утеса травянистая саванна левого берега просматривалась очень хорошо. Как на ладони были видны и отдельные деревья, и животные, и даже скелеты динозавров, белевшие в разных ее концах. Вид скелетов навеял на Юрку меланхолическое настроение, напомнив о смерти. Ему стало себя жаль, так жаль, что еще немного — и он расплакался бы, маленький, беспомощный, одинокий в совершенно безлюдном мире. Каково ему было сознавать, что людей на земле еще нет, люди остались в будущем, которое для него было настоящим, а настоящее — никакое не настоящее, а очень глубокое прошлое! В нем схлестнулись все земные времена, они бог весть что творили в его несчастной душе: то ли обогащали ее, то ли опустошали. Всеми своими чувствами — сознательными и подсознательными — Юрка пытался понять мир, в котором так нежданно- негаданно очутился. Иногда ему казалось, что это все неправда, что никакого мезозоя нет, никаких динозавров, никаких доисторических трав и деревьев — нет ничего, все это снится, и надо поскорее проснуться. Стоит лишь прогнать от себя жуткий сон — и он снова в родном двадцатом веке. Но как проснуться, если он вовсе не спит! Он ощупывает себя, прикасается пальцами к губам — они болят, потрескались от зноя и жажды, но сейчас он не испытывает жажды, а если захочет пить, так спустится в овраг, по дну которого торопится к реке прозрачный родничок, и напьется вдоволь. Он был бы рад, если бы все оказалось обыкновенным, хоть и кошмарным, сном. Но сна не было, а древний, доисторический мир — вот он, вокруг него, вполне реальный. В нем даже воздух другой, возможно, потому, что настоян на других травах и деревьях. Нет, это не сон. Никак не сон...

Юрка решил забраться повыше, на скалы, нависающие над утесом. Оставил палку и полез. На вершине, по-видимому, часто сидела какая-то птица. Вся вершина запачкана пометом. Место, где стоял Юрка, было оконечностью длинной гряды, которая примыкала к горному хребту, своими очертаниями напоминающему Кара-Даг, у Коктебеля. Крутое подножие хребта подпирали желтые, сложенные из глины, изрезанные глубокими оврагами, холмы. Яркая желтизна холмов была испещрена зелеными пятнами кустарников. Над холмами парили птицы. Некоторые пролетали над Юркой. Это были археоптериксы — подобие летучих мышей с длинными птичьими клювами. На мальчишку они поглядывали довольно равнодушно, летели в сторону леса, где, наверное, находились их охотничьи угодья.

Юрка стоял, обдуваемый теплым ветром, и даже не заметил, как обсохла на нем одежда после купели, устроенной ему бронтозавром.

В животе вдруг заворочался голод, и мысли вернулись к этому важному для всего живого вопросу: чем бы поживиться? Пища, как известно, не ищет своего потребителя. Скатерть-самобранка бывает лишь в сказках. Что остается? Искать. Что искать? Юрка не представлял себе (все еще не представлял!), чем может питаться человек, оказавшийся в мезозое.

Решил вернуться на свой утес. Камни срывались из-под ног и с шумом катились в овраг. Спускаться было намного труднее, чем подниматься,— как и по деревьям. Когда очутился на ровной площадке утеса, пот лил с него градом. Улегся передохнуть. Вдруг вскочил, хватился за карман — облегченно вздохнул. Ему показалось, что потерял нож. А чтобы этого не случилось, расшнуровал кеды, одним шнурком привязал нож к петле джинсов. Другой шнурок разделил пополам...

Бог ты мой, какие грязные носки! Юрка снял их и осторожно спустился к реке, чтобы постирать. Раньше этим всегда занималась мать, хотя отец и требовал, чтобы сын сам стирал себе и носки, и джинсы, поскольку всегда возвращался домой грязный, как поросенок, отчего мама приходила в отчаяние.

Юрка неумело тер мокрые носки, снова окунал их в речку, выжимал, расправлял и опять окунал, пока не заметил какое-то животное. В мутной воде трудно было различить, что это такое. В глубине шевелилась большая тень. После секундного замешательства отошел от воды, взобрался на валун. Он стоял, сжимая в руке мокрые полувыстиранные носки. «Что же это за зверь?» Кажется, приближается. Неожиданно вода с шумом разверзлась, и на поверхности показалась усеянная частоколом острых зубов пасть, в которой запросто поместился бы взрослый человек. Пасть захлопнулась и фыркнула. Грустные глаза незнакомой рептилии (тилозавр?) уставились на Юрку. От затылка вдоль спины тянулся костистый гребень. Ящер удерживался на месте, загребая плавниками, а может, лапами,— в такой воде разве разглядишь?— и не спускал с Юрки желтоватых глаз с продолговатыми зрачками. Юрка медленно сполз с валуна и начал карабкаться на утес, оглядываясь на ящера, который не двигался с места и только провожал его грустным взглядом.

«А если бы он был здесь, когда бронтозавр загнал меня в речку?» От этой мысли похолодели внутренности. Ящер еще раз фыркнул, при этом на носу открылись большие щелевидные ноздри; мотнул крокодильей головой и скрылся в волнах.

Юрка расстелил носки на камне. Достал нож. Острое лезвие кое-где прихватило ржавчиной, и ее пришлось оттирать камешком. Пока носки сохли, лежал, закрыв глаза. В воображении возникла картина: мама накрывает на стол. Над тарелками струится легкий душистый пар. В ноздри ударяет вкусный запах. Ах, какой острый запах, прямо голова кружится! Юрка любил фасолевый суп... В отцовском рюкзаке остался большой кусок докторской колбасы, полбуханки ржаного хлеба, зеленый лук, вареные яйца, чай в термосе... И все это врывалось в сознание дразнящими запахами, сводило живот, наполняло рот слюной, охватывало нетерпением. Так и подмывало отправиться на поиски чего-нибудь съестного.

Не дождавшись, пока высохнут носки, натянул их на ноги, сунул ноги в кеды. Обрезанный конец шнурка разбахромился, и его никак нельзя было продеть в дырочку. Кое-как зашнуровал, подхватил палку, спустился в овраг. Переступая через родничок, остановился, помыл руки и зачерпнул горсть прозрачной воды. Прохлада охватила губы, рот, заструилась в горле, остановилась под ложечкой. Голод ошеломленно замолчал. Перебравшись через овраг, Юрка вышел на широкий песчаный пляж, окаймленный зарослями кустарников и папоротника,— заросли, казалось, бежали к реке, но остановились на границе песка, боясь обжечь корни.

Речные волны с тихим шорохом накатывались на песок, испещренный крупными трехпалыми следами,— неизвестный ящер прошествовал вдоль реки. Юрка пошел по этим следам, не приближаясь к воде,— помнил крокодилообразного ящера,— пока не наткнулся на осколки огромного, судя по толщине скорлупы, яйца. Внутренние поверхности осколков высохли, измазанные желтком. «Питайся яйцами динозавров!» Напутственный голос Лесовика скрипучим эхом отдался в мозгу. Но где они, эти яйца? Юрка оглядел все вокруг. В одном месте увидел белое пятнышко, разгреб песок и обнаружил яйцо размером с пятикилограммовый арбуз. Вот так яйцо! «Какой же омлет можно сделать! На весь класс хватило бы!»

Сунул палку под мышку, подхватил яйцо, еще не зная, что будет с ним делать. Его обуяла радость. У него была пища! Теперь побыстрее назад, на утес, пока не появился какой-нибудь доисторический недруг.

На утесе обложил яйцо камнями, чтобы не покатилось, и стал думать, глотая слюну, что же делать дальше. Был бы костер, просто положил бы яйцо в огонь — и дело с концом. Но огня нет, и думать об этом нечего. Стукнул по яйцу рукояткой ножа. Удивительно, даже не треснуло! В месте удара образовалась щербинка, выкрошился мел. Ударил посильнее. Еще... И еще... По скорлупе побежала трещинка. Выковырял кусочек, похожий на осколок фарфорового блюдца. Обнажилась голубоватая кожица, выстилающая яйцо изнутри. Прочная, она поддалась только лезвию ножа. В глубине густого прозрачного белка плавал желтый шар с узлом зародыша. Юрка понюхал. Вроде бы свежее. Он взялся за него поудобнее и поднял над головой, прижавшись губами к проделанному в скорлупе отверстию. Противная тягучая жидкость потекла по губам, заполнила рот, залила искусанную комарами грудь. Он почувствовал, что не сможет проглотить ее. Поставил яйцо на место. По вкусу содержимое яйца динозавра почти не отличалось от куриного — такое же невкусное, когда пытаешься выпить его сырым, да еще без соли.

Трудным был этот первый глоток. Одолевали сомнения. Мать, помнится, как-то говорила, что утиные яйца, например, сырыми есть нельзя, можно отравиться. А тут яйцо динозавра. Кто его знает, какое оно. Юрка елозил языком во рту, причмокивал, пытаясь уловить малейшие признаки съедобности или, напротив, несъедобности. Яйцо как яйцо. А голод не тетка, донимает, требует... «пей дальше!»

Он глотал густую яичную массу, пока не началась тошнота. Да еще какая! В голове помутилось. Весь обмазался. Зато голод сразу угомонился. Брезгливо оттолкнул яйцо ногой. Оно покатилось вниз по уступам утеса, разлетаясь на осколки и отмечая свой путь желтыми потеками. «Жаль,— подумал Юрка, когда тошнота прошла.— Динозавра погубил в зародыше... Погубил почем зря. Вот если бы развести костер! Можно было бы яйцо испечь. Печеное яичко, наверное, совсем другое дело!»

За спиной послышался свист крыльев — и увесистый подзатыльник чуть не сбросил Юрку в реку. Мальчишка схватился руками за голову. Над ним промелькнуло что-то огромное. Схватил палку, вскочил и прижался спиной к скале. Птицеящер, тяжело взмахивая кожистыми крыльями, кружил на высоте пяти-шести метров. Был он намного меньше птеранодона, встреченного на лесной поляне, но гораздо крупнее птеродактиля. Крылья в размахе метра три, если не больше. Птицеящер кружился с явным намерением повторить атаку. «Какой наглец, нападает сзади!» Это хоть и возмущало, но в то же время говорило о трусливости птицеящера, иначе он нападал бы честно, по-рыцарски, а не исподтишка. Юрка быстро подобрал камень и швырнул в птицеящера. Камень пролетел возле его головы, и птицеящер сделал резкий выпад клювом, пытаясь поймать его. Еще раз запустил камнем, но опять не попал. Впрочем, он не особенно прицеливался, ему нужно было просто отпугнуть наглеца. Видно, камешки не произвели на него никакого впечатления.

— Балда! Ведь если попаду, не поздоровится!

Птицеящер даже ухом не повел. Правда, уха у него не было, были два невыразительных отверстия на месте ушей. Своим подозрительным кружением птицеящер привлек еще нескольких чудищ с окрестных скал, и это не предвещало ничего хорошего. Ящеры иногда подлетали так близко, что кончики их крыльев едва не задевали Юрку. Их полураскрытые клювы были усеяны мелкими, частыми зубами.

— А ну, кыш отсюда, вы! — крикнул Юрка и принялся швырять в птицеящеров камни, да так метко, что они вскоре решили, что от странного двуногого существа благоразумнее держаться повыше, а еще лучше — совсем улететь.

— Знай наших!

Неожиданно обнаружил, что его радует звук собственного голоса — очень соскучился по человеческим голосам, и если невозможно теперь услышать голоса отца, матери, бабушки и друзей, то хоть послушать свой собственный. Птицеящеров прогнал, можно порадоваться в свое удовольствие.

— Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля! Тро-ле-ле-ле-ле-ле-ле!

Из-за речки, со стороны леса, ответило далекое эхо. Подумал, что древние пространства негоже, наверное, оглашать бессмысленными звуками, дурацкими криками. Как-никак — человек! И звуки должны быть разумными, на удивление всем и всяческим местным рептилиям и млекопитающим.

— Прилетел я в мезозой и не знаю, что со мной!— крикнул Юрка.

— ...ой!— ответило эхо.

— В мезозое нет ни людей, ни собак, ни лошадей!

— ...эй!

На том берегу снова появились бронтозавры: родители и детеныш, совсем маленький, не больше слона. Они молча уставились на Юрку, будто удивленные его необычным видом и криками.

— Вы, тупицы-бронтозавры, не годитесь в бакалавры!— продолжал кривляться Юрка.

Бронтозавр-детеныш подошел к воде, по-гусиному наклонил голову и принюхался. Потом приподнял ее и тупо посмотрел на мальчишку. Старые бронтозавры стояли поодаль. Юрка уже не интересовал их. Несколько минут спустя «малыш» вернулся к ним, и семейство неторопливо направилось вдоль берега, утопая в буйных травах.

Огромная четырехкрылая стрекоза с трескучим шумом пролетела над Юркой, который провожал бронтозавров насмешливым взглядом и лихорадочно думал, что бы еще зарифмовать:

— Что вы скажете, стрекозы, если к вам придут морозы?

Неожиданная мысль согнала с его лица выражение дурашливости. Он вдруг подумал: бывают здесь, в мезозое, зимы, или, может быть, длится вечная весна? И какой теперь здесь месяц, какой день недели? Некоторое время пребывал в глубокой задумчивости, пока не решил, что деление времени на месяцы, недели, годы — человеческая выдумка. А поскольку в мезозое нет людей, то дни здесь никак не называются... Время течет безостановочно, не скачет по ступенькам часов, дней, месяцев и лет. Хорошо это или плохо — трудно сказать. Для мезозоя, наверное, все равно. Здесь никто к половине девятого не торопится в школу, не следит за химическими реакциями, не запускает космические корабли, не выпекает хлеб, не высчитывает скорость бега...

Все, чего достигли сегодня люди, наверное, начиналось с того, что человек поделил время на мелкие части! В мезозое никакой рептилии не придет в голову задуматься над тем, какое сегодня число и который час. Ей это абсолютно ни к чему. «А что, если я возьму да и внедрю в мезозое календарь!.. Только вот с чего начать. Обычно летоисчисления начинались с каких-то больших событий. А какие большие события были здесь? Нападение мегалозавра на бронтозавра? Ерунда, такое случается по сто раз на дню. Встреча с фалангой в лесу? Конечно, было страшно, но это не историческое событие... Нужна точка отсчета времени. Стоп! А разве мое пришествие в мезозой не историческое событие? Еще какое историческое! Его надо зафиксировать для потомков, а заодно и внедрить письменность!»

Юрка достал нож. Открыл кривое лезвие для консервных банок и окинул беглым взглядом уступы скал, выбирая подходящую плоскость для исторических записей. Выбрав, ломал голову, с чего начать, возникло сомнение: место, на котором он запечатлеет историческое событие, должно быть укрыто от ветра и дождя, иначе записи не продержатся и сотни лет. «Их смоют дожди и засыплет пыль». Но чтобы продержались они миллионы лет, надо оставить их в пещере. А пещеру еще надо найти.

Часа два карабкался по скалам. Встречались довольно глубокие расселины, ниши, углубления — все не то. Тогда он спустился на песчаный пляж,— отошел от скал и начал рассматривать их издали,— цепкие глаза метр за метром ощупывали каменистые обрывы. За полосой кустарников, где гряда поднималась выше, скорее угадал, чем увидел, вход в пещеру, почти скрытый выступом скалы. Осторожно пробрался сквозь заросли. Вход открылся как по волшебству. Он находился на высоте десяти-двенадцати метров, и надо было карабкаться по отвесной скале. Внутренность пещеры скрывалась в полумраке, чувствовалось, что она достаточно просторна. Не было видно никаких следов, которые говорили бы, что здесь кто-нибудь обосновался. У входа, на каменных выступах, белели следы птичьего помета, такие же, как и на вершине скалы. Юрка всматривался в пещерный полумрак, ожидая, пока глаза привыкнут к нему. Настораживали птичьи скелеты. Они смутно белели в углах пещеры.

Вдруг почувствовал, что в пещере он не один. В темных углах кто-то притаился. Осторожно попятился к выходу, готовый, в случае чего, броситься с десятиметровой высоты. То, что он может при этом свернуть себе шею, не пугало, настолько сильным было сейчас чувство невидимой опасности. У выхода из пещеры остановился, всматриваясь в пещерный мрак. Показалось, что в темноте сверкнул огонек, маленькая искорка... Вспыхнула и погасла. Но вот искорка появилась опять, и не одна, а две. Два фосфоресцирующих пятнышка, похожих на кошачьи глаза, когда кошка смотрит из темноты.

В тот самый миг, когда Юрка готов был броситься вон из пещеры, в ее глубине что-то зашевелилось и устремилось к Юрке. Мальчишка, подчиняясь безотчетному чувству самозащиты, взмахнул палкой и обрушил ее на какой-то темный клубок. Тут же ударил еще раз. Черный мохнатый клубок продолжал шевелиться. У ног корчилась в предсмертных конвульсиях огромная сколопендра. Мальчишка наносил поверженному врагу удары, пока не превратил его в бесформенный ком, не подающий признаков жизни.

Юрка собирался уже покинуть это место, но подумал, что пещера очень уж хороша. Понемногу успокаиваясь, решил, что лучшего убежища нельзя и придумать. Кто знает, как долго придется жить в этом полном опасностей мире. Если за пещеру пришлось сразиться, она, естественно, становится владением победителя...

Он ходил по пещере и выталкивал палкой останки жертв сколопендры к выходу. Среди них оказался и недоеденный птеродактиль, убитый, вероятно, несколько часов назад. Все это сгреб в кучу и выбросил вместе с бездыханным убийцей. Еще раз внимательно осмотрел закоулки, повыгонял оттуда всяких жуков, тараканов, сороконожек... Никакого соседства! Так спокойнее. Теперь надо натаскать в пещеру листьев папоротника и выстелить ими весь пол. Гигиенично и мягко. «Юрка, ты гений!»— мысленно похвалил себя и тут же принялся за дело. Спустился вниз, убрал с дороги выброшенный из пещеры хлам и внимательно осмотрел близлежащие заросли, выгоняя оттуда все живое, могущее доставить неприятности. Когда осмотр закончился, без промедления начал резать папоротник и складывать его под пещерой. На одинокой сосне, что росла метрах в пятнадцати от скалы, уселось несколько птеродактилей. Они изредка взмахивали кожистыми крыльями и прищелкивали длинными клювами, наблюдая за Юркиными действиями.

Куча папоротника у подножия скалы быстро росла, и мальчишка, вытирая запотевшее лицо, решил, что нарезал достаточно. Теперь оставалось поднять его в пещеру. Но как это сделать? Вспомнил, что когда пробирался к пещере через заросли кустарника, обратил внимание на длинную лозу, вьющуюся по деревцам. Через полчаса уже тащил к пещере большую связку длинных, гибких лиан. Тонкими лозинами связывал охапки папоротника. Их получилось около десятка. Привязав несколько штук к одному концу лианы — ее пришлось нарастить, чтобы дотянуть до входа в пещеру,— взял противоположный конец в зубы и вскарабкался наверх. После этого подтянул связки и аккуратно разложил их в самом уютном уголке, поближе к выходу.

— Отлично придумал!— воскликнул Юрка, окончив работу.— Теперь бояться нечего!

Он обрел уверенность в себе. Подошел к выходу и уселся, спустив ноги. На сосне гроздьями висели птеродактили. Их глаза поблескивали в солнечных лучах. Из-за камня внизу выглядывал похожий на крысу зверек с хитрой розовой мордочкой. Вдалеке большое стадо игуанодонов, пересекая саванну, приближалось к реке на водопой.

Саванна утопала в мягких лучах заходящего солнца. Бредущие по ней динозавры, парящие птицеящеры и почти неподвижные белые горы облаков представляли собой картину, полную безмятежного спокойствия. Хотелось оставить пещеру и пойти куда глаза глядят. Но куда? И зачем? Сколько бы он ни шел — домой не попадет, с людьми не встретится...

Снова поразился тому, что мир для него существует в двух временных плоскостях: этот, мезозойский, населенный странными праживотными, мир, не осознающий себя; и тот, откуда пришел Юрка, мир, где все подчинено человеку. А между ними — бесплотная стена времени толщиной в 80—90 миллионов лет. Пожалуй, не стена, а скорее пропасть. По какому же мостику Юрка перебрался через нее? И как отыскать этот мостик, чтобы вернуться обратно?

Отчаяние снова овладело мальчишкой. Глухая тревога комком подступила к горлу. Никто в делом мире не чувствовал себя таким одиноким. Это было а б с о л ю т н о е одиночество человека, единственного на Земле. Ему не с кем было словом перекинуться, он не мог рассчитывать на чью-либо помощь и должен был полагаться только на себя. О, безысходность!.. Земля впервые увидела человеческую печаль и, наверное, поняла ее. Вокруг стало очень тихо. Замер даже легкий ветер, покачивающий птеродактилей на сосне. Динозавры остановились, не дойдя нескольких десятков метров до реки, и, вытянув длинные шеи, смотрели в Юркину сторону. Может быть, в эту минуту они почуяли неясное беспокойство! Повсеместную тишину нарушали только сдавленные рыдания мальчишки да невнятное журчание реки за скалами.

— Вот так-так!

Юрка вскинул голову. На сосне, распугав птеродактилей, уселся Лесовик.

— Мы, кажется, ударились в слезы?! — несколько преувеличивая свое изумление, спросил Лесовик.— И тебе не стыдно, парень?

В деревянном голосе звучала укоризна. Неожиданно для себя Юрка почувствовал радость, увидев своего мучителя, но, конечно, не подал вида,— смотрел на него в упор суровым взглядом мужчины, знающего себе цену. Ему было досадно, что Лесовик увидел его плачущим.

— Ты действительно плачешь?!—все еще деланно удивлялся Лесовик.

— Нет, смеюсь!

— Но я вижу слезы!

— Это слезы радости.

Лесовик прищурился и стал поглаживать зеленую бороду. Он поглаживал ее всякий раз, когда его одолевали сомнения, точно поглаживание помогало разрешать их.

— С чего бы это тебе радоваться?— недоверчиво спросил Лесовик.

— Хочу и радуюсь! Тебе-то какое дело?— Юрка отвечал грубо, а ведь ему вовсе не хотелось грубить. К чувству радости, что в мезозое рядом с ним оказалось существо из двадцатого века, примешивалась горечь: разве можно забыть о том, что именно это существо, этот вредный старикашка, был повинен в испытаниях, свалившихся на мальчика.

— Я радуюсь тебе назло!

— Ой ли?

Юрка разглядывал Лесовика, не испытывая никакого страха перед ним, и сам удивлялся этому.

— Ой-ой-ой!—воскликнул Лесовик.— Какие мы гордые! Какие мы сердитые! Можешь меня презирать, сколько тебе вздумается, меня не убудет. А я, например, могу сию же минуту вернуться в двадцатый век и напрочь забыть о тебе. Доживай здесь свои годы как знаешь!

«А ведь ему ничего не стоит сделать это!»— подумал Юрка.

— Конечно, мне это ничего не стоит. Захочу и улечу!

Лесовик сидел на сосне, щурился,— алые предвечерние лучи светили прямо в глаза,— и добродушно смотрел на Юрку.

— Послушай, дед, а ты когда-нибудь был маленьким?

У Лесовика глаза полезли на лоб. В таком панибратском тоне с ним никто еще не разговаривал. У лесного хозяина даже челюсть отвисла. Придя в себя, он зашелся в смехе. Он хохотал, как в свои лучшие годы. Как совсем недавно в полесском лесу.

— Ах-ха-ха! Ох-хо-хо-хо-хо-хо-о! Ух-ху-ху-ху-у!

Он хохотал и трясся до тех пор, пока под ним не треснула ветка. Он плюхнулся на землю. Его смех замер, точнее — оборвался, как говорится, на полуслове. Дело в том, что он свалился на огромную змею, которая спала под сосной на подстилке из хвойных иголок. Змея вскинулась, несколько раз ударила Лесовика ядовитыми клыками, попыталась оплести его кольцами.

— Тьфу ты, гадость! — воскликнул Лесовик.— Сгинь!

И змея вдруг сгинула, будто и не было ее. Юрка так и не понял, куда она подевалась — то ли в палеоцен, то ли в триас. Лесовик мог отправить ее в любую сторону времени. Он озабоченно осмотрелся и взмыл вверх. На этот раз выбрал ветку потолще.

— Так о чем ты меня спросил, малый? Был ли я ребенком? Конечно, был!— гордо ответил Лесовик.

— И, конечно, был красавчиком.

— О, да! Но как давно это было, дорогой! Как давно!— Лесовик с удовольствием погрузился в воспоминания.— Когда же это было, дай бог памяти?!. Так, так... Это было в палеозое, в начале девонского периода... Если не считать моего возвращения в мезозой, а его можно не считать, поскольку я заглянул сюда на часок, чтобы проведать тебя, то мне, считай, четыреста миллионов лет. Четыреста миллионов! Ты хоть представляешь себе, что это значит? Четыреста миллионов!

— Ого!— воскликнул Юрка. Возраст у Лесовика был не шуточным, с этим надо согласиться.

— А как ты думал!— не без гордости воскликнул лесной владыка.— Я — древняя душа леса. Как только появились на земле первые кусты, деревья, появился и я. Лес — это моя колыбель, моя жизнь, мое здоровье. Моя молодость связана с необозримыми девонскими лесами. Ах, какое это было великолепное зеленое царство, какие гигантские деревья, какие невообразимые заросли! Человек добывает уголь — а ведь это останки моих лесов! Нынешние леса... эх, что о них говорить! Постарели леса, вырождаются, вырубаются... Леса стареют — и я старею.

— Кто же были твои родители?— спросил Юрка.

— Мои родители? Прежде всего, матушка-природа, моя бессмертная родительница. Родительница всего сущего, в том числе и гнусных людишек, которые пакостят Земле, как только могут,— а они могут!

— Сам ты пакостник!—возразил Юрка.— Человек — венец природы! Он ее преобразует!

— Ха-ха! «Преобразует!» Знай матушка раньше, что он будет ее преобразовывать, уж она постаралась бы, чтобы он навсегда остался обезьяной! Он бы до сих пор ходил на четвереньках и питался подачками матушки. «Преобразует...» Скажи, пожалуйста! Если хочешь знать правду, он ее уродует, а не преобразует! Очень нужно, чтоб ее преобразовывали! Природа только теперь, наверное, осознает, какую дала промашку, создав человека. Человек грубо нарушает естественный ход вещей в мире! Он руководствуется только тем, что полезно ему сегодня! Правда, появились и такие, что думают о завтрашнем дне, но это чудаки, с ними не очень считаются! Да что с тобой толковать! Ты в этих вопросах профан.

— Сам ты профан! Как можно говорить о человеке такое!? Великий человеческий разум — это... это знаешь что?

— Что?

— Это... это великий двигатель прогресса!

— Тю-тю-тю!— насмешливо воскликнул Лесовик.— «Двигатель прогресса!» Что двигатель — это, может быть, и верно. Но прогресса ли?

— Да, прогресса! — воскликнул Юрка.

— Вот это убежденность! Хвалю, малый! Так держать! Но позволь мне выяснить несколько мелочишек... так, для успокоения совести. Как по-твоему, Гитлер — двигатель прогресса? А Мао? А Пол-Пот? А тысячи других преступников? Это тоже двигатели прогресса?

— Нельзя людей отождествлять с преступниками! Преступники — никакие не люди. Это нелюди! Исключения!

— Может быть, дорогой, может быть!— чуть не пропел Лесовик.— Но почему такие исключения появляются постоянно? Если они появляются постоянно,— а это так и есть, стоит полистать вашу историю,— значит, они не исключение! «Исключение»! Вот найдется такое «исключение» да и нажмет некую кнопочку! И весь мир полетит вверх тормашками! Что тогда? Матушке-природе начинать сначала? Но она уже не сделает глупости — никаких людишек!

— Ты вредный и злой старик!

— Погоди, не петушись!— поморщился Лесовик.— Ты сам не знаешь, что говоришь... Вот смотри — мезозой. Мир без людей. Чистый воздух, чистая почва, чистые реки, моря и океаны. Все — чистое. Жизнь движется своим ходом, никто не ломает ее, не вносит поправок, переворачивающих все вверх дном. То, чему суждено родиться, рождается, чему суждено умереть — умирает. Таков закон природы. Все развивается от простого к сложному. Понимаешь?

— Я понимаю только то, что ты ненавидишь людей. Ты — мизантроп.

— О-о, ты даже ученые слова знаешь?! С тобой мне, малообразованному старику, трудно спорить. Но я хотел бы уточнить: да, я не питаю симпатий к людям, хотя среди них, несомненно, есть и умные, и добрые, и мыслящие, и всякое такое...

— Тогда почему обобщаешь?

— Ладно, не будем обобщать... Но согласись: пацаны — балбесы!

— Все?

— Все!

— И я тоже?

Лесовик задумался, замялся. Он не любил, когда вопросы ставили в лоб. На лобовые вопросы можно отвечать только прямо, а Лесовик этого не признавал.

— Понимаешь, дорогой, даже в самом примерном и образцовом парнишке, если его хорошенько поскрести, немало плохого. И только потом, когда мальчишка становится мужчиной, выясняется, чего он стоит. Болваны вместо того, чтобы тратить время на полезные дела, собираются в стаи, шатаются туда-сюда, курят, сквернословят, пьют мерзкое питье, всех задирают, устраивают драки. А между тем неопровержимо установлено: у драчуна усыхают мозги. Всякий раз, как он пускает в ход кулаки, мозг усыхает на несколько граммов. У тех, кто поднимает руку на девочек и женщин, усыхание удваивается. Признайся, сколько раз обижал девочек?

— Я? Ни разу!

— Хм, разве может быть, чтобы ни разу?— засомневался Лесовик.

— Если говорить по правде, два или три раза я давал сдачу. Но сам никогда не начинал драться.

— Вот видишь? Значит, несколько граммов мозга у тебя безвозмездно потеряны.

— Подумаешь! — сказал Юрка и зевнул.

— Вот и «поду-у-маешь»!— вспылил Лесовик.— И не смей зевать в моем присутствии! Это неприлично!

— А ты в моем присутствии почему зевал?

— Когда?

— А там, в Полесье! Помнишь, утром?

— Так где это было!— оправдывался Лесовик.— К тому же я зевал со сна. И не забывай, что я старик.

— Старикам, значит, можно?

— Ты, вижу, ищешь ссоры! А я не буду с тобой ссориться. Возьму да и отправлю куда-нибудь подальше. В докембрий, например! Будешь там единственным крупным живым существом в окружении водорослей и бактерий! Вот тогда ты поспоришь со мной!

— Надеюсь, вы шутите?— спросил Юрка официальным тоном, переходя на «вы».

— Ха! Последний раз я пошутил лет тысячу тому назад, когда превратил в буковую рощу печенежское войско. Очень уж зверствовало оно среди уличей, не щадило ни женщин, ни детей. Это произошло на холмах между Днестром и Прутом, недалеко от нынешнего села Малые Милешты. Наконечники их копий и стрел даже сейчас находят в поле... Так что лучше не серди меня! Понял?

— Понял,— ответил Юрка.— Но и ты должен меня понять! Отправил к черту на кулички!

— Еще раз предупреждаю: не поминай черта. Это мой друг-приятель... И никуда я тебя не отправлял. Ты находишься там же, где я тебя встретил в первый раз. Только в ином времени.

— Но там не было этих скал! И речки не было! И вон тех гор я там не видел!

— Еще бы! За миллионы лет кое-что здесь изменилось! Скалы и горы — их сотрут ледники, река пойдет другим руслом... Девяносто миллионов лет, дорогой мой, не шуточка!

— Если ты не вернешь меня домой, я умру тут от голода,— печально заявил Юрка.

— Не помрешь! Я ведь советовал тебе питаться яйцами динозавров.

— Они невкусные! От них тошнит...

— Привыкнешь!

— Я уже пробовал, к ним невозможно привыкнуть... Верни меня домой.

Лесовик строго посмотрел на Юрку, не зная, рассердиться ему снова или просто отказать раз и навсегда. Но в это время слезы, вопреки воле мальчика, хлынули из глаз, и он уткнул лицо в колени. Лесовик растерялся, заерзал на ветке. Он не выносил слез.

— Ну вот...— проворчал он.— Опять слезы! Мальчишка называется!

Юрка плакал, не поднимая головы. Лесовик совсем расстроился. Он не знал, как ему быть.

— Послушай, что ты разнюнился? А? Ну хватит, тебе говорят!.. Сколько можно плакать? Куда это годится?— скрипучий голос Лесовика лез в уши.

Юрка уже не плакал, но головы по-прежнему не поднимал, ему не хотелось видеть Лесовика.

— Слышишь, малый?— тянул свое Лесовик.— Мы сделаем вот что... Я тут кое-что придумал.

«Что он еще придумал?»— Юрка поднял глаза. У него были все основания не доверять Лесовику. И если тому что-то взбрело в голову, надо хорошенько поразмыслить, что все это может значить. Ждать от Лесовика добра не приходилось.

— Сделаем так,— сказал Лесовик тоном делового человека.— Представь себе, что ты находишься в центре некоего временного эллипса. В какую сторону ни пойдешь отсюда, будешь передвигаться не только в пространстве, но и во времени. Уточняю: в зависимости от того, куда ты направишься, ты будешь идти или в прошлое, или в будущее, с меньшей или большей скоростью. Сторон ведь много, а направлений во времени только два. Само собой, я не могу тебе сказать, где что. Честно говоря, я и сам не знаю, где тут зад, хе-хе, где перед... Уповай на удачу. Ты мальчишка смекалистый, сообразишь. Если ты таков, каким я тебя угадываю, то выберешься домой очень скоро. А если нет — сгинешь в прошлом. Ну как! Здорово я придумал? Дерзай!

Лесовик взвился в воздух и, пролетая мимо входа в пещеру, щелкнул Юрку по лбу. Некоторое время мальчишка сидел не двигаясь, смотрел в пространство перед собой и думал о том, как хитроумно ушел Лесовик от прямой ответственности за Юркину судьбу. Он все взвалил на него самого. Как хочешь, так и выкручивайся... Ничего себе задачка!.. Витязю из русской народной сказки и то было полегче. «Налево пойдешь — коня потеряешь. Направо пойдешь — голову потеряешь». Все ясно. Хочешь — иди, не хочешь — поворачивай. А что делать Юрке? Как угадать верное направление, чтобы кратчайшим путем — к дому? Может, сердце подскажет? Но сердце молчало. «Лучше всего идти вдоль реки,— думал он.— Но «лучше» еще не значит «верно». Этот путь может увести в прошлое, еще дальше от дома, например, в юрский период... Нет, так не угадаешь. Очень мало шансов угадать. Надо рассуждать иначе. Скажем так: главных сторон — четыре. И еще четыре — между ними. Всего восемь. Остальные можно рассматривать как вспомогательные в смысле ускорения или замедления движения во времени. Значит, я должен выбрать одну из четырех сторон. Это для начала. По каким-то приметам я должен буду определять время и потом, если надо, вносить в направление поправки: левее или правее. Это в том случае, если не придется возвращаться назад... Может, попробовать сейчас? Нет, не надо торопиться. Утро вечера, как говорят рассудительные люди, мудренее. Пересплю в пещере и с утра — в путь. Если не угадаю с первого раза, будет время вернуться, а может, и пойти в иную сторону... Посмотрим».

Заходящее солнце выплыло из-за скалы, и теперь его лучи вторгались в пещеру, высветляя в ней почти все углы. Юрка поправил травяную постель, еще раз осмотрелся. «Вот здесь, наверно, будет хорошо»,— подумал он и достал нож. Камень был не очень твердый. Лезвие для консервов оставляло на нем четкие полосы. Через четверть часа на стене пещеры, в двух метрах от входа, было начертано:

Юрка отошел от стены и полюбовался на дело своих рук. Надпись и рисунок четко выделялись на серой стене, удостоверяя, что Юрка и вправду находится в мезозое. Затем он спустился вниз и, пройдя немного вдоль подножия утеса, начал карабкаться к вершине, где видел следы пребывания каких-то птицеящеров. С утеса над рекой туда было легче взбираться. Здесь путь был круче, много осыпей.

Минут через десять мальчишка достиг вершины и носом к носу столкнулся с птеранодоном. Птицеящер с крайне недовольным видом сидел на скале. Сложенные крылья беспорядочными серыми складками прикрывали его бока. Он повернул к Юрке длинный клюв и прошипел. Когти на сгибе крыльев зашевелились. И тут Юрка вспомнил, что дубинка осталась в пещере. Если птеранодон нападет, защищаться нечем. Разве что нож. А может, вернуться? Однако возвращаться ни с чем не хотелось. Он должен осмотреть с вершины всю округу, чтобы выбрать направление завтрашнего похода. А птицеящер оседлал ее и, конечно, по доброй воле не уступит. Как же быть? Как прогнать его? Юрка замахал руками. Птеранодон слегка расставил крылья, но улетать не собирался. Тогда Юрка поднял маленький камешек и бросил его в ящера. Птеранодон поковылял на противоположный конец скалы, распростер крылья и ринулся вниз в планирующем полете. Пока Юрка поднимался наверх, ящер кружил над скалой, набирая высоту. Присмотревшись к соседним вершинам, мальчишка увидел, что почти на каждой из них сидел птеранодон, безучастно наблюдавший за действиями незваного гостя.

Саванна, дремлющая в мягких красноватых лучах закатного солнца, представляла собой очаровательную картину. Все краски земли и неба словно очистились, приобрели первозданную яркость.

Наиболее привлекательным показался Юрке путь в сторону заката, вниз по течению реки, вдоль границы между лесом и саванной. Он был открытым, светлым, подернутым легкой дымкой. Слегка всхолмленная равнина с одинокими деревьями, купами кустарников и небольшими группами травоядных динозавров, казалось, приглашала в путь, широко распахивала зеленые двери. Это настораживало. Несмотря на малый жизненный опыт, мальчишка понимал, а может быть, просто чувствовал, что путь к цели не может быть самым легким и заманчивым. Лесовик не мог вдруг стать таким добряком, чтобы не наставить коварных ловушек. Видимая легкость пути — не ловушка ли это? Если так, то самой верной дорогой к цели была бы горная гряда, исковеркавшая северную сторону горизонта. Изрезанная ущельями и увенчанная неприступными пиками, она заранее отпугивала, будто говорила: «Куда лезешь? Преодолеть мои ущелья — кишка тонка!»

Можно еще двинуться вверх по ручью. При воспоминании об опасностях, прячущихся или подстерегающих в зеленой чащобе, Юрка содрогался.

Оставалось еще одно направление — верховье реки.

Склоны ее были сплошь изрезаны оврагами. Глубокие долины заросли папоротником. Дальше, за холмами, по горизонту тянулись леса...

Юрка решил, что можно идти в любую сторону. Вот если бы только знать, в какую же именно! Завтра утром пойдет на запад. «А там видно будет».

Он спустился со скалы, когда солнце коснулось верхушек заречного леса. Перед входом в пещеру кружились птеродактили,— пронюхав о смерти своего врага, они собрались вернуться в пещеру, издавна служившую им убежищем. Юрка нарушил их планы, и они направились к сосне, густо облепленной маленькими птицеящерами. Каждый из них старался устроиться поудобнее и отталкивал соседа; слышалось хлопанье крыльев и недовольное шипение.

Привядший папоротник наполнил пещеру легким травянистым запахом.

— Пока я в полной безопасности!— громко воскликнул Юрка словно для того, чтобы не только он сам, но и его голос стал полноправным обитателем пещеры.

Несколько минут лежал на папоротниковой подстилке, радуясь тому, какое уютное у него убежище.

— Если бы можно было никуда не уходить отсюда!.. Но это невозможно... Хитрый Лесовик сделал так, что я сам должен найти дорогу домой... Значит, завтра я оставлю эту славную пещеру и больше сюда не вернусь... А может, еще вернусь, кто знает?

Алые закатные лучи пробивались сквозь ветви, наполняли пещеру розовыми сумерками. Небо на закате побагровело, вспыхнуло ровным пламенем. В его глубине, словно фантастические призраки, возникали огромные черные птеранодоны. Тяжело взмахивая крыльями, они летели в сторону гор.

Постепенно дневной свет померк, пещеру задрапировали темные тени. Высокие, неровные каменные своды растворялись в них, теряли свои очертания, сглаживались. Время как будто остановилось, к чему-то прислушиваясь. Неясный шорох пролетел под каменными сводами и превратился в глухой, влажный шорох листвы. Вслед за шорохом в сером полумраке проступили тяжелые древесные кроны, отягощенные ночным ливнем. С ветвей срывались крупные капли и гулко падали на мокрую землю. Одна из капель упала на Юркино лицо. Он чувствовал ее шлепок на щеке. Его пронизывал острый холод, он весь окоченел...

Было такое состояние, будто он с трудом вынырнул из черной морской глубины и теперь хватал воздух широко разинутым ртом.

Сознание медленно возвращалось к нему, прорывало серую пелену, очищалось от монотонного звона и шума в ушах. С трудом поднялся. Каждое движение причиняло окоченелым мышцам невыносимую боль. По серому небу проносились низкие, рваные тучи, холодный ветер шелестел в мокрых листьях.

В нескольких шагах призрачно мерцала дождевая лужа. Неверные ноги понесли к ней, но он тут же упал, попытался подняться, голова закружилась. И тогда пополз к луже на четвереньках. Прежде чем припасть к ней, посмотрел на свое отражение. Боже мой, на кого он стал похож!

Вода была холодная, отдавала травой и размокшими листьями. Юрка пил, стараясь не замутить лужу; пил и не мог оторваться. Слишком уж измучила его жажда.

Мальчишку испугала сильная боль в правом подреберье. Она сначала заставила его замереть, а потом кольнула под лопатку и в живот. Юрка вернулся к дереву, мокрый, дрожащий, посеревший от боли. Сел, прислонился спиной к стволу и закрыл глаза. Холод пронизывал насквозь. Надо бы встать, поразмяться! В конце концов надо идти, искать отца, искать дорогу, искать людей! А он не может. Лишился последних сил. Даже сидеть трудно. Не будь так холодно, растянулся бы на земле, не посмотрел бы, что она мокрая. Холод сжимал его в комок. Он прятал лицо в колени, дышал себе в грудь, чтобы хоть немного согреться. «Отдохну немного и пойду». Мысли лихорадочно путались и невозможно было выбрать главную.

Что же с ним происходит? Почему становится все хуже и хуже? Холодный ветер стряхивал на него тучи брызг. Незаметно ушла ночь, и наступило серое промозглое утро. Порывы ветра добирались до Юрки.

В редеющих сумерках между деревьями промелькнула тень и скрылась за кустом. Когда она выскочила с другой стороны, Юрка увидел, что это лисица. Не останавливаясь, рыжая выбежала на поляну с черной птицей в зубах,— то ли ворона, то ли черный дрозд. Скорее всего — несмышленый слёток. Крыло птицы волочилось по земле, лисица задирала голову повыше, чтобы оно не цеплялось за кусты. Бежать по мокрой траве через поляну лисе не нравилось — она смешно, как лошадь на выездке, выбрасывала ноги, старалась меньше их замочить. Хвост тоже напрягла, чтобы не волочился по траве, но все равно была вся мокрая. Шерсть свисала космами. Вид, что и говорить, неказистый.

Патрикеевна вышла на поляну и не заметила Юрку. Птицу, должно быть, добыла для лисят. Где-то на середине поляны лиса вдруг остановилась с высоко поднятой головой, только уши поворачивались в разные стороны. Ветер донес подозрительный запах — учуяла Юрку. В следующее мгновение она метнулась в сторону и скрылась в лесу. Юрка, наблюдавший за лисой с затаенным дыханием, неожиданно зашелся сухим надрывным кашлем. Кашель буквально раздирал грудь. Прошло немало времени, пока он утих. «Если я сейчас не встану, то окоченею совсем... С чего это стало так холодно? Вчера была такая жарища, а сегодня — едва не заморозки»,— подумал, вставая на нетвердые ноги.

Нет, наверное, ничего хуже, как идти по мокрому лесу. Любая задетая ветка обдавала брызгами, одежда прилипла к телу, не согревала. Юрка брел, как сомнамбула, и пытался выяснить, сколько же ночей он провел в лесу: две, три или больше?

Ходьба немного разогрела, зато острее стал донимать голод. Вначале старался обходить кусты, но на обходы требовалось слишком много сил и времени. Он решил — все равно мокрый, зачем же избегать брызг? Теперь каждый листок норовил обдать его с головы до ног. Вначале такой душ взбадривал мальчишку, освежал. Потом Юрка к нему привык. Теперь опять голову захлестывает серая волна оглушенности, перед глазами повисает туманная дымка. Тянет прилечь где-нибудь.

А тучи все бегут, бегут, торопятся, цепляются за верхушки деревьев и рассеивают морось, будто мало было ночной грозы. Дорога пошла в гору, подлесок исчез, вокруг стояли вековые деревья, любившие простор. Юрка остановился. Сердце стучало так сильно, что его толчки были видны через прилипшую к телу рубашку. Он присел на трухлявый пенек, по-стариковски оперся на палку. Лес молчал. Казалось, во время ночной грозы его оставило все живое — нигде ни звука, кроме мокрого шума ветра и шлепанья капель. Но вот где-то далеко послышался человеческий голос, и Юрка насторожился, поднял голову. Почудилось, или это был долгожданный голос отца? Такой тихий, такой далекий, что Юрка засомневался — может, галлюцинация? Боялся дышать, весь превратился в слух, ждал, что зов повторится. Не повторился...

Юрка попытался сам позвать. Хриплое «а-а-у» сорвалось с губ и заглохло под ближайшими деревьями. Боль в груди не позволяла даже вздохнуть как следует. «Эх, Юрка, Юрка,— упрекнул он себя и опустился на ствол сваленного бурей дерева.— До чего ты дошел! Крикнуть как следует не можешь!» Он подметил в себе свойство, которого раньше не было, или он его не замечал,— сосредоточенно прислушивался к тому, что делалось внутри: кольнуло в груди, пронзило болью живот, закружилась голова... «Неужели отравился грибами? Или корнями? А, может, все от жажды?..»

Так плохо, как сейчас, ему еще не было никогда. Бывало, болел. Часто простужался. Подхватывал грипп. Переболел и ветрянкой, и корью, и коклюшем, и скарлатиной... В четыре года удалили «ангину»,— он не любил говорить «миндалины». С тех пор больше не болел, но помнит, что во время болезней все вокруг него суетились и бегали, а мама — та не находила себе места. А теперь, когда ему намного хуже, вокруг одни деревья, и никто его не пожалеет. Правда, Юрка уже в том возрасте, когда неохотно принимают жалости. Не какая-нибудь плакса в юбке, он мужчина и обязан вести себя по-мужски.

Ветер утих. В воздухе потеплело. Юрка сидел и все прислушивался. «Не может быть,— думал он,— чтобы голос отца померещился». Впрочем, если чего-нибудь очень сильно желаешь, то оно может действительно произойти. А Юрка ничего так не хотел, как услышать отцовский голос.

В сплошном сером покрывале туч появился голубой разрыв. Еще через минуту он раздвинулся настолько, что в него неудержимым потоком хлынули солнечные лучи. От мокрой одежды повалил пар. Понемногу ожили птичьи голоса, лес возвращался к своему нормальному состоянию. Все это было хорошо. Главное, мальчишка понемногу согрелся. Холод, державший озябшее тело в невыносимом напряжении, исчезал. Солнце творило чудеса: за каких-то десять — пятнадцать минут оно изорвало серый облачный покров на мелкие клочки. Они беспорядочно уплывали куда-то, и там, почти у самого горизонта, собирались в кучевые облака. Холод отступил — это прекрасно. Но пугала другая крайность, от которой он уже столько натерпелся,— зной, жажда. Они напоминали о себе даже теперь. Юрка опустился на колени перед одной из многочисленных луж, мерцавших на лужайках, чтобы напиться про запас. Смешно! «Напиться про запас...» Разве он верблюд?

Втягивал губами воду, пил маленькими глотками и жалел, что нет у него никакой посуды, чтобы запастись водой.

После того, как напился, брал воду горстями и плескал в лицо. Настроение поднялось. Может, его подбодрил вид повеселевшего леса? Или теплынь? Одно дело, когда тебя окружают холод и серая слякоть, и совсем другое, когда все вокруг улыбается, торжествует, излучает покой. Юрка заторопился. Вчера при быстрой ходьбе сильно болело в правом подреберье. Сегодня этого не было, но он очень быстро выдыхался, начинала кружиться голова, земля уходила из-под ног, так что казалось, будто солнце выделывало в небе непостижимые скачки. Останавливаясь, чтобы передохнуть, прислонялся к дереву или садился на пенек, а теперь вот уселся на траву...

По-прежнему кружилась голова, и он подумал: «Опять начинается!» Как во сне, подошел к кустам, росшим у поваленного дерева, начал стягивать ветви орешника, закручивая их верхушки в узлы.

Небо очистилось от туч. Солнце припекало. Духота наливала руки и ноги свинцовой тяжестью, пытаясь помешать Юрке срезать ветви кустарника и набрасывать их на связанные кусты. Юрка неумело сооружал шалаш. Под тяжестью набросанных веток кусты наклонились, а он все бросал и бросал новые. Иногда пригибался и заглядывал в шалаш, высматривая, где там остались щели. Большую охапку орешниковых ветвей он сунул внутрь, чтобы устроить постель. Внутри было не очень просторно, пришлось обрезать часть веток из тех, что не столько поддерживали кровлю, сколько мешали. Шалаш вышел неказистым, но от ветра и дождя он обещал спасение.

Юрка перевалился через ствол дерева и вполз в убежище, окончательно выбившись из сил. Глаза застилало туманом. Лег на спину, чувствуя, как его сразу же подхватила упругая волна не то сна, не то забытья.

Возникло ощущение, будто он плывет в никем не управляемой лодке, которую носит по воле прихотливых течений и ветров.

— Ты куда это запропастился?— недовольно спросил Лесовик. Юрка молчал и, как видно, не собирался вступать с лесным хозяином в разговор.

— Смотри мне!— грозно сказал Лесовик, в то же время пытливо вглядываясь в Юркино лицо.

Мальчишка сидел на краю пещеры, Лесовик — напротив, на сосне. Юркин взгляд блуждал над саванной. Погруженный в свои мысли, Юрка не хотел замечать Лесовика.

— Ты что же это?— удивился Лесовик.— Ты мне не рад?!

Из кустов на том берегу выскочил компсогнатус, ящер чуть больше теленка, очень похожий на ощипанную курицу. И бежал-то компсогнатус по-куриному, быстро перебирая задними лапами. Маленькие передние лапы, прижатые к груди, при этом шевелились; казалось, будто ящер перебирает четки. Он подбежал к реке и остановился, подозрительно разглядывая скалы на противоположном берегу. «Если обвалять его в шерсти и пристроить длинные уши — был бы вылитый кенгуру»,— подумал Юрка.

— Ишь, красавчик, хе-хе!— заметил Лесовик.— Не правда ли?— Лесовик пытался «расшевелить» Юрку, и в его голосе слышались заискивающие нотки.— Ты только посмотри, как он вертит головой, сколько в нем страха! — восклицал Лесовик. Но чувствовалось, что маленький ящер интересует его меньше всего. И тогда Юрка демонстративно перевел взгляд направо, в сторону холмов, оставаясь безучастным к восклицаниям Лесовика.

— Его, беднягу, наверное, преследовал дейноних... Смотри, как натужно он дышит!— комментировал Лесовик.— А знаешь, это даже интересно! Вечный страх, испытываемый компсогнатусом перед хищным дейнонихом в течение миллионов лет, приведет к тому, что маленький ящер начнет летать. Видишь, у него гусиная кожа! В этаких пупырышках! Это от страха. Из пупырышек постепенно вырастут перья, а слабые и бесполезные передние лапки превратятся в крылья. Дейнониху придется немало побегать за ним, чтобы позавтракать. Когда компсогнатус по-настоящему взлетит над землей, род дейнониха придет в полный упадок и вымрет. Ах, бедный компсогнатус! Он останется без врага... Он разучится летать, так и не насладившись полетом. Хе-хе! А между прочим, он не кто иной, как предок страуса!

Юрке было интересно, он не пропустил ни единого слова Лесовика, но со стороны казалось, что он ничего не слышал, и Лесовик для него не существовал.

— Строго говоря,— продолжал Лесовик,— мезозой — это время великих неудач и не менее великих свершений природы. Она действовала методом проб и ошибок...

— Ты говоришь так, будто всю жизнь читал газеты и выступал с лекциями! — насмешливо заметил мальчишка. Лесовик смутился, как это бывает с людьми, которые попадают впросак.

— Это нехорошо — говорить, как на лекции?

Юрка презрительно пожал плечами, мол, это настолько плохо, что и говорить не о чем.

— А всё они, люди виноваты!— с досадой воскликнул Лесовик.— Они захламили своими газетами все мои леса! Вначале, когда газет было немного, мне нравилось их рассматривать. Бывало, носишься целыми днями по своим владениям да и заскучаешь. Глядишь, на опушке что-то белеет. Старая газета. Присядешь, возьмешь ее, разгладишь на траве и смотришь, пока в глазах не зарябит. Ломаешь голову — что за непонятные значки да закорючки! Незаметно для себя научился читать. Читал, пока чтение не стало привычкой. Болезненной привычкой! Иногда думаешь: фу ты, напасть, и зачем это я забиваю свою голову всякой мурой?

— А ты не читай муру! Читай то, что интересно!

— А как узнать, что интересно, а что мура?

— Если на плечах голова, а не тыква, узнаешь с первого взгляда.

— Тебе легко говорить,— грустно заметил Лесовик.

Содержимое динозаврового яйца под знойными лучами превратилось в сухую корку. Рыжие муравьи, упираясь голенастыми лапками, отрывали по маленькой крошке и убегали в расселины скалы. Юрка отковырнул ножом кусок желтой корки, понюхал, откусил. Пожевал. Не деликатес, но жевать можно.

С высоты своей скалы он смотрел на речку, безостановочно бегущую по саванне. Солнце только взошло. Река сверкала в его лучах, травы и деревья нежились в тепле. Где-то в долине послышалось кашляющее рычание, но сколько Юрка ни всматривался туда, ничего не увидел. Тот же лес за рекой, та же холмистая саванна с деревьями и группами динозавров, те же, парящие в небе, птицы. Крепкий сон в уютной и безопасной пещере немного подкрепил силы, и Юрка смело пустился в путь на северо-запад, вниз по правому берегу реки. Немного постоял у места кладки динозавровых яиц; решил, что вернется, если прижмет голод и более подходящей пищи не окажется под рукой.

Ноги утопали в песке. По урезу воды, где влажный песок не расступался под ногами, идти было легче, но после вчерашней встречи с тилозавром Юрка не решался слишком близко подходить к реке. Над водой парили стрекозы, порхали бабочки, пролетали птицеящеры. Во многих местах песок был взрыт и истоптан, и это настораживало. Следы, оставленные на влажном песке, хранили оттиски мощных когтей. Километра через полтора река прорезала русло в известняковом холме. Берега сузились, песок исчез. Юрка раздумывал: продолжать идти по узенькому карнизу, едва возвышающемуся над водой, или пойти по верху. Решился — по карнизу. Из воды взметнулась крупная рыбина, сверкнула чешуей и скрылась в водовороте. Юрка успел заметить ее необычные плавники — нечто среднее между ластами и лапами.

Перебираясь через валун, омываемый речными волнами, почувствовал чей-то взгляд. Почувствовал затылком, всей спиной, резко оглянулся, но никого не увидел. Прислушался, но ничего не услышал. А чувство, что его рассматривают в упор, оставалось. Поднял голову — и на скале, почти над собой, в нескольких метрах увидел огромную птицу. Голова — как у марабу, все остальное — от грифа. Серые грязные перья отливали металлическим блеском.

Желтая кожа складками свисала с шеи, втянутой в межкрылье. Крючковатыми когтями птица так вцепилась в скалу, что из-под них выкрошился мел. Птица упорно, не мигая, смотрела на мальчишку. Какой неприятный взгляд. Даже не враждебный, а просто неприятный — холодный, жесткий и бездушный. Птица слегка вытянула шею, чтобы рассмотреть получше незнакомое существо. Длинный, массивный клюв слегка приоткрылся. Он был усеян по краям острыми мелкими зубами. Перья на груди слиплись от крови. «Ишь, как уставилась, так и сверлит взглядом... Улетать не собирается». Юрке и стоять было страшно, и уходить боязно.

Не спуская с птицы глаз, сполз на гальку у подножья валуна и шаг за шагом, прижимаясь к береговому обрыву, стал удаляться. С облегчением вздохнул, когда птица осталась за выступом скалы, и пустился наутек, подальше от этого места, подальше от этих глаз.

Неожиданная мысль подстегнула мальчишку — он идет верным путем! Птица, несомненно, принадлежит кайнозою — эре, следующей за мезозоем! Это неважно, что она похожа на гибрид марабу с грифом, важно, что она — следующий этап! Окрыленный, Юрка ускорил шаги. Теперь он вынужден был отойти от реки — болотистые берега густо поросли осокой. Ноги путались в высокой траве. Местами трава была измята, истоптана — очевидно, там останавливались на ночлег динозавры. Один из них, антродем, вдруг появился метрах в ста возле небольшой рощицы. Юрка мгновенно присел и по-пластунски пополз к кустам, за которыми и спрятался. Наблюдая за ящером, который стоял в тени деревьев, неподвижный, словно изваяние, он лихорадочно вспоминал гигантских рептилий из книги Куртена «Эпоха динозавров», чтобы определить, к какому периоду относится этот ящер. Вспомнив, поразился — антродем вымер в юрском периоде, то есть сто пятьдесят миллионов лет назад! Пройдя несколько километров на юго-запад от места своего ночлега в меловом периоде, мальчишка вдвое увеличил расстояние до ядерного века. А как же птица, гибрид марабу с грифом? Очевидно, это и была одна из первых птиц на земле, которые появились в конце триаса.

Надо возвращаться к скалам и оттуда идти в противоположную сторону, в верховье реки. Так подсказывала логика. И не только логика. Пока Юрка, наблюдая из-за куста за антродемом, думал, как тут быть, ниже по реке, в зарослях лозняка, послышалась возня. Кто-то пробирался через болото. Теперь внимание мальчишки занимали два зверя: видимый антродем и невидимый некто. По раскачиванию кустов отметил, что «некто» пробирался от реки в саванну. Еще через минуту в просвете между кустами показался скелидозавр, трехметровый ящер, чья спина была усажена несколькими рядами огромных шипов. Скелидозавр медленно выбрался на пригорок, волоча мясистый хвост, и, не останавливаясь, пошел в саванну. Антродем увидел скелидозавра и замер, будто слился со стволами деревьев, пряча в их кронах крупную голову с зубастой пастью хищника. Затаился... Подозревает ли скелидозавр о подстерегающей его опасности? Судя по всему — нет.

Появление скелидозавра подтвердило Юркины подозрения — он оказался в конце триасового периода. Потому что к концу юрского довольно безобидный скелидозавр превратится в шестиметровую завропельту весом в три тонны. Ее шипы на спине изрядно поредеют, зато конец массивного мускулистого хвоста украсится четырьмя парами острых полуметровых шипов, способных сокрушить любого хищника.

Когда между скелидозавром и антродемом оставалось не больше пятидесяти метров, травоядный ящер заметил угрозу, но было уже поздно. Антродем не счел нужным больше таиться и устремился наперерез скели- дозавру. Тот повернул обратно к спасительному болоту, но добежал только до пригорка, где его и настиг хищник. Схватка была короткой. Шипы на спине оказались плохой защитой скелидозавру. Антродем перевернул его на спину, вцепился клыками в горло, а когтями могучих задних лап разодрал брюхо. Через несколько минут он уже отрывал от жертвы огромные куски и заглатывал их с такой жадностью, будто умирал с голоду. Юрка быстро уходил назад, прячась за кустами. Возвращался к пещере. Но не стал возле нее задерживаться, миновал и пошел дальше.

К юго-востоку от скалистой гряды русло реки извивалось среди холмов. К полудню повеял ветер, надвинулись облака. Ветер донес тошнотворный запах. Вскоре на пути стали встречаться поломанные кусты, развороченная земля, следы крови... Темные сгустки успели высохнуть, свидетельствуя о том, что схватка двух гигантов произошла ночью. Или накануне днем. Впереди, над рощицей древовидных папоротников, кружились птицы — что их привлекало, Юрка еще не знал, но смрад доносился оттуда.

Рощицу он обогнул со стороны реки. За деревьями все отчетливее слышались рычание, шипение, хлопанье крыльев. Иногда птицы взмывали в воздух все разом, словно по команде, и с шумом рассаживались на окрестных деревьях, чтобы через минуту снова ринуться вниз. Среди птиц Юрка узнал и старого знакомого полугрифа-полумарабу. Юркино внимание она привлекла потому, что по животным он решил определять эры, эпохи и периоды. Грифа-марабу он встретил по пути на северо-запад, когда оказался почти в триасе, и вот он уже идет на юго-восток, и опять встречает эту птицу.

Он выглянул из-за кустов и поразился: лужайка, казалось, была разворочена бульдозерами, и на ней среди истерзанных кустов лежала туша гигантского динозавра. Верхнюю часть туши облепили неизвестные Юрке птицы и летающие ящеры. Они шумно дрались между собой, отрывая от туши небольшие куски мяса.

Нижней частью истерзанной туши овладели оксиены. Они скалились друг на друга и кидались на птиц. Поодаль, среди кустов в траве, сидели изголодавшиеся зверьки, которым не позволено было присоединиться к трапезе. Глядя на рычащих и шипящих хищников, Юрка вдруг рассвирепел. В следующий миг он сделал то, что в этих обстоятельствах никто не может сделать в здравом уме,— он поднял дубинку и с криком «ура» выскочил из-за кустов. Звери и птицы на мгновение опешили и тут же бросились врассыпную.

Оксиены вели себя наиболее злобно. Юрка осматривал останки динозавра, а они сидели метрах в пятнадцати, скалились и рычали. Как ни истерзан был динозавр, но мальчишка смог по некоторым признакам,— например, по затылочному выступу — определить, что это эдмонтозавр, наиболее крупный травоядный ящер конца мелового периода. А вот кто был его убийцей, не смог бы сказать. Скорее всего один из трех громадных хищников: спинозавр, тираннозавр или дисплетозавр. Любой по размерам не уступал эдмонтозавру. Следы ящера-убийцы, заметные по примятой траве, уводили по склону долины в саванну.

— Бедный эдмонт! — сказал Юрка. Вроде бы негромко сказал, но оксиены, услышав человеческий голос, поджали хвосты и вздыбили шерсть на загривках. Их встревожил непривычный голос пришельца, который как будто слабоват на вид, а ведет себя как всесильный. Поди знай, на что он способен! Что у него на уме!

Юрка медленно обошел вокруг бренных останков могучего травоядного. Толстые, ободранные, переломанные ребра торчали во все стороны: с них свисали клочья серой кожи в два пальца толщиной; полуобглоданный череп с плоскими, длинными зубами скалился на солнце. Все это еще недавно было гигантским зверем, легко передвигавшимся по саванне. И вот что от него осталось!

У Юрки кружилась голова. Он поспешил прочь. Метров через пятьдесят оглянулся — дикое пиршество возобновилось. Через полчаса пути снова увидел эдмонтозавра. На этот раз живого. Флегматичный колосс неторопливо пробирался через кустарник по склону холма. Могучий хвост оставлял в траве широкий след. При появлении человека эдмонто- завр лениво выпрямился, встал на задние лапы и проводил мальчишку беззлобным взглядом.

Лес отступил от реки. И теперь она торопливо струилась среди безлесных холмов. Здесь река не могла позволить себе такой роскоши, как неспешное течение по равнине. Здесь приходилось извиваться, пробиваться порой сквозь узкие ущелья, шуметь, негодовать. Юрка вскоре понял, что если следовать бесконечным изгибам реки, придется идти долго, а пройдет мало. Не лучше ли идти прямиком, ориентируясь на приметные детали ландшафта: одинокое дерево, высокую скалу или рощу?

Страшновато было преодолевать крутосклонные долины, забитые кустарником, где нередко попадались и колючие массивы, чем-то напоминающие заросли терна.

Мысль о том, что каждую минуту он может подвергнуться неожиданному нападению, держала мальчишку в напряжении. Незаметно для себя он стал больше полагаться на интуицию. Поднимаясь по склону долины, вдруг остановился. Не устал, не запутался, не увидел никакой опасности. Но идти дальше не мог. В душу исподволь вполз тягостный страх. До вершины холма оставалось метров двадцать. Предчувствие опасности подавляло. Но где она? Растерянно огляделся. Изрытый оврагами склон зарос кустами. Среди кустов змеилась тропа не тропа, но какие-то следы. Конечно, по ним удобно идти, но можно было податься левее, обогнуть скалу и выбраться на плато с другой стороны. Юрка свернул в кусты, продрался сквозь них, искололся, поцарапался, еще больше разодрал одежду и оказался за скалистым уступом, нависающим над тропинкой. За выступом скалы, там, куда поднималась тропа, лежал огромный удав и злобно следил за мальчишкой. У него был такой вид, будто его подло обманули. Юрка бросился прочь. Камешки брызнули из-под кед.

День подходил к концу. Второй день Юркиного пребывания в мезозое. Он с надеждой вглядывался во все, что его окружало, стараясь уловить границу между мезозоем и следующей эрой. Сначала бросились в глаза изменившиеся деревья. Хвощи если и не исчезли совсем, то заметно уменьшились в росте. То же случилось и с древовидными папоротниками и плаунами, с травами и кустами, со множеством насекомых и цветов. Все это внешне приближалось к знакомым видам, хотя до полного сходства было еще очень далеко.

В излучине реки увидел группу пальмовых деревьев, а пониже, в заводях, плавали два гигантских утконоса. Когда над ним пролетел птеранодон, понял, что все еще не вышел из мезозоя, а вечер на носу и надо искать убежище для ночлега.

Вокруг по-прежнему расстилалась холмистая равнина с рощами, лесными массивами на горизонте.

Бросив короткий взгляд на небо, заметил в юго-западной части горизонта необычную звезду. Она была крупнее и ярче всех звезд, которые он до сих пор видел. Солнце еще не зашло, а она уже сияла в вечерней голубизне желтоватым светом. Было такое впечатление, что она движется. Движение было медленное, почти неуловимое глазом. «Странная звезда!» — удивился мальчишка, но большого значения ей не придал.

Он шел над самым береговым обрывом, перескакивал через мелкие овраги и присматривался, не найдется ли и сегодня пещерка, похожая на ту, что приютила его прошлой ночью. «Надо спуститься к реке,— подумал Юрка.— Сверху никакой пещеры не увидишь...» Песчаная отмель в излучине словно раздвинула крутые утесы. Здесь в реку впадал звонкий ручей, песню которого Юрка услышал метров за двести. Вода в ручье шумно сбегала по камням десятками отдельных струй, и у каждой был свой голос, так что все вместе они заливались в звонком и веселом хоре. Но в реку ручей вбегал притихшим сорванцом, которому надоело бегать и прыгать где попало.

Недалеко от устья ручейка белел полузасыпанный песком скелет диплодока, вокруг валялись череп и отдельные позвонки. Под самым обрывом лежал огромный, размером с «Жигули», череп тираннозавра без нижней челюсти, выбеленный дождями и ветрами.

Юрка подошел к нему и ударил дубинкой по массивной надглазничной кости. Пожелтевшие десятисантиметровые клыки воткнулись в песок. Заглянув в носовое отверстие черепа, мальчишка удивился: до чего просторно внутри! А если тут и укрыться? Юрка попробовал его приподнять, но череп даже не шевельнулся. Кто знает, сколько он весил — может, сто, а может, и триста килограммов. С Юркиными ли силами браться за такую тяжесть! Но как же тогда под него залезть? Придется выгребать песок. А клыки какие! Всем клыкам клыки! Сколько жизней, должно быть, отправили они на тот свет!

Юрка работал дотемна, выгребая из-под черепа песок и подпирая его тяжелыми позвонками диплодока. Прежде чем укрыться под черепом, он внимательно его осмотрел, не прячется ли там какой-нибудь паучи- ще или змея. Для большей уверенности простучал весь череп дубинкой.

Вечер все надвигался, солнце растворилось в пламенеющем зареве заката. Вечернюю тишину нарушало разве что журчание родника. Где-то за береговыми кручами громко прокаркала птица. На противоположном берегу в кронах соснового бора пищали и взвизгивали какие-то зверьки.

Странные чувства одолевали мальчишку, когда он лежал под сводами верхней челюсти тираннозавра, упираясь ногами в частокол клыков. Вверху, за тонкой перегородкой, находилась мозговая полость, в которой не вместился бы даже кулак. Мезозой был не очень богат на материал, из которого природа строила мозги. Это был весьма дефицитный материал, в то время как мышц и костей было в изобилии. Ноздревые отверстия черепа служили Юрке для обзора. «Смотрю на мир сквозь ноздри динозавра»,— усмехнулся собственной шутке. Он видел синее небо и крону высокой сосны, что росла над самым обрывом у реки. В небе одна за другой загорались звезды. Подумал о таинственной звезде и тут же увидел, как она медленно вплывает в поле его зрения. Она была в несколько раз крупнее Венеры, сияющей чуть в стороне, а главное — быстро перемещалась, чего не скажешь о других звездах.

Что же это за светило? Юрка еще не изучал астрономии, но кое-что о звездах читал в популярных журналах, и теперь гадал: планета или комета? А может, астероид? Куда он летит? Планета не может вот так, запросто, сорваться с «насиженного» места на своей орбите и пуститься вдоль по космосу. Тут что-то не так... Подозрительно все это.

Выбрался наружу. Багровый отсвет заката окрашивал скалы, деревья, медленно плывущие облака. Душу томила неясная тревога. Ее почувствовал не только мальчишка. Она разлилась в воздухе, и ею прониклось все живое...

По мере угасания багровых красок заката сгущались вечерние сумерки, ярче сиял свет незнакомой звезды. Теперь уже уверенно можно было сказать, что на комету блуждающее космическое тело не похоже — у него нет хвоста. Конечно, это астероид! Его свет был столь ярок, что отбрасывал тени. Тени длинные — звезда летела низко над горизонтом.

— Ой, а что сейчас бу-у-у-дет?! — не то спросил, не то удивленно воскликнул знакомый голос. Лесовик появился внезапно и уселся на ближней сосне, предварительно смахнув с ветки птеродактилей. Они с шумом взлетели и кружились вокруг дерева. «Что он имеет в виду?» — подумал Юрка.

— Что я имею в виду? Скоро узнаешь... И увидишь.— Лесовик окинул Юрку испытующим взглядом.— А ты недурно устроился! Подумать только — человек сидит в черепе тираннозавра!

— Каждый устраивается, как может,— коротко ответил Юрка.

— Ну и горазды вы, люди, отделываться общими словами! — сказал Лесовик. Повернув голову в сторону звезды, он не сводил с нее глаз.

— Прекрасное зрелище, как ты считаешь?

— Да уж куда прекраснее! — Юрка пожал плечами, заинтригованный первой фразой Лесовика. Он что-то знает, но не хочет говорить.

— Что это, звезда? — спросил Юрка с наивным видом.

— Звезда-а-а? Мальчик, протри глаза! Какая же это звезда? Это астероид, милый! А-сте-ро-ид! Уразумел? Самый крупный астероид из всех, которые когда-либо посещали окрестности Земли. Миллиарды лет он беспрепятственно проносился в мировом пространстве, и вот — первое препятствие!

— Где? — спросил Юрка.

— Где-где! У тебя под ногами!

— У меня? — Юрка посмотрел под свои ноги.— Здесь нет никаких препятствий!

— Не валяй дурака, дорогой! Я имею в виду Землю! Ровно через 1 час 27 минут 14,674 секунды астероид врежется в Землю. Ох и врежется! На скорости 44,8 километра в секунду!

— И ты радуешься?! — воскликнул Юрка.

— А что, прикажете плакать? Сейчас... Ой-ой-ой! — Лесовик притворно закрыл волосатое лицо лапами и начал раскачиваться, делая вид, что безутешно рыдает.

— Зачем вы кривляетесь?! — вскричал Юрка.— Я серьезно спрашиваю! Ведь если астероид врежется в Землю, в том месте могут погибнуть животные и твои любимые деревья!

— «В том месте»? Ты сказал «в том месте»? Ах-ха-ха-ха! Дорогой мой! Астероид угрожает всей жизни на Земле! Эта звездочка, эта пампушечка имеет в радиусе около пятисот километров! И содержит все элементы таблицы Менделеева, известные и неизвестные! Ты погляди на нее, на эту «звездочку»! Видишь? Это уже не звездочка, а этакая желтенькая тыквочка!

Астероид неумолимо приближался. Он немного потускнел, зато вырос до размеров полной луны.

— Не понимаю, чему вы радуетесь? — спросил Юрка.

— Откуда ты взял, что я радуюсь?

— Видно. Восторг так и прет из вас, извините за грубость.

— Да нет, малыш! Это не восторг. Это просто возбуждение. Мое отношение к этому не играет никакой роли и не может изменить ход событий. Ты посмотри на этого красавца, как он торопится! Словно на праздник! А ведь и ему не поздоровится. Правда, мертвой глыбе терять нечего, кроме энного количества своей массы. А на земле есть жизнь. Ей предстоящее столкновение, прямо скажем, ни к чему. Ах, какая жуткая будет катастрофа! Да что там катастрофа — катаклизм! Катаклизм глобального масштаба! Ось вращения Земли сместится почти на 9 градусов. С магнитным полем нашей матушки будет твориться черт знает что! Озонная оболочка, охраняющая жизнь от вредных космических излучений, будет изодрана в клочья. Альфа, бета, гамма и еще бог весть какие смертоносные лучи обрушатся на механизм наследственности живых организмов и опустошат его, как саранча зеленое поле. Заметь себе, малыш,— опустошат, но не уничтожат. Появится множество мутаций. Многие существа, особенно крупные но размерам, исчезнут сразу же, другие вымрут постепенно, появится множество совершенно необычных линий, в том числе и линия человека разумного. Homo sapiens! — воскликнул Лесовик, подняв вверх указательный палец.— Не странно ли? Человек появился, благодаря катастрофе. Прямо-таки ирония судьбы! Как ни гениальна матушка-Природа, но сама она до человека не додумалась бы. Ты согласен? Нет? Дело твое, малыш! А я уверен, что человек — продукт цепочки случайностей. Лично я считаю, что человеку незачем было появляться на Земле. Да-да! Ты не строй презрительной гримасы! Человек — существо слишком активное, а все основные законы Природы по своей сути пассивны, покоятся на естественной эволюции, им претит глобальная, неуемная человеческая деятельность. Не будь человека, все живое на земле развивалось бы в полном, можно сказать — абсолютном соответствии с естественными основополагающими законами. Так оно долгое время и было, и, на мой взгляд, это было хорошо. В природе сложились взаимосвязанные биологические цепочки, установилось определенное биологическое равновесие... кто-то кого-то сожрет, кто-то кого-то поддержит— это не могло нарушить естественного хода вещей...

Но пришел человек,— здесь голос Лесовика понизился до трагических ноток,— и, пока он ничем не выделялся среди других существ, все было нормально. Но вот в последние сто-двести тысяч лет с ним произошли удивительные превращения — у него стал расти мозг! Человек стал разумнее, чем все остальное, вместе взятое! Человек обрел страшную силу! А куда она приведет его, пока никому не ведомо. В последние несколько тысяч лет из-за человека в природе многое пошло вверх тормашками. Он все перестраивает! И то ему не нравится, и это не по душе! Вместо того, чтобы приспосабливаться, он стал приспосабливать! Да с какой энергией! Глядя на дела его, я уже несколько тысяч лет не могу избавиться от потрясения. Он расковырял землю до самых недр... Но это, дорогой, только цветочки.

Лесовик озабоченно потер лоб, пытаясь что-то вспомнить, махнул рукой. Потом повернул голову и посмотрел на астероид.

— До катастрофы осталось чуть больше часа,— серьезно сказал он.— По моим расчетам, астероид врежется в Землю по касательной. Астероид развалится, и самые крупные его обломки улетят дальше, в мировое пространство. А Земля содрогнется до основания... до ядра. Землю охватят такие землетрясения, что никакой шкалы Рихтера не хватит, чтобы измерить их силу... Долго будет трясти... Океаны и моря хлынут на сушу. Тысячи вулканов разорвут земную твердь и превратят голубое небо в траурную накидку... Это будет всем зрелищам зрелище!

Юрка едва дыша смотрел на Лесовика и не знал, верить ему или рассмеяться в лицо. Лесовик говорил о страшных вещах. Ими можно было бы пренебречь, если бы не этот астероид. Он словно торопился к Земле, чтобы подтвердить сказанное Лесовиком. Лесовик выглядел усталым и осунувшимся. «Лекция» далась ему нелегко, он весь поник. Пригорюнился. Астероид с каждой секундой приближался. Еще бы — такая жуткая скорость!.. И ничего нельзя придумать... Никуда нельзя убежать. Неужели конец?!

— Не пугайся, малый! — тихо сказал Лесовик.— Он «приложится» к Земле за четыре тысячи километров отсюда. Так приложится, что земля сморщится от боли. Сморщится! И эти морщины останутся на ее челе Гималаями!

Здесь, где находимся мы с тобой, не случится ничего особенного. Если не считать, что земная твердь уйдет из-под ног. Вон там, под деревьями, стоит стадо бронтозавров. Не видишь? Уже темно... Им покажется, что какая-то дьявольская сила подхватит их и швырнет в пространство на несколько километров. А на самом деле они будут стоять на месте. Это земля резко уйдет из-под них. Они, конечно,— в лепешку... Русло этой речушки превратится в одну их гигантских трещин, и речушка на ближайшие сто тысяч лет потеряется в ней... Вулканов здесь не будет. И океанские валы сюда не дотянутся. Но вот удар, который примет на себя Земля, разумеется, передастся всему живому. На Земле будет очень много боли. И смерти. А вот этот трицератопс, между прочим, спасется.

Юрка оглянулся и метрах в пятидесяти у реки увидел звероящера с диковинными роговыми выростами на голове и морде. Он тупо смотрел вдаль, предчувствуя, наверно, беду.

— Он взлетит в воздух и плюхнется в болото вон за тем лесом... Ты его не видишь. Этот зверь спасется и через целый ряд превращений окажется в плейстоцене в виде черного африканского носорога. Ему повезет, верно? Впрочем, повезет многим, особенно всякой мелочи.

Будущий носорог тяжело посапывал и топтался на месте, не обращая внимания на человека, а может, и не видел его. Астероид четко выделялся на фоне темного неба; его отраженного света, тускнеющего все больше, не хватало, чтобы разогнать ночные сумерки. Трицератопс потоптался у воды, повернулся и пошел вдоль берега, поглядывая на необычное небесное светило. Он почти растворился в темноте, как вдруг остановился, будто наткнулся на невидимую преграду, повернул обратно. Шел тяжело, вперевалку, но какая мощь таилась в каждом его движении! Метрах в тридцати, когда Юрка собирался было скрыться под черепом, трицератопс остановился и понюхал воду. Постоял вот так несколько минут и — опять повернул назад. Казалось, его донимали предчувствия, но он не знал, как от них отделаться.

— Жаль, что ни один динозавр не выжил после катастрофы,— сказал Юрка, когда трицератопс скрылся.

— Как не выжил? Некоторые выжили. Например, слон.

— Слон? Да какой же он динозавр?

— И тем не менее это — потомок динозавров. Мутации сделали свое дело. Началось с того, что шейные позвонки динозавра стали сильно сокращаться. Хвостовые тоже. А шкура, покрывающая шею, оставалась прежней, разве что мышцы не пожелали расставаться с нею. Так и получилось: шейные позвонки с черепом притягивались к туловищу, а мягкая часть шеи, оставаясь в прежних размерах, превращалась в хобот, без которого будущий слон не смог бы выжить. Ясно тебе?

— Ясно, но очень уж просто и... неправдоподобно,— признался Юрка.

— Мое дело — сказать, а ты можешь не верить.

— А кто еще из потомков динозавров остался на Земле?

— Кто? Крокодил — раз, вараны — два, ящерицы — три, птицы — четыре, м-м-м... и многие другие. Всех разве упомнишь?

— А что же будет со мной? — ужаснулся Юрка.— Смотри, как близко астероид!

— С тобой? Об этом я как-то не подумал. И в самом деле, как быть с тобой? — Лесовик озабоченно почесал в загривке.— Только не волнуйся. Он еще далеко, ему лететь еще минут сорок.

— Да нет, он уже близко, смотри!

— Где «близко»? Больше ста тысяч километров — это, по-твоему, близко? Не паникуй! — сурово сказал Лесовик.

Астероид четко выделялся на фоне ночного неба.

— Что же мне делать с этим мальчишкой? — досадливо бормотал Лесовик, поглядывая то на астероид, то на Юрку.— И откуда ты взялся на мою голову!

— Я взялся?! — Юрка чуть не задохнулся от возмущения.— Это ты взялся! Я пришел с отцом собирать грибы! Я вовсе не думал с тобой связываться!

— Ладно, ладно, не шуми. Не впадай в истерику. Ох уж мне эти слабонервные,— ворчал Лесовик.— Возьми себя в руки хоть перед лицом вселенской беды! И не мешай мне думать. Если я ничего не смогу сообразить — тебе каюк... Лучше не мешай... да помалкивай!

— Хорошо, только думай быстрее!

— И не торопи меня! — вскинулся Лесовик.— Когда меня торопят, я все делаю наоборот!

Астероид, как воздушный корабль, летел на всех парусах, и теперь в нем чувствовалось нечто роковое. Он был неотвратим, как сама судьба.

— Красиво летит, стервец! — восхищенно заметил Лесовик.— Ничего... Чему быть, того не миновать... Верно, а?

— Ты думай! Думай! — нервно потребовал Юрка.

— Ах, да... Я и забыл, что мне надо думать... Ты вот что, малый... мда... Ты посиди, полюбуйся красотами мезозойской ночи, а я погружусь в размышления, может, что-нибудь и придумаю. Только ты не мешай, договорились?

— Хорошо, погружайся.— Потом добавил: — Только помни, что секунды бегут очень быстро!.. А ты рассеян. Можешь забыть обо мне.

— Как можно, дружок? Да ни в жизнь! За кого ты меня принимаешь! Гм... Прости, пожалуйста, а о чем я должен был размышлять?

— Как это «о чем»? — вскрикнул Юрка, нетерпеливо ерзая на черепе тираннозавра.— Ты должен меня спасти от этого! — указал на астероид.

— Ах, да! Все ясно, малыш, я пообещал — значит, сделаю, только ты не паникуй, а то возьму и вернусь в наше родное Полесье, а может быть, и еще дальше улечу, куда-нибудь в верховья Амазонки. Знаешь, какие там леса?

— Ты этого не сделаешь. Ты не можешь оставить меня одного на произвол судьбы.— Юрка говорил отрешенным голосом.— Ты правильно все рассчитал? Ведь если ты ошибся хоть на полсекунды...

— О, не бойся! — Лесовик снова посмотрел на астероид.— Остается 34 минуты 17,077 секунды. В своих расчетах я точен как... какой механизм у людей самый точный? Часы? — спросил Лесовик, подыскивая сравнение.

— Да нет же, часы редко бывают абсолютно точными! Самое точное — астрономическое время,— сказал Юрка, сохраняя выдержку.

— Значит, в своих расчетах я точен, как астрономическое время. Моя точность меня ни разу не подводила... Ты что смотришь на меня с таким отчаянием — не веришь?

— Верю! Верю! Только быстрее думай!

— Хорошо! Чтоб тебе не скучно было ждать, пока я буду соображать, вот тебе кварцевый шарик... Лови! Положи его под язык. Это голограмма с кое-какими информационными картинами. А насчет меня не беспокойся. Не подведу.

Юрка положил сверкающую горошину под язык.

...Несчастье случилось вечером, когда Зор возвращался с Даром, своим двенадцатилетним сыном, из лесу, где они собирали мед. День выдался удачным — добыли целый бурдюк меда. Жестоко искусанные дикими лесными пчелами, они тем не менее были счастливы. Их отекшие лица превратились в маски с узкими щелочками глаз. В набедренных повязках из козьих шкур дикари были особенно уязвимы, когда опустошали кладовые немилосердно жалящих насекомых. Привычный к пчелиному яду, Зор не очень страдал, а его сыну было куда хуже! Он шел вслед за отцом, несколько поотстав от него. Шел, как в полусне, в голове монотонно шумело и звенело. А ведь ему досталось меньше, чем отцу! Когда отец лез к дуплу, Дар прятался в кустах, подальше от разъяренных пчел. Отец впервые взял его бортничать.

...Как только утром они вошли в лес, отец насадил на длинную хворостинку кусок медового сота и стал тоненько посвистывать. Спустя какое- то время на ближайшей ветке дерева появилась невзрачная птица, чуть побольше воробья. Она деловито подергивала хвостиком, изучая людей и их намерения. Когда ей стало ясно, чего они хотят,— рассмотрела, должно быть, воск на хворостинке,— перепорхнула на соседнее дерево, а потом на следующее, все время оглядываясь на Зора и его сына.

— Пойдем за ней,— сказал Зор.

— За этой птичкой? — удивился Дар.— Кто она?

— Медовед. Она приведет нас к пчелам,— ответил отец.

Зор быстро следовал за перепархивающей по деревьям птицей, иногда бежал за нею трусцой. Чтобы люди не теряли ее из виду, она все время подавала голос, а то и возвращалась к ним. У дерева с медовым дуплом ее нетерпение достигло предела. Она кружилась вокруг дерева, чирикала, словно уговаривала добытчиков поскорее приниматься за дело. Зор внимательно всматривался в ствол дерева на высоте нижних ветвей, прослеживал путь возвращающихся с взятками пчел, пока не обнаружил отверстие пчелиного гнезда.

— Собирай сухие сучья,— сказал Зор.

Когда сучьев было собрано вдоволь, он достал из плетеной корзинки сверточек из лопуховых листьев, осторожно развернул его. Там в горсточке золы тлел уголек. Зор, не мешкая, сунул его в пучок сухого мха, сорванного здесь же, на деревьях, все это вложил в кучку сухих веток и начал раздувать. Потянулся тонкий дымок. Через минуту-другую пламя весело плясало, жадно пожирая топливо. Зор положил сверху несколько толстых поленьев и, пока они разгорались, достал из корзинки петлю из сыромятных ремешков. К поясу пристегнул кожаный бурдюк, с другой стороны засунул кремневый топорик, перекинул через плечо двухметровую полоску из выделанной шкуры. И еще взлохматил волосы, чтобы они закрывали лицо.

Теперь он был готов к встрече с хозяевами медоносного дупла. Все это время, пока он готовился, за его действиями внимательно следило две пары глаз: любознательных глаз сына и нетерпеливых птичьих бусинок.

Зор подошел к костру, вытащил из него головешку. Другую велел взять Дару... Головешки загорелись с одного конца и густо дымили. Зор специально подобрал толстые сучья, тронутые грибком и влажные — они не давали пламени, зато на дым не скупились.

— Держи так, чтобы дым окутывал твое лицо, когда пчелы нападут,— сказал Зор и подошел к дереву. Свою головешку он привязал ремешком к длинному шесту и попросил Дара передать ее, как только он доберется до Дупла. После этого одел ременную петлю на ступни босых ног и, прижимая ее к стволу, стал взбираться наверх. Когда дупло оказалось на уровне лица, взял двухметровую полоску, обвил ею ствол дерева и свой стан, связав концы в крепкий узел. Теперь руки у него были свободны. Благодаря петле на ступнях и кожаному кольцу на поясе он свободно держался на дереве, не рискуя сорваться.

Зор кивнул сыну. Тот протянул ему дымящую головешку. Зор держал ее с наветренной стороны. Правой рукой вытащил из-за пояса топорик и стал расширять отверстие дупла. Не успела первая щепка долететь до земли, как в дупле поднялась тревога. Несколько пчел вырвались наружу и яростно набросились на грабителя. Они жалили в грудь, в руки, в ноги. Несколько самых рассерженных, несмотря на дым, ужалили в лицо. Досталось и Дару — разъяренные пчелы летали вокруг дерева, и пока Дар догадался затаиться и окружить себя дымом, они оставили в нем жгучие жала.

Расширив дупло, отец сунул туда конец тлеющей головешки, не обращая внимания на пчел. Теперь его жалили только те, что возвращались с добычей. Через две-три минуты пчелы в дупле были уморены. Зор пристроил головешку в развилке ветвей и продолжал орудовать топориком — его рука все еще не влезала в дупло. Но вот наконец все готово. Топорик вернулся на свое место за поясом, а в левой руке оказался бурдюк. Правой рукой Зор извлекал из дупла комки сотов и складывал в бурдюк. Медовед все это время тихонько сидел на ветке и подергивал хвостиком. Он забеспокоился, оживился, зачирикал, когда увидел в руке Зора истекающие янтарным медом соты...

Очистив дупло, Зор спустился с дерева. Перед этим он сбросил тлеющую головешку. Они уселись у костра, и Зор начал вытаскивать застрявшие в коже пчелиные жала. Дар помогал ему, вытаскивая жала с плеч и спины.

— А какой интерес птице вести нас к пчелам? — спросил Дар.

— А ты посмотри на нее,— ответил отец.

Медовед копошился в дупле. Едва Зор соскочил на землю, птица заняла его место, подбирая в разоренном гнезде оставшиеся кусочки воска. Ежеминутно она высовывала из дупла голову, чтобы удостовериться, что добытчики еще не ушли.

— Я там все подобрал,— сказал Зор.— Если оставить много воска, медовед насытится и не захочет вести нас дальше... Бери, ешь,— отец протянул сыну кусок сотов, в ячейках которого янтарно светилась тягучая сладкая жидкость. Сам он аккуратно облизал измазанные медом пальцы.

— Они больше не будут тебя жалить,— сказал Дар, вытирая слезящиеся, покрасневшие от дыма глаза.

— Кто им помешает?— спросил отец.

— Я.

— Как?

— У следующего гнезда посмотришь.— У мальчишки один глаз заплыл. Отек отливал прозрачной синевой, но это его нисколько не печалило.— У тебя все лицо искусано... Больше они не будут тебя жалить,— упрямо твердил Дар.

Отец позволил Дару самостоятельно выбрать место для следующего костра. Мальчик натаскал сучьев, хвороста, валежника. Отдельно собрал кучу прелой лесной подстилки...

Когда Зор начал взбираться на дерево, Дар завалил костер охапкой подстилки, а сверху набросал зеленых веток. От костра повалил такой густой белый дым, что Зору нечем было дышать.

— Ты, сынок, таким дымом скорее уморишь отца, чем пчел.

— Потерпи немножко,— попросил Дар,— лучше дышать дымом, чем страдать от пчелиных укусов.

Пчелы пулями вылетали из дупла, ударялись о Зора. Молочная пелена удушливого дыма сбивала их с толку, они просто не видели своего врага. Зато с удвоенной яростью набрасывались на Дара, пока тот не догадался тоже спрятаться в дыму. Выскакивал только затем, чтобы подбросить в костер новую порцию лесного хлама.

Зор размазывал по щекам слезы, удовлетворенно улыбался...

— Хитрая у тебя голова, сынок,— сказал, он когда спустился на землю, и взъерошил Дару вихры...

Зор перекинул с плеча на плечо бурдюк, поправил на поясе топор и оглянулся, прикрикнув на Дара, чтобы не слишком отставал. Дар нес большую вязанку лекарственных трав и кореньев. В свободной руке держал короткое, довольно толстое копье из обожженного кизила. Копье оттягивало руку, но Дар был доволен — отец доверил ему оружие. Он не успевал за отцом, потому что выбился из сил, и чувствовал какую-то угнетенность — из-за пчелиных укусов, надо полагать. Но и виду не подавал, что ему тяжело. Когда отец оглядывался, мальчишка вскидывал голову, старался держаться прямее, да разве отца проведешь? Отец все чаще останавливался, чтобы подождать сына.

Они подошли к глубокой долине, по дну которой струилась неширокая речка. Впереди, в нескольких километрах по течению, в небо тянулись столбы белого дыма — там охотники племени Зора подожгли лес, охотясь на оленей и коз. Еще дальше, у подножья невысокой скалистой гряды, находилось стойбище. Солнце опускалось к верхушкам леса. Зор надеялся, что к стойбищу они доберутся засветло. По извилистой тропинке отец и сын спустились к воде и устроили короткий привал. Зор черпал воду горстями и плескал ее в воспаленное, опухшее лицо. Дар скинул с плеч вязанку, по-взрослому воткнул копье в песок и тоже начал умываться. После того, как Зор обмыл себе спину и грудь, он начал плескать воду на сына.

— Сильно устал?— спросил Зор.

— Нет, я не устал.

— Молодец! Мы сегодня много меда достали. Нам можно устать, ты не стесняйся усталости.

Посидев немного на камнях, отец и сын взвалили на плечи поклажу, прошли с полкилометра по песку, намытому рекой, и снова поднялись на высокий обрывистый берег. Тропа вилась по травянистой лесной опушке.

Вдруг Зор услыхал пронзительный крик сына. Его реакция была мгновенной: он не успел еще обернуться, а ноша уже лежала на земле. Огромными прыжками он устремился к Дару. Со стороны леса к мальчишке мчался леопард. Зор на бегу выхватил из-за пояса топорик и теперь боялся только одного — опоздать. По Дар, оцепеневший вначале от страха, пришел в себя и пустился бегом навстречу отцу, не бросив почему-то вязанки. Готовый взвиться в прыжке, зверь увидел Зора и замедлил бег. В это время Дар зацепился за куст и полетел в траву, выронив копье.

К счастью, отец был уже рядом. Он перекинул топор в левую руку, правой подхватил копье и встал на пути зверя. Леопард остановился в трех метрах от человека, напряженный и яростный. Прижатые к голове уши, сверкающие желтые глаза, оскаленные клыки и хрипящий рев устрашали. Но человек не дрогнул. Подняв копье, он ждал. Зверь, нахлестывая себя хвостом, свирепел все больше. Прыгнул неожиданно. Взвился в воздух, как молния. Копье Зора с хрустом вонзилось в хрипящую пасть. Зор упал, сбитый зверем. Кривые когти хищника рвали податливую человеческую плоть.

Дар вскочил на ноги, увидел, что леопард подмял отца, бросился на помощь. Бросился с голыми руками, не думая об опасности.

— Назад! Назад!— Голос отца захлебнулся в рычании зверя.

Мальчишка растерянно остановился. Он понял, что бросаться безоружным на леопарда — самоубийство, но какой сын будет спокойно смотреть, как хищник терзает когтями его отца! Он подбежал к кусту, отломил длинную ветку и начал хлестать зверя по окровавленной морде.

— Отойди, Дар!— хрипел отец, вырываясь из-под зверя, который, удерживая лапами Зора, мотал головой, пытался освободить свою пасть от копья. Зору в конце концов удалось вырваться. Он с трудом стоял на ногах. Леопард царапал когтями копье, давился собственной кровью. Зор подобрал топор, приблизился к зверю, собрал последние силы и ударил. Кремневое лезвие проломило леопарду череп, при втором ударе топор застрял. Пытаясь выдернуть его, Зор сломал топорище и остался безоружным. Правда, оружие теперь уже не требовалось,— леопард извивался в агонии.

— Быстрее домой, сынок!— крикнул Зор.— Беги вперед, а я как смогу. Ты мне не поможешь, иди...

Кровь ручьями лилась по телу Зора. Леопард нанес глубокие раны на груди и животе. Зор неуверенной походкой приблизился к бурдюку, попытался поднять его и безнадежно махнул рукой. Дар бежал далеко впереди и все время оглядывался.

Каждый шаг причинял Зору неимоверную боль, но он заставлял себя идти — до стойбища рукой подать. Не сделал он и сотни шагов, как увидел, что к нему бегут женщины и подростки. Мужчины, должно быть, еще не вернулись с охоты.

Рада, жена Зора, рыдала и рвала на себе волосы. Одни женщины подхватили раненого под руки, другие успокаивали его жену. Дар шел позади отца, подавленный, потерянный. На него никто не обращал внимания. Раны, полученные на охоте, среди мужчин племени были не редкостью. Отец Дара тоже не однажды возвращался с глубокими ранами, но то, что произошло на глазах Дара теперь, потрясло его.

Поддерживаемый женщинами, Зор почти в беспамятстве вошел в пещеру и повалился на пол, устланный травой полыни и пижмы. В стойбище поднялась тревога. Зор был одним из самых сильных и смелых мужчин племени, старый вождь Слав считался с ним больше, чем с другими, и само собой разумелось, что когда Слав отправится в страну предков, Зор займет его место. На шум в стойбище пришел хромой силач Гор, который целыми днями сидел на берегу и выделывал шкуры животных, разминая их в золе.

Он осмотрел Зора... Покачал головой. Раны, нанесенные леопардом, не оставляли никаких надежд. Он расспросил Зора, как все случилось, позвал нескольких подростков, дал им кремневые ножи и велел снять с леопарда шкуру, когти и голову. Трофеи становились собственностью Зора, свидетельством его силы и храбрости. Пока Гор отдавал подросткам распоряжения, старая знахарка с помощью нескольких женщин кипятила воду, готовила отвары трав для лечения раненого. Все остальные, за исключением жены Зора, ее восьмилетней дочери и двух-трех старух, сидевших около пострадавшего, толпились на площадке перед пещерой.

Знахарка кипятила воду в корыте, выдолбленном из цельной глыбы песчаника. Женщины, ее помощницы, раскаляли в костре камни и бросали их в корыто до тех пор, пока вода не закипела. Тем временем старуха отобрала травы. Это были зверобой, ромашка, корни аира, сушеные почки кедра, дубовая кора... Старуха бросила их в кипяток и накрыла корыто мягкой оленьей шкурой, после чего помощницы отошли в сторону, а она, вполголоса бормоча заклинания, стала медленно ходить вокруг корыта.

Когда настой был готов, старуха подошла к Зору, велела женщинам развести в пещере огонь, а сама осмотрела раны. Из дальнего угла она извлекла мешок из козьей шкуры и достала несколько пучков сухого мха, отдав их помощнице, которая бросила мох в настой. Когда настой немного остыл, девушка набрала его в деревянную черпалку и принесла в пещеру, старухе. Знахарка промыла настоем раны, обложила их пучками пареного мха и велела Зору лежать спокойно. Зор стонал от боли, крепко сжимал руку сидящего рядом Дара...

Лесовик сидел на сосне в глубокой задумчивости. «Не заснул ли он?» — встревожился Юрка. Собрался было окликнуть старика, но тут Лесовик вздохнул, приоткрыл глаза и посмотрел на астероид. Космический странник летел, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, серо-голубой, пятнистый, сверкающий. В призрачных сумерках ночи слышалось какое-то потрескивание. Приглушенный гул тревожил ночное пространство.

— Осталось чуть больше полутора минут,— зевая, изрек Лесовик. Он, по-видимому, полагал, что своим сообщением очень утешил Юрку, а Юрка с трудом воздерживался от того, чтобы не наорать на Лесовика. Что он себе думает?!

— Потерпи, малыш, кое-что я придумал,— благодушно сказал Лесовик.— Осталось восемнадцать секунд.

А секунды бежали одна за другой, приближая неотвратимое. К последним словам Лесовика он уже не прислушивался. «Этому старому недоуму что,— он станет бесплотным, никакие катастрофы ему не страшны... Он просто издевается надо мной! Ну и пусть!»— обреченно думал мальчишка, не сводя растерянного взгляда с астероида. За космическим пришельцем тянулся тонкий светящийся след. Юрка ощутил странную тоску — ему хотелось, чтобы все кончилось побыстрее: крайнее напряжение не могло длиться долго, оно рвало душу грубыми когтями хищного животного... Пусть будет, что будет.

Астероид вошел в самые верхние слои тропосферы, и его поверхность подернулась ярким зеленовато-белым пламенем. Пламя увеличивалось по мере того, как астероид приближался к линии горизонта.

Гул усилился... Огромный огненный смерч стремительно промчался по дуге с юго-запада и скрылся в восточной части неба за горизонтом, оставляя после себя багровый, сверкающий разрядами молний, дымный след.

И в ту же секунду...

Юрка стоял на вершине холма, если можно назвать холмом вздыбленный разлом саванны, в разных концах которой из-под земли вырывались струи раскаленного пара и дыма. Всю землю, все небо окутывали сероватые сумерки, было трудно дышать — воздух пропитался угарным газом и сернистыми испарениями. Внизу, у подножия разлома, тянулась длинная извилистая трещина, разрезая саванну. В сером тумане стояли призрачные тени голых деревьев. С другой стороны в туман уходила горная гряда. Внизу, в нескольких метрах от извилистой трещины, смутно белел какой-то предмет. Присмотревшись, Юрка узнал череп тираннозавра. Знакомый череп! Теперь он лежал частоколом клыков вверх. У Юрки мелькнула мысль, что он по-прежнему находится на том же самом месте, но как изменилось все вокруг!

Вдалеке непрерывно громыхали громы, в сером пространстве вспыхивали зарницы, высвечивая страдания истерзанной земли. Порой под Юркиными ногами пробегала крупная дрожь. Землю сотрясали сильные толчки. Иногда они были столь чувствительными, что Юрка с трудом удерживался на ногах. Один из толчков был особенно резким, земля ушла из-под ног, и Юрка покатился по склону холма, чувствуя, как его подбрасывает. Земля билась в судорогах. Юрка вскочил, растерянно оглядываясь. У него кружилась голова. Надышался угарным газом.

Юркино внимание привлекли неожиданные всхлипывания. Метрах в тридцати вповалку лежали старые сосны, хвоя давно осыпалась, голые ветви переплелись друг с другом. Казалось, сосны замерли в предсмертном порыве, пытаясь найти спасение во взаимных объятиях. Юрка подошел поближе и увидел, что на стволе поваленной сосны сидит Лесовик. Сидит в скорбной позе, охватив голову руками. Его сотрясали беззвучные рыдания. За его спиной в небо тянулись вывороченные корневища. Старик всхлипывал и безутешно сморкался.

— Не подходи ко мне!— закричал он и вытер глаза тыльной стороной ладони.— Не подходи ко мне ближе чем на три метра! Я за себя не ручаюсь! Держись подальше!

Юрке стало жаль безутешного, разбитого горем старика. «Бедный старик!» — подумал он, забыв на время о его коварстве, силе и могуществе.

— Садись вот там, малыш... Ко мне не приближайся... В наших телах сейчас очень велика разность электрических потенциалов. Для тебя это небезопасно... Я, малыш, безутешен... Мои любимые сосны... Мои бедные сосны... Каждый раз, когда мне надоедала вселенская суета двадцатого века, я переносился в прошлое, сюда, в мой любимый сосновый бор... Бедные сосны! О них-то я и не подумал... Ну да что теперь убиваться! Садись, малыш, посидим, помолчим, погорюем... Бедные мои сосны, мир праху вашему...

Несколько минут прошло в тягостном молчании. Сумеречную тишину нарушали отдаленные громовые раскаты. Серая пелена вокруг создавала ощущение безжизненной пустыни.

— Да, малыш, так оно и есть. Земля сейчас — пустыня. Не совсем безжизненная, но пустыня... Что ты на это скажешь?

— Я ничего не понимаю,— признался Юрка.— Не знаю, что сказать. Это похоже на кошмарный фильм. Все идет последовательно, а потом вдруг перескок, и дальше идут совсем другие кадры.

— Все правильно, малыш. Все верно. В ту секунду, когда астероид врезался в Землю, я передвинул тебя на один год.

— И где я был в течение этого года?

— Здесь.

— Как «здесь»?! Я здесь появился четверть часа назад! А куда же девался весь год?

— Туда же, куда девались девяносто миллионов лет, отделяющие нас от нашего двадцатого века. Купюра в киноленте. Состыкованы два крайних кадра разных временных пластов. Того, что было между ними, можно сказать, и не было.

— Мне это трудно понять. Но, наверное, так оно и есть.

— Ты не представляешь, что здесь творилось первые несколько недель после катастрофы! Это ни словами рассказать, ни пером описать... Я отодвинул тебя на год, потому что после катастрофы слишком сильно был отравлен воздух, был очень высокий уровень жесткой космической радиации... От всего этого Земля еще не оправилась. Слышишь, как ее трясет? Но все понемногу успокаивается, моря и океаны утихли, их очертания во многом изменилось. Погибло много животных и деревьев. Появилось много горных хребтов, разломов земной коры. Ах, Земля еще не скоро оправится от такого удара, какой нанес ей проклятый астероид!

Юрка кивнул.

— Пройдут миллионы и миллионы лет, прежде чем Земля залечит свои раны. Но это будет совсем другая Земля... Солнца сейчас не видно, верно? А между тем оно в зените. Помнишь, в какой стороне оно всходило?

— Кажется, в той.

— Верно! А теперь всходит вон там. То есть, там, где ты привык видеть восход в своем двадцатом веке.

— Скажи, ты можешь переноситься в любую эпоху?

— Не только могу! Я делаю это постоянно. Я путешествую во времени чаще, чем в пространстве!

— Любопытно! Значит, ты видишь много интересного!

— Я, малыш, вижу все, но не придаю этому значения. У меня есть один порок — я лишен способности удивляться,— сказал Лесовик и развел руками.— Что поделаешь, таков уж я! Однако мы с тобой засиделись. Тебе долго здесь оставаться нельзя... Я уже говорил — вредные газы, радиация и все такое прочее. Надо убираться отсюда, и чем скорее, тем лучше.

— Куда? Домой?— вскинулся Юрка.

— Ну нет! Даже в память о моих бедных соснах я не могу сделать этого, вернуть тебя домой! Мы еще погуляем с тобой, дружок! Сдается мне, что ты не прочь повидаться со своими кровными родичами, а? Как ты на это посмотришь?

— Положительно посмотрю! — воскликнул Юрка, подумав, что встретиться с родичами — значит, вернуться домой.

— Вот! Наконец-то наши желания совпали!— обрадовался Лесовик.

— Ты не представляешь себе, как я соскучился по матери, по отцу!— воскликнул Юрка, и столько в его словах было надежды и скрытой мольбы, что сердце Лесовика дрогнуло.

Но Лесовик даже с размягченным сердцем остается Лесовиком.

— Ты, малыш, видел закат мезозоя. Начинается кайнозой. Здесь тоже очень много интересного. Но чтобы хоть краешком глаза увидеть все самое интересное, не хватит и десяти жизней. Ты согласен?

— Да,— сказал Юрка. Он пережил уже столько интересного, что часть из пережитого не прочь был бы отдать кому-нибудь из постоянных своих противников — Игорю или Ваське.

— Перевернем несколько страниц земной истории: палеоцен, эоцен, олигоцен, миоцен, плиоцен... Останавливаемся в плейстоцене, за сорок тысяч лет до нашей эры. Здесь тебя ждет очень интересная встреча, малыш...

— Зачем столько загадок? Говори прямо — с кем я встречусь?

— Ишь, какой прыткий! Погоди. Сначала ответь мне на несколько вопросов. Кто твой отец?

— Инженер.

— Как его зовут?

— Александр Никитич.

— Значит, деда звали Никита?

— Ну да.

— А как звали отца твоего деда?

— Кажется, Артем... Да, бабушка говорила — Артем.

— А как звали отца этого Артема?

— Не знаю.

— А чем занимался тот, которого ты не знаешь?

— Не знаю.

— Вот видишь, малыш, как мало ты знаешь и как много не знаешь! — торжествующе воскликнул Лесовик.— Теперь признайся честно — хотел бы знать кое-что еще?

— Бабушка говорила, что любопытством бог меня не обидел!

— О, твоя бабушка — наблюдательный человек... Я устрою тебе встречу с твоим пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра- пра-пра- пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра... погоди, так дело не пойдет. Я должен буду прапракать тысячу шестьсот три раза и где-нибудь обязательно собьюсь, в арифметике я не особенно силен... В общем, ты понял, я устрою тебе встречу с прямым твоим пращуром в тысяча шестьсот третьем колене. Кстати, там ты встретишь и пращура тысяча шестьсот второго колена. Идет?

— Не знаю. Боязно... А что я с ними буду делать?

— Хм! «Что делать»... Съешь их! Или они тебя!

Юрка серьезно посмотрел на Лесовика. «Хорошо ему отшучиваться! А мне-как быть? Подойти к дикарям и сказать: «Здрасте, я ваш правнук в тысяча шестьсот третьем колене»? А если они людоеды? Сорок тысяч лет назад человек мог быть только дикарем и людоедом».

— Не волнуйся, малыш! Никто из твоих предков никогда не ел людей. Ни в прямом, ни в переносном смысле. На этот счет можешь быть спокоен.

— А как я их узнаю?

— Голос крови, малыш! Он подскажет. Не тебе — так им.

— Тогда я согласен.

— Вот и ладно! А ты заметил, что вокруг посветлело? Воздух стал чище — заметил?

— Ага! Вроде чище, но все еще дымка. И земля не так трясется. Вот, уже виден тот лес! Видно, ветер понемногу разгоняет пыль.

— Какой там ветер?! — воскликнул Лесовик.— Осмотрись вокруг!

Юрка огляделся. Он не увидел поваленных сосен. На их месте шелестела дубовая роща. Череп тираннозавра почти исчез под землей, торчали только клыки. Трещина, расколовшая саванну из конца в конец, изменилась. Ее отвесные края осыпались, и теперь это был обыкновенный овраг, по дну которого бежала небольшая речушка.

— Что это значит? — удивился Юрка.

— А то, что пока мы с тобой болтали о том о сем, прошла тысяча лет. Действующих вулканов на Земле стало намного меньше, вот и воздух чище. Понял?

— Я, наверно, никогда не перестану удивляться,— признался Юрка.

— Счастливый ты человек... А теперь иди!

— Куда?

— Мое условие о том, что, перемещаясь в пространстве, ты перемещаешься во времени, остается в силе. Только я не стану теперь морочить тебя с угадыванием направления твоего пути. Иди вдоль этой речушки вниз по течению.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Как говорят в сказках, долго ли, коротко ли шел Юрка, но вот увидел, что земля вокруг совсем преобразилась и повеселела. Солнце ярко светило в голубом небе, и плыли по небу кучевые облака, и летал ветер над лесами и степью, и недавний ручей на дне обрывистого оврага превратился в речку с крутыми зелеными берегами. Над травой летали обычные бабочки, вокруг цвели обычные цветы, росли обычные деревья. Этот мир мало чем напоминал мезозой, он был близок к тому, в котором Юрка родился. Он подошел к краю долины и заглянул вниз. Окаймленная зарослями верболоза и тростника, струилась речка, которую можно, наверное, перейти вброд. Впереди, то отступая от реки, то надвигаясь на нее, темнели леса. По горизонту справа тянулась невысокая холмистая гряда. Тропинку в густой траве по берегу реки протоптали животные. На влажной земле он увидел следы копыт, больших и маленьких. Увидел слоновьи следы. «Но здесь не могло быть слонов!» — удивился Юрка. «А мамонты?» — ответил ему внутренний голос. Верно, о мамонтах забыл. Увидел их, когда миновал небольшую рощицу. Целое стадо, штук пятнадцать! Они учуяли Юрку, подняли хоботы, как перископы. Принюхивались. Юрка прибавил шагу — кто знает, как они относятся к людям! Судя по картинкам из учебника истории, у мамонтов были все основания не доверять двуногим.

Когда мамонты остались далеко позади, успокоился. Шел, помахивая дубинкой и насвистывая песенку. Что-то вроде «с голубого ручейка начинается река...» Высоко в небе увидел пустельгу, она держалась против ветра, мелко трепеща крыльями, почти не двигалась с места. В километре, на опушке леса, паслось огромное стадо крупных животных. Даже острое Юркино зрение не сразу различило в нем зубров,— стадо держалось сплошной массой, не то что буйволы — те разбредались по саванне и сбивались в кучу только при виде опасности. Иногда, пугая Юрку, прямо из-под ног вырывались перепелки, было много кузнечиков. Юрка радовался: вот он, мой мир, мой век! Я почти дома! Еще немного — и я вернусь домой!

Из радужных надежд, из острого желания поскорее вернуться домой Юрка сделал себе крылья и летел на них, позабыв обо всем. К суровой реальности его вернул грузный топот за спиной. Он не поверил своим глазам: на него мчался шерстистый носорог — тяжелая глыба из мышц и костей. Не раздумывая, мальчик бросился вниз, по крутому склону, кувырком, так что перед глазами пошли оранжевые круги вперемежку с искрами. Остановился внизу, у самой воды — дальше некуда было катиться. Встал и посмотрел наверх. Носорог стоял у края обрыва и мотал головой, словно удивлялся: «Куда это двуногий делся?»

Мальчишка подобрал свою дубинку и пошел по песку. «Чертов носорог!» — ворчал он, поглядывая наверх. Берег был болотистый. В заиленных местах виднелись четко отпечатанные следы крупных собак. Собак? Скорее волков! А вот перепончатые следы водоплавающих... Перья... А здесь прошли кабаны. Или козы? Жаль, в следах Юрка не очень разбирался. В этом деле он был далеко не Дерсу Узала, а то бы сразу сказал, чьи это следы.

Но что это?.. Юрка остановился как вкопанный. Так был поражен Робинзон Крузо, наткнувшийся на человеческие следы. Следы, открывшиеся Юркиным глазам, принадлежали, несомненно, дикарю. Это были следы человека, не знакомого с обувью,— широкие, с оттопыренным большим пальцем. Они вели по крутому откосу к воде и дальше вдоль отмели. Там, где останавливался дикарь, валялись разбитые створки моллюсков. Он собирал их на мелководье и разбивал камнями, поедая мясо.

Следы привели к широкой заводи. В дальнем конце плавали дикие (ха! ну конечно, дикие!) утки. Дикарь в этом месте вошел в реку и переправился в камышовые заросли, верно, в поисках утиных гнезд. Над заводью летали ласточки, в камышах слышалось хлопанье крыльев. Думая о предстоящей встрече с дикарями — эта встреча неминуема, если Лесовик не выкинет чего-нибудь нового,— мальчишка очень волновался: ему, с одной стороны, хотелось повидать дикарей, а с другой — боялся их. Дикари есть дикари. С ними опасно встречаться даже в двадцатом веке, а тут — сорок тысяч лет назад, верхний палеолит, возможно, последние неандертальцы, а может быть, первые кроманьонцы,— кто может сказать об этом точно! Да разве в этом дело? Неандертальцы, кроманьонцы... Они-то, во всяком случае, таких названий и не слыхали! И вообще, умеют ли они говорить? Если да, то на каком языке они общаются?

Впереди речные берега сужались. В самом узком месте Юрка увидел мостик — и все сомнения относительно людей рассеялись. Человек, построивший мост, не может быть плохим, потому что мосты сооружают для всех. Какое прекрасное сооружение — мост! Оно повышает настроение, вызывает добрые мысли потому, что мосты облегчают путь, а пути ведут к людям.

Мост оказался стволом старого дерева, срубленного тут же. Широкий пень стоял над самым берегом. Вокруг валялись обломки кремневых топоров. Щепки слегка потемнели, отсюда Юрка заключил, что дерево повалили не очень давно. Зола на кострище прибита дождем, на ней четко отпечатались следы человеческих ног.

Он присел на пень и задумался. Что же это за люди? В воображении возникали гориллообразные рожи, косматые, уродливые и злобные. Низкие лбы с выпирающими надглазьями. Широкие, шевелящиеся ноздри. Как-то они примут его? Не принесут ли в жертву какому-нибудь языческому идолу? Для дикарей было бы весьма соблазнительным принести в жертву своему божеству странное существо не от мира сего.

Юрка представил себе, как ведут его на заклание, как срывают с него одежду и с громкими криками, наставив на него острые копья, начинают дикие обрядовые пляски.

Тревога мало-помалу испортила настроение, и он уже не хотел встречаться со своими дикими предками. Странное дело, когда сталкивался с непосредственной опасностью, страх был совсем другим, не таким, как теперь, когда прямой опасности пока не видно. Страх засел, притаился на самом донышке души и давил непонятной тяжестью. Она росла и росла, пока мальчишка не почувствовал, как по спине побежали мурашки. Осторожный шорох за спиной заставил Юрку вскочить. В нескольких шагах стоял дикарь — лохматый, темный, одетый в звериную шкуру. В руке он сжимал копье, короткое и толстое, весь был напряжен, будто приготовился к схватке. Длинные, спутанные волосы с рыжеватым отливом падали на лоб, на плечи. Светлые глаза на угрюмом лице светились недоумением и решительностью. Юрке показалось: стоит слегка пошевелиться — дикарь ударит его копьем. Поэтому стоял, боясь не то что пошевелиться, а вздохнуть. Не помнит, сколько времени он так стоял, готовый ко всему. Потом слабо улыбнулся. Он вовсе не собирался улыбаться, улыбка возникла сама по себе, немного растерянная и жалкая.

И вдруг дикарь тоже улыбнулся. Его сурово сжатые губы разошлись и обнажили крепкие желтоватые зубы. Юрка наконец-то вздохнул. Дикарь опустил копье, и тут Юрка увидел, что к ним приближается добрая дюжина дикарей. Наверное, они стояли в стороне, а Юрка, пригвожденный страхом, не заметил их. Дикарь поднял левую руку ладонью вперед, глядя Юрке в глаза. Этот жест, вероятно, имел какое-то значение. Юрка не знал, как на него ответить, стоял и только робко улыбался.

Дикаря обезоружила очевидная Юркина беспомощность. Мальчишка, безусловно, представлял для него полнейшую загадку; он озадачивал, но опасений не внушал. Цепкий взгляд дикаря слегка подобрел, изучая Юркино лицо, одежду, кеды. Юрка, уже почти успокоившись, почувствовал, что у него дрожат ноги, и теперь волевым усилием пытался унять эту дрожь. Но чем больше старался, тем сильнее выказывала себя дрожь, и он уже беспокоился о том, чтобы дикари ничего не заметили. Они неслышно приблизились и окружили мальчишку, завороженно разглядывая его.

Дикарей больше всего интересовала одежда и кеды. Первый дикарь — Юрка подумал, что это, должно быть, вожак — приблизился и пальцем пощупал рубашку.

— Чья шкура? — спросил он хриплым голосом, и то, что спросил на понятном языке, несказанно удивило и обрадовало мальчика.

— Это не шкура... Это ткань,— ответил Юрка, отметив, что его слова, понятные дикарям, тоже повергли их в изумление, хотя они и не знали смысла слова «ткань».

Вожак и его спутники переглянулись.

— Кто ты? Откуда взялся? — спросил вожак.

— Меня зовут Юра. Я из Тирасполя... Но сюда попал из Полесья, там живет моя бабушка. Мы с отцом гостили у нее... Я потерялся в лесу, когда пошел с отцом за грибами.

— Где живут люди твоего племени? Откуда ты пришел? — допытывался вожак, мало что понимая из Юркиного пояснения. Юрка догадался, что Тирасполь, Полесье — это слова, непонятные дикарям. А рассказать им о проделке Лесовика, так они вообще сочтут его ненормальным, если им известно, что такое нормальный человек.

— Я, как мне сказали, из вашего рода...

В ответ — еще более удивленные взгляды дикарей.

— Но не из нынешнего рода, а из того, что будет жить через много тысяч лет...— говорил мальчишка, переводя глаза с одного дикаря на другого. «Кто же из них мой родич?»

Голос крови молчал. Дикари продолжали внимательно рассматривать мальчишку. Одетые в шкуры, они держали большие куски оленьего мяса. У каждого были копья — тонкие длинные или короткие и толстые шесты, обугленные и отполированные с острого конца. Один из дикарей держал на плече голову оленя с ветвистыми рогами. Руки, шкуры, которыми дикари прикрывали свое тело, были вымазаны кровью.

— Пойдем! — сказал вожак, кивнув остальным.

Гуськом — вожак шел первым, Юрка — за ним — они перебрались по стволу дерева через речку. Шли быстро, не разговаривая. Это тоже удивило — никто не проронил ни слова! Ему нелегко было поспевать за быстро идущими дикарями, но он скорее свалится бездыханным, чем покажет дикарям, что ему тяжело.

День был на исходе. Вдали показались дымки стойбища, когда один из дикарей вскрикнул, и все Остановились. Юрка обрадовался возможности передохнуть.

Все смотрели в одну сторону, куда, вытянув руку, указывал дикарь. По склону дальнего холма бежало крупное животное. Растянувшись цепочкой, его преследовали волки. Поначалу Юрка их не увидел. И только обратив внимание на восклицания дикарей, понял, что лось уходил от мелькающих в высокой траве серых разбойников. Через минуту лось и его преследователи скрылись в лощине, а еще через несколько Минут вырвались из нее и оказались в полукилометре от людей. Лось бежал с трудом, то ли стар был, то ли устал. Увидев людей, высокий длинноногий зверь остановился, замешкался, свернул в сторону и тут же оказался в окружении волчьей стаи. Было видно, как волки наскакивали, лось вставал на Дыбы, бил передними лапами Наотмашь, вертелся, но даже Юрке показалось, что у лося нет никаких шансов устоять в схватке с разъяренной стаей. Дикари молча смотрели, как лось отбивался, несколько раз послышались одобрительные восклицания, когда лосю удавалось достать волка копытом и серый разбойник безжизненным тюком отлетал в сторону, чтобы никогда уже не подняться.

— Устоит? — спросил кто-то из дикарей.

— Нет,— ответил вожак.— Лось уже стар.

— Давайте отобьем!

— Нет,— ответил вожак.—У волков нельзя отбивать добычу, это может навлечь несчастье на наш род.

«Они будто и дикари, но и на дикарей не похожи»,— думал Юрка. Но если бы кто спросил, чем же они «не похожи», не знал бы, что ответить. Просто было такое чувство, что перед ним во многом такие же люди, какие были в двадцатом веке, только безграмотные и невежественные. Во всяком случае, Юрка чувствовал их, как обыкновенных людей.

— Они уже подгрызли ему щиколотки! — заметил дикарь.

— Похоже, скоро конец! — сказал другой.

— Да, это ясно,— сказал вожак.— Пошли. Надо торопиться.

Вблизи стойбища дикарей охватила тревога, причину которой мальчишка не мог понять, ведь они почти не разговаривали. Чувствовалось, что слова им не всегда нужны, они обходились взглядами, едва уловимыми жестами. Это был бессловесный разговор, коллективная телепатия, свойственная теперь разве что стадным животным. К своему удивлению, Юрка и в себе обнаружил это свойство,— сначала он успокоился, так как видел, что все охотники спокойны. Мальчишка тонко чувствовал настроение этих людей. А теперь вот, когда их охватила непонятная тревога, он тоже встревожился. Понимал — в стойбище что-то случилось, что-то тяжелое и непоправимое. И хотя никто точно не мог сказать, что же именно случилось, каждый знал, что это не нашествие иноплеменцев, не смерть сородича в реке или болоте, не повальная болезнь... Когда охотники пересекли небольшую рощу и вышли на опушку, за которой стояли хижины, окруженные живой изгородью, вожак сказал:

— Что-то случилось с Зором! — и все согласно закивали, торопясь к стойбищу. Их заметили. Навстречу охотникам бежали подростки и несколько женщин, которым хватило нескольких слов и восклицаний, чтобы рассказать о несчастье.

Стойбище — несколько камышовых хижин — располагалось на ровной, очищенной от кустарника площадке у подножия скалистого утеса, в стене которого темнел широкий вход в пещеру. Едва охотники вошли в стойбище, как среди его обитателей поднялся переполох. Все глаза были устремлены на необычного пришельца, все были поражены его необычным видом. Дети и подростки жались к взрослым. У костра перед входом в пещеру на камнях сидело несколько стариков, окруженных воинами. Центром всей группы был кряжистый седогривый старик с длинной белой бородой. Пришедших он встретил мрачным взглядом. Казалось, он был единственным, кто не удивился Юркиному появлению в стойбище. Может быть, удивляться не позволял этикет,— он был главой рода, но скорее всего он просто устал. За полчаса до прихода охотников старик, в сопровождении воинов, вернулся из главного стойбища племени, которое находилось ниже по течению реки. Все племя состояло из нескольких десятков родов, разбросанных вокруг главного стойбища. На совете родовых старейшин обсуждался вопрос о том, кому быть вождем, когда нынешний вождь Буй покончит с земными делами и его дух отлетит в далекую страну предков. Вождь был болен и последнее время почти не вставал на ноги. Как говорили волхвы, жить ему осталось недолго, а причиной болезни вождя они считали гнев Огненного Быка, покровителя охоты. Чем же не угодил Буй гневливому божеству? Волхвы утверждают, что виной тому стал проступок вождя, убившего дубинкой одного из воинов. Воин на охоте нарушил табу охотников — убил стельную корову. Буй допустил грубую ошибку: вместо того чтобы казнить провинившегося, он должен был отдать убитую корову вместе с неродившимся тельцом в жертву Огненному Быку. Он не сделал этого — и получил по заслугам. Все это удручало Слава, старейшину рода, невольным гостем которого стал Юрка. Но дело, конечно, было в несчастье Зора, приходившегося племянником старцу. Потеря оказалась двойной — умирает не только племянник, самый авторитетный мужчина и воин в роду, умирает первый кандидат в вожди племени. «А как было бы хорошо, если бы вождем племени стал муж нашего рода!» — думал старик, когда в стойбище вернулись охотники с диковинным подростком. Старик немало пожил на свете, немало побродил по нему, но что-то не припомнит ничего похожего на мальчишку, приведенного охотниками.

Пока охотники складывали мясо на землю около костра, вожак подошел к старику и спросил, что с Зором.

— Зора поранил пятнистый зверь,— мрачно сказал старик.— Видно, Зору не оправиться.

Вожак печально склонил голову. У входа в пещеру отдельной группой стояли молодые и старые женщины. Многие плакали.

Юркой заинтересовались подростки. Робевшие поначалу, они теперь осмелели и окружили его кольцом. Некоторые, воображавшие себя воинами, сжимали в руках копья и смотрели довольно агрессивно. Они носили набедренные повязки из шкур. Дети поменьше ходили голышом, толпились за спинами старших и ковырялись пальцами в носах.

— Почему шкуру не сняли? — строго спросил старик, посмотрев на принесенное охотниками мясо.— Придут холода, опять мерзнуть будем. Надо добывать шкуры... Надо много шкур добыть!

— Олень попался сильный, всю шкуру истыкали копьями, пока убили,— оправдывался вожак.

— Кого это вы поймали? — спросил старик, указывая на Юрку глазами.

— Чудной мальчишка,— сказал вожак.— Говорит понятно, только непонятно, о чем. Мы нашли его у мостика.

— Подведите сюда,— сказал старик.

Два воина подбежали к толпе и, взяв Юрку за локти, подвели к старику.

Взглянув на старика, Юрка подумал, что это перекрасившийся Лесовик, очень уж он древний да лохматый. Глаза — выцветшие, белесые — сурово смотрят из-под косматых белых бровей. Коричневые, в темных пятнышках и узлах синих жил, руки тяжело лежали на коленях. Ступни ног такие же узловатые, широченные, с растопыренными пальцами. Под длинными обломанными ногтями черно от грязи. Как есть Лесовик! Тому ничего не стоит перевоплотиться в кого угодно, а тут и перевоплощаться не приходилось — вместо зеленой шерсти белая, седая...

Старик долго рассматривал Юрку, ощупывал его одежду. Потянул за шнурок и, как показалось Юрке, оторопел, когда из кармана выскользнул нож. Юрка стоял спокойно, ему даже было интересно.

— Что это? — спросил старик, указывая пальцем на нож.

— Нож,— ответил Юрка и открыл лезвие. Луч заходящего солнца скользнул по нему и сверкнул так ярко, что дикари отшатнулись; Юрка приложил лезвие к своей палке и сделал глубокий надрез. Изумлению дикарей не было границ. Старик протянул к палке руку. Внимательно изучил надрез, посмотрел на нож. Мальчишка отвязал шнурок и подал старику свое оружие, которое буквально заворожило дикарей. Старик с такой осторожностью взял его, будто нож был раскален. До сих пор самым острым предметом у них был кремневый отщеп. Старик повернулся к воину, вырвал у него копье и попробовал отрезать ножом кусок древка. Он привык к тому, что дерево не очень-то легко поддается кремневому лезвию, и приложил всю силу. Нож легко срезал кусок копья и скользнул по колену старика. К счастью, царапина была неглубокой, кровь проступила, но не пролилась. Старик испуганно зажал царапину рукой. Потом отнял руку, осмотрел царапину, успокоился, осмотрел срез копья. Он держал нож на весу, на раскрытой ладони, и чувствовал полную несовместимость своей руки с предметом, который никак не укладывался в привычные представления о мире вещей. Нож вселял в старика и безмолвных его сородичей благоговейный мистический трепет, вызывал в их первобытном сознании смутное беспокойство. Старик прямо-таки прикипел глазами к изображению леопарда на пластмассовой рукоятке. Вдруг его рука задрожала, и он отбросил нож.

— Пятнистый зверь! — хрипло крикнул он.

При этих словах дикари чуть не бросились врассыпную, остановило их только чувство собственного достоинства и то, что старик остался сидеть на месте. Па этот раз Юрка не нагнулся за ножом. Обстановка вокруг него мгновенно накалилась. В сознании дикарей изображение на рукоятке ножа совместилось с реальным зверем, смертельно ранившим их сородича Зора. Несчастье, постигшее Зора, теперь приобретало некий таинственный смысл, и Юрка, как владелец ножа, был к нему причастен.

Какой-то щупленький старичок, опираясь на посох, подошел к ножу, лежащему у Юркиных ног, наклонился над ним, и вдруг его старческие глаза взялись холодом, словно обросли инеем.

— Это пятнистый зверь! — завопил он, тыча посохом в мальчишку.— Это он покалечил нашего Зора! Это оборотень! Он... пятнистый зверь обернулся человеком! Береги-и-тесь!

От его воплей у Юрки мороз прошел по коже. Воины окружили мальчишку, но близко не подходили. Казалось, еще минута — и они проткнут его копьями, смотрели на старика, который сидел на камне, и кажется, ждали его приказаний. Поскольку такой оборот дела был неожиданным и для самого старейшины рода, он сидел и не знал, что предпринять. Юрка с надеждой посмотрел на вожака охотников, но тот был хмур, и в его глазах мерцало такое же недоверие, как и в глазах остальных дикарей. «Никто мне не может помочь...» — подумал мальчишка.

— Его надо принести в жертву! Мы должны умилостивить Воза, великого покровителя нашего племени! — крикнул щуплый старичок.

Расталкивая толпу, подошел дикарь огромного роста, сильно хромающий на обе ноги. Увидев Юрку, он остолбенел и отступил назад.

— Кто это, отец? — удивленно спросил он старейшину.

— Не знаю, Гор,— ответил старик.— Не знаю, сынок. Его нашли наши охотники возле мостика. Старый Дан говорит, что это оборотень, это он напал на Зора.

— Но Зора поранил пятнистый зверь?!

— Да... А ты посмотри, что там лежит у ног оборотня,— сказал старик.

Гор медленно, переваливаясь с ноги на ногу, подошел поближе и вгляделся в нож. Хотел было потрогать его пальцем босой ноги, но передумал, вероятно, побоялся.

В это время вернулись подростки, посланные Гором за шкурой и головой пятнистого зверя. Их удивило, что никто не выбежал к ним навстречу. Подростки насторожились, подошли к толпе. Шкуру и голову зверя положили около груды оленьего мяса. Гор, который был на голову выше самого высокого дикаря в роду, увидел пришедших. Он развернул шкуру и расстелил ее, поднял голову леопарда.

— Сильного зверя убил Зор! — сказал силач, показывая голову с окровавленной пастью старику.— Никто еще из наших охотников не побеждал пятнистого зверя в одиночку!

Гор осмотрел голову леопарда, подергал засевший в черепе топор, и бросил ее на шкуру. Когда Гор сказал похвальное слово Зору, все вспомнили, как сам он однажды сцепился со зверем, может быть, и пострашнее, чем пятнистый, —с пещерным медведем. Схватившись насмерть, зверь и человек покатились по каменистой осыпи и сорвались в пропасть. Гору повезло, он оказался сверху. Пока оглушенный падением медведь приходил в себя, Гор, преодолевая страшную боль в ногах, схватил камень и размозжил медведю голову. Много ночей и дней валялся Гор после этого на шкурах в пещере, пока смог встать на покалеченные, криво сросшиеся ноги. Ему дважды повезло — он победил и остался жив, а вот его двоюродный брат Зор мучается, и никто не может сказать, выживет ли он. От ран, нанесенных пятнистым зверем, редко выживали.

— Я не знаю, кто этот чудной мальчишка, но только он не оборотень! — сказал Гор.— На нем невиданные шкуры. Он совсем другой, чем мы. У него нежная белая кожа и странные ноги. Я таких людей нигде не видел, а мы ведь знаем людей из многих племен и родов... Во всем остальном он такой же, как и мы.

— Это оборотень! — визгливо завопил старый Дан, метивший в волхвы.— Его надо принести в жертву Бозу-покровителю!

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил Гор.— Ты не сможешь найти у нас пристанище, пока мы не узнаем, кто ты и где обитает твой род. Говори же!

— Меня зовут Юра. Юра Оленич. Я не знаю, как объяснить вам, но я живу в другом времени. Я появлюсь на свет через сорок тысяч лет. Люди моего рода, как мне сказали,— это потомки вашего рода...— Юрка почувствовал, что дикари не понимают его потому, что они не умеют определять время. Они живут, не зная, что время поделено на годы, месяцы, дни, часы, минуты и секунды их далекими потомками.— Я пришел оттуда! — Юрка указал на небо.— Я пришел оттуда, где рождаются громы и молнии, откуда проливаются дожди. Я прошел путь длиною в сорок тысяч лет, хотя не думаю, что вы можете представить себе это расстояние. И сомневаюсь, что кто-нибудь из вас умеет сосчитать до ста. Но я рад вас видеть. Лесовик сказал, что вы — мои родичи, и среди вас есть мой прямой предок. Пока я не знаю, кто это. Голос крови молчит. Но все равно я рад видеть, как вы живете. Наши ученые-археологи раскапывают ваши стойбища, пытаются определить ваш облик, но они никогда не узнают, на каком языке вы разговариваете, о чем думаете, какие Вы в обыкновенной жизни. Вас поразил этот жалкий карманный нож...— Юрка поднял его.— Но что бы вы сказали, если бы над вами пролетел, например, вертолет? Что бы вы делали, если бы вот здесь начал разворачиваться танк? Самое сильное оружие ваше — копье и топоры. У вас нет пока даже луков и стрел. Вы и не подозреваете, что через сорок тысяч лет ваши потомки полетят на Луну. А какое у них оружие! Вы никогда не сможете его представить...

Юрка видел на лицах своих слушателей потрясение. Он за минуту произнес больше слов, чем иной из них произносит за месяц. Он хотел продолжать в том же духе, прочитать им, например, поэму «Мцыри», но увидел, что и сказанного достаточно. Они уже поняли, что он не от мира сего хотя бы по тому, как много он говорит. Дикари не привыкли к подобным словоизлияниям. Их варварский лексикон едва насчитывал полторы- две сотни слов. Отвлеченные понятия типа «время», «пространство», «прошлое», «будущее» и другие были дикарям недоступны. Их мышление отличалось предельной конкретностью, зато их души не чуждались понятий Зла, Добра и Любви, о чем говорила печаль, охватившая стойбище из-за беды, постигшей Зора.

Пораженные появлением Юрки, они на время забыли о своей беде. Возле Зора в пещере оставались только Рада, жена Зора, его сын Дар и несколько самых близких людей.

Зору после промывки ран и припарок стало легче. Раны перестали кровоточить, хотя боль продолжала мучить его. Правда, дикари легко переносили боль. С первых и до последних дней жизни раны на их телах были обычным явлением, так что к боли они привыкли.

— Я слышу там шум,— сказал Зор.— Что это?

— Ничего, Зор,— сказала Рада.— Гор послал мальчишек за шкурой и головой пятнистого зверя. Наверное, принесли. А ты лежи.

— Нет. Чует моя душа, там что-то другое... Дар, пойди посмотри...

Из всего, что говорил Юрка перед толпой дикарей, старейшине рода Славу было понятно одно: этот незнакомец, этот Юра — посланец неба, значит — посланец богов. Даже беснующийся Дан приумолк, подумал, что если в словах «Юры» есть правда, то богов лучше не раздражать. Старый Слав еще подумал, что появление пришельца сейчас, в день нападения пятнистого зверя на Зора, несомненно, связано с волей богов. Может, учитывая достоинства одного из самых славных мужей рода, боги решили призвать Зора к себе, на небо? И потому прислали странного мальчишку? Слав сидел на камне и не сводил глаз с Юрки, и все, что он видел, говорило о неземном происхождении мальчишки. Белая кожа, тонкие черты лица, длинная, узкая ладонь, непонятная шкура, в которую он облачен, удивительная острая штуковина с пятнистым зверем... Дар, который стоит рядом с ним и таращит удивленные глаза, примерно такого же возраста, но это единственное, что у них общего! Дар смугл до черноты, приземист, кривоног, круглолиц, скуласт, голова сидит прямо на плечах — шеи почти нет. Зато силенок будет наверняка побольше, чем у Юрки...

Дар смотрел на незнакомца и — удивительное дело! — испытывал к нему чувства, похожие на родственные. Незнакомец если и вызвал у Дара удивление, то самую малость. Но вот непонятное волнение — оно просто мешало Дару дышать. Он повернулся и побежал в пещеру.

— Что там?

— Мальчишка. Чужой. Выглядит как чужой, а так наш.

Когда Юрка посмотрел на Дара, у него что-то дрогнуло в груди, какое-то незнакомое чувство чуть не крикнуло, что это он, его предок! Старый Слав с помощью воинов поднялся с камня и направился в пещеру, тяжело переставляя натруженные длинным переходом ноги. «Старею! — подумал Слав.— Ходить тяжело...» У входа в пещеру старик остановился и подозвал Юрку. В пещере горел костер, дым разъедал глаза, слышны были стоны и всхлипывания. Когда Юрка пригляделся, в углу пещеры увидел человека, лежащего на шкурах; его тело было покрыто глубокими рваными ранами. Раненый во все глаза смотрел на Юрку, и глаза его полыхали лихорадочным огнем — возможно, в них отражался отсвет костра. Человек сделал попытку приподняться, но раны не позволили; он только вскинул голову и глухо, сквозь зубы, простонал. Старик сел рядом с ним; тотчас все, кто до сих пор окружал Зора — Рада, несколько женщин и Дар,— отодвинулись в сторону.

— Зор, этот незнакомец пришел с неба,— сказал старик.— Он пришел за твоей душой.

— Моей душе больно... Она хочет оставить меня... Этот странный незнакомец... мальчик... он нашего рода,— прошептал Зор.— Он нашей крови, я это знаю... В нем наша кровь. Он пришел издалека. Мы туда никогда не дойдем. Верно? — спросил Зор, обращаясь к Юрке.

— Верно,— ответил Юрка.— Я пришел издалека, но не оттуда, куда улетают души умирающих. Я пришел оттуда, где появляются души детей...

— Я тебя узнал, мальчик! — возбужденно прошептал Зор.— Я дал жизнь моему сыну Дару. Дар вырастет и даст жизнь маленькому Дару, а тот вырастет и тоже даст жизнь следующему... и так — без конца, пока придет твоя очередь, незнакомец! Между Даром и тобой — много других рождений, верно?

— Верно,— ответил Юрка.

— Я только не понимаю, как ты к нам пришел...— шептал Зор.

— Это все Лесовик подстроил... Но в этой пещере я уже однажды побывал. Это было очень давно, когда еще на Земле не было людей,— сказал Юрка.

— Мальчик, ты не мог здесь быть,— сказал старик.— Я в этой пещере родился. И мой отец тут родился. И никто не помнит, чтобы ты приходил к нам раньше. Мы тебя не видели.

— Я же говорю: я прилетал сюда, когда на Земле еще не было ни одного человека. Здесь бродили огромные ящеры. Если вы находили гигантские кости —- это кости тех ящеров.

— Да, мы находили черепа страшных чудищ в овраге,— сказал Слав.

— А вот там, на стене пещеры, должны быть мои знаки. Стена закопчена, но если смахнуть пыль и копоть, их можно увидеть,— сказал Юрка.

Он поднял с пола пучок полыни, подошел к стене. Оставленная когда-то надпись едва выделялась на ней, но когда Юра шаркнул по стене травой, надпись стала четкой. Особенно хорошо был виден человечек.

— Вот видите? Это я нацарапал! Это мое имя — Юра Оленич! А это я сам!

Дикари были поражены. Начертания они видели, сколько помнят себя. Им дикари придавали магический смысл и были уверены, что до того, как в пещере появились первые люди, зачинатели нынешнего рода, в ней жили боги. Они-то и оставили эти таинственные знаки.

Так думали дикари, и Юрка не стал их разубеждать. Только сказал, что спал здесь одну ночь, оставил надпись, а после него, возможно, здесь обитали и боги.

— Подойди сюда, мальчик,— прошептал Зор.— Я хочу смотреть на тебя. Я умираю, и потому мои глаза видят в тебе больше, чем глаза моих сородичей...

С глаз умирающего словно слетела какая-то завеса, и ему открылся далекий мир, но далекий не в пространстве, а во времени, и этот чудной мальчишка прилетел оттуда. Зачем? Путь в ту далекую страну представился Зору в виде длинной цепочки следов, оставленных на песке. Их столько, следов, сколько оставляет человек, идущий безостановочно целый день. Первые следы — это Зор и его сын Дар. Последний след — этот мальчишка, посланец неба.

— Ты пришел в плохой для меня день. По это и хороший день. Теперь я знаю, что с Даром не случится ничего плохого. Он вырастет, станет мужчиной, воином, охотником... Ты тоже мой сын. В тебе течет моя кровь. Я слышу ее. Теперь мне хорошо — я могу умереть спокойно... Он станет мужчиной. Иначе ты не прилетел бы ко мне... В тебе течет кровь нашего рода... Слава нашему роду! Теперь я знаю, как далеко он продлится...

Юрка видел перед собой умирающего человека. На его теле зияли кровавые раны. По от слов умирающего веяло такой великой убежденностью, что Юрка тоже проникся ею. Он верил, что умирающий — его предок в тысяча шестьсот третьем колене. Ему было жалко умирающего не просто как человека, но и как родственника.

— Ты верно говорил,— сказал Юрка Зору.— Когда родился твой сын, к нему перешла часть твоей души. Через много-много рождений она дошла и до меня. Значит, во мне тоже живет душа. А когда я вернусь туда, откуда прилетел, я вырасту большой и у меня тоже будет сын. У моего сына тоже родится сын...

Зор с огромным напряжением сил вслушивался в слова Юрки, чувствовал их непростой смысл, он озарял угасающее сознание дикаря. В пещере стояло глубокое молчание. В костре потрескивали дрова, дым тянулся под потолком и вываливался из пещеры.

— Но ты не останешься здесь навсегда?! — вдруг спросил Зор, и в его глазах зашевелился ужас.

— Конечно, не останусь! — поспешил заверить его мальчишка.— Я вернусь домой, в будущее.

По глазам умирающего он понял, что ответ был таким, какого ждал дикарь, одержимый мыслью продления своего рода до самого далекого будущего, может быть, до бесконечности. Если бы пришелец из будущего остался в нынешнем роду навсегда, то, по понятию Зора, на нем и оборвалась бы линия рода.

— Хорошо,— сказал Зор.— Тебе нельзя здесь оставаться. Ты — наш, но не здесь... а там, где звезды...

Ночью Зор умер. С утра мужчины ушли в лес, и к середине дня каждый вернулся с тяжелой вязанкой сухих жердей. Гор, которому помогал Дар, расчистил от камней площадку на вершине утеса над речкой. Юрка пытался им помогать, но Гор сказал, что они сами все сделают, а Юрка пусть сидит и рассказывает о жизни людей там, откуда он прилетел. Юрка подумал, что эту легкую, на первый взгляд, просьбу не так-то легко выполнить. Рассказывать можно обо всем, да разве обо всем расскажешь? Дикарям ведь надо растолковывать каждое понятие.

Начал с того, что рассказал о городе, в котором живет с родителями; о высоких, построенных из камня и бетона, домах (они так и не поняли, что такое бетон!), о широких улицах, заполненных автомобилями, автобусами и троллейбусами; о поездах и самолетах; о кораблях и подводных лодках (дикари никогда не видели моря!), о ракетах и космических кораблях; о школах, где учат разным наукам; о полях, засеянных пшеницей и кукурузой; о хлебе, выпекаемом из размолотой пшеницы; о садах и виноградниках; о заводах и фабриках...

Что такое металл, они узнали, осмотрев Юркин нож. Гор благоговейно держал его в руках, и могучие руки дикаря дрожали, словно в руках был не нож, а раскаленный камень.

— Нет,— сказал Гор,— «нож» для нас чужой. Руки отказываются его держать.

— А мои руки не отказываются,— сказал Дар. Нож перекочевал в его ладонь, и она мелко задрожала. Брови маленького дикаря поползли вверх, он удивился тому, как его руки боятся ножа, хотя сам он не боится нисколько.

— Я знаю, в чем тут дело,— сказал Юрка.— Ваши руки и мой нож несовместимы. Они принадлежат разным временам.

— Скажи, Ура (Гор так и сказал «Ура», с ударением на первом слоге), из чего люди сделали нож?

— Из металла, который называется сталью.

— Почему ты даешь ему два имени?

— Потому что у металла много разновидностей: сталь, железо, медь, свинец, алюминий, золото... Тебя зовут Гор, а его — Дар, у каждого мужчины вашего рода есть свое имя. Но все вы — люди. Так и здесь: сталь, золото, алюминий — у каждого свое «имя», но все они — металлы.

Дикари молчали, храня на своих неподвижных лицах выражение сосредоточенности.

— А где ваши люди берут «металл»? — спросил Гор.

— Выплавляют из железной руды на большом огне.

— А что такое «железная руда»? — спросил Гор, явно заинтересованный. «До него кое-что доходит!» — подумал Юрка, чувствуя себя великим просветителем.

— Железная руда — это такие камни, которые содержат железо, но не в чистом виде, а в смеси с породой. Порода — то, из чего состоят камни.

— В этих камнях есть железо? — спросил Гор, подняв кусок обыкновенного песчаника.

Юрка тоже поднял обломок песчаника и заколебался. Он никогда не видел железной руды, но знал, что железо в природе встречается везде.

— Есть, конечно, но очень мало. Железа много в других камнях. Те камни окрашены. И если их на несколько дней положить в дождевую воду, в воде появляется ржавчина. Ржавчина похожа на кровь.

— И как у этих камней отнимают железо? — продолжал расспрашивать Гор.

Юрка уже был не рад, что разбудил у дикаря любопытство. Надо разъяснять, а ведь он и сам толком не знает, как выплавляют железо. Подыскивая самые доступные слова, мальчишка рассказал о том, как строят доменные печи, засыпают в них уголь (можно и древесный, из твердого дерева!), разжигают и, когда накопится много жара, засыпают сверху измельченную руду. Железо расплавляется и стекает вниз. Когда оно остывает, его берут и делают из него все, что нужно,— топоры, ножи, ядерные реакторы... Насчет ядерных реакторов он «подзагнул», конечно. В том смысле, что это понятие не для их ума. И тут же пожалел. А что если Гор попросит растолковать, что такое «ядерный реактор»? Гор не попросил,— наверное, пропустил последние Юркины слова мимо ушей. И без того было о чем думать,— столько информации обрушил Юрка на них. Ничего, пусть думают, авось пригодится. Не им, так детям их или внукам.

Гор, сидя на камне, мучительно морщил лоб, сжимал руками виски, должно быть, разболелась голова. Юрка не стал больше рассказывать, но Гор вдруг спросил, где люди берут такую шкуру для одежды? «О, горе мне!» — мысленно воскликнул Юрка, но, как мог, объяснил, из чего и как делается ткань, и как шьют из нее одежду.

— Теперь скажи, у тебя ноги такие же, как у нас? — спросил Гор.

— Конечно! — ответил Юрка.

— А зачем ты их спрятал в... это? — Гор показал пальцем на кеды.

Юрке пришлось расшнуровать их и показать дикарям свои ноги, при этом он покраснел от стыда — ноги были довольно грязные, он шел в кедах через лужи, давно уже не снимал их. Правда, даже грязные, они были куда чище ног дикарей, мозолистых, разлапистых, с длинными, полуобломанными ногтями.

Гор, мельком взглянув на Юркины ноги, все свое внимание сосредоточил на кедах. Мял их в руках, даже понюхал.

— Хм,— сказал дикарь.

— Это кеды,— сказал Юрка.— Их надевают, чтобы не поранить ноги и чтобы не мерзнуть от холода...

Позднее, когда площадка на утесе была расчищена, они спустились к реке, где лежала большая куча золы и кож. И тут Юрку осенила блестящая идея — сделать Дару лапти, такие, какие он видел в краеведческом музее, из бычьей шкуры.

— А зачем? — спросил Гор.— У Дара кожа на ногах крепкая!

— А посмотрите, сколько на них царапин! — возразил Юрка.— А когда придут холода, ведь ногам станет холодно, верно, Дар?

Дар кивнул головой. Ему понравилась идея этого диковинного мальчишки. Его Дар считал уже членом своего рода.

— Мне нужен кусок шкуры! — сказал Юрка.

Гор позволил выбрать нужный кусок. Юрка сделал ножом выкройку, нарезал несколько тонких полосок из кожи, которыми сшил лапти и прошнуровал их по отверстиям. После этого он стянул их и велел Дару обуться. С величайшей осторожностью маленький дикарь поставил ногу в распущенные лапти, Юрка стянул шнурки и завязал вокруг щиколотки. Дар сделал несколько шагов. Его лицо сияло, как утреннее солнце. Гор тоже таращился от изумления и тут же потребовал, чтобы Юрка и ему сделал лапти.

Это были первые лапти на Земле.

Вечером в стойбище хоронили Зора. Воины сложили на вершине утеса жерди и хворост, уложили на него тело Зора и прикрыли шкурой умершего пятнистого зверя. Старый Слав засунул в хворост охапку сухого мха с тлеющими угольками, молодой воин раздул их, и через несколько минут пламя взвилось над утесом. Женщины и дети печально стояли в стороне.

Воины с копьями в руках выстроились в цепочку и стали ходить вокруг погребального костра. Не разжимая губ, они сначала очень тихо, потом все громче, затянули песню. Это было нечто среднее между мычанием и воем. Губы не разжимались. Треск костра, все усиливающееся мычание ходящих по кругу воинов, алый свет заходящего солнца произвели на Юрку сильное впечатление. Он стоял рядом с плачущим Даром и держал руку на его вздрагивающем плече.

В сумерках, когда костер догорел, умолкла бессловесная песня воинов. По заказу Слава они остановились, повернувшись лицом к холмику золы и жарких углей, оперлись на копья и склонили головы в долгом молчании...

Угли остывали медленно. Когда они покрывались слоем серого пепла, Слав ворошил их шестом. Жар уходил из кострища, как жизнь из умирающего. Когда под дуновением ветра ярко вспыхивал уголек, лица воинов, темные в вечернем сумраке, озарялись багровым светом.

Но вот наконец погасла последняя искорка, старый Дан принес шкуру теленка, сгреб в нее всю золу и остатки обугленных костей. Аккуратно увязав шкуру концами, он в сопровождении Дара и воинов осторожно спустился с утеса и подошел к яме, вырытой днем в углу площадки возле живой изгороди. Кто-то из воинов притащил туда голову пятнистого зверя. Гор зажал ее между колен и, кремневым топориком выбив клыки, отдал их Дару. Голову леопарда Гор бросил в яму. Дан положил сверху узел с пеплом. По знаку Слава, распоряжавшегося ритуалом погребения, воины засыпали яму руками. Несколько воинов приволокли большой валун и установили его на могиле.

Пока шло погребение, у входа в пещеру разгорался новый костер, на нем жарили насаженное на длинные шесты мясо, добытое днем. Готовые куски складывали на разостланной оленьей шкуре.

— Садитесь! — сказал Слав, указав руками на место вокруг шкуры.

Первыми уселись воины и охотники. За ними уселись женщины и дети. Старики расположились отдельной группой. Два подростка по знаку Слава брали куски мяса и подавали сначала старикам, потом воинам и в последнюю очередь — женщинам и детям. Дар, как сын покойного, и Юрка, как посланец неба, сидели в группе воинов рядом с Гором.

Тризна проходила в абсолютном молчании. Слышался только хруст разрываемого зубами мяса. На скалах кричали сычи, и их тревожное уханье витало по окрестностям, как дух ушедшего в страну предков Зора. Кроманьонцы были убеждены, что это слышен зов Зора, что он не хочет уходить от родного стойбища, но воля богов непреклонна. Дух Зора будет летать и ухать совиным криком до рассвета, но с первыми лучами солнца он будет уже далеко от мест, на которых остался жить его род, его племя...

Кромешная тьма окутала стойбище. Звездное небо изредка прочерчивала падающая звездочка. Кроманьонцы разошлись спать, кто в камышовые хижины, а кто в пещеру. Юрка сидел на утесе с Даром. Они молча всматривались в ночную темноту, и между ними шел тот внутренний разговор, который возможен между родственными душами. Ветер свеял с утеса остатки золы, на разогретой костром площадке было приятно сидеть. Дар, видно, думал об отце, время от времени тяжело вздыхал. Над темной землей показался багровый диск восходящей луны, призрачный лунный свет упал на скалы.

— Дар, хочешь, я подарю тебе нож? — сказал Юрка.

Дар пожал плечами, но жест этот не выражал ни согласия, ни отрицания, оставляя все на усмотрение Юрки. Юрка отвязал шнурок с ножом и протянул его Дару. Дар держал его на раскрытой ладони. И вдруг нож исчез. Что это еще за фокусы! Дар посмотрел под ноги. Ножа на земле не было. Юрка безотчетно провел рукой по карману и обнаружил пропажу на месте, где нож обычно и лежал. С нервозным смешком вытащил его и снова положил на ладонь Дару. Нож полежал несколько секунд и опять исчез, оказавшись в Юркином кармане.

— Чудеса, да и только!

— Твой нож меня не признает! — сказал Дар.

— Удивительно! Вы и вправду несовместимы! — воскликнул Юрка, привязывая шнурок к петле джинсов.

— А ты мог бы взять меня с собой? На небо? — вдруг спросил Дар.

Прежде чем ответить, Юрка подумал. Конечно, он не может взять Дара с собой! Все в руках Лесовика, и маловероятно, чтобы тот согласился перенести Дара в двадцатый век.

— Нет, не могу. Я не бог,— сказал Юрка.— Но я хотел бы взять тебя с собой. Правда, я не знаю, как бы ты себя чувствовал там, что бы ты делал? Слишком уж большой разрыв между нашими временами.

— Да, если твой нож не признает меня, то как признает все остальное, о чем ты говорил! — согласился Дар.

Круглая луна поднималась все выше, окутывая землю призрачным светом. На темной скале кричала сова. Где-то вдалеке, в той стороне, где терялась в темноте горная гряда, послышалось рычание крупного хищника. В другой стороне завыли волки. Совсем рядом, за изгородью, послышалась возня и визг шакалов,— дрались, наверное, из-за костей.

К полуночи небо заволокло тучами. Луна запуталась в них, как толстая рыба в густых водорослях. Ветер подул сильнее.

Вдруг где-то вверху послышался свист. Так свистел Юркин приятель Димка, когда вызывал его на улицу. Но откуда здесь взяться Димке?

— Ха-ха-ха! Как я тебя разыграл! — спросил Лесовик, невидимый в темноте.— Собирайся!

— Ты возвращаешь меня домой?

— Домой? Домой, пожалуй, рановато! — ответил Лесовик.

— Как рановато?! — возмутился Юрка.— Отправляй-ка меня домой, и немедленно!

— О, парень, ты заговорил со мной ультимативным тоном! Я этого не люблю, да и себе ты больше навредишь этим... Думай о тоне, малыш! Меня можно только просить, от меня ничего нельзя требовать.

— Вот я и прошу: отправляй меня немедленно домой!

— Но если ты просишь, то при чем здесь «немедленно?»

— А ты что, хочешь, чтобы я попросил отправить меня домой через год? — в Юркином вопросе звучала ирония, а в разговоре с ироничными людьми Лесовик чувствовал себя не совсем уверенно. Ирония собеседника подрывала в Лесовике чувство собственного превосходства, и хозяин леса тушевался.

— Нет, я вовсе не собираюсь держать тебя здесь целый год, но я думал — тебе здесь нравится!

— Хорошего понемножку!.. Кстати, вот этот мальчик, его зовут Дар, хочет отправиться со мной. Как ты на это посмотришь?

— Ничего не получится.

— Почему?

— Да потому, что прервется линия твоей крови на тысяча шестьсот втором колене. Между тобой и этим дикарем образуется наследственный провал, пустота,— понимаешь? Прервется передаваемая по наследству линия жизни. Это значит — не было ни твоего отца, ни деда, ни прадеда. Следовательно, не было и тебя.

— Но если он отправится со мной на денек, а потом вернется назад?

— Нельзя, малыш! Никак нельзя! И ты не настаивай!

— Но почему?

— Да потому! — ответил Лесовик, начиная раздражаться.— На этот вопрос я отвечу тебе несколько позже.

— Ладно,— согласился Юрка.— Итак, домой?

— Нет!

— Понимаю! Я побывал в прошлом, теперь ты хочешь транзитом переправить меня в будущее? Заранее согласен!

— Не будь таким прытким! — сказал после некоторого раздумья Лесовик.— Ты, малый, хитер, но и я не простак.

— Прошу тебя! — взмолился Юрка.— Ну что тебе стоит? Разве тебе не все равно, куда забрасывать меня?

В Юркином голосе было столько простодушия, что Лесовик чуть было не сдался. Он уже хотел согласиться и перебирал в уме варианты: отправить его в двадцать пятый или в тридцатый век... Но вдруг щелкнул себя по лбу и завопил:

— Ты, малый, не сбивай меня с толку! Не могу я отправить тебя в будущее! Отправить тебя туда — значит раскрыть многое! Значит посвятить тебя в тайны, которых никому не дано знать! Нет! Тебе никак нельзя туда! Никто не может сказать, как повлияет на судьбы мира и каждого человека преждевременное знание того, что когда-то сбудется. Все должно идти своим чередом, понимаешь? Вы, люди, частенько пытаетесь заглядывать в щелочку, в эту Великую Тайну, которая именуется Грядущим. Что-то там пророчите... Смешно, ей-богу! Никто не должен знать, что произойдет завтра, через год, через сто или тысячу лет! И это хорошо потому, что остается место надеждам. На-деж-дам! Если бы человеку доподлинно стало известно будущее, его жизнь лишилась бы смысла. Человек должен жить на острие своего времени, и если он хочет, чтобы оно было счастливым, делать только добрые дела. Человеком движут добрые надежды, помыслы о высоких целях. Не всеми! Спешу оговориться! Есть и подлые людишки. Есть злоумышленники и преступники. Но не о них сейчас речь. Сейчас речь о нормальном человеке.

Так вот, допустим, человеку или человечеству заранее известно, что обозримое будущее станет весьма для него благоприятным, так? Поверь мне, человеки тут же потеряют целеустремленность. Зачем стараться, зачем выкладываться, зачем рисковать и чем-то жертвовать, если жизнь и без того будет прекрасной!

Или возьмем другую крайность: кому-то станет известно, что он в такой-то день и час умрет. Можно такое допустить? Можно. И что же? У человека опустятся руки. Зачем, подумает он, стремиться к добру, если вся моя жизнь псу под хвост? Или, скажем, людям станет известно, что их ожидает вечный мир. Они ведь перестанут за него бороться! Зачем бороться за то, что и без борьбы сбудется?! Зато злоумышленники постараются вовсю! Допустим еще одну вероятность — человечеству станет известно, что в каком-то таком году разразится гибельная война! Опять же, оно опустит руки, проникнется социальным пессимизмом и тогда, действительно, крах...

Нет, братец, в этом плане неведенье — благо. Надежды, мечты и стремление их осуществить — этого человеку достаточно, чтобы прогресс шел своим путем. Человек идет в непроницаемое будущее с факелом надежд. Его подстегивает в этом пути неудовлетворенность достигнутым. А прогнозисты и прорицатели, скажу тебе откровенно, вызывают у меня приступы смеха. Сколько раз садились они в лужу! Погоду на завтра — и то не легко предсказать! Это говорю я, Лесовик. Ты хочешь со мной поспорить?

— С превеликим удовольствием, но только не сейчас и не здесь.

— А где и когда?

— У меня дома за стаканом чая, в обществе папы и мамы!

Лесовик замолчал. Слышалось его недовольное сопение.

— Нет, малыш, ты прямо-таки невозможен! До чего же хитер и коварен, а? Ну да ладно... Твое счастье, что я здесь вынужден сидеть на скале, поблизости нет ни одного деревца. Скалы мне противопоказаны — сразу начинается страшная ломота. Давай-ка мы с тобой прогуляемся к звездам.

— К звездам?! О нет, избавь меня от такого удовольствия!

— Не упрямься, малыш!

— Не хочу к звездам! Хочу домой! — плачущим голосом заявил Юрка, когда понял, что Лесовик не шутит.— Еще чего выдумал!

— Спокойно, малыш, спокойно! Ну-ка, поднимись! На дикаря не оглядывайся, он спит. Сейчас ты станешь птицей... Ты испытаешь ни с чем не сравнимое чувство полета... Выпрямься, раскинь руки... Закрой глаза и сосредоточься... Так... Ну, взлетели! Раз!!! Не отставай от меня! Вперед, не бойся, малыш! Слышишь, как ветер свистит в ушах! Посмотри на Землю — она уплывает вниз, растворяется в лунном свете. Твое тело обтекают струи теплого воздуха, ты летишь! Как это здорово, малыш!

— Я больше не могу! Нечем дышать, слышишь!

— Извини, малыш! Я забыл, что ты человек! Мы забрались слишком высоко, здесь слишком разреженный воздух. Ничего, это поправимо! Лети вниз!

Ветер в ушах засвистел сильнее прежнего. Темная земля надвигалась, разрасталась прямо на глазах. Она приближалась с огромной скоростью. Еще миг — и Юрка врежется в землю! Еще миг — и...

Юрка не разбился. Он слышал гулкий стук собственного сердца, слышал шелест листьев, которыми был покрыт его шалаш, видел кусочек неба с одинокой звездой. За стенами шалаша рассветало.

А ты, хитрец, умеешь устраиваться! — воскликнул Лесовик, заглядывая в шалаш.— Уютный шалашик, ничего не скажешь! Давно следовало сообразить! Ей-ей, превосходное убежище!

— Ничего мудреного,— ответил Юрка.— Шалаш как шалаш.

— А я говорю — отличный шалаш! И не спорь со мной! — вскипел Лесовик.— Что за манера — пререкаться... Никакого уважения к старшим! Как тебя воспитывают, и куда смотрит твой отец? Ха! «Куда смотрит!» Смотрел бы как следует — не потерял бы единственного сынка!.. Кстати, малый! Он всю районную милицию на ноги поднял! Да еще и студенческий строительный отряд. А вчера вечером из области прислали розыскную собаку. Теперь они приближаются сюда, идут по твоим следам. Не могли сразу додуматься! Целую неделю выискивали в лесу, в каждый закоулок заглядывали! Ты, конечно, рад, не так ли? Конечно, рад! Вот она, человеческая неблагодарность!

Лесовик сидел по-обезьяньи перед входом в шалаш, сложив руки на коленях, и печально смотрел на Юрку.

— Я всегда знал, что мальчишки — народ неблагодарный! — продолжал он грустным голосом.— Возишься с ними, нянькаешься, развлекаешь, как можешь,— и на тебе! Радуются, когда наконец-то их отыскивают! Ну и пусть!

В глазах Лесовика появились слезы, он тут же отвернулся, чтобы Юрка не увидел, как они скатились по его зеленой бороде.

— Ох, и надоел же ты мне, малый!.. Ладно уж, будь здоров! Может, еще когда свидимся! Будь здоров!..