Пролог

Горы Ёсино, 1-й и последний год Гэнряку

Мальчика было жаль.

Хорошенький, с чернеными зубами и от природы тонко выписанными, дивно густыми бровями, он походил бы на юного принца Гэндзи со старых картинок-эмаки, не будь так грязен и оборван.

Под всем широким небом для него не находилось места, поскольку он был сыном Фудзивара-но Мотодзанэ и госпожи Рокудзё, а стало быть, приходился племянником Тайра Мунэмори. Не переменив еще детской прически, он взял дома оружие и убежал за дядей, пристав к войску; но бегстве из-под Ити но тани потерялся, когда Тайра в беспорядке кинулись к кораблям, и те, кто успел влезть в лодки, отпихивали и убивали тех, кто не успел.

Ему не хотелось утонуть, как котенку, либо погибнуть от руки кого-то из родичей, спасающихся, подобно цаплям от ловчих соколов. Не хотелось ему также умереть под мечами Минамото, жалким и безоружным — ибо, поднятый ночью с постели воплями «Пожар!», он не успел вооружиться и надеть доспех.

Поэтому он бежал, пользуясь общим смятением.

На берегу ему посчастливилось наткнуться на труп воина, пронзенного стрелой и выпавшего из лодки. У него была хорошая одежда, крепкая обувь, подбитая оленьей шерстью, и короткий меч. Мальчик забрал все, что уже не было нужно мертвецу, и скрылся в горах.

Несколько дней он, скрываясь в виду лагеря, ждал случая убить дьявольское отродье, Куро Ёсицунэ. Но тот не покидал взятого штурмом замка, а мальчика свалила жестокая лихорадка. Он умер бы, не подбери его рыбак.

По всем окрестностям шла жестокая охота за людьми из рода Хэй. Рыбак сильно рисковал, но господа из замка были хорошими хозяевами, а он знал, что такое благодарность.

Мальчик выжил, и однажды ночью покинул старика, украв у него несколько медных монет. Было стыдно так поступать с благодетелем — но ведь старик-простолюдин всего лишь выполнял свой долг, а мальчику нужно было добраться до злодея Куро и совершить возмездие.

Он петлял по дорогам и диким местам, голодал, болел, воровал. Ему доводилось и убивать ради пропитания или спасения жизни. Одежда его истрепалась, руки были покрыты царапинами и ссадинами, но обветренное лицо не утратило благородных очертаний, а с зубов так и не сошла до конца краска — и потому он был подозрительным мальчишкой в глазах крестьян и желанной добычей для приверженцев рода Гэн. Мальчик устал спасаться и прятаться. Он потерял цель — вместо тракта, ведущего в столицу, свернул к горам Ёсино. В горах было множество монастырей и обителей, немало монахов принадлежали к знатным родам — среди них можно было затеряться на время. Правда, многие ёсиноские монахи стояли за Гэн, а кое-кто откровенно промышлял разбоем.

Так что, заночевав у монаха, мальчик держал короткий меч держал наготове и первым делом сказал, что при необходимости пустит его в ход без колебаний. Это было предупреждение, а не похвальба — одного монаха он уже заколол: пустив беглеца на ночлег в свою хижину, тот после ужина потребовал ублажать его в постели.

Жаль было убивать такого молодца — но Жажда брала свое. Что ж, разве не обречено все прекрасное на земле? Разве эти цветущие вишни, краса и слава гор Ёсино, не опадут все до единой? Разве не довелось отшельнику и самому потерять любовь, надежду и радость — всё из-за тех же проклятых гэнцев?

И все же было мальчика жаль.

Отшельник даже позволил ему проткнуть свой живот, на какой-то миг притворился, что ему больно — а потом выдернул меч и отшвырнул его в сторону, другой же рукой прижал добычу к стене.

Мальчик не дрогнул, хотя монах чувствовал, как велик его страх.

— Сами вы слышите, что я не прошу пощады и жизнь мне не дорога нисколько, — проговорил на удивление твердым голосом отпрыск двух великих домов. — Но горько, что род Гэн уйдет от возмездия. Коль скоро вы победили меня, то возьмите мою кровь и съешьте мою плоть — но знайте, что дух человека, умирающего в такой ярости, не сможет успокоиться, и я буду преследовать вас через все Три Мира, когда сведу в могилу Минамото-но Ёсицунэ.

Так он сказал, и это решило его судьбу.

— Я ненавижу Минамото, — сказал монах, разжимая руку. — И поверь, моя ненависть много старше твоей. Мало кому я предлагал этот выбор — но ты вошел в мое сердце. Как видно, в прошлых рождениях это было нам предопределено. Слушай: если я сейчас изопью твоей крови, а ты — моей, ты уподобишься мне. Ты не умрешь от старости. Не одряхлеешь и всегда пребудешь таким, каким пришел ко мне сегодня — как я уже многие века пребываю мужчиной в расцвете сил. Раны, нанесенные мечом, будут проходить быстро и бесследно, хотя бы тебя пронзили насквозь. Тебе также меньше будет вредить огонь — если не сжечь тело без остатка, ты сможешь возродиться во плоти. Нужно только беречь голову: если ее отсечь от тела и не приложить обратно в ближайшие минуты — это окончательная смерть. Тебе также станет ненавистно серебро, и на долгое время богиня, озаряющая небо, сделается твоим врагом. Подобно мне, ты будешь во дни полной луны жаждать человечьей крови и убивать ради этого питья. Со временем ты перестанешь испытывать нужду в людской пище, начнешь видеть в темноте ясно, как днем, слышать острее, чем сова и различать запахи лучше волка или собаки, силой же сравняешься с медведем. Ты перестанешь быть человеком и сделаешься они, демоном, ужасом лунных ночей. Ты познаешь наслаждения, недоступные смертным. Набравшись сил, ты совершишь свое возмездие. Вместе мы сведем род Гэн к пыли и праху. Что скажешь на это, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Монах мог и не задавать этого вопроса — он слышал, как возбужденно дышит мальчик и видел, как неистово горят его глаза.

— Да, — сказал юный Фудзивара, и вскинул голову, подставляя нежное горло. — Скорее сделай это, отшельник!

Монах взял его короткий меч.

— Я разрежу руку, — сказал он. — И буду осторожен, не бойся.

…Когда он насытился, когда ночь загремела и запела вокруг на разные голоса — тем же мечом он разрезал свою руку.

— Пей, — сказал он, прикладывая запястье к стынущим губам юноши.

Прошло еще время — совсем короткое. Мальчик сделал два или три глотка — этого было довольно. Смертный холод сковывал его теперь, и на белом лице жили одни глаза. Ему было страшно, монах читал это в его душе, как на раскрытом веере. Он страшился, что демон — а монах, несомненно, был демоном — обманет его.

— Бойся, — сказал монах. — Но не того, чего ты боишься сейчас.

Он сладко потянулся и поднял занавес над дверью. Весенняя луна пронизала ветхие стены, обрисовывая фигуру в дверях.

— Тебя ждут муки ада, — сказал монах, поворачиваясь к луне спиной. — Я забыл предупредить, но теперь уж ничего не поделаешь. Чтобы переродиться демоном, нужно пройти сквозь ад. Не всякому это дано, слабые просто умирают.

— Как… ваше… имя? — прошептал мальчик.

Дыханье было таким слабым, что человек не расслышал бы ни единого слова.

— Которое? — засмеялся монах. — Мое посмертное имя — Хакума. Когда пыль этого мира что-то значила для меня, я был Великим Министром Хорикава. Тебе это имя говорит хоть что-нибудь, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Мальчик боролся за жизнь из последних сил, пытаясь ухватить воздух широко раскрытым ртом — но сил его уже не хватало.

— О, ви… шен… ле… — монах скорее прочел это по губам, нежели услышал.

— продекламировал он нараспев.

…Прошло несколько дней. Мальчик выжил, в чем Хакума был уверен с самого начала. Он еще не вышел из забытья, в которое погрузило его перерождение; дыхание сделалось совершенно незаметным для человека, и если бы тело время от времени не трясло и не выгибало судорогой, любой сказал бы, что в хижине монаха под грудой тряпья лежит труп. Но Хакума чувствовал редкое биение сердца и наслаждался близостью душ мастера и птенца. Чувства этого полуребенка пробудили в нем то, что он считал давно отброшенным и забытым, его ненависть возродила старую ненависть, дремавшую в душе Хакума, точно дракон на дне озера. Род Минамото, род Гэн — отвратительная стая коршунов, привыкших клевать друг друга. Некогда Хакума потерпел поражение и бежал от Минамото, это верно — но издали, зализывая раны, он следил за тем, как его победитель, ненавидя себя, стареет, дряхлеет, умирает…

И не только эта, общая для всех людей, кара сбывалась над Райко — Хакума проклял его род, и проклятие сбывалось. Ёринобу, младший его брат, сделался предателем — и пусть предательство принесло ему почести и богатство, любовь между братьями была разрушена. Третий брат, Ёритика, был приговорен к ссылке за стычку с монахами. Райко лёг в могилу, зная, что удел его рода — междоусобная вражда.

Мальчик спит, усмехнулся Хакума, спит и не знает, что горная вишня ещё не зацветет вновь — как между Ёсицунэ и его старшим братом Ёритомо вспыхнет рознь, и голова одного из Минамото падёт, как уже пала голова третьего родича, Ёсинака из Кисо.

Монах любовался цветением вишен при свете дня — он теперь мог себе это позволить — и ночью, при свете луны, однако любимейшим его временем был рассвет. Зрелище рассвета в горах Ёсино в пору цветения сакуры, не могло утомить Хакума, хотя демон-отшельник созерцал его уже не первую сотню лет. Не написала ли дочь советника Киёхара в своих «Записках»: «Весною — рассвет…»?

Воспоминание о даме Сэй потащило за собой память о годе, когда она родилась. Тогда, столкнувшись с Райко, Хакума усвоил урок — нужно только ждать, и всё упадет в руки само. Ждать, ничего более. А время у них есть. У них есть всё время мира…

 

Свиток 1

Минамото-но Ёримицу, известный как Райко, [9] просит совета у Абэ-но Сэймэя; глава палаты Великого Учения гадает о судьбе своей дочери

Столица, 2-й год Анва

Старая усадьба на Пятой линии напомнила о том, как в старину Ёсиминэ-но Мунэсада, искавшему укрытия от дождя в таком же бедном и разоренном доме, поднесли блюдо из трав и дайкона, приложив вместо палочек для еды сливовые ветки с распустившимися уже цветами. Словно об этом доме речь и шла — даже расположен по-соседству: Пятый Западный квартал. Вот только сливы нет у ворот. Хотя доносится откуда-то аромат: до Нового года еще десять дней, неужели какая-то раньше времени зацвела?

— Вытащили из повозки, — Садамицу кончиком лука указал на широкую дорожку, прометенную в пыли крыльца подолом пятислойного девичьего платья. — Там она еще сопротивлялась. Здесь, как видно, уже нет.

Райко прошептал молитву Будде Амида и ступил на крыльцо. Пригнулся, входя в дом, но все равно задел шапкой-эбоси за перекошенную балку. Клекочущий серый ком обрушился сверху, обдал трухой, запахом мышей и птичьего помета — а потом, у самого пола взлетел и вырвался из дверей, словно бес, напуганный священными бобами в Сэцубун.

— Сова, — спокойно сказал Цуна. Кинтоки ругался, вытряхивая из волос мусор.

…Да, вряд ли он здесь дождался бы сливовых хаси — даже если бы пришел скоротать дождь, а не вытропить убийцу по кровавому следу. Дом был не просто запущен — заброшен. Несчастная не жила здесь в окружении постаревших служанок и сов. Её принесли сюда убивать.

Девушка лежала в дальних покоях. Ароматные шелка раскинулись по полу, как и черные волосы — на восемь сяку во все стороны. Найти ее было легко — по следу в пыли и проломленным бамбуковым занавесям. Тот, кто тащил ее во внутренние комнаты, не тратил времени. Почему тогда на улице не убил? Почему чуть ли не полквартала волок и в дом занес? Почему до внутренних покоев дотащил?

Она была похожа на куклу. Только голова этой куклы еле держалась на разорванной шее. И крови не было. Куклу взяли поиграть, разорвали и бросили. Райко присел и разжал кулачок убитой. Подцепил с мягкой ладошки несколько длинных, странно светлых волосков.

— Господину надлежит удаляться от скверны, — тихо сказал сзади Цуна. За его спиной сопели двое стражников-простолюдинов. Можно — нет, должно было — поручить тело им. Райко даже подумал об этом. Ему хотелось сделать что-то для девушки, чей скорбный дух, казалось, еще не покинул этого места…

— Позовите монаха, — сказал он стражникам. — Лучше всего — преподобного Гёсо из храма на перекрестке Четвертой и Западной Хорикава. Скажите — за мой счет.

Стражник, на которого Райко посмотрел при этом, тут же поклонился и вышел. Райко опять пригнулся, разглядывая тело — и понял, откуда запах сливы: рукава мертвой были пропитаны сливовым ароматом. Райко придал телу благопристойную позу, лицо шарфом прикрыл. Все, что нужно, он уже разглядел.

— Опять господин тюнагон? — спросил от дверей Садамицу.

А ведь он даже не посмотрел на отвороты верхнего платья девушки, где и в самом деле красовался личный герб господина тюнагона Фудзивара-но Канэиэ.

— Что ж, — Райко поднялся с колен, сбил пыль с одежды. — Значит, скоро узнаем, кем она была.

На свету волосы оказались рыжеватыми. Странно, вроде бы человеческие, а цвет какой-то собачий…

— Садамицу, поезжай в усадьбу господина Канэиэ.

Тот молча поклонился и отправился выполнять.

Сломанная одним ударом воловья шея — это ж какую силищу надо иметь? А вот и погонщик, которым проломили глинобитную стену. Видать, бросили от самой повозки и метнули сюда. И тоже крови нет почти, от удара умер.

Девица из усадьбы Хигаси Сандзё. Третья. Первая, дочь старшего конюшего, пропала без вести, вторая — прислужница первой супруги тюнагона — была найдена чуть ли не у самых ворот усадьбы. На улице, прямо в повозке. Разорванное горло, обескровленное тело — как здесь. Слуга убит страшным ударом по голове — лицо просто вмяли в череп. Быка взяли за рога и свернули ему шею. Быстро, нагло, в сотне шагов от караула на мосту через Хигаси Хорикава. И вот теперь — третья. Почему же на этот раз убийца с погонщиком расправился на улице — а жертву затащил в дом? Может, и первая девица лежит сейчас где-нибудь в такой же развалине — пища для лисиц и крыс? Послать людей обыскивать все заброшенные дома? К западу от Ниси Хорикава их сотни. Впрочем, от обыска, даже бесплодного, вреда не будет.

Райко вышел на крыльцо — от запаха старой пыли першило в горле. Кто жил в этом доме раньше? Соседи слышали крик — но только утром решились выйти и посмотреть, что там творится.

Хэйан. Тайра-но мияко. Девятивратный град. Столица мира и покоя. Райко огляделся — до чего же гнусное место этот Пятый Западный Квартал! Слева от дома — пустырь, справа — еще одна руина, напротив — усадьба еще жилая, но ее хозяйка еле сводит концы с концами, и дом скоро придет в такой же плачевный вид. Самое место оборотням и неупокоенным духам селиться. Впервые Райко пожалел, что никогда не уделял внимания колдовству и нечисти. Впору поверить, что в столице бесчинствует демон.

Но самым неприятным в деле было, как ни странно, даже не это. Самым неприятным была необходимость в ближайшее время поговорить хотя бы кратко с господином тюнагоном — который вряд ли соизволит снизойти к скромному чиновнику шестого ранга, пусть и высшего разряда. Только бы убитая не оказалась тайной дочерью господина Канэиэ. Господин тюнагон не отличался кротким нравом, и Райко не хотел даже гадать, чего он может наделать в припадке родительской скорби. Например, сослать некоего начальника городской стражи куда-нибудь на Цукуси, если не дальше. Райко оглянулся на трех своих вассалов, почтительно ожидающих дальнейших указаний.

— Цуна, ты бы поехал со мной на Цукуси? — спросил он.

— Зачем на Цукуси? — удивился Цуна.

Райко усмехнулся. Простая, но верная душа. Ему только в этом году сравнялось четырнадцать — но он вел себя с Райко так, словно был на десять лет старше, а не на шесть — младше.

— Если бы меня сослали туда, а отец приказал тебе остаться при нем — что бы ты выбрал, Цуна?

— Я бы покорнейше просил вашего батюшку отпустить и меня.

— А если бы он не отпустил?

— Да зачем бы я ему понадобился?

Славный Цуна…

— Я бы поехал с вами, — сказал Кинтоки. — А ежели бы господин Тада-Мандзю пожелал меня оставить при себе, ему пришлось бы искать цепь покрепче, чтобы меня приковать.

— Не больно-то ты ему нужен, — поддел Урабэ.

В отдалении застучали копыта: догото-догото! Садамицу — никто другой не погнал бы коня вскачь по улице среди бела дня. И, конечно, не удержится, чтобы через ограду не махнуть.

Не удержался.

— В доме господина Канэиэ пропала служанка Митико! — самурай начал говорить еще в седле, а закончил — спешившись и совершив поклон. Уж таков был Садамицу.

— Уехала вчера днем навестить мать — и не вернулась. Сейчас пришлют кого-то опознать и забрать тело. Господин тюнагон изволит пребывать в Дайдайри. Поедет ли господин туда, или изволит ожидать его вызова в управе?

— Поеду, — Райко уже подвели коня, Кинтоки подставил ему руки, чтобы помочь сесть в седло. — Ступайте домой и ждите меня там. Думаю, что обернусь скоро.

* * *

В канун Сэцубуна, да еще когда это первый праздник после годичного траура, хлопот у придворных дам полно: нужны свежие гирлянды и кусудамы, следует присмотреть за служанками, что выметают грязь из дворца, подобрать наряды государыне императрице, вдовствующей императрице-матери, вторым и третьим женам царствующего императора, его братьев-принцев, его сестрам и теткам-принцессам, наложницам, да и о собственном выходе заранее позаботиться, не откладывая выбор нарядов на последний день.

А уж если ночью на крыши и голые ветви деревьев лег припозднившийся снег — то как не перебраться на веранду, раздвинув сёдзи, затопив медную жаровню и любуясь сквозь занавесь заснеженным садом?

Шесть юных дам под надзором двух дам почтенных, время от времени поглядывая в сад, плели бумажные гирлянды для защиты от злых духов. А там, где шесть юных дам плетут гирлянды, там уж непременно начнут плестись и речи, которые иной почел бы и за нескромные, — о молодых куродо в их прекрасных зеленых нарядах, о придворных кавалерах — один другого изящней, один другого ветреней! Как вдруг дама Киё, сквозь занавесь выглянув, возьми да и скажи:

— А вот гляньте, что за красавчик там стоит у моста. Вот этот, пожалуй, даже изящней господина То-но бэн! И глаза какие печальные!

— В первый раз вижу здесь этого юношу, — покачала головой дама Оно. — Кто бы это мог быть? На нем платье чиновника шестого ранга — он и вовсе не должен быть допущен ко двору, но раз уж он здесь, так, наверное, кто-то его пригласил?

Тут все принялись обсуждать, какой из молодых кавалеров еще ни разу не являлся ко двору, и сколько ни называли имен, угадать не могли. Наконец решились вот на какую проделку: послали прислужницу тринадцати лет за тушечницей и кистью, а когда требуемое принесли, дама Киё, белый веер раскрыв, такие строки написала:

Не очень искусные стихи, но когда надо спешить — то до изысков ли? Юноша-то вот-вот уйдет…

Прислужница отнесла неизвестному красавцу веер и тушечницу с кистью: подскажите, мол, госпоже моей, как лучше закончить стихотворение. Тот стихи прочитал, и что же? Наклонился к девочке и тихо ей что-то проговорил. Замирая от любопытства, дамы ждали возвращения посланницы. Каково же было их разочарование, когда прислужница передала слова кавалера:

— Пусть благородная дама извинит простого воина, не искусного в сложении стихов. Никакого достойного продолжения для ее строк он сейчас придумать не в силах.

— Аварэ! — сказала дама Оно. — Да будь у него лицо хоть из жемчуга, если он так неотесан — что нам до него?

Тут изволила прийти дама Суэ, женщина в летах, сведущая во всех делах Запретного Города. Приходилась она супругой старшему смотрителю Дайдайри, в этом и заключалась причина ее осведомленности.

— Посмотрите, какой неотёсанный мужлан там, у катальпы, стоит, — пожаловалась ей дама Киё. — Кто бы это мог быть?

Дама Суэ, выглянув в щель занавеси, ответила с улыбкой:

— Кто же, как не Минамото Ёримицу, сын губернатора Сэтцу? Его ещё называют Райко. Он начальник городской стражи и первый стрелок во всей столице, а может, и во всей стране — так говорят. Однако что ему делать здесь? Я не слышала, чтобы человек его ранга из воинского дома был допущен ко двору.

— Невелика и потеря, — бросила дама Оно.

Тут к молодому человеку подошел мужчина постарше, одетый в платье чиновника четвертого ранга — и, перемолвившись словом, они ушли. Мужчина этот был хорошо известен при дворе — звали его Минамото-но Хиромаса, и занимал он не очень почетную, но и не очень обременительную должность хранителя покоев императрицы-матери. Службу свою он исправлял не вполне усердно — и не скрывал, что гораздо более интересуется священной музыкой гагаку, которую любил слушать, сам был большой мастер исполнять и для которой даже измыслил способ записи мелодий. Говорили, что в его руках играет и полено — хотя играющим на полене его никто никогда не видел; но вот любой другой инструмент, какой не зазорно взять в руки благородному человеку, пел у него в пальцах так, что содрогались стропила и пыль падала с балок.

— Они родичи? — спросила любопытная дама Ки.

— Нет. Разве что по линии божественного рода. Минамото из Сэтцу получили фамилию — дайте сочту — четыре поколения назад, а господин Хиромаса изволит быть внуком присоединившегося к богам императора Дайго. Отец его — принц крови господин Ёсиакира. Если бы господин Хиромаса не получил фамилию, то…

Дама Суэ никогда не упускала случая прихвастнуть познаниями в родословии всех, ведущих свое происхождение от потомков Аматэрасу. Ее многозначительное молчание все поняли правильно: если бы господин Минамото-но Хиромаса не получил фамилию — он был бы в списке претендентов на престол впереди царствующего государя Рэйдзэй, хотя и позади своего дяди, Левого министра господина Минамото-но Такаакира. Однако что зря толковать о несбывшемся и невозможном?

— А что же хранителю покоев нужно от начальника городской стражи? — продолжала расспросы дама Ки.

Никак иначе этот вопрос не мог быть задан — начальнику городской стражи пришлось бы долго добиваться чего-то от хранителя покоев императрицы-матери, если бы тот сам не захотел побеседовать.

— Не знаю, — дама Суэ чуть-чуть улыбнулась. Даже не улыбнулась, а уголки рта слегка раздвинула — чтоб не пошли трещинами белила. — Возможно, это как-то связано с бесчинствами демона в посаде.

Тут уж, конечно, любопытство разобрало всех, да так, что еще немного — и дамы совсем бы забыли о приличиях.

— Четыре дня назад одна из прислужниц господина тюнагона Фудзивара-но Канэиэ отправилась к родителям на Восьмую улицу — и от ворот усадьбы толком отъехать не успела, как приняла злую смерть. Страшное дело — быку шею свернули, погонщику голову оторвали, девицу же словно бы загрызли. А нынче утром как будто найдена еще одна — и снова из дома тюнагона Канэиэ!

— Ох! Как страшно, как страшно! — дамы запричитали в голос. — Не иначе как чей-то могучий дух не может успокоиться после смерти. Кого это господин Канэиэ так обидел, что за покойник так свирепствует? Ох, если считать обиженных господином Канэиэ — не хватит пальцев на руках у всех здешних дам, вместе взятых! Но вот кто способен распознать злого духа? Сэймэй, конечно же, Сэймэй! Не он ли утихомирил растревоженный дух Фудзивара-но Наканари? А что призрак принца Савары перестал терзать столицу — также его рук дело!

— А правда ли, — спросила дама Оно, — что Хиромаса водит с Сэймэем дружбу?

О, тут-то все забыли о молодом невеже, и принялись наперебой пересказывать самые занимательные истории — о том, как демон украл из дворца чудесную бива, а Сэймей при помощи Хиромасы вернул ее обратно, и о девице, от которой Сэймэй отвадил ухажера-выдру, и о том, как Сэймэй по просьбе господина Великого Министра Кудзё убил жабу простым ивовым листком, а там заговорили о других таинственных происшествиях, и в конце концов все сошлись на том, что надобно соблюдать осторожность и в ночное время дома не покидать — да и в дневное остерегаться ездить без охраны.

— А кстати… — тут глаза дамы Суэ сощурились, — говорили, что чья-то повозка, запряженная белым быком с красной спиной, все утро стояла у Ниси О-мия, где начальник городской стражи упражнялся в стрельбе из лука.

— Кажется, у дамы Хэй бык белый, с красной спиной, — проговорила дама Киё. — А впрочем, мало ли таких быков в столице.

Дама Хэй, дочь капитана Правой Внешней стражи Тайра-но Корэнака, зарумянившись под слоем белил, опустила голову и ничего не сказала.

* * *

Минамото-но Хиромаса — таково было всеобщее мнение — обладал безупречным вкусом не только к священной музыке, но и ко всему остальному. В небольшой комнатке, отведенной ему во дворце Дзёнэйдэн, все было устроено так, чтобы радовать глаз — и слух, если хозяину приходила охота поиграть на бива или на флейте.

Прозвище «Господин Осени» подходило пожилому чиновнику как нельзя лучше — и не только потому, что в его ведомстве находились Осенние Палаты. Смолоду Хиромаса, как говорят, был невзрачен — лицу недоставало нежной округлости, чертам тонкости, волосам мягкости и длины. Если бы не остроумие да не божественная игра на флейте — пожалуй, ничем не мог бы он пленить сердце красавицы. Однако будучи из тех мужчин, кого лета только красят, в свои пятьдесят он стал более видным кавалером, нежели многие юноши, не говоря уж о ровесниках, чьи миловидные лица с годами расплылись, округлые щеки обвисли, а длинные волосы изрядно поредели. Хиромасу же луны и дни лишь шлифовали, как бронзовую статую. Лицо Хиромаса брил гладко, бородки или усов на китайский лад не отпуская, пудрой не пользовался и бровей не чернил — и оттого не казался ни моложе, ни старше своих пятидесяти лет. Виски его плотно прихватил иней, а брови только слегка тронул — но глаза, большие и внимательные, не подернулись мутью годов, и говорили, что не одна дама, завидев блеск в этих глазах, оставляла ночью сёдзи в своей комнате приоткрытыми. И то: алые листья клёна цветущей вишне красотой разве уступят?

Руки бывшего начальника Левой Стражи выдавали крепкую дружбу с мечом и луком, а под складками просторного сокутай угадывалась фигура стройная, как у двадцатилетнего Райко. И нес себя господин Хиромаса так изящно и легко, как Райко никогда не удавалось двигаться в придворных одеждах. В другое время Райко смутился бы этим сравнением, теперь же смущаться не стал — не до того. В глазах еще стояли разметанные в пыли шелка убитой девицы, в ушах звенели презрительные слова, что бросал ему господин тюнагон Фудзивара Канэиэ, из дома которого были убитые прислужницы. Много при дворе людей, положением выше тюнагона — но господин Канэиэ изволит быть родом из северных Фудзивара, он сводный брат императрицы-матери государя Рэйдзэй, он член Великого Государева Совета — а потому начальник городской стражи должен в его присутствии сидеть, склонившись, головы не поднимая — даже если бы на его совести не было двух нераскрытых убийств. Потому что при дворе даже кошки изволят состоять в пятом ранге, а сам Райко — в шестом.

Хранитель покоев велел подать сладкого сакэ и к нему — рисовых пирожков с острой начинкой. Райко не знал, отчего господин Минамото — случайно, по его словам, — услышав гневные речи тюнагона, проникся сочувствием к такой мелкой птахе, как он — однако был рад, как говорится, и за паутинку ухватиться.

Говорили поначалу о пустяках, Хиромаса расспрашивал о делах в восточных провинциях, о здоровье отца и братьев — но видно было, что только ради приличия. И лишь после того, как обсудили всех предков Райко, вплоть до сиятельной особы Шестого принца, Хиромаса соизволил перейти к делу.

— Положение ваше, надо признать, весьма скверное, и даже не потому что чуть ли не беса подозревать приходится, а потому, что за всем этим чувствуется рука человека, сидящего высоко.

Тут один слуга внес на лаковом подносе закуску и сакэ, а другой — жаровню с пылающими углями. Господин Хиромаса примолк, ожидая, пока оба, исполнив свою службу, выйдут из покоев. Райко приметил, что по правую руку от них — веранда, выходящая в сад, а по левую — освещенные комнаты, так что если бы кто-то начал подкрадываться, чтобы послушать разговор — тень его непременно упала бы на сёдзи. А господин Хиромаса, увидев, что Райко это приметил, улыбнулся.

— А в таких случаях, — продолжал господин Хиромаса, — будет ли найден преступник, нет ли — вы все одно наживете могущественного врага. Если демона не отыщете — будет против вас враждовать господин Канэиэ. Если отыщете — кто знает, чью злобу возбудите… Бедственное ваше положение возбудило в моем сердце жалость.

— Признательность сего жалкого человека никакими словами выражена быть не может, — глубоко поклонился Райко.

— А вы выпейте сакэ — язык-то понемногу и развяжется, слова отыщутся…

Подавая пример, Хиромаса первым взял в руки чашку из китайского фарфора — голубого, хэнаньской работы. Райко теперь неловко было отказываться, хотя он собирался. Юноша взял чашку, согрел руки, пригубил.

— А доводилось ли господину Хиромасе когда-либо сталкиваться с духами и нечистью? — Райко посмотрел в опустевшую чашечку.

— Нет, не доводилось. Хотя россказней я слыхал немало. Горожане, простой народ, готовы видеть под каждым кустом кицунэ, а в каждой луже — каппу. Ночные грабители, бывает, раскрашивают лица и выдают себя за они, чем нагоняют страху на людей. А впрочем, их нравы вам известны. Да и кугэ суеверны не меньше простолюдинов. Не иначе как до вас дошли слухи о том, что свою бива я выиграл в состязании у демона, что тревожил людей возле ворот Расёмон?

Райко, улыбнувшись, кивнул. Сакэ согрело ему руки и внутренности в этот холодный и полный горестей день.

— Он не был демоном, — вздохнул Хиромаса. — Просто грабителем. Но на бива и впрямь играл искусно, а инструмент оказался дивный, китайской монастырской работы…

Господин Хиромаса вдруг задумался, сдвинув брови. Райко показалось, что он смотрит куда-то сквозь мир вещей, словно бы видит незримое для других.

— Да, так вот что вам стоит сделать, — медленно проговорил Хиромаса, возвращая взгляд к лицу собеседника. — Подите-ка вы к Абэ-но Сэймэю.

Абэ-но Сэймэй! Кто в Столице не знает этого имени? Дама Суэ, вспомнив дни своей молодости (ах, и ее сердце при звуках флейты Хиромасы билось чаще!), со всеми подробностями рассказала бы, как молодого и чуть ли не безродного (отец-то из Абэ, да мать, поговаривали — кицунэ, лиса-оборотень!) колдуна-гадальщика представил ко двору молодой Минамото-но Хиромаса, в то время капитан Правой Стражи Дворца. Тёмная там история была, тёмная и странная, один человек в ссылку на остров Цукуси пошел, иные в отдаленных провинциях чины получили — подробностей и не узнать теперь, известно лишь только, что царственная тётка Хиромасы, супруга сокрывшегося государя Мураками, очень после того дела благоволила племяннику и Сэймэю. И когда именно её сын под именем государя Рэйдзэй изволил занять престол, благоволение сие усилилось. Однако Хиромаса почетное назначение в Осенние Покои принял, а вот Сэймэй предложение стать главой Палаты гадальщиков со всей вежливостью отклонил — и продолжал себе жить уединенно на улице Цутимикадо в окружении слуг-сикигами, которых он нарекал именами разнообразных насекомых.

— Премного благодарю за совет, — Райко согнулся в поклоне.

— Совет дан от всей души, — Хиромаса разлил сакэ. — Когда-то я был так же молод, как вы… Стремился служить государю изо всех своих сил и накликал на себя вражду могущественного человека. Если бы не Сэймэй… Его сила, видите ли, не в знании Пути Тени и Света. Не только в знании, так вернее будет сказать. Гадателей при дворе достаточно, среди них есть и мастера своего дела — но Сэймэй наделен необычайно острым умом и, что ещё важнее, сведущ не только в делах духов и божеств, но и в делах человеческих. Если бы Сэймэй хотел, он бы стал не то что главой ведомства предсказаний и пророчеств, а и канцлером… Однако он не хочет.

А не потому ли, подумал Райко, пренебрегает властью Сэймэй, что может заполучить её столько, сколько ему нужно, в любой день и час? И не потому ли сам господин Хиромаса не участвует ни в каких интригах двора, предаваясь музыке?

— Господин Канэиэ не напрасно беспокоиться изволит, — Хиромаса опростал чарку и снова наполнил. Райко под его взглядом пришлось пить. Острая начинка на зубах скрипнула, на языке вспыхнула. — У него недавно родился сын, и он отправил посыльного к Сэймэю — погадать о судьбе мальчика. Духи открыли, что дитя оправдает все отцовские надежды. Видимо, надежды эти простираются весьма далеко.

— А господин Канэиэ… со многими поделился своей радостью?

— Вы же знаете, как это бывает, — усмехнулся Хиромаса. — Большой дом, где много слуг — как пчелиный улей. Можно ли сделать так, чтобы он не гудел?

— Если бы господин тюнагон послал к гадальщику письмо, в котором попросил его доверить волю богов бумаге, а с письмом отправил неграмотного слугу — ничего бы не случилось… или мы бы точно знали, где лодка подтекает.

— Так или иначе, он этого не сделал. Кроме того, Сэймэй не всегда беседует с духами вполголоса. Иногда они заявляют о себе… весьма решительно. Я видел.

Господин Хиромаса налил в чашечки остатки сакэ, отставил пустой сосуд.

— У вас в руках один конец нити. Второй же держит кто-то совсем близко от нас. То, что я вам скажу сейчас, не должно покинуть ваших уст.

— Они запечатаны, как Могила Полководца, - пообещал Райко, придвинув голову к голове Хиромасы.

— Могила Полководца издает громы в преддверии смуты, — усмехнулся Господин Осени, а потом почти бесшумно сказал: — Государь Рэйдзэй высочайшее желание об отречении высказывать изволит.

— Как? — изумился Райко. — Ведь Лик Дракона сокрылся всего полтора года назад! Только недавно одежды переменили!

— И тем не менее, высочайшее здоровье не так хорошо, как думалось нам поначалу. Увы, в пыли этого мира темнеет даже тело Государя. И надо сказать, что не каждый, кто близок к Хризантемовому престолу, крепко удерживает яшму верности. Есть и те, кто желал бы скорейшего отречения Государя.

— Что же это за люди?

— Нехорошо говорить, что помутились воды реки Мимосусо, - Хиромаса приподнял брови и посмотрел в чашку с некоторым удивлением, как будто воды реки помутились прямо там.

Райко отшатнулся, не решаясь произнести вслух имя принца Тамэхира. Или Морихира? Да нет, тот еще дитя! Что Хризантемовый трон, опора государства — давно уже игрушка вельмож, Райко понял вскоре по прибытии в столицу и вступлении в должность. Понял, но отказывался верить своим глазам, ушам и разуму. Ибо если Государь — не отец страны, но всего лишь кукла, которую можно посадить на престол — а можно и сменить на другую, более удобную, если так — то ради чего тогда жить и ради чего умирать воину?

— Неужели господа Фудзивара позволят кому-то другому решать, кто будет следующим? — спросил он горько.

— Господа Фудзивара столь многочисленны, а интересы их столь разнообразны, что нет на свете вопроса, по которому у всех Фудзивара сердце на одну сторону ляжет. Даже если вести речь только о Северной ветви, то в Государевом Совете все не поместятся. Господин канцлер не молод, за его плечами полный круг лет, и неизвестно, что случится раньше — отречение юного государя Рэйдзэй или смена верховного канцлера.

— Простите этому воину его невежество, — опустил голову Райко, — но кто мог бы претендовать его на пост в этом случае?

— Это зависит от того, кто займет императорский престол. У государя двое братьев, которые могли бы взойти на трон: министр церемоний и обрядов принц Тамэхира и юный принц Морихира. Принц Тамэхира женат на дочери моего дяди, господина Левого министра Минамото-но Такаакира, и хотя проживает в палатах наследного принца, ночует большую часть времени у своего тестя. Принц Морихира еще дитя, но за него сговорили дочь Великого министра, и он живет со своим дядей и будущим тестем во дворце Хорикава. Великий министр Хорикава, Правый министр Фудзивара-но Канэмити и господин тюнагон Канэиэ, хоть и братья, но дружбы между старшими и младшим нет с тех пор, как Великий Министр отдал за государя свою дочь. Она родила уже двух детей и носит третьего. Если это будет мальчик… вы сами понимаете, как высоко взойдет звезда господина Великого министра. Нет сомнения, что он будет стремиться к должности императорского регента, а затем — и канцлера. Господин тюнагон Канэиэ также отдал за государя дочь, но она еще почти дитя, и я не думаю, что она сможет в ближайшее время родить наследника. Господину Канэиэ, сами понимаете, выгодно, чтобы все оставалось как прежде — по меньшей мере до тех пор, пока его дочь не войдет в детородный возраст. Великому министру Хорикава отречение выгодно — но невыгодна спешка, особенно если его дочь родит девочку. А вот Левому министру отречение выгодно, и выгодна спешка: принц Тамэхира уже совершеннолетний, а дочь министра, говорят, уже не та, что прежде… Но если принц Тамэхира взойдет на престол и вознесет своего тестя до должности Великого Министра, а затем, возможно, и регента — то нет сомнений, что Минамото оттеснят Фудзивара от престола. Поэтому я полагаю, что против Левого министра и принца Тамэхира все трое братьев Фудзивара, о прежних распрях забыв, как один, действовать будут.

У Райко кружилась голова от такого потока сведений.

— Но зачем убивать девушек из дома тюнагона? — спросил он, теряясь.

— Да откуда же мне знать, — изумился господин Хиромаса. — Возможно, господина тюнагона хотят запугать, чтобы он не мешал интригам Левого министра… Или ему мстят за какие-то старые дела. Говорят же при дворе, что государя терзает мстительный дух главы податного ведомства — так отчего бы еще какому-нибудь знатному мертвецу не ополчиться на господина тюнагона? Возможно, человек или нечеловек, стоящий за этими убийствами, ненавидит всех северных Фудзивара — но добраться до господ Великого и Правого министра не в его силах. Однако очень может статься, что я ошибаюсь, и разговоры об отречении государя просто совпали с этими смертями. Случайность и ничего более. У господина Канэиэ хватает врагов. Например, будь я родственником его второй супруги, я бы затаил на него сильную обиду…

— Этот воин в придворных делах невежествен, — Райко склонил голову. — Ваша помощь просто неоценима, но едва ли сей человек удостоится чести прибегать к ней каждый день.

Господин Хиромаса помолчал, а потом, не понижая голоса, внезапно спросил:

— У вас есть веер, господин Ёримицу?

— В такой холод? — удивился Райко.

— Веер нужен не только в жару. Он человеку, хоть сколько-нибудь утонченному, совершенно необходим в любую погоду. На веере можно изящным образом подать письмо или цветок, или еще какую-нибудь мелочь подобного же рода. Веером можно укрыть лицо, которое выдает чувства, не приличествующие моменту… Или напротив — приличествующих моменту чувств показать не способно… На веере можно послание написать… кстати, что за веер показывала вам та юная прислужница?

— О… — Райко уже и думать забыл о девочке. — Там были какие-то стихи… Что-то про имя птицы на ветке, припорошенной снегом. Меня попросили их закончить — но мысли были заняты другим, и…

— Понимаю, — медленно кивнул господин Хиромаса. — И вы, стало быть, так и ответили ей — вам-де недосуг, вы закончить песню не можете?

— Признаться неловко, но что-то в этом духе я и сказал, — усмехнулся Райко.

— Ах, какая оплошность! — господин Хиромаса даже щелкнул языком. — А ведь отец вашей матушки прославленным поэтом изволил быть. Неужели от нее вы не получили должного наставления в искусстве песни?

— Если бы дела мои обстояли немного иначе — я бы с охотой принял участие в забаве, но…

— Ни слова более, друг мой. Вы сегодня серьезно испортили свою репутацию. Сколько ваш почтенный батюшка отдал за вашу должность?

Райко опустил глаза. Когда же придет конец этим унижениям?

— Восемь тысяч кан серебра, — прошептал он.

— Полно, господин Ёримицу. Не вам нужно стыдиться — а тем, кто при назначении на должность требует удобрения для своей пазухи. Однако восемь тысяч кан — стоимость хорошей усадьбы. А вы делаете все, чтобы эта жертва отца была напрасной.

— Я стараюсь как могу, — почти сквозь зубы ответил Райко.

— Но вы не понимаете, где именно нужно усердствовать. Господин Ёримицу, я все больше укрепляюсь во мнении, что вам нужна женщина.

Юноша поднял глаза в изумлении.

— Я разумею не плясунью, которую призывают в дом для увеселения глаз и плоти, — продолжал все так же спокойно Хиромаса. — Но даму благородную, утонченную и зрелую, способную наставить вас во всех тонкостях придворной жизни. Если бы… ну, скажем, сострадание к даме Кагэро сподвигло вас на то, чтобы послать ей письмо-другое, а там, глядишь, между вами завязалась бы дружба, вы бы ее одинокую печаль рассеяли, а она бы придала вам лоска — так из двух бед сложилась бы выгода.

Дама Кагэро! Супруга тюнагона Канэиэ! Райко смотрел на Господина Осени во все глаза — и отказывался им верить.

А впрочем, подумал он вдруг — почему бы нет? Это столица, здесь не то, что на востоке. Разве сам он не видел каждое утро уходящих задворками красавчиков с волосами, распущенными после ночи любви? Отчего он уже год живет в столице дикарем, и когда нужна женщина — призывает певичку Тидори? Почему не приударит за знатной красавицей — да хотя бы за одной из тех, что как бы ненароком катаются в своих экипажах мимо, когда он на поле упражняется в стрельбе? Или за той же дамой Кагэро — что дурного в том, чтобы скрасить ее одиночество, если муж ею пренебрегает?

— Я в высшей степени благодарен вам за столь ценный совет, — сказал он.

— Ах, советы — весьма дешевый товар, — господин Хиромаса сделал веером небрежный жест. — Их может давать любой, у кого есть язык. Если вам и в самом деле хоть какая-то польза от них будет — загляните ко мне в гости, расскажите об этом.

И господин Хиромаса, давая понять, что разговор окончен, потянулся к стойке с бива.

* * *

Господин Киёхара, начальник Палаты Великого Учения, не собирался скрывать досады по поводу гадания, которое дал ему Сэймэй относительно новорожденной дочери. Понятно, что женщина, не рожденная в доме Фудзивара, не сможет сделать своих детей наследниками Хризантемового престола, но ведь в доме Фудзивара хватает мужчин, которые могли бы в будущем составить выгодную партию. Да вот хотя бы дитя советника Канэиэ, в этот же год рожденное: весь город уже знает, что Сэймэй напророчил младенцу блестящее будущее! И если сладить брак выгодно, то пусть не внукам — но правнукам, возможно, выпадет судьба носить Драконовые одежды!

Однако, повертев в руках и проложив ко лбу первый локон девочки, почитав заклинания и посмотрев в хрустальный шар, застыв на несколько минут в божественном исступлении, Сэймэй все же не смог сказать господину Киёхара ничего утешительного. Девочка будет свитской дамой — да что в этом особенного? Конечно, девочка из дома Сэй станет свитской дамой, как все женщины рода… Неудачно замуж выйдет… Нет, не то, не то хотел услышать господин Киёхара. Но что поделаешь, придется платить — Сэймэй, по крайней мере, всегда говорит правду…

…Сэймэй молча глядел, как гость передает деньги через служанку Скрипучку. Он никогда не касался денег, пока она не отмывала их золой и щелоком: слишком много было на них чужих рук, слишком много обрывочных откровений обрушивалось на него зараз. Гости не возражали: чудачеством больше, чудачеством меньше…

Сэймэй мог бы поведать господину Киёхара о том, что в этот раз откровение было очень ярким и сильным. Словно ветры со всех восьми концов света подхватили его и подняли ввысь. Он слышал и варварские языки, о которых в Поднебесной и понятия не имели, и японскую речь — миллионы людей, и варваров и детей Ямато, повторяли имя вот этой маленькой девочки, чей локон отец убирал теперь в рукав — будущей младшей советницы Сэй. Он видел тонкую белую руку, выводящую на плотной дорогой бумаге знаки: «Весною — рассвет…» Он слышал, как ветер тысячелетий листает страницы этой книги. И понимал, что господин Киёхара, узнав об этом, расстроится гораздо сильнее…

— Минамото-но Райко скачет сюда, — прошептал из-под пола Стрекоза.

— Господин Киёхара, — окликнул Сэймэй уходящего гостя. — Если в воротах вас толкнет юный господин Райко — вы уж не обижайтесь. Нынче для него выдался скверный день.

…На воротах усадьбы Сэймэя начертана была пятиконечная звезда — фигура, как известно, в искусстве Пути весьма употребительная. Открыл ворота вовсе не дух-сикигами, а мрачный парень с неприбранными волосами. Ничто в саду и в доме решительно не походило на россказни, которых Райко наслушался по самые брови. И сад-то был обыкновенный, не слишком, правда, ухоженный, и дом как дом. А в гэнкане Райко чуть не сшиб с ног почтенного начальника Палаты Великого Учения.

— Мне нет прощения! — юноша в пояс поклонился человеку, равному по знатности и высшему по рангу.

— Ах, молодой человек, можно ли так носиться? — покачал головой господин Киёхара. — А впрочем, у вас был скверный день, и зла на вас я не держу, — с этими словами господин Киёхара сел в паланкин, двое слуг подняли его на плечи, и все тот же парень с неприбранной шевелюрой закрыл за ним ворота, после чего мотнул головой: дескать, ступайте за мною.

Дом Сэймэя находился на улице Цутимикадо — хоть и примыкающей вплотную ко дворцу, но сзади. По ней везли во дворец припасы и дрова, по ней же вывозили отбросы и все нечистое — оттого среди знатных людей улица считалась не лучшим местом для жилья. Сэймэй, принадлежа к роду Абэ и будучи человеком небедным, мог бы позволить себе жилище получше — но его, кажется, веселило, что, приходя к нему за гаданием или помощью, знатные люди вынуждены останавливать свои повозки и паланкины рядом с телегами водовозов, торговцев и мусорщиков…

Когда Сэймэй, сидя ко входу спиной, сказал:

— Не Минамото ли Райко пришел ко мне за советом? — юноша не удивился. Хотя слуга не докладывал при нем о звании гостя, и даже не спросил о нем — он мог видеть Райко через ограду и предупредить заранее.

Сэймэй соизволил наконец повернуться к гостю лицом и, улыбнувшись лукаво, сказал вдруг:

— Где исток её рода — не подскажет ли ветер восточный?

— Что? — оторопел Райко.

— Так следовало бы завершить стихотворение.

Стихотворение? Райко снова вспомнил трепещущий в руках хорошенькой прислужницы веер. Да, действительно, эти две строки замкнули бы стихотворение… Погоди-ка, откуда Сэймэй знает о стихе?

Видимо, удивление отразилось на его лице, потому что Сэймэй довольно улыбнулся и пригласил сесть.

— Благодарю, — несколько сдавленным голосом сказал Райко, присаживаясь на дзабутон.

Что было удивительно в облике Сэймэя — так это то, как молодо он выглядел. Райко еще с детства помнил рассказы о его проделках, этот человек примерно одних лет с господином Хиромаса должен был быть, а между тем смотрелся на тридцать, не более!

Да ещё глаза. Необыкновенно светлые, почти желтые — рысьи…

— Вы прибыли поговорить со мной о беде в усадьбе Хигаси Сандзё?

— Да, — Райко кашлянул. — Две прислужницы господина Канэиэ убиты самым безжалостным образом, одна пропала без вести. Кроме них, исчезли еще несколько молоденьких девиц. Одних похитили из собственных домов, другие не вернулись из поездок… Мне не сразу пришло в голову, что эти события могут быть связаны между собой, потому что…

— Потому что у вас и так полны руки хлопот. Разбойничьи шайки бесчинствуют в окрестностях столицы, а у вас не хватает людей. Господин тюнагон изволил сегодня распекать вас как школяра — а ведь вы уже третий месяц выплачиваете людям жалование из собственных средств, потому что казна ничего вам не дает…

— Вы необычайно осведомлены, господин Сэймэй.

— Искусство предсказаний требует не только знания Тени и Света, но и осведомленности в делах повседневных. Иначе иной раз не поймешь, к чему относится тот или иной знак.

Между ними как бы сам собой возник столик, кувшинчик с сакэ и тарелки с закусками, и Райко оглянуться не успел, как уже пригубил чашечку.

— Вот ради этой осведомленности я и посмел нарушить ваш покой, почтенный Сэймэй.

— Вопреки общему мнению, я знаю многое — но далеко не всё на свете. Если вы расскажете мне об этих девушках, с самого начала — вы очень поможете моему колдовству.

Райко, не торопясь и как можно подробно, изложил всю историю. Началось примерно месяц назад — из Хигаси Сандзё пропала молодая девушка, дочь старшего конюшего. Девушки в столице, надо сказать, пропадали и раньше — иных похищали и продавали в веселые дома, иные бежали с кавалерами — а потом нередко оказывались там же, иные делались жертвами грабителей и погибали как нежеланные свидетельницы… Кого-то удавалось найти, кого-то нет. Но тут Райко ясно дали понять, что господин тюнагон крайне заинтересован в поисках прислужницы. Возможно, у него что-то с ней было, дело обычное. Принялись искать, все столичные веселые дома перетрясли, сборщиков трупов из храма Гион расспросили, в женских монастырях справлялись — не поступала ли новенькая — приметы по заставам разослали… Неделю суетились, и все без толку — как вдруг погибла младшая прислужница жены тюнагона. Среди бела дня, в людном месте. Как?! И вот теперь — третья, по слухам — побочная дочь тюнагона (то-то он рвет и мечет)…

— Я хочу сказать, господин Сэймэй, что красивых девушек мог похитить любой бандит — на продажу. Но взрезать горло и выпить кровь… шею свернуть быку… Боюсь, мы имеем дело не с существом из плоти…

— Существо не из плоти не ломало бы шею быку, господин Райко. У них немного другие… способы воздействия. Значит, первая была убита у ворот Хигаси Сандзё… Вторая — на окраине, в Западном Пятом квартале… Господин начальник стражи, если вы готовы воспользоваться моим советом — то я бы ловил демона в канун Сэцубун, на проспекте Судзаку, напротив ворот Расёмон. А кроме того, я бы выставил караулы в Восточном Пятом квартале и на углу Западного Третьего возле Ниси Хорикава.

— Вы считаете, господин Сэймэй, что эта нечисть охотится определенным образом? Или творит ритуал?

— Я пока не знаю, что мне считать. Канун Сэцубуна это покажет. А кстати, господин начальник стражи — говорили вам или нет, что вы замечательно хороши собой? Я полагаю, незачем рисковать жизнью какой-нибудь девушки…

— А разве нечисть не отличит женщину от мужчины?

Хозяин дома улыбнулся.

— Отличит. Но не придаст значения.

 

Свиток 2

Минамото-но Райко, переодевшись женщиной, выслеживает демона; на дом господина тюнагона Канэиэ вешают колчан

Раннее сонное утро в третьей четверти часа Быка — время странное для прогулок, но не в канун Сэцубуна. Ожидая праздничного шествия по улице Судзаку, люди с ночи выбирались занимать места — иначе к назначенному часу уже и не протолкнешься.

Снег, припорошив землю с утра, подтаял за день, превратив пыль в грязь — а к ночи опять ударил легкий морозец, и грязь схватилась ледком. Повозка ехала неровно, приходилось все время держаться за поручни — да и бык не пытался идти плавным шагом, не нравилось ему, что в такую морозную рань заставили его покинуть стойло и тащить возок… Глухо мычал бык, жаловался на жизнь небесному собрату.

Наконец тряска прекратилась.

— Мы на месте, — сказал Цуна. Запинка в его голосе выдавала смущение: он не знал, как в этом положении обращаться к Райко: сказать «господин» — можно испортить все дело, сказать «госпожа» язык не поворачивался. Наконец, он нашелся: — Проспект Судзаку!

Через какое-то время к повозке подбежал Хираи Хосю, переодетый торговцем сладостями.

— Все пока тихо, — сказал он, наклоняясь вроде бы поторговаться со слугой. — Несколько знатных особ заняли места вдоль проспекта Судзаку, немного торгашей вроде меня — больше не видать никого.

Судя по голосу, его эти пляски саругаку с переодеванием забавляли. Ну что ж, вздохнул Райко, кутаясь в стеганую накидку на вате — хоть кому-то весело…

Усуи и Урабэ, как было условлено, оделись монахами и, судя по звону колец на посохах, попрыгивали, согреваясь, на другой стороне улицы.

Райко, разминая пальцы, подбирал новую мелодию на флейте. Цуна и Кинтоки принялись играть в кости. Фонарь они поставили так, что им не было видно почти ничего — зато герб дома Фудзивара на кузовке виден был очень хорошо. Прошло какое-то время, у Райко закружилась голова от игры — и он, отложив флейту, просунул руки под накидку, скрывающую флягу с кипятком: во-первых, пальцы не должны задеревенеть, в любой миг может возникнуть нужда схватиться за меч. А во-вторых, если его лицо, покрытое слоем пудры, с нарисованными бровями и губами, могло кого-то обмануть, то сильные руки, привычные к мечу и луку, выдали бы мужчину мгновенно. Может быть, убийца видит не глазами, может быть Сэймэй прав, и для чудища не важно, кто перед ним — женщина, мужчина или бык, но ошибиться не хотелось.

…Третью девушку нашли, как Сэймэй и предполагал, в Пятом Восточном квартале. Стража ничего не заметила, поскольку убийство произошло в маленьком храме Инари, а жертвой была мико. Убийца, как и в первые два раза, оказался сверхъестественно ловок и быстр, девушка умерла, не успев даже крикнуть… Из ряда прочих это преступление тем выбивалось, что покойная никакого касательства к дому Фудзивара и господину Канэиэ не имела. Труп несчастной обнаружили только наутро, а стража всю ночь ходила в двух шагах от него…

Впрочем, на стражников Райко почти не надеялся. Мало кто из них хотел встретиться с существом, которое ударом кулака ломает шеи быкам.

Время шло. Начался час Тигра, люди Райко, расставленные по всему кварталу, мерзли, изображая кто уличного торговца, кто бродягу. Остывала вода во фляге.

Трижды кто-то проходил либо проезжал мимо — но каждый раз это была ложная тревога: спешили на празднество ранние пташки. Райко, чувствуя, что начинает задремывать, сбросил ватную накидку — чтобы холод не давал уснуть.

— Несут паланкин, — сказал Цуна, докладывающий о любом движении на улице. — Очень странно — идут быстро, а фонарей не зажигают.

Может быть, привыкли. Или не хотят привлекать внимание?

— Задержи их. Спроси, что за люди.

Цуна вышел на середину улицы и, фонарем раскачивая, идущих окликнул. Носильщики остановили свой ровный, почти бесшумный бег. Изящный кавалер вышел из паланкина в тот же миг, как сквозь тучи на минуту проглянула луна. Подошел к повозке — и даже шелк одежды не зашелестел.

— Ах, что за приятная неожиданность! Только что я сожалел, что мне не с кем коротать часы ожидания — и вот боги послали мне прекрасную даму, которая тоже хотела бы развлечься беседой, — сказал он, глядя в занавешенное окно.

— А откуда почтенному господину знать, что госпожа красива? Может, она стара и седа? — спросил Цуна, не забыв толкнуть Кинтоки в плечо — мол, не спи.

Кавалер улыбнулся. Тень от шапки скрывала верхнюю часть его лица, но тонкие губы и подбородок с ямочкой было видно в свете фонаря. Отвечать слугам-простолюдинам он и не подумал.

— О чем же мы побеседуем? Не заняться ли нам составлением стихов по случаю?

— Для начала хотелось бы, — проговорил Райко как можно более тихим и высоким голосом, — узнать драгоценное имя кавалера, пожелавшего почтить несчастную своим вниманием.

— Мое имя слишком незначительно, чтобы дама из рода Фудзивара могла слышать о нем, — кавалер снова поклонился. — Друзья зовут меня Мангэцу.

«Полная луна», вот как? Ну что ж, поиграем и мы…

— Какое совпадение! — пискнул он. — Подруги зовут меня Фуюцукими — я люблю смотреть на луну. Вот говорят, что в зимней луне вовсе очарования нет. Хороша-де только осенняя луна. Однако если морозной ночью небо ясно, то воздух необыкновенно чист, и лунный свет придает невообразимое очарование даже вещам обыденным…

— Ваши суждения необычайно тонки, — улыбнулся кавалер. — Просто удивительно для дамы из провинции. Не подумайте, что я хочу вас оскорбить, но слуги ваши говорят с явным акцентом Адзума…

— Сия женщина родом из Сэтцу, — как можно более тоненьким голоском, то и дело срывающимся в шепот, проговорил Райко, — и слуги тоже. Ах, следовало знать, что блестящий столичный кавалер непременно посмеется над провинциалкой!

Кавалер приподнял занавеску.

В темной глубине повозки Райко осторожно высвободил руки из широких рукавов. От любезника веяло стылым ночным холодом.

Настоящая скромная девушка из Сэтцу, великой удачей попавшая в свиту супруги канцлера, непременно закрыла бы лицо рукавом. Придворная кокетка пустила бы в ход веер для той же цели. Райко не собирался делать ни того, ни другого — ему нужен был хороший обзор. Он только склонил голову ниже, чтобы волосы бросили тень на лицо, и пролепетал:

— Вы смущаете меня. Опустите занавеску, прошу вас…

— Что это у вас в руках? — полюбопытствовал кавалер.

— Моя флейта.

Райок почувствовал, как сводит лицо под слоем белил. Это был не утренний холод, это было что-то… хуже даже зимних морозов. И он стал плавно, бесшумно выдвигать меч из ножен, скрытых широкими рукавами. Не сделай он этого, ему бы не хватило именно того мгновения, за которое меч выходит из ножен.

Пока руки «дамы» и «сопровождающих» были заняты, кавалер и его слуги напали. Одновременно.

Вот только Райко был готов — и, обнажая меч, ударил кавалера рукоятью по зубам, после чего выпрыгнул из повозки. На него тут же бросился слуга — и отшатнулся с криком: Райко разрубил ему плечо.

— Тревога! — закричал Райко, нанося второй удар. — Тревога!

Изящный кавалер оказался на диво скор и почти без усилия увернулся, после чего выхватив свой меч, нанес удар. Мастерства в его движениях видно не было, но ему оно и не требовалось — так он был быстр и силен. Невероятно силен для такого хрупкого сложения. Следующий удар Райко чуть не пропустил, и, путаясь в многослойных одеждах, упал на колено.

Слуга изящного кавалера прыгнул Райко на спину, воин почувствовал на шее хватку холодных длинных пальцев. Он пригнулся и услышал над головой свист меча, а потом — резкий визг и звук падения. Встряхнулся, выпрямляясь — обезглавленное тело мешком обрушилось со спины. Кинтоки, рыча и бранясь, волтузил по земле первого, с рассеченным плечом.

Они обменялись с кавалером еще двумя ударами — и клинки не выдержали. У Райко в руках осталась рукоять, из которой торчал обломок длиной в две пяди — а меч противника сломался у самой цубы. Райко сделал выпад своим обломком — но не достал. Ночной убийца, отшвырнув бесполезные останки меча, бросился наутек.

Изящный кавалер бежал — нет, летел по улице… как раз в ту сторону, откуда мчались переодетые монахами Садамицу и Суитакэ.

— Взять его! Взять живым! — закричал Райко.

Лже-монахи набросили на беглеца сети, что прятали под одеждой — но Райко не удивился, увидев, что тот, на бегу выпутываясь, поволок за собой обоих, почти не потеряв в скорости.

Райко одним движением сбросил заранее расшнурованные хитоэ и помчался за преступником, проклиная красные «широкоротые» шаровары, путающиеся в ногах. Цуна, сопя, нагнал его и что-то сунул в руки:

— Ваш лук, господин!

…Ранним утром на проспекте Судзаку вельможи, богатые купцы и почтенные настоятели храмов, заблаговременно занимающие места в сопровождении свиты, чтобы посмотреть на праздничную процессию, вкусили иного, непредвиденного зрелища. Оно было не столь пышным, как новогоднее шествие, но оказалось по-своему не менее увлекательным. Некий изящно одетый господин — опутанный сетями и растерявший в драке половину своего изящества — с удивительной скоростью бежал к воротам Расёмон, волоча за собой двух отчаянно бранящихся монахов. Монахи же не оставляли попыток повалить его сетями. Господин на бегу рвал сети и уже совсем было стряхнул с себя монахов и путы — как из откуда ни возьмись появилась миловидная девица, совершенно непристойно одетая в одно только легкое нижнее платье да красные шаровары. Натянув малый лук, она хриплым мужским голосом вскричала, встала в позицию для стрельбы и выпустила в господина две стрелы сразу. Одна стрела прошила бегущему грудь, другая — шею. Это заставило господина слегка замешкаться, монахи снова попытались его повалить, красавица бросилась им на помощь, но тут запуталась в своих шароварах и — ах! — упала прямо в стылую грязь.

Размахивая мечом, её мальчишка-слуга ринулся прямо на изящного господина. Тот как раз вынул стрелу из шеи, обломав наконечник — а из спины вынуть не сумел: видать, наконечник застрял в грудине; понял, что времени на это нет — и вновь бросился бежать, мальчишка только воздух мечом рубанул. Ан нет! Не только воздух: в сторону отлетел белый парчовый рукав господина вместе с рукой.

Тут господин в белом припустил так, что ни монахи, ни мальчишка, ни красавица, на лице которой грязь мешалась с пудрой и кровью, уже не могли его догнать. Как будто и не стрела в спине торчала, а так, колючка за одежду зацепилась. Подбежал к вратам Расёмон и — чудо из чудес! — запрыгнул на самый верх, ну вот разве чуть-чуть помог себе руками, зацепившись за крышу. Девица, вся в грязи, пустила в него еще одну стрелу — но господин, одной рукой поймав стрелу ту, о колено сломал и швырнул обломки вниз, после чего с другой стороны спрыгнул — и был таков.

Цуна пробежал еще немного и остановился — беглец скрылся из виду, оставив свою руку валяться в мерзлой грязи. Странно, из руки почти не текла кровь. Уж Цуна-то знал, что бывает, когда отрубишь человеку руку, кровища так и хлещет. А тут так, чуть-чуть.

Подбежавший Садамицу помог господину подняться, тут и Кинтоки подоспел с подбитой курткой в руках, холодно же.

— А где третий? — спросил Райко, утирая лицо рукавом.

Кинтоки с крайне довольным лицом показал руками: «связан». И добавил:

— Городская стража караулит.

Райко поплелся обратно, чувствуя себя уставшим до предела. И вроде бы совсем недолго шел бой…

Отдуваясь, подбежал тяжеловесный Хираи, бухнулся на колени прямо в грязь:

— Упустили! Мне нет прощения, господин!

— Встань, — устало бросил Райко. — Твоя вина не больше моей.

— Вы видели, как он бежал со стрелой в спине? — тихо спросил Садамицу. — Человек на такое неспособен.

— Кто бы он ни был, его слугу мы скрутили. Надеюсь, — Райко усмехнулся, увидев на рукаве кровь из разбитого носа, — он приведет нас к господину. Хираи, отправь кого-нибудь из своих людей, кто подобающе одет, ко дворцу господина Канэиэ, доложить, что один злоумышленник схвачен, а второй ранен. Цуна, подай мне кисть и тушь, я напишу записку Сэймэю. Я отправляюсь к нему сразу же, как только приведу себя в порядок. Урабэ…

Он не договорил, потому что к Хираи подбежал запыхавшийся стражник.

— Господин! — крикнул он, бухаясь перед начальником на колени. — Еще одна девушка!

— Что? — у Райко сжалось в груди.

— Убита еще одна, у Западного Канала!

— Как же вы прозевали, негодяи! — Хираи наотмашь ударил стражника по лицу. — А! Небось вместо того, чтоб стеречь, сакэ лизали! А ну дыхни!

— Нам нет прощения!

Хираи, видимо, и в самом деле унюхав выпивку, принялся топтать стражника ногами.

— Оставь! — крикнул Райко. — Хватит! Я видел, что это за твари — поверь, тут ничего нельзя было сделать. Мы не справились впятером, а эта редька… — он только рукой махнул. — Пусть идет.

— Пшел вон! — громыхнул на стражника Хираи; развернулся к Райко: — Какие будут приказания, господин?

— Я посмотрю на тело — но прежде умоюсь и переменю платье, — твердо сказал Райко.

Цуна протянул ему тушечницу и кисть. Используя дно повозки как стол, Райко набросал записку и передал ее Цуне.

— Ты показал себя лучше всех. Расскажешь Сэймэю, как было дело.

— Может, ему руку отнести, чтобы посмотрел? А вдруг он скажет, какого они мы тут ловили? — предложил Цуна, пряча записку за пазуху.

— Отнеси.

Цуна поклонился, подобрал оторванный рукав от одной из одежек и пошел взять руку. Та никуда не делась, лежала себе, вот только… Вот только слегка скребла пальцами.

— У-у, нечисть! — в сердцах сказал Цуна и ловко запеленал демонскую руку в плотную ткань.

— А ну как вылезет да задушит? — подал голос стражник, опасливо таращившийся издали.

— Не твое дело, — буркнул Цуна и, сверток под мышкой зажав, зашагал прочь.

* * *

К Сэймэю Райко собирался отправиться через две стражи — раньше он никак не успел бы посмотреть на тело. Сердце ныло, отягощенное глухой досадой — еще одна отвратительная смерть, еще один сломанный цветок, да сколько же можно! Каждый день в столице умирает кто-нибудь — трупы вылавливают из реки Камо, из Восточного канала, находят на пустырях и во рву… Умирают от болезней, голода, беспросветной бедности — иногда прямо под воротами роскошных усадеб и пышных храмов… Умирают от рук ночных грабителей, с которыми не в силах справиться стража — а иной раз и стражники промышляют грабежом: Райко после вступления в должность полгода потратил на то, чтобы это прекратить, но нет-нет да и сыщется жадный дурак…

И, как будто мало всего этого, — завелись нелюди, убивающие девушек вот так, беспощадно и дерзко, бахвалясь своей неуязвимостью…

— Доброе утро, господин Минамото… Или лучше сказать — с Новым годом?

Райко осадил коня перед медленно идущей повозкой. Отодвинув занавесь, ему улыбался Сэймэй.

После давешнего визита к Сэймэю и нынешнего утра Райко уже ничему не удивлялся. Колдун — он и есть колдун, появляется там, где нужно. Райко поклонился. Утро добрым не было, так что пожелание выглядело бы чистым лицемерием.

— Застал ли мой слуга вас дома? — спросил он.

— О, да, — ответил Сэймэй, прищурившись и снова сделавшись похожим на лиса. — Однако понятно теперь, кто тут сворачивает быкам шеи. Будете снова ставить ловушку на него?

— Ловушку?

— Он непременно придет за своей рукой. Без руки, знаете ли, неудобно. Даже такому, как он.

Райко пустил коня шагом рядом с повозкой.

— Цуна сказал вам про вторую девушку?

— Моя вина, — ответил колдун. — Я должен был предположить, что они попытаются завершить дело сегодня и что убийц двое. Я должен был предположить это с самого начала — тот, кто убил девушку на Пятой линии, и тот, кто убил служанку у ворот Хигаси Сандзё — разные люди. Или разные нелюди. У ворот он действовал из паланкина, вот почему никто ничего не заметил. Выждав момент, когда улица будет безлюдна, запрыгнул из паланкина в повозку и бесшумно убил девицу — а потом снова скрылся в паланкине. После чего направил повозку к воротам усадьбы — и уже там быку свернули голову, а слугу с размозженным лицом выбросили из повозки, чтобы привлечь внимание! Вот почему ваша стража не слышала шума. Но вы все-таки не дали им закончить…

— Закончить — что? — Райко подавил раздражение.

— Вообразите себе чертёж посада, — все тем же спокойным голосом начал объяснять Сэймэй. — Первая жертва найдена у ворот Хигаси Сандзё, вторая — на Пятой линии, у самого бывшего городского вала. Третья жертва — мико, убита на той же Пятой, причем на том же расстоянии от проспекта. Четвертая, к которой мы сейчас едем…

— Третья линия и Ниси Хорикава, — Райко почувствовал, как от этих слов затерпли губы. — А пятым должен был стать я, у ворот Расёмон. Он рисует пятиугольник!

— Перевернутый пятиугольник, — уточнил Сэймэй. — Который он хотел закончить до новогоднего обряда изгнания демонов…

— Он мастер Пути?

— Или полагает себя таковым, или желает себя выдать за него, — Сэймэй поиграл веером.

Райко вспомнил о совете господина Хиромасы и усмехнулся: веера он с собой не брал ни в повозку, ни сейчас.

— Что обозначает перевернутый пятиугольник?

— Пять стихий, находящихся в состоянии вражды между собой. Огонь преодолевает Металл, Металл преодолевает Дерево, Дерево преодолевает Землю, Земля преодолевает Воду, Вода преодолевает Огонь… Изначальной точкой избрали дворец Хигаси Сандзё — стало быть, туда конечный удар сил и должен был прийти…

— Если не убита первая девушка, — заметил Райко. — А если она убита и лежит неизвестно где? Тогда ваше красивое построение не оправдается.

— Оно уже оправдалось — мы ведь нашли того, кого искали, на проспекте Судзаку, да и последний труп лежит в определенном мной месте… Нет, почему-то я думаю, что первая девушка жива. Посмотрите — во всех остальных случаях они либо совсем не пытались спрятать трупы, либо прятали их так, чтобы в нужный момент они были обнаружены. Впрочем, что болтать попусту — вот мы и у моста через Ниси Хорикава. Сейчас мы узнаем о наших убийцах больше…

* * *

Это убийство произошло не в пустом доме, а в саду жилого. Живущая здесь семья была бедной — но дочь служила у кугэ, и кое-что перепадало ее родителям.

Сквозь ветхие сёдзи северных покоев Райко слышал отчаянный, безутешный плач женщины. Наверное, мать, — решил он. К ее голосу примешивался голос монаха, читавшего сутры в одной из дальних комнат. Сэймэй прятал руки в рукава и выглядел невозмутимым.

— Мы должны осмотреть тело, — сказал он, избавляя Райко от необходимости объясняться со стариком в хитатарэ, видимо, отцом.

— Оно во внутренних покоях, — проговорил старик надтреснутым голосом. — Я провожу вас.

В других обстоятельствах старик, наверное, был бы более почтителен, но сейчас горе не то придало ему сил и злости, не то просто вытолкнуло все остальное, не оставив ничего кроме себя.

— Зачем теперь стражники и колдуны, разве в нашем доме еще может случиться беда?

— Мне очень жаль, — Райко ничего больше не мог сказать. Разве что… — Мне нет оправданий.

Старик ничего не ответил и даже не повернулся к нему, продолжая шаркать вглубь дома.

— Здесь, — сказал он, указывая на занавесь. — Ступайте. Я не могу ее видеть.

— Она здесь умерла? — спросил Райко.

— Нет, — покачал головой старик, — в саду. Какая разница?

— Я осмотрю сад, — быстро сказал Райко Сэймэю. — Вы — тело.

Ему не хотелось входить в покои первым, а вот Сэймэя это, кажется, не волновало, как и то, что им пытается распорядиться младший — он просто кивнул.

Райко все-таки задержался возле покойницы, рядом с которой опустился на колени Сэймэй. Простое нижнее платье не прикрывало босых ног, таких маленьких и белых…

— Ей не больше четырнадцати, — тихо сказал Сэймэй, откидывая с лица девушки старую охотничью куртку — видимо, отцовскую.

Райко пересек комнату, затянутую дымком от поминальных курений, и прыгнул с веранды в сад. Где умерла девушка — он увидел сразу же: пятно крови алело на промерзлой земле, уже схваченное ледком.

Ее убил не человек. И не такой оборотень, как тот, кого они упустили ночью. Райко шагал по мерзлой земле, не оставляя следов, а ночной демон и вовсе летал по проспекту, как по воздуху. Здесь же остался отпечаток соломенного башмака, и был он… Райко присел, измерил его пядью и вышло две с половиной.

— Сэймэй! — позвал он.

— Мы же договорились: сад — вы, труп — я. Что там у вас?

— У меня там не тот они. Или вовсе не они.

— Даже так? — Сэймэй вышел на веранду и будто переплыл через перила.

Осторожно прошел по краю дорожки, наклонился.

— Вы правы. Это человек, и он имеет отношение к делу — смотрите, кровь попала в след.

— Что же это за человек такой? — изумился Райко.

— Удивительный человек, — кивнул Сэймэй. — Отец девушки выходил отсюда с телом на плечах, но земли не промял. Девушка, конечно, легкая, но все-таки это полтора человеческих веса. Значит, тот, кто оставил след, должен весить самое меньшее тридцать кан. Росту же в нем… — колдун что-то подсчитал в уме, — примерно двадцать четыре пясти.

Райко вспомнил волосины, зажатые в ладошке той девушки, которую убили на Пятой линии.

— Возможно, он еще и рыжий. Великан. Может, он все же не человек, а горный старик или еще какая пакость? — после столкновения на проспекте Райко твердо поверил в существование нечисти.

— Горный — это скорее всего, — усмехнулся Сэймэй. — А относительно старика позвольте усомниться. Старик не смог бы перемахнуть эту изгородь, не наделав шума.

— Вы уверены, что он не наделал шума?

— Совершенно и полностью. Девушка, когда он перепрыгнул ограду, находилась в саду, — Сэймэй показал на верхушку стены, где снег был сбит. — Если бы она успела хотя бы пискнуть, родители прибежали бы в сад и трупов было бы больше.

— Что она делала ночью в саду? — не понял Райко.

И тут же сам устыдился своей глупости: в четырех шагах от кровяного пятна лежал ящик для нечистот, содержимое которого — зола, песок и все остальное — частью вывалилось на цветник. В доме ведь не было слуг…

— Заметили. Хорошая дочь — не только приносила в дом, что могла, но и старалась сделать как можно больше черной работы в те краткие часы, когда была дома. А кстати, у кого она прислуживала?

Райко мысленно обругал себя болваном. Он вскочил на веранду и, замедлив шаг только возле мертвого тела, пошел в покои отца. Но ответ он знал прежде, чем задал вопрос…

— Она жила здесь уже восемь дней, представьте себе, — сказал он, вернувшись. — Родители не отпустили ее, когда начались убийства, и господин тюнагон согласился… Если бы я догадался… Если бы оставил засаду в самом доме…

— То погибло бы гораздо больше народу, — спокойно сказал колдун.

— Господин Сэймэй… а что вы предсказали сыну господина Канэиэ?

— Что он исполнит желания отца. Что это за желания — я не спрашивал. Господин Минамото, окажите мне небольшую услугу, — Сэймэй снова опустился на колени возле трупа.

— С радостью.

— Может быть, сейчас ничего не произойдет… А может быть, я упаду. Не хотелось бы помять шапку, моя служанка так старалась…

— Да, конечно.

Райко встал позади Сэймэя, готовый его подхватить. Что он за человек, если в такую минуту думает о шапке?

Монах за ширмой, явно недовольный тем, что ему мешают отправлять службу, повысил голос, но чтения не прервал. Сэймэй поддернул рукава, которые до сего мига скрывали его руки до кончиков пальцев, и приложил ладони к щекам убитой.

Он не упал. Только судорожно вздохнул и как-то поник. В этот миг он выглядел не всезнающим колдуном, а человеком, немолодым уже, усталым и уязвимым.

— Вот значит, как… — тихо проговорил он. — Вот как…

Монах, продолжая читать, чуть подался назад и выглянул в щель между створками ширмы — не сдержал любопытства. Перехватив взгляд Райко, снова уткнулся носом в свиток. Сэймэй выпрямился, одернул рукава и принял свой обычный вид. Поднялся. Посмотрел на Райко своими непроницаемыми глазами и сообщил:

— Она умерла почти сразу. Не успев как следует испугаться или ощутить боль. Убийцу рассмотреть тоже не успела — заметила лишь, что он огромен. Она боялась ехать домой, но желание провести праздник с родителями было сильнее.

Райко стиснул зубы. Ему не нужна была помощь Сэймэя, чтобы догадаться: в доме господина Канэиэ кто-то предает. Кто-то сообщает ночным убийцам, куда, как и надолго ли поедет очередная девушка.

— И вы правы. Убийца — рыжий. Для нее все произошло слишком быстро, но видеть она видела.

— Нам теперь хотя бы есть кого допросить, — сказал Райко, безотчетно теребя перевязь колчана. — Обычным способом… или вашим.

Сэймэй чуть улыбнулся.

— Думаете, поможет?

— Да сколько раз помогало… разбойничьи главари, конечно, и не дураки попадаются, бывает, что мелкие людишки ничего особенного не знают или думают, что не знают. Да только, если умеючи, можно зацепиться даже за чешуйку — и вытащить всю рыбу.

— Ну что ж, в таком случае перестанем тревожить этот несчастный дом и пройдем в управу. Тело от нас уже никуда не убежит, а вот пленник…

— Он тоже не убежит, — уверенно сказал Райко, проследивший, чтобы негодяя связали надежно, с поправкой на его дикую силу.

Но Сэймэй, кажется, имел в виду не это.

— Солнце встает, — сказал он непонятно к чему, и направился к выходу.

— А что с ним может сделать солнце?

— А мы посмотрим.

У здания Восточной управы зацвела слива. Райко отметил это мимоходом, и то лишь потому, что запах напомнил ему о рукавах позавчерашней жертвы.

— Приготовьте сиденье для почтенного Сэймэя, — приказал он стражникам, входя. — И тащите сюда преступника.

Приказ исполнили как по волшебству. Не сикигами служат в управе, но двигаться быстро и точно — и думать при этом — можно научить и человека. Если потратить достаточно сил и времени. И сидение появилось, и слугу злодейского приволокли, только шорох пошел.

Райко еще загодя человека прислал с приказом приготовить все для пытки огнем и водой. За год с небольшим столичной службы ему ни разу не приходилось прибегать к ней, но от отца он знал, что вид ямы, наполненной угольями, действует на разбойников даже лучше, чем палки.

Но сейчас все приготовления оказались напрасными. Негодяй, которого приволокли во внутренний дворик управы, не впечатлился нимало, поскольку крепко спал и просыпаться отказался даже для такого случая.

— Не тратьте силы зря, — сказал Сэймэй, — сейчас его сколько ни тряси и ни поливай, а он до вечера будет спать. Да смотрите сами.

Он встал, подошел к яме, взял щипцами уголек и положил спящему слуге прямо на лоб. Тот не проснулся, даже не вскрикнул — просто дернул бровями. Уголек, скатившись на землю, померк. Ожог на лбу ночного кровопийцы из красного стал белым, а через несколько мгновений и вовсе исчез.

— Так что же делать? — у Райко опустились руки.

— Дайте мне нож. Желательно острый.

Райко, недоумевая, подал ему свой кинжал. Сэймэй снова поддернул рукава (почему он носит их все время спущенными?), обнажил клинок, полоснул себя по ладони и приложил руку к губам пленника.

Тот замотал головой, открыл, а скорее распахнул глаза, будто веки были тяжелыми, что твои створки ворот. Дернулся в веревках — зря, вязать в управе умеют, быка ездового увяжут, не пошевелится — а потом замычал.

Райко набрал в грудь воздуха и заорал:

— Ах ты мерзавец, подлец, негодяй! За твои преступления тебя десять раз убить мало! Думаешь, мы тебя попросту обезглавим? Нет! Я прикажу снять с тебя шкуру и на воротах управы повесить! Велю тебе ядра отрезать и собакам отдать! Вырву тебе кишки и заставлю жарить и есть! Отвечай, скотина, кто тебе убивать людей по ночам велел?!

Этот приемчик он позаимствовал у Хираи Хосю. Конечно, у Хираи с его бородищей, пузом и бычьим голосом получалось лучше: преступники, обливаясь горячим и холодным потом, во всем сознавались, даже не дожидаясь палок. Но и Райко неплохо навострился. Когда на тебя нечеловеческим голосом орет вроде бы тихий и чистенький молодой господин — значит он в таком гневе, что все, чем пригрозил, сделает и не заметит.

Однако грозные слова действия не возымели. Райко изготовился было попробовать еще одну тираду… но остановился и махнул стражникам

— А ну-ка, откройте ему рот.

— Да, — сказал Сэймэй, не меняя позы. — У него вырезан язык.

Пленник нехорошо засмеялся.

— Это немного осложнит дело, — продолжал Сэймэй.

И, повернувшись к преступнику, уточнил:

— Совсем немного.

Он встал, осмотрелся и показал на ту сторону двора, что уже была освещена солнцем.

— Тащите его туда.

— Что вы хотите сделать?

— Определенные виды нечисти… настолько нечисты, что не выносят прямого взгляда Богини, Озаряющей Небо. Обычному огню трудно повредить им, даже с близкого расстояния — зато солнце сжигает их дотла. Не всех — но этот молод, глуп и слаб. Он сгорит. Конечно, не сразу. Это долгая смерть, мы успеем узнать все, что нам нужно.

Стражники по знаку Райко отволокли узника на светлый участок. Утреннее солнце первого дня весны, насколько его чувствовал Минамото, совсем не грело — но кожа негодяя сразу же пошла волдырями. Он замотал головой, сначала кряхтя, потом постанывая, а потом и подвывать начал.

— И это можно делать очень долго, — сказал Сэймэй негромким, даже каким-то скучным голосом. — Когда ты начнешь умирать, тебя втащат обратно в тень — и все на тебе заживет. И тогда мы начнем снова. Ты впадешь в дневное беспамятство? Хорошо, мы подождем ночи и начнем пытать тебя серебром. Чтобы не возиться с веревками, мы отрубим тебе руки и ноги — ты все равно будешь жить. Тебе набьют брюхо горящими угольями — ты все равно будешь жить. Тот, кто обещал тебе бессмертие — обманул тебя. В аду ведь тоже нет смерти. А потом мы оставим тебя в покое. Потому что придет жажда, а ты не сможешь ее утолить. Твоя собственная кровь не поможет, ты знаешь. А чужой ты больше не получишь. Ты помнишь жажду? Тебя ведь наверняка с ней познакомили… слегка. Чтобы ты против мелочей вроде вырванного языка не возражал.

Преступник выл и корчился, как гусеница, в которую мальчишка тычет палочкой. Стражники, видавшие на службе всякого, побледнели и с трудом сдерживались, чтобы не отступить от него подальше. Райко их понимал — зрелище было жуткое.

Наконец сжатые губы преступника разжались, и он прокричал вполне внятно:

— Боги-я! Боги-и-и-я!

Корень языка ему все-таки оставили, чтобы мог есть — и кое-какие слова произносить ему удавалось. Интересно, какую именно богиню призывал этот полудемон?

— Она не поможет тебе, — все так же ровно сказал Сэймэй. — Сейчас день, а днем царит другая. У той, кого ты зовешь, над нею власти нет. Дело твое пропало и жизнь твоя кончена. Все, что тебе нужно сейчас — это смерть. А смерть можем дать только мы. Оттащите его в тень.

Стражники взяли связанного за ноги и оттащили к навесу, под которым сидел Райко. Вовремя — кожа на сожженном лице уже пошла трещинами и начала сочиться сукровицей.

— Смотрите, что сейчас будет, — сказал Сэймэй, подошедший следом.

Райко подташнивало, но он заставил себя смотреть.

Трещины на лице пытаемого срастались. Волдыри сходили, таяли на глазах — и кожа принимала прежний оттенок — цвет бумаги митиноку, тронутой временем…

— Теперь можно обратно.

Стражники в нерешительности посмотрели на Райко — похоже, Сэймэй внушал им не меньший ужас, нежели плененная нечисть. Райко очень хотелось прервать пытку сейчас и приступить непосредственно к допросу — но он знал, что еще нельзя. Сейчас преступник еще не готов. Он еще думает, что может предложить сделку и подсунуть гнилой товар. А он должен думать совсем другое: что нам, в общем, на его сведения наплевать. Что мы полны жажды мести и единственное чего хотим — это как можно дольше его мучить. И откупиться от этой участи он может, только сказав правду. Всю, до конца.

Он перехватил взгляд командира пятерки стражников и кивнул: делайте.

На этот раз они закричал, едва его вынесли на солнце.

— Вы их очень не любите, должно быть, — сказал Сэймэю Райко.

— Таких как этот? — удивился Сэймэй. — Вовсе нет. Крайне глупый и ограниченный человек, от рождения ждавший этой судьбы, как карп на разделочной доске. Такие и без нечисти доходят до убийства — был бы тот, кто прикажет убивать; да вам ли не знать?

— Но вы знаете о таких, как он, много. Удивительно много.

— Я — колдун, мастер Пути, — улыбнулся Сэймэй. — За моти идут к пекарю. За сакэ — к винокуру. А за управой на нечисть — к заклинателю. Потому что каждый из нас знает свое дело.

— Кому они поклоняются? — поинтересовался Райко.

— Это очень старинный культ. Возможно, созданный еще до того, как наш народ пришел на острова.

— Наш народ… пришел? — изумился Райко. — Но мы жили здесь всегда.

— Кем же тогда, по-вашему, являются варвары, которых мы тесним в Муцу и Дэва на севере и в южные провинции Кюсю на юге? Нет, господин Минамото, наши предки были не первыми, кто поселился здесь. Вы заметили, как у этого молодчика длинны руки и ноги?

Преступник на сей раз выкрикивал уже не имя неведомой богини, а другое слово, тоже вполне произносимое для безъязыкого:

— Ия! Ия-а-а!

«Нет, нет…»

— Дозрел? — спросил Райко.

— Лучше подождать еще немного.

— А не умрет?

— Не должен. Они довольно живучи, даже молодые. И он сравнительно недавно пил кровь. Совсем умирать он начнет к полудню. Возвращаясь к вашему вопросу — они поклоняются богине, которую наши писания зовут Идзанами, хотя образ, в котором они почитают ее, не похож ни на один из известных мне. Однако я знаю, что храм ее находится глубоко под землей. И что этот убийца был служителем храма — иначе ему не позволили бы видеть богиню. Кстати, у него отрезан не только язык.

— Но его кожа зажила так быстро…

— Да, эту процедуру ему приходится проходить достаточно часто. Ритуал обновления.

К воплям истязаемого прибавился еще один звук — стражник с надрывным стоном кинулся в угол двора и принялся бурно блевать.

— Тащите обратно, — сжалился Райко.

Как хорошо, что у него нет никаких способностей к искусству Пути. Командовать стражей куда лучше, право.

Теперь негодяя пришлось занести уже под самый навес — солнце встало достаточно высоко. Тот блаженно улыбался и слабо сучил связанными ногами — действительно, очень длинными по сравнению с туловищем, каким-то куцым.

И тут Райко наконец сообразил, что Сэймэй имел в виду.

— Ты из народа цутигумо? — спросил он.

— Ха, — выдохнул пленник.

«Да».

Цутигумо, «земляные пауки»… Услышь о них Райко два дня назад — не поверил бы. Всем известно, что цутигумо истребил еще великий император Дзимму.

Сейчас он ничему не удивлялся. Выходит, не всех людей-пауков повывел славный основатель царства Ямато. И неудивительно, что выжившие связались с демонами — от людей и богов им ничего хорошего ждать не приходилось. Но об этом потом, сейчас важно, что разбойник, кем бы он ни был, начал отвечать.

— Из какой ты земли? Я буду перечислять, а ты кивай головой, когда я скажу правильно. Идзумо?

Преступник закивал. Райко не ожидал такого скорого успеха и не поверил ему.

— А может, Исэ?

Тот снова закивал.

— Муцу? Тоса?

После каждого названия пленник кивал, от усердия даже ударяясь головой о настил. Райко, стараясь не выдавать растерянности, покосился на Сэймэя.

— Это очень ограниченное существо, господин Минамото, — сказал Сэймэй. — И, похоже, наши названия провинций ничего ему не говорят.

— Может быть, вы предпочтете сами спрашивать?

— Если вы будете так любезны…

— Буду.

— Ты — слуга?

«Да».

— Ты служишь богине?

«Да».

— Но ты подчиняешься сейчас кому-то, кто старше в служении?

«Да».

— Это госпожа?

— Хыыы, — допрашиваемый кивнул, и выражение его лица было в этот миг каким-то странным.

— Но в паланкине, который ты нес, сидел мужчина. Он — избранник госпожи?

— Хыыыы… — снова кивнул негодяй. Кажется, ему не нравилось, что у госпожи есть избранник.

— Он чужак? Не ваш?

«Да».

— Он отсюда? Из столицы?

«Да».

— Давно ты ему служишь?

«Нет».

— Он давно появился у госпожи? — спросил Райко.

«Нет».

— Год назад?

«Нет»

— Два?

«Нет».

— У них могут быть несколько иные представления о том, что такое «давно», — тихо сказал Сэймэй.

— Кивни столько раз, сколько лет назад он появился.

Кивок… второй… третий… Восемь. Восемь лет назад…

— Стало быть, он столичная штучка, — Райко усмехнулся. — Ну что ж, ночью тебя ждет прогулка. Покажешь нам, в каком доме он скрывается.

Разбойник замотал головой. Не хочет? Не может?

— Ты не знаешь, где он ночует?

Пленник явно заметался внутренне — с одной стороны, он понимал, что его мучители могут в любой миг повторить пытку, с другой — то ли запутался в вопросе, то ли боялся хозяина больше, чем мучений.

— Смотри туда, — Райко показал на ту половину двора, которая теперь была залита солнцем. — Смотри и соображай хорошенько. Ты знаешь, где он… спит днем?

Странная судорога свела лицо «паука» — словно верхняя губа хотела сказать одно, а нижняя — другое.

— Похоже, на нем заклятие, — сказал Сэймэй. — Он ничего не может сказать о господине напрямую. Спросите о чем-то другом.

— С вами был еще один, — сказал Райко. — Огромный, рыжий. Ты знаешь, кто он?

Судорога отпустила лицо преступника — он даже смог заговорить:

— Момах.

— Монах?

Райко оскалился. Неужто просвет? Наконец-то что-то определенное?

— Момах, — закивал злодей. — Попойха.

— Попойка? — не понял Райко.

— Ыыыыыхххх, — замотал головой «паук». — Момах-попойха!

— Пропойца, — подсказал Сэймэй.

— Ха, ха! — подтвердил пленник. — Попойха! Момах-Попойха!

— Где-то я о нем слышал, — прищурился Сэймэй.

У Райко тоже забрезжило что-то в памяти. И тут дверь на веранду распахнулась и Хираи Хосю, вбежав, бухнулся перед Райко.

— Господин! Изволил пожаловать сам Левый министр!

Райко переглянулся с Сэймэем. Левый министр, господин Минамото-но Такаакира? Этот человек распоряжался, кроме всего прочего, Военным и Сыскным ведомством. И хотя именно у него отец купил должность для Райко, сам он ни разу не удостаивал подчиненного аудиенцией. Райко имел дело только с его помощником, господином Татибана Сигэнобу.

Райко вышел во двор управы как раз когда господину Такаакира помогали выйти из повозки. Быка, видимо, Левый Министр не велел выпрягать.

— Правду ли мне передали, — услышал Райко, творя положенный поклон, — что сегодня вами пойман демон-злоумышленник, убивающий девушек?

— Увы, пойман был лишь слуга злоумышленника, но он тоже демон.

— Вот как? Я хочу взглянуть на него.

— Прошу сюда, — Райко выпрямился, не поднимая головы, и указал на вход в управу.

Господин Такаакира, через ступив порог, брезгливо поджал губы — пол в управе был нечист. В общем присутственном месте никто никогда не разувался, и Райко поспешил провести чиновника во внутренний двор, где на помосте для чиновников и судей были постелены циновки.

Тучен и высок был принц Такаакира, а голос у него — словно большой колокол. За ним шла охрана и семенили трое монахов, явно прихваченных для защиты от пленной нечисти.

— Это и есть демон? — Левый министр, присев на циновки, вгляделся в связанное существо. — Жалкий же у него вид. Он принял человеческое обличье?

— Скорее, — мягко вставил Сэймэй, — это человек принял в себя демоническую сущность.

— А как она проявляется?

— Он много сильнее обычного человека, быстрее, выносливей. Со временем научится отводить глаза, притягивать к себе людей или пугать их. Будет способен свести с ума желанием или убить страхом. Чтобы жить, ему нужно пить кровь. Солнце убивает его.

— А ну-ка покажите, — господин Такаакира ткнул веером сначала в сторону пленника, который понемногу опять начал задремывать, потом в сторону освещенного участка.

Стражники подхватились, но Райко жестом остановил их.

— Нижайше прошу прощения, но жизнь этого существа представляет собой большую ценность. По крайней мере, до тех пор, пока оно не выдало нам место укрытия своего хозяина.

Гость недовольно поджал губы.

— И что же, много вы от него узнали?

— Его господин находится здесь, в столице. И довольно давно.

Господин Такаакира изволил издать носом звук — будь он простым человеком, надлежало бы, конечно, сказать, что он хмыкнул.

— Это я знал еще до того, как появился здесь.

— Нынче ночью он укажет нам укрытие своего господина.

— Того наверняка уже и след простыл.

— Наверняка. Но даже по простывшему следу можно многое узнать о злодее.

— А почему вы думаете, что он вас не обманет?

Райко не успел ответить — вбежал еще более запыханный Хираи, и опять бухнулся в ноги:

— Изволил прибыть господин тюнагон Канэиэ!

Да что ж это они… сговорились, что ли? Райко бросил короткий взгляд на Сэймэя. А может и не сговаривались. Заговор-то есть. И кто-то из заговорщиков связался с нечистью. Сюда сейчас может полстолицы набежать — кто узнать, не выдало ли их чудовище, кто — выяснить, каким оружием располагает враг, кто — проследить за тем, что и как будут делать первые две группы, кто… да провались эта мирная столица и весь этот клубок!

Врать Райко не любил и потому не умел. Оставалось принять всех гостей, пересказать им то, что было уже сказано господину Такаакире, и дожидаться, когда они изволят отбыть по своим делам. Есть же у них какие-то дела?

Впрочем, у каждого из них были уважительные причины: принц Такаакира отвечал перед императором за покой в столице, господин Канэиэ был целью преступников…

— Вне всяких сомнений, — проговорил господин тюнагон, усевшись на помосте рядом с господином Левым министром, — эту мерзость необходимо истребить. Но, конечно же, после того, как она выдаст своего хозяина. А между тем, я хотел бы вознаградить отважного господина Райко и гадателя Сэймэя за их усилия. Не сделают ли они мне честь посетить меня в моем доме?

— Нижайше благодарю… — начал Райко, но закончить не успел: Хираи, совсем уже бледный, глаза с тарелку, вполз на порог и, как был скрюченный, головы не поднимая, доложил:

— Господин Правый Министр изволили прибыть!

Господин Правый Министр! Сам блистательный господин Фудзивара Канэмити! Есть от чего бледнеть, есть от чего делать глаза с тарелку — от самого начала эта управа не видала такого высокого собрания в своих стенах.

Райко и Сэймэй переглянулись. Два самых приличных сиденья уже заняли Левый министр и тюнагон. Остались неприличные — вытертые, продавленные. Конечно, Правый министр по должности ниже Левого, и господину Такаакира уступать место брату вдовствующей императрицы было никак не с руки. Как младший член Великого Государева Совета и младший же брат, уступить должен был господин тюнагон. Но тут Сэймэй возникшее было затруднение разрешил: выбрал самое приличное сиденье из неприличных, положил его на середину помоста и покрыл своим верхним платьем. Сам он теперь смотрелся странно, но с колдуна что возьмешь?

Господин Канэмити вошел — словно драгоценную яшму внесли под навес. В отличие от преклонного летами господина Такаакиры был он хорош собой — хотя и не молод уже. Движения его поражали изяществом, и, единственный из всех, он не поморщился при виде грязного, затоптанного пола управы — казалось, грязи этого мира для него не существует. Из-под полуприкрытых век глаза его смотрели одинаково ровно и на этот пол, и на застывшего в обмороке демона, и на Райко, и на младшего брата.

— Говорят, — размерен и ровен голос, — случилось здесь нечто чудесное?

С этими словами господин Правый Министр непринужденно опустился на расстеленную одежду Сэймэя.

Господин Левый Линистр прибыл, можно сказать, скромно — для своего ранга: всего-то погонщик, да восемь человек охраны, да три монаха. Братья Фудзивара явились в паланкинах, при восьми и двенадцати носильщиках — каждый сообразно своему рангу; и с каждым прибыло по пять монахов. Райко даже узнал в одном помощника настоятеля храма Гион и низко поклонился ему. Были при них и охранники, также по восемь человек — и в итоге на дворе управы возникла некоторая толчея. Райко очень не нравилось, что вся эта толпа таращились теперь на узника.

— Минамото Ёримицу и Сэймэй утверждают, — ответил с подобающим поклоном господин Такаакира, — что это существо есть плененный ими демон.

— Как интересно, — тем же ровным голосом проговорил господин Канэмити. — Демон, а так похож на человека.

— Он и был ранее человеком. Сейчас в нем того и другого примерно наполовину.

Господин Правый министр перевел глаза на Сэймэя.

— Это он убивал девушек по ночам?

— Он носил паланкин того, кто убивал, и помогал расправляться с охраной.

— Стало быть, верховный демон путешествует в паланкине? Очень интересно. Ни разу не слышал о демонах, передвигающихся подобным образом…

— Он не простой демон, — сказал Райко. — Он тоже вроде этого, плотный наощупь. Руки ледяные. Мой оруженосец отрубил ему руку, так она до сих пор скребет пальцами.

— Что же это за прием? Показывать нам деревенщину и умолчать о таком чуде?

— Я, ничтожный, осмелился хранить эту руку в своем доме, — склонил голову Сэймэй. — На леднике. В управе нет ледника.

От взглядов трех государственных мужей Райко сделалось неуютно, будто за воротник попала колючая ветка. Он посмотрел на преступника, который обмяк между стражниками и свесил голову — спал. Как Сэймэй его разбудил, Райко говорить не хотел, а показывать гостям — тем более. Поэтому он почтительно поклонился и сказал:

— Преступник впал в колдовской сон, вряд ли возможно привести его в чувство, пока солнце стоит высоко. Полагаю, допрос следует до заката отложить.

— Нельзя ли все же как-то убедиться в колдовской его природе? Говорили, что он боится солнца?

Кто это говорил? Райко не мог точно вспомнить, но разве при господине Канэмити хоть раз прозвучало слово «солнце»?

Райко показал на рогожу под стеной. Рогожа прикрывала нечто крупное и бесформенное.

— Откройте, — велел он стражникам.

Тот, что стоял ближе к рогоже, боязливо протянул руку и отдернул тряпье. На земле лежал истлевший скелет, прикрытый до странности свежей одеждой.

— Этот, — сказал Райко, — был убит нынче ночью. Его положили во дворе, чтобы утром опознать. Взошло солнце — и он истаял.

— Если не гнил под настилом с прошлой зимы, — губы Правого министра тронула улыбка. — Лучше один взгляд, чем сотня рассказов. Покажите мне, как на них действует солнце.

— Многоуважаемый господин Правый министр! — Райко склонился так, что не видел лица вельможи. — Человек, без причины мучающий и убивающий живых существ, в семи рождениях становится голодным демоном. Я охраняю закон, и мой долг пытать преступников, если того требует справедливость. Но ради любопытства даже таких, как этот, мучить нельзя. Если вам будет угодно, завтра, после поимки его хозяина, закончив все допросы, мы обезглавим его — и вы увидите, как тело истает. Сейчас сей воин покорнейше просит прощения, но вынужден с глубоким прискорбием в вашей просьбе вам отказать.

— Это не просьба, господин Минамото, — родовое имя Правый Министр проговорил по слогам, словно пробуя на вкус каждый звук. — Это приказ.

Райко уловил в стороне некое дрожание воздуха. Будто что-то сдвинулось — хотя кто и что смеет шевелиться по своей воле в присутствии Правого Министра? Разве что ветер? А если ничтожному начальнику стражи показалось, что не менее ничтожный знаток нечисти не то чтобы кивнул, и не то чтобы двинул бровью, но яснее ясного сказал: «Соглашайтесь», то это личное дело начальника городской стражи… и того нахала, который вздумал без спросу вламываться к нему в уши.

— Не смею ослушаться, — проговорил он, и дал стражникам знак.

Пленника поволокли от навеса и швырнули на свет.

Он не проснулся. Кожа пошла трещинами, негодяй забился в веревках, но глаза остались закрытыми, а лицо… было лицом человека, спящего и видящего кошмар.

Господин Правый Министр встал. Спустился с настила одним легким прыжком. Что-то промелькнуло в его глазах, доселе спокойных, как поверхность сакэ в темной лаковой чашке. Подойдя к пленнику, брат императрицы-матери склонился над ним.

— Изумительно, — проговорил господин Канэмити. — Поистине изумительно. И как долго это будет продолжаться?

— Пока он не умрет, — ответил Сэймэй.

— А как скоро он умрет?

— Я думаю, около полудня.

Райко, не дожидаясь указаний свыше, показал стражникам: этого — в тень. Правый Министр удовлетворенно кивнул. Задал еще пару незначащих вопросов и, явно заскучав, собрался отбыть. Райко пошел проводить.

У самой повозки господин Правый Министр изволил обернуться и сказал:

— Вы сострадательный человек, Ёримицу.

Райко не знал, что ответить, а потому молча поклонился. Поздно приехал господин министр, не видел, что творилось во дворе раньше.

— Вы сострадательный человек, и на вашей нынешней должности это вам не повредит.

Райко стоял, согнувшись, все прочие пребывали коленопреклоненными, пока господин Правый министр не изволил отбыть. Если бы сейчас в конце линии замаячила повозка господина Великого министра Хорикава или господина канцлера — Райко не смог бы даже удивиться. Чему он удивлялся — так это отвращению, которое сотрясало и сжимало его внутренности, в то время как лицо оставалось неподвижным. Он не мог понять, почему так. Почему вместо почтения — тошнота? Ведь ничего недозволенного не произошло, а противно так, как будто съел дохлую мышь. Ну, наверное, вот так чувствует себя лиса, сожравшая эту самую мышь. Распрямившись, Райко увидел Цуну, выглядывавшего из-за стражников. И понял, что не ему одному тошно, вот только простодушный Цуна так и не научился держать лицо.

И тут в его сознание всем весом ввалилось желание, которое уже долго скреблось под дверью разума — по меньшей мере, с той минуты, как он увидел третью жертву ночных кровопийц.

— Цуна!

— Слушаюсь!

— Сбегай к Тидори, — сказал Райко, понизив голос. — Скажи — завтра вечером пусть приходит. Пусть приводит всех своих подружек, сколько сможет.

Цуна поклонился и умчался. Райко вздохнул и пошел обратно, с тоской думая, что делать с еще двумя высокими гостями.

Сэймэй в этот раз двигался с легким шорохом, видимо, из вежливости.

— Почему вы… посоветовали мне согласиться?

— Господину министру было очень нужно узнать, как причинить вред они. Это знание ему могло потребоваться и не для злого дела.

Господин принц Такаакира также поспешил отбыть, спросив напоследок:

— Вы будете охранять эту тварь надежно? Всеми силами?

— Как только возможно. А получив нужные сведения, мы немедля его убьем.

Потому что обещали, но этого лучше не объяснять.

— Вам уже известно, кто его сообщник?

— Увы, он не может произнести имя. Но обещал указать место.

— Что ж, ищите. И в самом деле, какая важность городской страже, кто умышляет против порядка — люди или бесы.

Райко снова согнулся в долгом поклоне, говоря себе, что не солгал — нельзя же невнятные выкрики безъязыкого считать именем… Скорее уж кличкой. «Монах-пропойца» — кто бы это мог быть? И у кого об этом спрашивать?

Рыбу надо искать в пруду, монаха — в монастыре. Но боги, боги неба и земли, сколько монастырей в Столице и ее окрестностях!

Райко вернулся во внутренний двор, где господин тюнагон неспешно беседовал с Сэймэем.

— Этого, — показал он стражникам на полудемона, — в сухой колодец. И плотно прикройте крышкой. Стеречь как Три Священных Реликвии.

Ощущение неудобства, колючей ветки за воротом, не отставляло Райко ни по дороге во дворец господина Канэиэ, ни за трапезой. Он кланялся, что-то говорил — как сквозь толщу воды это было, будто и не с ним. За последние дни мир вывернулся мехом внутрь и показал ему свою изнанку, о которой человеку лучше не знать. Вспомнилось прочитанное где-то: «Если бы люди способны были видеть демонов, наполняющих все пять стихий, они сошли бы с ума от ужаса».

Да еще и клонило в сон — Райко со вчерашнего вечера глаз не сомкнул, а теперь пришлось еще и наесться, и напиться — хотя выпил и съел он в меру, памятуя, что вечером предстоит возить по улицам убийцу.

Помогало присутствие Сэймэя — по сути дела весь поток красноречия господина тюнагона гадатель принял на себя. Райко пришлось туго лишь тогда, когда тюнагон начал расспрашивать о том, чего Сэймэй видеть не мог: о ночной стычке.

Надо сказать, господин тюнагон сегодня был совсем не похож на себя позавчерашнего, так громыхавшего, что хоть на тутовое поле беги. Распустив завязки верхнего платья, как в кругу своих, улыбаясь и приказывая слугам подливать, господин Канэиэ расспрашивал Райко с таким внимательным участием, словно давно уже стал его другом и покровителем. Чванства в нем было не в пример меньше, чем в господине Левом Министре, и на небожителя он, в отличие от своего старшего брата, походить не старался. Он был человек — позавчера гневный и… да, напуганный. Сегодня… пожалуй, все еще напуганный, но уже обнадеженный. И было в нем некоторое трудноуловимое очарование. Его старшим братом нельзя было не любоваться — даже сквозь глухое отвращение, от которого Райко не мог отделаться. Господин Правый министр выглядел, одевался, двигался как создание в своем роде совершенное. Господин Канэиэ выглядел, одевался и двигался как человек, которого совершенство не интересует. Они были похожи — и все же различны. Правым Министром можно было только восхищаться. Господин Канэиэ же чем дальше, тем больше нравился Райко, и начальник стражи ничего не мог с этим поделать. Приходилось постоянно напоминать себе, что этого человека, который так удивительно умеет раскрыть тебе свои объятия и расположить к себе твою душу, очень многие ненавидят смертной ненавистью. Это было удивительно, но от того не переставало быть истиной.

Вспомнился вдруг господин Хиромаса, его глуховатый голос: «Если бы вы оказали знаки внимания даме Кагэро…» А ведь она, наверное, тоже ненавидит господина тюнагона Канэиэ.

— Просто поразительно, — сказал тюнагон, — что такой замечательный молодой человек, как вы, все еще в шестом ранге и не имеет доступа во дворец. Вы достойны поста офицера дворцовой стражи. Вы первый стрелок из лука во всей столице — а между тем, должности получают менее даровитые отпрыски знатных родов. И что же они делают там, в страже? Целыми днями только сплетничают. Соперничают за право сопровождать государеву повозку на праздниках — но по той ли причине, что государь может подвергнуться опасности? Нет, ради того лишь, чтобы покрасоваться в парчовых нарядах. Ах, если бы от меня это зависело, господин Минамото — вы непременно получили бы повышение, но от меня сейчас не зависит ничего. Кто я? Тюнагон в Государевом совете. Мои братья и дядя отстранили меня от всех важных дел, а ведь мы одной крови, мы дети господина Кудзё, который приходился господину канцлеру братом. Моего старшего брата вы сегодня видели, господин Минамото — как он вам понравился?

И что отвечать на такой вопрос?

— Он показался этому воину человеком целеустремленным.

— Я не ошибся в вас, господин Минамото — вы еще и умны. Действительно, брат мой — целеустремленный человек. Однако если сравнить его с нашим старшим братом, господином Великим Министром Хорикавой — он еще младенец. Что может сделать такой человек, как я, против двух таких, как они? Господин Сэймэй, — тюнагон сделал плавный жест в сторону второго гостя, — предсказал моему сыну блестящее будущее, и что же? Едва поползли слухи, как мой дом тут же подвергся опасности…

— Вам следовало быть осторожней, — сказал Сэймэй.

Видимо, знатные особы привыкли, что этот гадатель разговаривает с ними так запросто. Господин Канэиэ, признавая правоту Сэймэя, молча опустив голову, развел ладони.

— Я ошибся, не послушав вас. Можно ли поправить дело?

— Можно ли пролитую на землю воду собрать опять в сосуд? — Сэймэй пожал плечами.

— Какая жалость.

Плечи господина тюнагона поникли, и Райко ощутил глубокое сострадание к этому человеку.

— Однако есть вода в других сосудах, и если обращаться с ними осторожнее, то можно и воду сберечь, — невозмутимо продолжал Сэймэй. — Один из сосудов треснул и протекает — но мы еще можем заделать трещину.

Господин тюнагон ударил прутом по бронзовому обручу, привлекая внимание слуг.

— Оставьте нас все, — громко велел он.

Райко даже подивиться не успел, как быстро выполнен был приказ. Господин тюнагон повернулся к Сэймэю.

— Разве будущее, предсказанное моему сыну, может измениться?

— Будущее вырастает из настоящего, — ответил Сэймэй. — Я сказал, что сын оправдает ваши надежды. Но я не знаю, будет ли он, например, счастлив в жизни или нет.

— Да кто же счастлив в жизни… — пожал плечами тюнагон. — Вы, я, мои братья, господин Минамото? Даже демоны и бесы — и те вон как страдают…

— Скажу проще: вам хотелось бы, чтоб он, достигнув тех высот, о которых вы мечтаете, жил долго и умер своей смертью?

— Да, — решительно кивнул тюнагон.

— Ну тогда еще не поздно поправить дело. Кто из ваших слуг мог знать, куда направлялись убитые девушки? Кто мог давать им поручения или отпускать их домой?

— Старшая над служанками… Она дочь моего отца от наложницы, на пять лет старше меня. Но, — решительно покачал головой тюнагон, — я в это не верю. Родственные связи, конечно, не крепость, сами знаете, а зависть разъедает любой металл, но между нами всегда все было хорошо и, признаться, без этого, я давно бы убрал ее куда-нибудь подальше, потому что все всегда делается в последнюю минуту и никто не замолкает… сто раз я грозился разогнать этот птичник — но они знают, что я как разгневаюсь, так и успокоюсь.

— Она состоит в сношениях с дамой Кагэро?

Господин Канэиэ заметно помрачнел. Он не любил, когда ему напоминали о даме Кагэро. Рассчитывая на поддержку Фудзивара-но Томоясу, он в свое время взял в жены его дочь — но из этого брака ничего не вышло, так к чему ворошить былое?

— Нет, я взял ее в дом раньше, когда ко мне переехала первая жена. До того мне не нужно было столько прислужниц. Всю женскую работу делали жены и дочери моих слуг, ими управлял старший конюший. Поначалу моя госпожа северных покоев, как водится, жила у родителей, но когда она забеременела, гадательница сказала, что это будет мальчик, и я хотел, чтобы он родился в моем доме. Это было в пятый год Тэнряку. Тогда я и взял госпожу Токико начальницей над служанками.

— Стало быть, она в вашем доме самое малое пятнадцать лет.

— Да. И успела меня изрядно утомить. Но жена любит ее и доверяет ей — а потому я не хотел ничего менять.

— И все эти пятнадцать лет…

Райко был не то чтобы потрясен до глубины души, но все же удивился — господин Канэиэ совсем не походил на человека, который будет пятнадцать лет терпеть в доме беспорядок. Однако ему тут же пришло в голову соображение, которое многое могло объяснить: болтливая смотрительница, с одной стороны, конечно, сущее бедствие, а с другой — господину Канэиэ не приходится теряться в догадках насчет того, что происходит в северных покоях. Ему все на хвосте принесут, хочет он или нет.

— Мне будет позволено поговорить с этой женщиной? — спросил он.

— Я непременно устрою это, — сказал господин Канэиэ. — Сейчас? Или дело подождет до завтра?

— Сейчас, если вас это не затруднит, — почтительно, но твердо сказал Райко.

— Это потребует некоторого времени, — сообщил господин Канэиэ. — Я выказываю госпоже первой супруге всё уважение, которого она заслуживает, и не приказываю служанкам через её голову.

— Не извольте беспокоиться о нас, мы подождем, — сказал Райко.

По правде говоря, ему давно уже хотелось облегчиться.

Тюнагон ударил колотушкой по обручу, поманил вошедшего слугу. Неужели скажет на словах? Нет, вот несут письменные принадлежности.

— То, что вам нужно, — шепнул Сэймэй, — в передней справа, за ширмой.

Райко попросил у хозяина прощения за то, что ненадолго покидает его, благодарно кивнул Сэймэю и вышел в переднюю, где и в самом деле за ширмой стоял выдвижной ящик, наполненный золой и песком.

Все бы хорошо, но этот ящик напомнил об утренней девушке. Монах-пропойца… Что-то в памяти отзывалось на эти слова, но глухо и невнятно — как человек из-под завала в доме, разрушенном землетрясением.

Послать завтра людей на рынок собирать слухи, подумал он. И расспросить Тидори — плясуньи бывают и в знатных домах, и в купеческих; где-то кто-то что-то знает. Он задвинул ящик, поправил платье, вышел — а слуга уже ожидал его с влажным благоуханным полотенцем для вытирания рук.

Райко вернулся к тюнагону аккурат в ту самую минуту, когда ему на лаковой крышке шкатулки принесли письмо от супруги. Господин Канэиэ развернул, пробежал глазами.

— Драгоценная моя супруга сообщает, что вы сможете поговорить с Токико через занавеску в одном из срединных покоев. Этого достаточно?

— Вполне, — сказал Райко. — Благодарность сего воина не знает пределов.

— Пустяки. Это вы помогаете мне выпутаться из крайне неприятной истории. Ведь опасно иметь в доме человека, который так желает мне зла, что готов вредить моему ребенку через моих людей.

Разглядеть госпожу Токико было бы трудно, даже если бы она не прикрывалась веером. Во-первых, занавесь из полос ткани была довольно плотной, во-вторых, то, что все-таки мелькало сквозь щели в занавеси и не прикрывалось веером, было густо набелено. Голос госпожи Токико оказался тоже неприятным — деланным. От природы густой, низкий — такой не в моде при дворе, и потому его обладательница нарочито пищать старалась. Женщина умная и тонкого вкуса непременно поступила бы иначе — даже низкому голосу можно придать очарование. Плясунья Тидори это умела, дочь господина Кудзё — нет.

И пользы от беседы вышло немного. Получалось, что в покоях госпожи первой супруги воистину царил птичник, и все знали всё обо всех, и ни одно движение не оставалось незамеченным — а потом подробности уплывали на кухню и в хозяйство конюшего… Проще было назвать единственного человека, который мог не знать о перемещениях служанок — господина тюнагона Канэиэ.

Райко, у которого чириканье госпожи Токико уже отдавалось болью за ушами, обрадовался, увидев, что за сёдзи начало темнеть, а слуги внесли свет. То, что предстояло ему сейчас, было отвратительно — но просто и понятно.

Господин Канэиэ хотел выделить Райко и Сэймэю четверых человек в охрану, но Райко вежливо отказался — проводить его пришли Садмицу, Суэтакэ и Кинтоки.

— Так это и есть молодцы, ночью зарубившие одного демона и взявшие живьем второго? — господин тюнагон улыбнулся с крыльца. — Хороши! И кто же из вас отрубил главному демону руку?

Цуна, согласно отданному ранее распоряжению, находился в доме Сэймэя — охранял трофей.

— Его здесь нет, он эту руку стережет.

— Какая жалость… Эй! — Канэиэ поманил рукой слугу. — Принеси короб с охотничьим платьем. Я желаю каждому пожаловать парчовую куртку.

Трое воинов поклонились до земли. Чести созерцать столь высокую особу до сих пор не удостаивался ни один из них.

— Хотя куртки на тебя у меня, пожалуй, не найдется, — господин Канэиэ с сомнением покачал головой, глядя на подобную валуну спинищу Кинтоки. — Эй, сыщите-ка мне штуку парчи для этого великана. Встаньте, храбрецы.

Воины выпрямились, и господин Канэиэ, оглядев их всех еще раз, опять остановил теплый взгляд на Кинтоки. Их головы находились вровень, хотя господин тюнагон стоял на второй ступени крыльца.

— Ты, наверное, хороший борец, — вельможа откровенно любовался воином. — Как тебя зовут?

— Саката Кинтаро, господин, — Кинтоки склонил голову.

— Саката… что это за фамилия? Где растят таких здоровенных? Я бы пошел туда и набрал пучок добрых корешков, чтобы вырастить из них воинов вроде тебя, себе в охрану.

Ноздри Кинтоки сузились, кончик носа побелел. Он не любил говорить о своей семье. Райко бы на его месте тоже не любил. Но господин тюнагон ждал ответа, и Кинтоки сказал:

— Мой отец — Саката курандо. Когда-то он служил при дворе. Его изгнали — за то, что женился без позволения…

…Даму Яэгири, с которой он связался, тоже изгнали — и в горах Асигара по дороге в родные места курандо они попались в руки разбойникам. Тут вся история для Саката курандо закончилась — он пал от стрелы и остался лежать непогребенным, а его молодую жену разбойники увели с собой. Четыре месяца спустя ей удалось бежать и, собрав кости мужа, вернуться в окрестности столицы, где были у нее какие-то родственники. А еще пять месяцев спустя она родила мальчика, и всем говорила, что это сын Сакаты.

— Отец мой умер, его разбойники убили, когда я не родился еще. Так что, господин, в моем родном краю таких, как я, больше нет.

— Жаль мне твоего отца, — сказал господин Канэиэ. — Но странно все же: если бы такой человек служил во дворце двадцать лет назад — я бы его приметил…

По счастью, тут принесли короб с одеждами и другой, с шелком, и господин Канэиэ лично отобрал три куртки, которые воины с почтением приняли, а Кинтоки оделил штукой парчи весенних цветов.

— Нам нужно спешить, — сказал вдруг Сэймэй неподобающе громким голосом. — Я чувствую ветер с неблагоприятной стороны.

— Разве не дело прорицателя упредить стихию? — улыбнулся господин тюнагон.

— Да, — резко сказал Сэймэй, — Знающий человек проведет корабль к берегу и в шторм, если с ним будет удача, но если он попытается противостоять стихии прямо, он пойдет ко дну, а с ним все, кто рядом.

Когда Кинтоки упомянул отца, Райко показалось, что что-то сдвинулось в сером, вязком облаке из сакэ и усталости, как будто треснул лед под ногой, и льдинки над темной водой сложились в ясные знаки —?? пить сакэ, и? «дитя» — или «послушник». Рыжий волос в пальчиках мертвой девушки, огромный след, подплывший замерзшей кровью… Пить сакэ, дитя и… ребенок? Сютэндодзи. Пьяный монах. Монах-пропойца.

Отец когда-то называл это прозвище: Сютэндодзи. Называл в связи с мятежом…

В сером тумане гримасничал ночной тать, разевал черную пасть и болтал в ней обрубком языка — пьяный-пьяный-пьяный…

Райко тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Не смею вас задерживать, — господин тюнагон не забывал, что Райко здесь, нарочно или нет, ради него, и его спасает от неприятностей.

— Спешите, — сказал Сэймэй, — садясь в повозку. — Я отстану от вас.

Без знающего человека в неприятную ситуацию соваться не хотелось — но знающий человек должен и понимать, что советует. Они пустили коней вскачь. В столице так ездить не полагалось, но кто спросит с начальника городской стражи?

В ворота управы стучать не пришлось — они уже были распахнуты настежь. Над улицей летел дребезжащий звон — кто-то колотил в медный брус, подвешенный во дворе, чтобы поднимать всех в случае пожара или беспорядков.

— В чем дело? — Райко спешился и бегом бросился к человеку, бившему в брус.

Увидев Райко, тот кулем осел на землю. Это был Хираи, и даже на расстоянии трех шагов начальник стражи ловил запах рвоты.

— Господин! — простонал Хираи. — Мне нет прощения! Преступник убит. Мы отравлены.

— Что тут случилось?

— Господин! Я не знаю, никто не знает. На всех будто помрачение нашло или даже хуже… в голове муть, шагу не сделаешь, чтобы не вывернуло — и страшно, будто в ад живым провалился…

— Господин!

Урабэ подошел, держа что-то в руках. Коробка. Круглая большая лаковая коробка с изображением глициний на крышке. Выстлана изнутри бумагой. Райко понюхал — из коробки все еще пахло едой. Каким-то маринадом.

— Хираи! — он затряс подчиненного за шиворот, тыча коробку ему под нос. — Хираи, что вы ели? Откуда это взялось?

Разбегающиеся глаза стражника на миг сосредоточились.

— Так… вы прислали, господин. От вашего имени, из дома господина Канэиэ. Приех… — тут его скрутило в приступе рвоты, Райко еле успел убрать коробку. — Простите, господин: запах. Приехала женщина в повозке. С гербами и всё как надо… Привезла еды и немного вина. От вас, говорит… Ну, мы поели — с утра-то ведь ни воробьиной слезинки во рту… А как чуть стемнело, всех и скрутило.

— Как интересно, — возникший ниоткуда Сэймэй отобрал у Райко коробку, тоже понюхал. — Настойка жемчужноцвета… Редкий цветок, растет в горах далеко на севере. Там его листьями пользуют обычно при родах или когда лечат раны… Не пожалели, однако — добавили в еду и в питье. Господин Хираи, вы один в сознании?

— Все остальные, кто без памяти лежат, кто встать не может.

— Вы понимаете, господин Минамото, что произошло? Вы их напугали прошлой ночью, наших демонов, крепко напугали. И они решили, что городской страже колдовства мало, будут драться. И сделали так, чтобы драться никто не мог.

— Они… не хотели убивать?

— Не хотели. Вот это и есть самое интересное. Может быть, понимали, что если увальней из городской стражи заменят самураями, то им же самим хуже будет. А может… — Сэймэй задумался о чем-то.

— Цуна! — спохватился Райко.

— Скачите к моему дому, — согласился Сэймэй. — Скачите во весь опор, здесь уже ничего не исправить. Господин Хираи, когда прибудет моя повозка — отошлите ее домой.

— А как же… — не выдержал Садамицу.

— Я буду там быстрее вас, — и Сэймэй с несказанной прытью разбежался, вскочил, почти не помогая себе руками, на ограду управы и, промчавшись по ней до конца, перепрыгнул оттуда на ограду соседнего здания.

— Видали? — ахнул Кинтоки.

— Видали, — сказал Садамицу. — Прошлой ночью.

— На коней! — рявкнул Райко, и Кинтоки подставил ему руки.

Топот даже не отдавался в ушах, остался за спиной. «Я буду там быстрее вас»… неужели Сэймэй тоже демон? Но он не боится солнца и о богине говорил едва ли не с ненавистью…

Потом, он непременно получит все ответы — но потом! Сначала — Цуна и рука демона!

На подъезде к усадьбе Сэймэя Райко понял, что они не то опоздали, не то опередили врага — а не то шум стоял бы на весь переулок. Но вот Сэймэя они не опередили, это точно. Колдун стоял, ожидая их, в воротах.

— Ваш юный воин жив, — сказал он первым делом, едва Райко спешился. — А рука исчезла.

* * *

Цуне было стыдно. Он в циновки бы зарылся, если бы мог — хотя Райко не осуждал его. Он сам готов был грызть свой пупок с досады — но что теперь поделаешь…

— Так это была женщина? — переспросил он.

Цуна молча кивнул.

— Красивая?

— Очень, — выдохнул юноша. — Такая вся… белая… как будто даже прозрачная. Как луна. Как небесная дева из сказки. Знаете, про Кагуя-принцессу?

— А воины Сэтцу весьма начитанны, — улыбнулся Сэймэй. — Впредь буду оспаривать всякого, кто скажет, что на востоке живут лишь неотесанные грубияны.

Цуна со стыда в собственный рукав чуть не залез. Не объяснять же, что повесть о принцессе Кагуя и резчике бамбука он выучил, когда матушка господина Райко ее своим младшим детям читать изволила. Теперь засмеют — воин читает женские письмена! Господин Райко — дело другое, он человек знатный, ему пристало знать китайскую книжную премудрость, а тем, кто ею овладел, и женскими знаками читать не зазорно. А простому самураю, сыну самурая… Вон уже скалятся, что твои собаки. И кто? Садамицу — который, между прочим, сам бабские каракули читает — да-да, Цуна видел!

— Я читать не умею вовсе, — пробормотал он.

— Не того стыдишься, — одернул Райко. — Значит, была она хороша собой. Или сильно набелена?

— Нет, нет! — горячо возразил юный самурай. — Кажется, белил не было вовсе, и брови свои, не нарисованные… И двигалась так ладно…

— Простолюдинка, значит, — Райко качнул головой. — Может, танцовщица?

— Нет, шаровары красные, — опять возразил юноша. — Как у жрицы.

— Жрица, значит, — Райко пристально посмотрел в глаза Сэймэю.

— Жрица, — откликнулся тот, не отводя глаз. — Стало быть, они нашли себе новую жрицу… Или…

— Кто «они»? Что «или»? Что вы знаете и недоговариваете?

— Господин Минамото, я отвечу на все ваши вопросы — но не кажется ли вам, что юный господин Ватанабэ утомлен визитом ночной красавицы и нуждается в отдыхе? Как и все ваши люди, между прочим.

— Ты что её — того? — Кинтоки изобразил тремя пальцами.

Цуна стал красней запретного императорского цвета.

— Нет, — вздохнул Сэймэй. — Иначе мы бы нашли господина Ватанабэ…

— Тоже холодным, — завершил Садамицу.

— Или не нашли бы вовсе. Так тоже бывает, если человек им очень понравится.

— Съедают, — ахнул Кинтоки.

— Уводят с собой. Дают попить своей крови. Если человек от этого не умирает, то потом его можно встретить на улице ночью. Так что господин Ватанабэ не только очень смел, но и очень умен.

Все, все опять перевернулось и ухнуло в серый туман. Райко потер глаза — в них как песку насыпали. В управе потрава и разор, руку украли, пленника убили… сразу после явления высоких гостей. Хорошо еще, что Цуна не пострадал. Если бы и с ним что случилось, Райко не был уверен, что устоял бы на ногах.

Так в управу опять ехать или домой все же? — подумал он.

— Лучше бы домой, — сказал из-за плеча Сэймэй. — Вам стоит поспать.

Зря он напомнил о себе.

— Откуда вы знаете всё это? Все то, что рассказали нам?

— Я же колдун, — улыбнулся Сэймэй.

— Вы мне все расскажете.

— Непременно. Но только завтра. Вы ведь сейчас заснете там, где сядете. Поезжайте домой, господин Минамото. Я тоже устал, как ни странно. Я, в отличие от наших ночных друзей, могу устать.

…Когда Райко и его свита ушли, Скрипучка принесла Сэймэю воду для умывания и ночное платье, а Стрекоза, Короед и Медведка собрались, как обычно, у дверей для доклада.

— Что господин Хагивара? — спросил Сэймэй.

— Боится, — довольно сказал Медведка.

По части переодевания чертенком и пугания людей по ночам он не знал себе равных.

— Присылал человека, — добавил Стрекоза. — Хотит, чтобы ваша милость изволили сходить и на евонный дом посмотреть. Вот, деньги передал.

Скрипучка приняла у Стрекозы сверток, раскрыла — там было четыре связки медных монет. Жадничает господин Хагивара…

— Не пойду, — сказал Сэймэй. — Короед, где короб?

Мальчишка сбегал за коробом, где лежала всяческая чепуха — старые негодные вещи на слом, разбитые куклы, обувь без пары… Сэймэй ждал, пока мальчик перевернет короб и начнет снова вбрасывать в него вещи — одну за другой.

— Погоди, — велел он, когда в руках Короеда оказался изломанный гребень. — Дай сюда.

Приняв у Короеда вещь сквозь натянутый на кисть рукав, Сэймэй повертел гребень перед глазами, потом удовлетворенно кивнул и бросил его Медведке.

— Утром подкрадешься потише и подбросишь это под помост дома господина Хагивара.

Медведка сунул безделицу за пазуху, а Короед принялся собирать барахло обратно в короб.

— Тушечницу и бумагу, — велел Сэймэй Скрипучке.

Девушка принесла бумагу, проворно развела тушь. Ей было уже двадцать семь, и была она вполне миловидна — но вот ростом так и не вышла: четыре сяку едва-едва.

«Господин Хагивара! — написал Сэймэй „женскими знаками“. — Пусть новый год принесет вам удачу. Зимние холода еще крепки, но слива уже выпустила бутоны. Пути земли и Неба для вас будут благоприятны, если вы от выхода из дома в 19-й день месяца воздержаться соизволите, и не будете никаких дел в 22-й предпринимать. Люди, зла вам желающие, под ваш дом сломанный гребень подбросили. Оттого и торговля ваша стала…»

Во всей столице не было, пожалуй, ни одного разносчика снеди, танцора саругаку, уличного мальчишки, вора, нищего, слуги или стражника, кто не продавал бы хоть раз Сэймэю те или иные сведения. Мелкое жульничество кормило его — ради таких дел, как сегодня. Или как двадцать лет назад, когда обойденный должностью воин вступил в преступный союз с обиженной наложницей…

— Стрекоза, пойди завтра до рассвета к хромому Акуто. Скажи, что я даю сорок моммэ за сведения о том, кто вышел из дома господина Минамото-но Такаакира на улице Оо-Мия, и куда пошел. И за сведения о том, кто приходил в этот дом. За такие же сведения о доме господина Левого Министра даю шестьдесят моммэ.

— А что господин Канэиэ? — спросил Стрекоза.

— А на дом господина Канэиэ, главного подозреваемого по делу о демонах-кровопийцах, господин начальник городской стражи завтра повесит колчан.

 

Свиток 3

Цуна Ватанабэ получает награду мужчины; Минамото-но Райко вступает в переписку с таинственной дамой

Господин тюнагон, услышав, что его берут под стражу, с лица побелел — а кончик носа сделался у него красным. Выглядело бы это смешно, когда бы Райко не знал, какой гнев может за этим скрываться.

— Выслушайте меня наедине как можно быстрее и как можно внимательнее, — сказал он, склонившись.

Господин Канэиэ махнул слугам рукой — все пропали.

— Положение вашей милости очень тяжело, — продолжал Райко, стараясь говорить настолько тихо, насколько это возможно, не переходя в шепот. — Против вас злоумышляет кто-то из Великого Совета — то есть, почти наверняка кто-то из ваших родичей. Одновременно в вашем доме находится его сообщник. Мы не можем позволить негодяю уйти. Вместе с тем, полезно будет, ежели ненавистник ваш решит, что вы от его заговора сильно пострадали, и что именно вас мы полагаем виновным. Считая, что козни его увенчались успехом и ожидая, что вас сошлют, он не предпримет против вас новых злоумышлений. Мы же тем временем докажем вашу невиновность. А покамест никто, даже если захочет, не сможет обвинить вас в новых преступлениях, буде они произойдут. Вы и все ваши домочадцы под стражей и хода в город не имеете.

Господин Канэиэ выслушал — и гнев его прошел. Краска вернулась на щеки, стянутые в щель губы разжались и обрели вновь приятную форму.

— Я понял вас, господин Минамото. Видимо, в прошлых рождениях мне было суждено нести этот позор, и ничего уже поделать нельзя. На вас я не гневаюсь, а что до моих братьев… Никому из них я не желаю зла, но знаю, что есть в этом мире закон превыше человеческого. Исполняйте свой долг без сомнений.

Райко поднялся, сотворил положенные поклоны и собрался было идти, как вдруг господин Канэиэ окликнул его:

— Стойте! Прошу вас, снизойдите к просьбе узника. Пусть среди людей, назначенных в охрану мне, будет тот забавный великан. Он мне понравился вчера.

И что отвечать ему? Что Кинтоки нужен для дела? Он и вправду нужен. Но и здесь может пригодиться, потому что замечает много больше, чем можно бы решить, глядя на него, а те, кто судит по виду, порой говорят при Кинтоки такое, чего бы и при кошке не сказали…

— Не смею перечить, — ответил Райко и, вторично раскланявшись, покинул дом.

Он не упомянул — и незачем было упоминать — том, что наверняка, узнав о том, что на дом господина Канэиэ повешен колчан, преступник всполошится и попробует — не сам, но через доверенных лиц, — отдать приказ о снятии охраны. И вот тут нужно будет очень внимательно следить за тем, кто выскочит из дома первым и куда побежит. И еще за тем, через кого придет приказ.

Райко сел в седло и позволил Цуне вести коня в поводу — как надлежит знатному человеку ездить по улицам столицы, раз уж он избрал такой малопочтенный способ передвижения. Словно бы и не этот знатный человек вчера носился в седле как демон и скакал на своем вороном через изгороди. Вряд ли ему эту поездку скоро забудут, но и ладно. Пусть привыкают.

Во дворе он заметил даже не одну, а две повозки, поставленные оглоблями на подставки — верный признак того, что гости не на минутку заглянули, а намерены засидеться. Откуда-то доносился струнный звон — человек играл на бива. По этим звукам Райко понял, что в гости изволил зайти сам господин Хиромаса, а повозку Сэймэя он просто узнал.

Появление гостей его почему-то не обрадовало. Вчера он сам потребовал у Сэймэя отчета, а сегодня ему очень не хотелось этот отчет слушать…

— Господин Минамото! — раздался громкий, резкий голос Сэймэя из глубины сада, где был павильон для гостей, называемый Померанцевым. — Мы вас ждем уже давно!

Райко передал коня слугам и пошел к мостику через искусственный пруд — по кратчайшей дороге к павильону.

— А вы как будто нам и не рады, — упрекнул его господин Хиромаса, сидящий вместе с Сэймэем на открытой веранде. Между ними стоял кувшин в оплетке и коробочка с самой скромной закуской: сушеными иваси. У каждого в руках имелись чарки, третья была надета на горлышко кувшина — видимо, дожидалась Райко.

— Я только что огорчил господина тюнагона Канэиэ, а это не способствует хорошему настроению.

— Неужели он изволил разгневаться?

— Нет, но зато изволил отобрать у меня Кинтоки, а он из моих подчиненных — самый сильный.

— Господин Минамото, — Сэймэй поднял брови, и Райко в который раз вспомнил, что мать гадателя по слухам была лисой-оборотнем. Слухам хотелось верить. — А вы не задумывались над тем, что будет дальше? После того, как мы обнаружим негодяя над негодяями? Неужто вы полагаете, что ваш силач сможет вот так же просто скрутить члена Великого Совета, как он скрутил на днях того несчастного?

— А почему нет? — улыбнулся в ответ Райко. — Разве у членов Великого Совета нет врагов? Кем бы ни был наш негодяй, разве далеко придется искать тех, кто будет хлопать в ладоши, увидев, что ему скрутила руки городская стража? Я давеча горевал, что среди кугэ нет единства, но теперь я думаю, что мне нужно радоваться.

— Уверяю вас, господин Минамото, — качнул головой другой господин Минамото — едва дойдет до того, что самурай наложит руку на знатного человека, как единство появится немедленно. Словно по волшебству: вот его нет, а вот оно раз — и появилось.

— Мне казалось, что я достаточно ничтожен, чтобы на меня смотрели как на орудие… однако что же предлагаете вы?

— Да ничего мы не предлагаем, — Сэймэй отмахнулся веером.

Райко вынул из-за пояса свой. Обмахиваться им никакого смысла не было — утренний воздух первого месяца слегка пощипывал морозцем. Но ему хотелось, чтобы Господин Осени видел: по меньшей мере одному его совету вняли.

Слуга принес подушки, Райко сел. Сэймэй поднес ему наполненную чашку на веере. Едва Райко протянул руку, Сэймэй убрал веер так резко, что Райко показалось на миг: чашка зависла прямо в воздухе и из воздуха он взял ее.

— Я здесь, потому что вы пожелали узнать мою историю, — сказал гадатель. — До сих пор ее слышал только один человек, и он перед вами. Я хочу, чтобы эта история не покидала этой веранды.

— Вы можете быть в этом уверены, — так и знал.

— Как вам известно, Абэ — северный клан, — начал Сэймэй. — Мои предки издавна служили правителям Муцу. Приводя северных варваров к подчинению государевой воле, они действовали разнообразными способами, то военными, то мирными, смотря по обстоятельствам. Одни племена покорялись Сыну Неба и вступали с нами в союз, другие сопротивлялись. Дочери вождей союзных племен нередко становились женами воинов государя. Так было и с моим отцом: он взял в жены девицу по имени Стрелолист из союзного племени Белых Лис. Так что, как видите, я и в самом деле наполовину происхожу от лисы. Не все, что говорят столичные сплетники — ложь. Но их не всегда следует понимать буквально.

«Да уж, — подумал Райко. — И то, что он, пеший, нас, конных, обогнал, тоже столичные сплетники придумали».

— Они полюбили друг друга и жили счастливо, — продолжал Сэймэй. — Потом отец поссорился с соседом и на всякий случай услал жену и старших детей к ее родителям. Однако Белые Лисы тоже не жили спокойной жизнью. Пока Абэ-но Ясуна на равнинах пытался не дать сжечь свой замок, в горах на Белых Лис напали Выдры. К северу от Выдр жило племя Земляных Пауков. Оно пришло с юго-востока, изгнанное оттуда вождем людей Ямато, Хико Хоходэми, которого теперь зовут императором Дзимму. Племя это держало в страхе и Выдр, и Лис, и Медведей, ибо владело очень черным и очень злым колдовством. Много раз племена пытались покончить с Земляными Пауками — но каждый раз крови из этого выходило много, а толку мало, поэтому теперь их предпочитали вовсе не трогать. Иногда Пауки что-то требовали, угрожая своим колдовством — и их требования выполняли. В тот год они потребовали у Выдр беременную женщину — для каких-то своих колдовских обрядов. Выдры подумали и решили — зачем отдавать свою, если можно взять чужую. Стрелолист жила в домике на отшибе. У нас тоже заведено строить для беременных особые домики, но у эмиси этот обычай соблюдается еще строже: их беременные живут в стороне от всего селения до самых родов и пока не закончится женское очищение. Похитить Стрелолист было просто.

Белая Лиса по имени Стрелолист представилась Райко похожей на белолицую красавицу с китайского свитка, со шпильками-подвесками в высоко убранных волосах. Хотя вряд ли у северных дикарей девушки убирают волосы по-китайски, но иной чужеземный образ Райко на ум не шел.

— Над ней совершили ритуал, — Сэймэй не пил, только разглядывал что-то в чашке, — который должен был ознаменовать рождение Кагуцути, бога огня. Обычно и женщина, и ребенок умирали — как считало племя, от того, что принимали в себя богиню. Они несли весть от племени в ее царство, под землю. Но в тот раз они выжили. Я выжил. И я помню всё.

Райко казалось, что во всем мире остались только они трое, а больше в доме, да и во всей столице никого нет. Он не хотел знать, что же помнит сын Белой Лисы — и понимал, что узнать это необходимо.

— Такие случаи, — голос Сэймэя был ровным и прохладным, как вино в чашке, — для них являются особым знамением. Знамением того, что жрицу богини, может быть, пришла пора сменить. Выжившую женщину жрица начинает обучать своему искусству. Когда обучение завершается, жрицы сходятся в смертельной схватке. Победительница считается воплощением богини. Её ребенка ждет судьба слуги. Я мог бы стать одним из тех, — Сэймэй указал сложенным веером на север, где была управа. — Но не стал. Отец, покончив с врагами, вернулся за женой и узнал, что она похищена. Для людей Белой Лисы это значило, что она мертва. Они знали, что женщина, даже оставшись в живых после ритуала, уже никогда не сможет вернуться в мир людей. Но отец не поверил. Он взял юношей Белой Лисы, которые согласились к нему присоединиться, и вместе с ними и со своими воинами напал на Земляных Пауков и сжег их селение. Разрушил храм, убил жрицу, похитил Стрелолист и ее сына. А когда взошло солнце — увидел, что оно сжигает его любимую жену. Он не терял надежды — прятал женщину в подвале от солнечного света, зазывал к ней целителей и колдунов… Она мучилась неимоверно и просила мужа о смерти. Несколько раз, чтобы уменьшить ее мучения, пришлось позволить ей напиться крови пленников, захваченных в столкновении с соседом и в деревне Земляных Пауков. По счастью, ребенок неплохо переносил солнечный свет и довольствовался молоком. Он плакал почти все время, потому что чувствовал сквозь землю и стены мучения матери — но на груди у кормилицы, женщины очень простой и доброй, успокаивался, растворяясь в ее простых чувствах.

Пошли слухи, что жена господина Ясуна превратилась в демона. Отец, чтобы спасти жену и ребенка, повез их на юг, по буддийским храмам. Много дхарани было пропето над дамой Стрелолист, много сутр прочитано — и все впустую, пока им не встретился монах, взявший себе имя Гэннин, «Начало человечности». Этот монах знал, что делать — но предупредил: если после обряда изгнания демона женщина выздоровеет, а сам монах впадет в долгое беспамятство — надлежит приложить к его коже серебряную вещь. Если она оставит след ожога — то пусть его обезглавят, как можно скорее, и голову захоронят отдельно от тела.

— Вы поэтому стараетесь не касаться ничего руками? — спросил Райко невпопад.

— Ни руками, ни, по возможности, чем-либо еще, — улыбнулся Сэймэй.

— А монах… он погиб?

— Да. Гэннин погиб, женщина исцелилась. Но, узнав о цене своего спасения, она постриглась в монахини. По совету еще одного мудрого монаха меня оставили в обители.

Не решаясь посмотреть в лицо Сэймэю, Райко перевел взгляд на господина Хиромасу. Лицо Господина Осени было спокойно, но во взгляде карих глаз, устремленных на Сэймэя, было сострадание и еще что-то, сродни тому непонятному чувству, которое испытывал сам Райко.

— Это был хороший совет, — как бы возражая кому-то, сказал Сэймэй. — Меня научили держать в узде ту силу, что поначалу управляла мной. Не допускать до себя чужую боль, чужие мысли и чувства — пока я сам этого не пожелаю… Медитации помогли овладеть собой. А потом монах дал матери другой разумный совет — отдать меня в ученики к Камо-но Тадаюки, мастеру Пути Тени и Света. Недостаточно ведь просто чувствовать и знать… вернее, человеку недостаточно. Ему нужно еще и понимать. Путь, конечно, говорит об устройстве людей больше, чем об устройстве мира, но и это лучше чем ничего.

Сэймэй умолк, и по его испытующему взгляду Райко понял, что он ждет вопросов.

— Итак, вы не пьете крови и не боитесь солнечного света… Но вы и не стареете, и двигаетесь с недостижимой для человека скоростью… Чем еще вы отличаетесь от полудемонов и людей?

— Я старею, но очень медленно, — возразил Сэймэй. — Со стороны это не так хорошо видно, но я чувствую, что все-таки уже не тот, каким был в юности.

Господин Хиромаса почему-то улыбнулся.

— Если говорить о даре — то он необычен даже для полудемонов. Они могут ощущать или видеть, что человек сейчас переживает, лжет он или нет — но не прозревать будущее. У моей матушки прорицательского дара нет и не было. Однако демоны способны чувствовать друг друга на довольно большом расстоянии, если связаны узами своеобразного родительства. Тот из них, кто рождает младшего для ночной жизни, имеет над ним власть, огромную власть. Приказ старшего младшему — это не просто приказ: младший совершенно неспособен ослушаться. Вот почему наш пленник не мог ничего сказать, когда мы спрашивали его о хозяине. И не сказал бы ни под какой пыткой.

— Тогда зачем им вырезают языки? — удивился Райко.

— Это часть ритуала, а не мера безопасности. Они чтят Идзанами под видом огромной паучихи. Вы знаете, что паучиха делает с самцами после совокупления?

Райко передернуло.

— Каждый раз пожирать одного из стражей было бы, конечно, недопустимой расточительностью, — продолжал Сэймэй по-прежнему невозмутимо. — Поэтому жрица ограничивается языком.

— Вы говорили, что не только…

— Ну уж это само собой. Но это тоже часть ритуала. Ритуалы всегда логичны — ведь их сочиняют люди. Эта логика не всегда очевидна с первого взгляда, но в ней обычно можно разобраться. Чтобы получить доступ в святилище, в царство паучихи-женщины, стражи должны перестать быть мужчинами.

— О, боги… — Райко сглотнул. — Но ведь вы были младенцем. Как вы…

— Кое-что объяснила мать. Кое-что я сам понял, когда вырос. А помню я всё.

Только тут до Райко дошло: действительно всё. Возможно — с того мига, как темный, влажный мир младенца сначала наполнился кошмаром, а потом — содрогнулся и стиснул его, стремясь то ли задушить, то ли вытолкнуть наружу, в неизвестность, страшную, как смерть… И человек, сидящий перед ним не сошел с ума… и даже — помня все, чувствуя все, видя насквозь — особым отвращением к людям не проникся.

— Их мне в основном жаль, — сказал Сэймэй, допивая своё сакэ. — Да, ещё я не пьянею. Убить меня несколько проще, чем их — но сложнее, чем, например, вас. Ну что, кажется, я сказал вам всё, что мог.

— Не всё, — напомнил господин Хиромаса, пощипывая струны бива. — Мы тут поговорили…

— Ах, да, — кивнул Сэймэй. — Господин Минамото, а ведь целью этого преступления может быть вовсе не господин Канэиэ. Вполне возможно, что ночные охотники метят в вас.

— В меня? — Райко поставил чашку, чтобы не расплескать от смеха. — Да кто я такой?

— Вы — старший сын и наследник господина Тада-Мандзю, человека, в чьих руках сосредоточена самая большая военная сила к востоку от Столицы и до самого моря, — без тени улыбки сказал господин Хиромаса.

— Но что значит в нашем мире военная сила?

— А вы подумайте, господин Минамото. Подумайте, что она значит.

Райко смотрел на собеседников, будто они только что предложили ему выйти из дома не через дверь, а через стену. Но… но ведь из дома очень просто выйти через стену, если стена — бумажная. Для этого даже не нужно обладать силой демона или Кинтоки. Просто этого никто не делает. Люди как бы… не думают в эту сторону. И то, что по существу своему — не более чем разорительная (чини каждый раз перегородки), но вполне осуществимая выходка, становится не просто невозможным… а несуществующим, невидимым… невидимым, пока кто-то не въедет на лошади по ступенькам и не скажет: «Отныне здесь — силой оружия — хозяин я».

— Тайра Масакадо… — пробормотал он.

Сэймэй и Хиромаса переглянулись, явно чем-то довольные.

Придворная молодежь не помнила о мятеже Масакадо, главным образом потому, что помнить о нем не желала. Все это происходило где-то на окраинах, между грубыми, злыми людьми лука и стрел — а значит, было неинтересно и не стоило большего, чем две-три строчки в монастырской хронике. Конечно, в семействе Хэй сохранились и записи более подробные, и участники тех событий были еще живы — но кто из знатных людей интересуется делами домов лука и стрел?

Конечно же, Райко знал о мятеже Масакадо гораздо больше, чем его ровесники из дворца — он ведь тоже был ростком воинского рода, его дед Цунэмото участвовал в подавлении мятежа. Но…

— Но Масакадо был разбит, — вскинул голову Райко. — Разве его судьба — не урок всем, кто попытается силой посягнуть на Хризантемовый трон?

— Урок, еще какой урок, — улыбнулся Сэймэй. — Тайра Садамори полгода уговаривал господина Великого Министра дать ему высочайшее повеление для подавления этого мятежа, а тем временем Масакадо объявил себя императором и устроил двор в Сасима. И если подумать еще немного — то поневоле задаешься вопросом: а что было бы, не убей Масакадо своего дядю? Если бы Садамори не пришлось мстить за отца, как знать — пошел бы он просить высочайший указ о разгроме Масакадо или нет?

— И получил бы он этот указ или нет, если бы Масакадо не прислал в столицу поджигателей? — господин Хиромаса поиграл плектром. — А кстати… Одним из них был некто Сютэндодзи…

— Сютэндодзи? — Райко чуть не подскочил. — Монах-Пропойца?

Вот откуда имя… Но не о нем сейчас речь.

— Но… когда кугэ соревнуются в интригах по дворцовым законам, это может кончиться смертью или несколькими смертями, даже сотнями смертей, если дело пойдет плохо. А когда люди войны встречаются в поле, на сотнях все только начинается.

— В этом вы, безусловно, разбираетесь лучше нас, — согласился Сэймэй. — Но честное слово, меня удивляет не то, что Масакадо захватил восемь провинций — а то, что никто не попробовал, кроме него.

— Мысль, пришедшая в голову одному человеку, однажды придет в голову и другому, — поддержал господин Хиромаса и плектром извлек из бива короткий, нервный проигрыш. — Вы — сын Минамото-но Мицунака, который и без государева указа может поднять в один день тысячу всадников, а в неделю — три тысячи. Сколько нужно, чтобы захватить столицу?

Райко прикинул — и по этим прикидкам выходило самое большее пятьсот. Это если не пытаться удержать — пограбить и уйти.

— Но… Сыну Неба есть кого позвать на помощь. И проигрыш тут обернется уже не ссылкой…

— Сын Неба измучен злыми духами, — сказал господин Хиромаса. — А Сэймэя к нему не пускают. Если мятежник заручится поддержкой одного из принцев — Сын Неба не будет даже бороться. Он желает оставить трон — и оставит, не в этом году, так в следующем.

— Однако зачем мятежнику резать девушек на улицах?

— Ну, например, затем, чтобы некий господин Минамото-но Ёримицу в попытках найти виновного восстановил против себя детей господина Кудзё, а отцу его не осталось ничего другого, кроме как спасать сына.

— Отец… никогда не поднимет оружия против Сына Неба. Что бы ни произошло со мной.

— Против Сына Неба — конечно нет. А против злокозненных Фудзивара? Чтобы спасти Государя от их коварства и сделать его тем, чем он должен быть: подлинным правителем, а не игрушкой на троне?

Райко покачал головой.

— Это слишком простая ловушка. И года не пройдет, как кто-то поднимет войска против злокозненных Минамото.

— Хорошо, что вы это понимаете. Но понимает ли ваш отец?

Сэймэй попал прямо в цель: не раз и не два Райко слышал от отца гневное ворчание в сторону изнеженных и подлых Фудзивара: глицинии, дескать, хороши на вид, но горе тому дереву, которое они оплетают — задушат без пощады, и даже не со зла, а оттого, что такова их суть… Но дальше разговоров в кругу семьи у отца не шло, вот в чем дело. Как и все, он опасался гнева всесильной фамилии, и по своей воле против нее не пошел бы никогда. Но это по своей… А если бы нашелся единомышленник? А если бы его позвали? Из столицы? Именем Сына Неба?

— И Сын Неба, — вслух сказал Райко, — вовсе не обязательно должен был бы об этом знать.

— Если отречение состоится в этом году, — сказал Хиромаса, заглушая струны рукавом, — и трон достанется принцу Морихира… То принц Тамэхира будет сильно обижен, ибо по праву старшинства он должен быть первым. Однако принц Тамэхира женат на дочери Левого Министра, господина Минамото-но Такаакира. Если он займет престол — с господством Фудзивара будет покончено: на их место придут Минамото.

— Вы думаете на господина Левого Министра?

Хиромаса отложил плектр и начал отгибать пальцы.

— Господин Левый Министр был в свое время обойден престолом. Господин Левый Министр приказывает и военному, и полицейскому министрам — а значит, и вам, и вашему отцу. И именно он может отдать такой приказ, о котором не будет знать Сын Неба. Господин Левый Министр вчера первым появился в управе…

— И был, — добавил Сэймэй, — сильно напуган…

— Я и сам был сильно напуган, — возразил Райко.

Тут ему пришлось умолкнуть, потому что беседа перестала носить частный характер: на другом берегу пруда распорядитель дома, Сато, отчаянно размахивал руками, чтобы привлечь внимание господина.

— В чем дело? — крикнул ему Райко. Сато поклонился и, полусогнутый, прокричал:

— К вам посланец от господина Левого Министра!

* * *

Господин Минамото-но Такаакира был действительно напуган. Райко за три дня знакомства с Сэймэем, кажется, уже научился различать людские страхи по запаху. Господин Такаакира пытался громыхать, но у него это получалось намного хуже, чем у господина Канэиэ — ибо тот был не только напуган, но и сильно разгневан: у него, у самого тюнагона Канэиэ, прислужниц убивают почем зря — а никто и пальцем не шевелит! Господин же Такаакира больше боялся, нежели гневался. Оттого вместо громыхания получалось у него кудахтанье:

— Это возмутительно! Это совершенно недопустимо — то, что вы сделали! Повесить колчан на дом самого господина тюнагона Фудзивара! Опозорить его перед всем городом! Опозорить меня! Вы знаете, что сегодня господин Великий Министр первым делом адресовали свое возмущение мне, сочтя, что это я отдал приказ о домашнем аресте его меньшого брата?

— Позвольте, но откуда господин Великий Министр мог узнать об этом, если из дома господина Канэиэ никто не выходил, а сам он своих людей к брату не посылал?

— Что за неуместные вопросы, молодой человек! — господин Минамото сдвинул брови посуровей, но на Райко это почему-то не произвело никакого впечатления. Даже странно: еще неделю назад ведь под землю бы ушел со стыда, если бы такая высокая особа изволила вызвать для разноса.

— Я у вас, у вас спрашиваю — как вы посмели?! А вы мне вопросов задавать не должны, господин Ёримицу!

— На господина тюнагона пало тяжелое подозрение в причастности к этим убийствам, — сказал Райко. — Сей воин должен защищать закон, кто бы ни преступил его.

— Что за чушь! Его домочадцы пострадали…

— Именно. Пострадали домочадцы господина тюнагона — и никто, кроме самого господина тюнагона и его слуг, не мог снабдить преступников сведениями о том, куда едут девушки. Далее: отравленная пища, присланная в управу, была сложена в короб с печатью господина тюнагона и прислана служанкой его дома. Далее: господин тюнагон прибыл на допрос преступника и выманил нас с господином Сэймэем из управы, под предлогом трапезы. Кроме него, никто не мог знать, что нас в управе не будет. Вернее, о том могли знать вы с господином Правым Министром — если бы вы и ваши сопровождающие не покинули управу раньше.

— Ах, вот как, — господин Левый министр выпятил подбородок. — А я уж было испугался, не числите ли вы и меня в подозреваемых! Немедля прекратите эту глупость! Уберите колчан, уберите стражу — таков мой приказ, и возражений я не потерплю!

— Слушаюсь, — поклонился Райко. Он думал было поупираться, но раз возражений не потерпят… — Сию же минуту я уберу стражу от дома господина тюнагона и принесу ему свои извинения.

— И чтобы вы больше не смели делать таких вещей без моего прямого приказа, — господин Левый министр даже веером по колену себя хлопнул раздраженно.

— Слушаюсь, — снова сказал Райко и двинулся было задом вперед к выходу, как господин Левый министр окликнул его:

— Погодите!

Райко застыл.

— Не держите на меня зла, право, — сказал господин министр удивительно смягчившимся голосом. — Вы достойный и старательный молодой человек, но на сей раз хватили через край. Делайте свое дело и слушайтесь старших, господин Ёримицу. Кстати, ваш почтенный батюшка не присылал ли вам на днях письма?

— Нет, — вот теперь Райко по-настоящему удивился. — Сей воин отослал отцу поздравления с Новым годом, и не ждал курьера обратно так скоро…

— А, ну тогда и беспокоиться не о чем, — улыбнулся Левый министр и раскрыл веер. — Ступайте, делайте свое дело.

Вот так так… Мало того, что Левый Министр из кожи выпрыгивает, чтобы оставить господина тюнагона под подозрением, так он еще и о батюшке справляется…

И что-то все-таки было здесь не то. Легко и просто укладывался господин Минамото в картинку, нарисованную Сэймэем. Так, словно его для этой картинки нарочно подобрали, вырезали аккуратно и пристроили. Не походил он на человека, который долго готовил мятеж — и тут из-за посторонних убийств под ним разверзлась земля. А походил он на человека…

«…которому кто-то предложил выйти через стену?» — спросил в голове голос Сэймэя.

…И не слишком-то его это предложение обрадовало…

Ну что ж, я Минамото-но-Райко, старательная деревенщина-пестрое одеяло, оскорбленный в лучших чувствах и ущемленный в исполнении долга, сейчас сниму колчан с дома господина тюнагона и поеду заливать горе, даже не завернув в управу.

А что за домом и без того следят в нужное количество глаз, этого никому знать не надо.

Подъехав к дому, он уже знал, что Тидори с подружками там. «Девы веселья» приходят без доклада, таков обычай. Через забор усадьбы слышался смех, а бива господина Хиромасы теперь вторили флейта и барабанчик.

Райко передал коня слугам и отправился все туда же, в Померанцевый павильон.

— А, вот и наш гостеприимный хозяин! — воскликнул господин Хиромаса, прекратив играть.

Тидори тут же отняла флейту от губ и, улыбаясь, поклонилась своему покровителю, прочие девицы последовали ее примеру.

— Вы решили остаться и посмотреть, как развлекаются простые воины? — спросил Райко.

— Отчего нет? Дворцовые развлечения порой, вы не поверите, приедаются. Тем более эти пташки обещали показать сегодня что-то особенное.

Райко глазами сосчитал девиц. Семеро, молодец Тидори — привела всю «птичью стаю». Значит, можно будет предложить господину Хиромаса девицу, а то и двух. Он не знал, известен ли девицам господин Хиромаса и желает ли он раскрыть свое имя, поэтому решил пока на словах избегать и имени, и чина.

— А где ваш друг? — спросил он.

— Ушел, когда появились девицы. Не любит шума.

Райко вдруг сообразил, что Сэймэй из-за своего то ли дара, то ли проклятия, наверное, не может сойтись с женщиной. А и хорошо — только Райко и дела, что пить и веселиться с человеком, который всех вокруг изнутри понимает…

— Тогда, Тидори, проводи гостя в восточные палаты, — Померанцевый павильон был хорош, чтобы тихо веселиться вдвоем-втроем, а для вечера с девицами и танцами он подходил мало, — а я, с вашего позволения, переоденусь.

На Райко было придворное платье, на господине Минамото — изящные одежды цвета серебристой сосны, из-под которых выглядывали края серебристо-серого и пурпурного платьев: как потомок императора, он имел право на запретные цвета. Шапка у него была такая высокая, что у Райко в доме и не нашлось бы подходящей коробки, а мягкие туфли отделаны куньим мехом — словом, столичный франт во всей красе. Вон как девицы, кроме Тидори, хвостами завертели-то…

И тоже хорошо, зачем ему больше одной… а господин Хиромаса в этом всем как рыба в речке. Или даже как выдра.

Поначалу в присутствии такого важного господина четверка воинов держалась скромно. Особенно смущался Цуна, который на таких празднествах всегда исполнял обязанности пажа, подливая всем — а тут был с шутками и прибаутками усажен на почетное место, по левую руку от господина Хиромасы. Однако «птичья стая» знала, как разогреть даже самых чванных гостей — а господин Минамото и чваниться-то не любил. На танец он смотрел с веселым любопытством, где надо — прихлопывал в ладоши и подпевал:

Началось обещанное «что-то особенное» — танец в честь Цуны. Тидори, одетая по-мужски, нацепила красную маску демона и принялась приставать к одной из девиц, одетой как придворная дама. Тут ее подруга Миякодори, тоже в мужском платье, трижды прыжком кувыркнувшись через голову, выхватила деревянный меч и давай на демона наскакивать! Демон махал рукавами, прыгал то вправо, то влево, ходил колесом, но ничто не помогло — руку ему отрубили и поднесли настоящему Цуне. Рука была сшита из белого шелка и оказалась набита сладостями-ава.

О ночном конфузе в доме Сэймэя девушки ничего не знали и не поняли, отчего Цуна так хмурится, когда его чествуют. Райко притянул к себе Тидори за рукав, тихонько шепнул ей на ухо, в чем причина, и та, отложив маску демона в сторону, сама начала наливать юноше и утешать его. Прочие продолжали играть и петь:

…Голову нужно было рубить, а не руку… а помогло бы? Ведь не сам же убийца за рукой являлся. Значит и за головой мог послать. Хотя как бы объяснил — рта-то у него не было бы? Нет, все же голову надежней.

— Да ну… — засмущался вдруг Цуна. — Не могу я! Вы же больше моего рисковали, господин, а Кинтоки вон, живьем поймал одного! А я что…

— А вы, господин Ватанабэ, — Тидори ласково взяла его за руку, — поддались женским чарам, потому что молоды и неопытны. Но опыт ведь — дело наживное…

— Цуна! — крикнул Кинтоки, еще не пьяный — чтобы напоить Кинтоки, нужно кувшина два, не меньше, — но уже веселый. — Цуна, ты стоящий парень, и не смей в себе сомневаться! Мы что… Мы уже готовые вояки! Давно в седле и бывали во всяких переделках. А ты совсем недавно сделал взрослую прическу, но в ту ночь… Цуна, ты мужик! Это я, Саката Кинтаро, говорю тебе: ты мужик, Цуна!

— Мужчине — награду мужчины! — поддержал Садамицу.

Тидори поймала взгляд Райко и подозвала самую молоденькую из девушек, что подыгрывала на барабанчике.

— Сегодня Ёбукодори будет вам прислуживать весь вечер и всю ночь, если захотите, господин Ватанабэ, — сказала она — и девушка села подле Цуны, а Тидори заняла место подле Райко.

После этого ещё много пили и пели:

Господин Хиромаса взял в руки свою бива, а Тидори — флейту, и вдвоем они затянули длинную песнь о деве Тамана, а Кинтоки встал, подхватил маску демона и, помахивая этой маской, словно веером, пошел танцевать, на удивление ловко для такой громадины. Господин Минамото между куплетами склонился к Райко и тихо прошептал ему на ухо:

— А всё же вы не выкроили времени написать письмо даме Кагэро…

Райко вздохнул, скрывая досаду. Вот нет у него занятия кроме как бегать за чужой женой, когда заговор гнойным нарывом зреет в самом сердце столицы.

— Завтра же с утра ей напишу, — сказал он.

— Не стоит беспокоиться, — тихо проговорил господин Хиромаса, продолжая играть. — Я уже написал.

Райко как поднес чашку с вином ко рту — так и застыл.

— Вам осталось только привязать письмо к ветке цветущей сливы, — невозмутимо продолжал господин Хиромаса, — и отослать со своим человеком.

Райко трудным глотком протолкнул вино в желудок.

— Покорнейше благодарю за заботу, — проговорил он, отставляя пустую чашку. — А… что же в этом письме?..

Господин Минамото отложил плектр, пошарил в своем левом рукаве и извлек аккуратно сложенное письмо на зеленой бумаге с серебряными искрами, благоухающее ароматными смолами и померанцами.

Райко развернул и прочел:

— Так, ничего особенного, — господин Хиромаса снова взял плектр и ударил по струнам, — но завязать переписку сойдет.

Райко снова сложил письмо и благодарственно поклонился. Он, конечно, умел сочинять стихи, но делать это по каждому подходящему случаю, как было должно, не мог. Вот как недавно во дворце — смотрел на веер с летящими строчками, начертанными женской рукой, а ничего в голову не шло. И прислужница огорчилась, и репутацию, как сказал господин Минамото, испортил…

Он спрятал письмо в рукав, пригубил чашку, наполненную Тидори, приобнял сидящую справа женщину. Он любил танцовщиц — с ними было легко.

Танцы кончились, все разбились на парочки. Миякодори, «столичная птичка», обхаживала господина Хиромасу, Кодори постукивала в барабанчик, словно и не замечая руки Садамицу у себя за пазухой, вокруг раскрасневшегося Кинтоки хлопотали сразу две, одну звали Мидзукоидори, а как вторую — Райко запамятовал, а Хиёдори, не очень красивая, но остроумная и скорая на язык, пела, обнимая Суэтакэ. Райко вспомнил, как в их первый визит она осадила Урабэ, который назвал ее «торговкой грехом». «А разве сабурико и самурай — не одного корня слова? — отозвалась девушка. — Вы торгуете убийством, я — блудом. Так давайте каждый будет торговать своим грехом, не мешая другому». И Суэтакэ остался с ней. С тех пор, как он принес обеты убасоку, он старался хранить своеобразную верность «девам веселья», раз уж их нельзя было избегать совсем.

Райко тоже не был ни с кем, кроме Тидори. Он не приносил обетов — просто с ней одной ему было хорошо. С девицами — не то, что с придворными дамами. И поговорить можно просто, без затей, особенно если девица не только хороша собой, но и умна, вот хотя бы как Тидори. Райко подозревал в ней знатное происхождение, по меньшей мере, со стороны отца, но никогда не расспрашивал ее о прошлом: кому хочется вывешивать перед чужим свой позор?

…Плясать утомились, и Миякодори затеяла игру в сэцува. Каждый должен был рассказать страшную историю, а кто не может — тот пусть пьет штрафную. И тут же сама принялась рассказывать, как духи похитили чудесную бива, а господин Хиромаса сказал, что все было не так. После этого игра не заладилась: стали говорить о ложных чудесах и о том, как отличить подлинное чудо от морока или просто обмана.

Тидори рассказала, как господин Кудзё, отец троих братьев Фудзивара, повстречал на улице Оо-мия процессию призраков, и на этот раз господин Хиромаса не стал спорить и подтвердил: да так оно и было, господин Кудзё после этого несколько недель провел в уединении, молясь и очищаясь от скверны. Урабэ, наставленный в буддийских притчах, уцепился за слово «скверна» и рассказал весьма поучительную историю о некоей блудливой хозяйке почтовой станции, которая превращалась в змею, и о двух монахах, что согрешили с ней. Как-то само собой получилось, что теперь очередь рассказывать была за Садамицу. Он, будучи в Удзи по делам, слыхал о художнике Ёсихидэ, который все никак не мог нарисовать по заказу своего хозяина адское пламя.

— Ёсихидэ был великий художник. Но безобразный собой. Такой отвратительный, что его называли «Обезьяна». Может, и не случайно на его ширме в аду терзают прекрасных и молодых людей… Так или иначе, но когда он работал над этой ширмой, словно демоны овладели им — таким мукам он иной раз подвергал слуг и учеников, что служили ему натурщиками. Того свяжет и вздернет как на дыбе — вроде бы и не больно поначалу; порисует немного, а потом скажет — «мне до ветру надо», и уйдет на целую стражу, а висящего вроде как позабудет…

— То хищную птицу притащит, — вставил Урабэ.

— Я тебе мешал?…да, хищных птиц, змей, мышей летучих, всякую прочую дрянь… И вот однажды Великий Министр Хорикава — сиречь, господин Фудзивара Мотоцунэ — пожаловал в его дом — посмотреть, как идет работа. Ёсихидэ уже почти закончил ширму, но в самой середине было пустое место. Там он хотел нарисовать пылающую повозку, в которой бьется молодая женщина… Он рисовал ее днем и ночью, но никак не мог изобразить то, что ему хотелось. Не мог представить себе все это должным образом. И он осмелился попросить Великого министра — можно ли сделать так, чтобы в повозку посадили молодую женщину, одетую знатной дамой, — и подожгли…

— И что же господин Великий Министр? — спросил Райко, чувствуя странный холод между лопаток.

— А господин Великий Министр решил покарать его за такую жестокость и велел посадить в повозку его собственную дочь, полагая, что Ёсихидэ образумится.

— Значит, в Удзи эту историю пересказывают так, словно виноват Ёсихидэ? — тонкие брови господина Хиромасы поднялись.

— А я слыхал иначе, — сказал Кинтоки. — Как будто в доме художника сам собой начался пожар, а он, вместо того, чтобы спасать имущество, рисовал и рисовал адское пламя, потому что наконец-то понял…

— Увы, нет, — покачал головой Господин Осени. — Я видел эту ширму в храме Энрякудзи, на горе Хиэй. Там действительно изображена молодая женщина в горящей повозке. Изображена… с потрясающей достоверностью.

— Я думал, что знаю о жестокости всё, — пробормотал Райко.

Господин Осени посмотрел на него с интересом.

— Всегда есть возможность узнать больше, — сказал он.

Похоже, о нраве господина Тада-Мандзю были наслышаны и в столице.

Но отцу, подумал Райко, и в голову не пришла бы такая изощренная, поистине дьявольская игра. Господин Мицунака любил кровавую забаву — соколиную и псовую охоту; был скор на расправу, мог в гневе отрубить слуге голову, руку или ногу, ударить жену… избить сына, который начал бы заступаться за мать… но и всё.

Он вспомнил вдруг стихи, которые сложил Канцукэ-но Минэо на смерть Великого министра Хорикава, и, повинуясь внезапному наитию, прочел вслух:

Господин Хиромаса помолчал, глядя уже знакомым Райко взглядом куда-то в неведомое, потом протянул чашечку Миякодори, и та тут же подлила ему сакэ.

— Ёсихидэ был великим художником. Я видел много его работ. Он ни в чем не уступал Мао Янь-Шоу и У-Дао Цзы. Но я иногда думаю — как странно, он никогда не рисовал рай Будды Амиды, а демоны удавались ему лучше, чем боги.

— Рай Будды Амиды невозможно изобразить, — задумчиво сказала Тидори. — Ибо невозможно вообразить Чистую Землю. Тот, кому это удалось бы — достиг бы подлинного величия.

— А в чем оно? — с новым интересом спросил плясунью Хиромаса.

— Тот, кто сумел бы отрешиться от грязи этого мира настолько, чтобы сердцем постоянно созерцать Чистую Землю, неизбежно возненавидел бы свое существование и существование других людей, препятствие на пути туда, обман всех пяти чувств. Однако художник обращает свои творения к пяти чувствам в чувственном мире. Значит, чтобы раскрыть людям истину, он должен совершить обман. Вот, почему ад рисовать проще — муки ада все тот же обман пяти чувств. Совершенным изображением Чистой земли был бы чистый лист бумаги.

— Я мог бы поспорить с вами, — сказал господин Хиромаса. — И это было бы интересно, поскольку суждения ваши необычайно глубоки для столь юной девы. Однако час уже поздний, и мне неловко поминать Имя Будды, ибо я в настроении грешить.

— Полноте вам, господа, — сказала Хиёдори. — Монахов зовут, когда в доме похороны. Нас, сабурико, зовут совсем для другого. Смотрите-ка, молодой господин Цуна изволит уже носом клевать.

— И вовсе я ничем не клюю! — возмутился Цуна.

— Это он намекает, что нам пора в постель, — сказал Садамицу и ущипнул Кодори за мягкое место. — Кое-кого кое-чем поклевать.

И в самом деле, вино было выпито, а слова Тидори словно бы последним штрихом завершили картину…

* * *

Масло выгорело и лампада погасла. Сначала была непроглядная темнота — а потом луна приподнялась над краем гор, нависающих над столицей — и на сёдзи чуть проступили тени деревьев.

Из сада пахло землёй. Запах был влажный и холодный. Тайное место Тидори было влажным и теплым. Дыхание вырывалось из ее уст облачками пара, запах благовоний от ее тела мешался с запахом свежего кисловатого пота и вина. Райко вдыхал — и на вдохе проникал в нее глубоко, до самого дна, прижимая ее к себе теснее и теснее, потом замирал на один удар сердца, полный блаженной муки — и, выдохнув, отступал, чтобы двинуться вперед снова. Не фениксы трепетали крыльями, не мандаринки резвились в пруду — а просто два человеческих существа искали друг в друге тепло. Правой рукой Райко сжимал маленькую грудь танцовщицы — и ее сердце под его ладонью билось так часто, будто она и в самом деле была птицей. Левой рукой он обнимал девушку, прижимая ее к себе как можно теснее, чтобы не пропустить ни одного изгиба, ни одной впадинки…

Потому что она вся была живой.

И когда все кончилось, он не отпустил ее от себя, не смог выпустить из рук живое тепло. Поддаться страху позорно, но Райко сейчас об этом не думал. Он и впрямь боялся, что разожми он руки, позволь этому хрупкому податливому телу отстраниться от себя — и Тидори тоже канет в темноту и холод, оставив его наедине с изнанкой мира.

Тени деревьев на сёдзи расплылись: луну задернуло облако. Расплылись, но не исчезли совсем.

— Что с вами такое сегодня, господин Райко? — спросила девушка.

— Этот лунный свет… — прошептал Райко ей в самое ушко, чтобы дотронуться губами. — От него словно холоднее. А ты такая теплая… Я был груб?

Она положила свою ладошку на его руку, прижала к груди сильней. Хрупкость этого тела была обманчивой — Тидори могла, стоя на руках, удерживать на каждой ноге по чаше вина и обойти так всех гостей, не опрокинув и не пролив. Тонкие пальчики сжали его руку с почти мужской силой.

— Вы сегодня очень печальны.

— Мир печален.

Быть может, сегодня ночные убийцы снова подстерегут девушку на пустой улице…

— Не выходи из дома по темноте, — сказал он. — Теперь опасно.

Тидори рассмеялась, перевернулась на спину. Мужской корешок Райко, уже бессильный, выскользнул из ее раковины и повис, как пустая змеиная шкурка.

— Поглядите на эти стены, господин Райко. Разве они остановят ночного демона или Монаха-Пропойцу, если он захочет войти?

Райко от изумления даже сел.

— Как ты сказала?

— Я говорю, что эти стены…

— Нет, я про Монаха-Пропойцу. Ты знаешь его?

— Кто же из сабурико его не знает… — в голосе Тидори послышалась ненависть. — Он появился в столице незадолго до мятежа Масакадо, как рассказывали. Пришел из дальних стран — Индии или Китая. Снял усадьбу непонятно на чьи деньги, ходил по домам и гадал, якобы демонов изгонял… А ночами зазывал к себе таких девушек, как мы, и насиловал до смерти… или после смерти… Когда поняли, кто этим занимается — послали стражу, схватили его… Но тут как раз случился мятеж, Масакадо прислал в столицу поджигателей — и разбойник в суматохе сумел сбежать из тюрьмы и скрыться. А сейчас он, по слухам, объявился снова. Может, и врут слухи — но девушки-то пропадают…

— А что еще о нем говорят?

Вот так — думаешь, что знаешь о столице если не все, то многое, уж и гордиться начал, а, оказывается, нечем гордиться, ничего-то ты не знаешь на самом деле, Минамото-но Райко…

— Он огромного роста. И силы — нечеловеческой. Волосы у него красные. Однако я думаю, что всё это враки. Столица на самом деле — маленький город. Такое чудовище не могло бы здесь укрыться надолго.

— Маленький? — изумился Райко. — Ты так думаешь?

Сам он в первые дни своего приезда был поражен размерами одного только посада. А ведь посадом дело не ограничивалось — к востоку и к югу от городского вала, за воротами Расёмон, простиралось поселение не меньше, а то и поболее. Не хотела, не желала Столица Мира и Покоя укладываться в заданные изначально рамки геометрической гармонии. И уже не только хибарки да хижины неимущих лепились в предместьях — а и богатые усадьбы перешагнули границы городского вала и потянулись от канала Хигаси-Хорикава в сторону реки Камо, к Шести Полям и дальше — на восток… Райко родился здесь, в усадьбе — но семи лет последовал за отцом в Муцу, затем в Сэтцу, и вновь увидел Столицу только в позапрошлом году, когда прибыл к месту несения службы. Детское впечатление остались непоколебимым: в сравнении с крохотными городками восточных провинций, лепящимися к замкам, она была огромна.

Среди множества дворцов, хибар, храмов, торжищ и людей мог потеряться даже такой приметный негодяй, как Монах-Пропойца. Красная шевелюра. Огромный рост. Следы в мерзлой земле — и по-собачьи рыжие волосины в руке у девушки с пятого проспекта…

— Не знаю, как он укрывается, но он здесь, — вполголоса проговорил Райко.

Что-то еще перед самым погружением в сон промелькнуло в сознании — словно заяц перед глазами тонущего, уходящего в трясину. Райко попытался было поймать, вернуть эту мысль — да где там… Вместо этого другое пришло ему в голову: если появление Сютэндодзи совпало с мятежом Масакадо, то Сэймэй наверняка должен был о нем знать. Похоже, Сэймэй все понял еще там, в саду — слова пленного полудемона только подтвердили его мысли. Понял — и ничего не сказал.

Ай да Сэймэй.

— Вот, вспомнила еще, — Тидори протянула руку и плотней укрыла себя и господина ватным одеялом. — Он пьет много вина. Целыми кувшинами.

Но Райко уже спал. Тидори прижалась к нему, и два тела под ворохом шелков, словно два шелковичных червячка в одном коконе, замерли, сохраняя тепло.

* * *

Осторожный человек шел по улице, где возможно, переступая через тени и трещины. Он прекрасно знал, что это — предрассудок и никакого вреда от того, что наступишь на тень, произойти не может. Но телу было удобнее двигаться так. И почему-то при этом скрадывалась скорость шага. Сейчас, например, за человеком трудно было бы удержаться, не переходя на бег — если бы кто-то следовал за ним. Но следовать было некому. Ночами на улицах Столицы хозяйничают пять видов нечисти и три вида людей: воры, стражники и божьи люди. И все они — как люди, так и нечисть — испытывали к ночному прохожему смешанное чувство страха и почтения; ну а чего больше было в этом смешанном чувстве — почтения или страха — зависело от обстоятельств.

Нечисть, во всяком случае, сегодня вела себя смирно: то ли ее обрядами очищения напугали, то ли она издалека узнавала Сэймэя и пряталась, чтобы не связываться. Стражников же Сэймэй избегал сам. К встрече с ворами он был готов, а что касается божьих людей…

Божьи люди — это разговор особый. Они как бы и есть — и как бы их нет. Ибо, с одной стороны, улицы Столицы надобно держать в чистоте: ни отбросы, ни навоз, ни трупы собак, быков, лошадей и простолюдинов не должны осквернять взоры Солнца, когда оно покажется из-за гор. Этим и занимаются божьи люди, чья община, возглавляемая хромым Акуто, находится под покровительством храма Гион и страшного Годзу-Тэнно, владыки моровых болезней. Когда принц-регент Сётоку повелел всюду распространять учение Будды, особой любви между приверженцами новой веры и ревнителями отеческих богов не было, и даже случилось несколько восстаний. Однако со временем все утряслось, а про отеческих богов выяснилось, что все они в ином воплощении сделались буддами, бодхисатвами или святыми духами, так что и воевать стало вроде как незачем. Кроме того, буддийские монахи были людьми учеными, и паства их стремилась к учению, а служители ками, особенно местных оставались близки к народу. Простолюдин приходил к бритоголовым монахам разве только если в доме кто-то умирал — а остальное время старался держаться от них в стороне, перепоручая заботу о себе, доме и урожае божествам лесов и гор. Знать же, напротив, любила слушать ученые диспуты, паломничать, показывая пышность выезда, преподносить монастырям дорогие свитки и заказывать тонкой работы чаши, воздвигать статуи и храмы, кичась друг перед другом щедростью и благочестием — а поклонение родовым богам происходило скромно, в кругу семьи.

Конечно, бог богу рознь — Озаряющая Небо, как-никак, дала начало императорскому роду, а значит — и всем родам кугэ, оттого и празднества в ее честь пышны и многолюдны. Бог реки Камо хранит Столицу, дочери Сынов Неба служат ему — и оттого празднества святилища Камо также отличаются пышностью и торжеством. Однако простолюдины, которые эти празднества очень любили, чувствовали их всё-таки не своими.

Иное дело — праздники в честь Годзу-Тэнно, в котором проницательные люди распознали буйного брата Богини, Суса-но-о. Моровые поветрия не разбирают чинов и знатности, шлют смерть и во дворцы, и в хижины равно — оттого ублажить Годзу-Тэнно стремится всякий: и бедняк, и богач. Опять же, кто собирает страшную жатву мертвых тел, если беда все же приходит? Кто заботится о людях, когда те уже не могут позаботиться о себе сами? Да все они же, божьи люди храма Гион.

А с другой-то стороны, кто постоянно соприкасается с нечистотой — и сам нечист. Оттого божьих людей принято как бы не замечать. Ни дружить с ними, ни враждовать неудобно: тронешь такого — сам осквернишься, обидишь — нажалуется своему покровителю, и кто знает, какие кары нашлет Годзу на тебя и на твой род…

Оттого ходят ночами божьи люди по городу беспрепятственно, стаскивают крючьями падаль, собирают трупы, на которые не предъявила права родня — и вывозят все это на свою землю, за пределы городской ограды, чтобы там сжечь — прежде собрав с мертвых свою дань: с птицы — перо и кость, с животных — шкуру, с людей — одежду, если это еще годится в дело. Даже ночные разбойники стараются обходить их стороной, а стража без слов пропускает божьих людей через все заставы. Как и покровитель их, Суса-но-о, они разом и почитаемы, и отвержены.

Они могли видеть. Могли и узнать. Так что нужно помнить, что кто-нибудь разумный и небрезгливый, задав правильный вопрос нужному человеку, услышит, что прошлой ночью Абэ-но-Сэймэй тайком навестил Минамото-но-Райко. Нужно помнить и то, что храм Гион находится в подчинении храма Кофукудзи, а Кофукудзи — родовой храм Фудзивара.

Но даже очень разумному и небрезгливому не добраться до этой новости раньше завтрашнего полудня. А к тому времени уже должно быть поздно. Ведь господа Фудзивара, даже если они сообразили отдать божьим людям приказ шпионить за Минамото, чересчур горды, чтобы общаться со столь низкой чернью самолично. О, нет, доклады пойдут по всей цепочке подчинения: от старейшин общины — к монахам Гиона, от них — к настоятелю, от него — к кому-то из старших челядинцев Фудзивара… И поэтому Сэймэй успеет раньше. А еще он успеет раньше потому, что господа Фудзивара дают деньги храму Гион — но ничего не дают самим божьим людям. Они полагают, что божьи люди должны выполнять задания Фудзивара просто ради верности храму.

Сэймэй всегда платил хромому Акуто, и хромой Акуто как раз был тем человеком, от кого Сэймэй шел торопливо к усадьбе начальника городской стражи.

У высокой глинобитной стены он, прикрыв глаза, прислушался — нет ли кого на улице. Ощутив, что улица пуста, оттолкнулся от земли, немного помог себе рукой наверху стены — и мгновение спустя был уже в саду. Здесь тени лежали еще гуще, шорохи были еще громче.

Ах, господин Райко, хорошо спать сладким предутренним сном, положив в изголовье рукав той, что небезразлична тебе и которой небезразличен ты… хорошо быть молодым, хорошо быть живым и только собой. А с другой стороны, мир вообще хорош — и пока ты в нем есть, и когда тебя в нем уже нет.

Сэймэй проскользнул по мосткам через пруд, бесшумно поднялся на веранду и раздвинул сёдзи.

Райко, наверное, был воином и в прошлой жизни. Сэймэй, входя, увидел, как рука его незаметно — для обычного человека незаметно — скользнула под одежду, сложенную в головах.

— Это всего лишь я, — сказал гадатель. — Одевайтесь как можно быстрее, господин Минамото. Нет времени поднимать вашу храбрую четверку. Если повезет, мы перехватим нужного человека раньше, чем его труп подберут слуги Годзу-Тэнно.

Райко открыл глаза и тут стало ясно, что за оружие он схватился раньше, чем проснулся. Тоже привычка не из худших. Начальник стражи помотал головой, разгоняя сонную одурь, встал и быстро начал одеваться.

— Кто? — спросил он, не оборачиваясь.

— Старший конюший.

— Ах ты… — пробормотал Райко, влезая в хакама. — Я пройду через общие покои…

Ну да, там же обувь и оружие. Сэймэй кивнул и задвинул сёдзи.

Он не отсчитал и сорока ударов сердца, когда услышал, как хрустит под ногами Райко насыпанная на дорожки галька и потрескивают, ломаясь, стебли прошлогодних цветов.

Юноша был в простых черных штанах поверх ути-бакама и в старой охотничьей стеганой куртке. Малый лук с колчаном уже торчали из-за его плеча, а рукава — чтобы не мешали стрелять — он подвязывал на бегу.

— Куда он пошел?

— Во дворец Хорикава-ин. Думаю, он уйдет оттуда. Не думаю, что он доберется до дому живым. Но убивать его будут люди.

Райко что-то прикинул в уме — очевидно, расстояние до дворца Великих Министров — и развернулся в северную сторону.

— Не успеем! — сказал он почти на бегу.

— Нам туда и не нужно, — Сэймэй перехватил его за перевязь колчана и показал на то место, где он перепрыгнул ограду. — Великий министр едва ли хочет, чтобы подозрение пало на него или его слуг. Не забывайте, — это было сказано уже возле стены, где Сэймэй подставил Райко руки «замком», — он делает все так, чтобы подозрение, — прыжок, подброс, — пало на его младшего брата.

Снова прыжок — Сэймэй оказался на стене рядом с Райко.

— Тогда, полагаю, его будут ждать у моста через канал, — они уже бежали вверх по Восточному Проспекту. — У Четвертого Квартала, где ближе всего к дому господина Канэиэ!

— Скорее всего, — согласился Сэймэй.

— Почему вы не пришли раньше! — Райко не успел привести волосы в порядок, и отплевывался, когда ветер забивал пряди ему в рот. — Может быть, его уже убили!

— Я отправился за вами, едва получил известие, что он действительно там. Он ведь не глупец, хотя и очень напуган. Сначала он пошел к женщине — и лишь проведя там значительное время, каких-нибудь полстражи назад, переоделся в простое платье и отправился к своему покровителю. Расчет был верен — если бы мои люди не сменяли друг друга, они бы не дождались его. Что удивительного в том, что человек отправился к любовнице?

— Он единственный, кто покидал дом?

— Нет. Госпожа Токико отправилась к даме Кагэро — и до сих пор там. Вернее, была там, когда мне последний раз доложили.

— Выходит, она лгала, говоря, что с госпожой Кагэро ее ничто не связывает?

— Выходит, так…

Они подбежали к мосту.

— На той стороне или на этой?

— Полагаю, на той…

Стража жгла костры на перекрестках и у мостов. Это было, конечно, необходимо холодными ночами — но, с другой стороны, любой злоумышленник, скрываясь в темноте, мог легко сосчитать фигуры вокруг костра и удостовериться в том, что никто из греющихся не сунется в темноту…

Стражникам предписывалось по двое покидать посты и делать обход квартала непрерывно — но кто будет сторожить сторожей? Это удобно для воров, грабителей и убийц… и для тех, кто ставит ловушки на воров, грабителей и убийц. Можно замереть в темноте — и если стражники останутся у костра, никто не обнаружит тебя, никто случайно не выдаст твое присутствие, и никто не собьет тебе ночное зрение светом фонаря.

Райко успокоил дыхание. Распущенные волосы лезли в лицо, и он одной рукой собрал их в хвост на затылке. И почему сразу не подумал, что будут мешать? В руку что-то ткнулось. Посмотрел — короткий шнурок, должно быть, Сэймэй сунул. Хотел поблагодарить, да решил, что опасно говорить, могут услышать. Завязал хвост шнурком, затянул узел.

Оставался нерешенным один вопрос — как в темноте понять, где тот, кто им нужен, а где — убийцы?

— Эй, кто там? — окликнули стражники от костра.

Райко шагнул вперед, показался на свету.

Благородного человека невозможно спутать с простолюдином, даже когда на нем самая простая одежда и волосы в беспорядке после ночи с возлюбленной. Райко оглядел стражников, и те поклонились… Сэймэй оставался в тени.

— Ну, проходите, господа, — сказал, видимо, начальник караула.

Райко не нашел ни одного знакомого лица. Может быть, новички? Но даже новички не могли не узнать его. А они не узнали. Не вскинулись, не обеспокоились тем, что их поймали за явным нарушением дисциплины…

В столице было полно начальников, которых рядовые подчиненные годами не видели в глаза, губернаторов южных и западных провинций, никогда в жизни не уезжавших дальше Южной Столицы и влюбленных, воспевающих красоту дам, за которыми они даже не подсматривали сквозь занавеску. Но Райко был воспитан иначе. О Минамото-но Мицунака можно было сказать, что он жесток, вспыльчив и груб — но даже враг не упрекнул бы его в небрежении делом. Каждого из своих самураев он знал в лицо и по имени. Конечно, нельзя было того же сказать о простых копьеносцах — но и те видели господина своих господ достаточно часто, чтобы узнавать его везде. Райко в этом следовал примеру отца — и потому сейчас заподозрил неладное.

— А кто же обходит квартал? — громко спросил он.

Не дело загулявшему придворному цепляться к городской страже, но не такая уж это и редкость — там, где днем пройдет и не заметит, ночью может захотеть показать свою значительность… какие-то простолюдины смеют пропускать его или не пропускать, а сами дела не знают.

— Нижайше прошу вас следовать своею дорогой, господин, — сказал тот, кто был за старшего. Двое незаметно — это они думали, что незаметно — начали заходить за спину.

Райко посмотрел в лицо «старшого». Действительно, даже при неверном свете костра нельзя простолюдина перепутать не только с благородным человеком, но и с самураем…

Не разбойники. Либо личная охрана кого-то из вельмож, либо… Кто мог бы подойти к посту и перебить либо устранить всех шестерых, не оставив следов?

Дворцовая стража… Райко словно змею за пазухой ощутил.

— Пожалуй… пойду, — неуверенно сказал он и ступил на мост.

Опять получалась глупость. Разве при таком соотношении сил возьмешь кого живым? Тут бы самому уцелеть… поторопились, кинулись вдвоем — а не поторопились бы, так успели бы как раз к трупу конюшего, а допросить покойника так, чтобы ему и во дворце поверили, даже у Сэймэя не получится. Ну что за ночь такая неудачная.

Хотя… если они сейчас поверят, что подгулявший вельможа озабочен только составлением песни, которую отошлет возлюбленной с рассветом, то он просто пойдет дальше, перехватит конюшего — тот наверняка напуган, напугать его еще сильнее будет легче легкого…

Райко сделал второй шаг, третий, четвертый… звука вынимаемой из ножен стали за спиной не слышалось, и никто не тронулся следом. Они тоже не могут позволить себе лишнего шума.

Гадатель шел чуть позади, в четырех-пяти шагах. Канал и костер остались за спиной, Райко оглянулся.

— Это были не стражники, — сказал он Сэймэю. — Во всяком случае, не мои.

У костра теперь стояло двое.

— Двое за нами, — усмехнулся Сэймэй. — Боятся, что мы спугнем конюшего? В любом случае — идем, как если бы ничего и не случилось.

— Вы впереди ничего не слышите? — двое, это ничего, четверо — тоже, а вот если за конюшим еще и следом кто-то увязался, на всякий случай, то это хорошо бы знать заранее.

— Один человек, уверенно сказал Сэймэй. — Вот что, бегите ему навстречу, а я задержу этих двоих.

— Вы думаете, что те четверо — это не все?

— Я думаю, что чем скорей мы втроем покинем улицы, тем лучше. Там, на перекрестке, не ваши люди — но мы не знаем, кому и в каком качестве они служат. И кто может смотреть их глазами. Да, и такое бывает. Редко, но бывает. Бегите.

Райко помчался по улице вперед — и скоро услышал не только шаги, но и шелест соломы: притворяясь простолюдином, конюший носил травяную накидку. В темноте казалось, что по улице, переступая коротенькими ножками, идет сноп.

— Кто там? — спросил сноп, услышав шаги Райко.

— Вы — конюший господина Канэиэ? — задал Райко встречный вопрос.

— Кто вы такой? — сноп на ножках начал отступать. Сейчас развернется и побежит…

— На мосту вас ждет засада! — сказал Райко как можно убедительней. — Господин послал меня вам навстречу из опасения за вашу жизнь. Идемте скорее отсюда!

— Кто ваш господин? — снопу бы раньше проявить подозрительность, а сейчас она совсем не ко времени.

— Вы забыли, чей дом посетили этой ночью?

— Ох, — сноп выдохнул с облегчением.

— Вот он! — закричали где-то позади. Затем Райко услышал топот бегущих ног и звук, который спутать нельзя было ни с чем: сталь, выскальзывающая из ножен.

Конюший развернулся бежать, но Райко перехватил его левой рукой, подставил подножку, швырнул на землю:

— Куда?! Они догонят тебя в два счета, глупец! — и обнажил свой меч.

Объявлять свое имя не было времени, да и много чести наемным убийцам. Райко терпеливо выждал, пока первая из теней подбежит на расстояние удара и занесет клинок, а потом резко пригнулся, припал коленом на спину пленнику-подзащитному, и полоснул мечом бегущего на уровне бедер. Крик плеснул над улицей. Ну всё… сейчас эти с перекрестка набегут. Второго противника нет, если что случилось, то за криком и звуком падения не расслышал. Райко усмехнулся и, плотнее придавив коленом конюшего, споро натянул тетиву на малый лук.

— Сэймэй! — окликнул он.

— Я здесь, — гадатель подошел, как ни в чем ни бывало, пряча руки в рукавах.

— Что со вторым?

— Право, не знаю. Я схватил его и швырнул через изгородь. Возможно, убил.

От костра побежали тени. Райко достал стрелу и потер ее наконечником о крыло носа. А я бы на вашем месте загасил костер, подумал он — и, наложив стрелу, натянул лук.

Первый из бегущих упал, даже не всхрипнув. Его падения не заметили, продолжали бежать. Райко мигом выхватил и наложил вторую стрелу. Один нужен был ему живым — и он прицелился в ноги. На сей раз раненый, понятное дело, завопил. Двое его товарищей, смекнув, что к чему, шарахнулись под стены — но Райко успел выпустить третью стрелу на звук хриплого, сбивающегося дыхания. Дыхание булькнуло — и оборвалось.

В домах за оградами справа и слева началась тихая суматоха. Райко слышал, как там топочут, переговариваясь еле слышно, видел краем глаза, как за сёдзи зажигают — и тут же прячут под колпаки — светильники.

— Во всей столице, — раздался голос спереди, из-за угла, — только два человека могут так стрелять.

— Назовите же мне второго, — насмешливо сказал в темноту Райко — и тут же отклонился вправо.

Стрела просвистела почти у самого уха, ударилась в глинобитную стену.

Райко выстрелил одновременно со своим противником, едва тот высунулся из-за угла. Отсветы костра обрисовали очертания его головы и руки на краткий миг — но Райко этого вполне хватило. Тело мешком вывалилось на дорогу.

— Держите конюшего, — сказал воин гадателю и, взяв меч наизготовку, подошел к раненому.

Тот был еще жив: стрела вошла в шею сбоку от гортани, разорвала яремную вену.

— Я — Минамото-но Ёримицу, старший сын Минамото-но Мицунака, господина Тада-Мандзю, потомок Шестого принца в третьем колене, — сказал Райко.

— Татибана-но Сигэхира, — прошептал лежащий.

Род Татибана происходил от императора Битацу, и умирающему, несомненно, трудно было бы назвать сейчас всех именитых предков. Он мог бы и вовсе промолчать — Райко знал, кто оспаривает звание лучшего стрелка столицы. Однако с лейтенантом Правой стражи Татибана он никогда не встречался лицом к лицу. Так уж получилось, что Райко не звали на состязания дворцовой стражи, а офицеры Шести Страж считали ниже своего достоинства появляться на игрищах самураев.

— Право, мне жаль, что наше соперничество кончилось так, — сказал Райко.

— Раньше я был лучшим. Проиграв вам, я все равно не смог бы жить, — лейтенант закрыл глаза и умер.

— Иногда, — сказал за спиной Сэймэй, — я завидую людям службы. А что господин Фудзивара Тадагими в деле, я не знал.

И правда, невозможно думать, что люди Правой стражи оказались здесь без приказа или хотя бы молчаливого согласия своего командира. Фудзивара Тадагими, один из младших сыновей господина Кудзё, приходился полубратом всем трем членам Великого Совета — господам Великому Министру Хорикава, Левому Министру Канэмити и тюнагону Канэиэ — и командовал Правым крылом Ближней охраны.

Оставшиеся в живых двое стражников (Сэймэй, как оказалось, не убил своего, а только сломал ему руку) отказались называть свои имена и были помещены в управу, под надзор оклемавшегося Хираи Хосю. Выяснилось, что с городскими стражниками ничего плохого не случилось: на них просто прикрикнули, велев убираться прочь. Что ж, в городской страже служили простолюдины, а в дворцовой даже самураи были потомками знатных родов. Райко мог только зубами скрипеть с досады, а поделать ничего был не в силах. Тут сколько ни приказывай, а командовать будет тот, кто родом выше.

Да и самому Райко приказывать могут слишком многие. Господин Фудзивара Тадагими… вот незадача. Да есть ли в столице человек, не замешанный в этом скверном деле? Есть ли в столице место, куда можно кинуть камень — и не попасть в родича, слугу либо нахлебника потомков господина Кудзё? И кто способен разобраться в этом родственном змеином клубке?

Впрочем, такой человек был и как раз спал в гостевых покоях в усадьбе Минамото.

Что ж, Райко отправил домой стражника с распоряжением, во-первых, позвать сюда, в управу, всех четверых его самураев, а во-вторых, окружить господина Минамото всяческой заботой, но по возможности вежливо препятствовать его уходу.

Третьим распоряжением было — подготовить к допросу старшего конюшего господина Канэиэ.

— А ведь вы ничего не сказали мне о Сютэндодзи-Пропойце, — упрекнул он Сэймэя, когда они остались одни.

— Ничего, — согласился колдун. — Ну а если бы и рассказал? Во времена Масакадо он был простым убийцей — только и примечательного, что масть. А сейчас он интересен лишь постольку, поскольку может вывести нас на хозяина.

— Почему вы считаете, что он человек? Откуда он взялся такой?

— На северные земли Китая совершали набеги красноволосые и голубоглазые варвары огромного роста. Потом они ушли куда-то на запад и с тех пор о них неизвестно в Поднебесной. Но часть их осталась в северном царстве. Большинство смешалось с ханьцами, но кое-кто сохранил стать и масть предков. Сютэндодзи — из таких. К нам он прибыл с одной из корейских миссий в годы Сёхэй — им было запрещено привозить для охраны воинов, так они вербовали здоровенных монахов. С кем-то он там поссорился и не вернулся с миссией в Корею, нам на горе. Где бы вы стали его искать теперь?

— В монастыре, — странное дело, этот ответ пришел к Райко мгновенно, сам собой. — В одном из монастырей под столицей.

— У господина Кудзё, — задумчиво, как бы сам себе, сказал Сэймэй, — одиннадцать сыновей. Между старшими сейчас идет борьба за власть, младшие же состоят в партии того или другого. Господин Тадагими был дружен с господином Канэиэ — и сегодняшнее событие меня, признаться, удивило.

— Я надеюсь, господин Тадагими пришлет за своими людьми, — признался Райко, — и мы сможем поговорить.

— За них еще мстить будут, наверное, — сочувственно щелкнул языком Хираи — и приказал ввести конюшего.

Допрос происходил там же, где три дня назад допрашивали полудемона. На сей раз яму с углями для пытки огнем не успели приготовить — но Райко полагал, что для конюшего это будет и не нужно. Он еще ночью показал себя человеком не храброго десятка.

Тут Райко ошибся. Конюший посинел, как каппа после дождя, и даже держать его было не нужно — он и губами-то двигал еле-еле. А вот говорить отказался, напрочь. И видно было — просто так не скажет, хотя очень боится.

Райко приказал подать палок, но Сэймэй попросил его обождать.

— По-моему, толку из этого не будет, — сказал он. — Если человек решил молчать, так он скорей умрет, чем заговорит. Так что мы поступим иначе. Подайте-ка мне кисть и тушечницу.

Требуемое подали — и Сэймэй, достав из-за пазухи лист бумаги для насущных надобностей, оторвал узкую полосу и написал знак «язык».

— Сделаем проще, — сказал он, помахивая полоской, чтобы тушь просохла поскорее, — обезглавим его, а после я положу это заклинание ему в рот. Его мертвая голова все нам расскажет, а его господам совершенно незачем знать, живой или мертвый он их выдал.

— Нет… — захрипел конюший. — Не делайте этого.

— А почему, — поинтересовался Сэймэй, — я не должен этого делать?

— Не надо, — конюший всхлипнул и забился. — Вы лучше пытайте меня. Я слабый человек, я не смогу молчать. Пытайте меня! Избейте меня, сломайте мне все кости! Вырвите мне глаза, жгите меня на углях! Я скажу вам все, но, может быть, ее пощадят!

— Дочь? — спросил Сэймэй. — Где она? Говорили?

Райко молчал. Сэймэй, кажется, что-то понял раньше него — пусть он спрашивает.

— Я… — конюший, дрожа, глотал слезы, — я не знаю. Они… называли одно место, я слышал случайно, но где это — я не знаю…

— Говори.

— Гора Оэ. Монах-пропойца говорил о горе Оэ.

Райко прикрыл глаза. Гора Оэ — в одном конном переходе от Столицы. Это уже не Масакадо. Это уже песни царства Чу с четырех сторон…

— Что ты знаешь о Монахе-пропойце? — спросил Райко.

— Он — вечно пьяный скот и дурак. Ему обещают бессмертие — а он верит…

— Он в городе сейчас?

— Нет. Сейчас — уже нет. Его отослали вчера.

— Лжешь. Вчера все городские ворота уже стерегли. Такой огромный человек не прошел бы без моего ведома.

— Он и не прошел! — конюший расхохотался. — Его пронесли! Это я, глупец, научил их, как… Обвязали со всех сторон соломой и пронесли на носилках в процессии, как Огненного Парня!

Райко прикусил губу. Чучела, которых называли Хиотоко, «Огненный парень», плели из рисовой соломы и сжигали на рисовых полях как раз сейчас, в последние дни новогодних празднеств. Райко чувствовал себя дураком. Пока он раскланивался с вельможами — злодеи опять опередили его на десять шагов.

— Господин тюнагон, несомненно, оценит твою смекалку, — сказал он как можно холоднее.

— Да плевал я на господина тюнагона, — сказал конюший — и повалился набок, а глаза его закатились.

— Им управляют? — вскинулся Райко.

Очень уж похоже было на то, что вышло с давешним кровопийцей, когда он пытался сказать лишнее.

— Да нет, — поморщился Сэймэй, — просто он человек полнокровный, напряжение чувств ему вредно.

Гадатель встал, зачерпнул ковшом воды из кадки в углу веранды — и вылил медленной струйкой конюшему на висок. Тот заморгал, задышал часто — а потом с помощью стражника сел и вроде бы даже успокоился.

— Ты умрешь, — сказал Райко. — Но если ты все расскажешь мне, я поеду на гору Оэ и постараюсь спасти твою дочь, если это еще возможно. Хотя бы ее спасение стоило мне жизни. Я клянусь тебе в этом, слышишь? Но если ты не расскажешь нам… Что ж, твоя дочь не хуже и не лучше тех девушек, которые погибли по твоей вине. А ты — ты хуже тех отцов, которым я приносил горестную весть. Говори.

— Но… но вы же знаете, от кого я шел. Вам запретят, она умрет.

— Я знаю, от кого ты шел. Я не стану спрашивать позволения. У Тайра Садамори были полгода на уговоры, у меня их нет.

Конюший снова заплакал — но уже не навзрыд, как в прошлый раз. Он плакал — и говорил ровным, тихим голосом, словно бы слезы принадлежали кому-то другому.

Началось все около года назад, как раз когда изволил сокрыть свой лик государь Мураками. Свадьбу дочери конюшего и смотрителя соколиной охоты, назначенную на благоприятный день шестого месяца, из-за траура пришлось отложить. А несколько месяцев спустя помолвка расстроилась из-за того, что невеста оказалась беременной. Виновника искать не пришлось — господин тюнагон подарил своему конюшему несколько штук дорогого полотна, сколько-то искусно сделанной утвари — и сам все объяснил. «Родится девочка — возьму к себе в дочери, — сказал он. — Родится мальчик — и его не оставлю заботой».

Ребеночек, однако, прежде срока родился мертвеньким, и к прислужнице господин Канэиэ охладел. А конюший расстроился и стал искать способов вернуться во дворец Хорикава-ин, где он служил раньше, до того как братья разъехались.

И попал прямо в змеиное кубло.

Потому что старшие братья невесть с чего воспылали к младшему ненавистью — и твердо решили сжить его со свету. Конюший не видел ничего дурного в том, чтобы приложить руку к отправке господина тюнагона в ссылку — по правде сказать, он в том видел много хорошего и был даже согласен рисковать. Он любил дочь, а ее очень уж крепко обидели. Но с нечистью связываться не собирался… только кто ж его спрашивал?

— А откуда взялась нечисть? — спросил Сэймэй.

— А как ей и положено — из гроба. Я сам не видел, как дело было, только слышал от других, что господин Великий Министр изволили прихворнуть — и уже совсем было померли, но перед смертью сказали, чтобы не звали бонз, а по старинке совершили обряд оплакивания. Ну, как водится, плакальщики рыдали и три дня уговаривали его вернуться… А он возьми да и вернись.

— А кто та женщина, с которой ты передал отравленную еду для стражников? — спросил Райко.

— Богиня, — Конюший сказал это и обвел всех полными ужаса глазами. — То ли сама Идзанами, то ли одна из ее служанок. Ее все боятся. Даже Сютэндодзи. Даже сам Великий министр Корэмаса!

— Разве может быть такое? — удивился Райко.

— Если б вы ее видели, вы бы поверили… Она на тех, что из смерти встал, похожа — как вы на ваших стражников, господин Минамото. Тоже две руки, две ноги, одна голова — а не спутаешь, кто какого рода.

— Красива?

— Я же говорю — богиня.

— Богиня — и сама еду развозит? — Райко хмыкнул, но его сарказм не произвел на конюшего впечатления.

— А что же. Если дочь морского дракона перекинулась черепашкой и позволила мальчишкам издеваться над собой, чтобы испытать рыбака с Урасима — так отчего бы Идзанами не привезти стражникам еды? Она не служит братьям — она помогает. Если хочет.

— Забавная какая помощь, — как бы себе под нос сказал Райко. — А скажи, не отрубал ли кто в последнее время господину Великому Министру правую руку?

— Й-й-я не знаю! — замотал головой конюший. — Я его давно не видел, с прошлого года! Все приказы отдавал мне господин Правый Министр Канэмити!

И слышно было по голосу конюшего, что будь его воля, он бы министра не то что с прошлого года, а еще вечность не видал — и все мало было бы.

Райко решил не повторять своих ошибок — и преступника, обвязав ему тканью рот, положили на дно повозки Сэймэя и повезли в усадьбу Минамото. Начальник городской стражи ехал следом, в компании Сэймэя, своей повозкой. Ехал задумавшись. Допрос конюшего преумножил загадки, а не ответы.

Самым главным вопросом было — зачем господину Великому Министру Хорикава насылать беду на дом тюнагона? Да, Сэймэй напророчил сыну тюнагона великое будущее — но, по правде говоря, вряд ли это будущее могло стать более великим, нежели настоящее господина Хорикава и его брата, Левого Министра Канэмити.

— Что вы думаете об этом? — спросил он Сэймэя.

— Я думаю, что они пытаются повернуть реку вспять… пока она не дошла до ненужного им поворота. — Сэймэй покачал голово. — Если сыну тюнагона Канэиэ суждено занять некое место, это значит, что к тому времени, когда он войдет в возраст, это место опустеет. Для человека, господин Минамото, в этом нет лишней угрозы — люди смертны. Но мы говорим о существах, чей срок на земле ограничен только мерой их осторожности.

— Но если один человек будет занимать, скажем, должность Великого Министра… и при том не стареть… Это невозможно не заметить! И потом, будь я Великим министром Хорикава — я бы опасался куда сильнее господина Левого Министра. Если государь Рэйдзэй соизволит отречься и принять постриг, то Хризантемовый трон достанется, скорее всего, принцу Тамэхира — а значит, господин Такаакира сделается тестем государя, и уж конечно, именно он возглавит Великий Совет!

— Почему же… и стареть, и умирать, а потом это место займет другой представитель той же семьи, которому какое-то время не придется скрывать свой возраст. Будучи нечистью, эти существа вдвойне суеверны. Господину Такаакира ничего не предсказано — значит, его можно не опасаться. Если он станет серьезной угрозой — с ним поступят, например, как с министром Каном.

— Но ведь и младенца можно просто убить, — Райко поморщился. — Зачем вся эта кровавая игра? Убивать прислужниц, чертить знак на пол-Столицы? Подсылать шпиона? Травить сражу? Было бы гораздо проще приказать этому несчастному удавить ребенка в постели.

— Сразу видно, господин начальник стражи, что вы — человек, не подверженный темным предрассудкам. Как же можно его убить, если в будущем он уже есть? Ему нужно судьбу поломать сначала. А еще лучше — использовать это дело для того, чтобы взять в руки власть совсем надежно. Чтобы сама нужда скрываться отпала.

— Я бы целился все равно в господина Минамото.

— Вы отличный стрелок, — улыбнулся Сэймэй. — И вам нравятся решения, прямые, как полет стрелы. Но заметьте — после сегодняшней ночи вся столица узнает, что равного вам стрелка нет. Поэтому в стрельбе с вами никто не станет состязаться.

Повозки остановились у ворот усадьбы Минамото, слуги ввели их внутрь, выпрягли быков и помогли хозяину и гостю выбраться. Кинтоки и Урабэ приняли пленника и повели в задние помещения, где одну из глинобитных кладовых легко можно было превратить в тюрьму. Сато доложил, что девицы получили все положенные подарки и уехали. Садамицу с поклоном подал Райко какую-то бумагу, привязанную к ветке сосны. Райко не сразу вспомнил, что вчера отослал письмо даме Кагэро.

Без особого трепета он развернул бумагу цвета топленого молока и прочел:

Райко посмотрел на веточку в руке. «Сосна» и «ждать» — звучат одинаково: «мацу». Значит дама Кагэро приняла его письмо с благосклонностью и теперь ожидает ответа. Но почему же «не спеши натягивать лук»? И что это за снег, который лежит в низинах?

В кои-то веки что-то сделал правильно и преуспел, но преуспел не вовремя. Если не уделить переписке времени и сил, вместо полезного советчика и союзника — слово «возлюбленная» не шло на язык — заведешь себе разве что опасного врага. Да и не следует обижать женщину, с которой и без того обошлись жестоко.

Закралась мысль: а пусть господин Хиромаса и дальше ведет переписку от его имени. Он накурил сакэ — ему и пить…

— Сердечно рад приветствовать, — господин Хиромаса, сидящий за трапезой, был так изящен и подтянут, что Райко немедленно ощутил всей душой и телом, каким пугалом выглядит сам. — Что это у вас, письмо от дамы Кагэро?

Райко, остро чувствуя необходимость пройти во внутренние покои и привести в порядок туалет, но еще острее чувствуя голод, сел за свой трапезный столик и протянул господину Минамото листок, исписанный тонкими, нервными чертами.

— О! — Господин Осени приподнял брови. — Как интересно! Необычайно интересно!

— Правда? — удивился Райко.

Он находил стихотворение милым, но вполне заурядным.

— У меня даже какая-то щекотка в пальцах появилась, — господин Хиромаса отложил палочки и протянул письмо Райко. — Это писала не дама Кагэро. Не ее рука.

— Как не она?

— Не она. И почерк не тот, вы уж поверьте, я знаю, и само стихотворение… оно молодое, как свежая трава.

— Позови-ка мне Цуну, — сказал Райко слуге, расставлявшему блюда.

Юноша явился на зов и распростерся перед господином, а потом перед его гостем.

— Насчет письма, — сказал Райко. — Кому вы с Садамицу его отдали?

— Ну… — Цуна опустил глаза, — я его привратнику отдать хотел, но Садамицу сказал, что лучше будет его подбросить прямо в северные покои. Так что мы обошли дом и начали искать лазейку в сад… Смотрим, а там играют в мяч двое парней, таких, как я примерно. Садамицу меня на ограду подсадил потихоньку, те давай спрашивать — кто я и откуда взялся… Я им так и ответил: кто мой господин — не скажу, а только к вашей госпоже от него письмо. Один сказался пажом дамы Кагэро, я письмо ему и отдал.

— Каков он был на вид?

— Да по всему выходит, что не из простых, господин. Оба не из простых. Одежды шелковые — у одного вроде зеленые, как молодой бамбук, у другого — такого цвета, я даже сказать не знаю, как… Словно ошкуренное дерево. Шапки на обоих высокие, лаковые. Прически взрослые уже. Что-то мы сделали не так, господин?

— Все хорошо, ступай, — Райко опустил руки в поднесенную слугой чашу для омовения, сполоснул, вытер поданной мягкой бумагой. — Вот будет неловко, если это шутка пажей, — сказал он, когда за Цуной сдвинулись перегородки.

— Нет, рука женская, — возразил молчавший до сих пор Сэймэй, окуная ладони в чашу. — В почерке мужчины, даже если он пишет травяным письмом, видна привычка к уставу. А в этом возрасте мальчики уже должны иметь хороший уставной почерк.

— Может быть, ты соизволишь взглянуть? — спросил господин Хиромаса. — Я понимаю, что тебе это бывает нелегко, но…

Сэймэй молча протянул руку, даже не стерев капли воды, и взял письмо кончиками пальцев. Издалека пробежал глазами строчки — и тут же, рассмеявшись, вернул лист господину смотрителю Осенних покоев.

— Она почти не касалась бумаги, — сообщил он. — Но это явно не дама Кагэро. Женщина, которая написала письмо, очень молода — и очень влюблена в вас, господин Райко. Я полагаю, это её паж играл в саду с пажом… нет, скорее всего — сыном дамы Кагэро.

— Почему вы так уверены насчет… сына? — рука Райко дрогнула и он выронил из палочек кусок печеного сома — тот плюхнулся прямо в блюдечко изысканного соуса из слегка подтухшей рыбы.

— Потому что паж немедленно бы оспорил ложь другого пажа, — пояснил Сэймэй. — А вот сыновья часто ревнуют матерей к их кавалерам. Но многие из них не видят беды в том, чтобы сосватать подходящего человека сестре. Особенно, если сам собою подвернулся такой случай.

— У господина Канэиэ нет дочерей от дамы Кагэро, — напомнил господин Хиромаса.

— Ну-ка отдайте мне письмо, господин Минамото, — сказал Райко.

Получив лист обратно, он свернул его и положил за пазуху.

— Кем бы ни была эта дама, я отвечу ей сам, — сообщил он, чувствуя непонятный азарт.

— Никак не могу препятствовать столь благородному намерению, — улыбнулся Господин Осени.

— Но у вас очень мало времени, — добавил Сэймэй.

— Я все равно не смогу уехать, не объяснившись с господином Канэиэ и господином Тадагими.

— Да, господин тюнагон захочет объяснений, — согласился Хиромаса. — И господин Левый Министр, пожалуй, тоже. Ведь застреленный вами лейтенант Татибана — его подчиненный.

Верно, подумал Райко — и его тоже. Господин Тадагими — капитан Левой Внутренней стражи, но господин Левый Министр — начальник в том числе и над дворцовой охраной…

Тут хоть сам становись нечистью и растворяйся — у меня есть свидетель, есть даже два свидетеля, но что они значат, в сравнении со словом Правого и Левого Министра? А ведь эти двое будут петь в один голос, и не помешает им никакая вражда — важней, чтобы я не докопался до сути дела. А уж Великий Министр Хорикава… этот меня и вовсе съест — не подавится. Во всех смыслах.

Мне нужен Сютэндодзи. И мне нужна эта их богиня. Когда разделаемся с ними — заговор развалится сам собой. И уж во всяком случае, будет понятнее, чей он и зачем. Монах и богиня, остальное приложится.

— Господин Сэймэй, — он положил палочки — и слуга тут же убрал столик вместе со всей посудой, — господин Хиромаса. Вы — мои гости, слуги выполнят любую вашу просьбу. Мне следует привести себя в надлежащий вид и ожидать вызова от кого-то из членов Великого совета, посему я сожалением должен покинуть вас. Господин Сэймэй… прошу вас, погадайте на удачу того, что я задумал.

* * *

На сей раз посыльный потребовал, чтобы Райко явился не в Дайдайри, а в Хигаси Сандзё, резиденцию господина тюнагона Канэиэ. И по тому, как долго его продержали в нижних покоях, он понял, что господин Канэиэ изволит гневаться. Когда же наконец ему позволили взойти во дворец, он понял причину гнева — по левую руку и чуть позади господина тюнагона сидел молодой человек в платье чиновника третьего ранга, и лицо его было так схоже с лицом господина Канэиэ, что Райко, никогда прежде не знавший господина Тадагими, сразу же понял, кто перед ним.

Молодого капитана Левой Внутренней стражи Фудзивара Тадагими можно было понять — у него убили, видимо, друга. Господина Канэиэ тоже можно было понять — у него пропал доверенный слуга, а еще у него обидели родственника. Совершенно недопустимая ситуация.

Состояние же самого Райко можно было описать словами, но таких слов не стерпели бы тушь и бумага. И если бы господа Минамото-но Хиромаса и Абэ-но Сэймэй не объяснили ему, во что обойдутся стране обрушенные бумажные стены, он испытывал бы сильное искушение прорвать их самому. Потому что из двоих сидевших перед ним людей, один ни за что предал верного слугу, а второй послал на смерть друга — но оба полагали, что именно они имеют право гневаться…

И ведь это — лучшие. Это лучшие из своей породы. Это те, кто никогда не сделает нижестоящему зла нарочно.

— Господин Минамото, — сказал тюнагон. — Моя благосклонность, кажется, не пошла вам на пользу. Вы отчего-то решили, что вам все дозволено. Вы схватили моего слугу — и не передали его мне. Вы убили офицера дворцовой стражи. Вы почти целый день продержали меня под арестом, на позор всему городу — а потом изволили пойти развлекаться с девками. Не благоугодно ли вам будет объясниться?

И теперь, изволь, объясняйся в присутствии человека, который послал подчиненных убить конюшего — и возможно сам в заговоре по уши.

— Господин тюнагон, — проговорил Райко, чувствуя, как от глухой нарастающей злобы костенеют челюсти. — Мне хотелось бы спросить господина капитана — отчего его люди прогнали с перекрестка моих людей и подстерегали прохожих, подобно разбойникам?

— Я приказал лейтенанту Татибана выследить негодного предателя, который, поправ восемь добродетелей и пять обязанностей, сеял раздор в нашем доме! — воскликнул господин Тадагими.

— Кто же сказал вам о предательстве этого человека? — тихо спросил Райко.

— Я не обязан отчитываться перед чиновником шестого ранга, — фыркнул Фудзивара-младший.

— Это был Правый Министр Канэмити, не так ли? Что же получается, господин тюнагон — я ищу способа вас оправдать, а ваш брат под предлогом родственного долга посылает людей убивать свидетеля вашей невиновности?

— Оправдать? — приподнял брови господин Канэиэ. — Перед кем?

— Перед теми, кто желает вашего падения и гибели — а особенно, падения и гибели вашего сына. Господин Тадагими легко может узнать, откуда, из чьего владения возвращался конюший вчера ночью. А вы, господин тюнагон, могли бы и заметить отсутствие дочери вашего слуги… даже если охладели к ней.

— Ах, как вы еще молоды, господин Минамото, — тюнагон не изволил скрывать своих чувств: веер сложив, по ладони им хлопнул. — Перед теми, кто желал бы погубить меня или моего сына, бессмысленно оправдываться. Такого рода недругов надобно либо уничтожать, либо привлекать на свою сторону. Но уничтожать своих братьев я не буду сам и не позволю никому, а вот привлечь их на свою сторону вы мне с каждым днем все больше мешаете. Ступайте, господин Минамото, и принесите мне голову подлеца, который меня предал.

— Господин тюнагон, сей воин полагает, что вы ошибаетесь, и оттого вынужден вам отказать — пока. Сей воин также просит вас вспомнить, что за существо он и его люди встретили на проспекте. И подумать — сколько у вас на самом деле братьев. Если вы, по возвращении нашем, свою просьбу повторите — сей воин исполнит ее.

— Я не давал вам позволения уйти, — сказал тюнагон.

— Сей воин не спрашивал у вас позволения, — ответил начальник стражи. И, вместо того, чтобы, деликатно пятясь на коленях, помещение покинуть, он встал, повернулся к обоим сановникам спиной и вышел.

Цуна, который стерег коня, был не один. Рядом с ним переминался с ноги на ногу слуга Сэймэя, нечесаный мальчишка в шелковой, но затасканной до дыр и полной неразличимости цвета стеганой куртке.

— Вот, — сказал он, сунув Райко сложенный бумажный лист, и удрал быстрее, чем Райко успел развернуть письмо.

«С большим сожалением извещаю, что неотложные дела вынуждают меня покинуть ваш гостеприимный дом и отправиться во дворец, — было написано на плотном листе бумаги „митиноку“ твердой рукой господина Хиромасы, китайскими знаками. — Прошу вас при первой же возможности прибыть в Дайдайри и обратиться к капитану Правой Внешней стражи господину Тайра-но Корэнака. Он проведет вас туда, где мы сможем поговорить без помех».

Райко вздохнул, оперся носком о подставленное колено Цуны и вскочил в седло.

— Едем во дворец, — сказал он.

…В покоях Господина Осени, казалось, ничего не сдвинулось с места. И сам господин Минамото-но Хиромаса совершенно не изменился. Но там, где раньше в воздухе будто висел полупрозрачный утренний туман, сегодня четко видны были все углы и грани — как зимним утром на севере или в горах.

— Неприятные слухи ходят по дворцу, — сказал господин Хиромаса, на сей раз без всяких долгих разговоров о наступившей весне, цветущих сливах и благородных предках. — С минуты на минуту вас изволят вызвать в караульную Левой гвардии. Господин Левый Министр и господин Министр Обрядов и церемоний, принц Тамэхира, выскажут неудовольствие вашими действиями. Не удивляйтесь и не огорчайтесь — так надобно сделать, дабы отвести обвинение в заговоре от себя.

— В заговоре, господин Минамото?

— Ваш отец выбрал сторону и намерен поддержать фамилию Гэн — вот о чем ныне во дворце говорят, и очень громко. Что интересней всего, говорить начали этой ночью.

— Если я покину столицу, — сказал Райко, — все подумают, что я отправился за войсками к отцу. Если я не покину столицу — мы упустим негодяев и проспим настоящий заговор. Тюнагон Канэиэ сегодня прямо объявил, что не желает меня поддержать. Господин Минамото, не прикажете ли подать бумагу и кисть?

Хиромаса кивнул.

— Я думаю, что вы правы — если я правильно вас понимаю.

Слуга принес кисть, бумагу и тушечницу с уже растертой тушью. Райко прикрыл глаза, сделал несколько вдохов и выдохов, нанизывая мысли — и твердым почерком, китайскими знаками вывел:

«Господину левому Министру,

7-й день 1-й луны 2-го года правления Анва.

Минамото-но Ёримицу, чиновник шестого ранга, начальник городской стражи в Столице Мира и Покоя, почтительно обращается к вашему высокопревосходительству. Будучи назначен на свой пост милостивым заступничеством господина Левого Министра, сей воин со всем усердием и всем искусством, что в нашем роду от отца к сыну передается, делу охраны мира и покоя в столице служил. Увы, грехи в предыдущих рождениях и прегрешения в нынешнем послужили причиной тому, что здоровье сего воина пошатнулось, и он уже не в силах более натягивать лук. Дабы избегнуть позора и не занимать места, которое может занять достойнейший, сей воин коленопреклоненно молит об отставке, желая всем сердцем лишь одного: совершить паломничество в Старую Столицу, где, припав к источнику милосердия Будды, надеется молитвами и постом выпросить избавление от постигшей его болезни. Затем он хотел бы посетить целебные источники в Адзума, где, здоровье свое поправив, с новым рвением намерен служить Государю и вашему высокопревосходительству.

Умоляя о снисхождении к жалкому состоянию своего здоровья, к стопам вашего высокопревосходительства почтительно припадает недостойный отпрыск правителя Сэтцу господина Тада-Мандзю, потомок государя Сэйва и принца Садацуми,

Минамото-но Ёримицу».

Упоминание о луке в виду прошлой ночи, вероятно, смотрелось несколько невежливо, но Райко не очень-то и хотелось быть вежливым.

Странно было, что господин Хиромаса, прочитав прошение, только кивнул. Молча.

— Я покину дворец сейчас, — сказал Райко. — Если господин Левый Министр не успеет мне ничего запретить, мне не придется становиться ослушником.

Хиромаса молча кивнул второй раз.

Посыльный из дворца и посыльный от господина тюнагона застали усадьбу Минамото-но Райко уже пустой. Смотритель усадьбы, непрерывно кланяясь, объяснил, что господин Минамото изволили прихворнуть и, испросив отставки, уехали на воды в Адзума.

…Наутро следующего дня юный Фудзивара-но Митицуна, выбравшись в сад ради обычных потех со своим товарищем и ровесником, сыном Тайра-но Корэнака из Правой внешней стражи, направился по обыкновению в глубину сада, где две усадьбы разделял невысокий плетень. Дама Кагэро жила уединенно, и сад ее был слегка запущен, а плетень пришел в некоторое расстройство. Мальчики пользовались этим, чтобы выбираться друг к другу втайне от родителей и слуг.

— Эй, — окликнул Митицуна своего друга, высунувшись на ту сторону.

Кусты зашевелились — и показался Юкииэ.

— Ты представляешь, — сказал он, теребя бумагу в руке, — этот мальчишка опять приходил и принес письмо!

— Для сестры? — Митицуна быстро протиснулся сквозь дыру в плетне.

— Ну, он-то думает, что для твоей матери, — Юкииэ покраснел отчего-то.

— Давай прочтем.

— Нет, — юноша решительно спрятал письмо за пазуху.

— Да брось ты! Она наверняка будет читать его со всеми прислужницами и сестрами.

— Она не такая, — Юкииэ нахмурился и сжал губы.

— Что значит «не такая?» Все так делают. Моя матушка всегда читает письма вслух, особенно если там красивые стихи. Да и вообще это письмо адресовано ей!

— Если она попросит — я дам.

Митицуна знал: когда его товарищ начинает так смотреть исподлобья — это значит, что он от своего не отступится. Можно было бы попробовать отобрать письмо силой — Юкииэ был и ростом меньше, и более легкого сложения — но это расстроило бы дружбу, чего Митицуна не хотел.

— Ну ладно, — сказал он с притворным равнодушием. — Думаю, ты это делаешь оттого, что сам влюблен в мою мать.

— Ничего подобного! — хрупкий юноша вспыхнул. — Ну хорошо, я отнесу письмо сначала сестре — и если она мне его вернет, прочитаю и тебе тоже.

— Давай, — мальчики пробрались под веранду, и Юкииэ скрылся за перегородками, а Митицуна притаился внизу.

Через несколько минут Юкииэ снова показался — и вид у него был какой-то сконфуженный.

— Послушай, какая песнь была в этом письме, — сказал он:

— Прозвание моей матушки созвучно слову «тень», — сказал Митицуна. — Ты думаешь, он догадался?

— Конечно, — сказал Юкииэ с непонятной злостью. — Наверное увидел сестрицыны каракули — и подумал, что дама Кагэро не сложила бы таких бездарных виршей.

Он прикрыл глаза и продекламировал:

— Ты точно в нее влюблен, — засмеялся Митицуна. — А что сейчас поделывает сестрица?

— Ревет, — хмыкнул его приятель. — Этот ее неизвестный кавалер написал, что уезжает и не знает, вернется ли… Жалко ее, дуру.

 

Свиток 4

Монахиня присоединяется к воинскому отряду; Минамото-но Райко пьет сакэ и ест человечью плоть

Земля огромна, человек на ней — как пылинка. Земля почти что вечна, человек на ней — как цикада-однодневка. Питается тем, что из земли выходит — а сам удобряет ее тем, что выходит из него, и в свой час в нее ложится. Однако же земля без него обойтись может легко, а он без нее — никак.

Вот и посудите сами, люди добрые: может ли человек владеть землей? Этакая малая букашка — горами и речными долинами? Однодневка — тысячелетними утесами? Если поразмыслить — то никак. Владеть землею могут только боги. А распоряжаться от и имени — потомки богов, то есть государи. О том написано и в законах Тайхо Рицурё: земля вся — государева.

Однако эра Конца Закона все ближе и ближе, и оттого в мире ничто не идет как надо. Земля — государева, а государь — в столице. Воплотившись в тело человека, не может государь один следить за всей землей — и оттого государева земля поделена на клочки, а клочки эти розданы во владение вельможам и называются они — сёэн.

Есть, однако, и земли, все еще принадлежащие государю напрямую. Крестьяне на этих землях не платят податей вельможам — платят только государю, да еще несут воинскую повинность: по одному человеку от пятидворки выставляют в государево войско.

Повинности воинской в сёэнах нет: на что вельможам крестьяне, когда охранную службу у них несут самураи, которые за то жалованье рисом получают? Зато выплаты ячменем, шелком-сырцом и тем же рисом в сёэнах тяжелее. Отчего же из года в год государевы земли пустеют, а крестьяне стремятся всеми правдами и неправдами прикрепиться к земле вельможи?

На то есть несколько причин, и одна из них — та самая воинская повинность. Хочешь-не хочешь, а коль выпал тебе жребий, так бросай хозяйство, покидай жену и малых детей, покупай за свой счет коня и доспех из воловьей кожи, получай из государевых кладовых лук, стрелы и копье, да шагай служить, куда пошлют.

Не радует крестьянина также и повинность по починке дорог и каналов, постройке храмов и дворцов. В год этих повинностей столько набирается, что пустеют государевы земли. У вельмож, конечно, тоже несладко — любят вельможи поспать мягко, сладко поесть, красиво одеться, да щегольнуть друг перед другом роскошью… Однако же приказчики их три шкуры сдерут, а четвертую оставят — чтобы на будущий год было что содрать. Вельможи с крестьянами — как волки с оленями; государевы же сборщики — как лесной пожар, что все подчистую выедает…

Прямые улицы Столицы, пролегающие строго с юга на север и с востока на запад, остались далеко позади, кончилась и упорядоченность, кое-как соблюдавшаяся даже в посадах. Пошли поодаль от дороги кривые хибарки, что не значатся в поквартальных росписях, а населены они неведомым людом, отбросами столицы и провинций, выпавшими из всех реестров, а потому как бы не существующими. Все, что внесено в переписи и податные списки, подвластно императору, упорядочено и подчиняется законам. А что в списки не внесено — то во власти хаоса, лихих, беззаконных людей и бесов всякого рода.

К столице прилегали государевы земли — и потому окрестности были пусты и мрачны. Попадались иногда деревни — но были это деревни-призраки: подъедешь поближе — и ни человека, ни скота не встретишь, только брошенные собаки время от времени попадаются. Где же люди? Угнаны на государевы работы, перебрались в ближайший сёэн либо разбойничать пошли.

Нет, случалось, что горный склон за поворотом оказывался ухожен, террасы на нем — везде исправны, а ветер из деревни доносит запах дыма и навоза. Но тут не нужно Сэймэем быть, чтобы угадать: закончилась государева земля, начались монастырские владения.

Неудивительно, что жители столицы, а особо — придворные, считают ссылку наказанием хуже смерти… Что удивляться? Вот сам Райко в Столице Покоя и Мира с бамбуковое коленце прожил, а уже неуютно ему снаружи в отсутствие даже того малого и несовершенного порядка, что можно найти в городе. Хотя может быть, это еще и потому, что там, где он рос, запустения такого не было и быть не могло. Отец, что о нем ни говори, был надежной защитой всем, кто хотел укрыться в его тени. А тяжелый нрав его до крестьян доходил не так уж часто… раз в год что случится — и то много.

— А в столице сейчас праздник Семи трав… — мечтательно проговорил Кинтоки. — Баб хворостинками шлепают. Ух, я бы какую-нибудь красавицу угостил палочкой!

— Ты бы в столице сейчас крутился, чтобы тебя не угостили… — проворчал Урабэ. — Особенно, если красавица. К нам в управу сонное зелье тоже красавица привозила.

Кинтоки откусил от сушеной лепешки.

— Жаль, что так второпях уезжали, — сказал он, жуя. — И попрощаться-то не успели.

— Зачем с ними прощаться? — Садамицу яростно дернул узду, когда конь почему-то решил поиграть. — Будут выть, слезы проливать, тебе же расстройство одно, а им что? Только за тобой ворота закрылись — как уже нового гостя привечают.

Райко молча расчехлил флейту. После знакомства с господином Хиромасой, прославленным музыкантом, он как-то не решался даже взять ее в руки — но сейчас, когда они отъехали от столицы на три дневных перехода, ему некого было стесняться.

Музыка выходила… не та. Неправильная. Не получалось у Райко стать мелодией, стать совершенством — хотя бы на миг, хотя бы только для себя — не получалось улететь. Где-то там, в музыке, за музыкой были темные улицы, гул тетивы, когда стрела только сорвалась, а ты уже знаешь — попал, следы на мерзлой земле, камень на дне пруда, знание, что если обернешься вовремя, то можно увидеть все и все понять… только не так, как это происходит во время Просветления, а, скорее, наоборот.

Он вспомнил гадание Сэймэя. Последнее гадание на его удачу. Тростинки в тонких пальцах.

— Разделите их, господин Минамото.

Райко выполнил просьбу, но тут же спросил:

— Почему вы не погадаете мне своим способом?

— Потому что мой способ не является гаданием.

Сэймэй разделил сухие тростинки на две кучки, переложил какие-то из одной куски в другую, из другой — в первую, собрал кучку в горсть…

— Разделите их.

Райко разделил. Сэймэй, прикрыв глаза, снова повторил свои действия — и снова протянул тростинки Райко… И так повторялось еще пятнадцать раз, от общей кучки отделялось все меньше и меньше, пока наконец не осталось шесть.

— Интересно, — проговорил Сэймэй, разделив их на две части по три. — Как интересно…

— Что там такого интересного?

— Триграмма «Кунь», выпавшая сверху, господин Минамото, указывает на стихию земли и желтый цвет. В изначальном развитии благоприятна стойкость кобылицы. Благородному человеку предстоит действовать, но если он выдвинется вперед, то заблудится, отступив же назад, он повелителя обретёт. Здесь благоприятно на юго-западе найти друга и на северо-востоке друга утратить. Спокойная стойкость — к счастью.

— Она всегда к счастью, — усмехнулся Райко. — Во всяком случае, лишней никогда не бывает… Но что все это для меня значит?

— Это еще не все, господин Минамото. Нижняя триграмма — шестая позиция. В Книге Перемен об этом сказано: «Драконы бьются на окраине. Их кровь синя и желта». В борьбе темного и светлого сейчас наступил период преобладания темного. Если бы не эта триграмма, я бы порекомендовал вам отступить. Остаться в столице, отдавшись под высокое покровительство. Но Книга Перемен ясно указывает на то, что нужно покинуть столицу и отправиться на окраины. Вы, вне всяких сомнений, дракон Света. Пришелец с северо-востока, вы собираетесь на юго-запад, в царство тьмы. Опасность будет ждать вас в земле или под землей. Остерегайтесь всего, что связано с началом Тени — воды, земли, Луны, холода, женщин. В помощь вам все, что связано с началом Света — огонь, Солнце, сила, твердость, мужчина. Впрочем, вы и сами это знаете. Дайте руку.

Райко протянул Сэймэю руку, и тот крепко сжал его ладонь… а потом откинулся назад, упал на циновки, выгнулся, как живая креветка на раскаленной плите. Райко чуть не вскрикнул — с такой силой Сэймэй сжал его кисть. И так же внезапно Сэймэй обмяк. Глаза его закатились.

— Господин Абэ! — Райко осторожно потряс гадателя за плечо. — Господин Абэ!

— Столько крови, — с мукой в голосе проговорил Сэймэй. — Почему не бывает иначе? Почему никогда не бывает иначе?

— Это?..

— Нет, это не ваша. Вернее, ваша, но не сейчас — и не скоро. Вы вернетесь, господин Минамото. Вернетесь — и, если не упустите возможностей, открывающихся перед вами, возвысите род Гэн, как никто до вас.

Сэймэй сел, достал из-за пазухи тонкую бумагу, вытер пот.

— А лет через сто или двести ваш род превратит страну в поле брани, — закончил он.

— Так может… мне имеет смысл не возвращаться? — спросил Райко.

— Нет, господин Минамото. Если вы не вернетесь — страна превратится в поле брани этим летом. Не забывайте: где-то поблизости зреет новый Масакадо.

— А бывают пути, к худу не приводящие?

Глупый вопрос. Если бы Сэймэй знал ответ, разве сам, без просьбы, не сказал бы?

— Говорят, таков восьмеричный путь. Но я не вижу его. Может быть дело во мне…

— …А вон, кажется, монастырь! — Цуна показал хлыстиком на склон, открывшийся за очередным поворотом.

Райко опустил флейту.

— Будем ночевать под крышей, — сказал он. — Если конечно, монахини соизволят пустить нас…

— Я бы не пускал Кинтоки, будь я монахиней, — сказал Урабэ. — Он все мечтает кого-то палочкой угостить…

— Он-то мечтает… а другие под шумок делают, — хмыкнул Садамицу.

— Думаю, у преподобной Сэйсё таких вольностей в обители не допускают, — сказал Райко.

Преподобная Сэйсё в миру была некогда дамой Стрелолист…

…Вскоре они подъехали к воротам монастыря. Самураи остановились чуть поодаль, Райко спешился — нельзя в святое место въезжать верхом — и, подойдя к вратам, постучал колотушкой.

Прошло довольно длительное время, прежде чем с той стороны раздались шаркающие шаги и немолодой женский голос спросил:

— Кто там?

— Минамото-но Ёримицу, сын Минамото-но Мицунака, правителя Сэтцу, к вашим услугам. У нас письмо для преподобной Сэйсё от господина Абэ-но Сэймэя.

В воротах открылось окошечко:

— Дайте письмо.

— Увы, не могу. Велено лично в руки передать, — сказал Райко.

И даже не солгал.

За воротами помолчали. Потом сказали:

— Если преподобная Сэйсё не пожелает с вами встретиться — я ничего не смогу сделать.

— Если не пожелает, так тому и быть.

И снова ожидание. Уходящее солнце окрасило стволы сосен алым, запах осыпавшейся хвои поднимался от влажной после дождя земли. Та же хвоя поглощала звук шагов и стук копыт — казалось, сам лес берег покой укрывшихся от мира инокинь. Райко почувствовал, что его одолевает дрема, и оперся о сосну — как вдруг сверху окликнули:

— Эй!

Он поднял голову. Женщина, одетая в черные ризы, стояла наверху, на надвратной галерее. Отбросив с бритой головы накидку, она сказала:

— Я ношу имя Сэйсё. Вы письмо от моего непутевого сыночка привезли? Дайте-ка его сюда.

Райко чуть рот не раскрыл от удивления. Он ожидал, что его проведут в какую-нибудь хижину, где монахиня, как подобает, примет его за ширмой.

— Ну же! — поторопила женщина. — Где письмо?

Она опустила к Райко свой посох, и тому ничего не осталось, кроме как вложить письмо Сэймэя в одно из деревянных колец, украшающих навершие.

Она, наверное, тоже не любит прикасаться к чему-либо руками…

— Не люблю, — сказала монахиня, втягивая посох наверх. — Ну да что уж там.

И читать письмо она стала на месте, поставив локти на перила.

Красавицей ее сейчас никто бы не назвал — но предположить, что у нее пятидесятилетний сын, тоже было трудно. Райко решил, что ввалившиеся щеки и глаза — следствие жестоких постов и бдений, которым подвергает себя бывшая дама Стрелолист. И если бы она больше ела и спала, если бы щеки ее, как у придворных дам, приятно округлялись, и упавшие к локтям рукава рясы открывали не сплетение мускулов, а приятную полноту женской руки — то госпожа Стрелолист до сих пор могла бы нанизывать мужские сердца на нитку, ибо с виду ей можно было дать едва больше сорока, а белила превратили бы ее и вовсе в барышню.

Но, видать, не хотела дама Стрелолист пользоваться успехом. Оттого и забралась в такую глушь, оттого себя бдениями и трудами изнуряла.

— Монастырь маленький, на ночлег вас устроить негде, — монахиня спрятала письмо за пазуху. — Но когда вы съедете с горы и повернете налево от статуи Дзидзо, то меньше чем через пять тё будет деревня. Это наше, монастырское владение, у старосты приказ пускать странников и нищих. Передайте ему это, — настоятельница бросила в руки Райко бамбуковую дощечку с просверленной вверху дырочкой, чтобы носить на поясе. На дощечке была выжжена мандала Чистой земли. — Он поймет, что вас направила я. Завтра на рассвете вам от меня ответ привезут. Торопитесь, пока солнце не село — в темноте спускаться с горы тяжело, недолго и шею свернуть.

— Благодарю вас, но я вырос в глуши. Если никто не поможет мне свернуть шею, я ее и не сверну.

— Это хорошо, — женщина улыбнулась, и вот в этой улыбке родство с Сэймэем показало себя с разительной силой.

Райко поклонился и вернулся к своим.

* * *

Утро выдалось холодное и сырое, как накануне красный закат и предвещал. Староста, что с вечера опасливо косился на заезжих самураев, с утра только хмурился и кряхтел. Был он по здешним меркам человек зажиточный, даже дом крыт не соломой, а дранкой. Но, видать, не очень много о последующих рождениях думал, и исправлять свою карму благодеяниями не торопился: самураям ни омовения, ни жаровни в комнату не предложил.

Утром, едва рассвело, расторопный Цуна только успел огонь в очаге развести да котелок повесить — как в ворота постучали. Староста с удивительным проворством и не менее удивительной любезностью склонился перед монахиней с посохом, в дорожной широкой шляпе с вуалью. Та подняла вуаль — и гости старосты тоже преклонили колена, кто быстрей, кто медленнее. В воротах стояла сама почтенная Сэйсё. В поводу она вела низкорослого лохматого коника, довольно понурого с виду.

— Ну, тут кто-нибудь собирается накормить одинокую старую монахиню? — спросила женщина у старосты.

Тот, не разгибаясь, провел ее в комнаты, где Райко и его люди уже наладились подкрепиться перед дорогой. Еда была самой простой: просяная каша да слегка приваренные кусочки высушенного тунца из дорожных запасов Райко.

— Дайте-ка и мне, — монахиня, поставив посох у дверей, протянула хозяйке чашу для подаяний — и та лопаткой поспешно набросала туда неприглядного варева.

Преподобная Сэйсё не переставала удивлять. Теперь оказалось, что ест она так же споро, как Кинтоки. Своей простой до грубости повадкой она напоминала преподобного Куя, которого Райко глубоко почитал за подлинно святой образ жизни — но представить себе преподобного Куя так лихо уписывающим просо за обе щеки Райко никак не мог.

— Вы самолично приехать соизволили, — проговорил он, теряясь. — Такая честь для нас…

— Мой непутевый сынок, — монахиня слизнула с губы приставшее зернышко, — не желает высовывать носа из столицы и отправил вас, желторотых птенцов, одних к чертям в зубы. Ну да старушка еще не совсем мертва, хвала имени Будды.

— Что вы, почтенная! — воскликнул Райко. — Я никогда не подумал бы…

— А зря, — оборвала его женщина. — Думать надо, юноша. Хотя бы иногда. Голова у вас не только для того, чтобы носить эбоси. Сынок просил меня помочь вам советом — но какой бог знает, как обернутся дела? Я умею отгонять нечистую силу, врачевать, распознавать ложь и правду — и не бойтесь, я вас в пути не задержу.

Райко вспомнил, как мог бегать Сэймэй, и решил, что конь монахине нужен больше, чтобы не смущать людей — ну и чтобы о чудесах лишнее не болтали. Хотя смущать людей матушка Сэйсё, похоже, любила…

— Всё копаетесь, — она налила горячей воды в опустевшую чашку, всыпала каких-то травок. — Ну из вас и едоки. И это здесь, на Западе, зовется мужчиной?

— Да мы все из Канто! — возмутился Садамицу. — Кроме вот этого красавца, — показал он на Кинтоки.

Усомниться в мужестве гиганта и впрямь было трудно.

— Ну, значит, и Восток испортился тоже, — невозмутимо заключила монахиня. — Ты, здоровенный, как тебя зовут? Давай чашку, я тебе насыплю одной китайской травки, не пожалеешь. Остатки сна как рукой снимет. Травку эту открыл святой отшельник Дарума. Рассказывают, что во время медитаций его все время клонило в сон. Осерчав, он себе веки вырвал и прочь их отбросил. Десять лет после этого, с места не двигаясь, Будду созерцая, он просидел — а когда в мир вернулся, оказалось, что из его век чудесные кусты выросли, чьи листья с белыми ресничками спать не дают…

Кинтоки с опасением посмотрел в чашку, переданную монахиней — словно и в самом деле ожидал увидеть там плавающие веки.

Жидкость оказалась странной на вкус — чуть травянистой, чуть горьковатой, чуть пряной… и действительно смыла остатки сна, как будто по глазам изнутри пролилась родниковая вода.

Спасибо отшельнику Даруме.

Впрочем, преподобная Сэйсё удивила их еще не раз. Начиная с того, что она вдребезги изругала избранный ими путь к горе Оэ.

— Двигаться туда по торговой дороге? Да у негодяя свои люди на ближних заставах. Может, вы еще собираетесь подъехать к главным воротам их крепости и по всем самурайским правилам провозгласить свои имена? Им это очень понравится, уверяю вас. Да что ж за стража такая в столице — одеты как самураи, а думают как придворные! Неужто вы там у себя всех разбойников заранее предупреждаете? Вот им раздолье…

— Почтенная госпожа Сэйсё, я решил ехать торговой дорогой, потому что считал, что существа, способные учуять человека издалека, заметят меня и моих спутников, как бы я ни прятался. А потому нечего утомлять людей и коней попусту. Вы считаете, что мы как-то можем укрыться от взора этой лжебогини?

— Да, — сказала женщина. — По стране бродит довольно много беззаконных монахов-ямабуси. Я предлагаю притвориться одной из таких шаек и сделать вид, будто мы хотим пристать к банде Пропойцы. Такие монахи непременно избегали бы торгового тракта…

— А мы сойдем за них — изнутри? — внешность изменить не так уж и сложно.

— Нет ничего, что не было бы подвластно человеку на краткое время, внутри или снаружи… обычно людям не хватает желания. Хотя я думаю, что на первых порах это и вовсе неважно. Далеко не сразу нам дадут встретиться с богиней, если вообще дадут. Дело за малым — переодеться. Я привезла во вьюках несколько монашеских облачений. Полный доспех под них, конечно, не спрячешь — придется ограничиться нагрудниками, наручами и, быть может, поножами. Коней оставите здесь, ваши боевые красавцы вас выдадут. Все, что нужно, повезем на моем коньке, во вьюках. Людей наш маскарад обманет, если вы четверо будете хранить молчание и позволите отдуваться за вас мне и молодому человеку, который принес обеты убасоку.

— Но матушка, — робко сказал Цуна, — кто же вас примет за мужчину?

— За мужчину — может, и не примут, — голос монахини, и без того довольно низкий для женщины, изменился так, что стал совсем похож на мальчишеский альт Цуны, — а вот за евнуха, пожалуй, сойду.

И правда. Есть же гнусный обычай — ради певческого голоса калечить детей. И в монахах таких много. Хотя в земле Ямато, в отличие от Китая, обычай этот мало распространился — чему Райко был только рад: по хроникам судя, там у каждого второго императора могущественный евнух за троном стоял. Взять того же Чжао Гао, который страну до усобицы довел, а известен повсеместно через историю о том, как выявлял и казнил придворных, способных сопротивляться его влиянию, показывая на оленя и заставляя называть его лошадью… С тех пор и говорят о таких негодяях — «сирокуиба», «указывает на оленя, говорит — лошадь». А слово «дурак» и пишут знаками «лошадь» и «олень».

А с другой стороны — не тем ли занимаются и Фудзивара? Что толку с того, что они не евнухи и умеют плодиться? Так даже хуже… Не семья, растение-паразит, оплели страну… Райко поморщился. Если так думает он — что на уме у других? И далеко ли до того времени, когда война вспыхнет сама собой? Не нужно было просить Сэймэя о гадании…

— Ну что же, в путь! — Монахиня поднялась, стряхнула пыль с холщовых штанов, сунула за пазуху чашку и палочки, взяла посох. Некоторое время ушло на то, чтобы переоблачиться и увязать во вьюки самое необходимое: главным образом оружие. Часть доспехов поддели под монашеские ризы — кое-что было видно, но само по себе не портило маскировки: беззаконные монахи нередко носили доспех. На Кинтоки ризы по размеру, конечно, не нашлось — он надел только кэса и повесил на шею огромные четки.

Шагать пешком было непривычно. Самураи ездят верхом, вельможи — в повозках и паланкинах. По подсчетам Райко, они прошли всего около трех ри до полудня — а ноги уже болели так, словно побывали в тисках палача.

Преподобная Сэйсё, увидев, как воинство помрачнело, велела сделать привал, отыскала на обочине травку с горьким и свежим запахом и, растерев ее в ладонях, показала, как к голой коже под коленом прикладывать. Как ни странно — помогло. Болезненное онемение ног отступило, и следующий переход Райко терзался только мыслями.

— Чем это вы так тяжко омрачены? — спросила женщина.

Поскольку в голосе ее не было ни малейшей насмешки, Райко без утайки рассказал, что его гнетет.

— Вот как, — она качнула головой, — стало быть, вы недовольны правлением Фудзивара?

— Да как же быть довольным! — Райко вспыхнул. — Вот я, ничтожный, при помощи вашего сына отыскал врагов трона, лиходеев, которым не должно быть места на земле — и что же? Я вынужден выступить против них с четырьмя всего воинами, скрывшись из столицы как изгой! А все от того, что один из братцев, похоже, заделался демоном, а другие боятся, как бы это Минамото не забрали слишком много власти. Пусть хоть половину Столицы демоны сожрут и костный мозг выпьют — лишь бы Фудзивара никто не потеснил у трона!

— А если их потеснят, разве станет лучше? — спросила монахиня.

— Не станет. В том и беда… И боюсь я, как бы от перемен всем не сделалось много хуже. Но порой думается — человек, который знает, каково живется простым людям страны… Человек справедливый и милосердный… даже если бы такой появился — он не смог бы стать советником Государя, ибо не пробился бы через плотный заслон Фудзивара. Взять хотя бы министра Кана…

— Министр Кан! — женщина фыркнула. — Да что он знал, кроме китайской поэзии? Нет, в своем неведении о судьбах и путях людей земли все кугэ одинаковы. И Фудзивара не хуже всех прочих.

— Но я не вижу, чтобы люди службы были лучше. У них только глаза закрыты на иное. Но кто еще может управлять страной?

— В конце концов власть возьмут воины. Однажды им все это надоест — и они просто придут и возьмут. И не хочу я дожить до этих времен.

У они и тех, кто был они, кажется, долгая жизнь…

— Если у нас все получится, — ответил Райко, — может, и не доживете.

Закончились монастырские земли — и снова потянулись пустоши: заброшенные деревни да поля, обозначенные лишь разросшимся по краям мискантом. Ах, мискант, трава сусуки, чьи метелки на ветру трепещут, как воинские флажки! Трава, стоящая на страже против саранчи — как грустно видеть ее на заброшенном поле! Не так ли и мы — сторожим то, что давно владельцами оставлено и никому больше не нужно?

Но разве не живут люди в столице? Разве не нужен им и другим, таким как они, мир и покой? Разве будет лучше от того, что запустение станет полным?

— С такой скоростью, — сказала монахиня, тоже глядя на метелки мисканта, — к сумеркам окажемся возле Оэ. Усталые и голодные. А сумерки и ночь — их время.

— Почтеннейшая госпожа Сэйсё, что вы предлагаете?

«Бегать, как ваш сын, я и мои люди все равно не умеем», — подумал Райко. Но вслух не сказал.

— Я предлагаю двигаться не торопясь, как и двигаются обычно ямабуси, которым некуда спешить. А заодно и вырубить себе по посоху во-он в той бамбуковой рощице.

— И явиться в гости завтра утром? Или даже днем?

Хорошая мысль.

А в бамбуковой роще свет сквозь стволы, и сами стволы — серые, зеленые, голубоватые, зачем строить дворцы, если можно свернуть с дороги, зайти и увидеть, что лучше не сделаешь?

Кинтоки бродил между стволов, примеряясь то к одному, то к другому своей лапищей. Наконец отыскал подходящий.

— Матушка, а достаньте-ка из вьюка мой меч.

Женщина улыбнулась, отошла к своему унылому коньку и, отвязав вьюк с оружием, в дорожные плащи завернутым, легко, одной рукой, бросила его Кинтоки.

— Эй, осторожнее! — крикнул самурай, воспитанный в духе почтения к оружию. — Мечи же, не сковородки!

— А раз ты мечом так дорожишь — то и держи его все время при себе, — женщина вдруг рванула верхнюю часть своего посоха — и оказалось, что два верхних колена бамбуковой палки спилены, и представляют собой рукоять короткого меча — кодати.

— Ну, это ж заранее нужно… — обиделся Кинтоки.

— Так ты на то и самурай, чтобы знать свое дело. Или обходись тем, что послали боги. Это сделать очень просто — найдите себе палки подходящей кривизны да снимите с мечей гарды. Верхнюю часть обмотать шнуром — и если не трясти посохом почем зря, то ничего и не заметно. А перемычки между коленцами бамбука продолбите легко: вы парни сильные.

На то, чтобы спрятать мечи в посохи, ушло время почти до полудня — зато потом они и вправду выглядели как заправские ямабуси, и Райко успокоился насчет того, успеют ли они в нужный миг выхватить оружие.

А еще он думал о том, что госпожа Сэйсё слишком хорошо знает повадки настоящих разбойников.

Чем больше оставалось за спиной, тем труднее было Райко видеть перед собой женщину, да еще и в почтенном возрасте. Рядом с ним, плечо в плечо, шагал евнух средних лет, с проницательными глазами и горькой складкой у губ.

— Разбойники-то? Да постоянно с ними дело иметь приходится. Особенно весной, в самую голодную пору. Оставишь им какой-нибудь еды возле Дзидзо, одежду из пожертвованной, сандалии — они, глядишь, в монастырь и не лезут: берут и уходят. А с иным поговоришь — он и раскается, вступит на Путь… А когда говоришь-то, всякое слышишь… И никогда ведь не знаешь, что пригодиться может.

— А что… много разбойников, готовых раскаяться? — искренне удивился Райко.

— Посмотрите на эти поля, — посох указал на все те же знамена мисканта. — Не так давно их возделывали люди. Куда они ушли? Что с ними, с этими крестьянами, стало? Я вам скажу, сударь мой: половина умерла, половина выживших в сёэнах осела, а другая половина в разбойники подалась. Эти люди охотно вернулись бы к прежней жизни — но для большинства уже поздно. Первый-второй год человек еще стыдится обирать таких же горемык, как он сам. Но вскоре стыд притупляется, а мысль о работе от рассвета до заката делается ненавистной. Есть, конечно, и те, кто просто жесток, и ступил на эту стезю по влечению сердца, а не из-за нужды… Такие, как Монах-Пропойца. Их мало — но они имеют власть над умами вчерашних крестьян. Крестьянин ведь не хочет, да и не умеет распоряжаться собой. Здешний крестьянин, разумею… На востоке и на севере крестьяне немного другие. Не разучились еще ни защищать себя сами, ни управляться со своими делами без приказа. А здесь простому человеку нужен водитель, без него он теряет опору в мире. Поэтому многие радуются возможности отвратиться от зла. А Путь дает им рамки, без которых им страшно.

— А что же с неисправимыми негодяями? Неужели никто не пытался вломиться в монастырь, ограбить, совершить насилие?

— У нас бедная обитель, — худое плечо под кэса приподнялось, почти коснувшись края шляпы. — И об этом известно на пятьдесят ри вокруг. Большинство сестер не отличается красотой… Впрочем, попадаются и такие бандиты, которым до красоты нет дела, было бы куда корешок воткнуть. Ну, в таких случаях… этот посох у меня давно в употреблении.

— Но вы приняли обет — вам нельзя убивать!

— Убивать нельзя, — согласилась монахиня. — А вот насчет перерезанных поджилок, к примеру, я обета не давала. Да и тот же Дарума, чью траву мы сегодня пили, оружием не брезговал.

Однако! Пустить человека живым с перерезанными поджилками — интересное милосердие… В духе господина Тада-Мандзю, прямо скажем. Райко предпочитал в таких случаях убивать — на этом, по крайней мере, все мучения негодяя в этом мире заканчивались.

— Мертвец, — сказала госпожа Сэйсё, — уже не может ничего изменить ни в себе, ни в мире.

— А ваш сын сказал, что пророческого дара у вас нет.

— Нет. Это у вас все на лбу написано, господин Минамото. Человеческие мысли, как правило, просты. Чтобы читать их, не нужно владеть каким-то особым искусством.

Райко, к удивлению своему, обиделся.

А впрочем, — подумал он, — нельзя. Она перенесла такое, что по силам не всякому воину. Она уже почти полвека следует Восьмеричным путем. Она очень странная для женщины, даже для монахини — но пусть это удивляет тех, кто ничего не знает о подлинной истории дамы Стрелолист. И если она хочет прочесть его мысли — пусть читает…

Он отстал от преподобной Сэйсё (право же, все сильнее хотелось говорить «преподобного Сэйсё») и шагал молча, слушая, как Урабэ и монахиня на ходу вдвоем читают сутры наизусть. Райко завидовал им втайне. Восьмеричный путь привлекал его с детства, но он был старшим сыном, так что мысль о монастыре придется отложить до старости, а принятие обетов убасоку — по меньшей мере до рождения старшего сына.

Если ему, конечно, до этих событий суждено дожить.

Дорога неторопливо петляла по склонам гор — и день был хороший: пасмурный, но почти без ветра и совсем без дождя. Ни пыли, ни грязи. Твердая, упругая земля покорно ложилась под ноги.

Монахиня внезапно остановилась и показала вершину, видную в просвет меж двумя другими горами.

— Гора Оэ.

* * *

И снова идет по улице человек, одетый в черное — тень среди теней, на которые он старается не наступать. Мог бы поехать в повозке. Мог бы взять паланкин — но это вызвало бы вопросы: куда собрался Сэймэй в повозке либо паланкине?

Хорошо все-таки жить рядом с дворцом. Удобно. Для Сэймэя удобно. И для тех, кто его зовет. А для тех, кто не хотел бы его там видеть — неудобно крайне. Ну что ж, они и не увидят…

Паланкин, кстати, ждал его — у ворот Ёмэймон.

— Господин Сэймэй? — спросил изнутри женский голос.

— К вашим услугам, — поклонился гадатель.

— Сядьте ко мне, — прислужница откинула полог.

Сэймэй просочился внутрь. Стало тесновато, хотя и мастер Пути, и девочка-прислужница не отличались тучностью. Слуги подняли паланкин на плечи и понесли. Не в ворота Ёмэймон, а по восточной улице Оо-мия, в обход дворца.

И Сэймэй, и прислужница молчали. Паланкин свернул — по тому, как он качнулся, Сэймэй понял, что они движутся теперь вдоль Итидзё-о-дзи. А теперь — остановились у ворот Таттимон.

— Кем изволите быть? — спросил страж.

— Дама Хэй, прислужница пятого ранга, младшая помощница дамы Бэн, — девушка высунула из-за полога руку и передала записку стражнику. — По высочайшему поручению.

— Проходите, — записку вернули, и паланкин снова стронулся с места.

Присутствие гостя осталось незамеченным.

Сэймэй мог бы пройти во дворец и сам, но так было много проще.

Их остановили в следующих воротах — Кэнсюмон. Снова девица протянула записку — и снова их пропустили.

Осталось пройти третьи ворота — Сёмэймон — и они будут в Запретном городе.

— Здесь нас могут ждать, — сказала дама Хэй. — Если… что-то случилось.

«Если кто-то донес», — перевел Сэймэй.

Но их не ждали. Тот же обмен словами, показанное письмо — и они в сердце Столицы, в черте императорского дворца…

На паланкин легла тень от померанцевого дерева, посвященного Правой дворцовой гвардии. Здесь было светлее, чем снаружи — по ночам Запретный город мало спал, свет гасили уже под утро. Из церемониального дворца Сисиндэн слышались пение и смех, возле дворца Дзёкёдэн разминулись с другим паланкином, дворец Дзидзюдэн был чёрен и тих — там сейчас никто не жил, его подновляли.

Паланкин свернул ко дворцу Кокидэн — резиденции императриц и наложниц.

Императрица-мать рискует — но не очень. Неудачный оборот событий повредит ей не больше, чем бездействие. Заговорщики — ее родные братья, и кого бы ни возвели на престол — это будет ее сын. Но и тот, на которого они навели свою порчу, — тоже ее сын. А какой матери легко смотреть на страдания своего ребенка?

Сэймэй вышел из паланкина.

— Сия женщина вас покинет, — прошелестела прислужница. — Ей не дозволено восходить в жилище императрицы. Дальше извольте идти сами.

— Сэймэй, — полушепотом позвали с веранды. — Это ты?

Хиромаса.

Все повторяется, и это тоже…

Сквозь полупрозрачную ширму виден силуэт женщины в многослойных одеяниях, подсвеченный желтоватым светом. Она говорит — торопливо, забывая о своем положении, о разнице в рангах. Государь болен, и это не простая болезнь, — императрица-мать уже видала такое, и потому распознала причину сразу же, раньше придворных лекарей и гадателей. Потому и призвала Абэ но Сэймэя тайно, в обход своих братьев, положившись на верную прислужницу и господина Хиромасу.

— Я счастлив послужить Государю, — Сэймэй в поклоне опять коснулся лбом распластанных по полу рукавов. — Ваше величество позволит мне прибегнуть к искусству Пути, дабы открыть волю судеб в отношении Сына Неба?

— Конечно, — отозвалась женщина. — Повелеваю.

Сэймэй достал из рукава и развязал шелковый мешочек с тростинками. Ритуал гадания был государыне хорошо знаком — она сделала служанкам знак приподнять занавесь так, чтобы можно было показать из-под нее руки.

Пальцы, похожие на белые свечи, разделили пучок тростинок в руке Сэймэя надвое.

Он старался действовать бездумно, не примешивать свое существо к делу случая — знал, что его руки слишком быстро, слишком послушно следуют за мыслью. А когда пришел к итогу — рассмеялся. Ну и кто тут кого обманул?

— Что это значит? — женский голос слегка дрожит.

— Триграмма «Кунь», выпавшая сверху, Ваше Величество, указывает на стихию земли и желтый цвет. А нижняя триграмма гласит: «Затаи блеск и сможешь пребыть стойким. Если будешь действовать, следуя за вождем, сам не совершая ничего, то дело будет доведено до конца». В обычном случае, это гадание можно было бы толковать по-разному, но вышло так, что некоему воину, которому я гадал несколько дней назад, выпала также триграмма «Кунь» — но внизу была не третья, а шестая позиция. Как гадатель, я теперь могу твердо сказать, что есть человек, способный, при правильном стечении обстоятельств, оградить Сына Неба от нежелательного присутствия. И это тот самый человек, которому я гадал — Минамото-но Райко, сын правителя Сэтцу.

— Но если я призову его — кто-то из братьев непременно спросит, зачем…

Сэймэй не изменился ни в одной черте лица — поморщился только мысленно. Даже на это тайное свидание государыня притащила двух прислужниц, да еще в деле была дама Бэн из ведомства Найсидокоро, которая действовала не сама, а через младшую прислужницу — и государыня полагает, будто во дворце можно сделать что-то тайно?

— У недостойного гадателя появилась мысль: отчего бы не провести с целью изгнания злых духов состязания конных лучников? Повод отменный: несколько человек пало жертвой демона, необходимы очистительные обряды. А Минамото-но Райко — лучший стрелок из лука в столице. И хотя он временно оставил службу, даже его недруги согласятся, что без него в таком деле не обойтись.

— Благодарю, Сэймэй.

Государыня, закрывшись веером, дала понять, что аудиенция окончена. Прислужница, сидящая справа, задула светильники. Прислужница, сидящая слева, выдвинула из-под занавеси благоухающий короб.

Сэймэй с очередным поклоном придвинул короб к себе и начал отползать к выходу.

— Ну что? — спросил Хиромаса, когда его друг покинул комнату аудиенций.

— Сейчас посмотрю, — Сэймэй сквозь рукав взялся за крышку короба и поднял ее. — О, пара отличных черепаховых гребней с жемчугом и перламутром, и платье, шитое золотом…

— Я не об этом, Сэймэй.

— А о чем? — удивился колдун. — О том, что опять выпала «Кунь»? Сейчас такое время, Хиромаса, что все наши телодвижения ни к чему не приведут.

— Ты и вправду думаешь, что Сыну Неба может помочь только Райко?

— Конечно, я так не думаю. Сыну Неба помог бы любой хороший стрелок, а лучше — десяток. Но есть вещи, которых я не смогу объяснить Матери Державы — и разве Сын Неба потеряет от того, что при дворе на высокой должности окажется одним честным человеком больше — в случае удачи, естественно?

— А все, что ты говорил о будущих бедах…

Сэймэй повернулся к другу. Сейчас его родословную можно было прочесть на его лице — такого за человека не примешь даже случайно.

— Если завтра будет дождь, что нужно делать — чинить крышу или разметывать ее, мол, все равно протечет? Смерть и так сильнее всех — почему мы должны отдавать ей что-то даром?

* * *

— Самое странное, — сказала монахиня, помешивая в углях, где пеклась рыба, обмазанная глиной, — что я не ощущаю присутствия демонов.

— До Оэямы еще довольно далеко, — заметил Райко.

То есть, конечно же, гора Оэ была здесь — их отделяла от убежища Монаха-Пропойцы только одна долина, прорезанная речкой. Но эту долину еще нужно было миновать — и, обойдя гору извилистыми тропками, выйти к пещере…

— Я бы почувствовала, — покачав головой, женщина выкатила из костра спекшийся комочек и ногой подтолкнула его к Кинтоки. — Понимаете, меня все-таки учили.

Они жгли костер, не скрываясь — как поступили бы на их месте и ямабуси, бродящие по стране без цели, наугад.

— Да и не все, что я умела, когда сама носила в себе злого духа, ушло от меня.

— Если это так, почтенная госпожа, то не могла ли нечисть заметить вас? — спросил Райко.

— Не могла. Они не видят ни меня, ни моего сына. Вернее, не отличают нас от обычных людей. И потом, когда нечисть меня замечает — я замечаю ее. Странно все это. Похоже, здесь их нет вовсе.

Она выкатила из костра второй катышек глины — для Урабэ. Цуна свою долю уже съел, и теперь подремывал, завернувшись в дорожный плащ. Садамицу сказал, что ждать рыбы не будет, предпочитает выспаться; набил живот сушеным рисом и морской травой — и заснул.

А к Райко сон не шел. Все вокруг было плотным — земля, деревья, люди, рыба в костре, даже сам костер казался вещью, чем-то, что можно потрогать или даже унести. И в то же время ему мерещилось, что их всех нарисовал на бумажной ширме художник, да не нарисовал даже, а намалевал, как получится — и самому не понравилось, вот он и выбросил ширму на задний двор, и теперь ее шевелит ветер, поливает дождь и, если присмотреться, кажется, что фигурки двигаются, но еще весна, еще осень и краски поблекнут совсем, лес, путников и огонь смоет вода, проглотит плесень…

Котелок вскипел. Монахиня насыпала в чашку китайского листа и залила кипятком.

— Вам не предлагаю, господин Райко — вам надо поспать, — сказала она. — Первая стража за мной.

— Может быть, лучше вам не пить, почтенная госпожа? Я что-то никак не усну.

— Уснете, — улыбнулась монахиня. — Вы только позвольте себе закрыть глаза.

Райко пожал плечами — ну закроет, толку-то… послушался — и пропал отовсюду, будто его фигурку кто-то вырезал из картины. Наверное, так было к лучшему — а вдруг дождь, что разбудил его ранним утром, смыл бы его с ширмы?

Проснулись мокрые, совершенно неподобающим образом злые — и это монахи, презревшие обманы дольнего мира — и поняли, что нужно двигаться дальше: вокруг все сочилось водой.

— Не попала бы только в сакэ, — монахиня проверила тот из своих вьюков, который до сих пор не развязывала.

— Эй, матушка! А можно нам по глоточку — согреться? — вскинулся Кинтоки.

— Нельзя, — сурово ответила женщина. — Мы идем к Монаху-Пропойце. И дары несем соответственные. А что это за гость такой, который к подарку по дороге прикладывается? Такого и Будда не одобрит — и Пропойца прибьет.

Кинтоки молча признал свое поражение.

— Нам придется приложить все усилия, чтобы напоить этим Пропойцу и как можно больше его людей, — монахиня затянула вьюк. — Я вас покину ненадолго.

И исчезла среди деревьев.

— Яд? — удивился Кинтоки. — Да не может того быть.

— Сонное зелье, наверное… или что-то, что не пускает злых духов.

А почему не может быть? — подумал вдруг Райко. — Она ведь понимает, что мы будем там убивать. Не может не понимать. Что сонное зелье, что яд — все равно соучастие в убийстве. Или…

— Урабэ, — подойдя, тихонько спросил Райко. — Что ты о ней думаешь?

— Она — бодхисатва, — спокойно ответил Суэтакэ. — Святая. Мир росы уже ничего не значит для нее. Ее поступки не порождают кармы. Она достигла совершенства.

Нужно было знать Урабэ с детства, чтобы различить за ровным и холодным, как эта утренняя морось, тоном — восхищение на грани обожания.

Самурай посмотрел на Райко и добавил:

— Она помогает нам из сострадания. Из сострадания ко всем.

Монахиня, на ходу завязывая штаны, вынырнула из кустов, взяла прислоненный к стволу посох, навьючила своего угрюмого конька и коротко бросила:

— Пошли.

Шли недолго. За очередным поворотом тропы в кустах зашуршало, и тропа оказалась перегорожена страховидным мужиком, облаченным в нечто, то ли притворяющееся, то ли некогда бывшее кожаным панцирем. В руках у панцирного мужика было копье. Судя по бормотанию, шорохам и сопению, справа и слева от тропы сидело еще несколько таких же.

Мужик сплюнул через зияющую на месте передних зубов дырку и спросил:

— Эй, вы кто такие? Куда претесь?

— Славь имя Будды, — сказала госпожа… То есть, теперь, наверное — брат Сэйсё. — Мы слыхали, что Пропойца собирает на этой горе удальцов и к нему примкнуть решили.

— Славь имя Будды… — передразнил страховид. — А с чего ты взял, что ты — удалец? Пропойца всякую шелупонь не берет.

— Может, и я не удалец? — вперед выступил Кинтоки. — Тебе какую ногу сначала оторвать — правую или левую?

— Ой, какой большой, — восхитился часовой. — Шумно падать будешь.

— А ну, — Кинтоки встал напротив него. — Давай, покажи, что ты за герой.

— Нет, старший братец, — монахиня взяла Кинтоки за руку. — Позволь мне.

— Ты сначала яйца отрасти, — хмыкнул детина.

— А зачем? — сказала монахиня. — По-моему, они только мешают…

И, высоко вскинув ногу, ударила детину пяткой.

Детина закрываться-то закрывался, вот только прикрыл он пах, а пятка «брата Сэйсё» влетела ему в челюсть.

Людей Пропойца и правда подбирал неплохо. Вылетели двое из кустов — первый еще упасть не успел. Но и Райко своих не то чтобы плохо учил. Несколько минут спустя они гнали перед собой трех связанных стражей.

На развилке тропы Райко спросил:

— Куда?

— Налево, — побитый монахиней разбойник мотнул головой.

— Врешь, — спокойно возразил «брат Сэйсё». — Направо, старший братец.

Райко без злости, но сильно — чтобы знал, как обманывать — стукнул негодяя палкой по плечу. Свернули направо.

Дорога шла через ручей. На мостках несколько девушек стирали разбойничье тряпье. Увидев гостей, ахнули — и как-то съежились все, не решаясь ни бежать, ни даже глаза поднять. Райко подошел к ним вплотную и тихо спросил:

— Нет ли среди вас дочери старшего конюшего тюнагона Фудзивара?

Даже переглянуться боятся… что ж ты за человек, Пропойца? Да известно, что за человек, видели.

Одна, так и не подняв глаз, покачала головой.

Нет.

— Где она?

— В пещере, — чуть слышно ответила одна из девушек.

— Чего ты там разговариваешь? — послышался голос с другой стороны ручья. — Вали её и все дела… Эй, а ты вообще кто?

— Торговец рыбой, разве не видно? — Райко выпрямился, показал на связанных. — Вот мой товар. Мне нужен Пропойца, где он?

— А кто ты из себя таков, чтобы с тобой Пропойца разговаривал?

— Твои дружки на дороге меня уже спрашивали — хочешь, чтобы я и с тобой так обошелся?

Дружки изрядно помрачнели. Видно, Пропойца не жаловал неудачников.

С другой стороны ручья ответили:

— Ладно, топай сюда.

Залезть к тигру в пасть целиком и живым — задача непростая, но сумели же. Теперь бы выбраться еще.

Они зашагали вперед — и вскоре долина вокруг них сомкнулась в узкую лощину, а лощина уперлась в пещеру, где стояла загородка из бамбуковых кольев и колючего кустарника, охраняемая еще одной линией стражников.

— Кто такие? — спросил, выступая вперед, довольно высокий человек в доспехе поверх рясы. Голову он в последний раз брил давно, и над низким лбом топорщились короткие и жесткие, как кабанья щетина, волосы. Райко мысленно тут же прозвал его Кабаном.

Райко уж собрался ответить, но Сэйсё жестом остановила его.

— А ты кто таков? — спросила она.

Нет, если бы Райко не знал, ни за что не подумал бы сейчас, что это женщина.

— А почему это за тебя безбородый говорит? Ты что, чучело китайское?

— Голова говорит с головой, — пронзительный голос Сэйсё звучал надменно и резал уши. — Проведи нас к Пропойце — с ним и будет говорить старший братец.

Препирательства были обязательны, почти ритуальны — этакий разбойничий способ приветствия. В конце концов все равно незваных гостей провели бы к Монаху-Пропойце. Они были не первой и не последней мелкой шайкой ямабуси, привлеченной силой и славой свирепого разбойника.

Сам Пропойца обретался со своими ближними в большой пещере, освещенной множеством факелов и светильников. Пещеру загромоздили барахлом, которое тут сходило за роскошь, — куда ни глянь, ширмы, местами прорезанные и с плохо отмытыми потеками, занавеси, засаленные шелковые подушки, посуда, изгвазданная до такой степени, что не разобрать — где драгоценный фарфор, где чашки домашней лепки. Дорогие одежды на разбойниках сидели криво и косо, а один ухитрился нацепить на свои грязные коротко обрезанные волосы шапку-эбоси — да только задом наперед. Шапка сползала, он с ругательствами поддевал ее обратно, а остальные смеялись, показывая на него пальцами. У каждого на лице были следы утреннего похмелья, одного даже тошнило в углу. Ох и воинство…

— Ну, вот он я, знаменитый Монах-Пропойца, — восседавший на возвышении великан держал в одной руке веер, а в другой — огромную плошку для подаяний, в которой плескалось вино. — Ежели хотите говорить со мной, то говорите.

Пропойца был страшен. Его одутловатое лицо багровело как маска демона. Нарочито чем-то смазанные рыжие волосы топорщились подобно языкам пламени. Из-под грязноватой алой накидки виднелась пурпурная: наглец рядился в запретные императорские цвета.

Но сильнее, чем сам Пропойца, Райко поразило изрядно подзакопченное уже изображение, процарапанное над его головой в известковой стене. Огромный паук с женской головой.

Это была не работа бандитов. Копоть покрывала паука во всех местах равномерно, и наслаивалась тут веками. Здесь, понял Райко, было древнее святилище цутигумо. Не в этом ли самом месте вассалы императора Дзимму, зачаровав вождей цутигумо песней, выхватили мечи и пронзили зачарованных?

Еле оторвав взгляд от страшного рисунка, он сделал шаг вперед и поклонился.

— Мы вольные монахи, наскучили монастырским житьем и желаем присоединиться к тебе, царь удальцов, — сказал он.

— Желаете, значит? Не так-то это просто будет сделать, вот что я вам скажу. Мало надавать по шее трем олухам, чтобы я согласился взять вас к себе. Для начала придется пройти три испытания.

— Первое мы уже прошли — мы здесь, и говорим с тобой, — дерзко заявил Райко.

— Верно! — Пропойца рассмеялся. — Теперь выдержи, дружок, и второе испытание: выпей со мной моего сакэ.

Двое разбойников немедленно приволокли дзабутон, и Райко пришлось подняться на возвышение и сесть против негодяя. Как и Пропойце, ему налили сакэ в чашку для еды.

— Кто не может осушить чарку единым духом — тому не место средь моих удальцов! — выкрикнул гигант, взмахнув веером.

Можно было бы сейчас достать меч из посоха или выхватить кинжал из-за обмоток на ноге… Но тогда, даже если Пропойца погибнет, вся орава кинется на нас — и… нет, уцелеть при такой расстановке сил не получится. Даже похмельные бандиты, когда их четыре десятка, задавят шестерых.

— Это разве выпивка? Младшему моему братцу и то маловато будет!

Райко, не глядя, сунул чашку Кинтоки. Три глотка — и чашка была пуста.

— Сакэ-то дрянное. Мы тут получше привезли, в подарок. Отведаешь нашего угощенья? А, хозяин?

— Если, конечно, твои уроды его еще не растащили… — добавил Райко.

Он принял от виночерпия вторую наполненную плошку, а тем временем из рук Сэйсё выдернули оплетенный кувшин и пустили по кругу.

Жаль, что Пропойца продолжал пить свое.

— За что же мы пить будем? — спросил бандит, вперив в Райко свои страшные, светлые, как вода, глаза.

— За удачу нашего дела — до дна! — провозгласил Райко и поднес сакэ к губам. Оно и в самом деле было не ахти — видно, Пропойца больше интересовался количеством. Пить так, чтобы не делать больше трех глотков за прием, Райко еще не приходилось, но он сумел опростать чашку и со стуком вернул ее на столик. Теперь главное было — следить, чтобы им не налили из тех самых дареных кувшинов.

Но соратники Пропойцы были не тем народом, чтобы делиться. Вот уже один кувшин Сэйсё был пуст — и по кругу пустили второй. Похмельные разбойники глотали сакэ жадно, запрокинув головы, не тратя времени на то, чтобы разливать по чашкам.

Это славно.

— Эй, вы! — рявкнул Пропойца. — А ну-ка, не зарывайтесь! Несите-ка сюда угощенье, да поживей: атаману-то не досталось!

Теперь его плошку наполнили из кувшина с отравой. И плошку для гостей — тоже.

— Кто еще со мной не пил? Ты, безбородый?

— Могу и я, — протянутую чашку для подаяния взяла худая, но твердая рука.

Райко тревожно посмотрел на Сэйсё — и получил в ответ кивок: можно.

— Э, да что это за детская забава — плошками пить, — действительно, выпитая до дня, плошка не произвела на Сэйсё никакого действия. — А ну-ка, вон из той рисовой миски — составишь ли мне пару? Или о тебе только и славы, что Пропойца, а на деле — просто Младенец?

— Ха! — рыкнул главарь, и, отбросив плошку, протянул лапищу. Ему тут же вложили рисовую миску — большую, на сё, а то и больше. — Жаль, второй нет. Ну что, половину я, половину ты?

— А целую — слабо?

Пропойца заинтересовался. Видно, нечасто ему попадались сотрапезники, способные пить наравне. Может и подействует. Но все же здоров он больно. И неизвестно, в кого он такой рыжий. Если он тоже наполовину они — или на четверть — то не уснет.

— А ну, давай, лей!

Виночерпий, тощий парень с кривым шрамом на роже, уже лыка не вязал, и наливать пришлось Сэйсё.

Пропойца хыкнул, поднес миску к губам и принялся звучно — габу-габу! — глотать. Райко видел его краем глаза, смотреть прямо — опасался, чтобы ненароком не выдать, что он не так пьян, как кажется. Хотя замечать это было уж некому — разбойники кто сидел с мутными, осоловевшими глазами, кто повалился прямо на месте, пачкая шелковые рукава в жирных плошках с остатками еды.

— Хорош! — воскликнул Пропойца, когда миска, налитая для Сэйсё, опустела точно так же. — Вот же вам второе испытание, молодцы. Выпить выпили, теперь — закусите.

Пропойца застучал чашкой о столик, и разбойники принесли закуску: на доске тонко нарезанные мясные ломти.

Райко, будучи не особенно ревностным буддистом, иной раз ел мясо. Воину без этого трудно. Так что он спокойно достал из-за пазухи палочки и отведал. Только одно спросил, жуя:

— Вот так, сырьем, и едите?

— Иной раз привариваем, — доверительно сообщил Пропойца. — Да вот, сам смотри…

Он протянул руку — и слуга подал ему… человечью голень вместе со ступней. Маленькую женскую ножку — из тех, что вызывала бы восторги любовников, будь ее обладательница жива.

С голени еще капала вода, пахло мясным наваром. Кожа была не розовой, а серовато-белой, как у ощипанной птицы. Райко понял, чем угостил его Пропойца — и челюсти застыли. Сам же Пропойца, как ни в чем не бывало, впился зубами в поданый кусок — по бороде потек мясной навар.

— Глотайте, — чуть слышно шепнула Сэйсё, толкая Райко в спину. Райко сделал судорожный глоток и пропихнул человечину в горло, не переставая изумляться — отчего его не рвет? Преподобная получила какую-то власть над его телом, другого объяснения не было.

— И в этом-то все испытание? — фыркнула монахиня, поддев палочками кусок человечины из блюда. — Однако, мы со старшим братцем были о тебе много лучшего мнения, Пропойца.

— Отчего так? — спросил разбойник, не прерывая своей жуткой трапезы.

Сэйсё, прежде чем ответить, отправила свой кусок в рот и тщательно прожевала. Подставила чарку виночерпию, не глядя, опростала её и сказала.

— Оттого, что даже зверь знает — мертвая плоть, год пролежав в земле, становится грязью. А если так — значит, она уже не более чем грязь. Что же это за испытание такое, Пропойца? В чем оно заключается — в том, чтобы грязи наесться?

— А ты сведущ в Законе, — усмехнулся Пропойца. — Даже не ожидал от тебя, Абэ-но Сэймэй. Прямо-таки жалко будет тебя убивать. Ни с места! — и прежде чем Райко выхватил из своего посоха меч, Пропойца отшвырнул голень, схватил торчащее поблизости в стойке копье и ударил.

Райко все-таки не сильно захмелел — он успел вскочить на колено, и копье пробило ему не живот, а ногу, пригвоздив к доскам помоста.

Одновременно посох Сэйсё разделился надвое: в правой руке оказался короткий меч, в левой — хорошая бамбуковая дубинка. Этой дубинкой монахиня и огрела Кабана, который кинулся хозяину на выручку.

Райко поднатужился и выдернул копье из ноги. Пожалуй, выпивка помогла: трезвый, он потерял бы сознание от боли, а сейчас боль его только разозлила. Швырнул копье в атамана — промахнулся: тот кувыркнулся в сторону, скатился с помоста — и тут же с ним сцепился Кинтоки.

Значит, донесли Пропойце. И быстро так донесли. А то, что Сэймэй остался в столице, не помогло. Да и то сказать, мог он догнать Райко по дороге, мог. Все же не дело это — драться пьяным, не дело совсем. В голове мысли как камушки катаются. Не дело. Но Пропойцу этому не учили. А может, он и сам не учился — слишком большой он и сильный. И быстрый. Может, он считал, что выпивка у него ничего не отнимет. Зря считал.

— Быстрей! — Сэйсё привычно заученным движением поворачивается к Райко спиной. Это было еще с ночи отработано между ними: под плащом и широкой соломенной шляпой на спине у Сэйсё были припрятаны лук и колчан.

Получив в руки знакомое оружие, Райко почувствовал прилив сил. Действительно, с мечом он, раненый, много бы не навоевал. А с луком можно прекрасно сражаться, даже стоя на одном колене. Особенно когда тебя прикрывают такие бойцы как Кинтоки, Садамицу, Урабэ, Цуна и преподобная Сэйсё.

Конечно, для лука нужно расстояние, но в помещении у него есть преимущество — стрела останавливает противника сразу. Если, конечно, это не Пропойца, которого нужно бить тараном для ворот, чтобы остановить.

Пропойцу сдерживал Кинтоки. Райко посылал стрелу за стрелой в пьяный скот, что пытался атаковать друзей. Урабэ и Садамицу кинулись ко входу и закрыли грубые, кое-как сколоченные ворота на бревноподобный засов.

Все было кончено быстро. Только Пропойца, слегка пошатываясь, стоял к стене спиной — один против троих.

Троих? Да, троих. Цуна лежал на земле среди убитых, и кровь текла по его лицу, рассеченному надвое.

— Цуна! — крикнул Райко; прянул вперед, отбросив бесполезный лук (стрелы все равно кончились) — и упал.

— Займитесь ранеными, — скомандовала Сэйсё. — Мы тут закончим вдвоем.

— Тебе не взять меня, Сэймэй, — прошипел Пропойца.

— Дурак, — усмехнулась женщина. — Разве тебе не говорили, что волчица страшнее волчонка?

— Предательница… — прошипел Пропойца. — Шлюха. Богиня…

— Не имеет силы надо мной и не поможет тебе.

Пропойца и так был сильно изранен в схватке — а теперь его избивали древками двое, равных ему по силе.

Садамицу оторвал рукав, туго стянул Райко пронзенную ногу. Цуна был жив. Чей-то меч — а может, нагината — задел его самым концом и рассек лоб и лицо до кости, но череп выдержал. Плохо только, что глаз Цуна потерял безвозвратно. Вытек глаз. Тут уж никаким волшебством не поможешь и не исправишь. Но хоть жив.

Пропойца упал. Кинтоки закрутил ему за спину руки, туго связал их поясом.

— А что, малый, — прохрипел разбойник. — Слыхал ли ты о таком: господин повелевает отрубить голову отцу?

— Отец — тот, кто имя дал, — рыкнул в ответ Кинтоки. — Ты никому не отец!

— Врешь, парень, — закаркал-засмеялся пленник. — По глазам вижу, что все ты понял. Лет этак двадцать назад, вскоре после мятежа Масакадо твоя матушка бежала из столицы со своим хахалем, верно? Дерьмо дерьмом, а не мужик. Перед смертью выл, пощады просил… Сам девку нам предложил, сечешь?

— Я не секу. Я наотмашь бью, — Кинтоки размахнулся и врезал бандиту палкой по груди.

Бамбук треснул.

— Осторожней, — спокойно сказала преподобная Сэйсё. — Ребра поломаешь, он говорить не сможет. Где богиня, червь?

— Нет ее здесь, — оскалился Пропойца. — Обещалась быть скоро, да не пришла.

— Врешь. И знаешь больше, чем хочешь показать. Мальчик, ты только с ним поосторожнее. Он хочет, чтобы ты его убил. Не оказывай ему услуги.

— Чего вру? Ну, поищите ее, поищите здесь, может, найдете? Хрен бы вы меня взяли, будь она сегодня тут. Она только с виду хрупкая, как куколка бумажная, а мне так чуть голову не оторвала…

— Что, на ее прелести пасть разинул? — спросил Садамицу.

— Ты бы тоже разинул, сынок. Там есть на что разинуть.

— Как давно ты собираешь здесь людей? — Райко, опираясь на посох, старался не шататься. — Кто с тобой в сговоре, кроме Великого Министра?

— Имел я Министра! Я служил только ей. Она обещала мне бессмертие. Обманула, сука…

— Она не обманула, просто не успела. Тебе повезло. Ты думаешь иначе, но тебе повезло.

— Обманула. Могла раньше…

— Как давно ты ее знаешь?

— Лет шесть.

— Где встретились?

— На севере. Нас в Дэва загнали… Мы в деревушке одной поживиться хотели, а там… Словом, не повезло. Меня она одного в живых оставила. Ей нужен был кто-то, кто знает юго-запад… Пообещала, что за верную службу примет к себе совсем. Сделает они при жизни, здесь.

— Эта пещера?

— Вроде как ее храм. Она привела меня сюда. Сказала — здесь я начну свое служение. Не собирался я ей служить. Очень мне надо — без яиц остаться и без языка. Пусть бы сделала меня демоном, а там бы мы посмотрели, кто кого…

О да, мы бы посмотрели, — Райко молча усмехнулся. Теперь ему было почти жаль Пропойцу. Глупый ты глупый кабан, гордишься своим огромным телом, клыками — и не подозреваешь, что на тебя с самого начала был готов вертел…

— Зачем тебе девушки?

— А тебе зачем? — Пропойца хрюкнул.

Райко ударил его по лицу — вышло слабо.

— Ты убивал их жестоко и кроваво. Зачем?

— Так надо. Чтобы стать они — надо пить кровь и жрать человечью плоть.

— Это богиня тебе сказала?

— Нет, сам догадался. За ними подсматривал.

Врет, — чтобы понять это, Райко не нужна была Сэйсё. Этот не стал бы чертить волшебных знаков. Он убивал бы девушек как попало.

— Дочь старшего конюшего из дома тюнагона жива?

— Жива.

— Она здесь?

— Нет. Богиня увела ее с собой.

— Врет, — бросила Сэйсё.

— Откуда ты взялась на мою голову, такая умная сука? — огрызнулся Пропойца.

— Благодари свою богиню, — засмеялась преподобная Сэйсё. — Она передала мне часть своей силы.

— Бабы, — Пропойца сплюнул. — Все зло от баб.

И тут в двери застучали:

— Господин! Господин! Что у вас там случилось! Откройте!

— Ломайте дверь! — заревел Пропойца. — Убейте их!

— Будете ломать, — перекрыл его Райко, — ваш вожак умрет первым.

— А ты кто такой? — озадаченно спросили с той стороны. — Кто это тут лает?

Райко уже успел изрядно надоесть этот вопрос. Он собрал остатки сил в один вдох и, радуясь, что наконец-то можно не позорить себя ложью и переодеваниями, гаркнул:

— С тобой, свинья и собака, разговаривает Минамото-но Райко, старший сын Минамото-но Мицунаки, правителя Сэтцу, потомок Шестого принца Садацуми в третьем колене!

За дверью раздался невнятный гул голосов, потом стук, топот и звуки свалки в небольшом пространстве.

— Здесь есть другой выход? — спросил Райко.

— Есть. Только я вам не покажу — все равно ведь убьете.

— Только небыстро убьем, — точно так же, спокойно и буднично, Сэйсё в дороге говорила о том, чтобы поймать рыбу в ручье или развести костер. Поэтому Пропойца еще ухмыльнулся разок, а потом вдруг понял и посерел лицом. Видно, выбор между гневом богини и монахини показался ему делом неподъемным, потому что он беззвучно зашлепал губами, не в силах ничего сказать.

Сэйсё подняла свой посох.

— А я знаю, где выход. Кинтоки, сдвинь-ка вон тот камень.

— Женщины! — напомнил Райко.

Где они — можно было и не спрашивать у Пропойцы: один из боковых отводов пещеры уже оглашали испуганные рыдания.

— Садамицу, выводи их всех, — скомандовал Райко. — Пусть те, что покрепче, несут Цуну.

Урабэ уже содрал откуда-то занавесь и перетащил на нее верного юношу. Из-под повязки у того еще сочилась вязкая темная кровь, но он порывался встать. Урабэ пришлось даже прикрикнуть, чтоб не дергался.

Девицы, которых Садамицу повытаскивал из-за грубой деревянной решетки, рыдали, кто-то даже заверещал заполошно, а между тем разбойники, видать, сочли силы, решили, что с шестью-то пришельцами как-то управятся, и стали бить в дверь чем-то тяжелым. Завалить дверь было совершенно нечем — вся мебель в пещере сводилась к дзабутонам и легким ящикам для одежды. Значит, нужно будет отбиваться, отступая — без надежды на спасение. Или…

— Тащите его сюда, — показал Райко.

Трое самураев поставили Пропойцу на колени против входа. Райко занес над ним меч. Садамицу, Урабэ и Кинтоки, взяв у бандитов луки и собрав стрелы, встали рядом со своим господином, готовые прикрывать его. Госпожа Сэйсё подгоняла женщин — кого криком, а кого и посохом. Проход, оставленный для Пропойцы, было достаточно широк — но и женщин в пещере оказалось не меньше трех десятков, а те, что несли Цуну, шли первыми и задерживали всех.

Когда последняя забилась в щель, госпожа Сэйсё прикрикнула:

— Вперед, куклы вы этакие! Вперед, и не останавливаться, пока не отойдете от выхода на расстояние полета стрелы!

После чего уперлась в камень плечом, а в стену пещеры — ногой, подналегла — и опять задвинула проход.

— Зря вы не ушли, — сказал Райко. — Они, едва до леса дойдут, потеряют себя от страха…

Не успел он договорить, как засов треснул и одна створка упала внутрь пещеры.

Трое самураев выпустили по стреле каждый — и трое разбойников, державших бревно-таран, упали. Двое других повалились под весом орудия, перегородив путь остальным.

— Эй, вы! Смотрите! — крикнул Райко, и одним ударом снес голову Пропойце.

Кровавая струя ударила вперед, когда огромное тело повалилось на пол. Райко поднял голову Пропойцы за рыжие сальные лохмы и, с трудом удерживая на вытянутой руке, сделал шаг к воротам.

— Пропойца мертв! Кто вы теперь? Что вы теперь? Вы остались без головы, как и эта туша. Так бегите же скорей, пока сюда не пришли императорские войска! Бегите и прячьтесь — потому что они вот-вот будут здесь! Неужто вы думали, что я, Минамото-но Райко, позволю кровопийцам бесчинствовать вблизи от столицы? Преступления вашего вожака переполнили меру моего терпения, но вы без него — солома на ветру. Хотите — бегите, не хотите — сгорите, как горит солома!

Они отступили. Как и следовало ожидать, в таком узком проходе задние напирали, мешая передним пробиться, а передние пятились в ужасе перед увиденным.

Райко и его четверка, стоя на границе света от факелов, отбрасывали жуткие тени, и казалось — за их спинами встали стеной полчища демонов. Голова Пропойцы в отблесках огня, с выкаченными глазами и отваленной челюстью, предстала видением адских мук, освещенных заревом Великого Пожирающего Пламени. Человек воинского сословия мог бы опомниться. Настоящий монах знал бы, что все это — лишь призраки, порожденные его собственными страстями. Разбойники не были ни тем, ни другим. Они побежали.

И очень вовремя — Райко потерял сознание.

Когда он пришел в себя, вокруг стояла тьма — хоть глаз выколи; но по свежему воздуху и шуму ветвей Райко понял, что уже не в пещере. Как-то они выбрались. Кто-то его вынес…

Он приподнялся — и голова немедленно закружилась. Обшарив пространство возле себя, Райко обнаружил ровный, хоть и не очень чистый пол, соломенный плащ, который сейчас служил ему постелью, собственные хакама в изголовье, одеяло, пропахшее дымом и телом смерда… Но не обнаружил ни меча, ни лука, ни кинжала.

— Господин? — прошептал рядом Цуна. — Вы очнулись?

— Да. Где мы и что с нами было?

— Мы в заброшенной деревне возле Оэяма. Разбойники перебиты и рассеяны.

— Кем?

— Господином Тайра-но Корэнака.

— Значит, войска все-таки послали… — Райко с облегчением откинулся на изголовье.

— По правде говоря, господин, их послали за нами. У капитана Корэнака приказ арестовать вас за сговор с Пропойцей и мятеж против Государя.

— Так мы что, под арестом?

— Вроде того.

— Вроде?

— Нас не стали связывать, только оружие забрали. Даже слова с нас не взяли, что не сбежим. Хотя — куда мы без вас?

— Как твоя рана? Не воспалилась?

— Не знаю. Госпожа Сэйсё промыла чем-то, говорит, что повезло. Голова только болит. Господин Корэнака будет в столице свидетельствовать о вашей невиновности.

Райко закрыл глаза. Болела раненая нога, дергала и ныла, не давала задремать, и мысли бегали по кругу, нерадостные и унылые.

Господин Корэнака — честный человек, доложит то, что своими глазами видел, и от себя прибавлять не станет. А значит, замять дело не удастся. Это хорошо. Потому что Пропойца — Пропойцей, а ниточка к богине оборвалась, и где теперь искать кончик?

— Только он говорит, — продолжал Цуна, — что так нельзя все же. Нехорошо. Он понимает, что у разбойников всюду уши — а так их удалось застать врасплох и все женщины остались целы. Но что бы вышло, если бы он не подоспел вовремя или если бы он в эти глупости поверил?

Нехорошо, — Райко усмехнулся. А как? А что делать, если никто не хочет знать и никто не хочет слушать?

То, что за ним отправили погоню — это наверняка происки заговорщиков. Однако в том, кого отправили, чувствуется рука господ Минамото и Абэ. Тайра-но Корэнака не из тех, кому можно отдать прямой приказ убить арестованного, а намека он не заметит — или предпочтет не заметить.

— Дочь старшего конюшего жива? — спросил он.

— Так точно, — Цуна поклонился и выскользнул в дверь. Вернулся меньше чем через минуту, ведя за руку девицу, одетую как простолюдинка — в синее и коричневое — с повязанной платком головой. В свободной руке девица несла светильник — простую плошку с точащим фитильком. Зря, подумал Райко. Я бы потом, при свете дня с ней переговорил.

Девица села на колени у ложа. Райко прокашлялся, не зная, как начать.

— Вам… известно, кто я? — спросил он.

— Да, господин. Вы начальник городской стражи, господин Минамото-но Ёримицу. Я слышала, как вы провозглашали свое имя…

Голос ее звучал глухо, словно рот был обмотан несколькими слоями ткани.

— Уже не начальник, — смутился Райко. — А ваше драгоценное имя можно ли узнать?

— Сатико, — так же безжизненно ответила девушка.

— Вам… известно, что делал ваш отец после того, как вас похитили из Столицы?

— Нет, — девица покачала головой. — Но мне остригли волосы и говорили, что отошлют ему. Еще сказали, что если он не будет послушным, ему пошлют уже мои ногти вместе с пальцами… Боюсь, что мой бедный отец погубил себя. И не только себя, верно?

Райко решил пока не отвечать на этот вопрос.

— Я… понимаю, как вам может быть тяжело это вспоминать… Но скажите — когда и при каких обстоятельствах вас похитили?

Девица вздохнула. Чувствовалось, что она не плачет лишь потому, что все слезы уже выплаканы.

— После того, как мой ребенок родился мертвым, господин тюнагон перестал приходить ко мне и не отвечал на письма. Я плакала целыми днями и думала — зачем жить? Тем временем отец решил отослать меня за город, чтобы я немного развеялась. Меня посадили в повозку, вывезли за стены. Мы ехали и ехали — за занавесками уже начало темнеть. Я окликнула возницу — где мы? — а в повозку пролез какой-то чужой мужлан и сказал, что спешить мне уже некуда… Я очень испугалась, а он кинулся на меня, и… Затем он меня связал, подъехали верхом его дружки. Меня посадили на седло, натянув на голову верхнее платье — и привезли в пещеру горы Оэ. Случилось это в Безбожный месяц, в последние дни. Сколько времени прошло — я не знаю.

Райко сглотнул.

— Сейчас уже весна, — сказал он. — Вот-вот закончатся новогодние празднества. Разве вы не чувствуете запаха пробуждающейся земли?

— Я ничего не чувствую, благородный господин Минамото.

— Простите, госпожа Сатико. Не смею вас больше тревожить. Хочу сказать только одно: ваш отец хотел бы вас видеть. Убедиться, что вы живы. А поскольку он взят под стражу и не может покинуть Столицу — боюсь, вам придется сопровождать меня в мою усадьбу.

— Что будет с ним?

— Он помогал убийцам. Но помогал не по доброй воле, а из страха за вашу жизнь.

— Вы его казните, — это был не вопрос.

— Да, — сказал Райко. — Но я поклялся ему доставить вас живой, если вы живы. И я сдержу клятву.

— Зачем я не умерла, — девица хотела было натянуть на голову верхнее платье, но Райко удержал ее за руку.

— Вы не умерли, потому что такова была ваша карма, — сказал он. — Нет смысла винить себя теперь. Молитесь об очищении души вашего отца, чтобы он мог возродиться в лучшем мире. Мужайтесь. Страдания избавляют нас от привязанности к тленному. Не вы виновны в том, что тюнагон охладел к вам, а отец оскорбился. Не вы сделали Пропойцу разбойником и убийцей, не вы подбили его и многих других искать бессмертия через кровь. Беда была вам определена в прошлых жизнях, но в жизни нынешней преступлений вы не совершили, вам не за что корить себя. Вы… Вот что, вы лучше поговорите об этом с Сэйсё.

— С вашим евнухом?

— Э-э… Сэйсё — женщина.

Рот Сатико приоткрылся. Райко был рад, что сумел пробиться через заскорузлую боль и вызвал хотя бы удивление.

— Такая сила… — прошептала Сатико.

— И быстрота, и ловкость, и ум, и сострадание. Поговорите с ней, она гораздо лучше вам поможет, нежели я.

Он притворился, что слабеет и теряет сознание — и Цуна увел девицу. В заброшенном доме снова стало темно. И снова в дверном проеме сгустилась чернота — а потом входящему передали в руку светильник. Райко увидел высокого человека в полном доспехе о-ёрои.

— Я — Тайра-но Корэнака, капитан Правой внешней стражи дворца, потомок принца Такамунэо в четвертом колене, — предпочел заново представиться вошедший. — Необычайно рад, что вы живы и высказываю сожаление по поводу обстоятельств, при которых нам довелось увидеться во второй раз.

— Я Минамото-но Райко… — да, крепко ж его ударили, чуть не сказал «начальник городской стражи».

Господин Корэнака, однако, принял замешательство не то гостя, не то пленника, за медлительность, естественную при кровопотере.

— Оставьте, — сказал он. — Как же мне не знать, за кем меня посылали?

Господин Корэнака присел возле постели, поставил каганец на пол и снял шлем. Райко не смог сдержать смеха.

— Если из повиновения выходит род Минамото, посылают Тайра. Если из повиновения выходят Тайра, посылают Минамото… Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, кто именно отдал вам приказ?

— Не будет. Приказ изволил подписать канцлер Санэёри.

Райко понимал теперь, почему Сэймэй остался в Столице… Кто-то должен был позаботиться о том, чтобы Минамото-но Ёримицу и его вассалам было куда возвращаться.

И чтобы их было кому выслушать.

— Ах, как бы мне хотелось, — мечтательно сказал капитан Тайра, — успеть раньше вас, застать этого Пропойцу в живых и обезглавить самолично! Как отец молодой девушки, я не мог успокоиться, пока этот негодяй был жив!

Райко снова улыбнулся. Прекрасной души человек, этот господин Корэнака! Когда он во главе своих людей ворвался в пещеру, где обескровленный Райко лежал рядом с обезглавленным Пропойцей — ему ни на миг не пришло в голову присвоить подвиг себе и доставить в Столицу две головы заговорщиков вместо одной! Братья Фудзивара умеют хорошо придумывать интриги — но плохо знают своих людей.

— Погодите, — Райко вдруг пришла в голову мысль. — А кто передал приказ непосредственно вам?

— Мой начальник, господин Татибана Сигэнобу, — немного удивленно ответил капитан.

Татибана Сигэнобу — человек Левого Министра… Нет, что-то не ладится. Если за приказом об аресте Райко стоят братья Фудзивара — то как они допустили, чтобы приказ пошел через канцелярию Левого Министра?

Да никак, понял Райко. Приказ исходил не от них. Левый Министр, скорее всего, написал его сам, и передал канцлеру на подпись, скрывая авторство — а тот и подписал, довольный, что удастся разделаться и с опасным союзником-свидетелем, и со слишком назойливым начальником стражи… А господин Татибана Сигэнобу не посмотрел, кому отдает распоряжение. Или наоборот, очень хорошо посмотрел и правильно выбрал. Насквозь честного человека и отца юной девицы.

— Благодарю вас, — снова сказал он.

— Нет, это я вас благодарю, — капитан поклонился Райко. — И если вы окажете мне честь, приняв мою дружбу, я буду благодарен еще больше.

— Это будет честью не для вас, а для меня, — Райко почувствовал слабость, словно его заворачивали в мокрые златотканые одежды, такие тяжелые, что не вздохнуть. — Простите, я… устал.

— Да, конечно, — господин Корэнака поднял шлем и встал. — Прислать сюда вашу храбрую четверку и брата Сэйсё, чтобы он полечил вашу рану?

Значит, Сэйсё для капитана Корэнаки — все еще «брат»… Ну ладно.

— Если вас не затруднит…

— Не затруднит. Я бесконечно вам обязан.

Ушел наконец.

Снова в дверь просунулся юный Ватанабэ. За ним вошли и остальные — Кинтоки, Суэтакэ и Садамицу. Появление «брата Сэйсё» сопровождалось постукиванием черпачка о котелок и запахом мясного навара.

Райко вспомнил пещеру и вареную девичью ногу в лапах Пропойцы… Лучше прикинуться бесчувственным, чтобы не заставили есть.

— Не спешите терять сознание, господин Райко. Вам необходимо выпить не меньше го мясного навара, раньше я от вас не отстану.

— Меня тошнит от запаха вареного мяса.

— Потерпите. Вам нужно восстановить силы.

— Разве мертвая плоть — не та же грязь?

— Не ханжите мне тут, — Сэйсё села там, где только что сидел Корэнака, достала из котелка черпачок и начала дуть на содержимое. Потом поднесла черпачок Райко и сказала: — В свой час и ваша плоть грязью станет, а теперь — еще рано. Красавчик, подержи-ка своему господину голову.

Садамицу пододвинулся вперед и приподнял голову господина. Навар, полившийся в рот, грел — но не обжигал. Райко ощутил прилив сил, но когда Сэйсё окунула было черпачок в котел второй раз, мотнул головой: не надо. Он боялся, что его сейчас стошнит.

— Нечего, нечего. Все уляжется. Всему место найдется.

Райко видел их всех, как сквозь кисею. Они были ранены тоже — но все легче, чем он. Разве что Цуна, бедный мальчик… У Суэтакэ пропиталась кровью повязка на левом плече, Садамицу как-то странно кривился на правый бок, и даже несокрушимый, казалось бы, Кинтоки изодрал все верхнее платье на перевязку дюжины глубоких порезов.

Райко сделал еще два глотка — и понял, что прилив сил был обманчивым: на самом деле ему смертельно хотелось спать. Уже не потерять сознание — а спать обычным сном, несущим выздоровление.

— Ну, спите, — Сэйсё убрала черпачок в котел и поставила котел перед Кинтоки. — Давайте, молодцы. Вам это тоже необходимо.

— Спасибо, не хочу, — насупился Кинтоки.

— Не блажи, — строго сказала женщина. — Кем ты себя мнишь, дуралей?

— Вы сами знаете, — Кинтоки опустил голову.

— Как с вами, недоверками, трудно, — вздохнула монахиня. — Случайное соединение элементов, которое мы зовем телом, вы принимаете за подлинную сущность. Смотреть на свои руки, на свои ноги и думать «я» — глупо; но много глупее при этом думать «он». Вы были связаны в прежних рождениях и в этом — но что с того? Ты все правильно сказал: отец — тот, кто дал тебе имя. А тот несчастный — всего лишь узник своей кармы.

— Вы это говорите, чтобы утешить меня, — пробормотал Кинтоки.

— Иди ты к… богине, — фыркнул Садамицу. — Если ты так переживаешь из-за того, кем был твой отец по крови, то мне лучше вовсе пойти и утопиться.

— Чего это? — изумился Кинтоки.

— Мой отец был Тайра Масакадо, — сказал Садамицу. — Почтенная Сэйсё, можно немного отвара?

— Нет, погоди… — сказал Урабэ. — Ведь было приказано казнить всех потомков Масакадо мужского пола. Как же ты…?

— Я еще не родился, когда был отдан этот приказ, — пояснил Садамицу между глотками. — Вассалу господина Садамори глянулась наложница Масакадо. Он взял ее беременной, надеясь, что родится девочка — а родился я. Мой названый отец любил мою мать и не стал казнить меня. Он велел объявить, что я девочка, и до семи лет я носил женское платье и жил на женской половине… А потом у наложницы родилась настоящая дочь. Ее записали мальчиком, а через несколько лет, чтобы окончательно запутать дело, меня под ее мужским именем отдали в сыновья к вассалу господина Тада-Мандзю, самураю Усуи. Так что мне по записям — тринадцать лет, а ты, Кинтоки, в хорошей компании.

А что сказать мне? — подумал Райко, — сыну господина Тада-Мандзю?

— Почтенная Сэйсё права, — проговорил он уже почти непослушным языком. — Мы есть то, что мы делаем. С тем, что есть, и с тем, что принесли из прошлых рождений. Ешь, Кинтоки. Ты мой вассал, тебе нужно восстановить силы.

Кинтоки больше не отказывался — выхлебал два черпачка и передал Цуне. Затем лекарственное питье перешло к Урабэ, и тот спокойно пригубил. И то: уложив с десяток человек, трудно сильней испортить себе карму отваром из… а кстати, из кого?

— Не морочьте себе этим голову, — посоветовала Сэйсё. — Есть можно всё, кроме отражения луны в воде. Если вам так уж неймётся, то я скажу: это была змея. Они и на вкус хороши, и больным полезны. Мясо легкое, но плотное, а силы в нем много.

— Змею, наверное, даже святым можно, — задумчиво сказал Цуна.

Райко закрыл глаза — и его унесло тут же.

На следующий день его несли на носилках, а поскольку с отрядом Тайра-но Корэнаки были раненые и девицы, освобожденные из пещеры Пропойцы, двигалась колонна крайне медленно, и, хоть выступили они затемно — только на закате подошли к деревне, где Райко и его люди оставили коней.

Райко уложили в доме старосты и даже отыскали ширму, чтобы отгородить его постель. Четверо самураев пребывали при господине неотлучно, хотя оружия ни ему, ни им так и не вернули.

— Тут я вас, пожалуй, покину, — сказала преподобная Сэйсё, заглянув к Райко попрощаться. — Некоторые из этих несчастных хотят уйти со мной в обитель. Господин Корэнака не возражает.

— Среди них есть дочь старшего конюшего тюнагона Канэиэ?

— Она проследует с вами. Но мы обе были бы крайне благодарны, если бы после свидания с отцом вы и ее отправили ко мне.

Райко кивнул — и Сэйсё исчезла почти тут же, не дав и попрощаться с собой толком.

На другой день бывший начальник городской стражи настоял на том, чтобы въехать в Столицу верхом и в полном доспехе. Пусть его ждет арест, разжалование, ссылка и даже казнь — но он не покажется перед людьми беспомощным и жалким.

День выдался теплым, солнечным. Райко ехал во главе процессии, рядом с господином Корэнакой. Тот не тревожил его расспросами. Он был человек простой, сделанное дело почитал ясным, а заслуги Райко — неоспоримыми. А Райко думал о том, что какой-нибудь доброжелатель, фальшивый — или даже настоящий — мог уже давно отправить гонца к его отцу. И что толку избавлять столицу от разбойника, если она из-за этого сгорит?

Ехать оказалось не так трудно, как думалось поначалу — конь был прекрасно обучен и хорошо слушался узды, почти не требуя управлять ногами. Если пройти весь путь до столицы без особой спешки, но при этом и не мешкая, с двумя-тремя остановками на отдых для женщин и раненых, то как раз к вечеру и успеем. Может быть, подумал Райко, опередим отца — даже если гонец уже послан…

Однако в первой же деревне под столицей вышла непредвиденная заминка: отряд обступили так, что копьеносцам пришлось расталкивать толпу, люди наперебой кланялись и чуть ли не одежды подстилали под копыта коней. Загадка поведения поселян разрешилась быстро: господин Корэнака сразу же после победы над Пропойцей послал нарочного в столицу самым скорым порядком, а тот, останавливаясь для того, чтобы напиться и напоить лошадей, не смог не обронить двух-трех слов.

Пропойца, оказывается, был долгие годы сущим адским наказанием для поселян. И когда они узнали новость от казенного человека, то сперва даже не поверили. Но при виде процессии последние сомнения рассеялись, и радости не было предела. Оно и понятно — в столицу Пропойца только наведывался, да тихо, тайно, в одиночку. А вот окрестные деревни его и его молодцов видали много чаще — и защищаться им было нечем.

Райко и его четверку чествовали как спасителей. Слухи об их столичных подвигах уже успели добраться и сюда. Нашлись и родичи одной из спасенных девушек — однако Райко ожидал от них несколько иного поведения. На девушку смотрели как на выходца с того света. Хотя в определенной степени так оно и было — прежде из пещеры Оэ никто не возвращался.

Надо будет потом проверить, как она, — подумал он.

То же самое повторилось и при въезде в столицу — поклоны, приветствия, чествование, как будто и не было тайного отъезда, почти бегства… Перед воротами Расёмон снова пришлось остановиться: толпу-то копьеносцы могли бы растолкать, но не станешь ведь расталкивать процессию дворцовых чиновников во главе с помощником Левого Министра господином Татибана Сигэнобу?

Райко уже устал удивляться, и сил всех оставалось только на то, чтобы произносить положенные слова. Ему бы радоваться, что все так обернулось, но на сердце было черно.

— Господин Минамото, — зашептал в самое ухо капитан Тайра, — Необходимо спешиться и преклонить колено.

Беспокойство капитана было вполне понятно: он сомневался в том, что Райко сможет хотя бы спешиться. Райко, однако же, смог. И даже колено преклонил. И даже большую часть речи господина помощника Левого Министра выслушал.

А потом просто лишился чувств.

* * *

Очнувшись, Райко долго лежал, глаз не открывая и никак не показывая, что в себя пришел. Ему ничего не хотелось сейчас — лежать бы так, в сумраке внутренних покоев родного дома, узнаваемого даже по запаху. Дать отдых телу и разуму…

Да не вышло. Господин Минамото-но-Мицунака голос понижать не привык.

— Это что такое, болван? Это придворное платье, по-твоему? Этот куцый хвост — шлейф? Да знаешь ли ты, смерд, что государь изволил мне пожаловать четвертый придворный ранг, а сыну — пятый?

Надо же, подумал Райко.

— Не извольте гневаться, сиятельный господин, — послышался голос портного, — но длина шлейфа как раз соответствует четвертому придворному рангу. Извольте сами убе…

Хлоп! Вздумавшего возражать простолюдина прервали ударом веера. Веер — штука легкая, но тяжела рука у господина губернатора Сэтцу…

— Слушать ничего не желаю, а желаю видеть здесь платье, подобающее чиновнику четвертого ранга!

— Но сиятельный господин…

— Немедленно.

Райко попытался встать — но по телу тошнотворная слабость разлилась. Тогда он просто позвал:

— Отец!

Шум раздвигаемых фусума, звук шагов — легких; невысок и легок в кости господин Тада-Мандзю. Райко приподнялся на локте, чтобы приветствовать отца не совсем уж лежа.

— Ну что ты, не вставай, — господин Мицунака сделал жест веером, услужливая девица тут же проскочила у него под рукой, села в изголовье Райко и начала обтирать ему лицо и шею влажной тканью. Сам господин Мицунака устроился справа.

— Набирайся сил, поправляйся. Послезавтра мы должны явиться во дворец — а эти мерзавцы еще платье не сделали.

— Они сделают, отец. Мне люди, разбирающиеся в тонкостях церемониала, обещали проверить и проследить.

И вот это — чистая правда. Обещали.

Отец смотрел на сына, сын — на отца. Снизу вверх, как не смотрел уже четыре года — в шестнадцать он отца перерос. В усах и аккуратной бородке господина Мицунаки прибавилось седых волосков, или Райко лишь показалось так?

— У тебя родился еще один брат, — сказал господин Мицунака. — Я не хотел сообщать письмом.

— Поздравляю, батюшка, — улыбнулся Райко.

— Если боги будут немилостивы ко мне — ты должен будешь стать ему отцом.

— О чем это вы говорите, батюшка? Вы проживете еще долгие годы.

— Иногда все выходит не так, как думается.

Грудь Райко стиснуло беспокойство.

— Я не понимаю вас.

— А что тут понимать? Ты сегодня герой, тебя славит на улицах чернь и воспевают во дворцах приглашенные девки — а что было бы, если б тебя там убили? Твоя голова торчала бы на пике рядом с головой этого дьявола Пропойцы. Как говорится, победитель — опора трона, проигравший — вор вне закона.

— Я полагал, что оно может так обернуться, отец. Но я думал, что раз в столице нахожусь я, это ко мне могут оказаться немилостивыми боги.

Отец посмотрел на него как на дурака. Действительно, дурак. Род мятежника весь подлежал наказанию — и хорошо, если их ждало просто разжалование и ссылка.

Дурак-то дурак… только стены вокруг — бумажные.

— Отец, не изволите ли вы… состоять в переписке с господином Левым Министром?

— А кто, по-твоему, устроил мне должность Правого конюшего? — усы господина Мицунаки приподнялись в улыбке. — Ах, надавать бы тебе по шее за то, как ты испортил ему жизнь. Радуйся, что ранен, а то непременно я бы тебе накостылял.

— Пятым рангом я обязан ему же?

— Нет, — покачал головой господин Мицунака. — Пятый ранг и должность лейтенанта Ближней охраны тебе присвоены по ходатайству императрицы-матери. Чем это ты ей так услужил?

— Не знаю, отец… — Райко полагал, что это благодеяние излилось на него из другого источника. — А ошибиться не хотел бы. В любом случае, наверняка скоро придет в гости человек, который может это объяснить. Ну, или письмо принесет хотя бы…

— А зачем тебя зовут во дворец — ты также не знаешь? — господин Мицунака достал из рукава ароматную бумагу цвета мурасаки.

Райко вчитался — знаки поплыли у него перед глазами. Это было приглашение на аудиенцию у государя, написанное женской рукой.

— И кстати, — на свет появился еще один листок, на сей раз белый. — Кто это тебе пишет любовные письма?

Райко с великим почтением сложил лиловый лист и вернул отцу — а белый развернул с трепещущим сердцем.

Райко улыбнулся и попросил прислужницу подать письменный прибор. Нечасто бывало, чтобы ответные строчки пришли к нему сразу — но сегодня они словно родились на кончике кисти сами собой:

— Ну, раз ты взялся сочинять любовные вирши, — хмыкнул господин Тада-Мандзю, — то о здоровье твоем я не беспокоюсь. А кто она, кстати?

— Вы удивитесь, батюшка… но я сам еще не знаю.

 

Свиток 5

Минамото-но Хиромаса несет стражу в покоях Государя; Небесная Четверка играет в го

Райко и не представлял себе, как скучен и долог день придворного. В отцовском доме всегда находилось дело, с утра до ночи день был набит событиями, как стручок горошинами, а уж на службе Райко и вовсе забыл, что такое скука.

Тут же… длинные церемонии по каждому поводу, жесткий, навеки заученный порядок движений, разговоры через ширму, тяжелое платье, в котором ни рукой, ни ногой не двинуть, и даже речи похожи на лакированные новомодные шапки: так много в них изящества и пустоты.

Вдобавок — у Райко не заживала нога. Даже у Цуны выбитый глаз уже затянулся, а Райко каждые две стражи приходилось уединяться в небольшой каморке, что отвели ему в гвардейских казармах — и перевязывать бедро, щедро умащивая ногу сакэ и ароматными маслами, чтобы зловоние не осквернило Государевых ноздрей.

А Государь и днем часто призывал к своей особе лейтенанта Минамото, ночами же вовсе от себя не отпускал. Райко обязан был находиться подле государева ложа и быть готовым на случай, если призрак начальника податного ведомства вдруг явится снова мучить Сына Неба.

В прежние времена часто бывало так, что духи усопших, не находя покоя в стране корней, возвращались досаждать живым. Но потом появились буддийские монахи, которые смогли втолковать мертвецам, что после сорока девяти дней блуждания по дорогам тьмы надобно заново рождаться в одном из шести миров, а не шататься туда-сюда, натаскивая лишней скверны в мир живых. Разумные покойники этим наставлениям внимали и радостно уходили перерождаться — потому что даже в мире голодных демонов, по слухам, жить было много веселее, чем в стране мрака. Самых бестолковых либо те же монахи, либо мастера Пути Света и Тени укрощали силой.

Начальник податного ведомства был духом на редкость противным и злым, даже преподобный Рёгэн не смог ему доказать преимуществ перерождения над унылым существованием в виде неупокоенного призрака. Является и является во дворец, словно ему тут проса насыпали. Казалось бы: ну обошла тебя судьба, не привелось носить Драконовых одежд — однако же в этом мире жизнь твоя была спокойна и полна всяческих благ; так не лучше ли, как все приличные люди, переродиться? Глядишь, и возродился бы в цветке лотоса — ничем не хуже императорского дворца! Однако по всему выходило, что начальник податного ведомства принц Мотоката слишком сильно был привязан к миру пыли.

Еще когда государь Рэйдзэй изволил обретаться в утробе матушки, его дед, Великий Министр Кудзё, пригласил принца Мотокату коротать в компании ночь старшего металла и обезьяны. Затеяли игру в кости. Господин Кудзё сказал:

— Если ребенок, которого носит во чреве моя дочь, — мальчик, пусть выпадут две шестерки! — и бросил кости.

И разве не выпали шестерки с первого же раза? Тут все кинулись поздравлять и чествовать Великого Министра — кроме принца Мотоката, который понял, что императором ему уж не бывать. И чего он так злился, спрашивается? Ведь даже если бы принц Нарихира родился девочкой, то ведь после него были еще принцы Тамэхира и Морихира, выходит — никак не могло случиться, чтобы глава податного ведомства сделался однажды Государем. Зачем же так изводить себя? И при жизни-то он не очень хорошо держался, после смерти же вконец соображение потерял.

Однако Райко, хоть и провел в государевой опочивальне тринадцать ночей с луком наготове, министра-безобразника так и не увидел. Наверное, тот успел где-то наслушаться о подвигах юного Минамото — не то от других призраков, не то еще где-то — и не хотел изведать, каков на вкус серебряный наконечник стрелы в тринадцать ладоней.

Надо сказать, что Райко этой частью своей службы тяготился менее всего. По ночам он чувствовал себя полезным — даже в отсутствие призрака — уже хотя бы потому, что Государь, нервный и дерганый юноша, при нем успокаивался и засыпал с улыбкой на бледных губах.

Первое свидание с Государем удивило Райко. Юный Рэйдзэй мало походил на того Тэнно, которому подобали почтение и поклонение. Лицо у Государя было узенькое, и будь он человеком обыкновенным, Райко непременно подумал бы — «как у мышонка». Передние зубы, желтые и много крупнее соседних, усугубляли это сходство. И усердное пользование пудрой не могло скрыть желтоватого оттенка кожи. Все придворные пудрились немилосердно — как видно, для того, чтобы не смущать юношу. Райко тоже приходилось пудриться во время дневных страж.

В первый день своего пребывания во дворце Райко был подавлен великолепием, а четверка и вовсе не знала, на земле она все еще или уже на горе Хорай среди бессмертных. В сам дворец их, понятное дело, не пустили — но даже дворик перед Дворцом Прохладной Свежести, куда их привели, потрясал сердце и душу. А что сказать о платьях придворных, о многоцветных рукавах из-под занавеси, за которой укрылись женщины, о великолепии ширмы, скрывающей лик Государя! Райко и так-то был неважным рассказчиком — а тут и вовсе чуть не потерял лицо от смущения. У всех остальных языки присохли к гортани, губы окаменели. Положение спасли младшие принцы, которые начали задавать вопросы с такой детской непосредственностью, что Райко разговорился, а за ним и другие набрались духу, под конец же разошлись так, что Цуна и Кинтоки в лицах представили питейный поединок Пропойцы и Сэйсё.

Государь огорчился, узнав, что Райко из-за ранения не может участвовать в состязаниях конных лучников — но потребовал, чтобы тот показал свое искусство пешим. Что поделаешь, слово Государя — закон. Райко стрелял по шапке, поставленной как мишень, потом — в персики, нарисованные на веере, потом — пускал стрелу сквозь яшмовое кольцо, что держала на шнурке юная прислужница. Государь пришел в такой восторг, что не отпустил Райко даже домой за вещами — приказал оставаться с ним весь день и всю ночь, а вещи принесут потом.

Прислуживал ему Садамицу. Райко предпочел бы оставить при себе Цуну, но ему дали понять, что кривой паж во дворце неуместен. Садамицу же был хорош собой, ловок и, несмотря на сомнительное происхождение, весьма хорошо воспитан. Его общество да письма от таинственной незнакомки — вот и все, что скрашивало Райко томительные луны и дни дворцовой службы.

И чем дальше, тем больше казалось ему, что они не выиграли — а проиграли, только бескровно. Продолжать расследование без него у четверки не было никакой возможности. Защитить Тэнно от интриг — тоже. Получалось, что в куда более низкой должности и на улицах города Райко мог куда больше, чем сейчас. Кажется, он добрался еще до одной причины, по которой оба его старших друга и не пытались сделать карьеру.

Райко дважды получал от Хиромасы приглашения во дворец Кокидэн и приходил выпить с другом-наставником. Оба раза между ними происходили весьма содержательные беседы, в ходе которых Хиромаса мягко разъяснял Райко его последние промахи и наставлял о том, как их исправить — но ничего более важного сказано не было.

Сэймэя во дворец не приглашали. Последнее его появление было тайным, и, как все тайные визиты, вскоре стало скандальным. Насколько Райко сумел понять, именно Сэймэя следовало косвенно благодарить за неожиданное возвышение — но хотел ли Сэймэй сделать Райко пленником дворца? А с другой стороны… от призрака ли он хранил покой Тэнно? И может быть, само присутствие Райко в покоях императора мешает свершиться злому?

Кому выгодно было скрыть за чествованиями победы над Монахом-Пропойцей вопрос о таинственной богине и ее служителях из народа цутигумо? Кто был тот луноликий они с повадкой вельможи, которому Цуна отрубил руку? Следы вели в усадьбу Хорикава, где проживали братья-министры и малолетний принц Морихира. Одного из братьев постоянно видели во дворце, другой же все время недужил. Что болит у недужного брата? И человек ли второй? Он ездит по городу белым днем — но что с того? Ведь они, прожив долгий срок, могут без страха выходить на солнце, подобно тому как лиса, отрастив девятый хвост, получает возможность обращаться в человека, не прибегая к сложному колдовству.

Райко как-то мельком увидел господина Великого Министра за игрой в хамагури. Обе руки у господина были на месте, а играли поздней ночью. Райко вглядывался в белое лицо — и порой ему казалось, что это он и есть, демон с проспекта Судзаку, в другой же раз — нет, ничего общего. Белые лица здесь у всех, у всех наведенные черные брови, и у большинства в движениях — отточенное совершенство…

Подступал вечер. Райко сменился со стражи и намеревался час-другой вздремнуть в своей каморке перед ночным вызовом к государю. Ожидавший его Садамицу с почтением подал рис, печеные грибы и сакэ, а затем — письма.

Надо сказать, что с тех пор как весть о подвиге Райко по столице пронеслась, ему начали писать дамы. Только вот отвечать им почему-то не хотелось. В чем причина, Райко не понимал, а посоветоваться ему было не с кем — его люди сами были в таких делах неопытны, а ответ господина Хиромасы Райко мог себе представить и так.

Райко перебрал ворох разноцветной бумаги и с бьющимся сердцем выдернул из него голубенький листок, надписанный знакомым уже почерком.

«Сколько уже раз я в волнении и трепете ждала от вас ответных писем! Но поверьте, ответа на это письмо я с особенным волнением буду ждать, потому что намереваюсь сообщить вам тайну, которая для вас, может быть, уже не тайна. Но если вы прежде не догадывались, прошу вас — помилуйте несчастную, которая, еще вас не зная, но уже любя, решилась на страшное дело, когда ваш слуга принес моей соседке письмо от вас. Дама Кагэро считается третьей красавицей в Столице, и я в ее тени — как маленький побег в тени цветущей павлонии. Вы бы и не заметили меня, появись я с нею радом. Да вы уже давно поняли, наверное — я не та, за кого выдаю себя. Ах, как страшно мне это писать — видите, поплыла тушь, у меня дрогнула рука? Наверное, добравшись до этого места, вы скажете себе: что за девица: бесцеремонная, да еще и неряха! Надо бы перебелить это письмо — но поверьте, я не в силах дважды заставить себя вывести эти слова: я не та, за кого себя выдавала. Это ужасно. Я читала ваши пылкие признания даме Кагэро и думала — это краденое, это мне принадлежать не должно. Если вы теперь отвергнете меня — я, наверное, все-таки не умру от печали, и моя боль будет не более чем заслуженной карой за мой грех, но все же утром, спрашивая себя „зачем жить“, я не смогу дать себе иного ответа, нежели „для отца“. Поверьте, если меня и можно оправдать — то разве только тем, что не праздное любопытство толкнуло меня на этот шаг, а моя к вам любовь.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Умоляю вас, каким бы ни был ответ — дать его как можно скорее. Если вы меня отвергнете — а я знаю, что так и будет, вы ведь влюблены в даму Кагэро — это все же лучше, чем мучиться неизвестностью.

Весенний снежок в тени павлонии…»

Бедная барышня. А все из-за того, что он решил продолжать игру и не сказал прямо, что разгадал ее обман. Но больше он уж не будет ее морочить.

— Садамицу, дай письменный прибор.

— Вы бы поели сначала, — вздохнул самурай.

Пока Садамицу растирал тушь, Райко, не чувствуя вкуса, опустошил поднос, а потом тщательно вымыл и вытер руки. Приготовил листок бумаги. Взял кисть. Бросил мимолетный взгляд на рассыпанный ворох цветных листков, улыбнулся и начал:

«Получив ваше письмо, я не посмел упрекать вас ни единым словом, но упрекал единственно себя — за жестокость. Я уже давно понял, что отвечает мне не дама Кагэро — и должен сделать встречное признание: переписку с нею я затеял не от большой любви, но от большой глупости.

Сейчас передо мной рассыпаны письма, подобные летним цветам и видом и ароматом. Не так давно я читал их — но теперь могу, не раскрывая, предсказать, что в любом из них, не хуже Абэ-но Сэймэя. Они составлены по правилам хорошего тона и полны самых изысканных стихов — и оттого все одинаковы. Ни одной из дам не пришло бы в голову написать о лягушке в пруду — потому что сейчас еще весна, а о лягушках должно писать летом. Но самое главное — ни одна из них не писала мне тогда, когда я был еще безвестен, и милость Государя не пролилась на меня подобно солнцу. Когда я рискнул обратить свои слова к прославленной даме Кагэро, я был похож на них. Меня привлекала не душа человека, но земная слава. Несомненно, дама Кагэро обладает прекрасной душой, ибо ее стихи полны и чувства, и благородного изящества — но я, хоть и облечен по высочайшей милости в придворные одежды, остался в душе не более чем простым камешком в опоре хризантемового трона. И внимание девушки, к этому простому камешку, а не к парче, в которую он завернут, обращенное, мне много ценнее снисхождения прославленной красавицы, даже такой, как дама Кагэро.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Последние две строчки были более чем смелыми, но Райко уже понял, что имеет дело с дочерью воина, заслуживающей только откровенности. Что ж, ему давно намекали, что пора бы жениться. Жене человека из воинского рода пристали и ум, и честность, и отвага. А ведь для того, чтобы написать ему первой, этой отваги потребовалось немало. Человек злой или неловкий мог бы не только посмеяться над ее чувствами, но и жизнь ее разрушить…

Райко свернул письмо и сложил его в рукав. Письма от дамы Снежок приносил юный куродо — а ответные письма Райко тихонечко передавал одной девочке-пажу, очаровательному созданию лет двенадцати. Садамицу попытался как-то проследить за куродо, но не преуспел: юноша скрылся в воротах внутреннего круга стен Запретного Города, куда Садамицу не пускали. Перехватывать же мальчика силой Райко запретил: если и без того скоро все выяснится, зачем расстраивать девушку грубым обращением с ее слугами? Если бы Райко не был почти намертво привязан к особе Тэнно, он бы давно уже узнал все и так, не обижая верных слуг дамы. Хорош бы он был начальник городской стражи — в маленьком квартале юную барышню не найти…

Впрочем, и дворец был очень маленьким кварталом. Райко, едва разобрался что к чему, сразу понял, что дама Снежок служит в ведомстве Касикодокоро, хранилище Трех Священных Реликвий. Он давно бы разгадал, кто она — если бы в Касикодокоро пускали мужчин или фрейлины оттуда чаще выходили во дворец Сэйрёдэн. Но именно в своем нынешнем положении Райко имел больше возможностей попасть в хранилище, даже больше, чем господин Хиромаса. Ведь Государю доступ туда был постоянно открыт, а значит — и его телохранителям. Конечно, не в самое сердце священных покоев, не туда, где Три Сокровища хранятся со всем возможным тщанием — но ему-то туда и не нужно…

А не намекнуть ли Государю этой ночью помолиться возле Трех Святынь? — подумал Райко, и тут же ужаснулся этой кощунственной мысли. Даже поэт Аривара, похитивший девственность жрицы из Исэ, не дерзнул использовать для этого чужое благочестие. А уж тем паче — благочестие самого Сына Неба.

Помилуй меня, Богиня! — взмолился он молча. — Помилуй меня, Будда Амида!

Нельзя мне здесь жить и воздухом этим дышать. С каждым днем кровь моя во мне меняется, все стены вокруг хрупки и прозрачны — и не осталось на свете такого, о чем я не мог бы подумать. И скоро ли придет час, когда я на мысли не остановлюсь?

Помилуй, Будда Амида.

Помилуй, Будда Амида.

Помилуй нас всех, несчастных и жестоких глупцов…

— Господин Райко… — юная прислужница, проходя мимо, как бы случайно обронила веер. Райко поднял. Письмо перешло из рукава в рукав. Девочка подняла на Райко глаза и хихикнула почему-то.

Во дворце его начали звать по имени — либо чтоб не путать с потомками государя Дайго, носившими ту же фамилию, либо оттого, что так звал его Государь. Он никогда не говорил «Минамото» или «лейтенант». Только «Райко». И это что-нибудь да значило…

Что ж. Помнить, что у тебя есть имя — и не только родовое, но и свое, собственное — не самый дурной способ удерживать руку над бумагой. Райко провел ночь так, как уже привык проводить последние ночи: до Часа Быка отвлекая Государя разговорами от ночных страхов, после — читая наизусть сутры и китайские стихи, чтобы не уснуть.

В Час Дракона его сменили. Райко уже привык, что с ним, выскочкой, новые товарищи по гвардии не хотят переброситься даже словом. Он знал, что нрав государя переменчив. Что ж, будем надеяться, что здесь он нашел нечто более постоянное, чем высочайшая милость. А спесь… можно было бы спросить — кого из них не только Сын Неба, но и город называет по имени? Но спрашивать не хотелось. Потому что с удовольствием променял бы все это на то, чтобы не знать. Чтобы не чувствовать себя беспомощным. Чтобы не видеть тени на стенах и не спрашивать — которая. Он спешил. Он знал, что его наверняка ждет новое письмо — травяной узор легких, воздушных знаков на бумаге, пахнущей померанцем.

Когда он проходил вторые ворота, его окликнули.

— Господин Райко!

Обернувшись на голос, юноша низко поклонился. Тайра-но Корэнака, что за встреча…

— Необычайно рад предстать вашим очам.

— Взаимно, — Тайра, как старший, ответил легким кивком. — Счастлив видеть вас в добром здравии. Вам просили передать письмо.

Еще не раскрыв, Райко увидел, что оно от мужчины.

— Господин Татибана-но Сигэнобу, — сообщил Тайра. — Приглашает вас и вашего батюшку на празднование рождения своего младшего сына. Я тоже имею счастье быть приглашенным. Праздник состоится в это полнолуние.

— Такая честь, — Райко развернул письмо, где в формальных выражениях сообщалось то же, что на словах передал Тайра. — Ответа требуют немедленно?

— Да. Пройдемте в помещение, вам подадут письменный прибор.

Райко потер подбородок.

— Я в затруднительном положении. Государь желает видеть меня при своей особе каждую ночь, и до сих пор не давал мне отпуска.

— Поверьте, это можно будет уладить, — Корэнака улыбнулся. — Вы не единственный страж во дворце. К тому же, вам нужен отдых. Ваша рана все еще болит, как я вижу.

Райко опустил глаза.

— Я был так несдержан?

— Напротив. Поэтому я и догадался. Если бы она не болела, вы бы не держались так строго и позволили себе немного расслабиться.

Райко складывал в мыслях подобающий ответ… и думал, что человек, которому он обращается, скорее всего, спас ему жизнь. Ему и его людям. И, судя по приглашению, сделал это намеренно. И сейчас, наверное, чего-то от Райко захочет. Впрочем, может быть, он зря заранее думает о господине Татибана-но Сигэнобу плохо. Ведь не только господин Хиромаса с друзьями видят, что идет беда. А если сейчас при дворе и есть кто, явным образом не замешанный в делах нечисти — так это он, Райко. И значит с ним могут искать встречи и союза и бескорыстно. Вернее, не имея другой корысти, кроме пользы дела.

Все бы хорошо, если бы этот праздник не был назначен на полнолуние. В полнолуние нельзя оставлять Государя.

Ну что ж, пока время есть — можно и с господином Хиромасой переговорить… А там, если что, Сын Неба просто передумает и захочет удержать Райко на ночь при себе — а сделать такое проще простого. А слово Государя — закон.

— Я могу обещать за себя, — сказал Райко. — Но не за Государя.

— Воля Государя — превыше всего. И все мы люди службы. Само собой разумеется.

Райко дождался поданного слугой письменного прибора и написал то же, что объяснил только что Корэнаке — но в более цветистых выражениях. А затем откланялся и направился в свою каморку. Нужно было переодеться, отправить Садамицу с письмом к Хиромасе и лечь спать.

Это тоже было новым в его жизни — возможность посоветоваться с кем-то, возможность полностью положиться на чей-то совет. Не принять как приказ, а быть уверенным, что все сказанное или написанное тщательно обдумано и что советчиком движут лучшие намерения.

Пахнущее померанцем письмо Садамицу принес одновременно с ответом Хиромасы. Райко нетерпеливо развернул его первым — и на колени ему выпал мешочек с толчеными травами.

Дама Снежок писала, что, хотя оба они стерегут сокровище и не могут распоряжаться собой так свободно, как им хотелось бы (Райко улыбнулся), ей все же удается несколько раз в день видеть его, когда, направляясь в государевы палаты, он проходит мимо Найсидокоро. Если бы он остановился у южной веранды, направляясь на службу — они могли бы поговорить, потому что дама Снежок как раз сменяется со службы. Она узнала, что раненая нога до сих пор причиняет ему страдания — и передает это лекарство, которое научила ее готовить мать…

Лекарство… лекарство как раз можно попробовать — сегодня или завтра днем. Днем, потому что неизвестно, как подействует на него непривычное средство.

А вот в покоях Господина Осени все уже привычно. Уютно, спокойно. Безопасно. Наверное, не только Райко так чувствует. Наверное, и снаружи кажется, что отсюда никто не может ждать беды. Сидит себе сверчок в бамбуковой клеточке, играет. Никто его не ловил, сам он клеточку сложил, сам залез — и ничего ему не нужно, только чтобы музыка была, да чтоб эту музыку кто-то слушал. И так оно и идет, день за днем, круг за кругом, пока… бывают ли сверчки-оборотни? Бывают, как не быть? Все на свете бывает.

Однажды Райко эту мысль господину Хиромасе чуть не высказал. Удержался, к счастью. А удержался потому, что подумал — а вдруг музыка для хозяина и правда важнее и дороже всего остального, того, что сам Райко считает нужным и настоящим? И не прав ли хозяин, если так? Кто знает, какую траву и где выталкивает к небу вовремя сыгранная мелодия?

Поэтому он слушал, не прерывая, молча потягивая сакэ, и даже когда хозяин отнял флейту от затвердевших уст, не поторопил его вопросом.

— Ловушка ли это? — переспросил Хиромаса, бережно оборачивая флейту в шелковый платок. — Может быть. Чем дольше я в этом деле, тем больше мне кажется, что здесь столкнулись даже не две, а три игры. Или даже не игры… Представьте себе, что двое ведут партию в го, но время от времени оба отвлекаются на пение птицы в саду или детский смех — а тем временем чья-то невидимая рука меняет местами черные и белые фишки на доске. Игроки возвращаются к игре — и каждый замечает подлог, но уверен, что невидимая рука смешала фишки в его пользу, и продолжает игру, улыбаясь в рукав. Но кто этот третий игрок, смешивающий фишки?

— Богиня, — уверенно сказал Райко.

— Может быть. Но я не уверен. Если бы она могла думать так и играть так, ей бы не понадобилось столько детских ухищрений… Я бы скорее подумал, что это кто-то слабый и небольшой пытается управлять силой, много более могущественной. Но я могу и ошибаться.

Райко вдруг почувствовал что-то… не вдохновение, не внезапный проблеск в сознании — а что-то вроде легкой щекотки ума.

— Мы исходим из того, что богиня сильна и могущественна, — сказал он. — Но разве «Писания о древних делах» не говорят, что она утратила свое могущество? Она может быть слабой. Даже беспомощной — по своим, по божественным меркам…

— Может. Но по человеческим меркам она очень сильна… Вы хотите сказать, что она действует как слабый игрок, потому что для себя, в своем собственном представлении — она беспомощна?

— Да, наверное. Почтенный батюшка Сэймэя разбил племя Земляных Пауков силой оружия — и она не смогла защитить свой народ. Вряд ли с тех пор она стала сильнее.

— Но у нее есть прямая власть — сила убить кого угодно, возможность овладеть разумом человека…

— Видимо, не всякого человека. Например, на господина Сэймэя она ни разу не покушалась. Да и на нас пятерых — тоже. Решилась только когда Цуна один остался.

— Если бы это было так, она не смогла бы оседлать братьев Фудзивара.

— Ей достаточно было оседлать одного: Великого Министра. Посмотрите сами, — Райко схватился за кисть и начертил на первом попавшемся клочке бумаги знак «глициния». — Девять лет назад Великий Министр заболел и, как говорят, чуть не умер. А если умер, как рассказал на допросе старший конюший господина тюнагона? Если богиня, пользуясь своей властью над мертвыми, вернула его с того света — но вернула оборотнем? Тогда выходит, что теперь братьям Фудзивара некуда деваться. В этой столице, в этом дворце ничего нельзя сделать по-настоящему тайно. Они не могут призвать монахов и изгнать демона, боясь, что правда выйдет наружу и на имя Фудзивара падет тень. А убить… Не такое это простое дело — убить родного брата. Кем бы он ни был. Кровь — не вода, господин Хиромаса.

— Но и сдаться нечисти — не такое простое дело.

— Сдаться проще, — покачал головой Райко — Кроме того, если они все обладают тем же даром, что и богиня — очаровывать людей…

— Мне бы хотелось верить, что богиня слаба, — проговорил Господин Осени. — Хотя вам как раз этот ответ не понравится, потому что он будет значить, что нынешнюю нашу беду одним ударом меча не поправить. Но мне хотелось бы верить, что она слаба, потому что нам здесь достаточно и человеческого зла.

— Тогда у нас действительно три игры на доске. Игра господ Фудзивара, игра Левого Министра и игра Богини. Причем господа Фудзивара полагают, что Богиня играет на их стороне…

Райко вдруг задохнулся от догадки. До сих пор он представлял господина Левого Министра только возможной жертвой братьев Фудзивара, которые разочаровались в хилом и болезненном Рэйдзэе и хотят возвести на трон принца Морихира в обход старшинства, устранив с поля клан Минамото, потомков государя Дайго. Но если господин Левый Министр ведет свою игру… то кто может быть замешан в этой игре?

— Господин Хиромаса, а не думали ли вы о том, что игры может быть не три, а две. Или, вернее, одна? Что тот, кто движет тайно шашки на доске — он и подбил игроков начать партию?

— И какова же его цель?

Райко почувствовал, как кровь отливает от губ.

— Отомстить за народ цутигумо. Погубить династию. Погубить Столицу.

— А не получить обратно то, что было потеряно?

— Нет… может быть. Без нас — без закона, без силы, что посылает войска, может быть.

Райко внезапно с огромной остротой ощутил всю непрочность мира. Из чего состоит Поднебесная? Из Столицы и провинций. И если взять сто человек в каждой провинции, то девяносто восемь не беспокоятся ни о чем, кроме своей земли или своей торговли. Они просто не заметят, если Столицу снесут с лица земли, династию потомков Сияющей Богини заменят династией Богини Земляных Пауков… а впрочем, зачем и династия? Достаточно бессмертной жрицы… вечно юная, вечно обновляющаяся, как луна — чего еще желать? Если боги это допустят, разве не достаточно того людям? И что с того, что она питается кровью — разве кугэ не делают того же? Может выйти и так, что горя станет меньше.

— Но сначала, — проговорил он, — должна случиться усобица, в которой кугэ и воины обескровят друг друга. Выживших можно будет купить или запугать…

— Или уничтожить.

— Да, — согласился Райко. — Тем паче, что пища нужна всегда.

Он вскочил — и рана тут же заставила его замереть в нелепой позе.

— Мы должны найти и убить богиню. Мы должны это сделать. Если она исчезнет — кугэ своей природы не изменят и не перестанут сталкиваться лбами… но их хотя бы больше не будут тянуть прямо к обрыву. Если случится беда, она произойдет по человеческой вине.

— Я не сомневаюсь в необходимости с этим совершенно нестерпимым положением дел каким-то образом покончить. Я даже готов с вами согласиться, что богиню, даже если она действительно богиня, в страну корней надобно изгнать. Но, глядя на вас, я позволю себе усомниться в том, что вы способны это сделать.

— Сей воин — человек слабый и ничтожный. Но я попытаюсь сделать, что могу. Конечно, моих сил может не хватить.

— А если не хватит — что будет дальше? Эта черта мне в вас, воинах, весьма неприятна: вы не думаете о том, что будет завтра. Честно сложить голову — а там хоть пожар, хоть землетрясение. А кто заделает брешь в стене, когда вы исчезнете?

— Но что предлагаете вы? Из страха перед поражением вовсе ничего не делать?

— Оставить кого-то за спиной. Кого-то надежного. Рассказать ему все.

— Сэймэй?

— У него нет постоянного доступа во дворец.

— Но я здесь никого не знаю.

— В том-то и беда. Вы не озаботились обзавестись полезными знакомствами.

— Тогда мне остается только довериться вашему выбору.

— Подойду ли вам я?

— Вы? — Райко удивился. Он, конечно, знал, что господин Хиромаса некогда служил в Правой Страже да и сейчас было видно, что он не дает своим умениям заржаветь — но все-таки пятьдесят лет есть пятьдесят лет. — Нет, в одиночку я вас на такое дело не отпустил бы. Разве что у вас есть надежные люди, вроде моей четверки.

— Они несколько постарше вашей четверки, хотя большей частью и помоложе меня — если это вас так тревожит.

— Спасибо, — Райко, пристыженный, сел.

— Отправляйтесь на пир, — сказал Хиромаса. — И возвращайтесь, разузнав как можно больше. Почему-то мне кажется, что удача вам понадобится крепкая. Крепче, чем мне.

* * *

Чего господин Хиромаса никак не ожидал — так это того, что принять участие в ночной охоте на демона откажется Сэймэй.

— Если он не придет, — нехотя пояснил гадальщик, — то получится, что я зря сходил во дворец — я очень не люблю туда ходить, Хиромаса, ты знаешь. Если же он придет — мне придется вступить с ним в поединок, раскрыть перед Государем свою природу — и сам подумай, кого из нас Государь испугается больше?

— Раскрыть свою природу? Но что тут раскрывать? При дворе и так говорят, что ты наполовину лис и что тебе служат мелкие демоны… Так что будет странного в том, что ты одолеешь крупного? Они — нечисть непривычная, чужая, страшная и злобная, а ты — привычная и своя.

— Если я одолею… — усмехнулся Сэймэй. — Все дело в этом «если».

— Только не говори мне, что боишься оборвать платье о его когти.

— Хиромаса, даже не думай задеть мою гордость, — рассмеялся колдун. — У меня ее нет. Говоря по правде, меня одолевают иные страхи. Я боюсь будущего, Хиромаса. Да, я привык с ним быть на короткой ноге — но и само оно было не слишком далеким. Я потрогал локон сыночка господина Канэиэ и увидел этого младенца в расцвете его лет, сил и славы. Скорее всего, я увижу это и воочию. Иногда я думаю — не сам ли себе я сообщаю эти вести? Что если я помню не то, что было, но и то, что будет, Хиромаса? Пока не появился молодой Минамото, я склонялся к этой мысли… Но с его появлением прорывы стали дальше и сильнее. Я увидел будущее дочери господина Киёхары, главы Дайгакуина. Что ж, совершенно заурядная придворная дама, карьера и замужество которой сложатся не очень удачно. Но кроме этого, Хиромаса… Кроме этого я увидел будущее её имени. Её книги, которой она станет развлекаться от нечего делать. Хиромаса, ее будут помнить, когда забудут наше царствование, тебя и меня.

— При чем тут молодой Минамото?

— А он в этот миг стучался в мои ворота. И я ведь знал, что он придет. И знал, зачем. Но едва я его увидел — я вдруг осознал, что не стоит мне его касаться. Вокруг него завязан узел, Хиромаса. Через него непришедшее смотрит в мир. Ты понял, о чем я?

— По правде говоря, нет.

— Все, что я видел и предсказывал до сих пор, может оказаться неверным. В его присутствии открываются другие пути — и изменяются те, что были раньше. Не в твоем, Хиромаса, не в присутствии господ Фудзивара и прочих важных сановников. Я вопрошаю эти пути, Хиромаса. Я пытаюсь понять, стоит ли по ним идти — и что сделать для этого. Или чего не делать.

— Все это слишком сложно для меня, Сэймэй. Я человек простой и спрашиваю просто: почему ты не пойдешь?

Сэймэй вздохнул. Его эбоси поникла, словно хохолок больной птички.

— Потому что пойду я или нет — в главном от этого ничего не изменится, Хиромаса. Узел завяжется тем, где будет молодой Минамото, а не мы с тобой. Поэтому я предпочитаю не ходить и не рисковать тем, что изменю положение к худшему.

— Хочешь сказать, мое присутствие тоже ничего не изменит?

Сэймэй тронул его за руку, усмехнулся.

— Нет, Хиромаса. Решительно ничего. Но я знаю, что это не заставит тебя уклониться от своего пути — и потому говорю: когда будешь там, главное — береги себя. Император все равно соизволит покинуть престол, еще до Праздника Мальв, а главное начнется потом. Ради меня, ради себя, ради дела — будь осторожен.

…И вот сейчас, неся караул у постели Государя, Хиромаса думал, как же все-таки хорошо Сэймэю — он имеет право видеть за яшмовым ликом изнеженного, болезненного, трусливого мальчишку и рассуждать соответственно. А для Хиромасы этот путь закрыт. Он, Хиромаса — полностью человек. И как человек, должен, обязан поддерживать то, что есть. Не только на словах, но и в мыслях. Ибо мыслями определяются дела.

Он не смог разместить своих людей достаточно близко к Небесному ложу — вот что смущало его в первую очередь. Выпросить юному Минамото право покинуть дворец на одну ночь оказалось не так уж трудно, как Хиромаса думал поначалу — видимо, Государь наслышан был от матушки о подвигах Хиромасы в год поражения Масакадо, когда начальник податного ведомства еще во плоти попытался проложить себе путь к трону, изведя колдовством и наследника, и его мать. Да, нелегко было подтолкнуть негодяя к мысли пойти на союз с мятежником и поджечь дворец — но зато когда его подручных взяли на месте преступления, все наладилось: Тайра Садамори получил меч сёгуна и высочайший указ расправиться с бунтовщиком, Хиромаса — покой, а Сэймэй — придворный чин, от которого тут же и отказался.

Правда, потом пошли разговоры, что Минамото между собой как псы. Пошли, как подозревал Хиромаса, не без участия Тайра, которым было обидно делить влияние с другим воинским родом. Хотя кто бы говорил — не Масакадо ли зарезал родного брата, отца Садамори? И не Садамори ли хотел вскрыть живот своей невестке, когда ему сказали, что снадобье из нерожденного дитяти может излечить его от раны? Может быть Минамото и грызутся между собой, но едят они друг друга все же меньше прочих. Что и делает их опасными — и навлекает на них опасность.

И то, что происходит сейчас — это только начало партии, которая продолжится и сегодня, и завтра. Можно прогнать призрака, убить ночного кровопийцу, изгнать богиню — все это делалось, все это доступно человеку. Но как изменить русло реки? И можно ли его изменить, не навредив всем?

…Показалось или нет? Повеяло холодом — и словно туман над полом завивается… Хиромаса осторожно раздвинул сёдзи, глянул вниз, на дремлющих фрейлин, и негромко, но сурово потребовал:

— Еще огня!

Это поможет — и если померещилось, и если не померещилось. Они не любят живого огня. А люди — любят. Это способ бороться с холодом, с туманом, со страхом.

Фрейлины подхватились, засуетились — а это были знатные дамы, одетые как подобает знатным дамам, прислуживающим Государю — и потому суетились они медленно. Многослойные одежды, волочащиеся по полу шаровары и концы длинных волос… Хиромаса ощутил раздражение. Почему нельзя держать дополнительные свечи где-нибудь поблизости?

Провожая взглядом фрейлину, он утвердился в своих подозрениях: тоненькие струйки тумана вились за ее шлейфом.

* * *

Садамицу остался в каморке хозяина в помещении стражи — потому что господин Тада-Мандзю недвусмысленно намекнул, что слугам на этом празднике делать нечего. Что ж, решил он — может быть, удастся выследить куродо, который носит господину письма.

Мальчик — как раз из тех, кого любят брать на такие должности в хорошие дома: миловидный, бойкий, однако умеет и двигаться, и говорить как положено. И скорее всего, вовсе не так безобиден, как кажется. Записки подает как следует, обеими руками, и скрыть, что обладатель рук умеет стрелять из лука — довольно сложно.

Вот только есть еще одно, что можно легко спрятать от глаз большинства мужчин, ибо эти глаза невнимательны, но трудно — от человека, выросшего на женской половине… Длинные женские хакама, концы которых волочатся за хозяйкой по земле, приучают женщин к особой скользящей походке. Такая походка нередка и у вельмож, носящих хакама по-женски. Но мальчику-куродо привыкнуть к ней было негде — ему до звания, позволяющего носить такую одежду, еще расти и расти.

Садамицу, принимая письмо, схватил «юношу» за тонкое запястье и спросил:

— Кто ты? Зачем переоделась мужчиной?

«Куродо» рванулся из захвата, да не просто с неженской силой, а еще и умело — для своего возраста. Училась вместе с братьями? Или родители по какой-то причине были вынуждены некоторое время выдавать девочку за мальчика, как родня Садамицу — мальчика за девочку?

— Как вы смеете! Даже мужлан из провинции не может быть достаточно глуп и груб, чтобы говорить такие вещи! — в голосе возмущение, а не страх, и звук вверх не уходит. Если это она писала те стихи и если она хорошего рода — то может быть, господину повезло, что его первое послание попало не в те руки.

— Если вы поднимете шум, худо придется вам, а не мне, — прошептал Садамицу. Вместо ответа девица ударила его коленом в то самое место, которое является средоточием начала света и зовется «солнечной частью».

Усуи охнул сквозь зубы, но хватки не разжал — а напротив, со всей яростью рванул девицу на себя и втянул в каморку.

— Бестолковая, — прошипел он, подставляя брыкающимся пяткам закаленные мышцы ног и одновременно зажимая ей рот. — Я не поступлю бесчестно с той, в кого влюблен мой господин, пойми наконец!

— М-б-н? — промычала девица ему в ладонь — и, перестав брыкаться, затихла. Садамицу рискнул разжать руки.

— Влюблен? — повторила девица.

— Да, — Садамицу с удовольствием опустился на циновки.

— Я пропала, — девушка в ужасе бессильно опустилась напротив, — если он узнает, что я, переодевшись мужчиной, носила ему письма сама, как последняя прислужница…

— Он будет восхищен смелостью и изобретательностью своей избранницы. Господин Минамото — из воинского рода и далеко не во всем считает нужным перенимать обычаи кугэ.

— Но вы не выдадите меня? — девушка повела плечами.

— Должен бы, — грустно сказал Садамицу, — но нет, не выдам. Только он ведь и сам поймет. Лучше бы вы ему открылись.

* * *

Туман густел, и принесенные свечи не помогали, хотя прислужницы уставили ими государеву спальню так, что еще чуть-чуть — и невозможно станет пройти, не подпалив рукава или того хуже — не опрокинув светильника.

— Сырость-то какая… — произнесла одна из фрейлин. — И как холодно…

Вторая ничего не сказала — но ее губы заметно дрожали. И не только от холода.

— Можете идти, — сказал Хиромаса.

Если этот туман неспроста, у себя фрейлины будут в большей безопасности. А если призрак подпалит рукава, то сам и виноват. Непочтительность наказуема.

Призрак оказался хитрее.

Когда туман поднялся на сяку от пола — свечи, расставленные на полу, начали гаснуть одна за другой.

Ну что ж. Поднимем несколько свечек повыше. А в остальном — железо не хуже огня.

Государь заворочался и застонал под одеялами. Туман плескался уже вровень с его постелью, приподнятой над полом.

— Хиромаса! — вдруг окликнул он. — Хиромаса!

— Я здесь, повелитель, — Хиромаса низко поклонился, потом выпрямился во весь рост.

— Мне страшно!

— Не бойтесь. Вам ли, потомку Солнца, пугаться созданий ночи?

— Такой туман! И так холодно!

Хиромаса почувствовал вдруг, как в его сердце проникает страх. Как живот пропитывается ужасом, подобно ткани, вбирающей в себя туманную влагу.

— Не отсырела бы тетива, — сказал он вслух и, достав шелковый провощенный шнур из рукава, натянул его на лук-оюми.

Выбирая лук на эту ночь, Хиромаса колебался между оюми и коюми. Второй, конечно, был предпочтительней, если нужно преследовать врага. Но, с другой стороны, Хиромаса прекрасно понимал, что ему уже не двадцать и даже не тридцать. Гоняться за оборотнем он не собирался — судя по рассказам Райко, тут требовалась прыть, превосходящая человеческую. Стало быть, его нужно убивать, валить на месте — а для этого коюми требует такого натяжения, на какое он, возможно, уже не способен. Что ж, если преследовать он не сможет — лучше брать большой лук и длинные тяжелые стрелы — какими при известной удаче и голову оторвать можно.

И наконечники этих стрел гостя удивят. Неприятно. Потому что они не из меди и не из железа, а — по совету Сэймэя — из совсем иного металла. Не чистого, иначе бы они плохо годились для боя, но все же его достаточно, чтобы ранить они. Те, кто берет силу от луны, ей и подвластны.

Страх кипел в воздухе как похлебка в котелке. На месте призрака, Хиромаса бы и не стал являться сам. А вот ночей этак с десять понапускал бы туману, позаливал бы все щели липким ужасом… не давая никому уничтожить источник — и все бы сладилось само. Даже не через десять ночей, через пять.

— Государь Рэйдзэй! — послышался свистящий шепот из-за перегородки. — Государь Рэйдзэй! Тепло ли вам на моем ложе?

Хиромаса зажмурился, чтобы не давать голосу сбить себя с толку. Когда смотришь на туман — кажется, что голоса слышны со всех сторон, а на самом деле…

— П-податной министр… — пролепетал юноша.

— Государь Рэйдзэй, скоро вы взойдете на иное ложе. Там будет совсем холодно…

«Наверху!» — Хиромаса вскинул лицо и заметил движение. Кем бы ни был этот призрак податного министра — а перемещался он по потолочным балкам.

Ноги дрожали, но руки — сказалась привычка к частым упражнениям — были верны. Хиромаса выстрелил на звук. И судя по следующему звуку — попал. Не в балку ударилась стрела, не туман прорезала. И не стонет так туман, даже колдовской.

— Государь Рэйдзэй, — почти провыл голос… — не будет вам защиты…

Сейчас он нападет, подумал Хиромаса, не станет ждать второй стрелы.

Он отставил в сторону лук и тихо вытянул из ножен меч — самый короткий из имевшихся в доме. Меньше всего на свете он хотел в ночной драке зацепить Государя.

Не голос, не дыхание — шелест шелка предупредил его и заставил увернуться. Не то оборотень, падая сверху, сломал бы ему хребет.

К сожалению, выставить меч так, чтобы тварь, падая, сама наделась на острие, тоже не удалось: меч только распорол черные одежды оборотня, обнаружив белую подкладку.

— Минамото! — прошелестел кровопийца. — Ты испортил мне платье.

— К оружию! — успел крикнуть Хиромаса — и в этот момент его схватили за одежду на груди, приподняли легко, как не поднимали с детских лет — и швырнули прямо в стену из тоненьких бамбуковых планок и лаковой бумаги.

Призрак не рассчитал. Нет тут стен, о которые можно убить или покалечить. И людей, которых можно таким броском убить, нет. Пока нет. Хотя… Он попытался подняться, чувствуя себя разбитым и жалким. Со всех сторон уже бежали, пол пружинил под десятками ног — и эта дрожь отдавалась во всем теле Хиромасы. Слышались крики женщин и отрывистые возгласы мужчин, а видно ничего не было. Кто погасил все огни? — подумал было Хиромаса, и тут понял: это не огни погасли, это шапка-каммури сбилась на нос и помялась, а шпилька выпала из нее и вонзилась в плечо — вот ничего и не видно. Господин Осени, кусая губы, поднял левую руку и распустил завязки, чтобы открыть обзор. Казалось, ребро скрипит о ребро. Если бы демон хотел убить его сейчас — убил бы уже трижды, так что Хиромаса был спокоен.

И императора он убивать не хочет. Напугать — да. Вынудить отречься — да. Но посягать на жизнь потомка солнечной богини… а скорее всего и прямого родича? Нет, исключено. Тут Сэймэй опять прав, этой крови на своих рукавах призрак боится.

— Господин Хиромаса! — Нобутада, стражник, посвященный в суть дела, склонился над Минамото.

— Государь… жив? — прошептал тот.

— Жив… но напуган очень. Кажется, не помнит себя.

— А что демон?

— Скрылся.

Хиромаса поморщился — не столько от боли, сколько от досады.

— Куда ж вы смотрели?

Если бы ему дозволили поставить своих людей прямо вокруг покоя… но стража блюдет свои привилегии.

— Слишком быстр и силен. Кроме того он видит в темноте — а все светильники погасли…

— А слух у вас ками отобрали и только потом вернули?

— Мне нет прощения, — опустил голову стражник.

От людей нельзя требовать больше, чем они могут… — сказал себе Хиромаса, поднимаясь с помощью Нобутады. Все-таки очень больно. Когда перед глазами немножко рассеялось, он увидел проломленную в перегородке дыру, а за ней еще одну. Это я. Это мной. Хорошо, что покои вокруг государевых были загодя освобождены — не зашиб никого…

Но, боюсь, что зря мы позволили Райко идти на этот пир. Будь государем другой человек, он бы обрадовался, что призрака можно ранить, и понял бы, что тот не рискует поднять руку на Сына Неба. Но Рэйдзэй…

* * *

Так говорят: сперва человек пьет сакэ, потом сакэ пьет сакэ, потом сакэ пьет человека…

С самого начала все это напоминало скверный сон, когда руки и ноги двигаются сами по себе, губы шевелятся и говорят какие-то слова, а сердце ничего не может поделать со всем этим, только стынет в ужасе: это я? Это все я говорю и делаю?

Ну, если не с самого начала — так с той минуты, когда на пиру появилась «птичья стая», и Райко увидел, какими глазами отец смотрит на Тидори.

Они оба напились слишком рано: отец — на радостях, Райко — от боли в ноге. Так было легче держаться. Впрочем, он остановился на стадии «человек пьет сакэ» — а вот юный Фудзивара Тихару прошел весь путь до конца, и развезло его так, что Мидзукоидори была нужна теперь только для опоры.

Юный Тихару напился столь безобразно, во-первых, оттого что совсем недавно узнал вкус сакэ, а во-вторых, оттого что господин Тада-Мандзю под предлогом примирения все угощал и угощал его.

Хотя Тихару и носил фамилию Фудзивара, он не принадлежал к числу потомков Великого Министра Мотоцунэ, а стало быть — не мог рассчитывать на высокие посты при дворе. Покойный отец его, Фудзивара Хидэсато, был воином и боевым товарищем деда Райко. Размолвка между Тихару и господином Тада-Мандзю вышла из-за должности главы Палаты Умиротворения. Должность эту передавали, как водится, по наследству — а поскольку она требовала человека военного, то передавали в воинской ветви рода Фудзивара. Однако так случилось, что старик Хидэсато умер раньше, чем его сын вошел в возраст. Господин Тада-Мандзю, доселе занимавший только малопочтенные губернаторские должности, ухватился за эту возможность, и хотел выхлопотать должность себе.

Много денег перешло из рукава в рукав, но цели своей господин Минамото-но Мицунака добился лишь наполовину: Татибана Сигэнобу назначил его временно замещающим пост начальника Палаты Умиротворения — до того, как в возраст войдет Тихару.

И вот шестнадцатилетний сын Хидэсато вернулся из Исэ, чтобы вступить в наследство — а господин Левый Министр умиротворил Мицунаку другой должностью, не менее почетной: смотрителя Правых конюшен.

Казалось бы, можно успокоиться — еще одной враждой меньше. Но Райко слишком хорошо знал отца. Мицунака напоил юношу не затем, чтобы примириться с ним окончательно — а чтобы унизить его в глазах старших.

Да он и сам был хорош. Сакэ плескалось в его светлых почти до желтизны глазах; сакэ пило сакэ — и сакэ вывесило язык в сторону хорошенькой танцовщицы. Человек не знал, что она — любовница сына. А если бы человек и знал — сакэ не стало бы с этим считаться.

Трезвый, отец не перешел бы Райко дорогу из-за певчей птички. Ниже достоинства. Пьяный, он не помнил ни о чем, кроме своих желаний. И разве может сын противоречить отцу, чего бы тот ни пожелал? Даже если вместо отца там — сколько-то кувшинов теплого рисового напитка…

Тидори ничего не сказала, когда хозяин вечера велел ей идти после танцев в покои господина Минамото и ждать его там. Даже не посмотрела в сторону Райко. Нечего было говорить и незачем смотреть: сабурико, девушка для развлечений, прекрасно знала свое место.

Бумажные стены сжимались, сжимались… Но бумажные стены могут задавить разве что гусеницу бескостную! А человеку достаточно расставить в стороны локти — и вот уже бамбуковые планки гнутся, трещат, сыплется пыль, рвется бумага — и мир становится много, много просторнее…

Райко забыл, зачем он здесь. Забыл о даме Снежок, о Хиромасе, стерегущем покой Государя, о заговоре, о Богине — обо всем, кроме Тидори, покорно дожидающейся, пока высокий господин соизволит облегчить желудок.

Райко вышел в задние комнаты — якобы в поисках ящика для нечистот. Заглянул в одни покои, в другие — везде стелили постели, служанки дома и приглашенные девицы готовили себя для гостей… Наконец какой-то слуга провел его в покои, отведенные ему и отцу.

Тидори ждала там.

— Тидори, — Райко закрыл за собой фусума. — Уходим.

— Ничтожная предназначена вашему отцу, — ответила девушка, не поднимая головы. — Прошу вас, идите в свою постель.

Не говоря больше ни слова, Райко распахнул сёдзи (бумага порвалась в нескольких местах, планки треснули), снял с петель ставни — а потом подхватил Тидори на руки и вышел на энгаву. Бедро горело огнем, но он не замедлил шага и не опустил своей ноши, пока шел через темный сад. Лишь во дворе, возле своей повозки, он остановился и перевел дыхание.

— Запрягай! — скомандовал он слуге, сажая Тидори в повозку.

— Но господин Минамото…

— Запрягай, или я тебя запрягу!

…Да. Господин Минамото. Тидори, разве тебе было сказано, кто именно из господ Минамото будет ждать? Было сказано только — где. Так что все сделали точно то, что приказано. А уж что выйдет дальше — дело самих Минамото.

— Куда прикажете ехать? — спросил слуга, покончив с запряжкой.

— К Шести Полям!

На лице погонщика изобразился страх.

— Но это далеко, господин!

— Это ближе, чем в ад, — еще грознее сказал Райко.

В Шести Полях господин Хиромаса снимал усадьбу, куда уезжал порой в поисках уединения весной и прохлады — летом. В одной из задушевных бесед он назвал Райко точное расположение усадьбы и намекнул, что, когда Хиромаса во дворце, Райко может посетить это место со своей возлюбленной, когда созреет до любовного приключения по всем правилам. Он явно не имел в виду похищение девицы для веселья у собственного отца — но больше Райко было некуда деваться.

Обнимая Тидори в тесноте повозки, укрывая ее ватной накидкой, купая лицо и руки в ее белых одеждах и черных волосах, он чувствовал себя как поэт Аривара, похитивший будущую императрицу Мэйси. Словно уловив его мысли, Тидори прошептала:

Наши мысли об одном, мы дышим в одно дыхание — зачем я искал себе кого-то другого? Как я мог быть таким дураком? — подумал Райко.

Но оттуда же, из «Повести об Исэ» пришло ощущение беды. Плохо закончилась для поэта прогулка в полях Мусаси. Ни «Повесть об Исэ», ни «Собрание старых и новых песен» не говорят, что сделали с Ариварой слуги сводного брата похищенной девы, господина Фудзивара-но Мотоцунэ. Но вряд ли Аривара ушел невредимым — не таков был будущий Великий Министр Хорикава, чтобы попытка украсть сестру, которую семья намеревалась подложить под императора, так просто сошла дерзкому поэту с рук. Даже если вспомнить, что сестру эту они сами бы и погубили… и как раз для этого и подожгли траву. Верней, особенно если вспомнить. И что тут прикажешь делать — горевать о несовершенстве мира и жестокосердии людей? Молиться, чтобы огонь с неба поразил весь этот гнилой муравейник? Сделать это самому — это в силах даже одного человека, если он будет помнить, что стены — бумажные? Или просто уйти с дороги и дать одному злу пожрать другое?

Беда в том, что зло пожрет не только зло. Оно по дороге пожрет еще и множество таких, как Тидори. Это если соизволит обратить на них внимание, а не растопчет походя.

Вдруг вспомнилось: а ведь этот самый Хорикава, будучи уже не дайнагоном, а Великим Министром, приказал сжечь дочь художника Ёсихидэ. И еще вспомнилось: на его сорокалетии тот же Аривара прочел уже другие стихи:

Прекрасные строки. Да, что-то такое сделали с поэтом… Храните меня, боги и будды, чтобы этого не сделали со мной. Ведь и отец мой… может быть, жестоким он стал без своей на то воли, просто потому что такова была его доля, определенная в прошлых жизнях. Но ведь свой долг он помнит, значит, знает, что вещи могут быть лучше или хуже. А между тем, до других живых ему нет никакого дела, как будто и он не человек, а они. Чем отличается он от богини? А Великий Министр Хорикава? Нет, этот третий уступает им обоим, потому что и отец, и богиня все же стоят за своих, способствуют их благоденствию и почитают это долгом и доблестью, а Великий Министр…

Да что же это я?

А что если и правда сбилась? Нет-нет, тот Хорикава умер и был погребен, и Содзу Сёэн с Камицукэ-но Минэо в стихах оплакали его смерть. Но ведь в круговороте сансары души обретают новое рождение. Мог ли тот Хорикава возродиться в новом Хорикаве, своем правнуке?

Мог.

— О чем ты вздыхаешь так тяжко? — спросила Тидори, касаясь пальчиками его лица. — Твоя рана болит?

— Не настолько, чтобы вздыхать, — солгал Райко. Он и не вспоминал о ране с того мига, как сел в повозку — но сейчас осознал, что все это время она продолжала болеть, и вдобавок опять сочится гноем и сукровицей.

— Когда мы приедем, я осмотрю ее. Только когда мы приедем? И куда?

— У моего друга есть дом в Шести Полях. Там я смогу укрыть тебя на некоторое время. Потом что-нибудь придумаю.

— Твой отец не из тех людей, что забывают.

— Но и не из тех, что помнят.

Может быть, очень может быть, что, проспавшись, господин Тада-Мандзю и думать забудет про вчерашнюю сабурико. Если ему никто не напомнит. Тем более, что в доме господина Татибана найдутся другие покои с занавесями для услаждения пьяных гостей — да и отцу с утра будет чем занять голову…

Сейчас, когда волна бешеной ревности схлынула, Райко вспомнил, какие разговоры велись за чашей, пока не позвали танцовщиц. Похоже, господин Татибана был твердо уверен в том, что отречение государя Рэйдзэя — дело ближайших месяцев, и еще до праздника Мальв глицинии поникнут, а побеги бамбука и горечавка вознесутся выше всех.

Он не хотел союза, господин Татибана. Он был уверен, что союз уже есть. Что будущее неизбежно, уже выросло из настоящего, как третья строка из второй. И сюрпризов можно ждать только от формы, не от содержания. То есть, Райко предстоит либо принять свое соучастие в заговоре как дело естественное и само собой разумеющееся — либо противустать отцу с оружием в руках.

Либо… боги, подскажите третье решение!

Хотя обращаться к богам тоже опасно — третье решение может оказаться хуже и первого, и второго разом. Да и услышать просьбу может совсем не то божество.

— Господин, мы на месте! — постучал в бортик повозки слуга.

Райко вышел. Снятая Хиромасой усадьба на окраине даже при свете полной луны выглядела изрядно запущенной. Может быть, Хиромаса и находил в этом какое-то очарование — но сейчас вид покосившихся ворот навевал лишь мрачные предчувствия. Вдвоем со слугой подняли створку — но подпорок не отыскалось, и Райко велел слуге, Тидори из повозки взяв, нести ее в дом на спине, а сам положил створку себе на плечо. Конечно, роли следовало распределить иначе — но хмель почти выветрился, рана болела и Райко понимал, что створку он сейчас удержит, а женщину — нет.

В доме жила дама невысокого происхождения, некогда наложница Хиромасы — и ее дочь от этой связи. Они испугались поначалу, но Райко объяснил, кто он такой — и те вспомнили, что и в самом деле получали от господина письмо, в котором тот просил предоставить Райко восточный флигель. Дочь Хиромасы приготовила постель и ужин, извиняясь, что и то, и другое так скудно. Райко, все еще сытый после угощения в доме господина Татибана, прикоснулся к палочкам лишь затем, чтобы сделать приятное хозяйке — но Тидори ела с охотой, и он порадовался за нее.

Затем Райко отпустил слугу, приказав ему утром прислать сюда кого-нибудь с его конем, лучше Урабэ, и отправить весточку во дворец для Садамицу — чтобы не беспокоился, куда господин пропал. Думать о завтрашнем дне сверх этого он уже не мог. Сбросил верхнее платье, распустил волосы и растянулся на постели.

Тидори грустно смотрела на него.

— Как случилось, что рана, полученная во время такого доброго дела, никак не может зажить? Неужто демоны имеют силу даже после того, как были изгнаны?

Райко был уверен, что нагноение в ране — расплата за то, чем он закусывал у Сютэндодзи. Но рассказать об этом Тидори было выше его сил.

— Монах-Пропойца был не демон, а человек, — сказал он вместо этого. — Он только мечтал стать они, потому и убивал. Не все раны заживают хорошо, особенно если в них что-нибудь попало…

— Есть один способ… довольно опасный.

— И слышать не хочу.

Райко знал об этом способе. Среди воинов история Тайра Садамори была известна хорошо. Чем он будет лучше Пропойцы, если прикажет вырезать из женского чрева нерожденного младенца?

— Я говорю о том, что практиковал лекарь Ху Тун, — тихо, но твердо продолжала Тидори. — Иссечь пораженные края раны — и сшить чистую плоть.

— Откуда у тебя столько знаний? — удивился Райко.

— Мой отец был лекарь, — вздохнула Тидори. — Но не от всех болезней есть лекарства. От оспы — нет.

— Я слышал, от оспы вешают красную ткань на перегородки…

— Это и правда хорошо, от красного шрамы заживают чисто, если человек все же выздоровеет. А исход самой болезни не в руках лекаря. Но гниющие раны — другое дело. Тут предложенное средство помогает, если больной достаточно крепок, чтобы перенести иссечение.

— Ты можешь? — с ходу спросил Райко. Семейный лекарь даже не упомянул о таком способе.

— Нет, я не возьмусь, — ужаснулась девица. — Только опытный врач, совершивший это не однажды, может сделать все правильно. Кроме того, это очень болезненно. Есть средства против боли — жемчужноцвет или маковый отвар. Но чтобы определить количество лекарства и не убить больного — нужен опять же опытный лекарь. И главное — для такого лечения сам пациент должен набраться сил побольше — ведь, исцеляя одну рану, ему нанесут другую, более глубокую. А вы изнуряли себя дворцовой службой, — Тидори стянула с него хакама, размотала повязку и покачала головой. — Кроме того, она уже заживает, хотя и гноится. Если бы вы провели эти две недели в постели, а не на ногах, она бы совсем зажила. А еще лучше было бы лечить ее на морском берегу, купаясь каждый день…

— Прекрасно, — Райко закрыл глаза. — Заберу тебя, своих самураев — и уедем в Адзума, на воды. Хочешь?

Дочь Хиромасы принесла свежую ткань, горячую воду и сакэ. Тидори начала обмывать рану. Услышав предложение Райко, она улыбнулась.

— Зачем вы спрашиваете, господин? Вы же знаете — бедная девушка пойдет за вами, как нитка за иголкой…

— Я спрашиваю, потому что мне приятно услышать ответ. И потому что я… не мой отец.

Тидори стянула повязку — не слабо и не крепко, как раз так, как надо — и, запахнув на Райко одежду, прикрыла его ватной накидкой. Он заметил слезы в ее глазах.

— Что с тобой? Я тебя обидел?

Девушка опустила голову — и волосы скрыли ее лицо.

— Если бы я умерла сегодня, — прошептала она из-под этого черного покрова, — я бы умерла самой счастливой из смертных.

— Глупая, — он уложил ее рядом и обвил руками. — А что было бы со мной? Ты подумала о том, как несчастен буду я?

— Ты забудешь. И даже если не забудешь, у тебя будет много других женщин. А мне не нужно будет больше принадлежать любому, кто позовет.

Райко закрыл глаза, и сон тут же сковал его. Или то был не сон? В любом случае, то был не отдых. Цепочка видений, полных ужаса и смятения, череда пробуждений, каждое из которых оказывалось новым кругом сна — то болезненным, то мучительно-сладким.

Райко не помнил любовного соединения с Тидори — да и как он мог бы, обессиленный? — но помнил бесстыдные ласки удивительно прохладных рук, и прилив острого наслаждения. «Ты — воплощение богини Дождевых Гор?» — спросил он, а она рассмеялась. Было и другое воспоминание, в котором боль и наслаждение смешались. Наверное, ему снилось, как его опоили дурманом — и резали ногу. Потом он видел белолицего демона с проспекта Судзаку — демон ползал в ногах у Тидори, ставшей воплощением Ушань, и умолял позволить ему… что? Райко хотел предупредить, крикнуть, броситься на помощь — демон коварен и наверняка только показывал покорность, ища возможности подобраться поближе — но невыносимая тяжесть сковала все его тело, и он не мог двинуть даже ресницами.

Путь к пробуждению был долгим и мучительным — как наощупь пробираться пьяному чередой пыльных темных комнат, сослепу срывая занавеси и круша ширмы. Наконец, там, во сне, Райко выбрался в покои, выходящие наружу, всем телом налег на ставни — и внутрь хлынул солнечный свет.

Райко проснулся. Солнце еле сочилось через потемневшую от старости и пыли бумагу стен — но и этот жалкий свет резанул его глаза. Он попробовал шевельнуться — и с огромным трудом поднял правую руку. Левую совсем не получилось поднять. Он попробовал раз, другой — что-то мешало.

Повернув налево тяжелую, как булыжник, голову, Райко снова открыл глаза — и тут же зажмурился. Ему мгновения хватило на то, чтобы понять: на его левой руке лежит голова Тидори, и Тидори мертва.

Он лежал, чувствуя нарастающее давление в животе и понимал, что нельзя осквернить ложе смерти, но не осквернить, похоже, не получится. Это понимание обернулось чувством унижения, от которого родился гнев. Он сумел высвободиться рывком из одежд и одеял, скатился с постели и распростерся на циновках ничком.

Что-то подсказывало, что звать на помощь бессмысленно. Он лежал, вдыхая пыль и прель старой соломы. В этих покоях даже не постелили новых циновок… Что ж, по крайней мере эти не жалко. Один раз они осквернены или два — их все равно выбросят. Надо только отползти подальше…

Райко лежал, собираясь с силами — и вдруг почувствовал дрожь пола под чьими-то решительными шагами. Несколько человек — ритм был сбивчивым и нестройным — направлялись сюда — дрожь усиливалась…

Сейчас они увидят его — на редкость непристойное зрелище. Зачем он не умер вместе с Тидори? Это хотя бы избавило его от стыда…

Этой ночью ему, видно, крепко досталось, очень крепко. Потому что он понял, что пришедшие — не враги, только когда его попытались перевернуть. Увидел руки. А внутри все еще кричало «чужие! опасность!»… А может, и правда опасность — для ночного гостя или гостьи и того, что они оставили внутри него самого. Тогда — хорошо.

— Господин! — чуть ли не в один голос воскликнули четыре воина.

Тут Райко понял, что можно, наконец, опять потерять сознание.

* * *

— Так значит, в доме все, кроме молодого Минамото, были убиты? — переспросил Хиромаса.

— Да, — Садамицу кивнул, сжав кулаки под рукавами. — Я весьма сожалею о вашей утрате. И женщина, и ее дочь, и двое слуг… Совсем как те девушки — шея взрезана, высосана кровь…

— Тем девушкам шею, вроде бы, разрывали?

— Некоторым взрезали.

Хиромаса вздохнул — настолько глубоко, насколько позволяли сломанные ребра.

— А то же ваш господин?

— Он очень слаб. Послали за Сэймэем, но…

— Сэймэй во дворце, по призыву Государыни-матери, — Хиромаса скривил губы. — Гадает, что будет лучше: отговаривать Государя от высочайшего отречения, или согласиться.

— И что же он нагадает?

— Я не знаю… — Хиромаса подумал и добавил, — Государь отречется рано или поздно. Но мне неизвестно, случится ли это сейчас.

— Выходит, — вырвалось у Садамицу, — все зря? И ваши раны, и наши усилия?

— Что значит «зря»? Что значит — зря? Вы хотите, чтобы посреди дворца какой-то мертвый негодяй мог пугать Государя и накликивать на него раннюю смерть — и чтобы никто не вмешивался, потому что так суждено? Оставить Сына Неба одного в темноте? Мне казалось, что люди вашего господина должны бы понимать хотя бы такие вещи… если уж они забыли, в чем заключается долг.

— Мой долг, — скулы Садамицу запылали, — отдать жизнь за господина. Но я не могу его исполнить сейчас. Если бы он был жив — я бы следовал за ним в любую битву. Если бы он умер — я бы не увидел заката, случись это днем, и рассвета, случись это ночью. Но он не жив и не мертв — а я не колдун, не монах и не врач. Я ничего не могу сделать.

— Дождитесь Сэймэя, — вздохнул Хиромаса. — И выполняйте его распоряжения.

Самурай юного Минамото раскланялся и покинул покои, где отдыхал Господин Осени. Очень вовремя — Хиромасе нужно было подумать.

Итак, противостоящая им сила нанесла удар, да не один, а сразу два: государь на этот раз твердо решил отречься, а юный Минамото выбыл из игры. «Похоже, Сэймэй прав — не нужно мне было туда ходить. Если бы Государь не узрел меня раненым — не испугался бы так сильно. Одно дело — призрак. Ну, является. Ну, шепчет. Другое дело — видеть, как из-за тебя страдают люди… Не будь там меня, Государя, может быть, удалось бы уговорить остаться на престоле еще немного…»

Хиромаса вспомнил о своей покинутой любовнице и непризнанной дочери, скрипнул зубами. Он собирался признать девочку сразу после церемонии надевания шлейфа и выдать замуж за одного из слуг, обеспечить женщине старость… И вот — обеих прикончил мстительный демон. По злобе или от голода, не важно. Почему — тоже понятно. За ту стрелу. Если бы и были сомнения, теперь их больше нет — это и правда вельможа и родич государя. Он не убил Сына Неба, потому что не мог. Он не убил самого Хиромасу, потому что мстительный призрак и демон-убийца — разные вещи. Второе обеспокоит слишком многих, заставит взяться за оружие, а полудемоны все же уязвимы. А еще у него не было времени. Он не убил тогда. Но он не мог оставить этого дела так, не высказав неудовольствия… а маленькие люди для него пыль и прах. Способ написать письмо.

Это существо умрет. Должно умереть и умрет. Но горько сознавать, что худшее в нем — не от демона, а от вельможи.

Однако почему остался в живых Райко? Причем с ним поступили странным образом: по словам самурая, он выглядит так, словно из него тоже выпили кровь — но на его теле нет ни одной отметины. Девицу, с которой он провел ночь, постигла та же участь, что и всех прочих в доме — а его не тронули. Если демон и богиня действуют сообща — что помешало убить и его тоже?

И тут Хиромаса понял…

Он должен был умереть. Смерть Райко окончательно и бесповоротно толкнула бы его отца на мятеж — подумать только, его сына заманили в ловушку и убили, его Государя заставили отречься, и кто сделал это? Ненавистные Фудзивара, подло, колдовской силой. Ни интригами, ни оружием не могли они повредить Минамото — и взяли свое колдовством, и подняли при том руку на Сына Неба. Какой человек с живой кровью в жилах потерпит такое?

До сих пор стройное предположение разрушалось только одним: Райко почему-то оставался жив. Болен колдовской болезнью, в очень тяжелом состоянии — но жив; пощажен, когда легко мог бы быть убит…

Потому что богиня влюбилась в него!

А если так — это значит, что ее можно обратить против демона, который, похоже, искренне желает Райко всего наихудшего.

А еще это значит, что она опять придет за Райко. Она слаба — для богини. И сильна — для человека. Но не сильней десятка людей, особенно если этот десяток умеет не поддаваться вожделению или страху. Во всяком случае — не поддаваться сразу. Так есть, иначе бы мы не победили подземных жителей и не взяли у них страну.

Однако, — Хиромаса усмехнулся, — писания гласят, что победили мы их обманом и волшебством. Сильному нет нужды в обмане и магии, стало быть, силы-то нам тогда и не хватало.

Хиромаса прекрасно знал слова и мелодию священной песни, принесшей предку рода Отомо победу над пещерным племенем:

Это была слишком священная и тайная песня, чтобы просто мурлыкать ее под нос, лежа на постели. Но Хиромаса ничего не мог поделать с собой — мелодия завладевала его существом, и был только один способ от нее избавиться: поднести богам.

Он крикнул людей, приказал подать праздничные одежды и засветить в молельне свечи, возжечь благовония. Сохраняя лицо неподвижным, когда слуги задевали ребра, он позволил одеть себя — и, отстранив тех, кто пытался поддерживать его под руки, твердым шагом прошел в молельню.

Его любимая флейта — Коленце сверчка — заботливо укутанная шелком, лежала на подставке перед божницей. Хиромаса поклонился ей в землю — и только потом, благоговейно сняв с подставки, развернул три покрова.

Музыку легко дарить, легко отдавать: звон ручья, пение цикады, лист, сорвавшийся с ветки, живет, пока звучит. Люди смертны, и дела, и города, но способность понимать и слышать не проходит, не знает смерти, не имеет конца, кроме конца мира. А, может быть, и там, в нигде, держась ни на чем, будет еще лететь высокий яростный звук, мелодия старого сражения — и та же сила, что во всех делах держит руку жизни против смерти, будет слышать ее, уделит ей от себя, не даст пропасть…

Он опустил флейту. И все то время, что он шел назад, так же медленно и спокойно, ему казалось — конечно, только казалось — что последняя трель все еще висит в воздухе, не нуждаясь в инструменте, не нуждаясь в человеке, отвечая «да».

* * *

Демоны подземного мира оказались совершенно нестрашными. Ну, быкоголовые. Ну, конеголовые. Но что такого в быках и лошадях? Тем более, что эти были откормленные, ухоженные, с чистой блестящей шерстью и до блеска отполированными копытами и рогами. Кто бы за внешний вид подземной стражи ни отвечал, дело свое он знал хорошо. И пока Райко влекся за ними сквозь плотное черное и красное, которое не обтекало его, а скорее, проходило насквозь, он думал, что, может быть, демоны страшны для живых, потому что принадлежат совсем чужому, а покойник, который находится с ними в одном мире, их пугаться не будет — а может бояться разве что какого-нибудь зла от них. Стража — она и в подземном мире стража.

Страха-то не было, а вот противное чувство какое-то было. Именно противное — чувство противления. Райко испытывал отвращение к этому месту и чем больше прояснялось перед его глазами — тем больше возрастало отвращение. «Может, это оттого, что я все-таки еще жив»? — подумал он, очутившись у основания громадного трона из черепов.

— Ну!! — громыхнуло сверху так, что у Райко заложило уши. — Кого это вы приволокли? Опять живого? Сколько раз вам говорить, остолопы: не водите живых, не водите!

Хрясь! Хрясь! Хрясь! — огромный жезл в такт словам хлестал согбенных демонов по головам и плечам, а те монотонно гудели:

— Простите, Владыка! Простите!

Полководец Пяти Дорог тоже был каким-то совершенно нестрашным. Большой, красный, шумный. Но если выбирать между ним и господином Правым Министром, да и Левым тоже, к слову сказать, так загробный судья выходил много приятнее. А, вот на кого он был похож — на господина Канэиэ… только сложно было себе представить, чтобы Недвижимый Властелин, карающий мечом и веревкой, бросил без помощи зависящую от него девицу. Не такой человек. Или бог. Да, впрочем, какая разница?

— «Простите, простите!» — передразнил владыка Эмма. — А делать с ним что? Куда его девать? Смотрите, паутина еще цела — как я могу его судить?

Райко вгляделся туда, куда показывал корявый черный палец Владыки — и увидел серебристую ниточку, тоньше волоска, растущую из его живота. Разглядеть ее было трудно; если бы она не отражала время от времени алые сполохи, заменявшие здесь солнце — была бы совсем не видна.

— Так гляньте, как она истончилась уже! — затарахтел, оправдываясь, конеголовый. — Вот-вот порвется. Мы и подумали — оно же всегда так бывает, что они побродят-побродят, а паутинка истает понемножку…

— Дурачье! — рявкнул Эмма. — А если не истает, а окрепнет и потянет его обратно? Опять будем потолок чинить!

Нахмурив брови-кусты, он склонил свое огромное лицо к пленнику. Райко с самого начала сотворил земной поклон и теперь решился приподнять голову.

— Кто таков? — рявкнул Эмма.

— Минамото-но Ёримицу, сын…

— Сам знаю, чей сын и чей внук… — Владыка вытянул левую руку — и откуда-то из темноты в нее шлепнулся свиток. — Это что же получается, тебе еще жить да жить… Чего ж тебя нелегкая принесла?

Точно как в сказку попал. В обычную сказку, спокойную, привычную. Если бы не чувство, что здесь ему не место, если бы не люди там, во дворце, не женщина, за чью смерть кто-то должен ответить — так остаться бы здесь и в мир живых больше ни ногой.

— Не ведаю, — кланяется Райко, — слуги вашей милости пришли и привели.

Владыка прищурился — и вдруг брезгливая гримаса исказила его багровый лик.

— Ба, да ты из этих! Ну тогда тебе точно тут не место. Проваливай к своей хозяйке!

И он занес свой грозный жезл в набалдашником из бычьего черепа.

Вот тут-то Райко удивился.

— Простите, но я не понимаю… — начал он.

— Чего не понимаешь, — оскалился быкоголовый демон. — Кровь пил? Плоть человечью жрал?

Райко похолодел.

— Я готов претерпеть за это любое наказание, — сказал он, опуская голову. — Прощения мне нет.

— Ты сначала умри по-людски, а потом поговорим о наказании и прощении! — громыхнул Владыка. — А теперь вон отсюда! Гляди, какая ты важная птица — за тобой и карету прислали!

От пинка могучей ноги Райко пролетел почти до самого выхода из зала правосудия — и, поднявшись, увидел у ворот пылающую повозку.

Слуги держат быка — люди как люди, только в бумажных личинах с прорезями для глаз… И девушка у отрытой дверцы — в алых одеждах… Нет, не в алых. Это в пламени она горит, и повозка ее тоже горит, а набеленное лицо — тоже вроде личины, за которой не разглядеть лица…

— Пожалуйте, господин.

Дочь художника, дочь несчастного Ёсихидэ! Богиня? Но огонь убивает их… Или это был не тот огонь?

— Я не принадлежу им, — сказал Райко. — Она отметила меня обманом, во сне. Господин и владыка, окажите милость, скажите, как мне умереть здесь? Тогда вы сможете судить меня, а у них надо мной не будет власти.

— Если ты и вправду обманут, мне тебя жаль, — раскатился под черными сводами голос Повелителя Эмма. — Но сделать я ничего не могу. Ты принадлежишь ей.

Двое прислужников в черных одеждах — руки и ноги по-паучьи длинны и худы — прытко подскочили к Райко и схватили под локти. У одного из них рассечено было плечо, и голова не держалась на шее, а летела за ним по воздуху, слегка отставая. Так Райко его и узнал.

— Зачем ты так? — удивленно спросил Райко. — Почему ты не умер?

Зарубленный не ответил ничего, и как-то не показалось Райко, что он своим положением доволен. Впрочем, довольные или нет — долг свой они выполнили исправно: зашвырнули Райко в повозку, словно куль.

В первые мгновения он обмер от страха — быть вброшенным в огненный короб, гореть, не сгорая, веками — что может быть ужаснее? Но, оказавшись внутри, он обнаружил, что огонь не обжигает, не греет и даже не перекидывается на него. Пылало платье девицы, волосы трещали и осыпались на ее голове — но росли они быстрее, чем пожирал их огонь, и плоть, видная сквозь прорехи в несгорающей ткани, обновлялась с каждым мгновением.

Может быть, ей тоже не больно? Или она привыкла?

Но она все равно должна помнить, как горела тогда, в первый раз. И министр Хорикава назвал это — справедливостью и уроком…

— Благодарю вас, господин, — тихо сказала дочь художника.

— За что? — удивился Райко.

— За ваши чувства. Ваша жалость и ваше сочувствие искренни.

— Но почему вы остаетесь здесь? Или не можете уйти?

— Мне некуда идти.

Она откинула назад волосы и чуть отвернула ворот, и Райко увидел на фарфорово-белой коже красный след от укуса демона, как клеймо.

— Но неужто это навеки? Как может такое быть?

— А как может быть, что родной отец пальцем не шевелит, глядя, как жгут заживо его дитя? Как может быть, что у человека, смертного, из плоти и крови — есть власть над жизнью таких же смертных, и эту власть он использует просто по своей прихоти? Я не в обиде на Богиню. Ее жрица учила меня — и сражалась со мной честно.

Какой-то частью себя, той самой, что хотела ломиться сквозь перегородки, не думая о цене, Райко это понимал. Если жизнь такова, почему не служить смерти?

— Но те девушки чем провинились перед вами?

Красавица опустила ресницы.

— Чем провинилась моя обезьянка? Мир таков, каков он есть. Смерть приходит за молодыми и старыми, прекрасными и уродливыми. Я могу спасти очень немногих. Могу спасти вас, например.

Это было очень похоже на то, во что он всегда верил. Но теперь между ним и этой верой стояла госпожа Сэйсё со своей змеиной похлебкой.

— Мир таков, каким его делают силы и люди.

Карета тем временем подъехала к обрыву и сорвалась со скалы — но не упала, а плавно заскользила вниз на крыльях пламени. Огромная сова, ухая, носилась над ней.

Они летели над лесом мечей, а затем — над заболоченной равниной, подернутой туманом. В тумане мелькали то и дело тени воинов-поединщиков, а то и целых отрядов, яростно рубящихся друг с другом — и звон клинков оглашал преисподнюю.

На миг завеса тумана в одном месте раздернулась — и Райко увидел двух могучих воинов в изрубленных старинных доспехах; оба с ног до головы были покрыты кровью, но продолжали наносить друг другу увечья. На берегах алого ручья, где рубились они по колено в крови, стояли две женщины, каждая из которых криками подбадривала своего бойца и бранью осыпала соперника и его подругу.

— Лю Бан и Сян Юй, — улыбнулась девушка. — Уже больше тысячи лет они рубятся здесь — и каждому кажется, что он на грани победы; еще одно небольшое усилие — и схватка закончится.

Бумажные перегородки. Бумажные. И здесь. И стоят прочнее стен. Для того, чтобы освободиться, нужно просто подумать — но как сделать это изнутри? Над преподобной Сэйсё ничто не имеет силы… а он, Райко, поверил, что проклят, и даже теперь, зная, точно зная, что это иллюзия, обман зрения, такой же морок как огонь, пожирающий повозку, не может убедить себя, что свободен…

Повозка и женщина — все как было этой ночью; но где, в какой миг он так страшно ошибся?

Ее нужно было увозить раньше, вот что. Сделать своей наложницей, спрятать в доме… Нет, нет — в доме тоже бумажные стены: в монастырь к преподобной Сэйсё, вот куда нужно было отправить её! Райко закрыл глаза. К чему этот поток ненужных сожалений. Остается лишь утешаться тем, что она достигнет Чистой земли…

— То белый жемчуг, или что? — прошептал он. —

Когда спросила у меня она,

сказать бы мне: «Роса»,

И тут же

Исчезнуть вместе с нею…

— Вы очень любили её, — дочь художника даже не попробовала скрыть зависть — но злости в ее голосе не было.

Волны волглого тумана, что плескались у подножия горы, казались багровыми в отсветах здешнего неба.

— Я не любил её вовсе. Любил бы — думал бы о ее благе хоть немного.

И это тоже была неправда. Не вся правда. Думал, но — в колее, как положено, в рамках, заданных стенами. Мог обмануть отца и увезти. Мог дышать одним воздухом. Не догадался, что дышать с ним одним воздухом — опасно. Не догадался — кто будет мстить сабурико? Кто вообще увидит в ней человека? Кто? Они, для которых все люди — люди и все люди — пища.

— Поэтому вы совсем не испытываете ненависти ко мне?

Райко помедлил, прежде чем ответить:

— Ей сейчас лучше, чем вам. Вы убили ее, но она себя не отдавала.

— Ее убила не я, — девушка опустила голову. — Мне незачем. Ни одна смертная женщина мне не соперница. Моя вина — лишь в том, что я появилась слишком поздно, и мой раб успел совершить непоправимое.

— Он хотел убить и меня?

— Да. Ваш друг ранил его, ему нужно было восстановить силы. И… вас не было в покоях Сына Неба. Слух о вашей непобедимости не был развеян.

— Если дело только в этом… — Райко, завозился в коробе, собираясь с силами. — Мне нужно жить!

— Конечно, вы будете, — улыбнулась девушка. — И больше того. Вы станете сильнее, много сильнее. Вы будете непобедимы. Вы сядете, если захотите, на трон, который по праву рождения может принадлежать и вам…

— Нет, — сначала слова о престоле сбили его с толку, потом он понял, о чем речь. — Нет. Я не стану.

— Не станете — и не нужно, — дочь художника улыбнулась. — Императорские курочки несутся исправно; если уж Фудзивара хватает цыплят, чтобы держать их на престоле, пока не оперятся — будет хватать и нам.

Тут Райко заметил: пламя, охватившее повозку и девушку, гаснет. Из золотисто-белого превращается в багряное, затем и вовсе в бледно-синее, и уже не вздымается к небесам, а чуть скользит по шелкам одежд и накидке короба. Карета коснулась колесами земли, и сова уселась на крыше, вертя большой головой во все стороны. Равнина, где текли кровавые реки и тысячелетиями бились яростные воины, осталась далеко вверху: карета нырнула в ущелье. Запахло сыростью, плесенью. Почему этот запах и по ту сторону давит на грудь, зажимает рот? Что дурного в земле? И эти, демоны и кровопийцы, они собираются под землей, но они живут не в ней, а на ней, как мы, как все…

Пламя погасло — теперь только легкий светлый дымок курился, смешиваясь с туманом. Карета остановилась.

— Здесь священное место, и дальше ехать нельзя, — сказала девушка. — Нужно идти.

Слуги вынесли из кареты свою госпожу, затем выбрался Райко — сам, хотя на земле его пошатывало. Босые ноги чуть погрузились во влажную почву, Райко почувствовал, как грязь просачивается между пальцами. Оглядел девушку — к ней грязь будто бы не приставала. Роскошное верхнее платье она оставила еще в карете, и сейчас на ней была только тройная нижняя накидка ослепительно-белого цвета, и хакама — столь же ослепительной чистоты. В этом царстве сумрака она казалась живым отблеском луны. Как луч, она скользила по топкой грязи — и в грязи не оставалось ее следов, и на ней не оставалось пятен.

— Это вход в Страну Корней, — красавица показала на то место, где края ущелья смыкались, подобно женским бедрам — и, продолжая это подобие, в месте их схождения зияла узкая щель, густо оплетенная корнями чахлых кустов, покрывающих стены ущелья. Все кругом было буро и темно — но даже в сравнении с окружающим мраком щель зияла непроглядной чернотой. Так густа была эта чернота, что корни, над входом свисающие, в сравнении с ней почти белыми казались, хотя были положенного корням древесного цвета.

— Следуйте за мной, — сказала девица, шагая вперед.

Райко против воли сделал два шага — земля дважды чавкнула под ногами. И это мокрое чавканье заставило его остановиться.

— Зачем мне идти туда? Я не хочу служить твоей госпоже и не стану ей служить.

— Вам больше некуда уйти, — улыбнулась девушка.

Райко, запрокинув голову, оглядел стены ущелья — не отвесные даже, а сходящиеся кверху. Выхода не было. Он нашел паутинку, растущую из живота, коснулся ее — не собиралась она, вопреки опасениям Полководца Пяти Дорог, делаться крепче и уносить его отсюда.

Слуги по знаку девушки начали приближаться к нему — их маленькие ноги ступали с тем же мерзким чавканьем. Райко знал, что сил на сопротивление не будет — что ж, лучше пойти, чем поволокут брюхом по грязи.

Да что ж тут нужно сделать, чтобы выбраться? Может, разорвать окончательно паутинку — и тогда, умерев совсем, он вновь предстанет перед судьей?

Он подергал — паутинка вытягивалась, словно шелковинка сматывалась с кокона — но не рвалась. Цутигумо подошли уже вплотную.

— Пойду сам, так и быть, — сказал он, стряхнув их лапы — и побрел вслед за красавицей.

* * *

Сэймэй появился в доме, когда уже начали зажигать огни.

— Где господин?

— Там, в дальних комнатах, — Цуна поклонился до земли. — Он без сознания с самого утра, и…

— Я имею в виду — господин Тада-Мандзю, — уточнил Сэймэй.

— А, — мальчик снова поклонился. — Изволили, сильно осердясь, ускакать со своими телохранителями. Приказали седлать коня — и…

— Плохо, — сказал Сэймэй. — Что ж, проведите меня к младшему.

Господин Тада-Мандзю отбыл к войскам. Эта вода уже пролита и впиталась в землю, обратно не соберешь. Осталось спасать младшего. Из трех дел это должно было быть самым безнадежным, забрать добычу у хозяйки подземного мира — это вам не остановить зарвавшегося вельможу, но только тут Сэймэй всерьез на что-то рассчитывал.

— Рассказывайте, — бросил он, шагая вслед за самураем во внутренние комнаты.

— Вчера вечером господин и его отец изволили присутствовать на празднике у господина Татибана Сигэнобу. Среди ночи господин и танцовщица вдруг исчезли. Словно духи их похитили. Господин Тада-Мандзю изволили поначалу ничего не заметить, поскольку были навеселе… а наутро сюда, в усадьбу заявился слуга с повозкой… Сказал, что господин остановились в усадьбе на Шести Полях, и велели утром прислать кого-то с конем. Мы поехали на место все четверо — и нашли там трех убитых женщин и господина. Прошу вас, — юноша опустился на колени и раздвинул перед Сэймэем сёдзи.

У изголовья Райко сидел Урабэ и, перебирая четки, бормотал дхарани. Увидев Сэймэя, он поклонился, но молитву не прервал. Огромный Кинтоки сгорбился в углу. Садамицу, который приезжал за Сэймэем, еще не появился — он слегка отстал. Все-таки после темноты Сэймэй мог позволить себе срезать путь…

Кожа была сухой и холодной.

— Глупец… — сказал Сэймэй. — Сам обвинил себя и сам поверил.

Видение, посланное Сэймэю, было смутным: повозка и женщина. То живая, плотная и теплая, то призрачная, охваченная адским пламенем. Клубок смятенных чувств, переплетенных, спутанных, скользящих как парующиеся змеи по весне. Жалость, ужас, ненависть, горечь вины и дурманный привкус дикого, замешанного на боли, сладострастия…

— Самое странное, — сказал Цуна, — что на господине нет ни одной раны. У всех женщин есть, а у него…

— Ну-ка, разденьте его, — велел Сэймэй. — И больше света!

Последний приказ он отдал не столько потому что действительно нуждался в освещении, сколько чтобы занять чем-то двух мающихся служанок.

Цуна осторожно отвернул одеяла, Кинтоки распахнул на Райко нижние одежды. Действительно, кроме нескольких царапин, полученных в схватке с шайкой Сютэндодзи и уже заживших, на коже молодого Минамото не было никаких повреждений. Эти следы не всегда оставляют на шее — Сэймэй знал от матери о ритуале, когда кровь пьют одновременно из пяти надрезов на теле жертвы. Но на сгибах локтей и под коленями ничего не было. Разве что…

— Снимите повязку.

Цуна осторожно размотал ткань — и ахнул. Рана, которая уже несколько недель гноилась и не хотела заживать, в одну ночь затянулась чисто и гладко. А вокруг нее багровел след засоса.

— Какое же мы дурачье, — сказал от дверей Усуи.

— И чем бы вы помогли? — дернул ртом Сэймэй. — А вот теперь можете. Мне нужно, чтобы пока мы не очнемся, оба, в эту комнату никто не входил. Никто. Ни одна душа, живая или неживая. Хоть господин Тада-Мандзю, хоть Сын Неба.

Сэймэй увидел, как все четверо воспрянули духом. Это было наконец-то задание для них. Понятное, простое.

Он велел подать себе тушь и бумагу для обряда, а также принести соломенную веревку, гвозди и молоток. Пока слуги бегали за всем названным, Сэймэй снял эбоси, распустил волосы и сбросил верхнее платье, оставшись только в свободно ниспадающих нижних одеждах. Платье свое он расстелил рядом с Райко и велел еще подать футон. Когда принесли тушь, он написал на груди Райко знак «кай» — «возвращение», затем трижды обошел постель кругом посолонь, затем вбил четыре гвоздя по четыре стороны от Райко: на севере, на западе, на юге и на востоке — и на этих гвоздях натянул соломенную веревку. Еще один конец веревки он, отрезав, взял в руку.

— Теперь смотрите: когда я закрою глаза, завяжите веревку узлом. Сами не пересекайте этой границы и не позволяйте никому ее пересечь.

Он лег рядом с Райко, с левой стороны, взяв его левую руку в свою правую. Обмотал веревкой запястья, соединив их, потом — сжатые ладони.

— Затяни узел, — велел он Цуне и лег на спину. — А вы, господин Урабэ, что умолкли? Ваши молитвы мне не мешают.

— Но это же…

— Видите ли, господин Урабэ, я, конечно, живу во сне этого мира и торгую его иллюзиями. Но призывы к высшей силе во имя милости к живому мне не вредят. А вашему господину могут помочь… Не так туго, господин Ватанабэ, вы же не хотите, чтобы вашему господину было больно. Связывайте, как связывали бы почетного пленника: крепко, но без жестокости. Да, вот так…

Он закрыл глаза и услышал, как Цуна покидает очерченный веревкой круг.

Время потекло расплавленным желтым воском. С лежащими на полу вроде бы ничего не происходило. Кинтоки выглянул наружу, раздвинув сёдзи — там вроде бы тоже ничего не было видно и слышно.

— Нужно придумать что-то, чтоб не заснуть, — сказал Усуи. — Урабэ хорошо, он сутры читает, а я не знаю ни одной… Кинтоки, может, сыграем партию в го?

— А можно?

— Да отчего же нельзя? Мы же ничего такого ставить не будем.

— С тобой играть неинтересно — сразу понятно, кто победит. — Кинтоки растянулся на полу. — Пусть лучше Цуна сыграет. Начнется чего — разбудите.

Сказано — сделано: велели служанке принести столик для игры, разложили шашки и принялись за игру.

Цуна был не блестящий игрок, но быстро учился. Когда он проиграл две партии, его сменил Урабэ. Кинтоки, лежа на полу с мечом в обнимку, выводил носом так, словно в сякухати дул.

Можно было спать. Можно было играть в го. Хорошо служилому человеку, если есть кому отдавать приказы.

Когда на улице, простучав колотушками, стражи объявили час свиньи, Кинтоки проснулся сам — от холода.

— Что-то подмораживает сегодня, а? — сказал он, растирая плечи.

— Не без этого, — согласился Урабэ, раздумывая над своим ходом. — Цуна, прикажи подать подогретого вина.

— Может, на господина и на Сэймэя одеяло накинуть? — моргнул мальчик.

— Я тебе накину, — Садамицу нахмурился. — Помнишь, что сказал колдун? Никто не должен пересекать веревку после того как она завязана. Сходи за вином.

Цуна вышел из комнаты — а когда возвращался, сёдзи рассекли язычок тумана, но юноша этого не заметил, и увлеченные игрой самураи не заметили тоже. Кинтоки, внимательно разглядывающий доску, почесал затылок.

— Смотри, как бы меч не заржавел, — сказал ему Урабэ через некоторое время.

— И вправду сыро, — Кинтоки поежился. — Жаровня стоит, а как будто и не греет. Угля подсыплю…

— Садамицу вовсе не о том, — улыбнулся Урабэ. — Просто был случай некогда в Китае: один дровосек зазевался, глядя, как два старца играют в го. Потом хватился топора — а тот уже заржавел и топорище истлело.

— Это сколько ж они играли-то? — изумился Кинтоки.

— Сто лет. Когда дровосек вернулся в родную деревню, он застал своих поседевших внуков. Как Урасима Таро.

— Это что получается… — Кинтоки наморщил лоб. — Ни старцам, ни ему за сто лет ни разу не приспичило?

— Заигрались, наверное… — пожал плечами Садамицу. — Не нравится мне этот холод. Ведь тогда… тоже промозгло было, просто сил никаких.

— Да. — Цуна дернул плечами. — И когда богиня за рукой приходила, до костей пробирало.

Кинтоки встал, раздвинул сёдзи на ладонь — в комнату хлынул туман и одна из стоящих на полу свечей тут же погасла.

Четыре цепкие руки схватились за створки сёдзи и рванули их в разные стороны. Кинтоки отпрянул, выхватил меч и ударил сквозь бумагу, не видя врага — туда, где должна была быть голова.

Она и вправду там оказалась — кончик меча наскочил на что-то твердое, раздался крик — но по удару, по ощущению, пришедшему в руку через клинок, Кинтоки уже понял, что зацепил гада лишь самым кончиком.

Садамицу оказался проворней, а его рука — верней: второй, державший сёдзи, кувыркнулся в сад с энгавы, прошитый стрелой.

— Назад, Кинтаро! — крикнул Урабэ. — Назад, стрелять мешаешь!

Кинтоки шатнулся назад — и чуть не наступил на веревку. Тут все четверо заметили то, чего не видели раньше: у самой веревки туман остановился.

— Они в белое одеты, — сообщил Кинтоки, отступив в сторону. — В тумане не видать.

— На звук я стрелять умею. Теперь на холод бы научиться, — фыркнул Садамицу.

— А поможет? — приподнял брови Урабэ. — Помнится, на проспекте Судзаку господин наш стрелял метко — но проку вышло немного.

С этими словами он выстрелил на шевеление какой-то тени в тумане — но либо тень была не той, что надо, либо ночная тварь успела увернуться: стрела загудела, впившись в дерево.

— Я вот думаю, — пробормотал Кинтоки, выставив меч перед собой и щурясь во внешнюю темноту, — а почему они не забрали господина вчера? Если сейчас готовы переть на лезвия и стрелы — то вчера-то им никто и не помешал бы…

— Правильно думаешь. Если готовы, значит, лечение может помочь. И недаром же нам приказали никого сюда не впускать.

Тут им на некоторое время стало не до разговоров: нечисть бросилась в комнату, ломая сёдзи. И оказалась по меньшей мере наполовину живой. Во всяком случае, делимой, повреждаемой, а значит — смертной. Почему-то драться было совсем не страшно. Ну почти не страшно. Вполовину не так страшно, как ждать.

— Ба, да их всего трое! — воскликнул Кинтоки, когда твари отступили в туман. — Нас, стало быть, больше, чем надо. Эй, Цуна, пробегись-ка по дому, да собери всех баб в ближней комнате. Что-то мне за них беспокойно…

Кинтоки был прав, конечно — нечисть, как они выяснили утром, страшно мстительна. Но вот что нападающих всего трое — это Кинтоки больше подбадривал себя и друзей, чем сам верил в преимущества их положения. Хотя защитники сражались изо всех сил, ни один из людей-пауков не был убит, а как на них все заживает — самураи уже знали. Сейчас залижут раны — и снова на приступ… А люди — устают. И их можно ранить или убить.

Но все-таки у врага что-то не получалось. Если дело дошло до драки — значит у них тоже все плохо.

Туман вдруг расступился — и в просвете показалась девица, вся одетая в белое, как сабурико; легкая, как лунный лучик.

— Она, — Садамицу шумно сглотнул. Урабэ натянул лук и выстрелил. Он умел стрелами снимать головы — но девица ловко отбила стрелу одним взмахом белого рукава.

— Отчего вы противитесь мне? — спросила она. — Я желаю вашему господину лишь добра.

— Оттого, — сказал Кинтоки, — что он твоего добра не желает.

— Позвольте ему самому сделать выбор: захочет он испить моей крови или нет…

— А потом язык и мужские причиндалы ему долой, — фыркнул гигант. — На кой пес сдалось такое бессмертие?

— Быть супругом богини — вовсе не то, что быть ее слугой, — улыбнулась девица.

— Вот пусть он сам встанет и сам скажет, что выбрал жену. Тогда пропустим.

— Он не встанет, пока этого не захочу я.

— Посмотрим, — сказал Урабэ, откладывая лук и берясь за меч. — Если он тебе нужен — ты должна будешь переступить через наши трупы для начала.

— Я переступлю, — улыбнулась женщина.

И в ответ ей пришел с неба высокий, за пределом голоса, почти за пределом инструмента, веселый звук древнего боевого напева.

 

Свиток 6

Минамото-но Райко познаёт сердце Будды, господин Тада-Мандзю получает желанный пост

Темнота была настолько плотной, что облегала лицо и тело. Когда Райко вдыхал ее, он чувствовал даже не запах, а вкус. Оглядываясь, он видел вход какое-то время — но свет совсем не проникал внутрь, даже на ладонь от входа не падал.

Райко пробирался ощупью вслед за красавицей, его пальцы погружались в глинистые, влажные стены, пронизанные корнями; по его лицу проскальзывало иногда что-то легкое, тонкое, как шелковые нити или женские волосы, несомые навстречу теплыми токами воздуха.

Тут все неправильно. Тут не должно быть зла. Просто земля, просто корни… даже смерть не такая уж страшная вещь, если все, до последней травинки, потом рождаются заново. Болезненная — трудно покидать то, к чему привязался сердцем, трудно оставлять тех, кто любит тебя и зависит от тебя — но не безнадежная. Слива отцветает быстро, но цветет каждый год, вновь и вновь. Кто добавил зло туда, где его не было?

— Твой прародитель, — раздался со всех сторон шепот. — Мужчина.

Райко сразу понял, что это говорит не дочь художника и не кто-то третий. Это сама земля шелестела голосом осыпающегося песка.

— Ваш божественный супруг? — спросил он. Голос звучал слабо, почти жалко.

— Предатель, — усмехнулась земля, раздаваясь в стороны. — Предатель и трус. И все вы таковы — от него и поныне.

Райко потерял стены, за которые держался — и сразу же почувствовал себя неуверенно. По дуновению теплого, влажного воздуха он понял, что здесь простор — но тьма не стала реже ни на мгновение. Дочь художника взяла его за руку и воскликнула, призывая кого-то:

— Кагуцути!

Вспыхнул огонь. Вялый, синий, он еле трепетал над сложенным у алтаря очагом. При его свете Райко сумел кое-как разглядеть пещеру — вернее, ничтожную часть ее, не более пяти шагов от одного края светлого круга до другого.

В темноте возникло шевеление — и Райко увидел внезапно, что они с дочерью художника со всех сторон окружены людьми. Бледные плоские лица таращились отовсюду, куда ни кинь взгляд — и ничего нельзя было прочесть по этим лицам, бесстрастным и безумным. Мужчины и женщины — одинаковые белые пятна, и дети отличаются от взрослых лишь ростом.

— Матушка, — сказала дочь художника, — я привела себе супруга.

…Муж отвернулся от нее. Если я отвернусь от ее служительницы… но какая разница? Мне не остаться в живых, в любом случае.

— Простите, госпожа. Я сожалею о вас и не испытываю к вам ненависти. Но я не возьму вас в жены.

— Ты полагаешь, — прошелестела темнота откуда-то из-под свода, — что твои желания что-то значат?

Сгусток тьмы спустился пониже. Райко увидел её. Даже не её — а её глаза: восемь плошек, отсвечивающих синим, каждая — с его ладонь размером. Потом он разглядел и всё остальное.

— Вы никогда не спрашиваете нас. И теперь, когда ты в нашей власти, мы не будем тебя спрашивать.

Сэйсё-доно… что бы вы сказали этому существу? Богине, превратившейся в чудовище? Мучающей других, потому что ее мучили? Может быть, вы бы нашли слова. У меня их нет. Я только знаю — теперь — точно знаю: это не справедливость. Так нельзя. Нельзя передавать дальше.

И тут откуда-то далеко… неизвестно как, но прорвался, просочился тоненький звук флейты. Райко поднял голову, узнав священную мелодию. Дочь художника почему-то вскрикнула и бросилась к нему на грудь, словно ища защиты, а огромная паучиха над алтарем засучила ножищами, защелкала жвалами — и зашевелились, заволновались толпы цутигумо, окружившие слабый огонь перед алтарем. Их бледные лица повернулись в одну сторону, как личики цветов к солнцу — и Райко, глянув туда, увидел вход, а у входа — Сэймэя.

— Предательство и подлость, как обычно! — с челюстей паучихи что-то закапало в огонь, потянуло смрадом. — Лживая песня! Вы узнаете ее, дети мои? Вы помните, как они нас убивали? Разорвите потомство предателя! Напейтесь его крови!

— Назад! — властный голос Сэймэя остановил прянувших было к нему цутигумо. — Что у тебя за тяжба с нами, великая богиня? Разве люди Ямато не твоей крови?

— Вы предали меня! Все предали меня!

— Назад! — Сэймэй сделал какое-то движение пальцами, и в его ладони засиял яркий свет.

Цутигумо шарахнулись назад, паучиха зашипела, попятилась — и… превратилась в женщину. В этом облике она, пожалуй, была еще неприятней, чем в паучьем. Ее тело оказалось раздутым трупом, опаленное лоно сочилось гноем, а из всклокоченных волос торчало нечто ужасное, похожее то ли на краба, то ли на освежеванного младенца — с восемью ногами и сморщенным личиком. Еще двое таких же сидели на плечах, двое — впились в груди, двое цеплялись за раздутые ягодицы и один копошился меж бедер.

— Почему вы, — Сэймэй поиграл своим блистающим оружием, оно чуть поумерило ослепительный блеск, и Райко увидел, что это просто шпилька для шапочки, — так боитесь серебра?

Богиня-чудовище, не сказав ни слова в ответ, снова зашипела.

— Поторгуемся, — сказал Сэймэй, — Я не пытаюсь всадить это вам в глаз, госпожа богиня, а вы в благодарность отпускаете меня и этого юношу.

— Нет! Он наш — он ел человеческую плоть и пил человеческую кровь. И он знал! Он наш! И ты наш! Не принадлежи ты мне, ты бы умер, не родившись. А ты выбрал жизнь, мою жизнь! Вы мои должники — навечно!

— Я бы умер, родившись, не забери меня отец, — спокойно сказал Сэймэй. — Я ведь знаю о ритуале. Знаю, кого должна принести в жертву женщина, избранная тобой.

Дочь художника снова вскрикнула — и разрыдалась, закрыв лицо рукавом.

— В этой стране каждое рисовое поле удобрено трупами младенцев, которых выбрасывали, чтобы не плодить лишние рты! — ответила богиня. — Вам ведь легче выбросить ребенка, чем отказаться тешить свой корешок. Что ж, я хотела этой жертвы — младенец мужского пола должен был умереть. Но девочек вы убиваете просто так. Продолжим нашу тяжбу, Сэймэй из рода Абэ?

— Продолжим. Никто не говорит, что люди — добры. Никто не говорит, что они совершенны. Но к тому злу, что они творят от нищеты, от голода, от глупости, по злобе, ты добавляешь свое — бессмысленное, ненужное — из мести. Ты требуешь справедливости — но не твои ли слуги убивали женщин на улицах? Ты требуешь справедливости — но тот, за кем я пришел, не прерывал жизнь женщины, чью плоть отведал, — это сделали твои люди и твоим именем. Ты нарушила право, когда начала мстить невинным, и у тебя его больше нет. А сила на моей стороне.

— Справедливость? — богиня раздельно, по слогам, произнесла китайское слово «сэйги». — Право? Не знаю я, что это такое. Не тащи ко мне слов из чужой страны, недочеловек-недобог. Вы и так натаскали сюда много скверных чужих слов и много злоучений. Пять постоянств, семь добродетелей, три сокровища Будды! Святость, грех, долг и прочая шелуха. Склонились перед людьми запада, перед богами запада — и забыли прежние времена, когда мы были просто собой!

— Вы были дикарями, — сказал Сэймэй. — И вам пришлось в конце концов склониться перед другим племенем дикарей — более сильным и беспощадным. Однако прошло время, и те дикари поняли, что невежество — всего лишь слепота, а не блаженство. Они выбрали знание. Они выбрали закон. Они выбрали искусство.

— Они выбрали ложь! — оскалилась женщина-паучиха. — Все эти ваши заморские слова лгут! Искусство? Знание? Закон? Посмотри-ка туда! Кагуцути!

Огонек над алтарем поднялся, повинуясь указанию богини-матери, поплыл вверх, к своду… Райко и Сэймэй подняли глаза вслед за ним — и увидели в путанице паучьих тенет сморщенное тело. Руки и ноги жертвы иссохли, ребра туго натягивали кожу над ввалившимся животом — но по тому, как они вздымались и опадали, было видно, что эта жертва богини жива. Огонь поднялся выше, осветил лицо старика, отразился в исполненных муки глазах…

— Вот он, — полным довольства голосом произнесла богиня. — Господин Фудзивара-но Мотоцунэ, Великий Министр Хорикава, большой любитель знания, закона и искусства… Особенно же искусства, правда, дитя?

Дочь художника улыбнулась нехорошей улыбкой.

— Обойди небо и землю, Сэймэй, — продолжала паучиха. — Ты не найдешь вещи, которая бы называлась «сэйги», справедливость! Но ты легко отыщешь то, что нашел здесь он! То, что называется нашими, японскими словами: «никуми» — «ненависть», «мукуи» — месть, «итами» — боль! Разве он не заслужил это?

Жрица с торжеством посмотрела на Сэймэя.

— А в чем был виновен его ребенок? — спросил гадатель. — Ребенок, которого ты выносила, несмотря на страшные ожоги? Рождение которого стоило тебе такой боли?

Жрица задрожала и закрыла лицо руками.

— Он не был нужен никому, бедняжка, — сказала она сквозь ладони. — Моя обожженная грудь не давала молока.

Сказав это, дочь художника вновь обрела самообладание и осмелела.

— Какое право ты имеешь осуждать меня, колдун? — спросила она. — Вы, мужчины, созданы нам на муки. Быстрая и милосердная смерть — самое лучшее, что могло с ним случиться.

— Он… здесь? — изнемогая от внутренней боли спросил Райко. — Среди… них?

— Нет, — в голосе жрицы прозвучало облегчение. — Он исчез из этого мира совсем. Как будто растаял.

— Его принял Будда, — как можно тверже сказал Райко. — Его чистый дух завершил круг земных перерождений. А может быть, и нет… Может быть, в моем теле он пришел в мир, и во мне ты полюбила именно его? Говорят, что если двое скоротали ночь под одним деревом — это уже значит, что судьбы их были связаны в предыдущих рождениях…

— Надоел! — рявкнула богиня, прянув между ним и жрицей. — Не для того тебя привели сюда, чтобы ты нес тут заморские бредни! Покажите ему, дети мои! — и тут богиня, обернувшись паучихой, бросилась на Райко, а на Сэймэя со всех сторон навалились цутигумо.

Райко пробовал сопротивляться, но она была невероятно сильна, и даже после того как четырьмя лапами стиснула свою добычу до треска в ребрах, четыре еще остались свободны. Из брюха ее вырвались клейкие нити, обвили руки и ноги — Райко повис, качаясь. Восемь маленьких паучков побежали по нему во все стороны, опутывая гуще и гуще.

— А ты, — обернулась паучиха к дочери художника, — знай, что твой срок во плоти вышел давно. Выйдешь отсюда с ним, уйдешь из-под моей власти — и обернешься дряхлой старухой, уродливой и бессильной.

Девушка закрыла лицо руками. Райко дернулся был на помощь Сэймэю — но паутина держала крепко. Сэймэя какое-то время не было видно в гуще тел цутигумо. Серебряную шпильку у него выбили, потом полетели какие-то окровавленные клочья, а потом люди-пауки чуть расступились, и Райко увидел мастера Тени и Света лежащим на земле, прижатым за руки и за ноги. От его одежды остались обрывки, и кто-то из цутигумо что-то жевал, все с тем же безучастным видом — а по бледным подбородкам текла кровь.

— Пока я хочу жить, я не могу умереть здесь, — сказал Сэймэй, глядя богине в лицо. Единственное, что осталось в ней от человека — лицо…

— Для тебя в этом нет ничего хорошего, — проговорила богиня. — Ты просто будешь страдать дольше…

Цутигумо снова вцепились в Сэймэя, и на этот раз он закричал. Богиня, запрокинув голову, расхохоталась, паутина заходила ходуном. Когда богиня остановила своих оборотней, на Сэймэе живого места не было — но он все же поднял голову.

— Чего ты хочешь этим добиться?

— Его, — паучиха указала когтем на Райко. — Ты, жалостливый! Ты можешь избавить его от мучений, — с расстановкой произнесла она пронзительным, как звон перетянутой струны, голосом. — Стань моим.

— Я не понимаю вас, — Райко и в самом деле чуть не задыхался от жалости, но не столько к Сэймэю — он, весь покрытый ранами, тут выглядел самым спокойным — а к этому кошмарному существу. Сэймэй… не перестал быть собой, и вряд ли перестанет, что с ним ни делай. А она была некогда красавицей. Она была царицей и праматерью целого народа. Бог огня, выходя из ее лона, убил ее — но муж не пожелал мириться с ее смертью. Он спустился за супругой сюда, в страну корней, увидел, чем она стала — и испугался… Испугался бы я на его месте? Я сейчас не боюсь, а только жалею ее всем сердцем — но лишь потому что это богиня, а не моя жена. Если бы это была Тидори? Если бы это ее тело, такое знакомое и любимое, превратилось в сгусток гнили, который обсели пауки-демонята? Смог бы я не содрогнуться от отвращения?

— Стань моим супругом. Докажи, что мужчины не так никчемны и трусливы, что твоя жалость не просто слова.

Она приблизилась, лицо в лицо, черные зрачки звали в голодную пустоту.

— Стань моим, — шепнули вылинявшие губы.

«Соглашайся, — шепнул вдруг чей-то голос, очень похожий на голос преподобной Сэйсё. — Соглашайся без страха. У неё все равно ничего не получится».

Страха и не было, а лицо богини вдруг показалось похожим на мертвое, без кровинки, лицо Тидори. Ну да, она же богиня мертвых, и все умершие у нее, и Тидори тоже… И Райко потянулся к ней, коснуться щекой щеки, ведь все, что в ней человеческого — это лицо… Паучье тело богини изогнулось, и острое костяное жало вошло в живот юноши — наискось, под углом, чтобы пронзить сердце. Но боль пришла не от жала. Это сердце в груди раскрылось тугим ранящим цветком, алым лотосом совершенных очертаний. Повеяло невыразимой свежестью, на радостно-алых лепестках заплясала роса. Райко понял, что умрет сейчас — и умрет счастливым.

Богиня вскрикнула, коротко, пронзительно — и осыпалась бурым прахом. Все изменилось в единый миг. Люди-пауки брызнули в стороны от Сэймэя, потолок раскололся надвое, и внутрь хлынул багровый свет, испещренный какими-то блестящими белыми точками. Все ближе, ближе — и тысяча птиц, речных чаек-тидори, ворвалась под расседающийся свод, заполнила пещеру белизной, звонкими кликами и трепетом ветра. Хира-хира! — крылья хлопали, как боевые стяги Минамото, задевая Райко на лету. Птичья лавина снесла паутину, разорвала путы, на которых висело иссушенное существо — некогда Великий Министр Хорикава. Лучи багрового света, отразившись от лепестков сердца-лотоса, упали на него — и мучитель-страдалец растаял. Паутина, опутывающая члены Райко, тоже истаяла вмиг — кроме той единственной тоненькой нитки, что была его собственной; она же вдруг окрепла и напряглась, так что он не упал между дочерью художника и Сэймэем — а плавно опустился. Натяжение паутинки становилось все сильнее, а трещина в потолке росла, и Райко увидел вдруг, как по рукам и волосам девушки вновь бегут язычки пламени.

— Уходи со мной! — крикнул он. — Уходи, спасайся!

— Мне нет спасения, — почти без голоса ответила девушка.

— Неправда. В сердце Будды для всех есть место.

Девица снова покачала головой. Райко не понимал, отчего это — ведь пока богиня была здесь, она хотела уйти!

— Найдите меня там! — пламя охватило девушку уже целиком, и Райко видел теперь, что ей больно. — Найдите меня в мире живых, и…!

Она бросилась прочь, в спасительную для нее тьму — а Райко вдруг дернуло и повлекло вверх, поэтому он не расслышал последнего слова.

…Он лежал на спине, плечи затекли, и кто-то крепко держал его за руку.

— Милостивый Будда Амида, — пробормотал Райко.

Кругом оседал ледяной туман.

— Он самый, — сказала, склоняясь над ним, монахиня Сэйсё.

— На вашем месте, — прокашляли рядом, — я бы туда в ближайшее время не возвращался. Вам припомнят разнесенный потолок. Они сами виноваты, нечего хватать кого ни попадя, но вам это не поможет.

— А вот и мой разлюбезный непутевый сынок изволили прийти в себя, — усмехнулась женщина.

— Госпожа, что вы здесь делаете? — изумился Райко.

— Сегодня мимо монастыря проскакали господин Тада-Мандзю со своими телохранителями, — сказала монахиня, — И сами в мыле, и кони в мыле… И что-то мне подумалось: давненько я в столице не была.

— В мыле?.. — после всего, что произошло, вспоминать про отца, министров, заговор, было просто невозможно. Но, кажется, случилась беда. — Это из-за меня?

— Почти наверняка. — Сэймэй уже сидел на полу, придерживая правой рукой левую. — Последний толчок. Ваш отец, что бы вы о нем ни думали, высоко ценит вас — не только как своего сына. И, кроме того, он не знает всей подоплеки дела. Так что он наверняка представил себе, что было бы, если бы он оставил госпожу Тидори у себя на ночь.

— Тидори… — Райко даже не попытался поднять голову. Ему понадобятся сейчас все силы, и нужно их собрать побольше. Для Тидори все в этом мире закончилось, а у него впереди, оказывается, множество дел… — Богиня… Жрица… Дочь художника Ёсихидэ…

Слова расклеивались, как бумажные цветы в воде.

— А, — кивнула монахиня. — То-то она такая напуганная. Увидела старуху — и сразу бежать. Не поздоровавшись. Даже обидно как-то…

— Она просила найти ее. И помочь. Там, внизу, просила.

— Вот женщина… По пять раз на дню менять наряды, по сто раз на дню — решения, — Сэймэй фыркнул, поправляя волосы. Он уже оделся и теперь собирался надеть эбоси, а это дело непростое даже когда есть помощник. Служанка, все еще бледная после ночного ужаса, сунулась было к нему, но он резко одернул:

— Я сам! — и она шарахнулась в сторону. Бледный Сэймэй слишком сильно походил на тех, кто ломился недавно прямо через сёдзи.

А ему, наверное, сейчас совсем не нужны чужие прикосновения. Слишком устал. Нужно поблагодарить… и непонятно, как это делать. Как сказать спасибо человеку, который сходил за тобой в ад? При том, что он, кажется, считает свой поход неудачным?

— Благодарю вас, почтенный Сэймэй, — пробормотал Райко.

— Не за что, юноша, — гадатель сумел наконец связать волосы в тугой пучок и теперь оглядывался в поисках шпильки. — Куда же я ее сунул? Ах, вот она…

Серебро блеснуло в его тонких пальцах — и исчезло в гуще волос под черными ленточками. Сэймэй аккуратно стянул завязки шапки под подбородком.

— Что, сынок, гордость заедает? — огорченно спросила женщина. — Опять рассчитывал на собственные силы и опять просчитался?

— Да нет, почтенная матушка, — рассеянно ответил гадальщик. — Я как раз, скорее, на чужие силы рассчитывал. И не очень ошибся. Это-то меня и огорчает. А ваше дело, господин Минамото, сейчас — спать. Просто спать, накапливать силы. Завтра мы должны встретиться с господином Правым Министром. Любой или почти любой ценой. Даже если… — он усмехнулся, глядя на развороченную стену, — придется ломиться к нему сквозь сёдзи. И, между прочим, почти с теми же целями. Будем считать это… окончанием стихотворения.

Дворец гудел, суетился — и Озаряющая Небо, глядя на обитель своих потомков, должно быть, находила ее похожей на летний луг, по которому кто-то прошел, спугнув бабочек и кузнечиков. Сплошной звук и цвет, цвет и звук — и мелькание.

Государь Рэйдзэй изволил произнести высочайшее отречение.

Наверное, сверху по движениям пестрых крылышек можно было прочесть и то, как решится дело. А те, кто на земле — еще не знают, мечутся, бьются о траву, теряют драгоценную пыльцу…

Вот, к примеру, дама Бэн рыдает в отчаянии: назавтра, после церемонии высочайшего отречения, должно совершить вынос Трех Сокровищ, и выбор нести яшму пал на нее — а ведь древний закон таков, что фрейлина, раз прикоснувшаяся к священной реликвии, должна покинуть дворец. А это значит — прощай все надежды на благосклонность кого-то из великих министров, а то и самого Государя… А даму Хэй черная судьба обошла, но лицо у нее такое, что подумаешь — кто-то из родни умер нежданной и жестокой смертью. Видно, близко к сердцу принимала государевы дела и беспокойство матери-императрицы.

Но что бы там ни было, а церемонию отменять нельзя, и когда желание нести зеркало изъявила дама Хэй, все вздохнули с облегчением. А говорят — между женщинами не бывает дружбы. У самой горе, а сострадания чужой беде все же хватило.

А с другой стороны — шептали иные — ну поглядите на нее: длинненький носик, передние зубки как у мышки… Где такой привлечь внимание стоящего кавалера? А после торжественной церемонии, поглядев на нее в нарядном убранстве да наслушавшись про её самоотверженность — глядишь, и возьмут в младшие жены… Нет, неплохо девчонка все рассчитала, неплохо! Может, такую и правда стоит взять — неглупая, храбрая, быстрая, меру знает. Последнее среди женщин редко встречается. Но ведь с ней придется иногда и спать, а каким удовольствиям можно предаться с этой щепочкой?

Дама Хэй, если и слышала что-то из этих разговоров, то не придавала значения: её сердце неотлучно пребывало в усадьбе Минамото.

Слухи о том, как в Шести Полях обнаружили мертвыми всех обитателей усадьбы господина Хиромаса, и там же нашли господина Райко в объятиях мертвой девицы для развлечений, ползли по дворцу, обрастая все новыми подробностями. Если бы не визит демона во дворец в ту же ночь и высочайшее отречение — это событие сделалось бы предметом сплетен на целый месяц вперед. А так недоумевали только, кто и каким способом уговорил тогда еще не отрекшегося государя сменить охрану на эту ночь, да выманил господина Райко из города — а уж зачем это сделали, всем и так было понятно.

После торжественной церемонии дама Хэй постаралась покинуть дворец так скоро, как только смогла — и заняло это несколько часов. Ее отец, хотя и был недоволен таким поворотом событий, не сказал ей ничего. Да, у него были планы пристроить девушку в дом кого-то из членов Великого Совета — но если ее преданность своей госпоже была столь велика, то бранить надо было себя: так воспитал. И не скажешь, что неправильно воспитал — разве иное поведение подобает дочери воинского дома?

А дама Хэй, затворившись в своих покоях, послала сына служанки к дому Минамото: найти пажа по имени Цуна или самурая Садамицу, узнать, что и как. Мальчишка вернулся — и рассказал, что в доме Минамото остались одни перепуганные служанки, а молодой хозяин, хоть и еле держался в седле, ускакал со своими людьми вслед за старым хозяином.

Значит — жди событий.

Значит — жив.

Значит — всё ещё может быть.

Метелки мисканта на заброшенном поле трепетали под ветром. Поднимешь глаза — точно так же трепещут белые ленты на рукавах и на шлемах воинов — цвет Минамото, чтобы не перепутать и не начать в общей свалке рубить своих. Хотя, конечно, численностью конники не могли равняться со стеблями сусуки.

Всего-то одиннадцать сотен.

А больше и не нужно. С головой хватит одиннадцати сотен, чтобы вспороть брюхо сонной ленивой столицы, разметать рогатки, которыми перегорожены улицы, проложить кровавую дорогу к Запретному Городу и к усадьбе Хорикава…

Гонец, примчавшийся ночью на взмыленном коне, сказал: братья Фудзивара возвели на престол малолетнего принца Морихира. Он уже взошел во дворец. Обряд вкушения риса и возлегания на небесное ложе состоится завтра.

Нужно успеть раньше. После церемонии принц станет Сыном Неба, его увидят боги — и сместить его можно будет только посредством процедуры отречения. Но пока что, пока что он только принц, один из многих. И вывести его из дворца, конечно, со всем почтением к его роду и его крови, очень легко. Это действие не оставит следа.

Но когда войско Тада-Мандзю миновало Ямасина и завидело предместья, оказалось, что дорога перекрыта.

Всадники.

Пятеро.

Тут уже не знаешь, гневаться ли, смеяться… или даже одобрить. Потому что впятером на войско можно идти только из чувства долга — а это чувство даже во враге достойно уважения и хвалы. Но кому же это вздумалось до смерти защищать проклятых Фудзивара, о которых в стране никто не скажет доброго слова?

Господин Тада-Мандзю поднял руку. Войско остановилось.

— Поди узнай, что это за храбрецы, — бросил Правый Конюший самураю слева от себя.

Он уже догадывался. Только один всадник в Столице может так походить на медведя, шутки ради взгромоздившегося в седло. Но верить своим глазам отказывался.

— Господин Минамото-но Ёримицу почтительнейше просит о возможности поговорить со своим отцом и господином, — доложил, вернувшись, гонец.

Какой демон вселился в Райко? Фудзивара пытались убить его колдовством — и едва не убили. Что за новое безумие он затеял? Никогда этот парень не был послушным сыном. Покорным — да. Послушным — сроду… Господин Мицунака сглотнул. Тронул коня пятками. Как он жив-то, ведь еще третьего дня еле дышал?

Два всадника начали медленно, шагом, съезжаться.

Непослушный сын, кажется, отказался подчиняться не только отцу и порядку вещей, но всей природе разом. Лицо серое, в блестящих каплях пота, губ не различить, зато глаза темным обведены. Но в седле сидит крепко. И сами глаза — ясные, цепкие.

— Досточтимый батюшка, я сожалею, что по нездоровью своему не мог встретить вас раньше. Вы, конечно знаете, что в столице случилась беда. Господин Левый Министр, не оценив милостей Неба, возжелал большего и сейчас пытается отстранить от престола законного наследника. Я понимал, что вы не потерпите такого святотатства и поднимете верные вам войска на защиту справедливости, но, увы, только сейчас моя злосчастная болезнь отпустила меня настолько, что я смог покинуть постель.

Вот как, значит, обернулось дело…

— Что они обещали тебе?

— Мир в стране. Отец, можно захватить и даже удержать Столицу только нашими силами — а дальше? Фудзивара объединятся с Тайра и отступят на запад. Даже если мы победим — это обойдется нам в несколько лет кровавой усобицы. И за всем этим стоят даже не Фудзивара. За всем этим стоит древняя богиня, которая хочет разрушить Поднебесную ради мести за себя и народ цутигумо. Стоит ли превращать столицу в прах и пепел ради ушедших богов?

— Цутигумо?

— Да, отец. Они ждали, что вы станете мстить за свою обиду и мою смерть. Они пришли за мной, когда я не умер сам. Меня спасли мои вассалы и господин Сэймэй с матушкой.

— Почему они не убили тебя тогда на месте? — удивился господин Тада-Мандзю.

— Случайность. Я полюбился их верховной жрице, она запретила.

— И что же мы делаем дальше?

Райко пошарил за наручем, вынул оттуда сложенный листок бумаги.

— Распоряжение господина канцлера о помещении под стражу господ Левого Министра Минамото Такаакиры, начальника Правой Стражи Татибана Сигэнобу и господина главы Палаты Умиротворения Фудзивара Тихару.

Господин Тада-Мандзю улыбнулся. Значит, наглый мальчишка отправится в ссылку — и место главы Палаты Умиротворения будет свободно. Неплохо, совсем неплохо… Он протянул руку и взял пропахшую ароматными смолами бумагу. Почтительно приложил ко лбу.

— Не смею противиться воле господина канцлера.

И почему-то ему показалось, что глаза сына погасли.

— Отец, мне нужны люди.

— Сколько?

— Сотни три, но для верности — лучше пять.

— Куда ты с ними поедешь?

— Недалеко. Совсем близко от Заставы Встреч.

— Зачем?

Райко усмехнулся.

— В подземной обители в Осака, — проговорил он, — много парней помещается…

Господин Тада-Мандзю обдумал сказанное.

— Как тебе удалось договориться с Фудзивара?

Райко усмехнулся еще шире.

— Сёдзи ломать не пришлось. Война им нужна еще меньше, чем нам. Они связались с колдунами с перепугу — и теперь сами тому не рады. Им проще поделиться с нами и допустить нас к власти, чем рисковать всем.

Господин Правый Министр не был расположен принимать гостей.

Лейтенант Левой Гвардии Минамото-но Райко и гадатель без положения в обществе Абэ-но Сэймэй не были расположены ждать. Двое стражников, непривычных к такой бесцеремонности, дернулись было навстречу — но Сэймэй только сказал вполголоса:

— Прокляну, и корешки ваши отсохнут, — и оба поспешно отступили.

— Что такое? — возмутился было служащий передних покоев. — Как вы посмели?

Сэймэй коснулся его лба кончиком пальца и тихо спросил:

— Хочешь, господин узнает, сколько его добра перекочевало в домик твоей любовницы?

Служитель свернулся, как куриная шкурка на огне.

Вот так, подумал Райко, наверное, действовала богиня. Тише, не столь открыто, но тем же способом. Используя чужой страх и чужую слабость.

Следующий зал — опять кучка служителей. На этот раз вперед выступил Райко.

— Я полагаю, господин Фудзивара будет рад видеть меня. Потому что в ином случае сюда явится мой батюшка. Он, по слухам, пребывает в самом дурном настроении.

Что такое господин Тада-Мандзю в дурном настроении, знали все. Что у него под городом стоят войска, тоже, кажется, знали все. А вид господина Райко не располагал к промедлению.

Распахнулась последняя дверь. Господин Фудзивара сидел на возвышении из нескольких подушек — все такой же прямой, такой же безупречный.

Райко подошел и сел напротив него.

— Вы хоть знаете, кем она была при жизни? — спросил он.

— Была? — спросил фарфоровый господин.

— Или есть. Хотя она уже больше не жрица, потому что у нее нет богини.

— Вступая в сговор с теми, кто уже не принадлежит этому миру, — поклонился Сэймэй, — такие вещи необходимо тщательно разъяснять, господин Правый Министр. Иначе легко можно попасть в ловушку, которой вы избежали только… нет, не чудом, а женской слабостью жрицы. Не пожелай она сочетаться браком с господином Минамото, страшно подумать, что произошло бы в столице. А железо и огонь опасны любому, когда их достаточно. Но самое страшное — то, что вы так и не попытались выяснить, кто она и в каких отношениях состояла с вашим почтенным предком. Вы на слово поверили демону, вселившемуся в тело вашего брата, что он и есть дух господина Мотоцунэ. Конечно же, он ведь знал о вашей семье такие вещи, какие мог знать только дух господина Мотоцунэ… или демон…

— Или вы, — усмехнулся фарфоровый господин.

— Или я, — улыбнулся Сэймэй. — В любом случае сожженная вашим предком дочь художника Ёсихидэ могла пообещать вашему брату бессмертие только с одной целью: обрести над ним власть, терзать и мучить его дух.

— Это я уже понял, — усмешка не исчезла с безупречного лица Правого министра.

— Господин Правый министр, подумайте, что стоит между вами и гибелью всего, что дорого вашему дому?

— Хотите сказать, что это вы?

Сэймэй качает головой.

— Вы сами понимаете, что задали неправильный вопрос.

— У нас нет времени играть в загадки, господин Сэймэй. Когда мой брат умирал от лихорадки, явилась эта женщина. Сказала, что вернет брату жизнь, если мы позволим ему умереть и похороним не по буддийскому, а по старинному обряду. Брата я любил. Брат воскрес после трех дней оплакивания — но оказалось, что он теперь делит тело с духом нашего почтенного предка, Фудзивара-но Мотоцунэ. Что ж, господина Великого Министра Хорикава я почитал. Потом наш младший брат погадал у Сэймэя о судьбе своего новорожденного сына, и вы, господин Сэймэй, сказали ему… вам лучше знать, что вы ему сказали. Как такое может быть? — спросили мы у жрицы Идзанами. И она ответила: младшая ветвь дома Фудзивара вступит в союз с домом Минамото и через это возвысится. Она не могла сказать, о каком доме Минамото идет речь — поэтому господин Великий Министр решил попытаться извести сразу всех.

— Вот только он не знал, — сказал Сэймэй, — что в ту же ночь жрица появилась в доме господина Левого Министра и на основании того же гадания предложила ему такой же союз против Фудзивара. А мог бы догадаться. Не сразу, конечно. Но ему застила глаза угроза, ведь для него она означала даже не опалу или смерть, а нечто худшее. — Сэймэй кивнул чему-то своему. — А вы шли за братом, потому что верили ему. Особенно теперь, когда его решения были подкреплены умом и опытом министра Хорикава… не так ли?

И тут Райко почувствовал, что Сэймэй… нет, не лжет. Просто из множества причин предлагает собеседнику не главную, а самую для того приемлемую. Верность, братскую любовь и почтение к способностям. А не страх, что если не убедишь себя же, что все правильно, то придется либо встать поперек, либо хотя бы про себя признать, что струсил.

— И все выходило гладко, — продолжал Сэймэй, потому что господин Хорикава молчал. — Один Минамото должен был погибнуть либо оскандалиться, расследуя дело об убитых девицах… Другой — подпасть под подозрение в связи с этим делом… Третий… впрочем, возможно, поначалу его просто не приняли в расчет. Отшельник, музыкант на непыльной должности… я верно рассуждаю, господин Правый Министр?

— Неверно, господин заклинатель. Третий мог вмешаться, но с недостаточной силой и слишком поздно. Мы не приняли в расчет не его, а вас.

— Напрасно, — вздохнул Сэймэй. — Понимаете, когда предсказания не сбываются, это сильно вредит моему доходу. Меня нельзя было сбрасывать со счета.

— Увы, — холодно улыбнулся Правый Министр, — я не додумался посмотреть на дело с этой стороны. Иначе я бы предупредил брата.

— Не будем горевать о пролитой воде, — сказал Райко. — Мой отец скачет сюда со своими людьми. У нас есть еще время представить дело так, словно это вы призвали господина Тада-Мандзю на подавление бунта, поднятого Левым Министром, а он ведь этот бунт непременно поднимет. Есть возможность избежать резни. Поймите, вчера вы еще могли выйти из нее победителем, если бы богиня решила выступить на вашей стороне. Сегодня она вас покинула.

— Женщины, — вздохнул господин Правый Министр. — На них ни в чем нельзя положиться. Но я вас понял, господа. И то, что вы сказали — и то, чего вы не сказали. И если вы беретесь объяснить господину Минамото… старшему господину Минамото все выгоды нового положения, я берусь сделать так, что этот договор не будет нарушен. Никем.

— Этого мало, — сказал Райко. — Нам нужно знать, где скрывается жрица. И где — ваш брат.

Господин Фудзивара удивленно вскинул брови.

— Разве вы не знаете древней песни об истреблении цутигумо?

— В Поднебесной есть много мест, называющихся «Осака».

— Но это — то самое, что первым приходит на ум: Склон Встречи к северу от Нанива. Понимаете ли, они решили, что никому не придет в голову искать их там. Правильно решили, в общем-то… А брата я вам не отдам. Как бы ни обернулось дело, Фудзивара есть Фудзивара.

— Господин Правый Министр… — вступил Сэймэй, — он может не согласиться с вашим решением. И, пожалуйста, подумайте еще об одном. Ваш брат не мертв и не умирал вовсе. Вы уже догадались наверное, что на него навели болезнь, чтобы заставить его согласиться, его и вас. А тем, чье согласие было вырвано силой или получено обманом, можно помочь вернуться. Вернее, помочь можно всем, но таким как он — много легче. Дорога короче, и в мире больше людей, которым такое под силу.

— Как бы ни было получено согласие, — господин Фудзивара чуть сжал губы, — мой брат доволен сложившимся положением дел. В любом случае, сейчас я вам ничего не скажу, господа. Если вам и вправду дорого время — мы должны нанести визит господину канцлеру.

…А потом была встреча с отцом и новое расставание. Райко отправился с полутысячей людей в Нанива. На половине дороги ему пришлось взять в седло Садамицу и привязаться к нему поясом, чтобы не свалиться с коня. Нужно было спешить. Неизвестно как, неизвестно чем, но Райко чувствовал, что повелительница цутигумо доживает последние часы — а когда она отойдет, подвластные ей полудемоны разбегутся, обретя свободу. И тогда на то, чтобы справиться с ними, уйдет куда больше времени и крови. Да и скольким людям успеют они навредить… страшно подумать. Воистину, вражеская армия с полководцем — опасна, вражеская армия без полководца — опасна вдвойне.

Окрестности Нанива вымершими казались, когда Райко подъехал к ним на рассвете следующего дня. Люди сидели в домах и дрожали, друг другу ужасные рассказы о буйстве ночных призраков передавая. Никто не взялся проводить Райко к священной пещере, служившей некогда храмом богини Идзанами. Верней сказать, никто не взялся по доброй воле. Потому что уговаривать у Райко не было сил. А убедить местных жителей, что начальник столичной городской стражи при исполнении (то есть бывший начальник столичной городской стражи при исполнении, добытом посредством заговора и угрозы мятежа, ну что значат такие мелочи) страшнее любого демона, оказалось куда как просто.

Правда, и после угроз проводник согласился показать восточным воителям только вход в долину. А дальше — «можете мне рубить голову прямо здесь, не пойду». Райко бросил поселянину обещанную награду — накидку-хитатарэ. Тот подхватил обнову и ринулся прочь так, что рваные штаны захлопали на ветру. А Райко, спустившись в долину, понял, что проводник ему больше не нужен. Он уже видел это место — под красным небом Страны Мертвых.

Под синим небом живых оно выглядело ненамного веселее. Спускаясь в долину, всадники хорохорились, подбадривали и поддразнивали друг друга, грубо шутили насчет очевидного сходства лощины и тайных женских мест — но чем ближе отряд подходил к узкой щели в скале, тем тише делались шуточки. Даже эхо здесь примолкло.

— Здесь нет силы, — громко сказал Райко. — Она была, но теперь ее нет. Теперь нет. Здесь все еще могут убить, но не больше.

Никто из его спутников не осмелился спросить молодого господина, откуда он знает об этом.

— Лучше бы вам туда не ходить, господин, — сказал Цуна.

— Напротив. Именно мне туда и нужно, — отозвался Райко. — И всем прочим тоже. Потому что если мы не покончим с этим делом сейчас, оно найдет нас само… и очень быстро.

Единственно, на что его уговорили Садамицу и Кинтоки — это не идти первым. Даже не уговорили — а Кинтоки просто спешился, кинулся к проходу и закупорил его собой.

Пока наготовили факелов, день перевалил за полдень. Ничего страшного не происходило уже несколько часов — и воины почувствовали себя свободнее. Райко выставил посты до самого входа в долину. Никто чужой не должен был войти, пока дело не будет кончено.

И выйти.

Какие-то «демоны» могли разбежаться раньше. Тут уж ничего не поделаешь. Но большинство — здесь. Райко знал это так же твердо, как собственное имя.

Наконец, тридцать отобранных Райко воинов, вооружившись короткими мечами (куда с длинными в такой узкой расщелине?) и факелами, по одному вошли в пещеру за своим господином. Факела трещали и чадили в сыром воздухе, воняли прогорклым жиром — но это был правильный, живой запах.

Все было как в давешнем сне — и земля, и корни, и тяжелый плотный воздух. А вот неотвратимости не было. Давящая воля ушла. Это, наверное, потому, подумал Райко, что богини больше нет. Ни в том мире, ни в этом. Вернее, она больше не богиня, а кто-то еще. Ее пожалели — и она смогла переродиться. Всего-то…

Но когда он увидел первых ее слуг — коленопреклоненных, лицами вниз, словно нарочно для меча — он понял, что жалости не хватит на всех. Огненное сердце Будды, раскрывшееся в нем, жило один только миг. Наверное, человек и не может вмещать его дольше. Но что делать с этими?

Это не разбойники — тех можно помиловать и позаботиться о том, чтобы они вернулись к мирной жизни. А эти… Райко помнил, скольких трудов и жертв стоило исцеление матери Сэймэя. И ведь она хотела исцелиться, да и демоном стала не по доброй воле. А тут — ну кому такое под силу? Оставь же их так — будут пить кровь, не удержатся.

— О, боги! — Садамицу отшатнулся. — Я уж думал, сейчас кинутся.

— Их удерживает чья-то воля, — сказал Урабэ. — Давайте сделаем дело как можно быстрее.

— Ты пришел, Минамото-но Райко, — раздался из темноты женский голос. Тихий, почти шепот, он, тем не менее, заполнил собой пещеру, словно прилив.

Она была там, в темноте — белая, как бумажная куколка заклинателя, оживленная призванным духом-сикигами. Только она больше никому не служила. Она сидела, сложив руки в широких рукавах темного многослойного платья, длинные волосы сливались с шелком одежд, и трогательными казались подрезанные прядки у щек. Лицо с высоко нарисованными бровями — как бумажная маска, что вот-вот прорвется, обнажая истинную суть, выпуская на волю краснорожего демона с рогами…

Никто, кроме четверки самураев, не решился, выйдя на открытое место к алтарю, приблизиться к женщине. Самураи жались вдоль стен, опасливо косясь на коленопреклоненных полудемонов.

Райко почувствовал облегчение, увидев, что тех меньше трех десятков.

— Я пришел…

Что ж еще тут сказать? Что благодарен ей за то, что остался жив? Что вдвое благодарен — за то, что она осталась тут и не дала жаждущим крови бывшим рабам разбежаться по округе, отнимая невинные жизни? Что хотел бы помочь, да не знает как?

— Когда я умру, моя воля не сможет их удержать, — сказала женщина. — Начинайте.

И поднялась, опираясь на могильный камень.

Голос ее заполнил чрево пещеры:

— Дети мои, не бойтесь! То, что случится с вами, лишь звено в цепи перерождений. Уйдем с миром и надеждой на то, что все мы однажды найдем успокоение.

Райко отдал приказ — и самураи подтащили к алтарю первого из полудемонов. Его волосы свесились, закрывая дряхлый камень с двух сторон.

— Прости! — выкрикнул Кинтоки, взмахнув мечом.

Голова упала в руки древней юницы, и та заботливо, почти нежно, положила ее на пол чуть справа от алтаря. Тело оттащили в сторону.

…Это была страшная работа, но — о, небо! — недолгая. Самураи сменяли друг друга: двое держат, третий рубит, а потом отходит в сторону — и один из державших занимает его место.

В конце концов, они остались у алтаря одни.

— Госпожа… — Райко так и не узнал, как звали дочь художника. — Благородная Сэйсё стала жертвой того же проклятия, но была исцелена. Будда в милости своей снизошел даже к той, кому вы служили, и позволил ей уйти на свободу.

— Я помню благородную Сэйсё, — тихо проговорила женщина. — Но после того, как я позволила и помогла убить моих людей — я не могу просить о милости. Мне уже больше ста лет, я не хочу узнать ужас старости после того, как узнала ужас в юности. Единственная милость, которая мне желанна — ваш меч, господин Минамото. Пусть не дрогнет ваша рука.

Она убрала волосы с шеи и опустила голову на алтарный камень, обхватив его руками.

Последняя жертва богине Идзанами.

— Не бойтесь, господин Минамото, — тихо сказала женщина. — Вспомните, богиня ушла и из нашего мира, и из мира корней. Я буду свободна — и может быть, когда-нибудь, милостью Будды смогу возродиться человеком.

— Славьте имя Будды, — сказал Райко сквозь жжение в горле, и выхватил меч…

Когда они покинули пещеру, солнце уже коснулось горных вершин.

— Я хочу, — сказал Райко, — завалить сюда вход. Навсегда. Чтобы люди забыли, где это место. Скажите людям в округе, что мы усмирили злых духов и что они не вернутся, если их не побеспокоят.

Людей было много, хватало и коней — скоро вход завалили такими глыбами, что местные крестьяне не смоги бы разгрести и за год. Потом носили в шлемах землю и песок. Через год все зарастет так, что и следы пещеры станут неразличимы. Райко совершил перед этой гробницей возлияние вином, и всю дорогу до Нанива сжимал поводья, стараясь прогнать память о мертвой тяжести женской головы, которую он, перехватив в падении, поставил на алтарь. О том, как прямо под пальцами ссыхалась и морщилась кожа. Вот он, образ тленности мира! Все рассыплется в прах под твоими руками, что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился. От этой участи нет спасения, все мы рассыплемся песком и пеплом, праведные и грешные, простолюдины и знать…

В груди болело — там, где совсем недавно взрезал живое сердце раскрывшийся на миг алый лотос. Такое человек может вынести лишь однажды. А может, этим и отличается обычный человек от бодхисатвы, в груди которого этот лотос цветет непрерывно? — подумал Райко.

…Через четыре дня он вновь был в столице. Столица исполнилась радостной суеты по случаю подготовки к церемонии вкушения первого риса и возлегания на ложе — а также к пляске Пяти Мановений. Десятилетний принц Морихира должен был стать императором. Принц Тамэхира находился во дворце своего тестя, и на ворота был повешен колчан. Господин бывший Левый Министр Минамото-но Такаакира ожидал высылки, и с ним — юный Фудзивара Тихару, который так и не понял, что произошло и почему он, проснувшись утром, превратился во врага престола. Он просил разрешения постричься в монахи — ему не позволили.

Отец Райко и тут не обошелся без мелкой мстительности. Мальчик не знал, что делается вокруг, мальчик не участвовал в интриге, мальчик — в отличие от старших Фудзивара — не поднимал руки на Минамото… но его посмели предпочесть господину Тада-Мандзю, а это преступление, которых не прощают.

На следующий день по приезде Райко пригласил, предварительно осведомившись письмом о здоровье, господин Канэиэ — уже не тюнагон, а Правый Министр. Ибо бывший Правый Министр, господин Канэмити, возложил на себя обязанности Среднего Министра, а бывший Великий Министр, господин Корэмаса, сделался регентом…

Господин Канэиэ совершенно не изменился. Райко не думал, что этому обрадуется — однако же поймал себя на том, что силой должен не допускать на лицо настоящую улыбку. В мире, который вывернулся наизнанку, человек, не желающий зла и всего лишь равнодушный к тем несчастьям, которых не может понять, был просто отдохновением для глаз. Тем более, что сегодня господин Канэиэ превзошел сам себя.

— Я глубоко сочувствую вашей потере, — произнес он. — Говорят, эта танцовщица была чем-то особенным. Жаль, что я так и не успел посмотреть её танец, прославляющий вашу битву на проспекте Судзаку.

— Я благодарен господину Правому министру за сочувствие и внимание к моим ничтожным делам.

— Вы сделали довольно, чтобы эти внимание принадлежало вам целиком, — проникновенно сказал господин Канэиэ. — Отыскали злоумышленника, примирили меня с братьями, нашли и уничтожили логово нечистой силы…

— Увы мне, ничтожному — главный злоумышленник ушел от возмездия.

— Небесное возмездие непременно падет на его голову, даже если людское запоздает, — уверенно сказал господин Канэиэ. — Но я хотел бы вот о чем вас спросить. Ваш батюшка явно держал руку Минамото, и я не поверю, если вы скажете, что он поменял цвета без вашего участия. Но почему вы приняли нашу сторону? Ведь восхождение Минамото обернулось бы для вас большими выгодами…

Отвечать господину Канэиэ правду было нельзя — но у Райко наготове была подходящая ложь:

— Предсказание Сэймэя. Господину Минамото Такаакира не суждено было властвовать долго, даже если бы он добился успеха. Всякие выгоды в настоящем обернулись бы потерями в дальнейшем. Будущее принадлежит вашему сыну, господин Правый Министр.

Господин Канэиэ чуть прищурился. Он понял все правильно: «в грядущем неизбежном противостоянии с вашими братьями Минамото поддержат вас».

— Я был неправ только что. Вы сделали для меня больше, чем один человек может ждать от другого и по справедливости, и даже по дружбе, — сказал господин Канэиэ. — И я не знаю, чем и как смогу на это ответить, ведь пройдет время, прежде чем мы увидимся снова.

— Ваш покорный слуга сделал то, что сделал, только по велению своего сердца, и не желает никаких наград ни в настоящем, ни в будущем. Однако если желание уже вашего сердца — облагодетельствовать недостойного, прошу вас не забыть меня в тот час, когда ваша милость будет снова нуждаться в помощи скромного воина. О большем благе, чем служение вам, я и не мечтаю.

Иными словами — позовите меня, когда нужно будет нанести вашим братьям решительный удар. Я не подведу.

— Я с бесконечной благодарностью принимаю ваше предложение, но пока что, я, ваш должник, просил бы вас позаботиться о вашем драгоценном здоровье. Вы получили тяжелую рану, защищая нас от нечисти — и сами видите, что воздух столицы не способствует исцелению. Ваш отец принял придворную должность, и в Сэтцу нужен новый губернатор, а двор привык полагаться на род Минамото.

— Сей воин ошеломлен оказанной честью. Он лишь недостойная тень своего отца…

— Позвольте об этом судить тем, кто по роду и должности имеет право решать такие дела. Возьмите с собой своих вассалов, господин Минамото, и тех, кто вам дорог. Поверьте моему опыту, ничто так не способствует быстрому выздоровлению, как присутствие близких людей.

Райко в ответ только глубоко поклонился.

Осталось узнать, согласится ли войти в число близких людей дочь Тайра-но Корэнака.

…Итак, он все-таки вез девушку к морю, увозил из столицы в расписной лаковой повозке, запряженной быком-тихоходом. Не ту девушку, о которой думал. Но он уже понял, что слишком много хотеть нельзя. Точней — его к этой мысли приучили.

Целые дни они проводили вместе. Райко лежал в повозке, наслаждаясь обществом молодой жены — не красавицы со свитка эмаки, ну так что же? У красавиц, говорят, злая судьба.

Днем переднюю занавесь откидывали, в повозку задувал ветерок, несущий запах цветов и трав. С юга катилось бело-розовое кипение вишен, и вот-вот они должны были погрузиться в вишневый прибой. Две прислужницы на стоянках приносили полевые цветы. Старшую дама Юкико взяла из отчего дома, младшую принял во временную свиту сам Райко: если уж Садамицу приспичило жениться так же скоропалительно, как и его господину, то почему бы не взять с собой жену самурая? Тем более, Кодори сумеет развлечь госпожу в пути.

И господин Канэиэ прав — ничего ценного в столице нельзя оставлять. Ничего, что могут принять за ценное. Никому из них. Своим старшим… друзьям Райко уехать не предлагал. Он не думал о них худого, не считал их неуязвимыми — но в подводных течениях столицы они оба находили дорогу много лучше его самого. Дело выйдет вернее, если они будут решать за себя. А все, что есть у Райко, и так принадлежит им. И говорить об этом вслух нет нужды.

Райко то дремал, восстанавливая силы, то слушал, как жена читает стихи и романы либо Кодори играет на бива. Иногда звали Садамицу, чтобы они спели вдвоем. Иногда — Урабэ, почитать сутры. Лопатки быка мерно ходили вверх-вниз, рога покачивались влево-вправо. В одно из утр, посмотрев в зеркало жены, Райко увидел, что на скулы возвращается краска.

— Кажется, мне дали хороший совет, — сказал он. — И правда, ничто так не способствует быстрому выздоровлению, как присутствие близких.

Думал, жизнь просто не вернется в тебя — нечему, некуда, незачем. А она потихоньку отворяла дверь — сначала на волосок, потом на солнечный луч… а потом открыла и вошла, и расположилась, как хозяйка.

Дворец правителя в Сэтцу стоял на морском берегу, ехать к нему было нужно чуть ли не через всю провинцию. Вести обгоняли свиту нового губернатора. Господин Тада-Мандзю хорошо охранял мирный люд от разбойников, но сам был уж больно крут. О том, что сын его совсем другого нрава, знали многие. В придорожных селениях их встречали с подарками и плясками.

Близился праздник ирисов, поэтому поселяне несли к поезду нового губернатора цветы и коренья. Для знатного человека ирис — прежде всего красота. Для крестьянина — лакомство.

Это приятно — знать, что тебе рады, что тебя не боятся. Это горечь хуже всякой горечи — знать, что ты хорош всего лишь потому, что не злобствуешь попусту.

Наконец настал день, когда с перевала им открылся вид на море. Горы, словно знатные дамы, простирали подолы свои к заливу, а залив был испещрен гребнями волн. Райко вдохнул знакомый с детства запах соленой воды.

Еще день пути до устья, а там можно будет остановиться. Залечь, ждать, копить силы. Конечно, управлять провинцией. Конечно, защищать ее. Конечно, делать все от него зависящее, чтобы метелки воинской травы прикрывали не пустоту, а живые поля. Но главное — ждать.

Господин Канэиэ не простил братьев. И не простит. Борьба будет продолжаться, и в этой борьбе Правый Министр — наименьшее возможное зло в этом несовершенном мире — будет опираться на род Минамото.

— Не хочешь переодеться мальчиком? — спросил он Юкико. Получив удивленный взгляд, объяснил: — Я почувствовал ветер с моря, и мне не терпится спуститься как можно быстрее. Поскачем верхом?

— С удовольствием, мой господин!

Кажется, жену обрадовали оба предложения. Ну что ж — всегда хорошо знать, что доставляет удовольствие любимому человеку.

И вот господин губернатор Сэтцу Минамото-но-Райко в сопровождении четырех вассалов и юного пажа несется вниз по склону холма — только ветер свистит, только копыта гулко грохают по дороге, будто сердце в ребра изнутри… Живы. Живы и будем жить. Доживем до весны, доживем до войны… и переживем ее.

Знакомый с детства дворец, куда они ворвались, перепугав сонных смотрителей, встретил гулкой пустотой и запахом тления, неизбежным в домах, где хотя бы месяц не жили. Райко распорядился соскрести отовсюду плесень, выбросить старые циновки и положить новые, а помещения окурить благовониями. Но к вечеру, когда они вернулись, застав дворец уже кишащим прислугой и комнаты почти готовыми, душок никуда не делся. Он ослаб, спрятался в углы и под стрехи — но порой высовывался оттуда и дерзко щекотал ноздри.

Райко выбрал жене комнату, где энгава открывалась в маленькую сосновую рощицу, сразу за которой начинался берег. Горьковато-соленый свежий ветерок вымыл из спальни дым курений и запах пустого жилья.

— Тебе нравится здесь? — спросил он.

— Да, — улыбнулась она, не поднимая головы.

— Чем так смущена моя отважная всадница? — Райко сел напротив и принял из ее рук чашку подогретого вина.

— Это первая моя ночь в чужом доме, — сказала девушка.

— В твоем доме, — поправил Райко.

Она снова улыбнулась — немного виновато, но уже глядя ему в глаза.

Он знал, почему она ощущает вину. Столицу нужно было покинуть быстро, на все положенные церемонии не хватало времени, и хотя Райко, как следует по обычаю, провел ночь в покоях жены, но, как сказано в песне, тростника-то и не срезал. Видимо, господин Корэнака, глядя на лицо жениха, на котором пудра маскировала не румянец, а синеву, что-то такое подозревал, но ему хватило деликатности промолчать. Когда же Райко в дороге почувствовал себя живым, на подоле у дамы Юкико «взошла луна», и вот только вчера, омыв тело в водах горного ручья, его юная жена очистилась.

— У нас вся жизнь впереди. И вся сегодняшняя ночь.

Этот дом быстро заполнится запахом моря, запахом солнца, человеческим теплом.

Ночью Райко был очень, очень осторожен. Ради всего, что прекрасно и хрупко, как первый снег. Ради Тидори, ради дочери Ёсихидэ, ради Богини, ушедшей во мрак… И очень удивился, когда, проведя ладонью по лицу дамы Юкико, почувствовал на руке влагу.

— Я так боялась, что будет больно, — объяснила она. — Мне… рассказывала няня. Я всё лежала и ждала, когда же будет больно. А было только хорошо — и я опять испугалась: вдруг что-то не так…

Райко засмеялся и завернул ее в своё платье.

— Посмотрите — светлячок, — Юкико показала на зеленоватое светлое пятнышко по ту сторону сёдзи. Насекомое ползло по промасленной бумаге.

— Поймать? — Райко взялся за шапку.

— Не нужно, прошу вас. Пусть светит там…

Райко не мог заснуть почти всю ночь — и лишь под утро его охватила дремота, но поднявшийся над морем туман разбудил его холодом. Райко встал, чтобы закрыть сёдзи и позвать служанку: пусть затопит жаровню — но его остановил плеск рыбачьего весла-караро, далеко разносящийся над водой. Ранним утром женщины выходили в море — собирать горькие травы тадэ.

— Лодка рыбачья мимо плывет, — тихо проговорил Райко, — Собирая горькие стебли тадэ…

— То плеск весла-караро, — откликнулась вдруг с ложа дама Юкико, — я думаю, горечь навеял…

Да — слова «караро» и «горечь» созвучны. И трава тадэ горька, но идет в пищу, и труд гребца горек, но двигает лодку. Много слоев, как у придворного платья. Хорошие стихи, достойные настоящих поэтов, а не двух людей лука и стрел, которые и останутся людьми лука и стрел до самой смерти.

…Потом, много лет спустя, этот стих вошел в императорскую антологию «Кинъёсю». Злые языки говорили, что это произошло лишь благодаря дружбе Райко с господином Фудзивара-но Канэиэ, регентом малолетнего императора Итидзё. Впрочем, дружба уже переросла к тому времени в родство: Райко выдал свою и дамы Юкико дочь за сына господина Канэиэ и дамы Кагэро, Митицуну.

Господин Митицуна так и не узнал, что женился на дочери той, кого считал другом своих детских игр. Те трое, что могли ему рассказать, давно забыли об этом сами.

* * *

— И что же? — нетерпеливо спросил юный Фудзивара, когда Хакума закончил свой рассказ. — Он не стал вам мстить?

— Стал, — Хакума улыбнулся. — И господин Хиромаса не забыл смерти своей женщины. Четыре года спустя они нагрянули в храм Энрякудзи, где я тогда скрывался.

Майская ночь в горах была сурова. Холодный ветер задувал в щели хижины, забрасывая внутрь горсти увядших лепестков. Двое в горной келье не жгли огня. Он был им просто не нужен — ни для тепла, ни для света.

— Мой брат совершил ошибку, — сказал отшельник. — Я тоже, но меньшую. Я не видел Райко в те дни — не счел нужным даже из-за ширмы посмотреть. На что там было смотреть — он пошел на сделку, он уехал. Смертные легко ломаются, в них редко встретишь настоящее упорство. Я знал, что младший, Канэиэ, ненавидит нас, но он еще и боялся. И как ему было поднять руку на свою кровь? Конечно, я не собирался оставлять это так им обоим — как и той паре старых дворцовых змей. Но я считал, что у нас есть время, а брат — мой единственный настоящий брат — был со мной согласен. А они-то помнили, что времени у них нет. Что они смертны. Что у Хиромасы слишком часто болит сердце. Как они успели сговориться между собой и собраться — неизвестно, но однажды днем, когда я спал, они явились в монастырь под видом паломников. В монастыре много строений, они бы искали меня до прихода Майтрейи — но кто-то сказал, где меня найти, и они вломились прямо ко мне в келью. Среди бела дня, когда я спал. Пока я был сонный — связали цепями, заткнули рот и подвесили к потолку. Умно. Будь мне на что опереться — я бы, конечно, сумел разорвать цепи. А так — нет. Знаешь, что было самым оскорбительным? Они не стали со мной разговаривать. Просто связали, натащили в комнату татами, тряпья, несколько сёдзи, облили все маслом, подожгли — и ушли. Нет, еще одно было… В моей келье стояла ширма работы Ёсихидэ… Та самая… Райко поставил ее так, чтобы я на нее смотрел. Он был мстительным человеком, Минамото-но-Райко. Ширма сгорела. Это была очень искусная работа, необыкновенной силы. Даже тогда, в тот миг, настоящее пламя и сравниться не могло с нарисованным…

— Как вы спаслись?

— Балка перегорела раньше, чем я умер. Уже не было одежды, кожи, волос, глаз… Нас очень трудно убить, малыш. Я провалился вниз сквозь пол, попробовал ползти — а там был день… Мне пришлось кинуться обратно, под энгаву горящего здания, я пытался зарыться в песок… Там меня и нашли монахи. Отдали мой труп, как они думали, брату — а тот схоронил в семейном храме пустой гроб, а меня потихонечку перепрятал в храме Кофукудзи.

— И брат… простил вашим обидчикам?

— Поначалу он не знал точно, кто это был. И был ли кто-то вообще. В Энрякудзи год от года что-то горело, днем я сплю мертвым сном, так что все могло выйти и случайно… У меня слишком обгорело лицо, я не мог говорить. Но постепенно раны зажили. Тогда я уже ничего говорить не хотел. Думал найти их сам. Дольше всего возвращалось зрение — глаза растут годами. Я желал мстить, будучи уже в полной силе. Но за это время умер брат — и полную власть получил Канэиэ, который меня ненавидел. Конечно же, он приблизил к себе Райко — а тот поставил охрану дворца так, что и мышь не могла проскользнуть. Райко был уверен, что убил меня, но он не собирался рисковать. И еще он не хотел допустить, чтобы история повторилась… Наверное, я мог бы дотянуться до младшего или до Райко, но это, скорее всего, стоило бы мне жизни. А я ценил свою жизнь выше. Словом, я долго выжидал удобного случая. Младший уже умер, посадив на трон отпрыска своей дочери. Его сын, которому напророчил Сэймэй, сделался регентом. Райко постарел. Его любимая первая жена умерла, он тяжело это перенес… И вот тут я решил, что настал мой час — и начал осторожно приближаться к нему.

— И что? — с жадным любопытством спросил мальчик. Он знал из хроник и преданий, что Минамото благополучно умер своей смертью… Неужели не благополучно? И не своей?

— И понял, что не смогу отомстить. Все эти годы он страдал. Будучи одним из самых богатых и могущественных людей в стране — страдал от того, что все идет порядком, отвратительным ему, и он этот порядок вынужден поддерживать и не может изменить. Убить его означало избавить от страданий. Такой услуги я оказывать врагу не хотел. А кроме того… Ты все поймешь, когда увидишь хотя бы одного из тех, кого коснулся перст Будды. Его — касался. И бодхисатвой он не стал…

Мальчик не решился прервать долгое молчание.

— Вид подлинного лотоса, его сияние смертельны для нас. Но и для них — тоже. Они слишком хорошо знают, чем им в этой жизни уже не быть. Что я мог в сравнении с этим — искалечить или убить? Да он был бы рад появлению врага, с которым можно драться… пусть даже нельзя победить. Я ушел. Вот после этого я и стал отшельником.

— Думаете, что и я… стану? — спросил мальчик.

Запах облетающих вишен щекотал ему ноздри. Почти все цветы опали — но оказалось, что лепестки, истлевая, пахнут особенно сладостно и томно.

— Не знаю… Ты молод, и твое упорство было настоящим, иначе ты бы не смог сделаться они. Если ты решишь пойти по пути деяния — может быть, и не станешь. Но я бы посоветовал тебе подождать. Время иногда — лучший мститель.

— Нет, — говорит мальчик. — Минамото не полагались на время. Они пришли и взяли. У вас тоже — пришли и взяли — ширму, годы, глаза, брата, должность. Они даже имя ваше отняли. Может быть, они погибнут сами от себя. Но мне этого мало, нет, даже иначе — мне не это нужно. Я хочу, чтобы они погибли от меня. И чтобы больше никто и никогда не посмел делать так.

— Как хочешь, — улыбнулся отшельник. — Но сначала тебе следует окрепнуть. Научиться использовать свои преимущества в бою. Наводить ужас. Минамото никуда от тебя не денутся. Дождись хотя бы зимы…

— Я дождусь, — ответил мальчик. — Конечно, я дождусь. Не беспокойтесь, учитель.