#img_10.jpeg

Дождь шел вторую неделю, и Дуняшка засиделась дома. В первый день ненастья, когда ее вместе с другими бабами ливень промочил до нитки, она даже обрадовалась: наконец-то выпал перерыв в уборке свеклы, такой нужный для домашних дел.

Она собрала на своем огороде почти все помидоры и засолила их. Дождь не унимался, в поле не ходили, и она, не тратя времени даром, срезала на грядках капусту. Рановато, подождать бы еще с месяц, до середины октября, а заквашивать и того позднее — в ноябре или даже в декабре; тогда она свежая и вкусная до весны, но Дуняшка подумала: господи, да сколько капусты нужно ей одной, — и заквасила в сентябре. А испортится прежде срока, что ж, можно будет взять миску-другую для борща у Анюты.

И помидоры засолены, и капуста заквашена. С картошкой она управилась еще в августе, когда готовилась уходить на свеклу. Только одно дело не довела до конца — не сменила на хате крышу. Солома прогнила, как дождь — так и полезай на чердак, расставляй там тазы да кастрюли, иначе небо лишь вздумает хмуриться, а на потолке уже проступают коричневые пятна, штукатурка отваливается…

Решила она покрыть хату шифером. Но знала бы она, какое это хлопотное дело, — не начинала бы. И никуда не денешься: стыдно уже под такой жить. Да вот еще беда: к кому ни подойдешь с просьбой — давай поллитровку. Привезли лесу на новые стропила — деньги не в счет, ставь бутылку; помогли распилить бревна на пилораме — тоже ставь. Мужику, конечно, такой порядок в радость, а Дуняшка ведь не мужик. Одним словом, куда ни повернись — ставь. Даже с Митькой, родным братом, без пол-литра разговора не начинай. Второй месяц делает он стропила с Васькой Михеевым, правда, денег не требует, но все равно — три раза тюкнет топором, а бутылку давай…

Раздумывая об этом, Дуняшка разрезала продолговатые темно-бурые тыквы и выбирала из них семечки. Тыквенные семечки она любила, и сколько б их ни лузгала, они ей никогда не приедались.

— Евдокия! Выдь на минутку! — закричал кто-то и забарабанил в ставень.

Накинув платок, Дуняшка вышла в сенцы, выглянула. В калитке стоял Васька Михеев в задубевшем от дождя брезентовом плаще. Лицо мятое, щетина торчит..

— Что ж ты стропила ничем не прикроешь? Разбухнут…

Васька постучал кнутовищем по стропилам, сложенным у забора.

— Эх, бабы, бабы, — пропел Васька. — Намокли, теперь и потянуть может…

— Как это потянуть?

— Да вот так, — он сделал руками какую-то замысловатую фигуру, — покрутить может…

— Что же теперь делать?

— Что? Да ничего. Сколько дней мокли. Высохнут, куда они денутся. — Васька махнул рукой, повернул к Дуняшке одутловатое лицо, и по тому, как он зачмокал губами и заморгал часто-часто, она догадалась, о чем дальше пойдет речь.

— Евдокия, ты бы авансом выручила. Полста за работу давать будешь, а сейчас дай пятерочку.

— Так бы и сказал сразу, — разозлилась она. — За пятерочками ходишь, а хату дожди сгноят. Когда закончишь стропила вязать? До белых мух тянешь?

— В ливень хату раскрывать, да? — обиделся он на непонятливость Дуняшки.

Получив аванс, Васька, как и следовало ожидать, поспешил в сельмаг. Теперь напьется, станет, по своему обычаю, кричать песни на всю Потаповку, а жена, тетя Маруся, пошлет старших мальчишек разыскивать его…

Пятерочка не помешала бы тете Марусе. Все-таки у них семеро, хотя Васька пристроился где полегче да понадежней — ходить за колхозным стадом. Но непутевый, только о выпивке думает. А выпьет — начинает еще куражиться. Смеются в Потаповке: будто бы он недавно является домой, улыбается блаженно и командует:

— Ну-к, сынки, слушай меня! Гришка, стукни Петьку, Петька — Ваньку, Ванька — Сеньку, Сенька — Тольку, Толька — Сашку, Сашка — Витьку, Витька — врежь меня…

Дуняшка выбрала из духовки семечки, приготовленные для поджаривания, развела огонь в печке. Дрова разгорались неважно — какая тяга в дождь? Присев на корточки, раздувала огонь, а дым валил назад и ел глаза. Наконец пламя окрепло, и можно было ставить противень на печку.

Семечки затрещали, и Дуняшка, помешивая их ложкой, теперь думала о брате. Ей всегда почему-то было жалко Митьку. Может быть, потому, что у брата, как и у нее, жизнь тоже не сложилась. Лет десять он работал на шахте, и все у него было, даже машину купил, а детей они с женой не имели. Кто из них виноват — никому не известно, только три года назад Митька вернулся в Потаповку. Продал машину, построил дом и женился на толстой, неповоротливой Анюте, которая, не появись Митька, сидела бы в старых девах.

— Я Анюту выгоню. Ни рыба ни мясо, — говорил брат, когда был навеселе. — Место пригляжу ей в сельпо — и пусть переходит жить к матери. Обратно!..

— Куда твои глаза раньше глядели?

— Без бабы трудно жить. В городе еще так-сяк, здесь трудно. Была бы неумеха — полбеды, так ведь еще и язва.

Анюта и в самом деле «ни рыба не мясо». Митька успеет трижды вспотеть, а она еще не встала. Тот на работу спешит, а она еще огонь в печке не разводила. Выругается Митька, схватит кусок сала да хлеба — и на трактор.

И досталась же ему такая радость, когда он — на все руки мастер. Если строит кто дом, на столярные работы зовут, застеклить окна — опять к нему. Заколоть кабана и разделать тушу опять же лучше всех умеет Митька. У потаповских и мнение сложилось, что у Митьки Столярова рука легкая, мясо после него не портится и особый вкус имеет.

Бежит, бывало, Митька в тракторную бригаду, а Дуняшка остановит его:

— Зайди, Мить!

— Некогда мне.

— Зайди.

Войдет Митька в горницу, Дуняшка поставит на стол тарелку наваристого борща, стакан наливки нальет, пирожков в сумку наложит. Брат впопыхах ест, а Дуняшке глядеть на него нет мочи — шея тонкая, как у куренка, на лице одни глаза да скулы.

— Не кормит она тебя совсем, что ли?

— Я ведь привыкший. Мне дома почти есть не приходится. А вот механик зря страдает. Говорю: Петро Иванович, хороший ты парень, живи у нас, места хватит. Только вот Анюта готовить не умеет. Год она тебя так покормит — гастрит наживешь. Засмеялся: я, говорит, студентом кушал редко и до сих пор все не привыкну есть. Неудобно ему новую квартиру искать. А Анюте-то что? Принес Петро Иванович с птичника ведро яиц, ну моя каждое утро поджаривает нам десятка по два. За один раз мы не осиливаем, конечно, и в обед та же сковородка на столе, и вечером. Петро Иванович давится, но ест.

— Невезучие мы с тобой, Митька.

— Ничего, выйдешь еще. Девка ты ладная, только детей рожать.

— Какой тут! Двадцатилетним женихов не хватает, а я скоро четвертый десяток разменяю.

— Хочешь, я тебя за Петра Ивановича сосватаю? Хочешь?

— Еще чего, нашел ровню…

— Смотри, а то я могу…

Митька все может.

Нажарив семечек и набив ими карманы фуфайки, Дуняшка пошла навестить Анюту. После обеда к ней приходила и тетя Маруся. Сидя на маленьких стульчиках, они лузгали семечки и обговаривали деревенские новости. Анюта часто и глубоко вздыхала, но с ней ничего не случилось — просто неудобно было сидеть на маленьком стульчике, пересесть же на большой — Дуняшка голову могла дать наотрез — она не догадывалась. Тетя Маруся визгливым голоском, будто начиная ссориться, рассказывала о новых проделках Васьки Михеева, а Дуняшка ждала Петра Ивановича.

Неизвестно, как и когда это случилось, но Дуняшка заметила, что слишком много думает о нем, Петре Ивановиче. Если шел кто-нибудь по дороге, она, припав к окну, всматривалась: не Петро Иванович? И навещала Анюту, чтобы увидеть его. А потянулась она к механику, наверное, потому, что он ей чем-то напоминал Степана Мартынова. Может быть, так только казалось.

Степан… Она ходила с ним в школу в соседнее село, сидела за одной партой. Их матери, в надежде на будущее родство, величали друг дружку свахами, а ребятишки кричали Степану и Дуняшке «жених и невеста». Потом Степан уехал учиться на курсы, а у Дуняшки умерла мать. Митька же работал на шахтах, и она почувствовала себя совсем одинокой. И Степан стал для нее роднее брата. Вернувшись из города, он, не обращая внимания на разговоры, поставил новый забор Дуняшке, вместе с ребятами поправил сарай. Все думали, дело к свадьбе. Но Степану нужно было идти в армию, и он, когда в честь нового солдата устроили проводы, отозвал Дуняшку подальше от танцующих пар и сказал:

— Никто не знает, что может случиться за это время. И не надо обещать, что ты будешь ждать меня. Ни к чему это…

— Степа…

— Письма писать буду, и ты пиши, а слов давать ни каких не будем. Жизнь покажет.

— А я тебя буду ждать.

— Может, и напрасно…

Степан после службы не вернулся в Потаповку. Она ждала его еще два года, хотела уехать поближе к нему, а потом заговорили в селе почти одновременно о двух новостях — о том, что Степан Мартынов женился, и о том, что напротив Дуняшкиной хаты стоит по ночам какой-то городской грузовик.

Прошлым летом гостил Степан у матери с женой и красивой синеглазой девочкой, в белых чулочках, с розовыми бантиками в косичках. Дуняшка ошалела от ревности и обиды, от жалости к себе. Мысль, что эта девочка могла быть ее, была нестерпимой. Изводить себя, думать о девочке, она понимала, ни к чему, делить с ее матерью, которой она почему-то побаивалась, уже нечего, но мучилась: чем она хуже этой горожанки? Тогда еще и тетя Маруся не к месту посочувствовала: «Я-то думала, она красавица какая. Да она, рассказывала мне Мартыниха, каждый месяц по два раза в больницу ложится, разве ее с Дуняшкой сравнить?»

Месяц тому назад она посмотрела на проезжавшую машину, и в сумерках ей показалось — в кузове сидит Степан, один, без жены. Когда совсем стемнело, она неслышно прошлась мимо двора Мартынихи, прислушалась. Сама удивлялась: и зачем она сюда приплелась? Во дворе было тихо, в темных окнах слабо отражалась луна. Ее учуял пес, загремел цепью, залаял.

Утром узнала, что в колхоз приехал новый механик.

— Молодой и неженатый? — не так игриво, как грустно спросила она.

— Говорят, не женат, а там — кто его знает. Мужики сейчас все равно что перелетные птицы, — ответила Анюта и засмеялась, глядя Дуняшке в глаза.

Вскоре она встретила механика возле конторы. Он шел не вразвалку, как ходят сельские ребята, а прямо и одет был хорошо — в толстом желтом свитере с черными елочками на груди, в наглаженных брюках и начищенных до блеска ботинках. Перекинув через плечо плащ, он прошел с озабоченным видом мимо, мельком, как на пустое место, взглянул на Дуняшку. Это понравилось ей. «Симпатичный, сойдут с ума девки, — подумала она, хотя и не успела как следует рассмотреть его лицо. — Будь я помоложе…»

Сегодня Дуняшка видела в окно, как Петро Иванович в серо-зеленом брезентовом плаще и резиновых сапогах пошел в гараж. Там стояли две колхозные автомашины, к которым нужны были новые скаты. Дуняшка знала, что председатель ругает Петра Ивановича за простой машин, а тому все не удается раздобыть скаты в городе.

Она многое знала о механике. Каждое слово, услышанное о нем, она жадно ловила, долго помнила, и казалось ей, что знакома с Петром Ивановичем давным-давно. Вот и сейчас, как только стукнула наружная дверь, она по шагам определила, что вернулся Петро Иванович. Он зашел на застекленную веранду, где Митька строгал что-то рубанком, и Дуняшка представила, как механик снял плащ и повесил на гвоздь. Послышался возбужденный Митькин голос:

— Где ты по такой погоде слоны слоняешь? У меня есть!

Сейчас Митька разгреб стружки и углу веранды, показал бутылку, спрятал и засмеялся удовлетворенно…

В прихожей Петро Иванович появился без сапог, в белых шерстяных носках и в желтом свитере. Пройдя в большую комнату, он лег, не раздеваясь, на узкую, с провисшими пружинами койку и зашуршал газетами.

— Петро Иванович, обедать будешь? — спросила Анюта.

— Пока не хочется, попозже, — ответил он, встретился на какую-то долю секунды взглядом с Дуняшкой и вернулся к газете.

Дуняшка сходила к нему, высыпала на одеяло несколько горстей еще теплых семечек.

— Развлекайся, — сказала она.

— Спасибо, — всего-то и ответил он, улыбнулся приветливо и больше не смотрел на Дуняшку.

На минутку к Анюте забежала соседка Варя, попросила одолжить душистого перцу. Петро Иванович забеспокоился, закурил и лег поудобнее, а Варя, казалось Дуняшке, была не прочь взглянуть, что там делается в большой комнате. «Вот и перец!» — воскликнула мысленно Дуняшка и ревниво напомнила соседке:

— Ну, как, приданое готово? Солдат твой возвращается скоро?

— Скоро, — ответила Варя и опрометью выскочила из комнаты.

— Регистрироваться в городе будете или в сельсовете? — вдогонку поинтересовалась Дуняшка, а сама торжествовала — вот тебе, вот тебе перец!

В окно, которое было напротив койки, тихонько постучали, Дуняшка вздрогнула: неужели Варя что-то хочет сказать Петру Ивановичу? Прислушалась. «Господи, да какая там Варя! Митька знак подает, приготовил закуску, зовет Петра Ивановича!»

После веранды Петро Иванович не вернулся в большую комнату. Он ушел в контору, где составляли на завтра наряд. Посидев еще немного, Дуняшка собралась домой — окна уже залило густыми сумерками.

Так и прошли две недели.

Прогремела, наверное, последняя гроза, оставив после себя уже не летнюю свежесть. Пахнуло осенью. Но осень не удержалась, вернулось лето, только не настоящее, а короткое, тихое, грустное, — бабье. Рассветы стали прохладными и звонкими, запахло поздними яблоками и осенними цветами, и туманы подолгу застаивались в ложбинках. И тишина стояла такая, что Дуняшка однажды ночью проснулась — с громким стуком падали яблоки.

Теперь на свеклу налегли вовсю, старались как можно скорее, до начала заморозков, убрать ее с поля. Бабы приходили на работу рано, с рассветом. По пруду катился туман, захватывая края поля. Долго тарахтели пускачи тракторов, и звучно летело эхо по балке. Бабы расставались с остатками сна быстро, расшевеливались, сбрасывая фуфайки, и слышался уже смех и шутки.

Звено Дуняшки занимало участок на самом низу, возле пруда. Здесь была такая крупная свекла, а земля такая влажная, что механизаторы пытались два дня пустить комбайн, но так и не пустили. Намучившись вдоволь, они привезли на участок свеклоподъемник, взрыхлили грунт под рядками и уехали.

Над свекловичным полем поднималось солнце, припекало. К полудню земля нагревалась, окутывалась маревом, и отсюда, снизу, казалось, что бабы в цветастых нарядах пустились по полю в пляс. Дрожал воздух от рокота тракторов, вздрагивала паутина, спокойно и обильно плывущая над плантацией.

Тетя Маруся, Анюта, Варя и Дуняшка выдергивали свеклу, складывали в кучи и вместо отдыха садились обрезать ботву. У всех болели спины и руки, но за ручную уборку платили больше, и бабы крепились. Только тетя Маруся часто останавливалась, упиралась рукой в поясницу и, распрямляясь, сдержанно постанывала.

— Дуняшка, — говорила она. — Ты сходила бы к нашему механику. Не работа это, без автомашины. Копаем, а свекла выветривается, вес теряет. Ее вывозить нужно.

Дуняшка, гибкая и сильная, ловко выдергивала свеклу, крепко закусив губу. «Ясное дело, не работа, а где взять автомашину?» — думала она и молчала. У нее порой густо-густо темнело в глазах, но она не расслаблялась, втянувшись в эту нелегкую работу.

Начальство выделило звену самосвал, на котором шоферил какой-то щупленький парнишка. Или самосвал слишком потрепан, или парнишка был таким шофером, но больше одного рейса за день не получалось. Самосвал ломался где-то в дороге, парнишка ныл, ему все мерещилось, что машину перегружают. А вечером самосвал едва не оказался в пруду. Хотел парнишка проехать низом, забуксовала машина — колеса бешено крутятся, а самосвал сползает к воде. Перепугался парнишка, хорошо хоть догадался остановиться. Вытащили машину на дорогу трактором, укатил самосвал в город, да до сих пор не вернулся.

— Как же дальше будет? — беспокоилась тетя Маруся. — До дождей нам не управиться.

— Помогут, тетя Маруся. Обещал бригадир, как на верху уберут, сюда людей пришлют.

— А какой же нам интерес? — всполошилась тетя Маруся. — Наши центнеры им пойдут и наши деньги?

— Нашли дурочек, — усмехнулась Анюта. — Другие со своих участков машин по десять отправляют. А там, где новый комбайн работает, и совсем бабам делать нечего — с поля да сразу в кузов.

— Подсохнет, и у нас комбайном уберут.

— Подсохнет. Еще как подсохнет. Лето, что ли. А знаете что, девоньки? — Анюта выпрямилась. — Не будем мы ее больше дергать. Ну их, деньги эти. Обрежем, сколько собрали, и подождем машину, а там и комбайн. Не пришлют так не пришлют. Нам больше всех нужно!

— И верно, — поддержала ее тетя Маруся. — Ночью руки не знаешь куда положить.

— Давайте тогда обрезать. Ничего только мы сегодня не сделали, — вздохнула Дуняшка и почувствовала, как у нее, пересохнув, треснула кожица на нижней губе. Она облизала шершавую соленую ранку и попросила у Вари вазелин.

Вернулся из города самосвал. Еще не успел парнишка заглушить мотор, как Анюта, с необычной для нее прытью, подскочила к нему и дала полную волюшку своему языку. Называла она его голубчиком и паразитом, интересовалась, откуда он такой приехал и сколько, работая так, получает зарплаты. Потом она посоветовала поменьше за девками бегать, а побольше под машину заглядывать, и совсем было перешла на более крепкие выражения, но тетя Маруся вмешалась:

— Что ты взъелась? Машина у него такая.

Ни на кого не глядя, парнишка сердито грохнул дверцей и пошел к бочке напиться. Вернувшись, он сел на подножку и стал исподлобья смотреть на Дуняшку.

— Рессора лопнула. Я же вас прошу всех: нагружайте поменьше. Зачем вы наваливаете по пять тонн?

Не получив ответа, он стал помогать им. Взял у тети Маруси бармаки и, сердито сопя, набирал на них корней, сколько мог поднять. «Зло в работе срывает, дурачок», — подумала Дуняшка.

Как только нагрузили машину вровень с кузовом, она взобралась наверх обставить корнями и без того надшитые досками борта самосвала. Так входило еще полтонны.

— Ведь снова же сломаюсь, — крикнул парнишка, швырнул бармаки и засел в кабине.

На дороге затрещал мотоцикл, проехал на большой скорости Петро Иванович и остановился возле комбайна, на другом конце поля.

— Анюта, сходи к нему, может, еще машину даст, — сказала тетя Маруся.

— Я вечером с ним поговорю. Зачем сейчас ходить…

— Тогда я пойду.

Тетя Маруся обиженно поджала губы, и на лице ее, маленьком, покрытом сеткой морщинок, появилось какое-то птичье выражение. Несколько минут спустя она вела с верхних участков Петра Ивановича, жалуясь на невнимание начальства. Дуняшка села на свеклу, свесила с борта ноги и, как только механик подошел ближе, спросила, сощурившись:

— Петро Иванович, вот вы каждый день бываете в городе. Не слыхали: в этом году лето еще будет?

Механик взглянул на Дуняшку, улыбнулся понимающе и покачал головой:

— Ну и народ. Не будет еще одного лета, не будет. А самосвал дам. Вот придут машины из города — первая ваша, — пообещал механик и хотел было уже уйти.

— Петро Иванович, погоди! — крикнула Дуняшка. — Помоги на землю сойти.

Она кокетничала, слезая с машины, умышленно или так получилось, не удержалась на борту и, взвизгнув, свалилась ему на руки. Петро Иванович крепко обнял ее, и она почувствовала, что держал он чуть дольше, чем нужно было. Дуняшка снова взвизгнула и совсем некстати. Бабы подняли головы, механик растерялся, покраснел, не нашел никаких слов в оправдание и направился к мотоциклу.

— Зачем смутила человека? — упрекнула тетя Маруся. — Может, машину прислал бы.

— Пришлет! Куда денется…

По небу побежали легкие пушистые облачка, по полю заскользили их быстрые тени. Машина уехала в город, механизаторы заглушили тракторы. Бабы расселись по звеньям обедать. Тетя Маруся пошла кормить мальчишек.

Дуняшка выпила бутылку молока, разостлала на клочке невыпаханного пырея фуфайку и легла отдохнуть. Она смотрела на небо, и было непонятно: то ли облака плывут над землей, то ли земля убегает от них. Дуняшка закрыла глаза и сразу оказалась среди радужных расходящихся кругов, голова закружилась от усталости или от того, что так ощутимо вниз куда-то летела земля.

Какое было бы блаженство, мечтала она, полежать до вечера в саду, понежиться на солнышке. Побыть одной в тиши, наедине со своими мыслями. Она не любила одиночества, и, когда оставалась одна, больше всего ей не хотелось думать о своей жизни. Но голову пустой не удержишь, и вертятся в ней всякие мысли, чаще всего невеселые, на душе от них скверно и тоскливо. А сейчас тело охватила сладкая истома, думалось легко и приятно, мысли являлись, самые будничные, а казались необыкновенными и волнующими. Плыла земля, и вместе с нею летела Дуняшка…

На участок приехала какая-то машина: остановилась, отфыркнулась сжатым воздухом. Дуняшка хотела посмотреть на нее и боялась, что если посмотрит — ей уже не будет так хорошо, как сейчас. «А все-таки прислал», — удивилась она и не спешила подниматься.

Анюта и Варя за время обеда совсем расклеились, грузили нехотя. Запыхавшись, прибежала тетя Маруся. Шофер был незнакомый, видимо, в Потаповку попал впервые. Он ни с кем не поздоровался, вытащил сверток в газете и смешно потоптался на месте, высматривая, куда бы сесть. «Бычок эдакий», — подумала Дуняшка, увидев тугие складки на короткой шее. Он с достоинством сел на кучу ботвы, широко расставил короткие ноги и начал добросовестно пережевывать жареную картошку, которой была плотно набита литровая банка. Сосредоточенность шофера в таком деле выглядела забавно.

— Больно хмурые вы сегодня, — затронула его Дуняшка.

— А? — повернулся он на голос.

— Возьми помидоры, — засмеялась Дуняшка и подала ему свою авоську.

— Давай.

— В городе их покупать нужно, а у нас на корню дома гниют. Некогда с ними возиться. Если хочешь, заезжай ко мне, в огороде наберешь ведра три. Чего им зря пропадать…

Шофер пообещал приехать, внимательно смотрел на Потаповку, когда Дуняшка показывала рукой на свой огород, и неожиданно оживился, забалагурил. Дуняшка с отчаянием подумала: «Господи, зачем же я хату показала, ведь от всего сердца, а у него глазищи разгорелись. Ох, мужики…»

— Сегодня еду к вам, смотрю, солдат голосует, — рассказывал что-то шофер, видимо, для продолжения разговора. — Садись, говорю, откуда и куда путь держишь, служивый? Домой, после службы ехал. В Потаповке к себе позвал. Зайдем да зайдем к нам. Куда мне, за рулем сижу ведь…

— Он возле магазина вышел? — спросила Варя.

— Точно. Первый или второй дом, как из города ехать.

— Коля…

Варя еще что-то прошептала, и щеки у нее то бледнели, то полыхали румянцем. Она смотрела растерянно и умоляюще.

— Что же ты стоишь? — вывела ее из оцепенения Дуняшка. — Беги!

Варя сорвалась с места, рассмеялась и побежала вдоль пруда к Потаповке. Дуняша глядела ей вслед, улыбалась и кусала губы.

И вторая машина уехала в город. Небо очистилось от туч. Бабы устали, даже ботву обрезали нехотя. Солнце лишь клонилось к западу, а Дуняшка уже не могла работать и не могла заставить себя — ей захотелось домой.

— Девчата, а завтра — воскресенье, — напомнила она. — По домам?

— И как мы раньше не подумали? Конечно, — воскликнула Анюта.

Сегодня Дуняшка не узнавала себя. Никогда она не стремилась домой — что делать в четырех углах? После работы она заходила в сельмаг, смотрела на ситчики, слушала бабьи пересуды, потом шла кому-нибудь рассказывать новости. Мужья соседок смотрели на нее искоса: ходишь, мол, тут, отрываешь хозяек от дела на пустые разговоры. Но сегодня был какой-то необычный день, у нее, как у молоденькой девчонки, появилось томящее предчувствие чего-то необыкновенного.

Подойдя ближе к хате, она увидела, что стены снова надо белить. И пора наконец перекрыть крышу. Не спешат Митька с Васькой, не им за шею каплет. Она тут же придумала кару Михееву: даст вволю напиться, но заработанные деньги — тете Марусе. То-то ругани будет!

Во дворе никого не было, хотя в поле так и казалось, что ее кто-то ждет. Она осмотрела сени — не письмо ли из города от тетки? Письма подсовывали под дверь. Ничегошеньки. Никто не ждал ее в хате, здесь было сумрачно и тихо. Дуняшка подтянула гирю ходиков, толкнула пальцем маятник — застучали, есть хоть какой-нибудь звук.

Она нагрела воды, искупалась, вымыв руки содой. Они словно горели, но сода хорошо выела грязь из трещин на ладонях. Потом она долго натирала лицо кремом, пока кожа не стала мягкой и свежей. Накрасив губы, она надела бордовое платье и посмотрелась в зеркало. В платье она выглядела старше своих лет. Дуняшка немедленно переоделась в зеленую кофточку с большим воротником и в серую юбку, уложила волосы узлом на затылке. Теперь на нее смотрела молодая женщина лет двадцати пяти, солидная, даже слишком солидная и важная. Пришлось распустить узел, заплести косу, напустить на грудь, сдвинуть брови к переносице, изломить их — солидности как не бывало, на лице появилось что-то задиристое, девчоночье-лукавое. «Двадцать два, ну, двадцать три!» — осталась довольна Дуняшка и закружилась перед зеркалом.

Накрыла стол праздничной скатертью, поставила на него бутылку, которая была спрятана в шкафу на всякий случай. Из погреба принесла малосольных огурцов, нарвала на огороде помидоров, приготовила салат.

Так когда-то она мечтала встретить Степана. Но сейчас она представила рядом с собой Петра Ивановича — и только теперь осознала, что все это делала для него. И ждала его в поле и раскаивалась, что сегодня она выделывала перед ним бог знает что, и ей очень хотелось, чтобы он наконец заглянул к ней хоть на минуту. Спохватилась — нужно что-то горячее, вдруг зайдет! — мужики ведь без горячего жить не могут. А он, ко всему прочему, у Анюты столуемся. Решила натушить картошки с мясом. Поставила на плиту чугунок и опять подошла к зеркалу.

— Глу-упая ты, Дуняшка, — говорила она, поворачивая голову налево, направо, смотрела на себя искоса, снизу, свысока, с улыбкой, без улыбки. — Придет или не придет? — Она пытливо посмотрела себе в глаза. Вот! — показала язык. — Ну и что?

Ей стало легко, свободно, а в душе росла непонятная уверенность в том, что сегодня ей будет так хорошо, так хорошо, как давно уже не было. Раньше она думала, что никогда уже не вернется к ней предчувствие совсем близкого счастья, но оно вернулось.

За дверью капризно замяукал кот и вошел в хату, потираясь гладким боком о Дуняшкину ногу. Она положила ему в консервную банку кусок горячего мяса из чугунка. Кот выжидающе присел, обвил лапы полосатым хвостом, но не утерпел, не дождался, пока остынет — выбросил лапой мясо на дорожку. За эту проделку она отправила кота вместе с куском мяса на улицу.

Солнце село в плотные красные тучи, с пруда повеяло холодом и сыростью. Где-то далеко вспыхивали ярко-синие зарницы. «Неужели опять дождь?» — глядела Дуняшка на темное, без единой звездочки небо.

На другом конце Потаповки, наверное у Вариного Кольки, завели радиолу, оттуда донеслось взвизгивание девчат. Из палисадников запахло ночной фиалкой, и Дуняшка пошла туда, на запах. Красные георгины в полумраке выглядели черно-бархатными, белых уже не было — парни обнесли вчистую.

В конторе горел свет во всех окнах, там составляли наряд на завтра. Окна у Анюты светились, но идти туда не хотелось. Анюта спросит: «Куда ты вырядилась?» Там, где визжали девчата, теперь басом загоготали парни. «Ух, паразиты», — беззлобно выругала их Дуняшка и нагнулась, нащупывая твердые стебельки георгин. Вокруг зашатались сухие коробочки мака и зашуршали падающие семена.

Дуняшка нарвала цветов, поставила их в вазу на столе и вернулась опять в палисадник. В конторе все еще составляли наряд. Посреди площади, между конторой и Дуняшкиной хатой, белел на высоком пьедестале каменный солдат, стоял, опустив обнаженную голову, положив руку на автомат. В памяти высветило картину: стоят здесь старики, бабы и ребятишки. Выступает кто-то из города, потом говорит председатель сельсовета, а закончив, дергает за шнур, и покрывало, покрашенное в матово-серебряный цвет, падает. И чей-то истошный крик, может быть, матери: «Вот он наш, бабоньки, один на всех…»

В конторе погас свет. Оттуда повалили мужики, помахивая огоньками папирос. Когда они подошли ближе, Дуняшка растерялась: ведь Петро Иванович может идти вместе со всеми и она-то ни за что не осмелится окликнуть его.

Прошли два бригадира, председатель и завхоз. Сипло дыша и тяжело топая, их догонял бухгалтер. Над Потаповкой вспыхнула беззвучная молния и осветила контору. От сердца немного отлегло — возле конторы больше никого не было. Дуняшка вышла на дорогу, надеясь, что Петро Иванович сейчас пойдет навстречу. Кое-где на дороге залопотали крупные капли дождя.

В одном окне горел слабый свет. Подкравшись на цыпочках, Дуняшка заглянула в щель, между занавесками виднелась настольная лампа со сбитым набок абажуром. Низко наклонившись, Петро Иванович что-то писал.

Дуняшка осмотрелась — нет ли поблизости кого-нибудь, но тут дождь залопотал сильнее, и она смело вошла в контору.

— Дождь идет, — сообщила она и остановилась у двери.

— Опять? — удивился механик и посмотрел не на Дуняшку, а в окно. — Вот черт побери.

Он снова склонился над столом. Настольная лампа освещала твердый широкий подбородок, сжатые губы, а глаза и лоб еле различались в полумраке.

— Нравится тебе у нас в колхозе? — спросила Дуняшка первое, что пришло в голову.

— Как вам сказать, колхоз как колхоз, — ответил он, продолжая писать.

— У нас колхоз не особенно отстающий… — начала Дуняшка и замолчала, поняв, что говорит совсем не то.

— Вы, наверное, сегодня дежурите в конторе? — спросил механик, поднимая голову. — Я сейчас… допишу одну бумажку и уйду.

— Нет, — замялась Дуняшка, — хотела председателя увидеть, шиферных гвоздей попросить.

— Он уехал, — ответил механик и опять в который раз склонился над бумажкой.

«Это я только могу сходить с ума, а он не такой», — подумала Дуняшка, и предчувствие чего-то необыкновенного, которое волновало ее весь день, пропало.

— Эх ты, — выдохнула она и, повернувшись, никак не могла найти дверную ручку.

Механик зашелестел плащом, задышал ей в затылок:

— Я ведь тоже иду. Провожу вас.

— Не надо.

Но Петро Иванович пошел за ней. От конторы она шла быстро, он еле поспевал за нею и неприятно шелестел плащом. Дуняшке было стыдно, очень стыдно, словно она пришла воровать и ее поймали, и у нее нет ничего в оправдание. Механику тоже было неловко, она это чувствовала, но боялась, что он теперь увяжется за ней. Но он остановился перед калиткой.

— Председатель уезжает завтра на два дня, так вы приходите пораньше утром.

— Дурак ты, Петро Иванович, хоть и механик, — крикнула сдавленно Дуняшка и побежала в хату.

Она с разгону плюхнулась на кровать, до хруста в лопатках сжала подушку. Слезы не шли, она кусала наволочку, а плакать было нечем. Она полежала немного, и все на свете стало по-прежнему ей безразличным и постылым. Потом с большой неохотой она встала раздеться.

Напротив хаты остановилась машина, кто-то застучал в окно и звал ее. Она выключила свет, и когда глаза привыкли к темноте, узнала того самого шофера, которого угощала помидорами. Юбка почему-то не слезала, на боку затрещал шов, а тень шофера металась по окнам. Подумала: надо бы заиметь злющего-презлющего пса. Когда она наконец разделась и легла, по окнам застучал крупный дождь. Шофер побежал к машине, и его шаги гулко отдавались в стенах хаты.

Она лежала и не могла заснуть. Сладко мурлыча, на кровать прыгнул кот и лег тяжелым комом на ноги. А она думала о корыте, которое должно было стоять на чердаке там, где особенно протекала крыша. Она вспоминала и не могла вспомнить — убрала она его или оно стоит там. А вспомнить надо было обязательно — дождь разошелся не на шутку, а ей не хотелось лезть в страшную темень чердака.

Дождь прошел сильный, но недолгий, и бабье лето удержалось. Утро выдалось тихим и солнечным, и Митька с Михеевым в воскресенье рьяно взялись за крышу. К ним по своей воле присоединилось еще несколько свободных от работы мужиков, которые сразу взобрались на хату.

— Что вы делаете, а вдруг дождь? — всполошилась Дуняшка.

— Вали, ребята, вали! — кричал Митька. — Не слушайте ее. А ты подумай лучше про магарыч. Обещаешь хороший — к вечеру крыша готова будет.

И ребята валили. Солома после ливня должна бы промокнуть насквозь, но она осталась сухой, как порох, и пылища во дворе стояла такая, что Дуняшке боязно было разжигать печку.

После легкого завтрака мужичья артель оставила уйму посуды, и Дуняшка не знала, сколько же нужно брать бутылок на обед. Пришла Варя. Для Дуняшки было ясно, что ей не так помогать хочется, как быть недалеко от Кольки Свиридова, который чуть ли не первый прибежал сбрасывать старую крышу. «Какая я сегодня злая, — упрекала она себя. — И правильно Варя делает, что глаз с него не спускает. Пусть она будет счастливой, пусть…»

На случай дождя Дуняшка приготовила все свои клеенки, принесла от соседок несколько штук. Мужики смеялись, а она посматривала на небо — не находит ли туча.

— Что вы смеетесь? — спрашивала она их. — Ведь дождь пойдет — весь потолок рухнет.

На Дуняшкино счастье, тучи обходили Потаповку стороной. В полдень на хате стояли новые стропила, и Дуняшка поверила, что крыша и в самом деле сегодня будет новая.

— Евдокия, отдай людям клеенки! — кричал сверху Михеев.

— Успею…

— Отнеси, не понадобятся…

Поздно вечером в хату набилось полно народу. Дуняшка с Варей едва успевали подавать на стол. Мужики вполголоса и степенно вели свои разговоры, пока Васька Михеев не запел «Яблочко». Закончив песню и танец, он, как обычно, ударился в кураж.

— Братцы, у меня ж семь парней!

— Сядь, ради бога, — просила тетя Маруся.

— Не знаешь, о чем говорить буду, — молчи. Братцы, старший уже в армию идет. Так я вот что хочу сказать: я требую, чтобы для моих парней в плане выделили семь усадеб подряд. Сейчас пусть выделят, и пусть мои парни рядом живут. Ведь гуртом, как говорится, и батьку хорошо бить…

Последние слова Васьки были встречены смехом, а он от избытка чувств заплакал.

Больше ничего интересного в этот вечер не случилось. В течение нескольких дней Дуняшка утром и вечером убирала двор, перетаскивала старые стропила в сарай, складывала солому. В следующий выходной она побелила стены — и теперь хата выглядела новой. Но все равно в ней как было раньше четыре угла, так и осталось.

Опали в садах листья, ночи стали совсем холодные, а дни по-прежнему стояли безоблачные и теплые. Земля в поле подсохла, механизаторы на нижнем участке убирали свеклу комбайном. Уборка заканчивалась, а бабье лето продолжалось.

Но скоро, скоро должна была теплынь кончиться — земля уже остывала, готовясь к зиме. Дуняшка представила Потаповку в снегу, темноту в шестом часу, одиночество долгими зимними вечерами и отправилась в магазин покупать телевизор. Двести рублей платить было жалко, но телевизор очень уж понравился.

Перевязав ящик веревкой, Дуняшка взвалила покупку на плечо и пошла домой. А в пути застал ее дождь. Солнце светилось вовсю, на небе темнела какая-то тучка, а дождь — ливень ливнем. Переждать в ближайшем доме не решилась, в нем жила Мартыниха и держала собаку Поставив телевизор на землю, Дуняшка накрыла его жакетом, опять взяла на плечо и скорым шагом, почти бегом поспешила домой.

Уже было недалеко от дома, как в переулке показался Петро Иванович. Его тоже дождь застал врасплох без плаща. Увидев Дуняшку с ношей, он крикнул:

— Давай помогу!

— Да сколько тут осталось, добегу как-нибудь.

— Ведь упадешь!

— Не упаду, Петро Иванович!

Механик так и не догнал ее, даже стал понемногу отставать. Ей тоже хотелось убавить шаг, но и телевизор держать под дождем она не рисковала и кляла себя за то, что отказалась от помощи — ведь надо же было языком ляпнуть, прежде чем уму подумать. «Ну и дура же я, ну и дура», — твердила Дуняшка, а дождь зачастил еще сильней, и она вбежала во двор.

В доме она поставила телевизор на стол и припала к окну. На дороге никого не было, добежать до конторы или до Митькиного дома механик за эти несколько секунд никак не мог. Она перешла к другому окну, его нигде не было, и вдруг она увидела желтый свитер во дворе. Петро Иванович прятался от дождя под сараем.

Она не выбежала и не пригласила его в дом, ее что-то удержало, наверное, после той встречи, ночью, не так легко было решиться. Теперь она растерялась: дождь уже затихал, в луже, набежавшей посреди двора, вскакивали редкие пузыри, а Петро Иванович переминался с ноги на ногу под сараем. Раздумывать не оставалось времени, и Дуняшка торопливо, боясь, что дождь совсем утихнет, загадала: если он посмотрит в ее сторону, она выйдет. Петро Иванович взглянул на окна, и не мельком, как он привык, а словно хотел что-то увидеть в них.

Дуняшка выбежала на крыльцо. Слепой дождь совсем перестал, Петро Иванович выходил из калитки. Она отступила назад в сенцы, а окликнуть его не хватало смелости. Пока она пересиливала себя, механик отошел далеко и сворачивал уже к конторе. Но Дуняшке показалось, что шел он не быстро и прямо, как бывало раньше, а медленно, будто раздумывая о чем-то, и чуть вразвалку, как ходят потаповские мужики.