Бергман установил посредством своей агентуры, что один из сотрудников хозяйственной части полпредства Большаков взял «чаевыми» двадцать тысяч марок с поставщика М-а. Большаков был приглашен в кабинет Муценека и после упорного препирательства сознался и обещал Бергману, производившему следствие, искупить свою вину «разоблачением» шпионки, сотрудницы торгпредства.

Бергман «помиловал» его и предложил в кратчайший срок дать материал о сотруднице «американской» разведки.

Большаков, будучи женатым и оставив супругу в России, сошелся с миловидной «землячкой», машинисткой торгпредства К-ой.

В пространном рапорте Большаков «разоблачал» девушку в передаче «финскому майору», агенту американской разведки, секретной переписки экономического отдела торгпредства.

Указывая не только содержание бумаг, но и даты различных отношений ВСНХ, рапорт Большакова погубил его возлюбленную, готовящуюся стать матерью его ребенка.

Машинистку командировали в Внешторг с подотчетными документами, доставили в ВЧК и… расстреляли.

Но это дело не прошло даром Большакову. Путем случайных разоблачений была установлена фиктивность рапорта Большакова, и его привезли в конспиративную квартиру Арвола под «конвоем» чекистов Лагутина и Петрова для нового допроса.

Был приглашен и я, как информатор одной части деятельности провокатора. На этом импровизированном в московском масштабе допросе присутствовали Бобрищев, Муценек, Бергман и пьяненький секретарь Коренец.

Бергман, стуча по столу рукояткой нагана, потребовал признания, и бледный, с искаженным от страха лицом Большаков рассказал пространную историю о шпионаже своей жертвы.

Бергман встал и рукояткой револьвера ударил его по лицу.

— Собака, провокатор белогвардейский! Я тебе покажу, сволочь продажная! — крикнул он взвывшему от боли предателю и нанес кулаком новый удар в переносицу.

— Убить собаку мало, — прорычал Бергман вытирая залитую кровью руку о носовой платок.

— Все правда… она была шпионкой, — хрипло прошептал Большаков, закрывая рукой багровую щеку.

— Не лги, подлец! — бросил атташе и, повернувшись ко мне, спросил: — Материал у вас?

— Да. Заявление Большакова чистейшая ложь. Она никогда не была на службе «ама». Но у меня есть «кое-что», чем можно принудить господина Большакова к признанию, — ответил я, желая ускорить безобразную расправу.

— Что? — спросил Бергман.

— Фотография с письма этого провокатора, в которой он просит одного мясника одолжить ему пять тысяч марок под вексель. И если этого мало, то могу сообщить товарищам, что указанного в рапорте Большакова финского майора надо искать в воображении его гнусной фантазии. Невинно погибшая Кирсанова оставила письмо, которое многое расскажет о Большакове в прошлом. Я получил его от товарища Веры. Судя по этому письму, видно, что советский гражданин Большаков не кто иной, как Архип Семенович Семенов, отбывавший наказание в Литовском замке за грабеж, учиненный им в Курске, откуда родом и Кирсанова, — ответил я, вынимая из портфеля «дело».

— А вот ты какая птица! Офицер бывший — по анкете. Так-так. Ах ты б…. этакая! — воскликнул Бергман и навел на Большакова револьвер.

Бобрищев вскочил.

— Ян! — крикнул он резко и оттащил Бергмана от Большакова.

— Все равно я его поставлю к стенке… Собака паршивая, — прорычал резидент тяжело дыша и, отойдя от Большакова, опустился на диван.

Спрятал в карман револьвер и снова принялся вытирать руку.

— Вот какими бандитами кишит наше торгпредство, — продолжал он, не спуская злобного взгляда с Большакова, — жаль, что мне не дано полномочий «погребок» открыть. Настукал бы я черепов из подобной сволочи.

Облик чекиста Бергмана воскрес.

— Не стоить, товарищ, кипятиться, — хладнокровно заметил Муценек, — он напишет для нас подробное признание. В случае дальнейшей ошибки мы представим этот документ кому надо.

И Большаков написал докладную записку — право на расстрел без суда и следствия.

Но через месяц Бергман командировал Большакова в Москву, снабдив его лучшими рекомендациями.

Теперь он служит в Туркестане, в областной Чрезвычайной комиссии начальником оперативного отдела.

Такие сотрудники ценны для «пролетарской» власти.

Как-то вечером, сидя на скамейке в аллее Брунспарка, я «познакомился» с Арвидом Геймансом, безработным журналистом и участником финской освободительной войны…

Бедно одетый, в потертом непромокаемом пальто и выцветшей шляпе, небритый и, по-видимому, изголодавшийся тип попросил у меня папиросу.

Я предложил ему портсигар. Закурив, он обратился ко мне с вопросом:

— Вы не сердитесь за мое нахальство? Курить смерть хотелось.

— Нет, пожалуйста, — ответил я, бросив взгляд на исхудалое лицо «стрелка».

— Времена теперь тяжелые. Работы не найти. Тесно стало всюду жить. Трудно приходится всякому «оптанту», — сказал он через несколько минут и вздохнул.

Длинные, тонкие пальцы правой руки забарабанили по спинке скамейки.

— Простите, господин… что я пристаю к вам, но бывают минуты, когда хочется поговорить. Я ведь бывший финляндский интеллигент. Да… меня печатали в «Uusi Suomi» и других «хороших» газетах. Журналист, а теперь обитаюсь в ночлежке Армии спасения. Спился. Если вы имеете представление об этой «альтруистической» организации, то поймете всю ненависть обитателей ночлежных домов к «спасенным». Всех, каждого они хотят приобщить к своему балагану… Вчера меня увещевали целый час, а я спать хочу. Устал, вдребезги устал, а они со своими проповедями, — глядя куда-то вдаль произнес незнакомец и, сняв шляпу, положил ее на колени.

— Разве так трудно найти работу? — спросил я, заинтересованный ночлежником из бывших.

— Работы? Невозможно, абсолютно невозможно. Физической работы мне не дадут, а другой нет. Я владею семью языками, но применить их негде. Уехать отсюда и то невозможно. Визы и паспорт стоят немало. Удрать в Россию, что ли? — ответил сокрушенно он и повернул ко мне свое исхудалое лицо.

— А там что делать? — спросил я.

— Там, может быть, я пригожусь на что-нибудь, — ответил он улыбнувшись.

— Нет, вы не знаете, очевидно, жизни в России. Вы же не коммунист, а там лишь им открыт путь к человекоподобному существованию. Я был в России и заверяю вас: лучше тут быть пансионером Армии спасения, чем там искать счастья, — сказал я, подумав о возможности дать ему «работы».

— Может быть, но и тут мне делать нечего, — произнес он печально и опустил голову.

— Вы русским владеете хорошо? — спросил я.

— Отлично! Я же родился в Петербурге и жил до революции там, а что?! — воскликнул радостно незнакомец, и в его глубоко запавших глазах блеснул луч надежды.

— Переводить вы могли бы?

— Все, кроме строго научной литературы.

— Я имею отношение к американскому газетному тресту. Если вы пожелаете, я дам вам постоянную работу, — сказал я засиявшему от радости типу.

— То есть я буду работать? — спросил он робко.

— Да. Вы будете переводить мне все статьи о России с финского и шведского на русский язык и потом писать сжатые сводки. Об условиях мы поговорим детальней у меня, — ответил я.

Он, по-видимому, хотел протянуть мне руку, но не решился.

Взглянул на руку и спрятал в карман подведенные «трауром» ногтей пальцы.

— Вот спасибо, большое спасибо, — произнес он по-русски, и мне показалось, что с его лица сошел серый землистый налет горя и нужды. Он вытащил из кармана загрязненный матерчатый бумажник. Вынул пачку документов и дал мне со словами: — Вот все мое прошлое. Под судом и следствием не состоял и не состою… Но это было не за горами. Голод уже гнал на эту дорогу.

Истрепанная карточка журналиста, удостоверение личности, аттестат об окончании курса авиации, рекомендации нескольких торговых фирм Петербурга и Москвы и офицерский документ.

«Все в порядке. Вот был бы сотрудник Бобрищеву», — подумал я, рассматривая бумаги Гейманса.

— Отлично. Я дам аванс, на первое время несколько тысяч, а завтра жду вас у себя на работу, — сказал я, передавая ему документы.

Пальцы его задрожали от волнения. Шляпа упала на землю и, когда он наклонился за ней, я увидел, что у него не было нижнего белья.

Воротник был прикреплен к манишке.

— Сколько вам надо, чтобы купить платье и обувь? — спросил я, взглянув на стоптанный ботинок Гейманса.

— У меня есть чудный костюм, но он заложен у ростовщика Саарела. Триста марок должен ему. Ботинки — сто. Пальто, если разрешите, шестьсот марок. Пара белья. Шляпу. В общем надо бы тысячи две, — ответил он, пряча свой бумажник.

— Хорошо, получайте три тысячи и приходите завтра ко мне на Антинкату к десяти. Вот мой адрес и имя, — сказал я, передав Геймансу три тысячи марок и визитную карточку.

— Ей-богу я не пропью, — неожиданно произнес он и, взяв кредитки, встал.

Протянул мне руку и крепко пожал мою кисть.

— Благодарю вас, — произнес он глубоко взволнованным голосом, — вы спасли меня. Я пойду устраивать свои дела. Завтра явлюсь к вашим услугам. Смею заверить вас, что во мне вы найдете оправдание вашему благородному доверию.

Он пошел в сторону Брунстеатра энергичными шагами человека, почувствовавшего почву под ногами.

На другой день утром он явился. Теперь это был типичнейший финн-интеллигент, изящно одетый в синюю пару, выбритый и помолодевший.

— Я к вашим услугам. Вы, вероятно, подумали, что я пропью деньги и не явлюсь, не так ли? — сказал он, снимая серое пальто и шляпу.

— Нет, я был уверен, что вы придете, — произнес я, предлагая стул своему сотруднику.

— После пяти месяцев выспался на постели. Это такое было блаженство, — сказал он, усаживаясь к письменному столу, где была приготовлена бумага и пачка газет.

— Вы сняли комнату? — спросил я.

— Да, в отеле «Сайма». Если моя работа удовлетворит вас и вы меня не уволите, я подыщу комнату в частной квартире, — ответил он учтиво.

Я указал ему статьи экономического характера и предложил перевести их с финского и шведского языков на русский.

Он приступил к работе.

Переводил он прямо с листа, и первые страницы работы могли удовлетворить самого строгого шефа. Чисто и точно, отличным литературным языком.

Я оставил переводчика в своей квартире и, сославшись на дела, пошел в город.

Вернувшись через три часа, я застал его за работой, но во второй комнате, где было мое бюро, мне бросилось в глаза чье-то «любопытство».

Утром до прихода Гейманса я принял меры к выяснению заинтересованности нового сотрудника моей личной жизнью и деятельностью.

Не выдавая себя, я закрыл за собой дверь и принялся «ловить».

В письменном столе, на обсыпанных пудрой листах бумаги виднелись следы пальцев, кто-то развязывал перевязанные шелковой ниткой письма и забыл количество перевязей.

В шифоньерке — массивный блокнот сдвинул воткнутую в дно ящика булавку, сигарный ящик вышел из границ нарисованного мной прямоугольника и коллекция открытых писем Китая не была на отмеченном месте.

Факты были налицо — мой переводчик был шпион или же просто искал, что бы стащить.

Надо было разоблачить его и выяснить, кто скрывается под личиной безработного журналиста.

Если он был шпион, то опытный, хладнокровный и давно готовившийся к операции надо мной.

Чувство жалости и желание действительно помочь Геймансу сменились теперь открытой неприязнью. Я решился возможно скорей установить его профессию и под каким-либо удобным предлогом избавиться от него.

Ничто не выдавало его, когда я вернулся к нему.

— Можете идти обедать, а часов в пять придете продолжать работу, — сказал я, стараясь быть любезным.

Он передал мне исписанные листы бумаги.

— Я не знаю, как перевод вышел. Давно не работал, — произнес он, надевая пальто, — исправления необходимы.

— Отлично. Я просмотрю все. Если вас не затруднит, то купите мне у Даниеля бумаги для пишущей машины, — сказал я Геймансу и дал ему денег для покупки.

Как только он вышел, я переоделся и, заперев квартиру, поехал к «Спортсмену».

К пяти часам вечера на угол Генриховской и Антин улиц был поставлен агент для наблюдения за Геймансом… Газетчик.

Девять дней менялись агенты, дни и ночи велось наблюдение, и скромный переводчик приобрел подлинный лик.

Мне было все ясно — шпион. Один из его рапортов был выкраден из номера гостиницы и в заказном письме послан на имя Альбина Герна в Ригу, куда он поехал после депеши от начальника рижского отдела Разведупра.

Бобрищев потешался над влопавшимся «рижанином» и на моем рапорте, препровожденном в Ригу, поставил резолюцию:

«Герн отличный агент, но прошу в наш район не посылать. Сумму, выданную ему номер 5 рез., уплатить счет финотдела. Бобрищев».

— Откуда у этого парня финна документы? — спросил я у военного атташе после доклада по делу Гейманса.

— Гейманса «угробили» в Чека, а бумажки поступили в наш архив. Этот тип не дурак, но наша работа куда чище, — ответил Бобрищев, лукаво щуря глаза.

— Надо бы вас послать в Ригу и взять на «мушку» одного из рижан. Завербовать в какую-нибудь лигу «Белого коня» или «Возрождения дворянства», предложить свистнуть что-нибудь у резидента и потом «доказать», что и мы не лыком шиты, — продолжал Бобрищев, раскачиваясь в кресле.

— И влопаться самому в руки рижской… политполиции, благодарю вас, — добавил я.

— Я же шучу. Вас нельзя отсюда никуда посылать. Вы мне нужны. Итак, до свиданья. Я навещу вас, как только получу деньги. Нам надо поговорить об организации спортивного магазина, — сказал он, собираясь встать.

— Это что? — спросил я.

— Да, рабочая спортивная организация хочет учредить акционерное общество по продаже принадлежностей спорта. Некоторые товарищи просят финансировать это начинание. Я думаю бросить на это дело тысяч сто или полтораста. Буржуям все же назло, не так ли? — пояснил Бобрищев и, взглянув на часы, добавил: — Надо спешить.

Я проводил «щедрого» атташе до ворот.

«Новый пункт пропаганды и склад оружия», — подумал я о затее финских «рабочих»-спортсменов.