Прошло уже девять месяцев со дня моего прибытия в Финляндию, и все время «сопутствовал» успех…

Агенты сменялись новыми «номерами», предписания и различные приказы сыпались из центра ежедневно, и мой «оклад» поднялся до 20 000 финских марок. В ноябре меня внесли в списки комячейки при полпредстве, и я стал «своим», партработником. Через мои руки переходили иногда значительные суммы Мопра, Комитерна и IV отдела Генштаба РККА. В сентябре агент Коминтерна, курьер «Аркоса» Рольмгрен передал мне для передачи шведской компартии 250 000 крон, в октябре я переслал «магнату» эстонской компартии Анвельдту — 2 000 000 эстонских марок в Пернов, и, наконец, в ноябре 1 000 000 франков было поручено уплатить предъявителям мандата на имя Деграна, «комиссионера» Лионской шелковой мануфактуры. Так и было написано в приказе: комиссионеру Лионской шелковой мануфактуры.

Я посетил в первоклассном отеле представителя французской фирмы Леграна.

На столе образцы различных тканей, альбомы с отрезами шелка и бархата.

«Комиссионер» — упитанный, краснощекий, полный брюнет, носящий французскую фамилию по подложному паспорту, значился в списках иностранного отдела ВЧК под кличками «Сертинский-Бей», «Паша», «Инсаров» и «Тер-Акопов».

До большевиков его просто нарицали портной Моисей Зеленый, уроженец местечка З. Полтавской губернии.

Если Зеленый превратился в Леграна, то Рольмгрен насчитывал девять фамилий и на каждую имел паспорт, выданный «всемирным паспортным отделом» — ВЧК.

Этот курьер представлял интерес как «человеческий документ».

По словам самого Рольмгрена, он был до войны стюартом американской пароходной компании, потом чиновником полиции в Вест-Индии и к большевикам перешел в 1918 году, дезертировав из Экспедиционного корпуса, прибывшего на Мурман.

Вторично довелось встретить его через несколько недель при таких обстоятельствах: на одной из конспиративных квартир, куда меня срочно затребовал прикомандированный к резиденту представитель Особого отдела бывший лейтенант Миклашевский-Быстров, меня ожидало… общество.

Две дамы сомнительной репутации, Миклашевский, Муценек, Рольмгрен и молодой, подвижный, с интеллигентным бритым лицом брюнет, назвавшийся Нольде.

Последний на самом деле был агентом ВЧК, бывший офицер Дружеловский, прибывший нелегально из Берлина и намеревавшийся ехать в Ревель по делам «службы» и для свидания с женой, сотрудницей торгпредства. Я не допускал мысли, что толстая, накрашенная и вульгарная проститутка Фанни и ее подруга с лицом чахоточной прачки Люли состояли агентами лейтенанта.

— Итак, к делу, — начал Муценек, — вам, товарищ, надо приютить у себя на вилле приезжего товарища «Никольса». Он пробудет у вас дней пять, пока я не получу ответа от особоуполномоченного девятого района. Необходима абсолютная осторожность. Товарищ Никольс имеет при себе важные документы Коминтерна, и, вообще, его пребывание тут рискованно. Англичане напали на его след в Стокгольме.

Я взглянул на сидевшего в кресле совершенно седого господина в элегантно сшитой паре и с толстыми роговыми очками на носу. Метаморфоза! «Мистер Рольмгрен», сорокапятилетний англичанин, превратился в седого близорукого Никольса.

— Лучше, если вы, товарищ Муценек, припрячете бумаги в несгораемом шкафу миссии, — сказал Никольс, нервно хрустнув скрещенными пальцами.

— Отлично. Я возьму, — согласился тот и, обращаясь ко мне, добавил: — И вам риску меньше, не правда ли?

— Теперь надо обсудить, как переправить нашего Нольде к белоэстонцам, — произнес Миклашевский и, мигнув толстой Фанни, улыбнулся.

— По-моему, самое целесообразное — на моторной лодке в обществе дамы. Вроде прогулки, и только, — продолжал он, взглянув на меня неприятно холодными серыми глазами.

Я решительно отклонил этот проект.

— Моторная лодка не по сезону, товарищ, теперь бури, и, помимо того, клубные пристани усиленно охраняются. Пристать вне Ревеля мудрено. Могу предложить такой путь и более безопасный, — сказал я.

— Какой же? — спросил сам Нольде.

— Вас перевезут до Локса, а уже оттуда в Ревель. Я доставлю вас на стоящий в трехмильной зоне пароход-спиртовик. Через день он снимается с якоря и пойдет пустым в Локсу. Капитан его мой приятель. Он «замуструет» товарища Нольде каким-либо матросом, — ответил я.

— Но ведь списки команды имеются у портового капитана, — вставил Миклашевский.

— Я сниму матроса и продержу его пока у себя. После же ему можно ехать в Ревель без всякого страха. А товарищ может прикинуться больным, при осмотре парохода это необходимо, — сказал я, детально разрабатывая план.

— Отлично! Тогда оставьте даму! — воскликнул Муценек радостно и, позвав агентш в переднюю, покинул комнату.

— «Девки», а золотые работницы, в особенности эта корова, — сказал Миклашевский, рассматривая свои холеные ногти.

— По какой части? — осведомился Рольмгрен.

— Внешнее и часто внутреннее наблюдение. Их профессия никого не пугает. Любовь их «политика», — ответил «особист», приподняв голову, и, неприятно улыбнувшись, добавил: — Очень неказисты, но деловые «девочки».

Рольмгрен «загостил» у меня в Мунксенесе, а Нольде занял комнату в моей квартире, номер два, на Вазаской улице.

Первый «гость» был симпатичней второго. Он хоть не был нахал и мелкий воришка, поделившийся самовольно моей собственностью, как белье, галстуки и кое-какие предметы гардероба…

Этот псевдобарон Нольде страдал какой-то болезненной манией преследования. Все ночи, проведенные в моей квартире, он бодрствовал и пытал меня рассказами о своих провокационных успехах за границей.

И где только не бывал сей «красный Хлестаков»!

Германия, Болгария, Польша, Румыния и Турция — поля деятельности.

Берлин, София, Варшава, Бухарест и Ангора — штаб-квартиры его.

Он не скрывал, что работает в белых организациях как провокатор и берет из двух-трех и больше «инказначейств» гонорар.

— Понимаете, товарищ, я не могу больше иначе жить, мыслить и чувствовать, как только в роли агента шпионажа. Втянулся, и вся эта полная риска, тревоги и волнения жизнь уже для меня родная стихия, — продолжал Дружеловский, лежа на диване и стряхивая с папиросы пепел на пол.

— А вы не думаете о финале? — спросил я.

— Ерунда! Вывернусь. С поличным меня не поймать. Я никогда ничего не записываю, не имею при себе никаких шифровок или секреток. О нет, я натасканный волк. Вы не представляете себе моей работы. Она куда рискованнее вашей, да. Моя «фабрика» делает валюту в Венгрии, я «печатаю» доллары в Америке, «меняю» злоты на марки в Варшаве, и, главное, все законно и незаконно. Главное: печати и форменные бланки, а покупатели найдутся, — ответил Дружеловский туманными неясными словами.

— Вы что же, помимо того и фальшивомонетчик? — бросил я раздраженно.

— И совсем нет. Я печатаю то, что разменивается на валюту. Документики, товарищ, — ответил, горделиво улыбаясь, Дружеловский и, вынув из портсигара новую папиросу, закурил. — Теперь я поеду в Мюнхен — прямо на конгресс монархистов «Великой Баварии». Потом в Берлин, дальше Вена, Будапешт и София. Задания всюду. Знаете, я готовлю свинью сенатору Бора. И получит он сюрпризик, мое почтение, — продолжал бред умалишенного «гость» и, чему-то улыбаясь, покачивал головой.

Я решил прекратить надоедливую болтовню и сказал вставая:

— Давайте спать. Уже третий час. Мне завтра надо рано встать.

— Ложитесь, я не могу уснуть раньше пяти-шести. Накурюсь до одурения и спать. Кстати, у вас нет кокаинчику? — произнес Дружеловский и швырнул на пол окурок.

— Я не имею этой гадости, товарищ, — резко ответил я и направился в спальню.

Закрыл за собою дверь.

Не знаю, спал ли я час, как меня разбудил осторожный стук в дверь. Вскочил.

— Кто там? — спросил я включив свет.

— Не спится… Простите. Черт знает до чего изнервничался в этой дороге. Закрою глаза — мерещатся шуцманы, и баста, — сказал, входя в комнату, бледный Дружеловский.

— Выпейте виски, — предложил я назойливому гостю и нехотя встал.

— Когда я за работой — мне легче… Дьявол знает, что со мной. Дайте выпью пару стаканчиков. Жена тоже расстроила. Скулит все: перестань работать, — произнес Дружеловский и, подойдя к дивану, опустился на него тяжело и порывисто дыша.

Я понял — передо мной был наркотик. Он выпил несколько стаканов виски и содовой воды.

— Нет, наша работа сволочная, — промолвил он, откинув голову к спинке дивана, — нервы треплет, окаянная.

— Но зато денежная, — уронил я сухо.

— О да! Страшно денежная, — взглянув на меня злобным взглядом, сказал он и криво улыбнулся. — Деньги все. Вы тоже денежный коммунист, не так ли? — злорадно продолжал он, — все мы денежные.

— Если хотите еще — бутылка на камине, — не обращая внимания на его слова, сказал я и направился к кровати.

— Спасибо — выпью. Засните, а я еще посижу. Одному страшно, да, — тихо произнес он и обхватил голову руками.

Утром я нашел его спящим на диване, в правой руке был судорожно сжат никелированный браунинг.

На заграничном паспорте фотографии владельца-финна подменили снимком Дружеловского, «освежили» печати, и он поехал через Торнео и Швецию в Берлин.

«Гости» покинули Финляндию, а я принялся за обычную работу. По заданию Бобрищева мной составлялись новые списки командного состава шюцкара, и к этой работе были привлечены все городские и провинциальные агенты моего района. Девятнадцать «номеров»! Доставляемые сведения классифицировались, переписывались и поступали в распоряжение проверочного бюро, которым ведал Миклашевский. Еженедельные сводки об эмигрантских настроениях, пополнение картотеки новыми адресами и наблюдение за членами финкомпартии — серые будни шпионской жизни…

Ян Венникас-Бергман сменил высланного по распоряжению финляндского правительства Розенталя-Кирштейна. Его «отозвали» телеграммой Наркоминдела. Поздно ночью ко мне явились Розенталь и Бергман.

Первый «прощаться», второй нанести «визит».

«Дворник» стал на дозор у виллы.

Бергман — высокий, стройный блондин лет тридцати — был эстонцем и имел крупный партийный стаж. Бывший командир эстонской красной дивизии, участник подавления Ярославского и Кронштадтского восстаний, ликвидатор Национального центра — особоуполномоченный МЧК по приведению в исполнение приговора и расстрела Астрова и других жертв, — Ян Венникас-Бергман считался кандидатом на пост первого секретаря полпредства в Эстонии. Командировка в Финляндию — «зондирование почвы» для будущей дипломатической деятельности.

— Я знаю, кто меня провалил, — сказал Розенталь, — чухонская морда Яльмари.

— Как? — спросил я.

— Его сцапали на границе и, собака, сообщил шпикам, что ехал ко мне с пакетом листовок, — ответил Розенталь, ударив по колену ладонью.

— Еще выдал кого-нибудь? — тревожно спросил я, вспомнив, что Яльмари был однажды у меня.

— Не такой он идиот! Сообразил, каналья, что мне начхать на чухонских властей, и конец, а выдавать сотрудников не расчет. Создадут процесс, и ему больше влетит, — успокоил меня Розенталь, закуривая.

— Вот теперь товарищ Бергман, мой заместитель, наладит новый этап, — продолжал он, пуская кольца дыма и следуя за их взлетом.

— Я вызову «Микко» и налажу новый путь на совершенно иных условиях, — произнес Бергман неприятным, вкрадчивым голосом.

Я взглянул на него: как будто каменное, надменное правильное лицо с голубыми глазами, высокий лоб и четыре глубоких борозды от виска к виску. Излом линий губ говорил о жестокой натуре.

— Ваше дело налаживать, товарищ, но я предупреждаю вас: Микко работает, пока ему платят десятки тысяч. Его надо бы уже ликвидировать. Много знает, чересчур много. По-моему, подстрелить на их границе — и одним «языком» меньше, — сказал Розенталь, зевнув и глядя в окно.

— Иначе нельзя, товарищ. Такую сволочь можно только деньгами держать на службе. Чем больше бросать им валюты, тем верней работают. А… пристрелить никогда не поздно, — произнес Бергман и взглянул на меня, добавив: — Не так ли?

Розенталь нервно махнул рукой и встал.

— Нет, не так! — вспылил он, — если бы Яльмари обезвредили в свое время, если бы идиот Соколов не давал мне о нем справок, я пустил бы его в расход уже в августе.

На устах Бергмана скользнула улыбка.

— Вспомните, товарищ, слова помначиндела Фомина: «Ставить к стенке надо бы провокатора-предателя и тех, кого он выдал. Чтобы не родить новой провокации», — как будто полосы холодной стали упали слова Бергмана.

— Это не относится к настоящему случаю, — бросил через плечо Розенталь и, подойдя к письменному столу, включил свет лампы.

Сел и, повернувшись ко мне, сказал:

— Ваши сведения хромают. Почему вы не предупредили меня, что «охранка» информировала министерство иностранных дел об аресте Яльмари? Ваш «приятель» ничего вам не говорил об этом.

— Я его не видел уже четыре дня. По-видимому, запил опять, — ответил я.

— Со всякой пьяной шпаной приходится иметь дело, — возмущенно проворчал Розенталь и, встав, заходил взад и вперед по комнате.

— Ваша агентура работоспособна, но брехлива. Товарищ Миклашевский докладывал мне, что много вымышленных имен и иных неточностей. Я обращаю ваше внимание на этот дефект. Прошу вас, составьте подробный список вашей агентуры и укажите мне категории качественного порядка. Кто такой коммунист Ярола? Мы получили сведения, что он покупает или строит дом на имя сестры, — произнес Бергман, просматривая миниатюрный блокнот.

— Он рекомендован товарищем Рахья, — ответил я.

— Рахья — для меня ноль. Который брат?

— Старший, — ответил я.

— Тем хуже. Финские товарищи еще не отвыкли от кумовства. Наверно, этот Ярола какой-нибудь родственник Рахья и тот строит или покупает дом за счет кредита партии. Займитесь этим делом. В одной из ваших сводок указывается, что вы не имеете возможности подыскать офицера-финна для работы по информации генштаба. Мне поручил товарищ Менжинский наладить это в ближайшее время. Товарищ Павлоновский получил сведения об усилившейся в Карелии антисоветской агитации. Нити ведут в фингенштаб. Для полной ликвидации вредных элементов приняты меры, но арестованные агитаторы сознались в подготовке по указке из Гельсингфорса восстания. Мы имели списки финских офицеров-активистов, которые должны были руководить мятежом. План разработан штабом Маннергейма. Необходимо войти в связь с Ингерманландским комитетом, засевшим в Выборге, и спровоцировать открытое выступление. Наши агенты подготовят массы к вооруженному мятежу, финские добровольцы проникнут в Карелию, и дело на мази. Наша тройка убеждена, что зимою в Карелии будут события. Активисты полковника Генрихса мечтают приобщить Карелию к Финляндии. Увидим, во что это им обойдется! У вас нет сведений по этому делу? — произнес Бергман.

— К сожалению, не имею. Слухи кое-какие были, но о них я сообщал товарищу Розенталю, — ответил я.

— Я в свою очередь информировал Аванесова и Бакаева, — подтвердил Розенталь, — но финпартком не придавал значения этим слухам.

— Финпартком! Это не аргумент! Финпартком надо бы разогнать и половину поставить к стенке. Распущенность, демагогия и кумовство выделяют этот комитет из всех национальных группировок. Я уполномочен вычистить местный комитет и ставленников Рахья, Куусинена и Сирола сплавить в центр. Довольно, обожрались уже тут эти перекрашенные эсдеки. Надо послать молодежь на работу. На днях я созову совещание всех уполномоченных и поручу работы по чистке. Мопр тратит сотни тысяч на пособие жертвам белого террора. Отлично! Товарищи, разве портной Кюллинен жертва белого террора, что ему выдается 3000 марок в месяц? Брат его втерся в Красную армию комбатом и выклянчил у Куусинена пособие. Таких немало «жертв», нашего Мопра не хватит на поддержку всяких «свояков» финкомпартии, — сурово раздался голос Бергмана, и в его глазах вспыхнули огни затаенной злобы.

Он закурил. Обвел взором комнату и как-то странно улыбнулся, сказав:

— У вас недурная квартирка… Ее придется оборудовать под типографию. На несколько дней. Ротатор и пишущую машину можете купить за мой счет. Я пришлю из бюро дактило. Надо заготовить тысячи три-четыре воззваний к ингерманландцам от имени их Выборгского комитета. Товарищ Яскеля распространит их по деревням. По окончании работы ротатор перешлете в Выборг на имя уполномоченного Наркомвнешторга. — Он поднялся и обращаясь к Розенталю сказал: — Пойдем. Нам надо еще проревизовать товарища Ярвола.

— Пошли, — произнес Розенталь и, взяв со стола фетровую шляпу, надел ее.

— Итак, желаю вам успеха, — сказал он протягивая мне руку, — будьте осторожны и внимательны. Весной вам дадут другой район. Я скажу «самому» словечко о вас. Спасибо за все, товарищ.