Глава LII

МОЗАИКА ВИСОКОСНОГО ГОДА

Придворные уже собрались перед инкрустированной дверью королевского кабинета. Все было как следует, позы и выражения лиц в надлежащем порядке. Только что вошел Оберегатель души нашей, Великий коннетабль Виргинии, сиятельный герцог Марвы, занял свое место на правом фланге. Через минуту снова звякнули шпоры и алебарды телогреев, и дворцовый мажордом провозгласил:

— Господин государственный секретарь, сиятельный принц Каршандара!

Первый вельможа, с каменным лицом философа и олимпийца, вступил в зал, строго и не мигая прошил глазами первый ряд. Крион, де Милье, граф де Толет Рифольяр, Кремон, ди Архат, Эрли, Графалья и все прочие стояли истуканами, глядя прямо перед собой. Принц перевел взгляд налево и одной головой поклонился дамам.

Раскрылась инкрустированная дверь, и на пороге возникла графиня Альтисора, первая статс-дама, большая, белая и красивая, как королева.

— Ее Величество желают дамам и господам доброго утра, — произнесла она с безжизненной придворной интонацией. — Сиятельный принц Каршандара приглашается к Ее Величеству.

Гроненальдо, приостановившийся на середине свободной дорожки, прошествовал в королевский кабинет Инкрустированная дверь закрылась. Теперь можно было дышать, шевелиться и даже разговаривать.

Ряды расстроились, перемешались, и в зале возник легкий гул. Первые люди, впрочем, помалкивали; если у них и было что сказать, они, как вышколенные придворные, держали это при себе. Шушукалась молодежь и люди поплоше, для которых еще не было или уже не было ничего святого. Дело было неслыханное: шестой месяц изо дня в день продолжалось одно и то же: королева не показывалась, они не видели ее.

Не видели ни королевы, ни ее ближних девиц — Эльвиры де Коссе и Анхелы де Кастро. Это было непонятно, странно и тревожно. Вероятнее всего, их просто не было в Аскалере, но говорить это можно было только про себя. Вслух никто не смел выражать никаких сомнений И когда в городе им приходилось отвечать на недоуменные вопросы знакомых, все придворные господа и дамы, до самых последних, пожимали плечами: «Ее Величество? В Аскалере, где же ей еще быть?»

Она была в Аскалере, но видеть ее было нельзя. Ее мог видеть только узкий круг ближних. А когда кто-нибудь из лиц, не входящих в этот круг, слишком назойливо добивался личной королевской аудиенции — его учтиво посылали к черту.

Но были господа, которых нельзя было послать к черту, даже в самой вежливой форме — иностранные посланники, представляющие здесь особы царственных братьев Ее Величества. Они выразили весьма настойчивое пожелание лично изъявить Ее Величеству свои добрые чувства по случаю Рождества. Гроненальдо выслушал их. Они-то определенно знали, что королевы в Аскалере нет. Им важно было просто посмотреть на нее… Он сказал:

— Господа, я передам Ее Величеству ваше пожелание.

Двадцать седьмого декабря, на четвертый день Рождества, королева приняла их — в Тралеоде, в Рыцарском зале цитадели.

В каменном зале было холодно. Жанна сидела, укутанная в меха, в белом чепчике и почему-то за маленьким, высоким, выше груди, столиком; они целовали ее руку, положенную на столик (даже на подушечку!), словно какую-то драгоценную вещицу.

Выполнив этот обряд, они выстроились перед ней, и тогда она осмотрела их — одного за другим. Они давно были ей знакомы. Вот француз, граф де Келюс, сверкающий зубами из черной бороды, похожий на галантного дьявола; испанец, граф Зулоага, прямой и мрачный, как столб дыма (Гроненальдо уже писал ей, что Испания крайне раздражена намерением Виргинии признать правительство Вильгельма Оранского); швед, барон Русенгрен, головою выше всех прочих; посол Римского императора, барон Витгенштейн (этому Гроненальдо сам делал представление по поводу каких-то непонятных военных прогулок императорской конницы около Праги); затем — македонец, граф Эдко, весь в седине, но такой же красавец, как и блаженной памяти герцог Лива (у Жанны даже сладко екнуло сердце); англичанин, сэр Джон Босуэлл, лорд Моэм — светловолосый, тонкогубый и вечнохолодный; наконец, последний, у самого окна, в благостном белесом свете зимнего дня — фригиец, граф Финнеатль, Протей, стриженый двойник Лианкара.

Этот один был новый, она видела его всего третий раз; но имя его чаще всех остальных было на устах ее министров, о нем были ее думы больше, чем обо всех остальных, взятых вместе. Хотя и остальные время от времени тоже крепко напоминали о себе.

Все — в полагающихся случаю брыжах, в бархатах, при орденах. В общем, такие милые, славные господа.

— Вы желали видеть меня, господа, — произнесла королева чарующим дипломатическим голосом, — и вот ваше желание исполнено. Надеюсь, вы убеждены в том, что перед вами — я, а не моя кукла?

Господа сделали улыбку, означающую, что милая шутка Ее Величества оценена ими вполне.

— В Толете, кажется, распускался слух, — продолжала она, — что меня подменили, похитили… кажется, даже лишили жизни… (вторая улыбка господ)… и еще всякий вздор, который нет охоты повторять. Это не более чем досужие вымыслы. И то, что вы, господа, сегодня здесь, доказывает мне, что вы не верите этим слухам. Благодарю. (Общий поклон.) Я знаю, что вы будете распространять обо мне одну правду. Спасибо вам за ваши добрые слова, которые вы сказали мне сегодня, и перешлите от меня вашим государям мои пожелания побед и процветания. (Второй поклон.) Мне было очень приятно видеть вас всех в добром здравии.

Вот и все. Королева была настоящая. Она казалась какой-то особенно юной и хрупкой в своих соболях; милое лицо ее похудело и осунулось, но это было в порядке вещей. Они, разумеется, имели сведения, для чего она уехала сюда, в Тралеод.

Они снова стали подходить к ней по одному — начиная с француза — и целовали ее руку, положенную на подушечку. Королева была настоящая, и рука была настоящая, ее рука. Они помнили эту руку еще детской, с тонкими пальчиками и не вполне ухоженными ноготками девочки-провинциалки; теперь это была выхоленная, прекрасной формы рука зрелой молодой женщины.

Затем они покинули зал.

Два закутанных башлыками всадника выехали из голых тальничных кустов. Под копытами лошадей захрустела речная галька. Хмурая, незамерзшая в эту зиму Влатра широким свинцовым потоком катилась перед ними.

— Вот то самое место, — сказал один другому. — Отсюда в ясную погоду видны тралеодские башни. Совсем близко, а?

— Да, — отозвался другой.

— Гарнизон там небольшой, да и пес с ним. На что-то существуют фальшивые бумаги и фальшивые бороды, бас-самазенята! Просто золотой случай!

— У вас уже и план разработан?

— Почти что. Так как же, а? Ведь сама в руки дается…

— Нет, — сказал другой.

Замолчали, глядя на ту сторону. Серый зимний пейзаж не радовал глаза. Кое-где пятнами белел наносный снежок. Ветер дул им в лицо, холодный ветер с Топаза, пронизывающий их меховые плащи. Лошади, опустив головы, пытались хватать губами бегучую воду реки.

— Нет, — повторил другой всадник. — Но кончать надо. Не то вы станете совсем разбойником, Кейлембар. У вас просто тяга к похищениям. Вы помните эту дурацкую затею с яхтой?

— Помнится, и вам эта затея была по нраву…

— Я с великой неохотой шел на это. И оказался прав — ничего не вышло… Не это нам нужно, Кейлембар, вы сами знаете…

— Хочется ведь поскорее… — проворчал Кейлембар.

— Вы думаете, мне не хочется? — Герцог Фрам повернул к нему суровое лицо. — Но нам не одна она нужна, нам нужен еще и Толет. Нам нужно взять ее в Толете, вместе с Толетом. И мы возьмем ее в Толете. Вот когда действительно все будет кончено.

Кейлембар усмехнулся:

— А если она весь век будет сидеть тут?

— Не будет… — со вздохом сказал Фрам. — Она скоро вернется…

Он явно недоговаривал чего-то — не считал нужным. Но Кейлембар не имел привычки задавать лишние вопросы. Зябко передернувшись, он сказал:

— Ветер, сат-тана… Поедемте назад, сир.

Извлекатели Квинтэссенции собрались у Сивласа. Первым появился граф ди Лафен, точный, как подобает человеку истинно достойному. Сивлас протянул руки ему навстречу:

— Как я рад видеть вас, мой дорогой собрат! — Они крепко обнялись. — Поверите ли — один ваш вид возвращает мне бодрость духа! Если есть вы — значит, все еще может быть хорошо!

— Не узнаю вас, mon cher, — отвечал граф. — Похоже, что ваша сангвинистическая веселость вам изменила.

— Вы можете смеяться надо мной, как вам угодно, — говорил Сивлас, усаживая гостя у камина. — Я стал суеверен — иного слова не подобрать. Мне кажется, что високосный год принесет нам несчастье. Мне просто страшно бывать одному…

— Я полагаю, вы просто давно не виделись с синьорой де Кастро… — улыбнулся граф.

Но Сивлас не улыбался.

— Давайте пить, в ожидании нашего Великого Кулинара. — Он налил отенского. — Нарочно велел его слегка подогреть, зная ваши вкусы… О чем мы? Да, вы правы… синьоры де Кастро… моей Анхелиты… я не видел уже сто два дня… Страшный месяц — февраль… Я всегда боялся двадцать девятого февраля, еще с детства… Какой-то черный день… отдаваемый раз в четыре года силам зла…

Граф ди Лафен слушал болтовню Сивласа, забыв убрать с губ след ушедшей улыбки. Глаза его тоже были печальны.

— Все-таки давайте выпьем за свет и разум, — сказал он, когда в речи Сивласа прорвалась пауза. — Тринк!

— Тринк! — Сивлас пригубил свой стакан и, не удержавшись, добавил: — Если мы переживем этот год — никто нам не страшен!

Они медленно, священнодействуя, выпили. Граф ди Лафен сказал:

— Оставайтесь все-таки пантагрюэлистом, мой друг. Високосный год ни при чем. Все это принес прошлый год…

— Временами мне сдается, что я без кожи, — сказал Сивлас, — каждая мелочь вызывает боль, как прикосновение к открытой ране. Недавно арестовали очередного пророка… он говорил примерно так: наш кардинал был свергнут в високосный год и вернется также в високосный год… Я нарочно посчитал: в самом деле, пятьдесят восьмой был високосный… Это для бабья, не правда ли? Но после того кошмара с интердиктом что-то надломилось…

— Я в своей глуши не ощущал событий так сильно, до меня доходили только отголоски. А вы видели все своими глазами… Ведь вы ходили с Лианкаром в Лимбар?

— Да. Этот поход и был самым страшным… такое ощущение, что ты в темноте и кто-то подстерегает тебя, но не нападает… а ты все время чувствуешь его — и затылком, и плечами, и лопатками… Наконец выходишь на свет, а он остается там, ты знаешь… И еще знаешь, что в темноту придется вернуться… рано ли, поздно ли, но придется… Впрочем, что это я! — прервал он сам себя. — Как ваша рана, граф?

— Как видите, она незаметна, — сказал граф. — Ноет в сырую погоду, но это даже приятно: напоминает о том дне…

— Вот славный был день! — воодушевленно воскликнул Сивлас. — Мне больше всего запомнилось солнце… хотя его и видно-то не было из-за дыма, но все-таки это был солнечный, светлый день! Врага было отлично видно, он вылез из темноты, вот что было хорошо! А! Давайте выпьем за этот день!

— Охотно, — сказал граф, — хотя для меня он был мало удачен. Вся моя война кончилась в первый же момент. Я не успел даже обнажить меча, успел только увидеть, что из лесу на нас сплошной лавиной сыплются лигеры, а стрела уже сидела у меня в спине… Помню, что было очень досадно, а больше уже ничего не было. Все равно, выпьем. Славный был день.

Когда они допивали, в комнату вошли маркиз Магальхао и Франк Делагарди — последний был в белой мушкетерской накидке. Начались шумные приветствия, поцелуи, совсем как в былые беззаботные дни.

— Франк, что это за маскарад! — громче всех кричал Сивлас. — Вы же предатель… ха-ха-ха!.. где же ваш голубой бантик?.. Ну не сердитесь, я очень, очень рад вас видеть, брат мой во Квинтэссенции!

Делагарди сказал:

— Я обязан этой накидкой сеньоре де Кастро… («Что вы говорите!» — вспыхнул Сивлас.) Ну, не совсем так… в конечном счете я обязан Ее Величеству… но также и нашему собрату Хулиану…

Сладко улыбающийся македонец поклонился. Граф сказал:

— Объясните нам по порядку, Делагарди. Наш друг Сивлас делается сам не свой, когда слышит имя сеньоры де Кастро…

— Что случилось с нашим красным батальоном — вы знаете, — начал Делагарди. — Большая часть пала в бою, а живым дали отставку. Я уехал домой, в Уманьяру, но когда началась вся эта церковная война, я не выдержал и вернулся в Толет…

— Когда же это было, когда?..

— Я вернулся в ноябре. Как раз тогда любезнейший маркиз Магальхао нашел меня, привел в Аскалер, и там синьора де Кастро вручила мне письмо королевы для капитана де Милье. (Сивлас уныло кивал.) И вот я мушкетер. Послезавтра у меня дуэль с ди Шавельтом из взвода Алана…

— Дуэль? Из-за чего? — закричали все.

— Причина известная: я — голубенький… Ни для кого не секрет, откуда я взялся, да я и не делал из этого секрета…

— Я буду вашим секундантом!

— Спасибо, Великий Хранитель тоги. У меня есть. Грипсолейль из моего же взвода. Истый пантагрюэлист, мы как-то сразу полюбили друг друга…

— Пожалуй, никто больше к нам не придет, — сказал граф. — Алеандро сейчас в Марве — он написал мне на Рождество… Куда запропастился наш Великий Кулинар?

— Я боюсь, у него неприятности, — мрачно сказал Сивлас. — Наш коннетабль трясет сейчас белый батальон, ищет понтомскую заразу… Очень многие из уроженцев острова Ре уже получили отставку, а двое — даже Таускарору…

— М-да. Ну а наши студенты?

— Я был на днях у нашего посланника, — сообщил маркиз Магальхао, — он говорил, что инквизиция сделала аресты в Университете. Вскрылась якобы какая-то ересь…

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Делагарди.

Сивлас убито уронил голову в руки.

— Темный год, страшный год… На нас надвигается мрак… Была ли у нас победа в руках? — сомневаюсь… Лига умерла или нет? Кто у нас кардинал Мури — Чемий или Флариус? Я так и вижу, что Чемий вернулся… Мне приходится просто убеждать себя: нет, еще нет… Ах, что говорить! — Он поднял голову. — Простите меня, друзья. Кулинара нет, но обедать мы все равно должны.

— Мои слуги привезли лафенского барана, — сказал граф, — но он, к сожалению, сырой. А вы ведь не держите повара, Сивлас?

— Я сейчас распоряжусь, все будет устроено. — Сивлас встал. — Напротив моего дома, слава Богу, находится «Отенское солнце» — мы отдадим зажарить лафенского барана в его лучах…

Он вышел. Граф глотнул вяжущего вина и тихо сказал:

— Наш друг Сивлас, увы, прав. Темное время — иначе его не назовешь. Даже в нашем захолустье все говорят: Лига жива. Но ее не видно, остается предположить, что она роет кротовые ходы. Где-то они выведут ее на поверхность и когда… Не слишком ли будет поздно… Чемий тоже опасен, как грозовая туча, и от него тоже надо ждать много зла… То, что с ним не удалось покончить в прошлом году, — очень плохо…

Магальхао и Делагарди молчали, насупившись над своими стаканами. Возразить было нечего.

Вернулся Сивлас. Его слуга тащил за ним поднос с бутылками и серебряными бокалами.

— Баран будет готов через час, в столовой уже накрывают, — возвестил он тоном радушного хозяина. — А теперь, братья мои во Квинтэссенции, давайте выпьем вот этого славного французского вина, любимого мэтром Назье! Ивен, наливай! Восемь бокалов, восемь, чему я тебя учил?.. Ну, теперь пошел вон. Господин председатель, скажите нам свое слово.

Граф ди Лафен встал с кубком в руке.

— Друзья мои! Не будем крючкотворами и рабами формы и выпьем наш первый кубок здесь, а не за накрытым столом. Несмотря ни на что, vita magna est! Последнее событие, которое потрясло всех, вам известно. Был объявлен интердикт, и снял его герцог Марвы. Но мне не хочется пить за него. Кто-нибудь не согласен?

— Нет! Нет! Все согласны!

— Поэтому, — сказал граф, — я предлагаю: поднимем наш первый кубок в честь победительницы при Дилионе, в честь нашей королевы! Мы защищали ее всегда, и мы будем защищать ее всегда от мрака и тьмы — как рыцари, как дворяне, как пантагрюэлисты. Кубок Ее Величества, друзья!

— Мастер, вот этот просится к вам.

— Давно просится?

— Третий день сидит, носом в угол, как я велел. Прикармливаю его, а спит он, наверно, на улице.

— Оно и видно. Кто такой?

— Кузнец, говорит, из Кельха. Семью голубые вырезали, дом спалили, сам едва ушел. А потом, говорит, за бродяжничество ему всыпали кнутов…

— Хорошо, любезный, отойдите.

Мастер поправил свой глухой капюшон с глазными прорезями и приблизился к неподвижно сидящему в углу, спиной ко всем, оборванцу.

— Ты ждешь меня, — тихо сказал он.

Оборванец подскочил и обернулся. Не увидев лица, испуганно раскрыл рот. Он был на полголовы выше мастера.

— Скажи, что ты думаешь о людях?

Оборванец был явно огорошен таким вопросом. Наконец неуверенно произнес:

— А что мне думать-то о них? — Почесал в затылке. — Ничего не думаю, ваша милость…

— Плохо, — сказал мастер. — Вряд ли ты мне подойдешь.

— Да что же мне думать-то про них! — отчаянно выкрикнул кузнец. — Все, что прикажете, и буду думать!.. Хотя чего там о них думать… Я ведь знаю, на что иду… Кузнец, говорят, не нужен, так хоть это…

— Потише, — прервал его мастер, — не ори на весь трактир. Верно, не нужен кузнец. Человек нужен мне. А тебе, как видно, все равно: хоть это…

— О ваша милость, я справлюсь… — зашептал кузнец, умоляюще сжимая руки. — Жалости во мне нет, уж никакой не осталось…

— А ты хорошо подумал? Вступая сюда, ты почти что уходишь от мира, как монах…

— Я и так ушел от мира! Вытолкнули меня!.. Возьмите меня, сударь!

Казалось, даже глухая маска мастера излучает сомнение. Он помолчал, потом спросил еще:

— Ты сам сюда пришел или тебя послали?

— Не то чтобы сам… Такой маленький человек сказал мне давеча: поди, мол, туда-то и туда-то… сюда то есть… и там спроси мастера. Передай, мол, что шевалье Азнак…

Мастер остановил его:

— Хватит. Это меняет дело. Но не радуйся пока. Тебя надлежит еще испытать…

— Я на все готов, господин…

— Охотно верю, что на все. Ночевать будешь тут, я скажу хозяину. Завтра за тобой придут, жди. Кстати, дай-ка руку. Жми. Со всей силой жми, как можешь!.. Еще!.. Рука у тебя неплохая.

Кузнец, почтительно искривившись, махал посиневшей кистью.

— Ну и у вас же, сударь, не рука, а клещи…

— Как твое имя?

— Яков Кнап, сударь…

— Прозвище свое забудь. Там у тебя останется только имя. Прощай же, Яков, до завтра.

Гуманист и друг Разума принц Гроненальдо стал палачом. Чуть ли не каждый день глашатаи на площадях и рынках Толета читали указы, подписанные им одним: за государственную измену и открытый мятеж против Ее Величества — такие-то и такие-то приговорены к смертной казни. Перечислялись отнятые у приговоренных звания, чины и титулы, затем следовали имена, десятки имен: рядовые лигеры, участники Дилионской битвы, члены вольных дружин Лиги, священники-доктринеры. Дворяне подлежали отсекновению головы, вольные стрелки подлого сословия — виселице или четвертованию (смотря по грехам); мятежные попы ложились на колесо на Аранском плацу в юго-западном предместье Толета. Велено было казнить их с запечатанными ртами, дабы они чемианскими своими пророчествами не смущали народ.

Уже поговаривали, что он шагает по трупам. Когда был подавлен польский мятеж, он предложил Совету вопрос о предании вице-короля Польши, князя Радзивилла, смертной казни. Он говорил с королевского места жестко, заранее отметая все возражения. Когда кто-то все же заикнулся робко: а что, мол, Ее Величество… — Гроненальдо яростно крикнул: «Это воля Ее Величества!»

Раз начав, невозможно было остановиться: измену надо было искоренять, выкорчевывать — значит, лить кровь еще и еще. На это толкали события. Из Польши Викремасинг вынужден был идти в Богемию, усмирять силой оружия интервенцию императора (хотя посол Витгенштейн клялся и божился, что император — Боже упаси! — и в мыслях не имеет воевать с Виргинией). Часть своих сил Викремасинг отправил даже в Венгрию: князь Рогоци слезно молил его о помощи против турок. В самой Виргинии ходили упорные слухи о возвращении Фрама. Гроненальдо заговорил о казни захваченных в день битвы членов совета Лиги — Гриэльса, Фарсала и Респиги-старшего. Лианкар, бледный и напуганный, умолял его с глазу на глаз: «Ваше сиятельство, ради всех святых… Будет новый взрыв… Снеситесь хотя бы с Ее Величеством…» — «Я не желаю вмешивать Ее Величество в кровь, я беру ее на себя, — возражал Гроненальдо с каменной твердостью. — О каком новом взрыве вы толкуете? Вам что-нибудь известно?» — «Достоверно мне известно только то, что армия наша еще не готова… Я отвечаю за наши военные силы, и мне не хотелось бы рисковать… Заклинаю вас — не теперь, ваше сиятельство, они не уйдут от нас…» — «Можно подумать, что вам дорога жизнь мятежников, — безжалостно говорил Гроненальдо. — Я обожду. Подавите поскорее остатки мятежа, ваше сиятельство…»

Лианкар наконец ушел в Дилион с небольшим отрядом — готовить там поход на Торн. Гроненальдо положил все силы на набор войска. Он выхлопотал у королевы разрешение увеличить корпус белых мушкетеров и пополнить лейб-гвардейские батальоны. Но особенно много набирал он телогреев: пять новых полков, которые он предполагал разместить в замках и городках вокруг Толета.

Врага все еще не было видно, но ощущение, почти запах врага — висели в воздухе. Явные вражеские гнезда — Торн и Понтом — вели себя тихо, но принц не доверял этой тишине.

— Мир вам, отец мой.

— Мир вам, отец мой.

Каноник ди Аттан мерцал глазами и улыбкой. Басилар Симт был, как всегда, бесстрастен.

— Мы давно не видались. Какие новости, отец?

— Я свято выполнял ваши предписания, — ответил Басилар Симт, — и вот, стал отменным лоялистом.

— Это хорошо. Я же провел все это время в Понтоме, где пережил нашу славу и был взыскан вниманием его преосвященства. Он шлет вам свое пастырское благословение…

Басилар Симт преклонил колени и поцеловал перстень инквизитора.

— Наша версия, отец, оказалась правильна. Кардинал сказал, что Иоанна ди Марена несомненно предана Диаволу и состоит в секте ведьм и лиходеек. Не ужасайтесь…

— Я тверд, отец мой.

— Отец наш кардинал рассматривал портрет Эльвиры де Коссе и нашел, что она явная stryga, возможно, даже не человеческого происхождения. Иоанна ди Марена от рождения предана была Диаволу. Диавол помог ей родиться на свет ценою жизни матери, королевы Эдмунды. Кардиналу было угодно рассказать мне, как он крестил Иоанну ди Марена. Еще будучи младенцем, она боялась креста и кричала в его руках, как одержимая. Он уронил ее, ибо она сильно вырывалась, и погрузил ее в купель дважды, а не трижды, как полагается обрядом. Крещение было недействительно, Диавол не отдал ее, отец мой… И с детских лет ей придан был daemonus familiaris в обличии Эльвиры де Коссе…

Басилар Симт, крепко закусив губу, медленно перекрестился; его рука дрожала, несмотря на все его усилия. Каноник ди Аттан тоже перекрестился.

— Это воистину страшное дело, отец. Но мы пойдем до конца, мы уничтожим эту диавольскую скверну, угнездившуюся на королевском троне Виргинии. Мы спасем Виргинию от нечистого.

Каноник ди Аттан замолчал. Басилар Симт овладел собой, отер пот со лба и хрипло произнес:

— Я готов на все во имя ниспровержения Диавола.

— Поплатятся все, — снова заговорил инквизитор, — в их числе и лжепастырь Симон Флариус, который не враг нам, но и не друг. Он не холоден и не горяч, а это есть грех тягчайший… Итак, формула обвинения высказана. Теперь наше дело — практическое следствие. Мы должны получить признания из уст самих преступниц и пособников их. Господь услышал молитвы верных и предает их в наши руки. Колесо Фортуны повернулось, виргинская Иезавель падает в пропасть. Сегодня мы еще не можем взять их всех в Таускарору, но есть другое место, которое уже указано. Принц Гроненальдо набирает сейчас телогреев для охраны замков вокруг Толета. Замок Гантро будет наш. Под касками телогреев будут скрыты бойцы «святой дружины», а полковым священником у них будете вы, отец.

Все это говорилось обычным, тихим и вежливым голосом — это были уже не пророчества, а инструкции. Басилар Симт деловито заметил:

— Прокурор Масар арестовал пятерых студентов, уличенных в публичном поношении Флариуса… — Оба усмехнулись. — Нам следовало бы заняться ими также: не исключено, что мы нападем на новый след…

— Я позабочусь об этом в свое время. Итак, приходит их час! — Каноник ди Аттан позволил себе немного volare, вознестись над моментом. — Мы приступаем к очищению ствола животворящей церкви Святой Девы! Все увидят, что превыше церкви нет на земле ничего. Если короли преступают божественный закон — мы свергаем королей! Это будет момент наивысшего торжества церкви!

— Аминь, — торжественно сказал Басилар Симт.

Глаза инквизитора погасли, он вернул себя к повседневности.

— Где находится теперь Иоанна ди Марена? Здесь или все еще в Тралеоде со своим любовником?

— Она в Тралеоде, отец, но маркиз Плеазант послан ею в Лимбар, воевать с фригийцами. С ней остались только ее девицы. Эти сведения получены мною из известного вам источника.

— Так. — Инквизитор недобро сощурился. — Вот вам еще подтверждение, отец. Не нужен ей мужчина. Адские ее подруги ей дороже — с ними можно на свободе предаваться волхвованиям и полетам…

Он вдруг озабоченно посмотрел на Басилара Симта:

— Вы не знаете по-фригийски, отец? Необходимо выучить…

Доверенный курьер принца, шевалье Мазелер, знал дорогу в Тралеод с закрытыми глазами. Он десятки раз возил туда письма, доклады, указы и привозил оттуда королевскую подпись. Королевы он не видел. Когда он появлялся в карлианских покоях, к нему выходила Эльвира де Коссе, принимала бумаги и выносила подписанными (или неподписанными), иногда он слышал голос королевы через занавеску, даже обменивался с ней несколькими фразами, но это было все.

В самом начале марта (а может быть, и двадцать девятого февраля, в чертов день) Гроненальдо получил от Лианкара извещение, что в Гразьене объявился Фрам во главе небольшой армии; пришли они, по-видимому из Франции. С ним были Кейлембар, молодой Респиги и чудом уцелевший в битве Баркелон.

Шевалье Мазелер, только что вернувшийся из Тралеода, снова пустился по осточертевшей дороге, сопровождаемый конвоем телогреев. В ворота цитадели он влетел хмурым дождливым вечером. Как всегда, к нему вышла Эльвира де Коссе. Приняв страшную депешу, она ушла наверх, в покои королевы, но через некоторое время снова появилась на лестнице.

— Ее Величество просит вас к себе. Вы-то знаете, что в письме?

— Знаю, сеньора де Коссе. Сапоги вот и плащ… в грязи…

— Идите же, идите, она ждет!

В затененной, совсем темной, опочивальне с душным парфюмерным воздухом он увидел королеву; она лежала в постели, уйдя головой в подушки, подняв колени под одеялами. У свечи, прикрытой колпачком, белела распечатанная депеша.

— Подробности… — прохрипела королева, уставив на него запавшие глаза.

Она показалась ему смертельно больной. Он видел одни горячечные пятна на обтянутых скулах. Машинально преклонив колено перед постелью, он пробормотал:

— Все изложено в письме, Ваше Величество…

Королева вдруг крепко закусила губу, и шевалье Мазелер с ужасом увидел ее слезы, стекающие из-под зажмуренных век. Эльвира де Коссе коршуном кинулась на него, вытолкнула вон.

— Вот что, шевалье Мазелер, — сказала она ему на лестнице, — вы Бог знает какую новость привезли нам Ее Величество нездорова, как вы видели. Запомните одно если в Толете заговорят об этом, значит, это идет от вас, и тогда не сносить вам головы! Вы поняли меня, шевалье?

— В Толете никто не знает, что Ее Величество здесь, — ответил шевалье не без надменности, — я, кажется, не давал…

— Хорошо, хорошо. — Черные глаза Эльвиры смотрели на него так же непреклонно. — Я не сомневаюсь в вашей преданности. Но я прошу вас, — она ничуть не смягчила тона, — очень прошу вас молчать о болезни Ее Величества. Ни слова никому, даже принцу.

Шевалье Мазелер наконец разглядел, что и сама Эльвира, эта прекрасная холодная весталка, которой боялся весь двор, — бледна и измучена. Он наклонился и почтительно поцеловал ее руку, пахнущую аптекой.

— Обещаю молчать, сеньора де Коссе.

Ему велено было подождать ответа. Он прожил в цитадели три дня, никуда не выходя из отведенной ему комнаты. Седьмого марта его вызвали в карлианские покои. Эльвира де Коссе, еще бледнее и измученнее, чем в прошлый раз, передала ему письмо.

— Свезете это принцу. — Затем посмотрела ему в глаза и тихонько, мрачно (он даже содрогнулся) добавила: — Ее Величеству стало лучше.

Дуэль между Делагарди и ненавистником всего марвского ди Шавельтом окончилась победой пантагрюэлиста. Ди Шавельт на шестом выпаде получил рану настолько серьезную, что теперь ему предстояло проваляться в постели очень долго, если он вообще с нее встанет.

На месте дуэли, помимо секундантов и зрителей, присутствовали также взводные командиры противников: Алан и ди Маро. Победа Делагарди была честной и неоспоримой, что они и засвидетельствовали капитану.

Авторитет Делагарди у мушкетеров сразу же вырос; тем не менее капитан, блюдя дисциплину, посадил его на месяц под домашний арест. Это было тяжкое наказание для живого, деятельного человека; Делагарди отчаянно скучал, валяясь целыми днями на постели, и оживлялся только с приходом Грипсолейля, нового сердечного друга.

— Что происходит в городе?! — сразу начинал кричать Делагарди, срываясь с постели и мечась в халате от окна до двери. — Вчера мимо дома целый день волочился какой-то крестный ход, они с ума меня свели своими псалмами! Мой дурак слуга уверяет, что на стенах домов расклеены прокламации Лиги! Я велел ему сорвать одну и принести мне, но он до сих пор где-то шляется! Вас не было три дня! Ну, что же вы молчите?..

Грипсолейль, давая ему выкричаться, скидывал со стула красные мушкетерские штаны, усаживался и не спеша вливал себе в глотку стакан вина. Затем отвечал по пунктам:

— Вольно ж вам было снимать квартиру против самой Коллегии Мури. Чернохвостые заклинали беса… по слухам, он, как и вы, не вытерпел псалмов и сошел с ума… В прокламациях Лиги написано: господа дворяне, идите к нам, во-первых, вы стяжаете славу, выступая за нас, а во-вторых, мы вам еще неплохо приплатим… Ну, что еще? Доктринеры тоже не спят: они налепили Флариусу на двери отличную листовку с картинками… Я ее не видел, но, опять-таки по слухам, Симон Фарисей, он же толетский боров, уже входил к принцу с требованием двух рот телогреев для охраны его особы, а также его нимф… Будет с вас или рассказывать еще? Кстати, винцо у вас неплохое, Делагарди… Собственное?

— Нет, это цондагское, — машинально ответил Делагарди, — у нас в Уманьяре виноград не вызревает…

— Все равно хорошо. — Грипсолейль с удовольствием выпил еще. — Так как же: успокоил я вас или нет?

— Ее Величество — что? — осторожно спросил Делагарди.

— По-прежнему в затворе. Постойте! — вдруг возопил Грипсолейль. — Вы своим нетерпением совсем меня сбили! Да сядьте же, перестаньте маячить! Я нес вам такую новость…

Делагарди присел на постель, заранее улыбаясь.

— В Аскаларе был форменный бой! — выпалил Грипсолейль. Делагарди вхолостую раскрыл рот. — Новопринятые синие колеты схватились с нашими! И было бы из-за чего! Из-за Финнеатля, чтоб ему пропасть!

— В самом деле, нашли причину, — облегченно вздохнул Делагарди. — А чем фригиец виноват?

— Ни для кого не секрет, что он таскается на улицу Филу, к любовнице Лианкара. Ну вот, кто-то из наших и пошути насчет того, что, мол, коннетабль теперь вооружен с ног до головы…

Делагарди громко расхохотался:

— Кто же из наших? Уж не вы ли?

— Да хоть бы и я… — скромно потупился Грипсолейль. — А эти провинциалы, черт бы их ел… Южане, горячая кровь… Наш дорогой лейтенант ди Маро был когда-то такой же телок… все на свой счет принимал… Впрочем, все обошлось, даже раненых не было. Телогреи развели нас, как детей…

— А что капитан?

— Посмеялся вместе с нами. Мне, конечно, был выговор с глазу на глаз…

Внезапно Грипсолейль поскучнел — как-то сразу, скачком. Делагарди удивленно воззрился на него:

— Что за туча нашла на вас, друг мой?

— Ах… — Грипсолейль махнул рукой. — С Лианкаровой любовницей про свою вспомнил… Вот была баба, слов нет! Пропала без следа еще до Рождества…

— Ну что же, — мудро заключил Делагарди, — в таком случае давайте выпьем. Вы любили ее?

— Как вам сказать… Не то чтобы любил… Да вы наливайте, наливайте, Франк… Никому не признавался, вам скажу… Я был ею околдован… Мне кажется, она из оборотней… — Грипсолейль серьезно посмотрел Делагарди в глаза. — Напрасно вы смеетесь, Франк, ей-богу, я не шучу… В постели она была сущая дьяволица… а шпагой владела, ей-ей, не хуже меня… рука сильная, как у солдата… И тоже ходила она зачем-то к итальянке на улицу Филу… Однажды Финнеатля прогнала от балкона итальянки, вот была штука! — Он грустно улыбнулся. — В женском платье я ее, кажется, не видел ни разу, только в мужском… Эх, как она раздевалась, преображаясь из мужчины в женщину, это надо было видеть… И всегда ходило с нею двое сбиров… Я не знал, где она живет… Наливайте еще… В последний раз я виделся с ней после марвского похода… А потом она — пых! — и пропала… Бесполезно искать…

— Шпионка какая-нибудь, — высказался Делагарди. — А как ее звали хотя бы?

— Звали ее, — Грипсолейль зачем-то понизил голос, — звали ее Бригитой. Больше ничего про нее не знаю… Выпьем!

Андреус ди Ренар, граф Мана, сосредоточенно поджав губы, читал письмо из Генуи, когда в его непрезентабельный рабочий кабинет вошел Гроненальдо. Банкир не сразу даже понял, кто пришел к нему.

— Я сделал это намеренно, дорогой граф, — сказал Гроненальдо, усаживаясь в жесткое кресло. — Я пришел просить о помощи.

Ренар, в затрапезном саржевом камзоле, выглядел, как последний клерк:

— Достаточно было бы вызвать меня в Аскалер, ваше сиятельство…

— Нет, нет. Садитесь, граф, вы все-таки у себя дома.

Ренар присел было за стол, но не усидел: встал, отошел к конторке, оперся на нее. Он привык слушать стоя. Государственный секретарь вежливо ждал, пока он примет удобную для себя позу.

— Казна Ее Величества пуста, арсеналы пусты, — наконец заговорил Гроненальдо, резко, как человек, решившийся выкладывать всю правду. — В Гразьене у нас идет небольшая, но самая настоящая война. Викремасинг из Венгрии просит подкреплений. Мы должны вооружить новые полки телогреев, Я и сам знаю, что положение с торговлей худое: запад разорен войной, Марву терзают фригийцы, Торн запирает весь Кельх. Все знаю. Что вы можете сделать для Ее Величества?

Ренар уже не был похож на мелкого клерка: даже в потертом домашнем камзоле это был мыслитель и финансист. Зато принц нервно вертел в пальцах свою трость. Пожалуй, и в самом деле следовало бы вызвать Ренара в Аскалер.

— Вы приняли фригийский заем, ваше сиятельство?

— Да, — сказал принц, — но мы еще не имеем денег.

— Можете получить наличные деньги у меня, под фригийские боны, которые передадите мне…

— Граф, вы просто добрый волшебник!

— О, ничуть, — уголками губ улыбнулся Ренар, — вы ведь будете платить мне проценты… разумеется, не выше обычных… Вы наложили арест на имущество лигеров?

— Нет. Вы же знаете, Ее Величество была против…

— Но для чего было об этом знать Ее Величеству? А теперь с них вряд ли удастся что-либо взять. Поздно… Жаль, ваше сиятельство… их можно было бы неплохо постричь… Воевать на вражеские деньги — это идея остроумная…

Принц молча выслушал этот урок высокой политики.

— Вы правы… — неторопливо рассуждал Ренар, — конъюнктура теперь плохая… Мне пишет из Генуи маркиз ди Меланж… он закупил большие партии пряностей и итальянских тканей, но как доставить все это через пылающие провинции… Впрочем, тысяч триста я смогу реализовать для вас в ближайший месяц… А теперь — каков будет мой профит…

— Диктуйте ваши условия, граф!

— Мои условия… — Ренар потоптался между столом и конторкой. — Ахтос, ваше сиятельство, и Торн… Третье — мы давно просим через Королевский совет концессию на постройку порта на другом конце будущего Кельхского канала. Это все, конечно, журавль в небе, пока на западе война. Но документы можно подписать в любое время, они дырку не пролежат… Важна гарантия…

— Вы правы, граф… — Принц устало потер виски. — Документы можно подписать, мне было не до них… Повремените еще немного. У нас уже апрель, вот вернется Ее Величество…

— Откуда вернется? — поднял брови Ренар.

Принц понял, что проговорился. Посмотрел в глаза банкиру, затем улыбнулся, махнул рукой: приходилось ломать комедию.

— Считайте, что вам послышалось, граф.

— Анхелита?! — закричал Сивлас, поднимаясь с кресла. — Как ты вошла?

— Твой Ивен впустил меня и не вопил при этом, как ты. Ты что, испугался?

— Я уж и не чаял тебя увидеть… Мы завтра уходим на запад…

— На запад вы не уходите, mi amigo. — Анхела развязывала ленты своего капюшона. — Ну, и что же ты стоишь, как столб?

Она откинула капюшон, и вместе с ним снялся с головы ее фрейлинский чепчик. Жесткие черные кудряшки упали на лоб. Сивлас глухо спросил:

— Что? Ее Величество вернулась?..

— Молчи, — перебила она. — При чем тут Ее Величество? Я тебе нужна или Ее Величество?

Зубы ее приоткрылись, в черных глазах появилось что-то звероватое.

— Целуйте руку, как говорит Ее Величество… Но вы мне не придворный, вы мой раб, шевалье, — она подняла платье, — целуйте ногу.

Сивлас рухнул к ее ногам, обнял, стал осыпать поцелуями ее колени, прижимался всем лицом к белой коже выше подвязок. Анхелита наконец выпустила подол из рук, накрыла его:

— Шевалье, вылезайте и кормите меня. Я убежала не поужинав…

Шевалье Сивлас, плача от счастья, тихонько трогал кончиками пальцев ее любимое, острое, осунувшееся лицо:

— Это ты! Настоящая ты! О, как я люблю тебя, mi guapa!

Господа и дамы собрались в аудиенц-зале. Уже несколько дней носились слухи, что Ее Величество видели: она якобы прогуливалась в саду. Видели также Эльвиру де Коссе и Анхелу де Кастро, в этом уж сомнения не было никакого, — видели многие, и даже говорили с ними, о пустяках разумеется. «Вышла из затвора», — шепотом передавали все друг другу, но никто не смел сказать вслух того, что думали: «Вернулась».

Пришел принц, как всегда, последним. Раскрылась инкрустированная дверь, появилась графиня Альтисора.

— Ее Величество желают дамам и господам доброго утра, — выговорила она и шагнула в сторону.

Все глаза широко раскрылись, и все спины сейчас же низко согнулись. На пороге стояла Жанна, освещенная сзади, из кабинета, ярким апрельским солнцем.

Она сделала несколько шагов вперед, ближе к свету. Всем хотелось на нее посмотреть, и она давала всем посмотреть на себя. Королева была как королева, затянутая в черное глухое испанское платье, стройная и тонкая. Глаза у нее были печальные, и пристальный взгляд, возможно, обнаружил бы, что эта молодая женщина перенесла какое-то большое горе; но это было не для придворного взгляда. Придворный смотрит не в глаза, а в рот государю; а ее рот был сложен в обычную королевскую гримаску. Заметили, пожалуй, что она была излишне бледна; но это можно было приписать качеству пудры на ее щеках.

Она приняла их поклон, сказала им: «Благодарю вас, дамы и господа», — как обычно говорила. Повернулась и ушла. Может быть, она и в самом деле никуда не уезжала из Аскалера.

 

Глава LIII

ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

Шевалье Азнак был первый, кто встретил капитана Бразе на ступеньках лимбарской ратуши. Изысканно кланяясь, он назвал себя и доложил, что имеет честь представлять своего сюзерена, сиятельного герцога Марвы, а также оказывать его светлости маркизу де Плеазант всякое содействие.

— Благодарю, — отрывисто сказал капитан. (Сам того не замечая, он перенял эту манеру у Жанны: она великолепно швыряла это словцо — министрам, вельможам, лакеям — всем одинаково.) — Но какое это будет содействие? Вы, что ли, будете сидеть за меня в Лимба-ре, пока я буду гоняться за фригийцами?

— Боже меня упаси, ваша светлость! — воздел руки шевалье Азнак. — На то есть магистрат, а над ним — синьор калогер Марвы, а над всеми нами — Великий коннетабль, и превыше всех — Господь Бог…

«Королеву пропустил…» — мельком подумал капитан, но ничего не сказал.

— Я же — человек маленький, — продолжал разливаться шевалье Азнак, — буду при вашей светлости этаким поручиком… чтобы вы нигде и ни в чем не имели в Марве отказа… Затем — я понимаю фригийский язык и смогу быть переводчиком, и еще — не желая хвастать — полагаю, что смогу принести вам пользу и как солдат…

Капитан с недоверием осмотрел его. Этот человек и вправду был маленький: роста он был небольшого, и это подчеркивалось хилым сложением и пышными каштановыми буклями вокруг острого, чистенько выбритого личика. Он не понравился капитану еще издали, а при ближайшем рассмотрении антипатия только усилилась.

— Ну хорошо, — сухо сказал он, — там видно будет. Ведите же меня в ратушу, сударь, и представьте всем властям… И еще скажу — если хотите показывать мне свои солдатские качества, то зовите меня не светлостью, а капитаном.

Военачальнику следует начинать с разведки, и он начал с разведки, поручив своим лейтенантам натаскивать солдат.

Он расспрашивал не только официальных лиц, но и всяких других — на улицах, в лавках и по трактирам. С первых же слов он узнал много такого, о чем герцог Марвы, давая ему наставления, даже вскользь не упоминал. Не знал или умалчивал?

Очень уж странные разбойники были эти фригийцы — куда больше они смахивали на оккупантов. Поначалу они, правда, вели себя как истые разбойники: они налетали неожиданно, грабили, насиловали, всячески зверствовали (в этом искусстве фригийцев трудно было превзойти) и затем исчезали. Но уже тогда бросалось в глаза, что они прекрасно вооружены и скованы дисциплиной. Наспех собранные марвскими городами ополчения были многочисленны, но они оказались совершенно бессильными против этих разбойничьих банд. Фригийцы, словно части армии, руководимой каким-то талантливым генералом, объединившись, встретили городские дружины в поле и в прах разбили их еще летом. На этом организованная борьба с ними и закончилась. Марвские города перешли к обороне; но фригийцы, не посягая ни на Лимбар, ни на Санот, предпочли и дальше играть в разбойников. Рассеявшись на отряды по тридцать-пятьдесят человек, все на знатных конях, они спокойно владели северо-восточной Марвой.

Тогда и зверства их приутихли: они и так брали все, что им хотелось, тем более осенью, когда пораженные интердиктом городки и местечки открывали им ворота просто на стук. В занятых ими городках они пребывали до сих пор, взимая с жителей регулярную подать. Возможно, она и превышала обычные — королевские, сеньориальные и местные — налоги, но это отнюдь не было прямым грабежом. Под фригийцами, как оказалось, можно было жить. Порядок у них был отменный. Капитану не однажды рассказывали, как в городке Флэне фригийцы публично повесили своего стрелка, объявив его вину: убийство двух мирных жителей без всякой причины. Понятно, что, когда колокола снова зазвонили, никто в занятых городках не поднял оружия против чужеземцев.

Все это можно было назвать только одним словом: оккупация. Фригийцы попросту присвоили южный Нагрон и кусок Марвы, между Санотом и Чинором; отсюда они (при желании) могли совершать набеги до самого Острада. И насчитывалось их, этих разбойников, тысяч шесть, а то и десять. От разных людей капитан получал разные цифры, но и без того было ясно: сил у фригийцев значительно больше, чем у него самого.

Итак, предстояла война. Капитан принял решение — набрать и обучить в Лимбаре еще один батальон (из остатков ополчения), а самому выйти на военную прогулку, чтобы своими руками пощупать силы и тактику врага.

Ему очень не понравилось все то, что он узнал и что никак не согласовывалось с инструкциями, которые дал ему в Тралеоде Великий коннетабль. Были основания заподозрить его в какой-то двойной, нечистой игре. Но капитан решил до времени хранить свои подозрения про себя. Надо было сначала столкнуться с живым врагом, нужны были доказательства.

В середине января, когда установилась короткая марвская зима, он устроил военный совет. Сошлись на том, что батальон пройдет до Санота, истребляя по пути фригийские гарнизоны, а оттуда свернет на юг, в Чинор, через всю оккупированную территорию. Шевалье Азнак, принимавший участие в совещании, на правах почти что капитанского адъютанта, все время тихонько вставлял: «Ну что вы, господа: гарнизоны, территория… Это шайки, а не гарнизоны, вот увидите…» С ним не спорили — потому что не слушали его. Он был поручиком и на этой должности оправдывал себя — через него доставали порох, свинец, обозные телеги, провиант, пушки и все нужное; с ним капитан совершенно не знал никаких мелочных забот. Но в батальоне Азнака не любили. Особенно Макгирт — этот все время присматривался к Азнаку, словно пытаясь вспомнить, где он его видел. Азнак мужественно переносил его пристальный взгляд — ничего другого ему не оставалось.

Закрыв совещание и отпустив офицеров, капитан задержал Макгирта:

— Отчего вы все время убиваете взглядом Азнака? Если бы тот не вертелся, как бес под кропилом, вы уже прожгли бы на нем дыру. В чем дело?

— Не нравится он мне, — вздохнул Макгирт. — Больше пока ничего не могу сказать…

— Мне он тоже не нравится, — усмехнулся капитан. — Вот что, Макгирт: следить за ним, конечно, нужно, но не так явственно…

Через два дня, уже в сумерках, капитан Бразе, хрустя свежевыпавшим снежком во дворе цитадели, выслушивал доклады офицеров о готовности к походу.

Все были посажены на коней. Обоз сведен до минимума. Десять кулеврин-безлафеток установлены на телегах. Стрелки имеют необходимый запас пороху и пуль, колчаны арбалетчиков полны.

— Hurenweibel! — позвал капитан. — Теперь вы. Доложите вашу часть.

Вперед выступил багровый Hurenweibel, «бабий фельдфебель», — его, блюдя воинский артикул, капитан завербовал еще в Тралеоде.

— У меня все готово, мой капитан, — доложил он хриплым пропитым басом. — Пятьдесят девок на десяти крытых фурах. Возможны раненые, мой капитан… Я свое дело понимаю.

— Вижу, — сказал капитан. — Девки-то подходящие?

— Извольте взглянуть, мой капитан! Все лимбарские бордели я самолично облазил!

Подбежал дежурный:

— Мой капитан! Там какой-то дворянин просится к вам поговорить приватно!

— Проведи его ко мне, — сказал капитан, — я сейчас приду… Де Базош! Не откажите в любезности сделать смотр девичьему батальону — я доверяю вашему вкусу более, чем своему собственному…

Он еще раз заставил каждого офицера повторить его задачу и наконец отпустил их. На душе у него была легкая тревога: по сути дела, он впервые выступал в роли полководца, ему никогда еще не приходилось командовать такой массой людей.

Но это, черт возьми, было куда лучше, чем изображать из себя наместника! Алеандро прыгал через две ступеньки, как мальчишка. Хороша была жизнь. Ди-ги-дин… ди-го-дон…

В темной кордегардии навстречу ему поднялась темная фигура.

— Привет брату во Квинтэссенции.

Капитан от неожиданности вздрогнул. Темный человек подошел ближе, на лицо его упал свет из комнаты.

— Великий Кулинар! — Алеандро заключил Хиглома в объятия. — Вот так встреча! Какими судьбами занесло вас сюда? Вы, может быть, письмо какое привезли мне из Тра… из Толета?

Он втащил Хиглома в комнату, усадил к камину, налил вина в оловянные кубки.

— Выпьем, брат мой во Квинтэссенции! Тринк! Это винцо неплохое, сам калогер Марвы его приемлет!

Хиглом выпил.

— Калогер понимает толк в жизни, — сказал он. — Кто тут нынче, барон Нагронский? В пантагрюэлисты я бы его, впрочем, все равно не взял…

— Ну, рассказывайте же! — Алеандро, сияя улыбкой, смотрел на Хиглома. — Зачем вы в Лимбаре?

— Я приехал к вам, Алеандро. — Хиглом с болезненной гримасой потер ногу. — Занемела, черт… Про ваши успехи я знаю и, поверьте, очень рад за вас…

— Ну а вы-то как?

— А меня отставили, — сказал Хиглом, все еще растирая ногу. — Наш могучий коннетабль очищает лейб-гвардию от понтомского духа, а где ж его еще и найти, как не в нашем батальоне… Я ведь родом из Палванта, самое что ни на есть гнездо…

— А куда же смотрел принц?!

— Э, друг мой, принцу не до нас. Шеф лейб-гвардии, граф Вимори, сидит в Дилионе, ему тоже не до нас… Лианкар теперь и царь, и Бог… я, говорит, очищу лейб-гвардию от ненадежных…

— Это вы — ненадежный?

— Я с острова Ре, этого хватило. В душу мне не заглянешь. Кто знает, а вдруг я — чемианец? Возможно, даже я сам не знаю этого до времени… Такова Лианкарова логика. Это мне ваш Грипсолейль объяснил, помните его?

— Отлично помню негодяя! — ласково откликнулся капитан. — Но почему же вы не пошли к принцу?..

— Да ведь не я один… Нас таких чемианцев набралось множество. Принц повелел устроить комиссию для рассмотрения наших физиономий… Ну уж, sans moi! Я узнал от Грипсолейля, где вы, да что вы, — и сразу к вам. Примете чемианца?.. Это я-то чемианец… — Хиглом даже усмехнулся.

— Вот что, брат Арнор, — сказал Алеандро. — Завтра мы выходим в поход на фригийцев… а если попадутся нам доктринеры, мы и их в землю вкопаем! Будете у меня четвертым лейтенантом. А сейчас давайте ужинать — вставать завтра до света.

Батальон в походном строю вытянулся на улице, ведущей к восточным воротам. Капитан вышел на двор цитадели, представил Хиглома офицерам. Затем перешепнулся о чем-то с Макгиртом и Анчпеном. Члены магистрата, дрожащие и позевывающие со сна под своими меховыми мантиями, провожали капитана до самых ворот.

Шевалье Азнак на своем коньке крутился рядом с капитаном. Он один был без шлема, в красном берете, из-под которого ниспадали его пышные каштановые кудри. Макгирт старался не смотреть в его сторону.

Батальон вышел из ворот. Чахлая зимняя заря только приподнимала ночные тучи, и кругом было довольно сумрачно. Передовой патруль, во главе с Анчпеном, рысью шел в двух сотнях шагов от колонны. Скоро они должны выйти на развилку: левая дорога вела на север, в Санот, правая — на юг, в Чинор.

Анчпен со своими всадниками свернул направо.

— Что они делают, капитан?! — взвизгнул шевалье Азнак, увидев этот маневр. — Нам не туда!

Капитан был невозмутим, даже благодушен.

— Почему не туда? Разве в той стороне нет фригийцев?

Теперь уже Макгирт в упор смотрел на Азнака. Сумрак мешал хорошенько рассмотреть его лицо; но то, что он растерян, разочарован, обескуражен — видно было и в сумраке.

— Мы идем в Чинор, шевалье, — вежливо сказал капитан. — Я, видите ли, передумал. Вам это почему-либо неприятно?

Азнак уже овладел собой:

— О нет, ничуть, мой капитан… Просто я был несколько сбит с толку… Я буду сопровождать вас, куда вам угодно…

— Вот и славно, — сказал капитан. — И не отъезжайте от меня слишком далеко: ваш фригийский язык может понадобиться в любой момент…

Макгирт разворошил пальцем свои усы, чтобы скрыть ехидную усмешку.

До Чинора, стоящего в предгорьях Топаза, было пятьдесят с небольшим миль — на день форсированного конного марша. Но трудно было сказать, насколько легко удается преодолеть это расстояние: фригийцы могли не раз встретиться им на пути.

Прошли три деревни, не занятых фригийцами. День был ветреный, мглистый. В полдень, когда они уже отошли от Лимбара миль на двадцать, капитан приказал кормить лошадей, не распрягая и не расседлывая. Вперед он выслал разведку: невдалеке должна быть четвертая деревня, в которой — клялся проводник — он видел фригийцев еще позавчера.

Капитан остановил голову колонны на взлобке, чтобы иметь впереди свободным для обзора возможно большее пространство. Но выигрыш был невелик: лощина, в которую сбегала дорога, была покрыта высоким хвойным лесом, а сама дорога на середине лощины обрывалась поворотом. Проклятой этой деревни видно не было.

В остановившейся колонне стоял мирный гул голосов. Закусывали все: даже трубач за спиной капитана что-то звучно жевал. Подошел Хиглом, держа в руках гигантский ломоть хлеба и кусок ветчины.

— Поешьте, Алеандро, будет вам волноваться. Что-что, а прегерская ветчина — вещь, достойная внимания…

— Спасибо, Хиглом. — Алеандро принял бутерброд. — Что, заметно, как я волнуюсь?.. А вы не говорите никому (с полным ртом)… другие авось не заметят…

Прегерская ветчина таяла во рту. Алеандро уже взялся за фляжку, когда Хиглом сказал:

— Глядите-ка, и в самом деле кто-то скачет.

Макгирт и Азнак были уже рядом:

— Капитан! Капитан!

— Вижу, все вижу, — сказал Алеандро. — Макгирт! Велите взводным вывести вперед арбалетчиков.

Макгирт кинулся со всех ног. Алеандро закрывал фляжку, когда всадник подскакал к нему:

— Мой капитан! Фригийцы! Мы захватили их врасплох!

— Много их?

— Лейтенант Анчпен велел передать: человек сорок, не больше!

— Макгирт! — крикнул капитан. — Пускайте!

Конные арбалетчики де Базоша пролетели мимо него, на скаку готовя свое оружие. Капитан проводил их глазами. Де Базош, следовало признать, отлично выучил своих людей.

— Так мы начали войну, любезный шевалье, — сказал он Азнаку. — Поедем допрашивать пленных.

— Не выстрелить ли из пушки, мой капитан, — предложил Азнак, — для устрашения?

Алеандро вскочил на поданного ему коня.

— Не давайте мне впредь таких советов, Азнак. Видно, что вы не военный… Чтобы стрелять из наших кулеврин, надо отпрягать лошадей, иначе они взбесятся и вся наша колонна обратится в стадо. И кого нам устрашать? Те сорок душ, которые и без того уже довольно устрашены?

Деревня была очищена без потерь. Человек двенадцать фригийцев было убито, свыше двадцати взято в плен. Все с любопытством разглядывали их. Фригийцы были, как на подбор, здоровенные, ражие мужики, с явной военной выправкой, многие при касках и кирасах. Алеандро собрал короткое совещание, прямо на улице.

— Стемнеет через четыре часа, если тучи разойдутся, — он глянул на голубеющие прорывы в облаках, — через пять-шесть часов. До Чинора еще полпути. Фригийцев можем встретить еще раза два по меньшей мере. Анчпен не ручается, что никто не ушел; если ушел, значит, впереди нас будут ждать. Ваше мнение, господа, покороче.

— Пленных надо бы допросить, сколько их тут было, пусть скажут, — подал мысль Хиглом.

— Потеряем время. Главное сейчас — идти до Чинора или ночевать по пути?

— Второе бы вернее… — пискнул было Азнак.

— Вас не спрашивают! Что вы скажете, Макгирт?

— Предлагаю прорываться вперед частью сил. Авангард вполне успеет дойти до Чинора. Главные силы и обоз пройдут столько, сколько успеют до темноты.

— Пойдете вперед со своей терцией.

— Готов, мой капитан.

— Других мнений нет? Нет. С Богом, Макгирт. Берите проводников — и вперед. Мы идем следом.

Макгирт коротко поклонился и поскакал к своей терции. Запели горны, собирая солдат. Капитан повернулся к Азнаку.

— Теперь у нас есть несколько минут и для пленных… А вас, Хиглом, я попрошу взять двух-трех стрелков и обыскать дома. Не может быть, чтобы у них не было никаких бумаг…

Изрядно посиневший на зимнем ветру Азнак робко предложил:

— Быть может, мы зайдем в дом, господин капитан?

— Хорошо. Погреемся, — согласился Алеандро. — Приведите одного, какого получше. Выберите сами.

Он вошел в дом, ответил на низкие поклоны обитателей. Следов грабежа заметно не было. Хозяин предложил господину капитану горячего молока.

— Не откажусь, — сказал Алеандро. — Давно у вас фригийцы?

— С неделю, сударь… Тихо себя вели… то есть ели-пили, не платили… но убивать, так нет, не было… Не угодно ли еще?

Алеандро кивнул, глядя в окно. Мимо окна на рысях проходила терция Макгирта. Распахнулась дверь кухни, и двое солдат втащили скрученного ремнями и веревками фригийца. Шевалье Азнак проскользнул следом и тут же пристроился к молочной кружке.

— Развяжите его, — сказал капитан.

Фригиец, весь заросший дикой бородой, смахивал на медведя светлой масти, но одет был в дорогой зеленый бархат (впрочем, возможно, и краденый). Когда с него сняли путы, он облегченно повел плечами и сразу принялся растирать онемевшие мохнатые лапы. Алеандро с минуту разглядывал его в упор.

— Etes vous militaire? — внезапно спросил он. Шевалье Азнак даже поперхнулся горячим молоком.

Нет, похоже, что фригиец не понимал по-французски или очень уж искусно скрывал: он смотрел на капитана совершенно пустым взглядом.

— Спросите его по-фригийски, Азнак.

Шевалье бойко перевел вопрос капитана. Ага, он-то по-французски понимал. Фригиец буркнул в бороду:

— Ajerem tskicen qa-m angqa nesemq lakaq.

— Он говорит, что он дворянин, а больше ничего говорить не будет, — перевел Азнак.

— И не нужно. Можете сказать ему, что его повесят, не глядя на то, что он дворянин. — И капитан сопроводил свои слова таким выразительным жестом, что фригиец понял и без перевода. Он ответил столь же выразительно, что ему на это наплевать.

— Спросите у него хотя бы, кто у них командир.

— К'е tizgin tnakol sgen? — спросил Азнак.

— Wen kma nintengaming, tnakolka xnintengaming, — ответил фригиец абсолютно бесстрастно.

— Он говорит, что, раз вам угодно его повесить, то пусть он и будет командиром, — перевел Азнак, с сожалением отрываясь от молока.

Капитан усмехнулся.

— А кремень фригиец. Он мне нравится. — Встал, поправил портупею. — Дайте и ему молока, он, ей-богу, заслужил — и в обоз его. Нам пора.

Макгирт и приданный ему в помощь де Базош, разметав по дороге еще два фригийских отряда, достигли Чинора в сумерках. Остальные не поспели дойти до города. Капитан приказал ночевать в последней крупной деревне по пути, милях в десяти от Чинора.

При нем остался обоз, артиллерия и арьергардная терция Анчпена. Он велел запереть пушками все въезды в деревню — их оказалось четыре — и выставить крепкий караул. Ночь прошла тихо, фригийцы (если они и были поблизости) не пытались беспокоить его. Тем не менее капитан провел ночь без сна, сидя вместе с Хигломом в корчме над захваченными бумагами. Их и в самом деле оказалось немало. Все они были написаны по-фригийски, но Алеандро недоверчиво просматривал их слово за словом, ища какого-то скрытого смысла. Одно из писем привлекло его внимание — он нашел в тексте такие имена: Лианкар, Сал-ан, Понтом, Финнеатль (это последнее имя попалось несколько раз и почему-то было написано с маленькой буквы). Бумага была порвана и запачкана бурой кровью, — очевидно, письмо взяли с убитого.

— Гм, черт… — бормотал Алеандро, не отрываясь от письма, — Лианкар и Финнеатль… Недаром же я…

— Вы не видели Финнеатля, Алеандро? — спросил Хиглом. — Поразительное у них с Лианкаром сходство, точно братья…

— Да? — рассеянно отозвался Алеандро. — Тем хуже… Эй, шевалье!

Из-за ширмы вылез шевалье Азнак, отчаянно протирая глаза.

— Прочтите-ка нам вот это.

— Одну минуту, капитан… пардон… — Азнак устрашающе зевнул, потянулся, похлопал себя по щекам и тогда только взял письмо. — Вот проклятый сон…

Он стал читать про себя, приблизив письмо к свече. Капитан и Хиглом в четыре глаза смотрели на него. Лисья мордочка Азнака разъехалась в улыбке.

— Угодно слушать перевод? Извольте, господа «Любезному моему брату в Кчеч, землю великого герцога Сал-ана, из земли герцога Лианкара — большой привет. Спешу обрадовать тебя, любезный брат, что я достал нужную тебе вещь, которую можно достать только здесь, через понтомских колдунов. Найти таких людей нелегко, ибо живут они одиноко и пересылаются только с теми, кто им знаком. И вот надоумили меня пойти в городе Ансхоре к местному палачу, и я дал ему ни много ни мало шестьдесят четыре атенских талера да еще на выпивку помощнику его, чтобы провел меня к названному одинокому человеку. От сего и получил я альрауна, сиречь духа земляного, вместе с наставлением, как с ним обращаться. За альрауна и за наставление заплатил я одинокому отдельно, сколько — и не спрашивай, но мы с тобою сочтемся, ибо теперь, любезный брат, вся скотина твоя будет здорова, и пиво, и вино твое не скиснет, и хозяйка твоя будет с тобой ласкова и горяча, как лесная дева. Как только ты получишь в дом сего альрауна, то три дня оставь его в покое и не притрагивайся к нему, а через три дня возьми и выкупай в теплой воде Этой водой ты должен потом окропить свою скотину и пороги твоего дома, через которые ты с твоими шагаешь И тоща у тебя скоро все пойдет иначе. Купай его четыре раза в год, и как выкупаешь, завертывай его в шелк и клади к своему самому нарядному платью, а больше ничего с ним не делай. Купальная его вода особенно хороша для родильницы, которая не может родить: ей надо дать полную ложку такой воды, и она родит с радостью и благодарностью. И если будет у тебя дело в суде или в городском совете, то спрячь сего земляного духа себе под правую мышку, и ты всегда выиграешь дело, будь оно правое или неправое. И затем Господь с тобою. Деревня Аш в земле герцога Лианкара, вторник на Рождестве 1577 года. Эген Ксхонк».

Хиглом уже с середины письма начал хихикать. Алеандро выслушал все до конца с каменным лицом, не спуская глаз с Азнака. Когда тот кончил, он спросил:

— А Финнеатль?

— Что — Финнеатль? — не понял Азнак.

— Вы все имена прочли, которые я нашел, а Финнеатля скрыли — почему?

— Виноват, мой капитан… Тут нет имени Финнеатля…

— Как это нет? — начал закипать Алеандро. — Вы что, смеетесь надо мной? Дайте сюда… А вот это — что?

— Где? — Азнак стал вглядываться.

— Вот, вот! Fin-ne-atl. И вот! Это что такое?

— Ах! — Азнак рассмеялся. — Уж и напугали вы меня, мой капитан! Finneati! Конечно! По-фригийски это значит «одинокий». Вы помните, тот колдун… Уф! Я не сразу и понял, чего вы хотите…

— Так что же, выходит, фригийского посланника зовут граф Одинокий? — не смягчался Алеандро.

— Д-да… ну конечно… если буквально переводить с фригийского, то так и будет…

— А этот… чудодейственный альраун… ха-ха-ха… — веселился Хитлом, — так, видно, и остался на трупе… Вот воистину потеря! Сколько деньжищ на него ухлопано…

— Нам, солдатам, он ни к чему, — подхватил Азнак, — вы видите, господин Хиглом, что от смерти он не спасает, ха-ха-ха…

В Чиноре батальон отдыхал несколько дней, пока разведчики щупали окрестности. Южнее Чинора — миль до тридцати — фригийцами не пахло. Похоже было, что они строго придерживаются поставленной кем-то границы. Капитана Бразе приглашали воевать севернее, в холмистом и лесистом районе между Лимбаром, Санотом и Хеменчем. Там было подлинное осиное гнездо.

Шевалье Азнак был полон самых светлых надежд. Он повсюду превозносил капитана, уверяя всех и каждого, что с таким командиром они пройдут через фригийцев, как нож сквозь масло, да еще уничтожат по пути большую и лучшую их часть. Помимо болтовни, он занимался и делом — наседал на чинорские власти, именем герцога требуя всего необходимого, и действительно, отлично экипировал батальон для продолжительной кампании. Военные планы его не касались — Макгирт настоял на том, чтобы Азнака не пускали на совещания, — и Азнак не проявлял ни малейшего любопытства к этим планам. Когда вышли в поход, он постоянно был на виду, подле капитана. Мог сутками не слезать с седла, если было нужно. Принимал участие в стычках, однажды с большим хладнокровием и поразительным искусством заколол своей шпажонкой великана-фригийца. Был безотказен как переводчик. Совершенно обходился без услуг «девичьего батальона» (пожалуй, их было только трое таких: он, капитан, да еще Хиглом). Зато он маниакально ухаживал за своими локонами, чем навлекал всеобщие насмешки, но отшучивался: «У Самсона вся сила тоже была в волосах…» Его слуга брил его утром и вечером, если только была возможность. Вот и все, что можно было заметить за шевалье Азнаком; и все же Макгирт не переставал пепелить его взглядом, под которым бедняга Азнак довольно откровенно ежился.

Капитан ждал засады, ждал открытого боя с превосходящими силами и потому был предельно осторожен — продвигался зигзагами, резко меняя направление, не распыляя сил. Однако скоро он обнаружил, что фригийцы попросту уходят с его пути. Тогда и он переменил тактику: неделями стоял на месте, бросался неожиданно настигал один-другой мелкий отряд, завязывался бой, но фригийцы неизменно уходили. Преследовать их слишком далеко частью сил он опасался. Потом обнаружилось, что борьба с фригийцами так же бесполезна, как с водой: они снова занимали очищенные им деревни и местечки. Весь февраль шла эта игра в кошки-мышки. Алеандро, да и все остальные, уже хотели, жаждали боя — пусть противник сильнее втрое, вчетверо, — но фригийцы продолжали дразниться, что страшно изматывало всех.

В последних числах февраля он подошел к Флэну и даже не удивился, когда фригийцы безропотно ушли. Батальон вошел в город и с удобствами разместился там. Гоняясь за фригийцами, они уже повидали следы их разбоя: сожженные деревни, полусгнившие трупы. Они охотно отомстили бы, но было некому.

Началась весенняя распутица. Алеандро нервничал. Опасаясь, что фригийцы обложат его здесь, как медведя в берлоге, он неустанно объезжал с дозорами окрестные деревни, искал следов врага и не находил. Дороги были вязкие, лошади с трудом выдирали копыта из грязи. День за днем тянулся этот бездорожный, унылый март. Ветер завывал, как живой, в лесах и между холмами вокруг Флэна.

И вдруг в половине марта ветер сменился, задул с Топаза, режущий, как нож, настоящий ветер заоблачных вершин. Дороги затвердели на глазах, а наутро уже звенели, как стекло. Местные жители качали головами: «Это надолго».

Услышав эту фразу, Алеандро мгновенно принял решение, зачаток которого уже давно носил в себе, таскаясь по грязным дорогам вокруг Флэна. В этом был свой плюс: он их прекрасно изучил.

Он вызвал фельдфебелей, взводных, обозных и велел им укладываться и готовиться к походу на Санот. Слово «Санот» он повторил громко и несколько раз. Когда унтер-офицеры ушли, он сказал Макгирту:

— Теперь смотрите сюда. Вот это Флэн. Это Песья горка… вокруг нее рисуем дорогу… так? Здесь — деревня Зунт, здесь Тамна…

— Постойте, капитан, — перебил его Макгирт, — а они поверят, что мы ушли именно в Санот?

— Я думаю, что нет… На это и рассчитываю…

В ту же ночь батальон ушел из Флэна разными дорогами. Впервые капитан рискнул так рассредоточить свои силы: теперь между крайними точками его расположения было не менее двадцати миль. Он расставил части своего батальона в Зунте, Тамне и еще двух деревнях, охватив Флэн с северо-востока огромной дугой. Все дороги, ведущие в город, охранялись пикетами. Он устроил фригийцам грандиозную ловушку и стал ждать.

Фригийцы великолепно попались в нее. Три дня прочесывали санотскую и лимбарскую дороги, совершенно пустые, и наконец вошли в мышеловку с юга и востока двумя отрядами, общей силой до четырехсот человек. Они возвращались в Флэн.

Как только об этом стало известно, вперед выдвинулся артиллерийский обоз и запер за фригийцами дорогу на развилке, где дорога расходилась на юг и на восток, в обход Песьей горки — высокого холма, господствующего с востока над Флэном. Анчпен, не щадя коней, помчался наперерез фригийцам с севера. Столкнувшись с ним, фригийцы повернули назад и угодили прямо под пушки и стрелы де Базоша. Началась форменная резня — в этой узкой лесистой теснине деться было некуда. Насчитали свыше двухсот трупов; раненых приканчивали на месте. Лишь немногим фригийцам удалось уйти.

Шевалье Азнак ликовал громче всех. Фригийцы защищались отчаянно и дорого продали свою жизнь; но все-таки это была первая крупная победа. Капитан тоже радовался, однако не прошло и двух дней, как фригийцы поймали в ловушку его самого.

Они снова появились на восточной дороге, в довольно большом числе. Дозорные чуть свет прискакали в Зунт и донесли об этом капитану. Алеандро вскочил, нашаривая сапоги:

— Макгирт!.. Как вы полагаете — подвох?

— Надо посмотреть, — ответил Макгирт, и через секунду его голос донесся уже с улицы: — Лошадей!

Они поскакали в Тамну, где стоял де Базош. (К Анчпену все-таки послали связного с приказом — снова идти наперехват с северной стороны Песьей горки.) Де Базош доложил, что фригийцы сторожатся, идут с сильными арьергардными дозорами, и на этот раз вряд ли удастся запереть развилку. К тому же большая часть пушек отправлена вчера в Зунт…

— Умно с их стороны, — сказал Алеандро — Ну погоняем их одной конницей. Де Базош, оставайтесь тут. Макгирт! Вперед!

Во главе пятисот всадников они вылетели на восточную дорогу и скоро увидели хвост фригийского отряда. Фригийцы начали уходить. Алеандро следовал за ними до роковой развилки.

Здесь фригийцы применили известный способ «двух зайцев» — на полном скаку разделились на две лавы, одна из которых пошла на юг, другая на север, к Флэну. Алеандро усмехнулся:

— Вы посмотрите, как они маневрируют… Разбойнички!.. Да это вышколенная кавалерия, клянусь Господним брюхом!.. Левым повезло, а правые все-таки нарвутся на Анчпена… Что ж, удовлетворимся половиной, господа?

Вдруг сзади раздались истошные вопли. Макгирт, как обожженный, повернулся в седле. По колонне передавали:

— Капитан! Капитан! Фригийцы в Зунте!..

Алеандро побледнел. Макгирт, оскалившись, разворачивал коня.

— Трубач! — крикнул он страшным голосом. — Сигнал: все назад!

До Зунта было не менее двадцати миль. Тамна была пуста — де Базош ушел спасать обоз. Алеандро безжалостно рвал поводья, чувствуя, что его лошадь вот-вот падет.

Откуда взялись в Зунте фригийцы? С юга? Невозможно. Они должны были бы тогда пройти через них… С северо-запада? Значит, они прошли через Анчпена?..

Пришлось перейти на шаг, чтобы не загнать всех лошадей. Алеандро, прихрамывая, шел пешком; лошадь под ним пала, но он наотрез отказался пересесть на другую. К Зунту подошли только перед вечером.

У самой деревни их встретил де Базош: без каски, весь в крови, он отчаянно дергал себя за усы:

— О мой капитан! Я был бессилен! Их было черт знает сколько!

Фригийцы вошли в Зунт с северо-востока — прямо через лес и замерзшее болото. С этой стороны их совершенно не ждали. Они появились утром, вскоре после того, как ушли Алеандро и Макгирт. Они выставили заслоны с южной стороны и отражали все попытки де Базоша пробиться на помощь обозу и «девичьему батальону», оставшимся в Зунте. Ни домов, ни жителей они не тронули, зато с солдатами и «девичьим батальоном» обошлись так, словно хотели доказать, что их не зря называют звериными людьми. Капитан, Макгирт, Хиглом, солдаты смотрели молча, придавленные увиденным. Вечернюю тишину нарушал только треск догорающих обозных телег. В свете этого костра и огромного кровавого заката висели на деревьях, торчали насаженные на длинные колья несчастные девицы: все голые, истыканные стрелами, животы их были распороты; отрезанные груди, уши, руки, мужские члены валялись по всей дороге. Вперемежку с девицами висели и стрелки, попавшие в плен; не сразу можно было разобрать, какой из этих трупов мужской, а какой женский. Алеандро окаменел. Макгирт шепотом считал трупы. Внезапно среди тележного костра громыхнул взрыв (хитроумная мина, устроенная фригийцами из пороховых бочек батальона), полетели горящие бревна, несколько солдат было убито на месте. Алеандро громко простонал, взялся за голову и побежал в дом. Макгирт услышал, как один стрелок сказал вполголоса другому: «Я был прошлой зимой в вольном отряде Лиги — ну, куда волкам до фригийцев». Он скосил глаза — солдат был из его терции и на хорошем счету. Ну что ж. Был так был. Мало ли кто где был.

Погибло тридцать семь девиц, сорок пять обозников, пятьдесят девять стрелков (из них только семеро попали живыми в руки фригийцев — над трупами павших в бою они никогда не надругались), весь обоз, где были боеприпасы и провиант, и, наконец, восемь пушек из десяти: они оказались искусно заклепанными и уже ни на что не годными. В довершение всего судьба терции Анчпена, посланного в обход на север, была теперь совершенно не ясна.

Шагая по притихшей деревне, Макгирт думал об одном: кто-то их предал. Фригийцы не просто так, наудачу, напали именно на Зунт. Конечно, они горели местью, и отомстили они с большими процентами, но главное было не в этом. Они искали подорвать боевую силу батальона, лишить его боеприпасов и артиллерии. Кто-то навел их на Зунт. И у Макгирта не было сомнений в том, кто это сделал, — разумеется, Азнак.

Впрочем, какой он, к черту, Азнак… Макгирт вспомнил, где он видел этого человека, — у него было совсем другое имя.

В тихом воздухе потеплело. Никто и не заметил, что в этот день перестал дуть ветер с Топаза… В полном мраке Макгирт обошел караулы и вернулся в дом, где стоял капитан.

Он нашел Алеандро убито сидящим при свете огонька. Глядя на него, Макгирт вдруг вспомнил, как Алеандро впервые появился в их мушкетерском строю. Алеандро ведь очень молод, ему нет еще, наверное, и двадцати пяти. Он еще никогда не видел такого. Он избегал допросов под пыткой (а как еще можно было заставить говорить этих негодяев фригийцев?!), Макгирту приходилось делать это самому. Макгирт любил этого юношу, так блестяще вознесшегося над ним самим; Алеандро был достоин этого взлета. А сейчас его было жаль. Бедный капитан, бедный маркиз де Плеазант. Бедный Алеандро.

Алеандро наконец поднял на него покрасневшие глаза.

— Сколько у нас пленных, Макгирт? Пятнадцать?.. Повесить их всех… в душу, в Бога, в кровь!..

— Хорошо, — сказал Макгирт, — завтра повесим. А сегодня, мой капитан, я хотел бы поговорить с вами об одной малоприятной личности — шевалье Азнаке…

Он присел против капитана. Алеандро кивнул.

— Вы так его разглядывали, что теперь, вероятно, знаете о нем много интересного. Расскажите.

— Я уверен, что он шпион.

— Я тоже не сомневаюсь в этом. — Алеандро подперся ладонями перед свечкой. — Лианкар приставил ко мне своего человека, Азнак и не скрывает этого…

— Это так, мой капитан. Но дело еще хуже. Вы заметили, какие высокие каблуки он носит?

— Да, он стесняется своего роста.

— Уберите их… мысленно… и представьте себе его настоящий рост… Так? А щетину его вы когда-нибудь видели? Однажды этот пес не успел побриться — у него были черные щеки, как у жида. Значит, он либо перекрашен, либо носит парик.

— Вполне возможно. Я не присматривался к его щетине…

— А теперь представьте себе, что на нем маска.

— Что?! Маска?!

Макгирт вздрогнул от этого крика.

— Ну да, маска, мой капитан… Впрочем, вас ведь не было… вы ведь были в цитадели…

Но Алеандро смотрел на него большими невидящими глазами:

— Маска… низенького роста… говорит по-фригийски…

— А имя его, капитан…

В дверь стукнули, и вошел Азнак, весь мокрый.

— На улице дождь, господа…

Макгирт, не совладав с собой, вскочил и яростно крикнул:

— Добрый вечер, господин Монир!

Азнак моргнул и изобразил удивление. Больше ничего на его личике не отразилось.

— Лейтенант, здесь мало света, вы меня с кем-то спутали… Да и нет у нас ни одного Монира в батальоне… Господин капитан…

— Сядьте, Макгирт, — устало сказал Алеандро, — мы все подавлены и раздражены… Что вы хотели сказать мне, шевалье?

Азнак хладнокровно понес какую-то чепуху про священника, которого он все-таки уломал похоронить несчастных девиц, как солдат, павших на поле славы, на что тот не соглашался, ибо девицы эти были… известно чем. Но теперь все улажено, девиц отпоют по чести, и он счастлив обрадовать этим капитана.

Когда он ушел, Макгирт виновато посмотрел на Алеандро:

— Я спугнул его, дурак… Теперь он удерет…

— Не удерет, пари держу, — Алеандро даже улыбнулся. — Это мастер… Он сорвался только однажды, в первый день, помните? (Макгирт кивнул.) Вот только рост его выдает… Я тоже узнал его теперь… Вы говорите, его имя — Монир?

— Он служил в красном батальоне. Да вы должны его помнить, капитан. У нас его звали «бородатый мальчик»…

— А! В самом деле. Крупный зверь маленького роста… Берегитесь, Макгирт, первая стрела теперь ваша. Заклинаю вас всеми чертями, берегитесь.

— Лучше я пойду задушу его прямо сейчас, — проворчал Макгирт, — и свалю на фригийцев…

— Нет, нет, — покачал головой Алеандро. — У меня с ним личный счет… Так вы говорите — в Генуе тоже был он?

— Готов присягнуть на Библии, на чем угодно.

— Тем более, — глаза Алеандро сузились, — это удлиняет счет… Но вот что — слушайте приказ. Чтобы вы как-нибудь не покалечили друг друга, я предписываю вам чуть свет… а лучше сразу, как перейдет дождь… похоже, он стихает… ехать в Лимбар и принять там пополнение, оно должно быть уже готово. Возьмите с собой человек двадцать… хватит? Терцию передадите Хиглому.

— А вы, капитан?

— А я Монира не узнал, — улыбнулся капитан. — За меня не бойтесь, я оберегусь. И его постерегу — он мне нужен живой…

Анчпен, к великому счастью, нашелся. На следующий день он привел в Зунт свою терцию — триста стрелков и арбалетчиков. Нашелся и Hurenweibel с тридцатью девицами на трех повозках. Они успели уйти от фригийцев и спасти при этом десяток раненых. Азнак сказал правду: замученных фригийцами девиц похоронили по-христиански. (Два дня рыли для них могилы.) Над ними читал священник, стреляли из мушкетов. Алеандро стоял, катая в горле жесткий клубок. Де Базош плакал навзрыд. Даже желчный скептик Хиглом изо всех сил кусал губы.

После похорон капитан устроил смотр своему батальону, В январе он вывел из Лимбара тысячу двести человек при десяти пушках. Теперь у него оставалось восемьсот — усталых, измотанных, израненных людей, на костлявых, заморенных лошадях, и только две пушки (их случайно не успели перевезти в тот день из Тамны в Зунт). Пороху, свинца и пуль — только то, что на солдатах, — почти ничего, стрелы также на исходе. Одним холодным оружием много не навоюешь.

Оставалось одно — отступить. Фригийцы переиграли его — вырвали у него жало. Придется вернуться в Лимбар.

— На завтра назначаю поход, — сказал он офицерам.

Да, следовало идти в Лимбар, а не в Санот. Расстояние примерно одно и то же, но дорога до Санота идет лесами и болотами, а если идти в Лимбар, то уже за Флэном выйдешь из этих проклятых теснин. В Лимбаре готовые подкрепления, а в Саноте их нет.

Все это так, и фригийцы тоже не дураки, они тоже понимают все это и будут пытаться остановить и уничтожить его именно на дороге в Лимбар. Они, вероятно, заперли уже все дороги, сил у них достаточно.

Вот когда фригийцы навяжут ему бой с превосходящими силами, бой, о котором он когда-то мечтал. Что ж, пусть будет бой. Но бой хотя бы на открытом пространстве, не в этих узких лесных долинах.

Он повел батальон на запад.

Они шли целый день, миновали Флэн и переправились через реку. Фригийцев впереди не было. Утро следующего дня выдалось ясное, голубое, весеннее. Бугры желтели прошлогодней мертвой травой, снег остался в ложбинах и на северных скатах. К полудню голова батальона вышла из леса на открытое место. Дорога впереди уходила за пригорок и там сворачивала к югу, на Лимбар.

С пригорка летели черные на голубом фигурки конного дозора:

— Капитан! Впереди фригийцы!

— Дождались, — сказал капитан. — Остановить колонну!

Он въехал на пригорок, отцепляя подзорную трубу от седла, и опустил руки: все было видно и без трубы.

Слева, впереди, желтое поле и ленту дороги пересекали сверкающие четкие прямоугольники войск. Чуть искривленная дугой, вражеская линия упиралась левым флангом в лес, правым — в красные голые кусты. Стояли неподвижно, в полумиле, спокойно ждали — яблочко само упадет в руки. Алеандро все-таки приложился к подзорной трубе. Высокие фригийские морионы, мушкетные стволы, лес копий. И ни одного знамени. Как же — это ведь не армия, это разбойники!

— Тысячи полторы, — сказал за его спиной Анчпен.

— А?.. — встрепенулся Алеандро. — Да, не меньше… Азнак!.. Вот, полюбуйтесь. В Лимбар нам нельзя. Нас истребят почти что в виду Лимбара. Что скажете?

После той ночной сцены оба делали вид, что никакой сцены не было: Азнак вел себя по-прежнему, капитан — тоже.

Азнак подъехал, взглянул. Ноздри его раздулись, он втянул воздух, как гончая.

— Вы спрашиваете моего совета, господин капитан?

— А почему бы и нет, милейший? Ведь это кровно касается и вас. Смотрите — их почти двое на одного, они отъелись и отоспались, и они и их лошади, а пороху у них…

— О мой капитан! У этих разбойников нет знамени, а у нас оно есть. Ваше знамя, капитан! Если знаменщик будет убит, я сам понесу его!

— Вы хорошо говорите, любезный шевалье. Итак, вот он, бой… Жалею только об одном — что время и место выбирал не я… — Он посмотрел на Азнака в упор. — Ну ладно, вернитесь в строй…

Затем он повернулся к офицерам:

— Анчпен, вы пойдете во фланг, лесом. Стреляйте только наверняка. Де Базош, выводите своих вперед, вон за те кусты. Спешите одних арбалетчиков. Хиглом, вы будете в центре… Пушки на дорогу!

Он остался на бугре, наблюдая за противником. Фригийцы ждали, словно неживые.

Телеги с пушками выкатили на поворот дороги, в виду вражеского войска. У них было всего одиннадцать выстрелов, на большее не хватало пороху.

— Достанет? — спросил капитан у артиллеристов.

— И еще как! — ответил старый ветеран, пушечный фельдфебель, завербовавшийся в его батальон одним из первых. — Достанет, ваша милость, будет и волчатам, и котятам, и лисенятам…

Кулеврины рыкнули — одна за другой. Фригийцы, видимо, думали, что у него не осталось больше пушек. У них самих пушек не было (ну откуда бы у разбойников пушки?..). Одно ядро сделало перелет, второе врезалось в середину фригийского строя.

— Накатывай! — кричал фельдфебель. — Не спи, ребята!

После второй пары выстрелов — на этот раз ни одно ядро не пропало впустую — правый отряд фригийцев двинулся, набирая скорость, помчался в атаку.

— Они обнажили фланг! — вопил шевалье Азнак. — Смотрите, капитан, смотрите!

— Хиглом, сюда! — гаркнул капитан.

Он показал Хиглому направление — наискось через поле, в правый угол фригийской линии. Хиглом кивнул, подтянул ремни каски, побежал к своим.

— Не стрелять без команды! — надрывался справа де Базош.

Алеандро весь дрожал от возбуждения. Он бросил в бой все свои силы. За спиной у него осталось несколько повозок с ранеными и девицами и полсотни всадников конвойного эскадрона. Больше ничего. Теперь только бы успел Анчпен…

Хиглом разошелся с атакующим фригийским отрядом; те, не сбавляя скорости, летели на арбалетчиков де Базоша, Навстречу всадникам Хиглома шевельнулось второе фригийское каре — центральное, стоящее на самой дороге. Так. У них слева еще две таких черепахи, да наверняка есть еще и сзади, в глубине…

Справа вспыхнул страшный крик. Арбалетчики выпустили стрелы навстречу фригийцам. И пушкари успели-таки влепить еще два ядра в самую гущу — но это не могло остановить их. Арбалетчики бросились прочь из-под копыт, перед фригийцами опустились копья конников де Базоша. Затрещали, как огромный костер, ломающиеся древки.

Азнак танцевал на месте, подкидывая кверху свой красный берет.

— Ах, молодцы! Что я вам говорил, капитан! Фригийцы ничего не стоят против нас!

Хиглом на середине поля рубился с центральным отрядом. Лихорадочно, обгоняя друг друга, грохотали мушкетные выстрелы. Наконец-то! Стрельбу покрыл вопль: Анчпен из леса врезался фригийцам во фланг.

— Дорога, дорога свободна! — кричал Азнак.

— Эскадрон, за мной, шагом! — скомандовал капитан. — Обоз в середину, пушки в хвост! За мной, дети мои!

Выехав на лимбарскую дорогу, перешли на рысь. Конвойный эскадрон рассыпался по обочинам, охраняя повозки. Дорога, слава тебе Господи, была сухая, не хватала за колеса. Фригийцы, связанные боем, не могли помешать их движению. Отдельные всадники с разных концов поля рванулись было к ним, но были встречены выстрелами. Стреляли даже слуги и девицы с повозок. Алеандро, яростно выдыхая воздух, работал мечом. Обратил в бегство сразу двоих, одного достал мечом — фригиец молча полетел с лошади.

Они прошли эти проклятые полмили, где два часа назад стояли фригийские черепахи, сейчас сбитые в комья ожесточенной рубки. Анчпен, Хиглом, де Базош стояли насмерть, давая уйти капитану, знамени и обозу с двумя пушками.

На следующем бугре открылось то, чего и ждал капитан.

— А, вот они! — сказал он с усталой злостью. — Это для нас!

Впереди, шагах в пятистах, неподвижно блестел на дороге еще один фригийский отряд. Главный, резервный.

— Ай, ай, ай, — неторопливо сказал Азнак, разглядывая бронированную стену.

— Пушки вперед! — хрипел старый артиллерист. — Не беда, у нас еще пять выстрелов! Матильда, не обмани!

— Ай, ай, ай, — повторил Азнак, даже как будто с удовольствием. Капитан пристально посмотрел на него, но Азнак вдруг встал в стременах, не чувствуя его взгляда.

— Вы готовы к смерти, милейший?.. — спросил капитан… Азнак вытянул шею, вытянул руку. Он что-то слышал там, впереди.

Алеандро тоже прислушался.

— Ого! Вот так штука!

Теперь он не только услышал, но и увидел. Фригийский строй дрогнул, но не так, как вздрагивают ряды перед броском в атаку. Они вздрогнули панически. На горизонте возникли плотные белые клубы, долетели пушечные удары.

— А ну, Матильда! — хрипел впереди артиллерист. — Угости косточкой поросят!

Треснули кулеврины с телег. Мгновением раньше фригийский строй, запиравший дорогу, раскрылся, как ворота, затем распался, рассыпался. Яростный крик: «Виргиния! Виргиния! Жизнь! Жизнь!» донесся до Алеандро. (Он еще услышал, как восторженно завизжали девицы в повозках.) Показались всадники, показалось белое знамя, перечеркнутое синим крестом. Это был Макгирт. Разметав резервное каре фригийцев, он вывел свою колонну в поле, на всем скаку развернул ее двумя лавами — на помощь Анчпену и де Базошу. Через минуту он и сам очутился рядом с Алеандро.

— Вы живы, капитан? Я успел, кажется, вовремя… О, и вы живы, Азнак?

Шевалье Азнак поклонился до гривы:

— Если бы не вы, лейтенант…

Макгирт вывел свежий батальон из Лимбара этим самым утром. Грохот битвы они услышали за пять миль, бросились на помощь и решили дело. Все было кончено за полчаса. Фригийцы обратились в бегство, их не преследовали.

— К Флэну пошли… Вот и все наши усилия черту под хвост… — сказал Макгирт, отирая взмокший лоб. — Ладно, поквитаемся… Сегодня важно одно — я спас вас, капитан…

Алеандро обнимал его, обнимал всех.

— А все-таки победа за нами!.. Анчпен! Вы молодецки стукнули им во фланг, спасибо вам!.. Хиглом, брат мой во Квинтэссенции!.. Де Базош! Как я рад, что вы живы! О, да вы в крови!.. Что?..

— Пустяки… Тесаная рана, кожу срезал со лба…

— Теперь надо отдохнуть, вон там какая-то деревня… Азнак!.. Тьфу ты, а где же Азнак? Уж не убили ли его в последний момент?

Знаменщик Лиферг доложил:

— Мой капитан! Он сказал, что поедет в деревню готовить квартиры для господ офицеров!

Алеандро улыбнулся Макгирту:

— Право, мы с вами недооцениваем поручика Азнака…

— Погодите, погодите, капитан, — не принял шутки Макгирт, — мы еще наплачемся через него… А я тоже дурак — издали видел его красную шапку и не выстрелил… Ей-богу, жалею…

Макгирт сожалел не напрасно. В сумерках Алеандро вместе с Анчпеном объезжал деревню по периметру, проверяя караулы; когда они были в дальнем конце, из-за каменного забора вдруг трахнуло одновременно два выстрела. Обе пули, предназначенные для Алеандро, получил Анчпен — как раз в этот момент лошадь его оступилась, и он нырнул всем телом вперед, невольно заслонив собою капитана.

— Тревога! — крикнул капитан, выдирая из седельной кобуры пистолет.

Началась беготня, захлопали мушкеты. Несколько всадников кинулись в поле, вдогонку. Но убийцы имели хорошую фору: темнота и лесная чаща скрыли их от преследования.

Макгирт подъехал к Алеандро, стоящему на коленях над трупом Анчпена:

— Вот все, что нашли, — и бросил на дорогу красный бархатный берет.

Шевалье Азнак исчез бесследно.

 

Глава LIV

БЕСЫ

Аскалер изо дня в день гремел музыкой и сиял огнями. Большой двор получил наконец возможность блистать, чего был так долго лишен. Если не было бала, то был большой королевский выход, или парад лейб-гвардии, или прием иностранных послов, или что-нибудь еще в этом роде — церемониймейстер порою становился даже в тупик: что бы такое выдумать еще. Годилось все — лишь бы пели фанфары по всем коридорам, раскатывались крики «Дорогу королеве» и звучал ее многосложный полный титул:

— Ее Величество Иоанна Первая, Божьей милостью единодержавная королева Великой Виргинии и острова Ре, царица Польская, княгиня Богемская, императрица Венгерская и принцесса Италийская!

Эта литания начиналась, когда Жанна вступала в зал, и заканчивалась, когда она неспешным королевским шагом достигала середины. Вторую половину пути, до кресла, ей кричали: «Жизнь! Жизнь! Жизнь! Жизнь!» — и дрожали стекла от грохота пушечных залпов. Она вслушивалась в эти крики и этот гром, как будто не верила, что это кричат ей, что королева — она. Но ничего не отражалось на ее лице с глазами-льдинками и прямым ртом. Она была прекрасна и безупречна, как подобает королеве.

И только Эльвира, верная подруга, первой входя к ней по утрам, с тревогой всматривалась в ее лицо:

— Что, солнышко? Ты опять плакала?

На что Жанна отвечала ей:

— Мне очень жалко себя. Мне хочется умереть.

С исходом апреля кончились празднества. Королева опять перестала показываться. Эльвира всеми силами старалась развлечь Жанну, встряхнуть ее, пробудить от меланхолической летаргии. Она устраивала славные трапезы в кругу Воителей Истины, интимные танцевальные вечера, на которых фрейлины исполняли для Ее Величества полюбившиеся ей в прошлом году богемские танцы; она даже предложила Жанне:

— Ну хочешь, вызовем его? Боярышник скоро зацветет…

— Не хочу, — безучастно отказалась Жанна.

Чтобы занять Жанну в светлое время суток, Эльвира пригласила знаменитого художника Арсхотера писать новый портрет королевы.

Арсхотер писал Жанну неоднократно, и она любила этого художника. Особенно нравился ей один портрет, который она называла про себя «Девушка в боярышнике». Арсхотер изобразил ее в ночном саду Аскалера: отогнув колючую ветку с крупными белыми цветами в резных листьях, вытянув шею, она всматривалась куда-то вдаль с тревогой и ожиданием. Эта картина напоминала ей о той поре, когда любовь к Давиду была уже осознана, но еще не свершена; она держала портрет в интимном кабинете, где его никто не видел, кроме своих.

На этот раз Эльвира надумала, чтобы маэстро Арсхотер писал королеву верхом на коне, со вздетой шпагой, в дилионском костюме, как Деву-Воительницу Виргинии В западном крыле, в зале Флоры, для художника была устроена мастерская. Жанна послушно позволила одеть себя в дилионские доспехи, она гарцевала перед художником на лошади в саду, она терпеливо сидела перед ним в нужной позе; но Арсхотер, промучавшись несколько сеансов, с досадой бросил кисти:

— Ваше Величество, у меня ничего не выйдет Я не вижу победительницы при Дилионе, я вижу страдающую женщину. Писать вас, Ваше Величество, для меня всегда большое счастье, но, если позволите, я буду писать Ваше Величество по-другому.

Художник принялся ходить вокруг нее, рассматривать с разных сторон; Жанна сидела, уронив руки в колени, опустив плечи, глядя в пустоту. Присутствующая тут же Эльвира готова была поклясться, что Жанна действительно забыла обо всех и обо всем. Военный костюм выглядел на ней нелепо и неестественно.

— Бесы, — внезапно прошептал Арсхотер. — Бесы! — воскликнул он, резво отбегая к своему альбому для набросков. Жанна никак не отозвалась на это довольно неожиданное слово. Эльвира тоже смолчала, хотя, пожалуй, следовало бы спросить, что маэстро имеет в виду. Но Арсхотер был великий художник, ему многое было можно. Сам король Карл терпел его словечки.

— Так… я так и напишу вас, Ваше Величество. Это будет превосходная вещь.

Жанна наконец подала голос:

— А платье?

— Мм… платье — вздор. Платья пока не вижу… — торопливо ронял художник, лихорадочно работая углем. — Но главное найдено, ключ найден… наклон головы… и ах, какая линия плеч!.. Прошу вас не шевелиться!..

Оживила Жанну политика.

Поначалу она просто ничего не хотела слышать. «Я всецело доверяю вам, принц, — говорила она Гроненальдо, — дайте бумаги, я подпишу то, что необходимо, и оставьте меня в покое». Но в начале мая ей привезли письмо от Алеандро — деловое, не любовное, письмо. Он подробно писал о фригийцах в Марве и их действиях; он не делал никаких выводов, никаких предположений — он сообщал только о том, что видел сам или знал достоверно. Жанна сразу же велела позвать принца, прочла ему письмо и потребовала строго спросить с Финнеатля, этой Большой Лисицы: что означает вся эта двойная игра? С этого дня она начала слушать доклады принца ежедневно. Она вдруг вошла во вкус. Гроненальдо еще в Тралеод писал ей о том, что необходимо вызвать Викремасинга и его армию; при всем своем уважении к коннетаблю принц никак не мог поручиться, что тот сможет справиться с Кейлембаром сам. Теперь, получив возможность говорить с королевой, он раз от разу возвращался к Викремасингу и его армии. «Но как же провинции? — спрашивала Жанна. — Отдать на растерзание императору и туркам?» — «Ваше Величество, — убеждал ее Гроненальдо, — без Викремасинга война неминуемо затянется, возможно, на годы. Наши внешние враги на это именно и рассчитывают. Кейлембару, конечно, не взять Толета, его и близко не пустят — но и Лианкар тоже бессилен, у него мало войск… А у нас еще Понтом за спиной, Ваше Величество…» — «Понтом подождет, — упорствовала Жанна, — а Лианкар получит новые батальоны и вместе с Уэртой разобьет мятежников. Если же мы призовем сюда Викремасинга, император немедленно захватит Прагу, несмотря на то, что он с нами не воюет… Я не могу отдавать ни Праги, ни Буды, и никогда не поверю, что вы согласны отдать их…» Принц только вздыхал в ответ. В конце концов они договорились до компромисса: вызвать в Толет Лианкара и выслушать его доклад о ходе войны на западе, о силах лигеров, об его собственных силах и тому подобное, а затем уж решать, как им быть. После всех этих разговоров линия плеч и наклон головы у Жанны бывали, очевидно, совсем другие — Арсхотер молча кряхтел у мольберта, что-то яростно подчищал, и тогда она с улыбкой говорила, имитируя его ворчливую манеру: «Маэстро, сегодня у нас с вами ничего не выйдет».

Она все меньше походила на страдавшую женщину, покорно склонившуюся перед роем одолевающих ее бесов. Ей все было интересно: война, армия, двойная политика Фригии и происки понтомского пророка.

Рифольяр протягивал принцу листовку:

— Вот, ваше сиятельство… Бедняга кардинал чуть не умер со страху…

Эта была не первая, а по меньшей мере сотая. Уже третий месяц доктринеры засыпали Флариуса прокламациями, содержащими самые разнообразные угрозы. Никакие меры охраны не помогали, скорее наоборот. Вначале листовки появлялись на стенах домов, примыкающих к монастырю Укап, затем — на его воротах, на внутренних лестницах, и чем гуще становился лес полицейских копий, тем ближе к самой опочивальне кардинала находили листовки. Кардинал уже дважды менял всю прислугу, требовал менять охраняющих его телогреев; арестовано было множество народу — но следов не обнаруживалось. Прокламации как будто носил сам дьявол, невидимый и неуязвимый.

— Печатню не нашли? — спросил принц.

— Я беседовал с Адамом Келекелом, книгопродавцем… он большой знаток всяких шрифтов и виньеток — он уверяет, что это торнская работа. Он даже порывался показать мне какие-то книги, печатанные в Торне, — но я поверил ему на слово…

— Так их привозят? Куда же смотрит таможня?

— Таможня выбивается из сил, ваше сиятельство… Минутами я и сам склонен верить, что здесь замешан злой дух… а если серьезно, то лучше всего знают этого духа по имени секретари кардинала и члены совета консистории, но он не дает их арестовать… Что ж, пусть пеняет на себя… Вы прочтите, что они пишут…

Принц прочел:

«Симон Флариус, именующий себя кардиналом Мури, бывший священник, бывший доктринер, — напрасно ты окружил себя солдатами. Тебе ничто не грозит. Спи спокойно — к тебе не придет убийца. Прогони своего пробователя кушаний — тебя не подстерегает отрава. Забавляйся со своими метрессами — ни одна из них не задушит тебя в момент твоего наивысшего торжества. Живи и будь здоров, Симон Флариус, покуда мы не придем за тобою, а это будет скоро. Спеши насладиться монастырем Укап, который ты превратил в эпикурейское логово, ибо скоро тебе придется поменять его на нижние этажи Таускароры. Сходи туда и посмотри и выбери себе помещение по вкусу твоему. Не бойся — ни камень не упадет на тебя сверху, ни лестница, ни мост не обломятся под тобой. Если же ты ленив столько, сколько труслив и развратен, — мы еще раз пришлем тебе рисунки и гравюры, изображающие упомянутые помещения. Не отвергай их — они отлично выполнены, их делали лучшие художники. Засим прощай, до скорой встречи, Симон Флариус, и будь здоров, ибо здоровье твое очень понадобится нам, когда мы пригласим тебя побеседовать с нами в Таускароре».

— Вы знаете, где он ее обнаружил? У себя на ночном столике. Я только что от него, он был похож на покойника.

— Я бы охотно приказал вам обыскать мурьянов, — сквозь зубы сказал принц, — листовки, конечно, возят они… Сам знаю, что этого нельзя… Проклятье! Не умру, доживу, дождусь дня, когда смогу разорить это гнездо…

— Увы, — сказал Рифольяр, — у меня у самого чешутся руки. Но сейчас и без того довольно хлопот… Не далее как вчера Крион докладывал мне, что среди новонабранных телогреев оказались доктринеры…

— Что?! Какого же дьявола вы развлекаете меня листовками?

— Все уже кончено, ваше сиятельство… Крион оцепил казармы и потребовал выдать зачинщиков, и дело могло бы принять дурной оборот, но тут один безоружный поп вызвался их усмирить. Он три часа вразумлял это мужичье и добился-таки своего: зачинщики были выданы…

— Что это еще за поп?

— Его зовут Басилар Симт, он из Университета.

— Хм. А для какой крепости были набраны эти солдаты?

— Для замка Гантро. Комендантом — капитан анк-Тоф из Ерани. Он был так восхищен смелостью этого попа, что просил Криона назначить его к себе в батальон. Телогреев надо ведь учить грамоте, вот пусть и учит их…

— Наведите о нем тщательные справки. Если отзывы будут благоприятны — что ж, отправьте его в Гантро… Анк-Тофа я знаю, ему-то можно доверять…

— Что нам делать с кардиналом, ваше сиятельство?

— Посоветуйте ему… отравиться, — презрительно бросил Гроненальдо. — Пусть сам справляется со своими домашними бесами. Не до него теперь. На днях ждем нашего коннетабля с докладом — это гораздо важнее…

Гроненальдо не вспомнил о своей вскользь брошенной фразе, когда узнал, что кардинал Флариус покончил с собой, приняв яд. Это произошло шестнадцатого мая, как раз в тот день, когда приехал Лианкар.

Ее Величество позировала Арсхотеру. Эльвира шепотом сообщила ей обе новости. Жанна сказала:

— Маэстро, возможно, сейчас лицо у меня станет совсем такое, как вам нужно, но мне некогда.

Она шла из зала Флоры к себе, через весь дворец, подхватив юбки, изо всех сил стараясь не бежать под взглядами караульных мушкетеров. Самоубийство Флариуса было для нее полнейшей неожиданностью. Гроненальдо не счел нужным докладывать ей о такой мелочи, как прокламации. Мягкий, доброжелательный пожилой господин в пурпурной мантии — он всегда был ей симпатичен. Это его теплая рука помазала ее на царство. Жанна до сих пор помнила ободряющую, ласковую складку его губ. Зачем, почему он это сделал?

Она стиснула зубы, но невольно ускорила шаг; сзади, как привязанная, следовала Эльвира.

Гроненальдо и Рифольяр склонились перед ней в аудиенц-зале. Принц сказал, думая, что отвечает на ее безмолвный вопрос:

— Коннетабль у себя, за ним послано, Ваше Величество.

Жанна сделала гримасу и повернулась к Рифольяру:

— Чем вы объясняете самоубийство кардинала?

Вопрос был самый прямой, и Рифольяр дал столь же прямой ответ:

— Ваше Величество, его запугали доктринеры.

Он совсем забыл, что Жанна ничего не знает о листовках. Она даже раскрыла рот:

— Как это запугали? Чем?.. Адом?

— Адом на земле, Ваше Величество.

Гроненальдо рассказал ей в двух словах, как было дело. Жанна с минуту смотрела попеременно то на одного, то на другого. Наконец она тихонько проговорила:

— Значит… он был настолько уверен в их победе?..

— Ваше Величество, — сказал принц, — кардинал Флариус немногого стоил. Нам нужен другой кардинал Мури — человек твердый, преданный Вашему Величеству и личный враг Чемия.

— И есть такой? — рассеянно откликнулась Жанна, думая о другом. Она повернулась к Рифольяру:

— Так-то вы охраняете Толет от чемианцев? Как они смогли проникнуть к кардиналу?

— Ваше Величество, проникнуть к нему было невозможно, — сказал Рифольяр, глядя ей в глаза. — Кардинала охраняли столь же ревностно, как и особу Вашего Величества.

— Но кто же носил прокламации? Духи?.. Бесы?..

Появился дежурный офицер:

— Его сиятельство Оберегатель души нашей, Великий коннетабль Виргинии!

Быстрым солдатским шагом вошел Лианкар, какой-то непривычный в своем кожаном военном одеянии, с жезлом военачальника, сделал военный поклон — одной головой.

— Вы кстати появились, — вместо приветствия сказала Жанна. — Я всегда ценила ваши советы, месье… Впрочем, зачем мы все стоим?

Когда они расселись в комнате с глобусом, Жанна сказала:

— Кардинал Флариус умер. Как быть? Принц предлагает нового. Каковы должны быть его качества, принц?

Гроненальдо повторил. Некоторое время молчали все.

Наконец Лианкар, чертивший жезлом на ковре, поднял голову.

— В церковном статуте короля Карла, — сказал он, — имеется пункт: «В крайних случаях, ибо всех случаев предвидеть нельзя, посох и шапку кардинала Мури берет на себя король, верховный глава католиканской церкви. Это мера временная, действующая до момента передачи посоха и шапки излюбленному лицу, каковое он, король, изберет сам». Ваше Величество, этот случай — крайний. (У Жанны стали расширяться глаза, но он договорил.) Шапку и посох кардинала Мури надлежит взять Вашему Величеству.

Королева прошептала:

— Вы хорошо подумали, месье?..

Но он не опускал открытого и ясного взгляда.

— Ваше Величество, это законный путь. Церковь отлично знает, что вы имеете на это полное право. Чемий может кусать локти сколько ему угодно — вслух ему сказать будет нечего. Я просто не вижу сейчас другого человека, имеющего качества, которые перечислил здесь господин государственный секретарь.

Жанна повторила про себя: твердый… преданный Вашему Величеству… личный враг Чемия. И другие, без сомнения, сделали то же, это было видно по их лицам. Слова Лианкара оборачивались какой-то непристойной шуткой, прямым издевательством. Но он не хотел, чтобы они были истолкованы так.

— Ваше Величество, место кардинала Мури — как место короля: кардинал умер — да здравствует кардинал. Это также записано в церковном статуте. Декрет нужно обнародовать сегодня же, самое позднее — завтра.

— Это значит… я стану главой церкви? — растерянно сказала Жанна. (Она вдруг представила себе, как она служит торжественную мессу в соборе Омнад, во всем кардинальском облачении.) — Это же будет просто смешно…

— Ваше Величество, главой церкви вы стали, став нашей королевой. Смеяться никто не будет, я думаю, не найдется желающих попробовать.

— Вы не даете мне времени даже подумать…

— Ваше Величество, если вам угодно было признать, что мои советы неплохи, то этот — ни плох, ни хорош. Это единственный выход в данном случае.

Никакой вкрадчивости, никаких изгибов. Даже голос другой. Новая маска Лианкара…

— А вы что скажете, принц?

— Герцог прав, — хмуро сказал Гроненальдо, — иного выхода нет. Флариуса, впрочем, следует похоронить без чести, как самоубийцу.

— Это разумно… — кивнула Жанна. — Но постойте, господа! — Она еще не хотела сдаваться. — Я тоже читала церковный статут! А там сказано — я отлично помню это место — посох и шапку кардинала Мури получает епископ Толетский…

— Я возражаю против епископа Толетского! — почти крикнул Гроненальдо. Лианкар отрицательно покачал головой. Рифольяр произнес вполголоса:

— Нет, этот нам не подходит.

Жанна несколько времени разглядывала своих министров. Затем улыбнулась:

— Но служить за кардинала Мури будет все-таки он?

— Разумеется, он! — подтвердили все. — Но посоха и шапки отдавать ему нельзя ни в коем случае…

— Быть по сему, — сказала Жанна. — Подпишу я все-таки завтра, господа. Я должна подумать…

Она чуть было не сказала: я должна привыкнуть… но удержала про себя. Господ министров это совершенно не касалось.

 

Глава LV

КРАСНАЯ ГАДИНА

Жанна не без страха подписала страшный декрет — и ничего не произошло. На другой день она уже и думать о нем забыла, потому что все ее помыслы занял другой страх — герцог Фрам.

Это был ее первый, детский страх, самый сильный. С той, первой страшной осени самое имя это — Фрам — звучало для нее, как удар смертоносного топора. С этим именем у нее навсегда была связана одна и та же картина — толпа убийц, молча надвигающихся на нее; она отступает, отступает, до тех пор, пока не чувствует лопатками стены — отступать некуда, а они все надвигаются на нее, и у всех их одно лицо — его лицо. В душе ее нестертыми, незажившими остались кошмары той страшной осени, потрясшие ее до основания. Она помнила, как она цеплялась тогда за руку Эльвиры в темноте королевской спальни, как она кричала: «Эльвира, мне страшно, мне страшно!» Тогда все кончилось, не успев начаться, но зато она в бесконечных вариациях представляла себе, что было бы, если бы… Бесконечно повторялся в ее ушах услышанный ею впервые крик человеческого страдания — кричал враг, она знала, но что из этого? Ей виделся он — Фрам, весь красный, малиновый, словно из раскаленного железа, в красных шевелящихся бликах огня, в красной черноте, до сумасшествия страшный. Каждая черта его страшного лица запомнилась ей навсегда — его большой, безжалостный, изрезанный морщинами лоб, его стрижка, как у римского императора, его не знающая пощады линия рта, его каменный широкий подбородок, и особенно глаза — глубоко сидящие, в тяжелых веках, холодные, как зимняя река, глаза палача… нет, адского демона. Эта маска преследовала ее очень долго, и потом вернулась опять, и вот сейчас — в третий раз она услышала: Фрам.

Она, конечно, была уже далеко не та девочка с нежным пушком детских иллюзий о мире, она была — королева, она уже не боялась его, она однажды среди белого дня обратила его в бегство, и он бежал от нее, адский демон, как обыкновенный трус, — и все же она боялась его. Или нет, не его она боялась — она боялась того, своего первого, детского страха, который возникал в ее душе при имени — Фрам.

Все это значило только то, что в ближайшие дни после подписания декрета она говорила почти исключительно о Фраме, о Лиге Голубого сердца. Лианкар делал ей подробнейшие отчеты о силах лигеров, об их действиях и о своих силах и действиях; она склонялась вместе с ним над огромной картой Виргинии, и они мерили пальцами расстояния, разбирали различные маневры и обдумывали, как разгромить врага, на этот раз окончательно. (Об армии Викремасинга, впрочем, никто не заговаривал — ни он, ни она.) Коннетабль не преуменьшал опасности, в этом даже недоверчивый Гроненальдо не мог его обвинить. «Их силы я оцениваю в десять пятнадцать тысяч, — говорил Лианкар, — они строго держат дисциплину и не допускают прямого разбоя, как в прошлый раз. Армия очень подвижна, в этом ее преимущество, но у них нет пушек, поэтому на крупную акцию, скажем взятие города, сил у них недостаточно. Я надеюсь, что, измотав их обманными движениями, мы сможем окружить их и тогда уничтожим всех. Но нам нужны новые батальоны…» — «Об этом говорите с принцем, — прерывала его королева, — все остальное мне понятно».

Не так уж плохо обстояли дела. Лианкар получит нужные батальоны, обеспечит себе необходимый тройной перевес в силах, и неужели они вместе с генералом Уэртой, опытным военачальником короля Карла, не смогут раздавить Лигу еще до осени? Не нужно вызывать Викремасинга, мы справимся без него. И уж теперь я настою на том, чтобы мне показали отрубленную голову Фрама. Фрам должен быть мертв. Будем слушаться разумных советов, не глядя на то, кто их дает…

Итак, Лианкар совершенно успокоил ее. Жанне передалась его уверенность в конечной победе. Через пять или шесть дней, накануне его отъезда к армии, Жанна, войдя в свой кабинет, увидела на столе книгу в ярко-красном переплете. Книга лежала в центре, словно приготовленная для чтения. Жанна не помнила у себя такой книги. Она хотела уже крикнуть Эльвиру, чтобы спросить ее, но в это время она подошла к столу, бездумно раскрыла переплет — и голос пресекся у нее в горле.

На титульном листе, среди пятиконечных крестов и языков пламени, стояли красные буквы:

«Виргинский торментарий, или Рассуждение и руководство к разысканию истины среди преступников и преступниц Божеских и человеческих путем допроса третьей и четвертой степени. Печатано в граде Толете в 1555 году. Не предназначено для вольной продажи».

В один миг охватила она глазами весь этот текст. Сердце ее дрогнуло, и руки сделались липкими. Не глядя присела она на кресло и потянула к себе книгу.

На первой странице она увидела гравюру во весь лист обнаженная человеческая фигура, окруженная орудиями пытки. Она долго рассматривала обручи для сдавливания головы, страшные рогатые маски с трубками розги бичи клеши ножи пилы, иглы, мечи, топоры тиски, щипцы, гири, колеса клинья, молотки, сиденья и ложа, утыканные гвоздями, кувшины и ведра с водой горящие свечи и пучки щепы, жаровни с раскаленными углями. Кто-то сунулся было в кабинет — очевидно Эльвира — Жанна молча отмахнулась.

Она перевернула наконец эту страницу и прочла:

«Человек зол по своей природе, ибо над ним тяготеет первородное проклятие. Крестные муки Господа нашего, принятые за всех людей, покрыли этот грех, но не свели корней его на нет. Для того, чтобы человек, вместилище всех возможных пороков, удержан был во страхе Божием и повиновении поставленным от Бога властям, необходимо сурово и без ложного милосердия постоянно вразумлять его. Мы ведем души ко Господу, если же они упираются — мы тащим их. Так сказал Его Высокопреосвященство второй кардинал Мури».

На следующей странице был заголовок: «Рассуждение об узлах».

Жанна стала читать все подряд, дрожащими пальцами перелистывая страницы. Книга увела ее, помимо ее собственной воли, в незнакомый ей мир, страшный, отталкивающий и в то же время странно притягивающий, мир искусства причинять боль. Всюду в тексте были подробные рисунки и чертежи, сделанные с удивительным знанием анатомии. Эту книгу составляли профессора, большие мастера своего дела. Они указывали все сроки применения пытки до наступления смерти или непоправимого членовредительства, рецепты мазей, снимающих боль и останавливающих кровь, способы выворачивания суставов и вправления их на место, и так далее. Жанна вся помертвела, ее слегка подташнивало но книга была сильнее ее.

Одно место в книге было заложено ленточкой. Читая, Жанна бессознательно теребила ее; наконец она с усилием оторвалась от описания «кресла милосердия» и раскрыла книгу на заложенном месте Там начиналась глава «Рассуждение о допросе женщин».

И снова говорил второй кардинал Мури.

«Все царства земные погибали от женщин [49] . Три величайших преступницы, когда-либо бывшие на земле, суть Елена, Иезавель и Клеопатра. Женщина особенно угодна Диаволу, ибо именно через Еву человечество получило несмываемую печать проклятия. Снисхождение к женщине непростительно, ибо мужчина есть жертва греха, тогда как женщина сама есть грех и сосуд Диавольский. Необходимо помнить, что вся секта ведьм, еретичек наиболее опасных и соблазнительных, поскольку главою этой секты является сам Князь Тьмы, целиком состоит из женщин. Так устроено небесами, не пожелавшими, чтобы унижен был пол, к которому принадлежит вочеловечившееся Божество».

Здесь картинок было больше, и Жанна бросила читать, разглядывая только их. Она листала все быстрее. Конца не было этому безумию, этому бреду. Она, разумеется, знала о том, что существует такая вещь, как пытка, но она никогда не видела пытки даже в изображении, а увидев, была скорее удивлена, чем напугана. Господи, да неужели такое и вправду возможно?.. Ее бил озноб омерзения, но она все-таки листала страницы ледяными пальцами… И вдруг она увидела цветной рисунок.

Таких в книге еще не было. Сердце ее снова дрогнуло. Изображена была розовая нагая женщина в постыдной позе, ее немыслимым образом мучили, у нее были золотые волосы и широко разинутый в крике ярко-красный рот. Жанна несколько раз, не понимая, прочла надпись: «Virgo Virginica», сиречь Люциферово ложе. Внезапно она поняла, что это не печатный, а ручной рисунок, он вклеен сюда позже. Тяжело дыша, она вертела вклеенный лист перед светом, смотрела на него так и этак, не в силах оторваться. Что-то было написано мельчайшими буковками на бедре женщины. Жанна приблизила глаза к самой бумаге, вдохнула запах водяных красок, прочла: «Johanna R. serva Diaboli».

И тут наваждение пропало.

Это был не бред, не кошмар маньяка. Это была угроза. Угроза, адресованная ей.

— Ах так?!..

Жанна отшвырнула книгу на середину комнаты, вскочила (запутавшись в юбках), подбежала и стала топтать ее. Красный переплет хрустнул под ее каблуками.

Ярость клокотала в ней. Как он посмел! Мерзавец, палач, кровожадина! Он знал, что делает. Он знал, что она не оторвется от чтения. Он знал, что она раскроет книгу в том месте, которое заложено ленточкой. Он сам заложил ее туда. Он знал, что она дойдет до цветной картинки, он сам велел нарисовать эту немыслимую гадость, сам выбрал место, куда ее вклеить… Боже, какой негодяй! Подлец! Хам! Тварь! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе еще!..

Она запыхалась и отошла, бессмысленно обтирая туфельки о ковер.

А кто же принес?..

«Так сказал второй кардинал Мури». Чемий. Или это сделал Чемий? Жанна вспомнила: подписанный ею декрет… Флариус отравился из страха… Ах так?! Стиснув зубы, она еще раз пнула книгу — книга отлетела в угол. И этот — тоже? Еще один низвергатель королей? Гнусная постная рожа! (Впрочем, она никогда не видела ни Чемия, ни его портретов.) Ты вздумал меня запугать? Ты?!

— Эльвира! — крикнула Жанна. Слышно было, наверное, через три комнаты. Эльвира влетела в ту же секунду.

— Что такое?

Жанна посмотрела на нее. «Зачем еще Эльвире знать? А кто принес — Эльвира ведь тоже не знает. Ну принесут еще. Флариусу чуть не в руки вкладывали. Но меня не запугаете вашим адом, пушистые коты, слуги мрака! Я — королева. Я не покажу вам своих чувств, даже гнева. Не дождетесь».

Молчание затягивалось. Эльвира с тревогой смотрела на Жанну, она не видела книги; но Жанна сделала шаг влево, чтобы заслонить ее от Эльвиры своими юбками.

— Вели зажечь камин, — сказала она почти спокойно. — И распорядись, пожалуйста, ванну.

«Никто не увидит ничего. Если подкуплены лакеи — и они ничего не смогут передать своим хозяевам. Не интересно мне совсем, кто принес. Наверное, кто-то из них — сегодня в кабинете был только Лианкар, да они входили, делали приборку. Больше никто, даже Эльвира не входила».

Жанна ногами затолкала книгу за оконную портьеру и вышла. Она вернулась, когда разгорелся камин, заперлась, вытащила красную гадину щипцами и старательно подожгла ее. Затем разбила пепел. Огня было много, сгорело все: даже деревянный, обтянутый красной кожей переплет.

Страха в ней не было, только ярость и омерзение. Она долго сидела в горячей ванне, смывая с рук следы прикосновения к красной гадине. Потом она ужинала с принцем и своими девицами. Принцесса Каршандарская недели две назад уехала в Синас — был болен старший сын, пятнадцатилетний мальчик. Но Гроненальдо, которого отчет коннетабля также сильно ободрил, был полон надежд на скорое выздоровление наследника и блистал в этот вечер своими познаниями и умом гуманиста. Жанна с удовольствием поддерживала беседу, позабыв о красной гадине и о дневном потрясении.

Страх пришел к ней ночью, в спальне — он только и ждал, когда она останется одна.

Сначала она увидела красный мрак. Не перед собой, а вокруг себя — красный, багровый, напитанный дымным пламенем. Потом она увидела раскаленного малинового Фрама. Он был неподвижен, как бык Фаларида, только губы его шевелились, отдавая какое-то приказание. Ей было трудно дышать. Она вдруг обнаружила, что сидит совсем раздетая, стянутая ремнями и веревками не двинуть ни рукой, ни ногой. Она ясно видела блики огня на своих гладких коленях. Затем она увидела, как из огня подымаются темно-красные клещи, раскрываются, как пасть, плывут по воздуху к ней, оставляя дымный след. Жанна оскалилась, отчаянно извернулась, пытаясь вырваться (я же сплю, это сон!), но ремни не пускали ее. Красная пасть почти касается ее кожи, уже чувствуется жар, исходящий от нее…

«Ааааа!..»

Вслух она крикнула или про себя? Переводя дыхание, Жанна раскрыла глаза в черноту. В черную, обыкновенную тьму спальни. Все было тихо, никто не шел на ее крик. Значит, не было крика. Ничего не было, кроме кошмара. И вдруг она почувствовала боль в лопатках от скрученных за спиною рук (фригийский узел), ощутила острую ломоту в косточках ног, стянутых у щиколоток (испанский узел)… С усилием тряхнула головой. Мрак и тишина. Надо схватиться за что-нибудь. Жанна поискала на ощупь, крепко взялась за бахрому своего полога.

«Вот бахрома, шелковистая, мягкая, длинная. Я лежу в своей постели. Ничего этого нет. Ничего этого нет…»

Она повторяла это про себя, как заклинание, она сжимала в руке пучок бахромы, она не спала и в то же время отчетливо, прямо-таки наяву, ощущала, как она идет босыми ногами по холодному каменному полу («А что же у меня в руке? — бахрома!.. и вот кружево подушки, я же чувствую щекой!»), идет к страшному креслу, ярко освещенному подземным огнем, — его сиденье, спинка, подлокотники щетинятся сотнями шипов. Она подходит совсем близко, она чуть ли не касается шипов коленями, а за ней идут палачи под масками, она спиной видит, как те протягивают к ней руки. Сейчас они возьмут ее…

Жанна привстала, вся в холодном поту. Преодолела слабость, нащупала шнур, позвонила. Появилась Эльвира, в чепчике, в ночной рубашке, со свечой.

— Зажги мне свет, — шепотом сказала Жанна. — Нет-нет, сидеть со мной не надо, — покачала она головой, когда свечи разгорелись. — Спасибо тебе, спи.

Она села в постели, обняв колени, и стала смотреть на огоньки. Так было легче: свет выхватывал из мрака знакомые предметы, не пускал сюда красную черноту.

«Так вот какой бывает страх. Он тоже красного цвета, как и все темное, низменное. Флариус отравился от страха. Он был уверен, что они придут… Нет, не придут они. Принц прав: надо вызвать Викремасинга. Лианкар не обещает скорой победы — что ж, по крайней мере, он искренен. А я умру от страха. Пусть придет Викремасинг. Я вознесу его, я сделаю его герцогом Кайфолии, а Фрам умрет. Умрет — он должен быть мертв. Сначала Фрам, потом Чемий.

Сначала Фрам, потом Чемий. Вызвать Викремасинга, Завтра же». Она шептала это почти вслух, уставившись на огоньки, а огоньки уже превратились в то, подземное красное пламя, и опять она была не в своей спальне, а в застенке, и ремни впивались ей в тело до самых костей («Да нет же, нет! Вызовем Викремасинга!»), и снова к ней приближались раскаленные клещи. Никак не избавиться было от этого наваждения.

И тогда она откинула одеяло и спустила ноги с постели. Она сжала кулаки, она стиснула зубы.

— Ну уж нет, я не закричу!

Плохо сознавая, что она делает, Жанна встала, шагнула по медвежьему ковру и вынула из канделябра одну свечу.

Пытка медленным огнем, горящими свечами. Вот свеча. Жанна коснулась огонька пальцем и тут же отдернула руку. Нет. Не так. Свечи держать под грудями ведьмы, поколе не воспоследует признание… Жанна спустила с плеча рубашку, трясущейся рукой обнажила грудь. Огонек свечи ходил и колебался. Рука не сгибалась, как не своя, и спина не хотела гнуться над огоньком.

— Да ну же!..

Закусив губу, она наклонилась над огоньком, заставила руку со свечой согнуться… свеча была слишком далеко от груди, но дальше не двигалась ни рука, ни спина. Она дрожала вся. И вдруг колеблющийся язычок пламени выстрелил ей в грудь струйкой раскаленного воздуха. Жанна вскрикнула и уронила свечу.

Нет, это совершенно невозможно…

Она бросилась в постель, свернулась клубком, закрыла лицо руками и лежала неподвижно, ожидая. Во вторую, самую страшную осень, когда был убит Вильбуа… или нет, это было позже, к весне… да, к весне, было уже светло… у Лианкара из кучи бумаг выпал один лист… он хотел было спрятать его, не давал ей, но она взяла. Это был список с манифеста Лиги. Тогда она впервые прочла: «Спознается она с выворотом рук, с огнями, клещами, колесами и со всеми пытками…» Это ей угрожали, ей пророчили все это. Но это не произвело на нее тогда ни малейшего впечатления — Викремасинг был здесь, и армия была готова. «Надо вызвать Викремасинга. Они не посмеют. Я — королева, они не посмеют. Надо вызвать Кайзерини. Нет, Викремасинга, почему Кайзерини? Не посмеют они. Не будет ничего этого, откуда вдруг такие мысли? Ну уж нет, господа, нет, я не сойду с ума, нет, господа, я не закричу, нет, господа, я не стану вас умолять, нет, господа… Пусть даст сонного питья, я больше не могу… Да нет же, нет, Господи, нет, я в постели, в рубашке, ничего этого нет… О, какой бесконечный красный мрак! Да нет же, нет вас, уйдите, уйдите, пустите меня… Надо вызвать Викремасинга, пусть даст сонного питья… Эльвира! Эльвира!.. Она не слышит, она далеко отсюда, и хорошо, что далеко… Боже, только бы ее не…»

— Эльвира, Эльвира!..

О Господи, наконец-то.

— Попроси сюда Кайзерини. Мне что-то не спится.

Наутро она прежде всего велела Гроненальдо: вызвать Викремасинга, как можно скорее! Затем она позавтракала — не без аппетита, даже странно, — затем отправилась в зал Флоры, позировать Арсхотеру.

— О, — сказал художник, делая положенный придворный поклон. Она молча села в нужной позе. Он принялся быстро переделывать что-то на холсте, бросая на нее короткие, цепкие взгляды, временами зажимая в зубах кисть.

— Сегодня Ваше Величество являете собою идеальную модель. Больше я не потревожу Ваше Величество сеансами.

— Скажите, маэстро, — спросила в ответ Жанна, — вы когда-нибудь видели Фрама?

— Да, Ваше Величество. Я не писал его, но у него замечательное лицо… Простите, Ваше Величество. Как жаль, что он изменник и бунтовщик!

— Глаз у вас острый, как у ясновидца, — холодно сказала Жанна, — впрочем, я не буду с вами спорить. Возможно, вы видите в его лице что-то, чего не вижу я.

— Ваше Величество, не извольте гневаться на меня. Я рассуждаю только как художник и не имел в виду ничего… — Не подыскав слова, он оборвал фразу и углубился в работу.

— А Чемия вы когда-нибудь видели? — помолчав, спросила Жанна.

— Да, Ваше Величество. Сильное лицо, но неинтересное. Его писал господин Лел. Я бы не взялся его писать, и слава Богу, что он мне этого не предлагал.

— Почему же неинтересное?

— Он весь как лезвие ножа — узкий и плоский, — не задумываясь, ответил Арсхотер. — Им владеет одна-единственная страсть, без малейшего оттенка. А мне интересны лица, отражающие множество страстей, притом противоречивых…

— А Фрам… — задумчиво протянула Жанна, — разве им владеет не одна-единственная страсть — уничтожить… меня?

Художник не нашелся что на это сказать, но Жанна и не ждала ответа. Она сидела, опустив плечи, глядя расширенными глазами в пустоту, являя собою идеальную модель: жертва бесов. Ей хотелось спросить его, не знает ли он, кто делал гравюры к «Виргинскому торментарию» — красной гадине, — но не хватало духу выговорить эти слова.

 

Глава LVI

DER TEUFEL SELBST

[53]

Герцог Фрам вообще перестал улыбаться. Он мрачнел на глазах, день ото дня. Многих это пугало (он определенно знает что-то страшное!), немногих — интриговало (неужели амурные дела? Ищите женщину!); но были и такие, которые этого попросту не замечали. Этих последних, собственно, было совсем немного — один Кейлембар. Ему было некогда: у него была армия, которая поглощала его целиком. С утра до ночи он объезжал батальоны, размещенные по деревням и местечкам вокруг Граана, его родового замка, делая им бесконечные смотры и проверки.

Армия была уже не та, что в прошлом году. Из прежней армии относительно целой сохранилась лейб-гвардия — преторианский батальон Лиги, который берегли в Дилионской битве и увели затем во Францию. В батальоне было семьсот дворян, убежденных лигеров, преданных лично Фраму и Кейлембару. Они никогда не унижали себя до грабежа и до общества господ из вольных отрядов. Еще было два батальона французов, гугенотов; ими командовали Баркелон и шевалье Морис Лелуар. Эти тоже были идейные борцы: для них всякий король был Ахав, а всякая королева — Иезавель, они на всех королей и королев распространяли качества Карла IX и Екатерины Медичи. Остальные — тысяч до шести — были свои, приведенные баронетом Гразьена и вассалами Правона и Олсана, Гриэльса, Фарсала и Кейлембара. Недавно, впрочем, прибавился еще один батальон, говоривший на чужом языке — по-фригийски.

Привел его барон Вехльном. Он предъявил Лиге собственноручное письмо герцога Сал-ана. Предложения фригийской стороны были соблазнительно бескорыстны. Они даже настаивали, чтобы батальоном командовал кто-нибудь из лигеров. Кейлембар на это грубо сказал: «Вы думаете, я стану ломаться, как девка? Капитан Гатам у меня не занят — вот он и будет вашим командиром. Слушаться его, как меня, басамазенята».

Всего набиралось до пятнадцати тысяч — втрое меньше, чем в прошлый раз. Но теперь они были значительно сильнее — потому что им, в сущности, никто не противостоял. Батальоны Уэрты, королевского комиссара Кайфолии и верного подданного королевы, были все равно что часть их собственных сил, а в армии коннетабля имелся лишь один по-настоящему боеспособный батальон — полковника Горна, личного врага Респиги-младшего; этот батальон прибыл морем из Генуи. Самой страшной силы, которую мог бы противопоставить им Толет — армии Викремасинга, — против них не было: она находилась в Богемии и Венгрии, наполовину обескровленная, связанная явно безнадежной войной.

Принцепс был мрачен, но это не значило — бездеятелен. Это был прежний вождь, уже почти государь, политик трезвый и безжалостный. Он яснее всех видел, что дело идет к развязке. Он больше всех положил на это сил. Он делал политику, спрашивая совета у одного себя, и никто не сомневался в его праве поступать так. Теперь он боролся против зла и насилия, ибо они были не нужны, можно было обойтись без них «Виргиния принадлежит нам, господа, — заявил он на одном из заседаний совета Лиги еще в апреле, — не проливайте без нужды крови собственной матери». Это он придумал разместить армию на землях лигеров — в Гразьене и Кейлембаре, — чтобы не было соблазна грабить и убивать Несколько вольных отрядов, оживших было с весной в окрестностях Уарстера и не пожелавших войти в армию и подчиниться дисциплине, были объявлены вне закона. Он был рыцарь он не желал иметь дела с разбойниками.

Спокойное сидение по лагерям подходило к концу. Предстояло уничтожить батальон полковника Горна и затем — идти с юга на Толет, предоставив новобранцев Лианкара заботам генерала Уэрты. Кейлембар уже имел в деталях разработанный и согласованный со всеми, кто участвовал в этом, план разгрома Горна.

Ждали Принцепса. Он вошел, как всегда, угрюмый резкие складки, спускающиеся от крыльев носа, казалось, давили на углы его большого рта, оттягивая их книзу.

— Викремасинг идет из Венгрии, — сказал он.

Реакция была такая же, как тогда, когда он сообщил им об аресте Респиги. Пугливое большинство посерело, бестолково заколыхалось. Баркелон стиснул кулаки на карте. Кейлембар (тоже как тогда) закусил бороду и пробормотал:

— На редкость приятное известие Он еще далеко?

— Да, он еще далеко, — сказал Фрам — Возможно, он еще только собирает свою армию, чтобы двинуться в путь, а путь ему предстоит неблизкий и нелегкий Я говорю это вам, господа, единственно затем, чтобы вы знали, что нас ждет после взятия Толета. Я кончил.

Он уселся в кресло, а Кейлембар встал, выплюнул бороду, хлопнул тростью по карте:

— Уточняю диспозицию, господа.

Пока шло военное словоговорение, Фрам сидел неподвижно, уставясь в одну точку (Господа старались не смотреть в его сторону.) Наконец все были отпущены. Кейлембар, помечавший на карте какие-то нотации на память, поднял голову и посмотрел на Принцепса. Кажется, он впервые заметил, что вождь мрачен, как осенняя ночь.

— В чем дело, сир? — спросил он напрямик. — Вы думаете, мы не успеем? Я вам говорю, что мы тысячу раз опередим Викремасинга! Теперь он у нас в силке, и мы затянем только петлю…

Принцепс даже усмехнулся:

— Теперь она — у нас в силке, — и мы — затянем — только — петлю, — продекламировал он. — Вы не заметили, что заговорили стихами, Кейлембар?

— А, басамазенята, басамазиштенета…

— Не ругайтесь, Кейлембар. Я не сомневаюсь, что мы далеко опередим Викремасинга. Все кончится через месяц-полтора. Потому я и невесел…

— Ничего не понимаю. Ведь мы победим!

— Да. Вот это-то и плохо. Ведь это будет не конец: победить и умереть, — а только начало… А что будет после победы? Вы еще не подумали об этом?

— Не имел времени, — буркнул Кейлембар.

Герцог Фрам поднялся с кресла.

— Это прекрасное у вас качество, Кейлембар. Пишите свое, я не буду вам мешать. Я подумаю за вас.

Великий коннетабль имел свою ставку в замке Стак, севернее Уарстера.

Здесь все было так же, как и в замке Граан, — огромная карта на огромном столе и военачальники вокруг. И здесь, в самом центре этого военного гнезда, находился полководец — его сиятельство коннетабль, переливающийся огоньками алмазов, доспехов и орденов, играющий оттенками своего богатого голоса. Искорки вспыхивали и на золотых трезубцах его жезла, которым он дирижировал над картой.

— Господа! — говорил он. — Вам уже известно, что Ее Величество повелело вызвать из Венгрии армию маршала Викремасинга, сиятельного маркиза Эмезы. Это значит только одно: мы с вами вяло воюем, плохо воюем, мы вышли из королевского доверия, что, разумеется, крайне прискорбно. Поэтому мы решили немедля нанести мятежникам чувствительный удар и доказать, что и наша армия кое-что стоит, во всяком случае она стоит королевского доверия. Извольте выслушать диспозицию разгрома Тантара, лагеря Лиги, составленную мною и генерал-капитаном Уэртой, графом Вимори.

Оливково-смуглый Уэрта стоял тут же, покусывая волоски своей смоляной бороды. Все посмотрели на него, когда коннетабль назвал его имя. Все, кроме полковника Горна, навесившего суровые усы над картой.

— Итак, — Лианкар изящно водил своим жезлом, точно фея волшебной палочкой, — батальон полковника графа Горна выходит из Уарстера и движется вот этими дорогами на Дьюр. Два батальона графа Вимори, предводимые капитаном Мерком, движутся вот так, правее батальона Горна, с тем чтобы одновременно атаковать Тантарский лагерь с другой стороны. Взятием этого лагеря мы разрежем лигеров на две части — извольте смотреть, — мы отделяем кейлембарскую часть от гразьенской…

— Тантарский лагерь — единственный, который укреплен и имеет артиллерию, — проворчал Горн, — его придется штурмовать…

— Ну разумеется. Поэтому я и хочу покончить с ним с первым, — любезно объяснил Лианкар.

— Мы получим пушки, ваше сиятельство? — напрямик спросил Горн.

— Нет, граф. — Коннетабль светло и ясно посмотрел в сумрачное лицо Горна. — Все ваши возражения я могу перечислить и сам: без пушек, слишком далеко от главных сил, вы не рассчитываете на успех. Но я и хочу от вас, граф, чтобы вы совершили нам подвиг. Живой силы в Тантаре вдвое меньше того, что составят ваши батальоны, ваши и Мерка. Пушки замедлят ваше движение и не смогут обеспечить вам внезапность. А вы должны появиться перед ними, как призраки из тумана, справа и слева. Ошеломив их вы без труда завладеете лагерем. И именно потому, что он укреплен и имеет артиллерию, вы сможете продержаться там до нашего прихода…

— Я все понял, — хмуро сказал Горн.

— Это радует меня. Итак, отправляйтесь в Уарстер и готовьте свой батальон к походу. Капитан Мерк выходит из Дилиона завтра.

Уэрта молча кивнул, подтверждая. Коннетабль осторожно положил свой жезл на карту и вышел.

Позади штабной комнаты — огромного двухсветного зала — находилась темная конурка, которую адъютанты называли про себя «исповедальней»: здесь коннетабль принимал своих шпионов, проводя с ними гораздо больше времени, чем с офицерами над картой. В этой келье его уже ждали — низенький, щуплый человечек согнулся перед ним, ища поцеловать руку.

— Садитесь, Азнак. Я давно жду вас.

Они сели — коннетабль развалился в мягком кресле, спиной к свету; маленький чернявый человек с недавно запущенной бородой почтительно пристроился на табуретке напротив него.

— Я получил все ваши донесения и знаю обо всех ваших неудачах. — Лианкар говорил мягко, даже лениво. — Красавчик Плеазант оказался ловчее вас… но и вы не промах — не дали себя убить… Это приятно.

— Я, месье, пытался несколько раз уничтожить его, но его спасает сам дьявол, как видно…

— Азнак, вы перестарались! Я не приказывал вам…

Шевалье Азнак побледнел:

— Уезжая из Марвы, месье… я нанял целый десяток негодяев нарочно для него…

— Болван! — свирепо прошептал Лианкар, но тут же и успокоился. Он даже сложил руки, воздел глаза горе и изобразил молитву. — Надеюсь, у ваших негодяев ничего не выйдет, и о том же молю Господа. А вы вернетесь в Марву — тотчас же — и немедленно прекратите покушаться на него. Это приказ.

— Я не могу поручиться, что он не писал королеве…

— Успокойтесь, Азнак. Если он и писал, то уж не о такой мелочи, как вы. От его писем жарко или холодно станет разве что графу Финнеатлю, но уж никак не вам.

— Но он теперь наверняка будет пытаться пройти в Толет, его нельзя пускать туда, месье…

— Пытаться мы запретить не можем. Пусть пытается — если у него достанет духу… Но убивать его, Азнак. нельзя — до самого последнего момента, вы поняли? — до самого последнего…

— А если он все-таки проникнет?..

— Послушайте, mon ami, сдается мне, что, сменив имя, вы лишились половины своего разума. Им нельзя давать встречаться. Ведите его до самых дверей живым, но уж у дверей… Теперь вы меня поняли?

Басилар Симт поднял воспаленные глаза и без интереса смотрел на поблескивающую из мрака кирасу. Он молча ждал, что скажет комендант. Но тот, кого он принимал за коменданта, шагнул к свече, снял каску, содрал фальшивую бороду — и Басилар Симт поднялся со своего места, узнав каноника ди Аттана.

— А я как раз пишу вам, отец мой, — сказал он, приняв благословение старшего.

— Отчеты ваши нами получены. — Аскетическая голова инквизитора очень странно выглядела над воинственной кирасой. — Я должен проехать в Толет, оттого и вся эта недостойная машкера. Его Высокопреосвященство покинул пределы острова Ре. Я оставил его в Мурде, у мощей нашего святого…

Басилар Симт медленно осенил себя крестом. Оба постояли молча, переживая высокое мгновение.

— У вас есть надежный человек с пропуском? — нарушил молчание каноник ди Аттан.

— Да, отец. Очень кстати сегодня едет в Толет брат Жервасий, из обетных мурьянов…

— Кто он в миру?

— Сержант дворцовой роты телогреев. Угодно, я позову его?..

— Нет, не нужно. Когда он выезжает?

— С сумерками, чтобы в Толете быть ночью. У вас есть время отдохнуть, отец мой…

— Нет у нас времени на это. Отец наш кардинал сам положил конец своему заточению и сказал нам свое слово: вперед на Толет! Сейчас мы с вами имеем время только на то, чтобы обсудить результаты наших усилий, но ни на что другое. Подайте мне письмо.

— Оно не закончено…

— Остальное доскажете на словах. — Каноник ди Аттан взял письмо у Басилара Симта и стал читать, даже не садясь. Симт зажег еще одну свечу, придвинул инквизитору стул, и тот, не отрываясь от чтения, присел: ноги сами подгибались под тяжестью непривычных для него доспехов. Лицо у него, как и у Симта, было бледное, испитое — какое-то подземное. Дочитав, он положил письмо и закрыл глаза.

— Теперь выслушайте, что сделали мы, — тихо начал он. — Агнеса Гроненальдо, урожденная графиня ди Морпор, оказалась настоящей ведьмой по силе упорства своего. Поначалу отец наш кардинал надеялся увещевать ее, но только время было потрачено зря. Да и в самом составе трибунала были сомнения… слабые души, они не то чтобы протестовали, но выражали опасения — как же, подвергнуть пытке принцессу Каршандара… Нам пришлось вразумлять еще и их, но это мы преодолели. Негодница подтвердила немногое… весьма немногое… участие в диспуте… существование ордена Воителей Истины… да, больше ничего. Впрочем, еще одно, что мы и без того знали — личное участие в диспуте Иоанны ди Марена. Она доводила до бешенства самого Корнелиуса Ахата, нашего милостивца… а уж он, как никто, умеет владеть собой… Невзирая ни на что, стоит на одном: все это не более чем благородная забава, шалость… игра… А? — Каноник ди Аттан раскрыл глаза. — Хороша забава! Когда она назвала свое любимое чтение, мы пришли в ужас… Куда же дальше — в карете у нее нашли томик Джордано Бруно с такими схолиями, сделанными ее собственной рукой… Печатано у Альда Грима в Толете! — Его вежливый рот исказила гримаса ненависти. — Вот до чего мы дошли с отменой Индекса!.. Вам легче, отец, вы имеете дело с мужчинами… Ведьмы дьявольски упорны… хотя наши демонологи, да и католические тоже… утверждают, что не встречали еще ни одной, кого Диавол одарил бы нечувствительностью к боли… Это странно… Все они чувствуют боль, и Агнеса Гроненальдо тоже не является исключением…

— Святая истина, отец, — вставил Басилар Симт. — Я также не встречал упоминания о таких случаях… ни у Эймерика, ни у Ремигия… В свободные минуты я читаю вот это, но и тут…

Он указал на стопку могучих томов в углу кельи. Один из томов лежал раскрытый на пюпитре Каноник ди Аттан взял свечу и склонился над книгой.

— Мартин дель Рио… — пробормотал он. — Инквизиторское расследование о колдовстве, том шестой… Печатано в Толете… — Он тихонько засмеялся. — Воители Истины имеют неверное понятие о свободе… Они отменили Индекс, и это, по их мнению, значит: все можно… Мы не отвергаем вашей истины… разрешаем вам печатать вот это… зачем же вы отвергаете нашу?.. Сатанинская логика! — Он вернулся к столу, поставил свечу на место. — Нет двух истин, господин Люцифер! Истина — едина. Истина — вот это, а Джордано Бруно — ложь! Это противоестественно, когда из-под одного и того же печатного станка выходят истина и ересь, ложь!

Он потер обеими руками лицо.

— Я утомлен, я отвлекаюсь… Итак, что еще показали ваши студенты, отец?

Басилар Симт заговорил, словно читая уже написанный текст:

— Я напал на след еще одного еретического сообщества — ордена Извлекательной Квинтэссенции. (Каноник ди Аттан неподвижно слушал.) Двое арестованных, Атабас и Веррене, порознь и на очной ставке признали, что принадлежат к их числу, однако заявили, что в названное сообщество входит только восемь человек, если считать с ними. Дальнейшие допросы не дали пока новых имен. Однако связь их с Воителями Истины несомненна — ибо в их число входит маркиз де Плеазант…

— Вот проскрипционный лист, — сказал Фрам, — взгляните, Кейлембар.

— Хм… Хм… А главное имя?

— Оно подразумевается настолько само собой, что его и писать не надо. Впрочем, если вам угодно видеть его написанным — извольте.

Принцепс взял список, написал сверху: «Иоанна ди Марена».

— Что еще вызывает ваше недоумение, Кейлембар?

— Хм… Я несколько иначе представлял себе… Тут все какая-то мошкара, я не совсем понимаю…

— Например, покажите имя.

— Например?.. Ну вот: барон Лангуаран, я даже и не знаю его.

— Я его тоже не знаю, никогда не видел. Но это племянник старого герцога Фьял, а следовательно и Карла.

— Ну хорошо Граф де Толет — вот уж кто, по мне, совершенно безвреден.

— Родной брат этого самого Лангуарана. Я вижу, вы еще не поняли принципа.

— Да, не вполне, сир.

— Ну так вот что. Сядьте, Кейлембар. В этом списке — все те, у кого есть хоть одна сколько-нибудь несомненная капля маренской крови. Принцип этого списка, всю маренскую кровь — в землю! Не будем повторять ошибок наших врагов. Нас уничтожили не всех, извольте теперь пожать бурю! Ну а мы корней не оставим, ни одного! — Принцепс остановил сам себя и понизил голос. — Все эти люди совершенно безвредны, вы правы, Кейлембар, они ни в чем не повинны — и это правда. Но в их жилах кровь Марена — и это их смертельная вина. Надо выпустить эту кровь, это дурная кровь. Пусть никто не воспользуется ею против нас.

Кейлембар сумрачно кивал, глубоко забившись в кресло. Когда Фрам замолк, он спросил:

— А другие?

Принцепс отлично понял его.

— Гроненальдо, Рифольяр — эти? Но чем они виноваты? Службой против нас? Они могут так же служить и мне… если они достаточно разумны. Я не хочу, чтобы меня уподобляли кровопийце Карлу Маренскому. Это он рубил благородные головы направо и налево. Мы и без того прослывем палачами и пожирателями детей, Кейлембар.

— Что до меня — то мне плевать на это, — буркнул Кейлембар. — Все же я кое-кого вписал бы.

— Я сам охотно сделал бы это, — помрачнев, сказал Фрам. — Его, и еще одного человека он сейчас тоже, наверное, составляет списки намного длиннее моих.

— А! — воскликнул Кейлембар, снова взяв лист, — я и проглядел — тут есть даже два прелата, епископы Эйский и Таргоньельский! Ха-ха! Ну, сир, молите Бога, чтобы они оказались лоялистами — иначе этот крокодил в рясе не отдаст их вам, сат-тана!

— Мне плевать на это, как вы говорите. Для меня важно, что они маренской крови, и я их возьму. А с Чемием мы и без того сцепимся, наверное, на следующий же день…

После ухода Кейлембара Принцепс велел вызвать к себе виконта д'Эксме.

— Кому вы служите, д'Эксме: мне или ему?

Д'Эксме выдержал его испытующий взгляд.

— Пока еще вам обоим, сир.

— Спасибо за честный ответ. — Принцепс помедлил, поиграл какой-то безделушкой со стола, наконец снова поднял глаза на виконта. — Сегодня, д'Эксме, вам надлежит выбрать между нами — сейчас, прежде чем вы выйдете отсюда. Не хочу скрывать, вы полюбились мне, д'Эксме, еще тогда, когда я не знал, что вы служите ему — в ту зиму, в Нанси. И позже я никогда не смотрел на вас как на шпиона, вы это знаете. Но теперь хватит. Если хотите, можете служить ему, я не стану вас неволить, но тогда только ему. Я отпущу вас.

Виконт д'Эксме решительно вздохнул:

— Сир, я выбираю вас.

Герцог Фрам долго смотрел на него. Лицо виконта д'Эксме костенело от напряжения, но он не отводил глаз. Наконец Фрам сказал:

— Мне приятно ваше решение. Теперь вы мой весь, душою и телом. Я отлучаю вас от него. — Он подкрепил слова жестом.

— Сир, если угодно, испытайте мою преданность! — воскликнул виконт д'Эксме.

— Я это сделаю, и немедля. Вам поручаю принца Гроненальдо.

Д'Эксме стоял все так же, с напряженными скулами. Принцепс указал ему сесть.

— Разумеется, не убить, мой дорогой д'Эксме. Я хочу его спасти. Вы беретесь это сделать?

— Приказывайте, сир!

— Отлично. Тогда слушайте. Вот уже три недели, как Чемий обманом выманил из Толета принцессу Каршандарскую и арестовал ее своей властью, точно он уже король. Бог ему судья… Вам надлежит сделать вот что…

 

Глава LVII

МРАК

Церемониймейстер первым, как и полагалось ему, заметил убыль в утренней толпе придворных. Исчезла, разумеется, всякая мелочь из задних рядов, так что это не бросалось в глаза; но исчезнувших каждое утро становилось все больше. Не без сердечного трепета граф Кремон доложил об этом сеньоре де Коссе. Та недобро поджала губы:

— Надеюсь, вы помните имена всех этих крыс?

Она собрала свой «батальон» — фрейлин и ближних статс-дам, исчезновение которых королева могла заметить сразу, и настрого предупредила их, чтобы они не пытались бежать из Аскалера под страхом немедленной казни. Все дамы и девицы наперебой принялись уверять синьору де Коссе, что они и в мыслях такого не держали, им даже странно… Тем не менее Эльвира видела в глазах у большинства страх — не тот, которым она стращала их, но другой, страшнее. Ей было непонятно, откуда они набираются этого страха. Все было как будто бы хорошо… Сама она боялась только за Жанну — та не могла заснуть без снотворного, и если бы она обнаружила исчезновение кого-то из своих дам… Эльвира даже не хотела себе представить, чем бы это кончилось.

Лучше всего было бы, конечно, выехать куда-нибудь из Толета. Но куда? Эльвира гнала от себя эти мысли. Они шли от низшей, животной души. Звериный инстинкт приказывал: бежать, Но она подавляла этот шепот, она старалась жить головой, а высший разум говорил ей рассудительно и спокойно: надежнее Толета места нет нигде.

Кремон докладывал ей каждый день. Исчезали по одному, по два. В иные дни никто не исчезал. Но толпа редела неотвратимо, уменьшалась, как песок в часах, утекающий тонкой, незаметной, непрерывной струйкой.

В один из этих дней перед Ее Величеством в неприемный час неожиданно возник Гроненальдо — серый, как камень.

— Ваше Величество, мой сын умер, — произнес он неестественным голосом.

Жанна взяла из его негнущихся пальцев письмо.

— Это не ее рука… — зачем-то сказала она.

— Да, Ваше Величество, — ответил принц, — но ее подпись. Она, видимо, не имела сил писать.

— Поезжайте, принц, — сказала королева. — Передайте Агнесе, мои глубокие соболезнования. Я от всей души сочувствую вашему горю.

Внезапно лицо ее исказилось.

— Мальчик умер… Идите… поезжайте… Уходите же, я сейчас заплачу! — закричала она и выбежала вон.

Гроненальдо сказал Эльвире:

— Я вернусь через неделю, синьора де Коссе. Докладывать будет Рифольяр.

Он сделал поклон, повернулся и пошел деревянной походкой. Эльвира, закусив губу, бросилась следом за Жанной.

Принц взял с собой полуроту Каршандарского батальона и ехал один в карете между взводами. Они скакали ночь, день и еще ночь: он не спал, не ел и не выходил из кареты. Умер мальчик. Скорее. Похоронить. Королева осталась в Толете одна. Скорее. Скорее доехать, скорее вернуться.

Ранним утром, уже под самым Синасом, этот порыв был остановлен посреди чистого поля. Принц непонимающе взглянул в окно — ему послышались как будто бы выстрелы. Через секунду за окном показался какой-то всадник.

— Вы кто такой? Кто вас пустил?

Всадник спешился и открыл дверцу кареты.

— Ваше сиятельство, мое имя — виконт д'Эксме. Я послан к вам Принцепсом…

— Что?! Вы сумасшедший? Кто вас пустил, я спрашиваю!

— Я буду краток, — быстро заговорил д'Эксме, — вы пали жертвой пагубного обмана, учиненного епископом Чемием. Болезнь вашего сына вымышлена, он жив и здоров. Но этим способом они выманили из Толета вашу благородную супругу и арестовали ее по обвинению в принадлежности к секте ведьм…

Гроненальдо провел рукой по лбу; шляпа свалилась у него с головы.

— Или я сплю, или вы бредите… Что за черт…

— Прошу ваше сиятельство дослушать… Великий Принцепс желает вам добра. Дело королевы Иоанны проиграно бесповоротно… о, погодите! Не надо пистолета!.. На этих днях мы войдем в Толет… Речь идет о вашем сиятельстве…

— Я убью вас, негодяй!..

— Это ничего не изменит, ваше сиятельство… Убить меня вы, конечно, можете, я безоружен, — он широко развел руки, доказывая это, — но прежде выслушайте меня, я должен досказать…

Принц опустил пистолет.

— Ну, говорите.

— Нам вряд ли удастся спасти благородную принцессу. Как это ни прискорбно, она уже почти мертва. Цель Принцепса состоит в том, чтобы спасти от Чемия ваше сиятельство. Мы прибегли к обману в свою очередь, чтобы отвратить обман пагубнейший. Письмо, полученное вашим сиятельством, подложное, а подпись на нем искусно подделана…

Гроненальдо выпустил из рук тупо стукнувший пистолет и обвис на подушках кареты, словно разбитый параличом. Виконт д'Эксме заговорил спокойнее:

— В качестве гарантии нашей искренности мы переправили вашу благородную матушку и всех ваших детей в Швецию, где они с радостью обнимут своего сына и отца, буде на то окажется ваша добрая воля. Я имею передать вашему сиятельству собственноручное письмо Принцепса. Вот оно.

Гроненальдо смотрел на письмо остекленевшими глазами. Виконт д'Эксме подал ему руку, вытащил из кареты (принц подчинился, лишенный своей воли), взломал печать Браннонидов и развернул лист. Гроненальдо увидел то, что было написано:

«Благородному принцу Каршандара от герцога Кайфолии, председателя совета Лиги Голубого сердца — искренний привет.

Несомненно, то, что скажет Вам податель сего, виконт д'Эксме, будет Вам неприятно. Я скорблю вместе с Вами по поводу ужасной судьбы, постигшей Вашу благородную супругу, но изменить этой судьбы ни Вы, ни я уже не в силах. Уверяю Вас, я менее всего хотел такого исхода. Я обращаюсь к Вам здесь как к другу Разума и крепко надеюсь, что Вы вонмете высшему голосу в Вашей душе и последуете совету, который даст Вам виконт д'Эксме. Это истинно достойный человек и настоящий дворянин. Королева Иоанна падет — это наш с ней спор, и касается он только нас одних — Марена и Браннонидов. Когда это произойдет, Чемий попытается дотянуться и до Вас, ибо этот каннибал в кардинальской шапке пуще всего ненавидит гуманистов. Я хочу спасти Вас. Я прошу Вас остаться в живых. Вы будете нужны Виргинии и мне. Я буду крайне сожалеть, если Вы покончите с собой или принудите других покончить с Вами. Трижды и четырежды прошу Вас, принц Каршандара: выберите жизнь и покоритесь Вашей судьбе. Подписано Фрам. Июня первого, a. D. 1578, в замке Граан».

Его не держали ноги: он присел на подножку и перечел еще и еще раз. Виконт д'Эксме почтительно стоял перед ним со шляпой в руке.

Принц долго молчал, затем спросил — хрипло, не поднимая глаз:

— Что же вы предлагаете?

— Мы свернем направо, — вежливо сказал виконт д'Эксме, — там, в шести милях, в бухте, нас ждет шведский фрегат. Через неделю, если позволит погода, вы увидите вашу матушку и ваших детей. О средствах к жизни не думайте. Принцепс желает, чтобы ваше сиятельство повсюду чувствовали себя, как вельможа.

Гроненальдо прислонился виском к холодному железу:

— А королева?.. Мне — предать ее…

— Ваше сиятельство, вы у нас в плену, — столь же учтиво разъяснил виконт д'Эксме. — Мы увозим вас силой. С пленником мы можем поступить так, как захотим сами… убить его, или подвергнуть пыткам… или увезти в Швецию — почему бы нам не сделать этого?

— Послушайте, — вдруг вскинулся принц, — а мой конвой?!

— Конвой вашего сиятельства разоружен. — Д'Эксме мягко указал шляпой. — Крови было пролито немного. Мне было бы крайне прискорбно, ваше сиятельство, применять силу по отношению к вам лично.

Гроненальдо уцепился за дверцу кареты, поднялся на ноги. Вересковые мягкие холмы родного Каршандара розовели под веселым утренним солнцем. До этого места, вот до этих двух кустиков при дороге, он доехал самим собой: принцем Каршандара, государственным секретарем Виргинии, верным другом Ее Величества… Здесь кончалось все. Отсюда он поедет узником, пленником, пойманным на грубый, жестокий обман… если не думать, что отсюда он поедет предателем. Но это значит — здесь он умер, и надо умереть, сейчас же…

Нет, уж поздно. Не надо было разговаривать с этим лигером. А теперь, если он, услышав и поняв все, что сказал лигер, — если он еще жив, значит, здесь он не умрет. Он поедет отсюда — куда повезут.

«Собственно, еще не поздно. Кинжал, пистолет — вот они, можно выхватить. Лигер деликатно смотрит в сторону. У него хорошее лицо, несмотря на то, что он лигер. Надо выбирать. Что выбирать?! Я никуда не годный министр, и вот финал. Моя королева предана мною. Я лил поповскую кровь, но не сумел уберечь от них собственной жены. Прости меня, Агнеса. Простите меня, Ваше Величество… Я больше не увижу вас. А мальчик жив и здоров. Мальчик. Наследник… Что же я стою и рассуждаю тут, когда надо действовать!..»

Принц выхватил кинжал, пистолет — и протянул их д'Эксме.

— Везите меня, куда вам угодно, — и с тяжким усилием, будто дряхлый старец, полез в карету.

Рабочий стол македонского посланника, графа Эдко, всегда заваленный бумагами, был непонятно и тревожно пуст — один нежный букет ландышей белел на огромной парчовой скатерти.

— Вы заставляете себя ждать, — сухо сказал посланник маркизу Магальхао.

— Я, ваша светлость, нахожусь на службе Ее Величества и ездил по ее поручению в Марву…

— Вашу службу, маркиз, вы можете считать законченной. Я имею приказ нашего короля — всем дворянам македонцам покинуть Виргинию. Скажу вам больше — приказ касается и меня.

Маркиз Магальхао побледнел. Сейчас он совсем не был похож на того сладколицего македонца, каким его привыкли видеть пантагрюэлисты.

— Я ничего не понимаю, ваша светлость…

— С вас не спрашивают понимания, маркиз, с вас спрашивают повиновение. Это главнейшая добродетель македонского дворянина. Все ваши соученики по Рыцарской коллегии уже выехали из Толета. Остаетесь только вы.

— Но я видел не далее как сейчас — македонская коммерческая коллегия живет прежней жизнью и никуда…

Граф Эдко слегка повысил голос:

— Меня не интересуют купчишки и жиды, хотя бы и македонские. Речь идет о благородных дворянах. Вот приказ. — Посланник отпер один из ящиков своего бюро и достал свиток, с которого свисала лимонно-желтая королевская печать. — Прочтите, чтобы у вас не было сомнений.

В приказе было только то, что уже сказал посланник, — больше ни слова, которое объяснило бы хоть что-нибудь. Маркиз Магальхао свернул лист и почтительно положил на край стола.

— Но это значит… — прошептал он, — что мы покидаем Ее Величество королеву на произвол судьбы?..

— Ваш король — Его Величество Криан Девятый, — холодно произнес граф Эдко. — То, что вы говорите, граничит с государственной изменой, вы понимаете?

— Я понимаю, — взорвался маркиз Магальхао, — я понимаю, что Македония предает королеву Иоанну, родную племянницу нашего короля! Это низость!..

— Ваши слова продиктованы юношеским безрассудством, — сказал посланник, — я не слышал их. Надеюсь, вы остережетесь повторять их в людном месте. Мы никого не предаем, мы соблюдаем нейтралитет. Слава Богу, мы порядочные люди, а не фригийцы. Я предлагаю вам, синьор, прямо от меня отправиться на свою квартиру, собраться и покинуть Толет еще сегодня, ни с кем не прощаясь. Вы намерены подчиниться?

— Да, ваша светлость. — Маркиз Магальхао резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.

Граф Эдко смотрел на дверь, покусывая губы. Вот чертов мальчишка. Ему, по крайней мере, можно хотя бы показывать свои чувства. У господина посланника на душе тоже был не солнечный день, но он обязан был держать это при себе.

— Внезапности мы не добились, — сказал Арвед Горн, опуская подзорную трубу. — Именно этого я и ждал.

Они стояли перед рвами и раскатами Тантарского лагеря, полускрытыми утренним туманом. Батальон был еще затемно развернут для атаки. Только что вернулся связной от капитана Мерка — тот стоял наготове справа и ждал сигнала.

Горн мрачно жевал вислые солдатские усы.

— Они ждут нас. Как только мы выйдем на чистое — они откроют пальбу.

Офицеры, все закаленные ветераны, молча ждали приказаний.

— Что ж, будем атаковать, — сказал Горн. — Вперед пустим легкоконников. Все-таки первый залп они примут на себя, для них риска меньше… Все сигналы прежние. Возвращайтесь к своим терциям, господа.

Офицеры отъехали, пропали в сырых кустах. Около Горна остался один его адъютант, молоденький француз, Гектор Дювинье. Полковник внимательно посмотрел на него.

— Вам-то совершенно незачем умирать сегодня, Дювинье. Дурак я был, что согласился взять вас с собой…

Французский мальчик снял перчатку и озабоченно поднял кверху раскрытую ладонь.

— Так и есть, накрапывает дождь… Мой прекрасный плюмаж будет похож на тряпку… Граф, отец мой! — Он лучезарно улыбнулся Горну. — Пусть пропадет плюмаж — зато у них подмокнет порох!

Полковник не ответил на его улыбку.

— Дювинье, я знаю вас всего два месяца, но полюбил вас, как сына. Мне попадались почему-то одни плохие французы, и только вы — тем, что вы есть — доказали мне, что Франция — прекрасная страна… Ну, что смотрите? Много болтаю, вам странно? Должен же я поболтать хотя бы перед смертью…

— Господин полковник!

— Нас послали на смерть, я знал это с самого начала Мы, конечно, дорого продадим свою жизнь, но мне не хотелось бы чтобы мы умерли неотомщенными У вас есть чем писать?

— Извольте, граф, — Дювинье достал из седельной сумки бювар и свинцовый карандаш.

— Благодарю, — Горн вынул одну ногу из стремени, положил бювар на колено и принялся быстро писать Капельки дождя падали на бумагу, как слезы Дювинье смотрел на небо — оно было высокое и равномерно белесое.

— Запечатать нечем, — Горн похлопал руками по седлу, по кирасе, сообразил — снял шейный шнурок, скатал письмо и перевязал его. — Возьмите, Дювинье, и скачите немедля — вон туда, на восток. Чего бы это ни стоило вам — проберитесь в Толет и отдайте непременно в руки Ее Величеству. Путь у вас будет долгий и трудный, вам придется ехать через Кейлембар, через всю армию Лиги. Выдавайте себя за лигера, за праздного путешественника, за черта, за дьявола, лгите напропалую — вы должны добраться до Толета. Вот вам мой кошелек, мне он не понадобится…

— Вы прогоняете меня…

— Извольте выполнять приказ, Гектор Дювинье! Я поручаю вам самоважнейшее дело! Вы сейчас держите в руках жизнь и смерть Ее Величества…

— Я еду, разрешите обнять вас, граф.

— Прощайте, мой мальчик. И запомните — важно не просто отдать жизнь, важно отдать ее с пользой Вам важнее сейчас быть живым и добраться до Толета. А я должен умереть — по крайней мере, я умру в бою… Вот что, Дювинье если вы когда-нибудь увидите маркиза де Плеазант — запомните? — передайте ему мой последний привет.

— Маркиз де Плеазант — повторил Дювинье, — я запомню. Прощайте, граф, прощайте, отец мой! Я доберусь до Толета!

Горн проводил его глазами. Когда белый плюмаж Дювинье исчез в зелени деревьев, он резко вскинул руку.

Тишину разорвали сигнальные выстрелы. Легкоконный отряд, ломая кусты, вырвался на гладкое поле перед валами Тантарского лагеря. Горн ждал залпа пушек. Наконец грохнуло. Этот грохот словно бы родил другой звук — хриплый визг рожков и надрывные вопли офицеров:

— Вперед за нашу королеву! Жизнь! Жизнь! Жизнь!..

Забили барабаны, подавая ритм движения. Горн ехал шагом перед щетинистым строем пикинеров. Белые королевские знамена висели под дождем уныло и мертво.

Дождь несомненно был на руку — пушечный дым прибивало к земле. Лигеры не видели атакующих и палили наугад.

Подскакал корнет легкоконников: лигеры значительными силами заходят с правого фланга. Скверно, но этого надо было ждать.

— Кирасир на левый фланг! Пехоте продолжать лобовую атаку! Вы — скачите к Мерку, пусть отдаст мне свою конницу!

— Господин полковник! Господин полковник!

Связной с правого фланга указывал трясущейся рукой — у него больше не было слов. Но все было ясно и без слов.

Над строем капитана Мерка, развернутым для атаки не лагеря, а батальона Горна — торчали черно-багровые знамена Лиги. Все было именно так, как писал когда-то Ланьель:

— Измена! — бешено закричал Арвед Горн.

Гектор Дювинье тоже далеко не ушел. Миновав лесок, он выскочил на дорогу и вздрогнул от жесточайшего удара в грудь. Стрела не пробила кирасы, но вторая попала прямо в глаз, и он погрузился во мрак.

Человек в черном плаще с эмблемами Лиги, подойдя неспешно, носком ботфорта перевернул его мягкий труп на спину. Затем нагнулся, сорвал ожерельник и вытащил из-за кирасы письмо. Арбалетчики стояли вокруг, ожидая разрешения грабить. Человек в плаще снял шнурок, развернул еще теплый лист.

— «Ваше Величество, податель сего, честный французский дворянин Гектор Дювинье…» О, да вы убили француза! Mort du vinaigre, какая жалость! — Он посмотрел на раскрытую шею убитого юноши и снова нагнулся. Потянул шелковую ленточку, вытащил золотой крестик. — О-ля-ля, да он католик. Отдаю его вам, друзья.

Виконт Баркелон отвернулся от трупа и пошел к своей лошади, на ходу просматривая письмо полковника Горна.

Прошла неделя, десять дней, две недели — принц не возвращался. Открылись странные и страшные вещи. Принц в Синас не приезжал. Принцесса в Синас не приезжала. О болезни и смерти старшего сына принца никто в Синасе не слышал. Наконец, старая принцесса-мать и все ее внуки исчезли из Синаса тайно — никто не знал куда.

Жанна белыми глазами смотрела в лицо Рифольяру.

— Что вы думаете об этом, граф?

— Случилось несчастье, Ваше Величество. Принц не мог изменить, это невероятно. Значит…

— Расследуйте дело, — прервала Жанна. — За принца пока будете вы, граф. Держите все эти новости в сугубой тайне. Об этом все.

Ей не хотелось об этом думать, она боялась думать об этом.

Потрясение, вызванное красной гадиной, постепенно прошло. (Больше ей не подкладывали ни прокламаций, ни книг — хотя лакеи были те же.) Она кое-как восстановила душевное равновесие и пуще всего боялась расплескать этот полный с краями стакан. Она без устали слушала доклады: все идет хорошо, мятежникам не хватит силы даже осадить Толет, заключить его в кольцо блокады — всех объединенных сил Лиги и «святой дружины» не хватит на это. Лейб-гвардия и гарнизоны надежны. Можно подтянуть армию коннетабля из Кайфолии. Викремасинг придет через три месяца (по самым осторожным подсчетам) — и тогда мятежникам конец.

Да, все хорошо. Не думать о принце.

И все-таки бывали моменты дикого, совершенно непонятного, звериного какого-то страха. Весь дом Гроненальдо — весь до последнего человека — пропадал во мраке. Похищен мраком. В такие моменты Жанна не желала слушать докладов, никого не пускала к себе. Она совсем не чувствовала себя королевой. Ей тогда хотелось, чтобы рядом был мужчина, который мог бы защитить ее, одну ее, не королеву, а маленькую женщину, которой очень страшно. Но этот мужчина был далеко, в Марве.

Она все-таки сдерживалась и не писала ему о своих страхах. Она любила его и писала ему о своей любви. Когда таких писем набралось несколько, она послала их в Лимбар с маркизом Магальхао. Тот вскоре привез ответ, бодрый, мужественный и нежный. Ее мужчина был жив, он успешно воевал, и он любил ее.

Да, все было хорошо. Только не думать о принце. Она велела передать Лианкару, чтобы тот подвинул свои войска поближе к Толету. И он не замедлил откликнуться: он сообщал, что перенес свою ставку в замок Фтирт, в одном дне пути от Толета, и в случае нужды сможет подойти всеми силами к столице в самый короткий срок. Все было хорошо. Когда Рифольяр предложил ей — не вооружить ли цехи «на всякий случай», — она твердо отклонила это:

— Совершенно не вижу, зачем впутывать черный народ.

Все будет хорошо. Не думать о принце. Когда исчезли сразу четверо ее дам и фрейлин, первым ее чувством было удивление:

— Чего они такого наслушались?

Эльвира жестко сказала:

— Я предупреждала их, и прощения им не будет. Но все они, как овцы под ножом… Даже Анхела…

— Что — Анхела?

Эльвира прикусила язык: она сказала лишнее.

— Анхела? Да нет, ничего. Анхела поет по-испански…

Анхела явным образом впала в тоску — еще в мае. Не слышно было больше ее смеха и веселой беготни. Даже к Сивласу она перестала отпрашиваться. Все свободное время она сидела у себя. Откуда-то у нее появилась гитара — Эльвира никогда прежде не видела у Анхелы этого испанского инструмента — и она часами пела родные романсы и вильянсико, не замечая никого и ничего вокруг. И виргинский язык ее становился все хуже: она словно бы забывала его. При королеве она еще сдерживалась, но теперь она не часто видела королеву.

Анхела была не то что какая-нибудь Эмелинда или даже Лаура Викремасинг — Анхела была подруга, верный член королевского триумфемината, и Эльвира была с ней ласкова, как с Жанной:

— Анхелита, что с тобой? Тебе страшно?

— Нет, Эльвира. Я не знаю, Эльвира.

Голос у нее был тусклый, неживой, и она смотрела остановившимися глазами куда-то вперед, словно хотела увидеть то, что скрыто временем.

— …Поет по-испански? — переспросила Жанна. — И хорошо поет?

Жанна умела задавать самые неожиданные вопросы. Эльвира несколько растерялась:

— Хорошо ли?.. Мне не по себе от ее пения.

— Пойдем послушаем.

Звук гитары в пустых фрейлинских покоях был слышен издалека. И слышен был голос — чужой голос, невозможно было поверить, что это поет Анхела. «Ах нет, — подумала Жанна, — это как раз ее настоящий голос, испанский. Она все время разговаривала чужим языком, а настоящий — этот…»

Жанна заглянула в щелку между портьерами.

Анхела сидела с гитарой, положив ногу на ногу. Она смотрела всем лицом, закинутым вверх: глазами, бровями, ноздрями, раскрытыми губами, кажется даже зубами. Она не просто видела, она соучаствовала в том, что она видела. Тонкие пальцы бегали по гитарному грифу, перебирали струны, извлекая мрачные, сильные аккорды.

— Она сейчас в Испании, — шепнула Жанна Эльвире.

Анхела запела низким голосом, переходящим в хриплый шепот.

— Это она поет чаще всего… Ее этот сон преследует, как кошмар…

— Тише…

Но Анхела не слышала. Глухо, почти без голоса, она выговаривала:

Затем голос пошел вверх, вверх, до предела отчаяния:

Дальше надо было уже кричать, плакать — и она закричала, как подстреленная птица:

На этом вопле она оборвала песню. У Жанны по всему телу бегали мурашки. Она достаточно хорошо знала испанский язык, чтобы не следить за смыслом отдельных слов, — она ясно увидела мрачную, странную, зловещую картину, которую нарисовала Анхела лицом и голосом. Это был, конечно, сон, и Жанна сама увидела этот сон. Она сама стояла на вершине голой, суровой горы и видела вокруг себя совершенно пустую, желтую землю. Все было неподвижно, именно как бывает во сне. И вдруг в небе появляется ястреб, он летит прямо к Жанне, он охвачен страхом, он забивается к ней под плащ… а за ним летит огромный орел, он яростно вырывает ястреба из-под ее плаща и когтями рвет с него перья, клювом дерет его мясо… Больше не происходило ничего — это-то и было самое страшное, Жанна тихонько отошла от портьер.

— Пойдем, Эльвира. Мне тоже не по себе…

У нее и раньше мелькала мысль — нет, не мысль, а скорее ощущение, не выраженное словами, — что дворец поражен тлением. И только сейчас, отойдя от портьер, она отчетливо подумала об этом, она произнесла про себя это слово: тление. Дворец отмирал. Его тишина была тишиной склепа. Жанна тряхнула головой. Нет, это вздор, пустые страхи. Все хорошо.

На другой день, отпустив Рифольяра и де Милье, она вызвала Анхелу.

— Мне сказали, что вы играете на гитаре, Анхела. Странно, почему я раньше не слышала этого. Вы споете мне, если я вас попрошу?

Анхела ответила: «Охотно, Ваше Величество», сделала улыбку, сделала реверанс и принесла гитару. Жанна сказала:

— Я не стесняю вас выбором, Анхела. Спойте, что хотите.

Анхела довольно долго перебирала струны, уходя в себя. Глаза ее раскрылись в пустоту, раскрылись губы — фрейлина исчезла, осталась испанка. Жанна даже вздрогнула, услышав ее низкий голос:

Когда она замолчала, Жанна покивала ей, не в силах говорить.

— Еще, еще пойте, — наконец прошептала она.

Анхела запела снова. Жанна была совершенно подавлена, очарована, околдована этой испанской манерой пения с резкими перепадами от полушепота до вопля. Она и прежде любила Анхелу, а теперь почувствовала к ней нечто вроде благоговения.

Анхела стала петь им каждый вечер. Жанна и Эльвира могли без конца слушать романс о сне Альды — он притягивал к себе всех троих. И еще Жанна полюбила майское вильянсико, все из света и тени: вот жаркий месяц май, соловей вторит жаворонку, влюбленные спешат служить своей любви, но не я…

Но не я устрашенный печалью, не я заточенный в тюрьму.

С бьющимся сердцем слушала Жанна мрачный голос испанки, сдержанно повествующей:

Затем следовал крик бессильного отчаяния:

И затем снова — глухая, мрачная, безнадежная молитва:

Эта последняя строчка падала, как удары деревянного колокола, бухающего при похоронах казненного преступника. Не было никакой надежды. Убил бедную птичку негодяй стрелок — покарай его Божий гнев. Но услышит ли Бог молитвы несчастного узника? Нет не услышит… Тюрьма. Клетка. Безнадежность.

— Анхела, неужели у вас нет веселых песен?

— Есть, Ваше Величество — Анхела послушно пыталась петь озорные любовные песенки, сами по себе прелестные но голос ее звучал фальшиво, неестествен но и вся она была какая-то ненастоящая — ни испанка ни фрейлина Жанна сама сказала:

— Не нужно, Анхелита. Как-нибудь потом.

Как-то вечером, уже лежа в постели, Жанна сказала Эльвире:

— Она поет так как будто видит свою смерть. Она воистину как тот узник Эльвира — а ты?

Эльвира обняла ее.

— У меня нет ничего своего. Я — твое второе «я», Жанета.

Наутро — это было двадцать шестого июня — Рифольяр доложил:

— Мои разведчики доносят, что лигеры со дня на день выйдут из Граана.

— Настала пора и коннетаблю прийти к нам, — сказала Жанна. — Я сама напишу ему.

Но кого послать? Адъютанты, и те начали разбегаться. Прелестный маркиз Магальхао бесследно исчез первым. Юный Адольф Викремасинг был послан в Венгрию и еще не вернулся. На остальных не хотелось даже смотреть.

Жанна решительно прошла на фрейлинскую половину.

— Анхела, — сказала она, — хотите вырваться из клетки?.. Я пошлю вас к Лианкару с важным письмом и надежным конвоем. Вернетесь вместе с его армией.

Анхела не сумела скрыть своей радости:

— Благодарю за честь, Ваше Величество! Клянусь, я довезу письмо и отдам в руки коннетаблю!

Порешили, что Анхела выедет в ночь, с тем чтобы приехать в замок Фтирт на заре. Жанна послала Анхелу переодеваться, а сама велела вызвать шефа телогреев, графа Криона.

— Ваше Величество, сержант Келем самый надежный, — сказал Крион, выслушав ее. — Это ветеран из самых первых, а взвод его на отличном счету.

Анхела явилась в военном дилионском костюме, в плаще до пят, в берете на ухо, в боевом поясе с оружием — сияющая, готовая в огонь и в воду, прежняя Анхела. Жанна обняла ее и поцеловала в обе щеки.

— Анхелита, береги себя. Завтра к вечеру я жду от тебя ответа из Фтирта, слышишь?.. Эльвира! Погляди все-таки на этого сержанта Келема — способен ли он внушать доверие… Ну, прощай, Анхелита, счастливого пути…

Они выехали через ворота «у дороги на Синас» и свернули налево, чтобы выехать на дилионскую дорогу. Все было отлично. Анхела задремала в карете, завернувшись в плащ, не снимая рук с пистолетов. Сквозь дрему ей показалось, что карета описывает круг — все время сворачивает налево, — но она отогнала от себя эти вздорные мысли и окончательно заснула.

Ее разбудил внезапный внутренний толчок. Карета стояла, кругом был полный мрак. Она постучала в окно:

— Эй, сержант Келем, в чем дело?

— Мы уже прибыли, синьора. Опускают мост.

— Куда мы прибыли? Не может быть так скоро… — Но сержант, не отвечая, отъехал.

Что-то не так. Путаясь в складках плаща, Анхела лихорадочно принялась высвобождать свои пистолеты. Пока она возилась, карета двинулась, прокатилась под аркой и остановилась.

Дверцу распахнули, и чей-то голос произнес из мрака:

— Синьора де Кастро? Пожалуйста, вас ждут.

Кто ждет? Она осторожно выглянула, держа оружие наготове. В двух-трех окнах замка светились огоньки. При этом слабом свете она разглядела фигуру в плоской каске телогрея.

— Куда вы меня привезли?

— Это замок Гантро, сеньора…

Затрещала вторая дверца кареты, запертая ею изнутри. Анхела инстинктивно обернулась — ее схватили сзади. Двуствольные пистолеты в ее руках оглушительно бабахнули разом; она на время потеряла и зрение, и слух, а когда пришла в себя — ее крепко держали за руки.

— Измена! Ко мне, телогреи! — закричала она первое, что пришло в голову.

В ответ раздался взрыв хохота: именно телогреи и дежали ее. Кто-то скомандовал:

— Вниз ее, к канонику, живо!

Анхелу приподняли, подхватили под мышки и за ноги и бегом понесли в здание. Она была не столько напугана, сколько разъярена этим насилием: она молча извивалась, пытаясь дотянуться до рук негодяев хотя бы руками, но все ее усилия были тщетны. Наконец растрепанную, дрожащую от ярости, ее поставили на ноги и отпустили. Она отмахнула с глаз волосы и увидела какого-то священника. Но не на него она смотрела — на письмо, которое было у него в руках.

— Не смейте трогать это! — закричала она, кидаясь (ее тут же схватили). — Это письмо Ее Величества к коннетаблю! Он должен получить его утром!.. Кто вы такой и как вы посмели задержать меня? Да пустите же… вы!..

— Жервасий, — негромко сказал священник. Вперед выступил сержант Келем. — Отвези, куда нужно. — Анхела с ужасом смотрела на бесстрастного телогрея. Священник сказал светским голосом:

— Синьора, нам совсем не интересно это письмо. Коннетабль получит его вовремя… Нам нужна ты, — голос его страшно переменился, — именно ты, Анхела де Кастро, испанская ведьма и лиходейка.

Он отошел к столу, на котором горел трехсвечник.

— Воистину сам Господь Бог, в неизреченной мудрости своей, предал тебя сегодня в наши руки… Посмотри на меня. Ты была тогда под маской, malefica, но я-то был с открытым лицом. Ты узнаешь меня?

Анхела всмотрелась в это аскетическое бритое лицо.

— Диспутант! — вскрикнула она.

— Я вижу, ты узнала меня, — сказал Басилар Симт. — Но время диспутов прошло. Сегодня я член инквизиционного трибунала, и я буду допрашивать тебя, ведьма.

Он смотрел на нее холодно и строго, без малейшего злорадства. Анхела вдруг почувствовала, что все это правда.

— No, no! — отчаянно завопила она, — No lo creo! Eso es sueno terrible, no lo creo! Nno-o!!..

Басилар Симт не повышал голоса:

— Это тебе не поможет. Когда ты поносила святую веру и издевалась над Божественным законом, ты прекрасно говорила по-виргински. Пойдем же.

Раскрылась низкая дощатая дверь в толстой стене, и Анхела увидела мрак. У ней стало пусто и тошно внутри. Телогреи поволокли ее под руки; она царапала ботфортами по плитам, шпоры звякали на ее ногах, пересчитывая ступеньки. Ее опустили на холодный каменный пол. Анхела лежала ничком, почти без сознания. Здесь пахло чем-то страшным; непонятно чем, но очень, до рвоты, страшным. Анхела с трудом приподнялась — и из груди ее сам собой вырвался пронзительный крик. Она увидела огромное желтое пламя, ей показалось, что костер этот сложен из железных прутьев. Она снова упала лицом на камень.

Сверху раздался голос Басилара Симта:

— Ты слышишь меня, Анхела де Кастро?

Она не в силах была ответить, но пошевелилась. Она была в сознании, могла слышать. Голос раздался снова:

— Анхела де Кастро, ты обвиняешься в преступлениях против Бога и людей. Нам известно, что ты еще в Испании своими родителями-еретиками, сожженными на костре, и гнусным мавром посвящена была Диаволу. Наущенная Диаволом, ты приехала в Виргинию, чтобы служить своим лиходейством Иоанне ди Марека, лиходейке, как и ты. Отрицай, если можешь.

От этих слов страх у Анхелы прошел — его вытеснил гнев. Она снова приподнялась и села на коленях. Протянув к Симту сжатые кулаки, она закричала в его бесстрастное лицо:

— Esto no es verdad! Скверная ложь! Tu es mentiroso! Клевета! Отпустите меня скорее! Вы все поплатитесь за это!..

— Ты упорствуешь, ведьма, — сказал Басилар Симт без всякого выражения. — Ведьмы всегда упорствуют. Но они рано или поздно раскаиваются в своем упорстве, и ты раскаешься. — Не изменяя тона, он перешел на фригийский: — Nmitqela-n, klissx k'ec'elilssx ti-n mimsxotl.

Ее рывком подняли на ноги, сорвали плащ. Анхела задрожала, увидев красные страшные головы без лиц. Полетели, зацокали по камню пуговки камзола. Она еще почувствовала на коже обнаженных плеч горячую сырость застенка — и окончательно потеряла сознание.

 

Глава LVIII

ЕЩЕ ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

Воевать было не с кем.

Весь май капитан Бразе искал врага. Вначале он опасался распылять силы, щупал впередилежащую местность сильными разведками, но каждый раз он не находил ничего. Фригийцы ушли. Ушли не так, как уходили прежде с его пути: они совсем ушли. В Ансхоре, Флэне, Хеменче, во всех деревнях и местечках, вплоть до самой фригийской границы, местные жители говорили одно и то же: ушли и не возвращались.

Это радовало его недолго; он начал беспокоиться. Он уже не боялся распыления сил, он рассылал терции на десятки миль, он желал найти врага, желал убедиться, что враг еще есть, — но его не было. Фригийцы покинули пределы Виргинии.

И чем тверже он убеждался в этом, тем сильнее росла его тревога. Фригийцы ушли не просто так, потому что им надоело играть с ним в кошки-мышки; они ушли, повинуясь правилам другой игры, куда более крупной. И игра эта — капитан чувствовал это совершенно твердо — велась против королевы, и в главных игроках был человек, которого он всегда подозревал в нечистой игре — коннетабль, его теперешний воинский начальник.

Доказательств у него не было никаких. Но в него почти ежедневно стреляли, метали ножи; Макгирт с десятком телохранителей делал невозможное, чтобы уберечь его. Когда негодяев ловили, они признавались тут же, что их купил шевалье Азнак.

А ведь Азнак — человек Лианкара. Азнак мог мстить и сам, но мог и выполнять приказ своего господина. И если господин был против него, капитана, то тем самым он был и против королевы. Возможно, это рассуждение было логически небезупречно, но Алеандро принимал его, как мурьян принимает символ веры.

Итак, воевать было не с кем, в лесистых теснинах восточной Марвы делать было нечего. Алеандро изнемогал. Ему казалось, что он непременно должен быть в Лимбаре, он должен убедиться, что в Лимбаре по-прежнему развеваются на башнях королевские флаги. Он бросил батальон на Хиглома и де Базоша, а сам, с Макгиртом и несколькими рейтарами, меняя коней, полетел в Лимбар. Он прискакал туда на другой день, не нашел никаких изменений, но тревога его не прошла, а еще усилилась.

И к тому были причины. Он не пробыл в Лимбаре и недели, когда с юга пришло известие: мимо Вистрина в походном порядке прошел большой отряд фригийцев, нисколько не скрывая, что это военный отряд. Они прошли в юго-западном направлении, и не было никакого сомнения в том, что они идут на помощь Лиге. Но Вистрин был далеко, милях в двухстах с лишком, и у него не было батальона — этих фригийцев он достать не мог.

Другое известие пришло с севера, из Мурда: там появились отряды «святой дружины». Доктринеры прикладывались к мощам и готовились выступать на Толет.

Эти тоже были против королевы. То есть — против Жанны.

Именно против Жанны, против той самой, которая прошлым летом говорила ему на берегу озера: «Давид, скажи мне: красивая у тебя жена?» Его пронизала холодная дрожь.

«Вот черт, а я так далеко от нее».

Но этих чернохвостых можно, по крайней мере, почесать против шерсти и отучить их думать о походе на Толет. Мурд был недалеко, и батальон был с ним — он наконец-то вернулся в Лимбар.

Алеандро пошел к калогеру.

— Ваша светлость, — заявил он с порога, — в Мурде собираются изменники-доктринеры. Так вот, я пойду и разнесу их вдребезги.

— Вы имеете приказ коннетабля? — спросил барон Нагронский.

Алеандро оторопел.

— Какой приказ, когда надо действовать без промедления? Фригийцы ушли, Лимбару ничто не грозит. Я просто извещаю вас…

— А я скажу вам на это, что без приказа вы не имеете права оставлять Лимбар. Вы прогнали фригийцев, и за это мы вам глубоко признательны, но самочинные действия, согласитесь, не пристали даже победителю.

Они смотрели друг другу в глаза, и обоим это было трудно. У Алеандро еще не хватало духу наплевать на дисциплину и делать то, что считал необходимым, а матерый барон из последних сил сохранял выдержку. Он боялся этого мальчишки, королевского фаворита, держащего в своих руках воинскую силу Лимбара; он полагал, что рискует слишком сильно.

— Прошу вас, ваша светлость, — сказал он наконец со всей возможной мягкостью, — послать курьера к коннетаблю за приказом. Я уверен, что именно такой приказ вы и получите.

Его тон предлагал компромисс. Алеандро покусал губы.

— Хорошо, ваша светлость, я пошлю сейчас же.

В этот же день из Толета приехал маркиз Магальхао, привезший ему нежные письма от Жанны. В Толете, по его словам, все обстояло как нельзя лучше, Толет был готов к встрече любого врага. И в письмах Жанны не было ни слова о политике — это были письма от любящей женщины. Читая и перечитывая их, Алеандро вновь переживал счастливые дни, он почти наяву ощущал прикосновение к ее шелковистой коже, он слышал ее голос, блаженно мурлычущий: «Ди-ги-дин, ди-го-дон…» Он желал ее, и от этого желания впору было лезть на стену, но он намеренно разжигал это желание, чтобы заглушить тревогу, гнетущую его сердце почти физической тяжестью. Доктринеры продолжали накапливаться в Мурде, точно гной в нарыве; и неминуемо должен был настать день, когда нарыв лопнет, и вся эта зловонная масса потечет на Толет.

Ожидание было невыносимо: дни шли за днями, а приказа все не было. Наконец неминуемое произошло, гнойник прорвался, первые отряды доктринеров выступи ли из Мурда. «Подождем еще один день, последний, может быть, завтра», — сказал Макгирт.

Но назавтра вдруг снова появился маркиз Магальхао — мрачный, не похожий на себя. Он плакал и скрипел зубами, рассказывая Алеандро и Хиглому о разговоре с посланником. Они понимали, что он желает оправдаться перед ними. Разумеется, они ни в чем не упрекали его.

— Я вижу, — сказал Хиглом, — вам хочется остаться с нами, брат Хулиан. И нам это было бы приятно. Но королевский приказ есть королевский приказ. Этим сказано все. Оставшись с нами, вы совершите измену. Я первый готов признать, что измена эта прекрасна, но она бесполезна. Почему? А потому, что вы — один, брат Хулиан. А нас тысяча. Один не прибавит нам сил, мы победим и без одного, если же нам суждено погибнуть — один опять-таки не прибавит нам сил. И в любом случае вы будете изменником своему королю, Хулиан. Это логика, это Разум. А ведь мы с вами друзья Разума! Поэтому, братья мои во Квинтэссенции, испробуйте в последний раз моего искусства, — это марвское блюдо, гусь, шпигованный ветчиной — и расстанемся до встречи в лучшие времена. А я верю в лучшие времена. Тринк!

— Мне нечего возразить на вашу речь, брат Арнор, — сказал маркиз Магальхао, вытирая слезы.

Утром они расстались. Маркиз Магальхао многократно обнимал своих друзей, они обменялись прядками волос; наконец карета тронулась, увозя македонца на его далекую родину.

Когда она свернула за угол, Алеандро тут же о ней забыл.

— Надо идти в Толет, пока не поздно. К черту коннетабля.

— Да, к черту, — сказал Хиглом. — Я пойду сказать Макгирту…

Подбежал скороход калогера:

— Его светлость просит вашу светлость пожаловать к нему…

Это был долгожданный приказ: идти в Мурд и разгромить «святую дружину». Поздно было уже идти в Мурд; но Алеандро промолчал об этом.

— Итак, я выступаю на Мурд, — сказал он, глядя в глаза барону Нагронскому.

На этот раз над картой стояли они оба — Кейлембар и сам Великий Принцепс. Карта изображала город Толет, со всеми его улицами и окружающими деревнями и местечками.

Принцепс держал в руке листок бумаги.

— Дело щекотливое господа. О Викремасинге речи нет он сейчас еще в Богемии, Викремасинга мы опередили. Но нам надлежит опередить еще одного человека — вы знаете, кого я имею в виду. Это наш союзник, во всяком случае он громко говорит об этом. Но его «святая дружина» идет к Толету, не щадя ног, и явно хочет быть там раньше нас. Я предвижу возможность столкновения с ними — Принцепс остановился и обвел всех суровым взглядом — В этом случае, господа, я приказываю вам — поступать с ними, как с врагами! Не давать им становиться на вашем пути!

Кейлембар тоже посмотрел на всех — свирепо и угрожающе Господа стояли навытяжку, стараясь не опускать глаз.

— Главное командование я вручаю принцу Кейлембару, — продолжал Фрам, — он же назначается комендантом Толета Капитан Гатам!

— Я здесь, мой государь!

— Вам с вашими фригийцами я поручаю Аскалер Вы назначаетесь комендантом Аскалера, и как только королева будет арестована, вы очищаете от людей все помещения дворца — вы поняли? все! опечатываете личные покои королевы и — не спите, не ешьте, но не пропускайте в Аскалер ни единой живой души, ни единого адского духа! За это вы отвечаете головой, капитан Гатам! При взятии Аскалера впереди пойдет виконт Баркелон со своими французами.

— О сир, — воскликнул Баркелон, — я прошу вас пустить меня против Таускароры! Я не прощу себе, если они в последний момент лишат жизни моего друга Гриэльса.

— Помолчите, Баркелон! — рявкнул Кейлембар.

— Вы будете лично при мне, Баркелон, — сказал Фрам, — ибо в Аскалер пойду я Таускарора поручается заботам принца Кейлембара. Я сам не менее вашего, Баркелон, хочу, чтобы головы наших собратьев лигеров остались на их плечах.

Он заглянул в свой листок.

— В первый же час — оцепить и занять Мирион Тампль-хофр, Альгрин, замок Герен, Дом мушкетеров, Рыцарскую коллегию арсеналы и казармы. Оцепить и строжайше охранять — строжайше! — Дом без окон, Отель де Бургонь, Биржу, Главную коммерц-коллегию. Не допускать грабежей, поджогов и насилий — за это будем вешать на месте, кто бы ни был уличен. Монастырь Укап, Коллегию Мури и толетский Дом Марии Магдалины — не трогать. Оставим Богу Богово. — Принцепс дрогнул уголками рта. — Сейчас я передам слово принцу Кейлембару, он поставит каждому его задачи. И запомните их крепко! Поход назначаю на завтра. Мне остается сказать только одно, — он поднял руку с листком, — господа, вперед, на Толет!

Поход был назначен на завтра. Накануне вечером Макгирт сказал, твердо глядя в глаза капитану:

— Алеандро, я приглашаю вас в бордель.

Капитан, разумеется, подскочил как ошпаренный:

— Макгирт! Не ожидал от вас такой шутки!

— Капитан, я не шучу. Ну выслушайте меня, Алеандро. Вы извели себя до последнего предела, я же вижу. Я бы и не предлагал вам, но среди девиц нашего фельдфебеля есть одна рыженькая, которая влюблена в вас без памяти…

— Мне-то какое дело до нее! Если я еще не ударил вас, Маркус, то только потому, что уважаю вас!

Маркиз де Плеазант был красен, как школьник.

— Алеандро, — мягко сказал Макгирт, прикасаясь к его плечу, — я не просто уважаю, я люблю вас, как брата, потому и говорю вам так. Послушайтесь меня. Солдату это необходимо — время от времени, — как сон и еда. Я все знаю про вас, Алеандро… — он почтительно склонил голову, — но перед нами дьявольски трудный поход, а вы из нас один обязаны пройти его до конца, до самого Толета. Ну пойдемте. Вам это нужно. Я сам буду охранять вас.

— Черт знает что вы говорите, — бормотал Алеандро. Макгирт своими руками затянул на нем боевой пояс, проверил его пистолеты и застегнул на нем плащ.

— Ну, пошли! — яростно крикнул капитан. — Пошли, черт с вами! Ведите меня туда!

…Когда он спустился из мансарды девушки в темную кухню, пробило одиннадцать: он был точен Макгирт стоял у лестницы, как статуя. Не обменявшись ни единым словом, они вышли. На улице их ждали четверо стрелков.

— Двое впереди, двое сзади, — тихо скомандовал Макгирт.

Капитан шел, распахнув плащ, колет, рубашку, сбив шляпу на затылок. Прав был Макгирт. Девушка на самом деле была влюблена в него до безумия. Она рыдала, целуя его перчатки, плащ, пистолеты, она говорила несвязные слова, она не сводила с него восторженных глаз. Он все-таки (вот уж несносный рыцарь без страха и упрека) сказал ей: «Но я-то тебя не люблю», — но она даже не оскорбилась, она, кажется, просто не поняла его. Нет, нет, поняла, она прекрасно ответила: «Я знаю! Но зато я люблю вас, а вы пришли ко мне, господин капитан! Значит, могу послужить вам, для меня это счастье!..» Славная девушка. Да, послужила она хорошо. Алеандро сладко передернулся, вспоминая ее тело. Это было хорошо, да, хорошо. Прав был Макгирт.

— Спасибо, Маркус, — наконец-то сказал он вслух.

Эти слова покрыл треск выстрела за углом, раздался вопль, затопали убегающие ноги. Макгирт немедленно толкнул Алеандро к стене, прижал, закрыл собой, крикнул стрелкам:

— Смотреть назад! Вы, двое, — за угол!

За углом корчился в агонии священник; в его руке был зажат нож. Стрелки самоотверженно пробежали еще немного вперед. Больше никого не было ни видно, ни слышно.

— Факел, — скомандовал Макгирт. — Дьявольщина, это же мурьян! Чтоб вам всем попередохнуть! И эти тоже…

Он с размаху пнул сапогом умирающего.

— Макгирт, не будьте бесчеловечны. Бедняга уже получил свое. — Капитан был благодушен и склонен к миролюбию. — Интереснее другое: он ждал меня, это понятно, а вот кто пристукнул его?

Макгирт, стиснув пистолеты в обеих руках, смотрел на хрипящего убийцу:

— Он вряд ли что скажет… Но теперь охотников на вас стало вдвое больше — это я вам говорю.

Раненый вдруг выгнулся дугой, и сквозь его сжатые зубы вместе с кровавой пеной вышли слова:

— Предатель… Азнак… пес… Азнак…

Шевалье Азнак (чернявый, коротко стриженный, с черной бородкой) стоял перед калогером Марвы.

— Барон, они не выполнили приказа коннетабля. Я своими глазами видел, как они свернули на юго-запад, к Толету…

Барон Нагронский старательно изобразил гнев:

— Да как они посмели! Измена!.. О, если бы у меня было достаточно военных сил…

— Соизвольте, ваша светлость, написать донесение коннетаблю, — почтительно прервал эту комедию Азнак. — При любом обороте событий у нас будет официальный документ…

— А, документ?.. Яйца Господни! Что мы — дворяне или приказные крысы?

— Несомненно дворяне, ваша светлость… И как таковые, мы обязаны действовать на вящую пользу нашего сюзерена, великого нашего герцога, не одним мечом, но также и бумагой… Итак, я прошу вас написать донесение, сам же поспешу за ними по пятам, как тень…

На другое утро Азнак был уже в лагере «святой дружины», за Уманьярой. Капитан чернорясников, огромный, свирепого вида островитянин, выслушал учтивое приветствие Азнака и неохотно предложил ему садиться.

— Я капитан Дикнет, — буркнул он. — Какое у вас до меня дело?

— Батальон конников Иезавели, — сказал Азнак, — вышел из Лимбара и, миновав ваш лагерь, идет к Толету. Они находятся сейчас впереди вас, между вами и батальоном капитана Матамора. Итак, есть возможность изрядно защемить их спереди и сзади…

— Ну, допустим, что мы это сделаем. Чего вы просите от меня?

— Я?.. Хм, впрочем, возможно, вы на острове Ре все ясновидцы… — Азнак изобразил улыбку, — у меня есть к вам просьба. Уничтожьте их, сколько сможете, но только не трогайте их главаря, капитана Бразе, маркиза де Плеазант. Он должен дойти до Толета живым…

— Не понимаю, почему я должен слушаться вас, — проворчал капитан Дикнет.

— Но я же показывал вам…

— Лианкаров значок? Именно поэтому вас не повесили у входа, сударь. А больше никакой силы он не имеет, прости, Господи, мое согрешение. Я служу кардиналу.

— Разрешите узнать: вы член конгрегации Мури?

— Нет, но я честный христианин, этого достаточно.

— Я не вижу, зачем нам ссориться, капитан, — вкрадчиво сказал Азнак. — Все мы служим сейчас одному делу — свергнуть безбожную Иоанну ди Марена…

— Не путайте меня, сударь. Зачем нам тогда щадить кого-то?

— Отнюдь не затем, чтобы спасти ему жизнь, отнюдь не затем. Поверьте, я ненавижу маркиза де Плеазанта всеми силами души. Я сам хочу его…

— Ну, это дело другое. Так что же вам мешает сегодня же…

— Нет, нет, в Толете… в Таускароре…

— А! — усмехнулся капитан. — Ладно. Услуга за услугу. Для вас, так и быть. Но не говорите мне о Лианкаре, прости, Господи, мое согрешение! По нем тоже Таускарора плачет…

Шевалье Азнак мудро промолчал.

Этим же утром, двумя часами ранее, капитан Бразе со своими офицерами лично выехал на разведку лагеря «святой дружины», которая преграждала им путь на Ксант.

Было сыро, и всадники до самых глаз кутались в черные плащи с капюшонами. Капитан озабоченно говорил:

— Чернецов мы раздавим без труда — это тупое мужичье, вряд ли умеющее держать в руках оружие… Но наш обоз — это гиря на ногах… При самых лучших обстоятельствах мы сможем быть в Толете дней через восемь, не раньше…

— Я думаю, даже позже, — сказал Макгирт, — я кладу на дорогу десять-двенадцать дней. Эти чертовы доктринеры далеко опередили нас, нам придется идти через них… Боюсь, что до самого Демерля дорога нашпигована ими… А что до обоза — не могли же мы бросить его в Лимбаре. Да и пушки нам наверняка пригодятся…

Капитан стукнул кулаком по луке седла.

— Ах я, болван! Зачем я играл в послушание! Не надо было ждать, не надо…

— Кто-то скачет, — сказал Макгирт. — Не наш: наших там не может быть…

Навстречу им летел всадник, в таком же черном плаще под капюшоном. Капитан и Макгирт придержали коней, ожидая его.

— Мир вам, братья, — торопливо сказал всадник, поравнявшись с ними. — Не скажете ли, как далеко отсюда капитан Дикнет?

Макгирт кашлянул и быстро ответил:

— Он здесь, — и указал на Алеандро.

— Слава Богу в вышних! — вскричал всадник. — Это значит, что недалеко и кардинал! Так он уже покинул Мурд?

— Мы этого не знаем, — строго сказал Макгирт. Тот улыбнулся:

— Я понимаю, господа… Я сам обетный мурьян и умею хранить тайны… Но я везу отцу нашему весьма спешное письмо от Лианкара…

Алеандро изменился в лице.

— О капитан Дикнет, — осклабился курьер, — я сам с отвращением произношу это имя…

— Дайте письмо, — сказал Алеандро сквозь зубы. Макгирт, поняв, что игра кончена, схватил лошадь курьера под уздцы и, приставив пистолет к его груди, закричал страшным голосом:

— Оружие — на дорогу!

Курьер растерялся на короткий миг; подскочившие солдаты спешили его, обезоружили и обыскали. Он тупо смотрел на шитую королевскими трезубцами перевязь капитана, сверкнувшую в распахе черного плаща.

Макгирт уже стоял перед ним с кинжалом у горла:

— Ну, говори быстро: где доктринеры? Сколько их?

— В двух милях, — машинально ответил курьер, — человек двести, триста… Капитан Матамор…

Вдруг он словно бы проснулся:

— Кто вы такие, черт вас дери? Эй! Не смейте вскрывать это письмо! Что вы дел…

— А ну, тише. Говори, сколько чемианских шаек ты встретил по пути из Толета?

— Я дворянин! Вы не смеете обращаться ко мне…

— Ты пес, а не дворянин. Все дворяне служат королеве…

— Ха, все! — истерически закричал курьер. — Далеко не все! Читайте, читайте, все равно ваша песенка уже спета! Ага, побледнели, сударь? Пустите меня… Вы еще имеете время покаяться, говорю вам… Вас ничто не спасет, вы ничего не измените… слышите?! Аааа! — дико завыл он, отчаянно дергаясь в руках стрелков, — как глупо я попался-ааа!..

Алеандро, и вправду бледный как смерть, наконец оторвался от письма.

— Макгирт, — тихо сказал он. — Велите убить его как собаку.

Стрелки поволокли курьера в придорожные кусты. Через секунду оттуда донесся душераздирающий крик. В кустах началась возня: солдаты обирали убитого.

Алеандро до крови кусал губы.

— Негодяй… подлец… Я так и знал… пр-роклятье…

Макгирт вскочил в седло, сунул кинжал за голенище. Он уже все понял; но Алеандро все-таки протянул ему раскрытое письмо. Не касаясь его руками, Макгирт прочел:

«Аврэму Чемию, рабу рабов Божьих, весьма спешно.

Искренне уважая Ваше Высокопреосвященство, что, надеюсь, было неоднократно доказано мною на деле, извещаю: мы рассчитываем держать Иезавель в наших руках уже 10 июля. Преданный Иосиф».

— Это его подлинная рука, — прошептал Алеандро. — А сегодня у нас первое…

— Ценная бумажка, — жестко сказал Макгирт. — Спрячьте ее, Алеандро, это его смертный приговор. Вы были правы. Мы немедля бросаем все: обоз, пушки и девок. Единственное, что нам нужно, — это сменные лошади. Мы должны лететь, как птицы.

Алеандро бурей ворвался в лагерь капитана Матамора. Чемианцы были порублены в капусту. Батальон задержался только затем, чтобы собрать всех лошадей, какие были, поджечь лагерь и взорвать пороховые бочки. В полдень они бешено поскакали на юго-запад, в обход города Ксанта.

В полдень же капитан Дикнет предпринял атаку деревни, в которой остался обоз капитана Бразе. Артиллеристы успели выпустить в доктринеров несколько ядер, но были перебиты озверевшими Христовыми воинами.

Только в самой деревне обнаружилось, что самого батальона уже нет, он ушел вперед. Шевалье Азнак помчался вдогонку, едва попрощавшись с капитаном Дикнетом. Тот принялся осматривать задешево доставшиеся ему пушки, фуры с хлебом и другое военное имущество, не слишком заботясь о преследовании противника.

— Капитан! Что будем делать с их «бабьим батальоном»?

Несчастные девицы, согнанные во двор трактира, с ужасом смотрели, как их командир, веселый Hurenweibel, крутится в петле на воротах. Они приготовились к самому худшему. Несколько чернорясников стояли вокруг с наведенными на них аркебузами на сошках. Мерзко дымили зажженные фитили.

Наконец с улицы, задев гребнем каски за мертвые ноги фельдфебеля, подошел огромный страшный бородач и с ним — изможденный, суровый священник, перепоясанный мечом.

— Ну что, девки? — громыхнул бородач — Мы пленных не берем. Вешать вас? — так ведь веревок не напасешься. Лучше я сожгу вас всех в амбаре, а?!

Священник остановил его.

— Не надо пугать их, брат мой капитан. На колени, блудницы! — Толпа девиц разом осела, опустилась. — Падшие женщины! Не бойтесь. Мы не людоеды. Прегрешения ваши велики, но отец наш кардинал многомилостив и дарует вам жизнь. Вас разошлют по бегинажам, где вы трудом и покаянием искупите ваши грехи.

За Ксантом батальон начал таять солдаты, набранные зимой в Марве, дезертировали поодиночке и группами Третьего июля, перед вечером, Макгирт сказал:

— Нас осталось не более четырехсот. Но нет худа без добра оставшиеся не предадут в решительный момент.

По его предложению они оставили демерльскую дорогу и свернули на Йестер. Здесь путь был свободен, и они скакали, озабоченные только тем, как бы сберечь лошадей. В каждой деревне они меняли лошадей, насколько это было возможно, и уезжали, провожаемые проклятиями крестьян.

Четвертого они вступили в большие острадские леса.

Дорога втекала в теснину между крутыми откосами. На одном из них, скрытые снизу ветвями и листвой, стояли несколько человек самого неприятного вида и рассматривали колонну батальона. Шевалье Азнак указывал пальцем на капитана Бразе:

— Хорошенько запомните этого человека. Он должен дойти живым до самого Аскалера. Берегите его. — Убийцы невольно заулыбались. — Я знаю, ваше ремесло — поступать как раз наоборот, но, в конце концов, не все ли равно, за что я плачу вам деньги?

Он поманил одного из убийц.

— Они идут на Йестер, значит, Гантро им не миновать. Скачите туда, Фолиа, пусть их там встретят музыкой и танцами.

 

Глава LIX

ДВА ЧАСА

Отослав Анхелу, Жанна всю ночь мучилась кошмарами: ей снились огромные голубые банты на брусничных колетах. Это было пострашнее красной гадины. Она кое-как дождалась утра. Как только стало достаточно светло, она велела Эльвире отыскать шевалье Мазелера — это имя она твердила себе всю ночь, — сама же, неодетая, прошла в кабинет и написала:

«Давид, муж мой, ты должен быть около меня. Приезжай ко мне как можно скорее. Подписано».

Доверенный секретарь Гроненальдо уже стоял перед ней, готовый на все. Жанна запечатала записку.

— Шевалье, летите в Лимбар, как ангел света. Передайте это маркизу Плеазанту из рук в руки. Помните, вы едете за графским титулом.

Но Алеандро, видимо, читал ее мысли на расстоянии. Не прошло и двух часов — она едва успела одеться, — как прибыл курьер из Марвы. Письмо Алеандро было донельзя лаконично:

«Лечу к тебе. Давид».

Стало легче, ночные страхи отошли. А перед вечером, в условленный срок, явился и сержант Келем с письмом от Анхелы.

Оно было написано чужой рукой: как оказалось, Анхела, выходя из кареты, ушибла правую руку и не может писать сама. В остальном все было превосходно. В конце стояло: подписывает левой рукой неизменно преданная Вашему Величеству — и ниже, ужасными каракулями, с брызгами и кляксами: Анхела де Кастро.

Сержант Келем привез и письмо от коннетабля. Сиятельный герцог Марвы своим изящным слогом выражал скорбь по поводу несчастного случая, постигшего сеньору де Кастро, и при том доносил, что он нимало не медля дал приказ готовиться к походу и через неделю (ибо армия связана боем) станет у Толета всеми силами.

Стало совсем легко. Вздор и пустые страхи были все эти голубые банты. Лианкар — Оберегатель души нашей, он приедет. А с ним вернется и Анхела. И Алеандро летит к ней. Все хорошо.

«На что Анхела де Кастро заявила предерзостно, что все это гнусная ложь и грязный вымысел. Тогда велено было возобновить пытку без всякого милосердия…»

У Басилара Симта раскалывалась голова. Уже двое суток он не спал ни минуты, поддерживаемый одним святым духом. Ни есть, ни спать было совершенно некогда. Другие могли наслаждаться сном и пищей — солдаты, прислужники, палачи, протоколисты, даже преступники — но не он. Ибо он был один. Он должен был вести допросы (и еще неизвестно, кому было хуже — преступникам или ему: испанская ведьма выматывала из него все жилы), он должен был вычитать пыточные записи, делать экстракты, квалифицировать признания; он должен был рассылать и принимать курьеров, он должен был служить в замковой часовне — на все был он один.

— Отец, у меня самонужнейшее дело.

— Я полагаю, — сказал Басилар Симт, с трудом поднимая голову от протокола, — что по другому делу вы не потревожили бы меня. — Ему стоило неимоверных усилий не морщиться от боли в висках и темени.

— По йестерской дороге идет королевский батальон, — сказал капитан анк-Тоф, — они идут в Толет, и наш долг — постараться, чтобы их дошло как можно меньше.

Басилар Симт все-таки поморщился.

— Ну что же, в добрый час. Откуда бы им там взяться?

— Это из Марвы, батальон маркиза Плеазанта…

— Что?! — Басилар Симт вскочил, как юноша. — Капитан, это удача! Само провидение шлет его нам! Его надо во что бы то ни стало взять живым! Живым!

— Вот как раз насчет него было сказано отдельно. Велено пропустить его в Толет.

— Кем велено? Вы знаете, анк-Тоф, нам может велеть лишь один человек…

— Знаю, отец мой. Нет, велено не им…

— Других вам слушать не к чему. Сделайте невозможное, именем Господа! — Басилар Симт поднял руки. — Поймайте мне его… Я сведу его с ведьмой и студентами на очной ставке… Ах, как это хорошо!

У него уже и голова как будто перестала болеть.

— Когда вы их ждете?

— К вечеру. Я уже послал солдат устраивать засады.

— Добудьте мне его, анк-Тоф! Добудьте! Ах, какая удача!..

Он вернулся к своему протоколу. Капитан анк-Тоф мялся перед его столом.

— Все-таки, преподобный отец…

— Идите, капитан. — Басилар Симт холодно посмотрел на него. — Идите и делайте, как я сказал.

На рассвете седьмого июля они подошли к Гантранским воротам Толета.

Капитан Бразе, сам не раздевавшийся, не снимавший сапог с первого числа, ссутулившись в седле, смотрел на свою жалкую армию. Их вряд ли осталось двести — и в каком они были виде! Таков был итог жесточайшего боя, который случился позавчера на закате солнца у стен замка Гантро.

Они не чаяли худого, они даже собирались стать там на ночевку. Они уже мечтали о постелях, когда загремели залпы и ругательства последней ярости. Засада пагубна всегда. Эта оказалась пагубна вдвойне, когда они увидели, кто стреляет, — а стреляли телогреи. Это продлило момент растерянности и стоило им лишних жертв. Но Алеандро опомнился быстрее, чем могли думать эти мерзавцы. Он пришпорил коня и потоптал передовых, которые на его глазах перезаряжали мушкеты. Рубка была злая, совсем как в лагере капитана Матамора. Лжетелогреи, начав для бодрости кричать: «За Лигу! За кардинала!» — сделали хуже только себе. Макгирт и знаменщик Лиферг не отставали от капитана ни на шаг. Они дважды перерубали аркан, который набрасывали на шею капитану из толпы чемианцев. Когда Христовы воины дрогнули, очистили дорогу и толпой повалили в замок — Макгирт сказал:

— Разорим их гнездо, капитан? За каким-то чертом они охотились на вас?.. Давайте ворвемся в замок на их плечах и разгадаем эту загадку, а заодно и вырежем их всех, а?

— Нет, пусть их, — хрипло ответил Алеандро, размазывая по лицу кровь. — К черту, нет времени. В Толет, скорее в Толет!..

Пришлось все-таки передневать на полпути между Гантро и Толетом: и люди, и лошади валились с ног, да и надо было собрать батальон, растрепанный этой неожиданной стычкой. Ждали до вечера. Явилось меньше половины — разумеется, не досчитались не только убитых, но и тех, которые сочли за благо кончить свою войну. Их осталось мало, твердил Макгирт, зато уж остались самые верные. Это было похоже на горькую шутку, но Макгирт не умел шутить.

…Капитан съехал с пригорка, рысью направился в голову колонны. К нему сразу пристроились офицеры. Ворота были заперты, поле перед стеной пустынно, дальние домики предместий казались покинутыми.

— Эээй! — надрывно закричали сверху, с надвратной башни. — Эй, стойте, не то будем стрелять!

— Откройте! — крикнул Алеандро. — Я капитан Бразе из Марвы, это мой отряд!

— Мы не ждем из Марвы никакого отряда! Назовите пароль!

— Черт возьми, я его не знаю! Ну, позовите кого-нибудь из офицеров, меня знают все! Слышите вы, там, на башне!

Между зубцами мелькнула каска с плюмажем.

— Эй, там, внизу! — раздался презрительный дворянский голос. — Не знаете пароля — ну и отъезжайте от стены! Да живо! А то начну стрелять, у меня это скоро!

— Ну, погоди, паскуда! — не выдержал Макгирт. — Дай мне только добраться до тебя, ты у меня понюхаешь лезвия моей шпаги! Откуда ты только взялся, такой хам!..

В ответ наверху запел рожок, в бойницы выставились мушкетные дула. Наглый дворянский голос проорал:

— Считаю до трех! Раз… два…

— Поедемте, Макгирт. — Алеандро чуть не плакал. — Этот идиот способен открыть пальбу. Едем к другим воротам.

Отряд молча развернулся. Все кипели от ярости. Де Базош, чтобы разрядить напряжение, сказал:

— Спасибо, что не стреляют в спину хоть это хорошо.

Толет был объявлен на осадном положении двадцать восьмого июня. Рифольяр, назначенный комендантом города, начал с того, что закрыл все ворота и сам ежедневно назначал пароль. Забот у него теперь было великое множество, и он трудился от зари до зари. Жанна самолично выезжала делать смотры своим войскам. Она намеренно показывалась им в белом, подчеркнуто простом, девичьем платье: вот кого вы защищаете, господа и солдаты, — вашу королеву, кроткую девушку, почти ребенка, так будьте же тверды, не пропустите негодяев в Толет. Ждать недолго: на днях подойдет коннетабль, а через месяц-два — сам Викремасинг, и мы наведем изменникам окончательный расчет. Она говорила, не повышая голоса, но ее было хорошо слышно, потому что ее слушали не дыша. Войска были надежны. Дружным криком отвечали они на ее слова — мушкетеры и гвардия кричали весело и лихо, телогреи — мрачно и стройно, а голоса поставленных под ружье учеников Рыцарской коллегии, в большинстве почти детей — звучали неподдельным мальчишеским восторгом. Толет был готов к бою. Перед Аскалером стояли заряженные пушки. Выглянув из окон своих покоев, Жанна могла видеть в саду белые мушкетерские накидки и составленное в козлы оружие. Пели горны, слышались воинские команды. Толет не спал, Толет ждал врага.

Придворных осталось совсем мало, но Жанне они были не нужны. Она проводила свое время с генералами. Впрочем, вся мужская половина придворных надела оружие и стояла на постах, даже изящный граф Кремон, которому солдатский колет и панцирь шли как корове седло.

Рифольяр доложил ей, что посланник принца Оранского просит об аудиенции.

— Что, посланник? — изумилась Жанна. — Откуда он взялся?

— Он приехал, когда город был еще открыт, Ваше Величество…

— К чему такая спешка? Впрочем… — Жанна подняла палец, — впрочем, можно принять его и сейчас… Пусть увидит, что мы не придаем значения всему этому… Да. Передайте ему, что мы примем его восьмого, в обычное время…

Перед всеми воротами было одно и то же: без пароля не впускали. Никого из знакомых, как назло, не случилось. В одном месте их стали обстреливать издалека, вообще не желая слушать. Они таскались по окружной дороге целый день, натыкались на разъезды лигеров, схватывались с ними. К вечеру отряд вышел на берег Влатры, в деревню Флоэль.

«Самых верных» осталось теперь еще меньше. Пересчитали людей: семьдесят восемь, считая с офицерами и самим капитаном. Ну и хорошо, хватит и меньшего числа, подумал Алеандро. Теперь он уже не думал о том, чтобы защищать Толет. Зачем защищать ловушку? Толет представлялся ему огромным силком, в который была поймана Жанна. И он думал теперь только о том, как вывести Жанну из этой ловушки. Спасти только ее — больше никого. А для этого довольно и двадцати, даже десяти человек.

Пока он ездил вокруг запертого города, ему стало упорно казаться, что ворот не отпирают ему одному — а другим отопрут. Откуда у него появилась эта уверенность, он не знал, и сейчас это было неважно. Важно было одно — опередить их, выхватить Жанну у них из-под носа, увезти… все равно куда, но увезти. Нет, неправда, он знал, откуда у него эта уверенность. «Мы рассчитываем держать Иезавель в наших руках уже 10 июля. Преданный Иосиф». Вот откуда. А сегодня уже седьмое на исходе, Толет, как мышеловка, и Жанна там, внутри. И все они — чемианцы и лигеры — охотятся за ней. «А я не отдам им ее. Не отдам. Она моя. Пусть они берут пустой Толет».

— Нам нужны лодки, — сказал он. — Меняйте их на коней, покупайте, крадите, все равно как — но найдите лодки.

Другого выхода не было: подняться на лодках к бонам, перебить стражу и вскрыть их.

Он сидел в «Белом цветке Флоэля» на берегу Влатры, без аппетита жевал баранину. Предместье затаилось за запертыми дверями и ставнями, не желая иметь дела ни с кем. Хозяин «Белого цветка» угрюмо косился на них, но не решался пререкаться с вооруженными людьми.

— Четыре лодки есть, все войдут, — сказал Макгирт. — Еще десятеро предпочли исчезнуть…

— Черт с ними, — отозвался Алеандро. — Подождем двух часов, это самое глухое время.

После полуночи все в харчевне задремали, уронив головы на столы. Все, кроме капитана, — его сон не брал.

Ночная тишина была пронзительна. Из страшного далека по реке донесся перезвон курантов Мириона: половина второго.

Затопали сапоги, вбежал корнет Лиферг:

— Мой капитан! На реке какие-то чужие лодки!

Макгирт проснулся мгновенно.

— Дьявольщина, проспали! Скорее!

— Нет, Макгирт, не проспали. — Капитан затягивал на себе боевые ремни. — Лигеры тоже знают, что два часа — самое глухое время… Придется обогнать их…

Отряд быстро расселся по лодкам. Тронулись вверх по течению, стараясь не приближаться к неприятельской флотилии, которая темной массой плыла по середине реки.

— Кровь Господня… — сквозь зубы цедил капитан, — вы увидите, им откроют… Сволочь Лианкар… Наддайте, мы должны их обойти…

Слева вдруг донеслось:

— К'е ftewank? Niqa klasxkmingsx!

— О дьявольщина! Это же наши старые друзья фригийцы! — шепотом воскликнул Макгирт.

— Заметили-таки, — сказал капитан. — Поиграйте с ними, Макгирт, я за себя не ручаюсь.

— Господа! — отозвался Макгирт. — Не говорит ли кто по-виргински?

— Уы хтто? — затрудненно донеслось с крайней лодки. — Уы йест Кейльхемп-ар?

— Да, да! Принц послал нас на разведку!

— Р-расфетк… — Снова заговорили что-то по-фригийски. — А, та латна, хршшоо…

— Ну и выговор у него, — шепнул Хиглом. — За одно это издевательство над виргинским языком надо глотку рвать…

— Нажмите, нажмите, друзья… — Капитан сам схватил весло.

С полчаса гребли, обливаясь потом, вровень с передовой лодкой фригийцев. Боны завиднелись впереди в предрассветном сумраке, но, кажется, совсем не приближались — течение давало себя знать.

— Судя по всему… охраны… никакой… — выдыхал капитан, усиленно работая веслом. — Их… конечно… ждут… Нажмите… еще…

Они наконец обошли фригийцев двумя лодками. Две задних немного отстали.

— Эй, куда вы, кейлембарцы? — раздалось с передовой фригийской лодки без всякого акцента. — Нам приказано войти первыми!

— Принц изменил приказ в последний момент! — без запинки ответил Макгирт — Первыми войдем мы!

— Кто вы такой, черт вас возьми?

— Я капитан Дикнет с острова Ре! Кто там сомневается? Загребайте, ленивые скоты, повеселее!

— Черт, жаль, если придется стрелять — прошептал Хиглом.

Но фригийцы больше ничего не спрашивали. То ли на них подействовал уверенный тон Макгирта, то ли они слишком продрогли на воде, — но они не пытались обгонять наглые четыре лодки, которые первыми проскочили разведенные боны. Никакой охраны на них не было.

— Алеандро, а почему бы нам не плыть так до Аскалера? Ведь он почти на берегу.

— Нет, Арнор, бок о бок с фригийцами… Через час будет совсем светло. Пешком мы доберемся скорее. К левому к левому правьте! Нет, нет, минуем протоку! Что вы делаете де Базош?

— Хочу будить горожан. Какого черта они спят?

— Погодите до берега, не сейчас. Это мы всегда успеем.

Наконец они пристали на песчаной косе у Южного арсенала. Пока Макгирт строил солдат, Алеандро, скрипя зубами, следил за фригийской флотилией. Неторопливо, методично выгребая, она шла к Мириону. Несколько лодок свернуло к противоположному берегу, где чернел своими башенками и шпилями Отель де Бургонь.

— Видите, де Базош, — указал капитан, — это гнездо архипредателя Лианкара. Не штурмовать — охранять плывут… Ах, мне бы глаза василиска.

— Солдаты построены, капитан, — доложил Макгирт.

Две небольшие шеренги. Даже роты не наберется.

— Друзья мои! — сказал Алеандро. — Я не говорю громких слов, вы меня знаете И если сейчас я говорю вам, что только мы можем еще спасти королеву, — я говорю сущую правду Вы сами видели на реке измену — река открыта, и лигеры вошли в город. Мы обязаны спасти королеву — вывести из дворца и спрятать от них. По меньшей мере половина из нас сегодня умрет — это тоже правда. Но те кто останется в живых, выполнят свой долг. И вот еще что: кто не считает себя готовым на этот подвиг — уйдите сейчас.

Никто не шелохнулся. Возможно, и прав был Макгирт: остались самые верные, и уж они-то не предадут.

— Спасибо, друзья, — сказал капитан. — Тогда вперед.

В этот миг со стены Лора, с темного запада, донесся глухой грохот перестрелки.

Поздним вечером седьмого июля на западной лестнице Аскалера, битком набитой мушкетерами, появился какой-то маленький чернявый человечек. Он размахивал листком.

— Ее Величеству от коннетабля! — кричал он. — Где начальник караула? Спешно, весьма спешно!

— А я знаю его, — сказал Грипсолейль, перегибаясь с верхней площадки. — Ди Маро, пустите его, это же Монир! Господин Монир!.. Какими судьбами?

Но чернявый человечек, обычно столь вежливый, ограничился небрежным кивком.

— Спешно, весьма спешно, сударь мой…

Наверху его передали отенцам, затем телогреям, которые довели его до королевского кабинета.

Жанна еще не ложилась. Ее окружали Рифольяр, де Милье, Крион, высшие офицеры гарнизона. Мало не растолкав их, чернявый рухнул на колено, задыхаясь, выговорил:

— Ваше Величество, я от коннетабля! Мое имя — шевалье Азнак! Я уполномочен передать, что армия подошла к Лору и завязала бой с передовыми отрядами лигеров!

— Подайте письмо, шевалье, — сказала королева.

— У меня нет письма, Ваше Величество. Коннетабль не имел времени писать, он послал меня передать на словах…

— Откуда вы узнали пароль? — резко спросил Рифольяр.

— Я не знаю пароля, господин комендант… У меня пропуск коннетабля… — Азнак вынул из левой перчатки жетон с гербом Лианкара. — Вот…

— И по нему вас пропустили?.. Через какие ворота?

— Через Бьельские, господин ком…

— А бой, где идет бой?

— Южнее, у Лора и Герена…

Рифольяр быстро вышел. Азнак поднял горящий взгляд на королеву:

— Ваше Величество, коннетабль велел передать, что будет здесь завтра в полдень… А я должен вернуться к нему, он ждет…

— Идите, мой храбрый друг. — Жанна дала ему поцеловать руку. — Вы принесли хорошие вести. Постарайтесь остаться в живых ради меня, коннетабля и той награды, которая вас ждет.

Никакого боя еще не было, над юго-западным углом Толета царила тишина. Когда пробило два часа, герцог Фрам сказал:

— Идите, Баркелон, — и в темноте пожал руку своему любимцу.

Виконт Баркелон с несколькими всадниками поскакал к Бьельским воротам. Слышно было только, как вздыхают и фыркают лошади. Люди застыли в ожидании, кажется забыв даже дышать.

— Le route est libre, — сказал наконец Баркелон из мрака.

— Тогда вперед, с Богом, — негромко сказал Принцепс. — Авангард остановите на Свином рынке, у коммерц-коллегии, там подождите меня.

Слева затрещала пальба, обозначилось красноватое зарево.

— Это в Лоре, — сказал Баркелон, — там Лелуар…

— Не теряйте времени, — сказал Принцепс. — К рассвету мы должны собраться на Свином рынке, оттуда до Аскалера подать рукой.

— Два часа, басамазенята, — сказал Кейлембар.

Он сказал это вполголоса, но его отлично услышали. Несколько всадников гулко поскакали к черной башне Фригийских ворот.

— Кто идет?

— Разъезд Каршандарского батальона! Скорее пустите нас, мы имеем важнейшее сообщение графу Рифольяру!

— Кто у вас начальник?

— Шевалье анк-Муск из Синаса! Да скорее же!..

— Все забыл со страху, — проворчал Кейлембар, — все не так говорит, сат-тана…

Он ударил шпорами коня, подскакал к самому рву и гаркнул:

— Эй, сержант Линучен! Вы здесь или спите?!

— Да, синьор! — крикнули с башни. — Слава Богу, это вы!..

— Скорее, бас-са… скорее отпирайте, лигеры висят у нас на хвосте!

В воротах сверкнули огненные точки факелов. Заскрежетали цепи. Кейлембар первым, послав коня, вспрыгнул на полуопущенный мост, подавшийся под его тяжестью и упавший на место.

— Линучен, за мной! — проревел он, проскакивая под аркой.

В воротах началась драка, захлопали беспорядочные выстрелы. Защитники сообразили, что дело нечисто, но было уже поздно. Всадники Кейлембара, не стреляя, рубили: здесь были все дворяне, матерые бойцы. Линучен, наспех обвязав руку красным шарфом, вспрыгнул на коня и поскакал следом за Кейлембаром:

— Генерал! Генерал! Вся Графская улица уставлена рогатками!..

У Гантранских ворот было тихо. Разъезды вернулись около одиннадцати, все щели были закрыты, дозорные — на местах.

— Что-то сыро, — сказал командир поста своему помощнику. — Нет ли у вас выпить, Пренсуазон?

Корнет Пренсуазон, покрытый поверх лат черным плащом, вынул фляжку и протянул командиру.

— Черт, не перестану поражаться, — сказал тот, принимая фляжку из нежной, узкой руки Пренсуазона. — Вы совсем еще ребенок. Сколько вам лет?

— Пятнадцать, мой лейтенант.

— М-да… Х-ха! Офицер крякнул и отдулся после хорошего глотка. — Не рано ли вы начинаете воевать?

— Я выполняю мой долг верноподданного, — ответил юноша. — Но по натуре я склонен более к духовным упражнениям, и я с удовольствием вернусь к ним, когда все будет кончено.

— Ну, дай вам Бог стать епископом, Пренсуазон… Ха-ха! Забористое, однако, у вас винцо… Хорошо бы вздремнуть, вот что…

— Мы будем смотреть в оба, мой лейтенант.

— М-да… я, кажется, выпил всю фляжку, простите, Пренсуазон… Эти марвские самозванцы, что были утром, не полезут снова, а?

— Чрезвычайно дерзкая шайка, — сказал Пренсуазон. — Напрасно вы не приказали обстрелять их, мой лейтенант.

— Ну, знаете ли, я все-таки дворянин, я в спину не стреляю… Так я все-таки сосну в надвратнице полчасика… Посматривайте…

— Можете быть совершенно спокойны, мой лейтенант.

Но лейтенант уже не слушал его. Цепляясь за зубцы стены, он пробирался к низкой двери надвратницы. Пренсуазон проводил его холодными глазами, прислушался к тишине.

— Час уже било… — прошептал он. — Пора идти.

Он неторопливо сошел со стены. Рядом с воротами, скрытая уступом надвратной башни, в стене была железная калитка. Юноша достал ключ, повернул его в замке четыре раза — петли, загодя смазанные маслом, не издали ни малейшего скрипа.

Потянув калитку на себя, Пренсуазон выглянул и ткнулся лицом в грубую ткань плаща. Он вздрогнул, но сдержал крик.

— Понтом? — спросил он хрипло.

— И кардинал, — отозвался громкий шепот. — Это вы, Пренсуазон?

— Да, это я. Вы знаете дорогу?

— Второй знает. Ну что, пора, с Богом?

— Идите прямо, щупайте руками стену. Как наткнетесь — идите по ней влево, до переулка. Там будет ждать провожатый.

Черный человек скользнул в калитку. Железо взвизгнуло о железо: чем-то задел. Пренсуазон всхлипнул, как от боли.

— Тише, тише… Держитесь за плащ передового… Прямо до стены — и в переулок… Пароль прежний… Идите…

Зазвонили куранты недалекого монастыря Укап: половина второго. Пренсуазон, весь мокрый от напряжения, стоял в калитке, проталкивая за плечи очередного — двадцатого, сотого, двухсотого, — и механически повторял:

— Идите… идите… идите…

 

Глава LX

ОБРЫВ

— Идите, девицы, — сказала Эльвира камер-фрейлинам. — Вы свободны до утра.

Девицы вышли из королевской спальни. Эльвира заперла за ними дверь, взяла канделябр и вернулась в диванную. Жанна сидела там, с ногами на атласном диване, завернувшись до самых глаз в свою испанскую шаль.

Эльвира долго смотрела на нее. Стояла тишина — обычная ночная тишина. Нет, не обычная. Жутка, зловеща была тишина. Жанна не шевелилась, не мигала, глядя в пол. Подсвечник задрожал в руке у Эльвиры.

— Мне кажется, — сказала она, — что этой ночью случится что-то страшное.

Жанна подняла на нее глаза.

— У меня нет такого чувства.

— Почему же ты отказалась спать в постели?

— Право, не знаю. Я желаю ночевать по-военному.

— А зачем все эти пистолеты? Нас охраняют со всех сторон.

— Чего ты хочешь от меня? — преувеличенно тихо спросила Жанна. — Что я должна сделать? Раздеться, лечь в постель? или рыдать, молиться?.. бежать куда глаза глядят?.. Ну сядь же, не стой, как призрак.

Эльвира поставила свечи на столик, среди разложенного оружия, затем стряхнула туфельки, подобрала платье и, показав прекрасные стройные ноги, забралась на диван, рядом с Жанной. Долго умащивалась, расправляла складки. Жанна молча смотрела мимо нее.

— Бежать куда глаза глядят… — медленно выговорила наконец Эльвира, — мне хочется уже давно. У меня такое же чувство, как было у бедняжки Анхелы…

Жанна обернулась к ней.

— Почему у бедняжки? Анхела, наверное, сейчас недалеко, рядом с Лианкаром…

— Жанета, солнышко, — Эльвира близко посмотрела Жанне в глаза, — скажи мне… ты вправду уверена, что… что Анхела добралась до Лианкара?

— Как? — Жанна даже отшатнулась. — А ее письмо?

— Да что письмо… — Эльвира собралась с духом и сказала: — Я почему-то уверена, что Анхела… что Анхелу схватили… голубые или… или черные…

— Перестань бредить! — свистящим шепотом воскликнула Жанна. — Завтра в полдень они будут здесь — и Лианкар, и Анхела с ним! Скажи уж прямо, что тебе страшно!

— Да, мне страшно… Мне уже давно страшно… Жанета, жизнь моя… сестричка моя дорогая… — Эльвира сунулась в грудь Жанне и неудержимо расплакалась. — Прости меня, но я больше не могу… Я боюсь…

Жанна выпростала руки из-под шали, обняла Эльвиру, прижала к себе, стала гладить ее голову, вздрагивающую спину.

— Не бойся, Эльвира, не надо… Все пройдет… мы победим, это я тебе говорю, я, королева… Ведь я — королева?.. Да?.. Ну вот… Завтра все кончится… и Анхела будет с нами… Дура я, конечно… надо было лечь в постель, как все люди… У меня тоже сердце болит… за него… но он тоже придет, непременно придет… Ну не плачь, моя душенька, не бойся, родная моя… Я с тобой…

Эльвира затихла. Жанна выгнулась и дунула на свечи. В комнате стало темно. Когда начали доноситься глухие раскаты канонады, девушки уже спали, тесно прижавшись друг к другу, и ничего не слышали.

— Ну, вот наконец и Аскалер, — сказал Алеандро, переводя дух.

Было уже совсем светло. Они вышли к Аскалеру значительно позже, чем думали. На Свином рынке они нос к носу столкнулись с авангардом Баркелона. Французы не ожидали противника и особого сопротивления не оказали; но дальше стали попадаться королевские ночные патрули, которые начинали стрелять первыми. Пришлось идти кружным путем, глухими переулками, да и глупо было бы вылезать на южную, фасадную стену дворца, прямо под пушки. Отряд взял еще левее и через сеть переулков, носившую красочное название «Кишки Св. Маврикия», вышел к западной стене дворца.

— Макгирт, — сказал капитан, — разведайте северную стенку. Она никогда не охранялась по-настоящему…

Макгирт жестом подозвал троих стрелков, и они побежали вдоль западной стены. Алеандро с тоской смотрел на тихий, затаившийся дворец. Аскалер был дворец новый, плохо приспособленный для обороны. Король Карл, строивший его, даже представить себе не мог, что ему или его потомкам придется обороняться в этом дворце. Аскалер был прекрасен, величав, изящен, — но беззащитен. Его окружала, правда, внешняя стенка в два кирпича, но это была именно стенка, а не стена, ее назначение было — отчертить грань для мирных подданных, а не защищать от вооруженных бунтовщиков. Алеандро, впрочем, об этом не думал. В его утомленном мозгу оставалась одна живая точка: к ней. Она тут, совсем рядом.

И еще он думал о том, что обогнал лигеров — может быть, даже на целый час. Перестрелка слышалась издалека.

Наконец из-за угла подали условный знак.

В северной стене оказалась отпертой совершенно неохраняемая калитка. За калиткой был небольшой партерный сад, за ним — Северный павильон, соединенный с главным зданием полукруглыми галереями. В саду не было ни души.

— Все внутрь!

Надо было сообразить план действий. Этим ходом, пожалуй, будет всего удобнее уйти: лигеры полезут через южный фасад…

— Хиглом, де Базош, вы останетесь тут. С вами двадцать человек. Вы, Макгирт…

— Вот для кого была оставлена эта щель! — крикнул Хиглом.

Перед северной стеной был небольшой пустырь, на который выходили три улицы. В правой, крайней к реке, появилась толпа в знакомых черных рясах. Они бежали бегом, и над ними мотался флаг «святой дружины» — белый, с красными католиканским крестом.

— Арбалетчики, в цепь перед стеною! — запел де Базош, как в былые времена, когда у него было триста арбалетчиков. Сейчас их осталось едва ли пятнадцать.

— Зажигай фитили! — ревел Макгирт.

Залп был губителен: в толпе доктринеров словно косой взмахнули. Это не остановило их — они нахлынули на небольшую кучку королевских солдат, как морская волна. Но скала оказалась им не по зубам. Через несколько минут яростной схватки черные рясы отступили по телам своих собратьев.

— Запирайте калитку, — сказал капитан. — Так. Вы, Макгирт, хорошо знаете здание. Сейчас пойдете через Бархатный коридор, выйдете в зал Венеры. С вами тоже двадцать человек. Держите коридор и лестницу любыми средствами. Я пойду восточным крылом, подойду к покоям королевы через аудиенц-зал. Вы поняли?

— Я понял. Постойте, Алеандро… — Макгирт потянулся к нему. — Дайте обнять вас, друг мой, на прощанье…

— Вот еще вздор какой! — Алеандро крепко обнял Макгирта. — Мы непременно увидимся, Маркус… Если нас сегодня убьют — значит, нет правды на земле… Ну, идем…

Алеандро и Макгирт, каждый со своей командой, кинулись к разным дверям Северного павильона. Из подвального окошка на них смотрели черные зверушечьи глаза, сверкающие откровенной ненавистью.

— Красавчик Плеазант прошел. — Шевалье Азнак выпустил решетку и спрыгнул на пол. — Господа сбиры, за мной. Фолиа, давай фонарь, бездельник.

Южную галерею дворца охраняли отенцы, западную — телогреи. В западной кордегардии, под залом Флоры, была демаркационная линия: гвардейцы занимали караулку пополам с телогреями.

Было пять часов утра — время, когда люди, спавшие сидя или скорчившись на каменном полу, особенно злы и раздражительны.

— Сегодня уже пятница, истинный Бог! — стенал какой-то гвардеец, отчаянно потягиваясь. — Я уже целую неделю не лежал на сливочном животе моей Маргариты, уа-ха-ха-а…

— Вы хотели сказать, на груди? — лениво откликнулся другой.

— Да вы, верно, никогда не леживали на женщинах, истинный Бог! Какой же болван ложится ей на грудь?.. А за что же тогда держаться?..

— Помолчите вы, Кирвилен и Амнель, — резко сказал им из угла шевалье ди Сивлас.

Телогреи со своей половины злобно поглядывали на роскошных господ. Впрочем, они всегда смотрели на господ без любви; но сегодня, видимо, и их терпение истощилось. Один усатый суровый латник, не сдерживаясь, выкрикнул:

— Молитесь перед концом, прелюбодеи!

Гвардейцы даже не сразу поняли, что это относится к ним. Кирвилен с интересом посмотрел в сторону телогреев.

— Что там сказал этот мужик? А?

Кирвилен лениво встал и положил руку на эфес боевого меча. Телогреи, согласно громыхнув доспехами, выхватили оружие и мгновенно выстроились в линию. Гвардейцы были порядком ошарашены этим, но быстро сделали ответный маневр. Обе шеренги стояли неподвижно.

Сивлас наконец подал голос:

— В чем дело? Сержант Келем? Я знаю вас не первый год…

Сержант Келем, глядя мимо Сивласа, отмалчивался. В гвардейской шеренге загалдели:

— Мужичье обнаглело вконец!

— Пус-тить им кровь!..

— Господа, они в заговоре, истинный Бог!..

Телогреи стояли все так же, не шевелясь, как умели они одни. Только их неподвижность еще сдерживала гвардейцев.

По западной галерее стучали торопливые шаги. Влетел, задыхаясь, престарелый граф Крион, шеф телогреев.

— Что… здесь? Келем… Господа… — Он вышел на середину караулки, между враждебными линиями. — Лейт… Сивлас… лигеры…

В этот миг дворяне увидели сверкнувший над головой графа Криона тяжелый меч. Сержант Келем развалил надвое голову своего начальника. В общем вопле потонули два злобных крика:

— Бей изменников!

— Хватайте Сивласа живьем!!.

По западной галерее гремели уже десятки, сотни ног, но в караулке никто не слышал этого: гвардейцы и телогреи рубились насмерть.

Главная лестница Аскалера была уставлена телогреями, как изваяниями. Они стояли по четверо на каждой ступеньке — двое слева, двое справа — одинаково расставив ноги в ботфортах; левая рука — на рукоятке двуствольного пистолета, правая — на ручке метательного ножа. На промежуточной площадке застыла шеренга с мушкетами на сошках, нацеленными на входную дверь. Смерть мятежникам. Снаружи доносились выстрелы, звериные вопли, стукотня холодного оружия — там дрались. Телогреи стояли неподвижно.

Один их командир, молоденький дворянин, беспокойно топтался внизу. Громыхнули пушки, сотрясая здание. Зазвенели позолоченные пластиночки на люстре, но это был единственный отзвук. Телогреи стояли, как стояли, глядя на запертую дверь.

Никто в нее не ломился. Они появились около восьми часов утра, справа, из галереи — военная толпа с голубыми сердцами на плащах, ощетиненная оружием.

Впереди шагал человек в черном, с непокрытой голо вой, с тонкой золотой цепочкой на груди.

Увидев его, лейтенантик заюлил, выхватил шпагу, изящно протянул ее эфесом вперед.

— Сир, я счастлив первым…

Телогреи дрогнули: с нижней ступеньки спрыгнул один и рубанул дворянчика по шее, не дав ему закончить. В ту же секунду перед герцогом Фрамом, заслонив его собой, вырос виконт Баркелон.

— Телогреи, бросайте оружие!

— Товарищи, не слушайте изменников! Пали!..

Это крикнул тот, седоусый сержант. Баркелон упер острие шпаги ему в горло:

— Ваше имя?

— Ариоль Омундсен! — Одновременно сержант, откинувшись назад, вырвал из-за пояса пистолет и в упор всадил в Баркелона две пули. Принцепс успел подхватить падающее тело.

— Братья мурьяны! — вопил снизу сержант Келем. — Пробил час!

Он бежал вместе с французами, но его оттерли, и ему пришлось проталкиваться вперед. Его крик сломал позицию телогреев. Началась суматоха. Раздирающе ахнул мушкетный залп, но французы были уже на середине лестницы. Телогреи, потеряв строй, дрались каждый за себя. Все звуки покрывал озверелый французский клич: «Tue! Tue!» Омундсен, рубя напропалую, пробился на верхнюю площадку, пролез между дерущимися к стене, лопатками нащупал потайную дверцу. Щелкнула пружина, и он исчез.

Камер-фрейлины исчезли, лакеи исчезли. У Эльвиры оборвалось сердце. Она обегала все личные покои королевы, заглянула на фрейлинскую половину — никого. В аудиенц-зале тоже не было ни души; только караульные гвардейцы статуями стояли у дверей.

— Найдите дежурного, кого-нибудь! — крикнула им Эльвира.

Гвардейцы оба снялись с места, пошли. Эльвире почудилось, что они уходят с облегчением. Она захотела было вернуть их, но промолчала.

Пусть уходят.

Она постояла с закрытыми глазами. Зачем-то на цыпочках, стараясь не шуметь, вернулась к двери восточного коридора. Вскрикнула — но это была дама, хорошо знакомая дама.

— Каролина?.. Зачем вы здесь?

Графиня Альтисора сама была бледна и дрожала.

— Я ничего не понимаю… Все куда-то пропали… Просыпаюсь — моих камеристок нет… Я вынуждена была одеваться сама…

Звуки боя сюда не долетали: дворец был огромный. Здесь стояла страшная, могильная тишина. Внезапно громыхнули пушки.

— Это здесь, у дворца… — Графиня Альтисора смотрела белыми глазами.

— Каролина, — сказала Эльвира, — попробуйте сойти вниз, в восточную кордегардию. Там должен быть ди Архат, кто-нибудь…

Она старательно замкнула за графиней двери восточного коридора.

Все ушли, тем лучше. Свидетели не нужны.

Она прошла в свою комнату, открыла секретный ящик бюро, нащупала в нем темный флакончик. Да, он был на месте. Зажав его в кулаке, она вышла в диванную.

Жанна сидела все так же, с ногами на диване, и, кажется, дремала. Нет, не дремала: на шаги Эльвиры она тут же подняла глаза.

— Я верю, — сказала она.

Она все заметила, в том числе и пузырек в кулаке у Эльвиры.

Эльвира подошла поближе.

— Ты слышала пушки?.. Они уже тут.

— Он придет, — сказала Жанна.

— Кто? Лианкар?

Дверь кабинета, слышно было, раскрылась, и кто-то произнес: «Хм, никого…» — Эльвира крикнула звенящим голосом: «Кто там?!» Ей ответил радостный вопль: «Это я, Ваше Величество, шевалье Азнак!» Жанна, соскочив с дивана, уронив шаль, опрометью кинулась в кабинет.

Азнак был весь в пыли, в паутине, оборванный. Торопливо, кое-как поклонившись, он зачастил:

— Ваше Величество, коннетабль вошел в город… но мятежникам открыли ворота какие-то негодяи… о Ваше Величество, их всего кучка… Мы кончаем их. Простите, Ваше Величество, лечу…

Азнак исчез Жанна обернулась к Эльвире:

— А ты не верила, маловерная?

Но лицо Эльвиры было мертвенно, как гипсовая маска:

— Я и сейчас не верю.

Алеандро бежал по знакомым комнатам и переходам Аскалера. Здесь было еще тихо, но топот его небольшого отряда взрывал тишину: навстречу выскакивали мушкетеры, телогреи…

— Спите?! — рычал на них Алеандро. — Лигеры во дворце! Что здесь, измена? Алан! Где ваши люди, кровь Господня?! Заприте этот коридор! Кто вами командует, сто чертей ему в душу, в печень, в брюхо!.. Где капитан де Милье?! Держитесь тут, ради Господа Бога! Друзья, за мной!..

Вероятно, напрасно он это делал: он только поднял панику. Он даже сообразил это, но на бегу, он был уже далеко — ноги сами несли его по северо-восточной галерее.

На повороте, у самого зала Совета, над ним провизжали пули. Один из его солдат с грохотом рухнул на пол.

— Черт! Эй, телогреи! Я капитан Плеазант!

Крича, он уже набежал на телогреев, бросивших разряженные мушкеты и торопливо обнаживших мечи.

— Назад! — жестко сказал один из них.

— А! — взъярился Алеандро, мечом прорубая себе дорогу. Телогреи были искусные бойцы, и они перегораживали проход тройной шеренгой; но Алеандро стал сверхчеловеком. Он дрался с силой Голиафа и с ловкостью Давида, и он пробился. Предоставив своим солдатам прорываться самим, он пустился по восточному коридору. Уже была видна цель — массивная двустворчатая дверь.

Коридор был длинный, бесконечно длинный, но ему уже никто не мешал. Его несло неизвестно какой силой. Он знал только: к ней… Еще… еще немного… Он с разбегу налетел на запертую дверь. Пр-роклятье!

С этой дверью спорить было бесполезно Кусая губы, со всхлипом забирая воздух, он пошел обратно по коридору, пробуя все двери подряд. Одна подалась. Он попал во фрейлинские покои (ни души, мертвая тишина), прошел через переход (по пути мельком кинул взгляд в окно и только скрипнул зубами: весь Мозаичный дворик был полон знакомыми фригийскими касками), вышел в Разводной зал. Кто-то метнулся в конце Парадной двери, ведущей к Тронному залу. Алеандро инстинктивно присел, осмотрелся — никого. Двери аудиенц-зала были раскрыты настежь. Слава Богу. Он припустил по скользкому паркету, прямо к заветной инкрустированной двери.

Хиглом и де Базош оба были ранены, у них осталось не более десятка солдат. Лигеры лезли, как саранча, но они все-таки удерживали северную калитку до девяти часов, когда противник появился с тыла, из здания.

— Сдавайтесь, слуги мрака! — крикнул им предводитель отряда черных. — Ваш капитан убит! Иезавель арестована нами!

Де Базош переглянулся с Хигломом.

— Неужели сдаваться?.. Да еще на голодный желудок? — неожиданно сострил он.

Хиглом медленно, устало покачал головой. Черный капитан крикнул им:

— Господа, я сам дворянин! Сдавайтесь, у вас нет иного выхода, уверяю вас!

— Дерьмо! — ответил де Базош. — Есть еще выход! Умереть! Исполнить наш долг до конца!

— Солдаты капитана Бразе, — негромко сказал Хиглом, — будем достойны своего командира.

Они стояли последней шеренгой, прижатые к стене — Хиглом, де Базош, Лиферг и еще несколько человек, — растерзанные, окровавленные, но несломленные, с оружием в руках.

Из толпы черных кто-то крикнул:

— Да это же Хиглом!

— Да, это я, — сказал Хиглом. — Откуда вы знаете мое имя?

— Его надо взять живым, христиане! Он нужен отцу нашему…

— Сначала возьмите! — завопил де Базош, делая яростный выпад. Черный капитан издал хриплый рев, почуяв железо в своей груди.

В следующую минуту де Базош сам был пригвожден к стене тремя мечами. Он уже не видел, как схватили Хиглома; последним ощущением этого мира был звук фригийской речи, и последней мыслью было: «Бред…»

Но это был не бред. Жестокий залп мушкетов положил на месте несколько черных ряс. Доктринеры заметались перед стеной. Из сада на них наступали фригийские солдаты, и чей-то сильный голос кричал по-виргински без всякого акцента:

— Всем лишним — покинуть пределы дворца! Приказ Принцепса!

— Нет, — сказала Жанна, — я не буду пить.

Эльвира цеплялась за королевский стол, стягивая скатерть: ноги не держали ее. В руке она сжимала флакончик.

— Я же не могу… одна… А как же ты…

Жанна посмотрела на нее искоса. Резкие слова уже готовы были сорваться с ее губ, но она сдержала их.

— Потерпи немного, душенька… — Она подошла, погладила Эльвиру по лицу. — Не бойся так…

— Жанна, все кончено, я знаю… сейчас они придут…

Жанна опустила руки.

— Может быть, ты и права, — сказала она неожиданно спокойно. — Но даже и в этом случае я не могу травиться, как мещанка. Пусть приходят.

— Я одна не сделаю этого, — прошелестела бледными губами Эльвира.

Жанна долго молчала, но так и не сказала ничего. И тут раздался топот за дверями.

— Идут… — всхлипнула Эльвира. — Ты слышишь, идут…

Кто-то бежал, громыхая оружием, оскальзываясь на зеркальных плитках аудиенц-зала. Жанна и Эльвира невольно прижались друг к другу, не сводя глаз с инкрустированной двери.

Задергалась бронзовая ручка, дверь распахнулась.

— Давид! — закричала Жанна.

— Капитан! — закричала Эльвира, в то время как Жанна кинулась на шею Алеандро, вся припала к его грязной, окровавленной военной одежде. Он бросил меч и подхватил ее. Они жадно целовали друг друга, не обращая внимания на Эльвиру.

Он опомнился первым.

— Надо бежать, скорее… Боже, сеньора де Коссе… Простите, не видел вас… Бежим…

— Что происходит все-таки? — спросила Эльвира.

— Лигеры во дворце, — ответил Алеандро. — Я пришел за вами. Попытаемся уйти через коридор возле диванной, там есть потайная дверь…

— Постой, — сказала Жанна, — куда бежим?

— Потом, потом! — отчаянно закричал Алеандро, таща Жанну за руку. — Сейчас надо уйти отсюда, пошли! Эльвира, помоги же, черт!

— Жанна, скорее… — Эльвира схватила ее за другую руку.

— Да, да… Я иду… а Лианкара ты не видел?..

— А! — раздался крик у распахнутой двери. Алеандро обернулся и ответил таким же рычанием:

— А-а! Азнак?!

Он, вероятно, узнал его чутьем: теперешний Азнак совсем не был похож на тогдашнего, марвского поручика. Оба одинаково присели, оскалившись, точно звери перед прыжком. У Азнака меч был в руке, Алеандро бросил свой на другом конце комнаты. Но он кубарем кинулся в ноги своему врагу, и через секунду его рука с кинжалом дважды опустилась над телом Азнака. Жанна и Эльвира увидели уже конец: маленький человек дергался на полу, хрипя и заливая его кровью, а Алеандро вставал на ноги с мечом в руке.

Но сказать никто ничего не успел: в дверь кабинета лезли убийцы, мешая друг другу, наступая на труп своего начальника. Капитан Плеазант сражался, как дьявол. Сбиры попятились, но в этот миг загремели необычайно громкие выстрелы, зазвенели стекла, медным голосом застонал глобус от ударов пуль, во все три двери кабинета хлынули каски, черные рясы, страшные морды. Жанна увидела сквозь дым, как Алеандро пошатнулся и рухнул на пол.

— Давид!! — закричала она, кидаясь к упавшему. Она лихорадочно хватала его за лицо, за колет, намокающий его кровью, она перекатывала с боку на бок его голову, она безумными глазами смотрела в его искаженное, остановившееся лицо. Он был мертв, но она не желала этого понимать, не желала верить, она все шарила по нему руками, пытаясь ухватить, оттащить его от смерти.

Все остальное для нее исчезло. До нее донесся душераздирающий крик Эльвиры: «Жанна-а! Ааааа!!» — И она еще повернула голову, она еще увидела Эльвиру, которая билась, схваченная черными; но у нее уже не было сил встать. Мир уходил от нее. Она еще услышала чей-то голос над собой:

— Что вы сделали, негодяи? Вы убили ее?

Но она не подняла головы, лежа лицом на его мертвом лице.

И все оборвалось.

 

Глава LXI

ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЯМ

— Ну вот и все, — сказал сам себе герцог Фрам, входя в пустой Рыцарский зал Мириона. — Вот и все.

Вечереющее солнце светило в длинные окна и наискось рисовало на каменном полу чудные картины, искусно собранные из цветных стекол. На этих витражах была запечатлена история узурпации, та история, которая получила свое завершение сегодня. История Вивиля Маренского: провозглашение Толетской Лиги, закладка замка Мирион, битва при озере Эрис, вступление Вивиля в Дилион, пленение Браннонидов, перенесение трона виргинских королей в Толет, коронация Вивиля. Сто пятьдесят лет царили Марена, и вот последний из дома Браннонидов пришел в это гнездо узурпаторов победителем, сбросив с престола последнюю из дома Марена.

Теперь эти наглые картины из дорогого стекла можно было бы и разбить, стереть воспоминание о них. Но последний из Браннонидов не думал об этом. Возможен был, впрочем, и другой, чисто символический жест, не связанный с такими расходами: стекол не выбивать, но наступить ногой на изображение родоначальника династии узурпаторов, четко отраженное на полу. Попираем побежденных.

Но победитель и об этом не подумал, хотя и стоял как раз на отражении короля Вивиля, правой своей ногой прямо на его лице.

Даже если бы и подумал, то, вероятно, сказал бы: «Нет. Бесполезно топтать. Я топчу его на полу, а отражение, видите, перешло мне на сапог, теперь не я на нем, а все-таки оно на мне».

Но думал он совсем не об этом. Он не думал даже о своем любимце Баркелоне, баловне Фортуны, который выходил живым из самых опасных переделок, а сегодня погиб у него на глазах, в двух шагах от победы.

Нет, он не думал о Баркелоне, стоя посреди пустого и мертвого Рыцарского зала.

Ему было пусто, очень пусто, до боли пусто. А он был человек образованный, книжный, он знал, что природа не терпит пустоты.

— Как бы мне не взорваться, — пробормотал он.

Это было то же самое солнце, оно еще не успело зайти. Оно взошло, когда он был еще враг, изменник, заговорщик, Сатана бунтующий; и оно еще на небе, а он стал Богом карающим, а они, те, — стали врагами, заговорщиками, изменниками. Все перевернулось, и перевернул — он.

Зачем он это сделал?

Вот о чем думал Принцепс Великой Виргинии и острова Ре, председатель совета Лиги Голубого сердца, сиятельный герцог Кайфолии, Шлема и Кельха, именуемый Фрамфер — человек-символ, человек, имеющий множество титулов и кличек, но не имеющий имени.

То есть, конечно, имя у него было, но никто не звал его по имени. Даже любовницы, случайные женщины, никогда не позволяли себе такой фамильярности. А детей у него не было.

Но он не думал об этом. Он думал о том, о чем не позволял себе думать до настоящего момента. Не позволял, хотя и очень хотелось иногда об этом подумать. А теперь — позволил, теперь он мог себе позволить.

Зачем он это сделал?

Пятнадцать лет прошло, да, ровно пятнадцать. Ему было тогда двадцать шесть, он жил в Виттенберге, куда приехал из Парижа; и он уже собирался в Болонью, когда за ним приехали люди короля. «Следуйте за нами, ваше сиятельство». Тогда кончилась его лучезарная, пронизанная светом Разума, молодость.

Разумеется, он знал фамильные предания. Ему с детства прививали ненависть к узурпаторам. Марена — значило: зло, значило: кровь, значило: позор и смерть. Он знал все это хорошо, как примерный ученик, но все эти знания лежали у него в голове — холодное место, склад всяческих знаний, в сущности, мертвых, пока они не соединились с кровью, не проникли в сердце. Ненависти у него не было.

Да и к чему? На это был отец, герцог Фрам — вся тяга крови и мести лежала на нем, а он — был беззаботный наследник, беззаботный постольку, поскольку не принял еще тягу на свои плечи. Он мог жить так, как ему хотелось, и он делал это — ездил по мировым университетам, слушал мировых ученых, жадно впитывал знания, и все ему казалось мало. Мир был многокрасочен, в нем были не только аудитории и библиотеки, но были и кабаки, и женщины всякого разбора, и портные, и лошади, и славные друзья, и добрые стычки на шпагах и кинжалах, и многое еще другое.

Все кончилось, король разрубил его жизнь пополам, отсек ту, многокрасочную, многозвонкую часть, и она уплыла, как уплывает мир за окном, которое задергивают черной шторой. И все это король сделал одним своим взглядом. Он сидел в том самом кабинете, за инкрустированной дверью, суровый и бородатый, в своей знаменитой бархатной скуфейке, и веселому студенту стало страшно от его взгляда. «Что тебе известно о заговоре твоего отца?» — спросил король. «Ничего», — ответил молодой человек, и он действительно ничего не знал. Его не посвящали — Бог знает почему. А потом было отречение от изменника-отца, позорнейшая церемония, хуже всякой пытки. Рядом с ним был молодой Кейлембар, глядящий затравленно, с жалкой юношеской бороденкой. У него были припухшие от слез веки, лицо опалое, но голос не дрожал, когда он произносил ужасные слова. Все это происходило здесь, в этом самом зале, они стояли вот тут, положив руку на Библию, а страшный Карл и все нобили смотрели на них с помоста, вон оттуда. А изменники были уже неделю мертвы: их казнили на Аранском плацу, как воров, невзирая на их бывшие титулы и привилегии.

В тот день, в день аутодафе, тяжесть Браннонидов легла на его плечи. Но тогда он этого не осознавал, он был слишком напуган, подавлен, уничтожен. Только позже, в Дилионе, когда его заперли наедине с его книгами, он почувствовал, как родовые предания растворились в его крови, забились в его сердце, переплавились в ненависть.

Ах, какая прекрасная это была ненависть, крепко замешанная, долго выношенная! Он взращивал и лелелял ее, как цветок. И все же она никуда не годилась. Он взращивал ее в четырех стенах, на перегное книжной премудрости, это была книжная, бумажная, мертвая ненависть.

Но она горела, она полыхала костром. Марена — значило: зло, значило: позор, значило: кровь и смерть. «Смерть всем Марена! Смерть любой ценой! Справедливости! Я клянусь великой клятвой рыцаря!..»

Ну вот, смерть Марена пришла. Он исполнил клятвы. Он стоит в этом зале, зале аутодафе, победителем.

Зачем он это сделал?

Эх, если бы все кончилось тогда, в семьдесят пятом году, когда он организовал свой первый комплот!.. Все было бы не так. Да, конечно. Но не мог иметь успеха тот заговор, он был нелеп и неуклюж, это был дилетантский заговор, сотворенный книжником, постаревшим юношей с бумажными клятвами.

И так быстро, в сущности, сгорела тогда вся бумажная ненависть. Уже в тот день, в мрачном доме на улице Витольмус, от нее остался один чад. В тот день он повзрослел скачком, его душа, скованная давним позором и омерзением отречения, вынырнула из бумажных оков, и он вдруг стал мудрым.

Это не значило, что он бросил борьбу. Нет, он ее продолжал, и продолжал ее упорно, мрачно, не щадя себя, — он уже не мог остановиться, отойти, но в душе его возникла трещина, и вот, сегодня, в день победы, как дух из бутылки, выплыл вопрос:

Зачем он это сделал?

Он не щадил себя, но не щадил и других, не щадил никого. Он испробовал все средства, он принимал любую помощь. «Мне важна победа, басамазенята, а не путь к ней». Да, он полностью принимал этот цинический тезис Кейлембара, он полагал, что цинизм — это высшая ступень свободного духа: никаких догматов, никаких цепей. Он ставил на заговор, на разбой, на зло и насилие в любых размерах и формах, на предателей любой степени мерзости и грязи. Он ни разу не задавался вопросом: зачем я это делаю? Этого было нельзя, душа должна была быть цельной, иначе не было бы ничего, не было бы этого дня, он не стоял бы здесь победителем. Теперь — можно, и с тем большей силой звучит в нем долго сдерживаемый крик:

Зачем он это сделал?

Теперь он — Бог карающий, восстановитель Справедливости. Ненавистная Иоанна ди Марена, исчадие страшного Карла (убитая горем юная маленькая женщина, лежавшая без памяти на трупе своего любовника), отправлена в Таускарору и помещена в самой верхней келье Прокурорской башни — оттуда можно только улететь, но не убежать, а крыльев у нее нет. Капитан Гатам в его присутствии своими руками оттащил труп маркиза Плеазанта с порога королевского кабинета, запер инкрустированную дверь и запечатал восковой печатью Браннонидов. В его присутствии у двери встали двое ражих фригийцев, вооруженные до зубов. Родовые предания свершились, высшая справедливость, попираемая в течение полутора веков, — воссияла.

Зачем он это сделал?

Зачем он изранил, искалечил прекрасную, сильную страну, родную страну? Половина Виргинии лежит в пепелищах. Гражданская война сегодня далеко не кончена, пожалуй, только сегодня она по-настоящему начинается. Викремасинг идет на Толет, бросив провинции; это он принудил Викремасинга бросить их, он лишил Виргинию провинций, то есть ее силы и славы. Самая могучая страна на континенте, перед которой заискивали все, вплоть до Филиппа Испанского, самого заклятого врага, — теперь превращена им в заурядную державу, раздираемую гражданской войной. В Париже, в Атене, в Риме, в Вене, в Стокгольме теперь удовлетворенно улыбаются. Все это сделал он.

Зачем, во имя чего? Для кого он старался — для себя или для них?

Древние говорят: счастье не в достигнутой цели, счастье — в движении к ней, в борьбе за нее. Чем драматичнее борьба, тем сильнее счастье. Все это вздор. Они лишь отчасти правы: цели он достиг, и счастья в его душе нет ни крупицы, но и в борьбе он не видел счастья. Ибо он знал все, видел все, ибо он был мудр, но он принимал помощь иностранцев и предателей, он сознательно шел на потерю провинций, он шел на все, чтобы победить.

И вот — победил.

А что такое победа? Нечто золотое, сияющее, трубы и фанфары, и стиснутое восторгом горло. Ложь все это, химера, для дураков. Если победа и бывает такой, то только один миг. В следующий миг она становится тем, что она есть на самом деле. А на самом деле победа — это ответственность.

Сатаной легко быть, Сатана разрушает. Богу положено созидать. А созидать приходится то, что разрушил ты сам — разрушил вчера, сегодня, минуту назад, — когда был еще Сатаной. Изволь получить залитую кровью страну, без армии, с огромными внешними долгами (которые наделал ты сам), страну в разгаре гражданской войны. Вот вам, господа победители, ваша победа, ваш сладкий плод.

Горе победителям.

А ведь и вправду все могло быть иначе. С чего начала ненавистная дочь ненавистного короля? Она начала с добра. Она первая предложила ему мир. Иначе зачем бы ей было делать все эти милостивые жесты, даровать ему свободу? Но он оттолкнул протянутую руку, да и не мог он поступить иначе. У него была ненависть, прекрасная сестра, мертворожденная, но он-то тогда этого не видел, не знал. Он приехал благодарить ее за милость, он вступил в тот кабинет за инкрустированной дверью и не был даже разочарован — перед ним была не прелестная голубоглазая девочка, перед ним была Марена — зло, смерть, позор, кровь. Он не поддался добрым чувствам, хотя и нелегко это было. Они поговорили тогда очень славно. Ненавистная Марена оказалась книжницей и гуманисткой, он почуял в ней родственную душу, им легко, приятно было разговаривать. Но он ничего этого не желал видеть. Он видел вместо нее страшное бородатое тяжелое лицо Карла. Удушить змею. Растерзать девчонку.

А потом, в Нанси, на горьких эмигрантских хлебах, он часто вспоминал девочку, но и тогда у него не возникало кощунственной мысли о мире. С кем? С Марена?! Нет!! Дурачок, он тогда еще мечтал, что перехитрит французов и фригийцев (самые верные друзья, с первого же дня) и обойдется без гражданской войны.

Собственно, никогда у него не было такой мысли: а что, если принять ее мир? Она с самого начала была невозможна, такая мысль. Они сцепились в смертельной борьбе, и он ненавидел ее настоящей, живой ненавистью в день дилионского поражения. Но эта ненависть была кратковременна, она вспыхнула и погасла, он сам ее погасил. Он испугался ее, это было низменное чувство; и больше уже ненависти не было.

Теперь он победил, а она умрет. Она должна умереть.

Все могло бы быть иначе в семьдесят пятом, если бы он принял мировую. Он мог бы стать ее соратником, ее другом. Мог бы!.. Каких дел наделали бы они вместе!

А может быть, еще не поздно?..

Ведь она жива. Освободить ее. Вернуть ей трон и скипетр. Жениться на ней. Повернуть Викремасинга в Венгрию, бросить ему в помощь Кейлембара и Уэрту, удавить Лианкара, удавить Чемия…

Великий Принцепс Виргинии и острова Ре позволил себе еще немного помечтать, но уже со скептической усмешкой: он смеялся над собой.

Нет. Невозможно. Нереально. Поздно.

Ничего этого сделать нельзя, он просто не в силах, как не в силах заставить ревущий поток вдруг изменить течение, повернуть его вспять. Он победил, и вот его победа, вот его удовлетворение: топтать изображения узурпаторов, отраженные на каменном полу.

Горе победителям.

Сюда придет иуда Лианкар, и надо будет усадить его по правую руку, сюда придет пес Чемий, и к огням гражданской войны прибавятся огни инквизиции — он тоже слишком долго ждал, — наконец, придет и Викремасинг, придет и Альтисора, оба жаждущие мести… а верные друзья фригийцы и французы…

Зачем он это сделал?

Но — сделал, как бы там ни было. И повернуть нельзя. Да она первая не примет его мировую, и будет совершенно права.

— Поздно придумал, — пробормотал он. — И уже давно поздно. Три года, как уже поздно.

Он прошелся по каменным плитам: звяк, звяк. Солнце сдвинуло отражения наглых картин, сузило их в яркие многоцветные полоски. За дверями раздался топот многих ног, появился офицер:

— Сир! Принц Кейлембар просит принять его!

 

Глава LXII

ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ

Толет был силен, и войска надежны — это была правда. Но враги проникли в Толет, как воры, они завладели им изнутри; только поэтому Сатана смог стать Богом прежде, чем зашло солнце на небе. Вожди Лиги нисколько не обманывались на свой счет: они прекрасно понимали, что взять Толет им не под силу, и они украли Толет, и это удалось им, потому что они готовились именно украсть.

Предателей было не так уж много, но они были чрезвычайно умело расставлены. Они должны были как по цепочке провести лигеров к Мириону, Таускароре, Аскалеру еще до рассвета — все остальное должна была довершить суматоха, которая делала лигеров хозяевами положения. Им крупно повезло в самом начале: комендант Толета, Рибар ди Рифольяр, он же первый министр двора и государственный секретарь, словом, первейший человек королевы в последние ее дни — был совершенно случайно схвачен еще ночью, около Бьельских ворот. Он рычал, как медведь, расшвыривая наседавших на него французов, и перекалечил массу народу, прежде чем удалось прочно связать его. Защитники были лишены командира, лишены головы; и все же, несмотря на это, черно-багровые полотнища Лиги поднялись над Мирионом и Таускаророй только в десять часов утра; а бастионы — Аранский, Фригийский и Тралеодский — осаждаемые с тыла! — защищались целый день. Несгибаемую стойкость показали также ученики Рыцарской коллегии, предводимые несколькими офицерами, ветеранами славных походов Карла. Сильно теснимые озверевшими чемианцами и фригийской терцией, они оставили площадь Мрайян и в полном порядке отступили по улице Намюр, заняв позицию среди толстых стен строящегося собора Евангелиста Иоанна. Это была прочная позиция, и они обороняли ее, не внимая никаким призывам к разуму, не соглашаясь ни на какие условия сдачи, даже самые почетные. Следовало признать, что в Рыцарской коллегии хорошо учили дворян преданности своему верховному сюзерену — королю, земному Богу. Мальчики из лучших домов, израненные, истерзанные и голодные, пали все до единого с оружием в руках — никто не положил его к ногам врага.

И когда Кейлембар вошел в Рыцарский зал, первые слова Принцепса были такие:

— Все убиты?

— Все, — сказал Кейлембар, и они обнажили головы и постояли молча.

— Мы начнем с похорон, — сказал Принцепс. — Все остальное — потом.

— Согласен, — сказал Кейлембар. — Но есть еще одно дело, которое не терпит оттяжек: поставить на место черных.

Чемианцы вошли в Толет одновременно с Лигой и оказались, как и предсказывал Принцепс, не столько союзниками, сколько соперниками. Пришлось силой оружия выгонять их из Аскалера и из Таускароры, на которую они заявили свои права. На улице Грифинас они учинили разгром книжной лавки магистра Адама Келекела; сам он был убит ими, хотя им же было предписано взять его живым. Они пытались поджечь лавку, но успели только устроить костер из книг на улице; им помешали преторианцы Кейлембара, которых вел только что выпущенный из Таускароры маркиз Гриэльс. Кейлембар знал, кого напустить на черных псов. Нежнолицый юноша разогнал доктринеров, а двоих, захваченных в плен, без всяких колебаний велел повесить тут же, на балках второго этажа.

К вечеру доктринеры нашли себе место: они засели в монастыре Укап и в Коллегии Мури, выставили оружие из всех окон и приготовились дорого продать свою жизнь за кардинала и к вящей славе Бога — но никто не трогал их там.

Первая ночь застала в Толете мертвую тишину, которую нарушали только тяжелые шаги патрулей Кейлембара. По черной воде Влатры тихо плыли белые трупы. Ни души не было на улицах. Лишь одну карету, сопровождаемую десятком всадников, остановили у Фригийских ворот. Это оказался македонский посланник, граф Эдко — он покидал Толет по указу своего короля. Его беспрепятственно выпустили из города.

Аскалер был черен и нем, как склеп; фригийцы статуями стояли у запечатанных входов. Кейлембар, выйдя из Рыцарского зала, сказал столпившимся у лестницы членам совета Лиги:

— Принцепс будет жить в Мирионе. Аскалер весь провонял девчонкиными духами, бас-самазенята.

Этой мужественной шуткой закончился первый день победителей.

Окошечко в северной башне Мириона, над черной водой Влатры, светилось всю ночь. Вождь не спал, но уже не потому, что он стенал и угрызался: ах, зачем я это сделал? Это было бесполезное занятие, да и некогда было. Всю ночь он неусыпно работал — ему предстоял тяжелый день, и надо было подготовиться. И к утру он был готов.

Ибо с первыми лучами солнца Браннонидов — Мирион заполнился людьми, жаждущими видеть нового властелина. Бледный от гнева епископ Толетский стоял перед дверью первым — но первым был все-таки впущен комендант Таускароры, шевалье Сео.

— Учтите и запомните, — продиктовал ему Фрам, — королева должна содержаться как королева. Исполнять любое ее желание — любое, за исключением прогулок и общества. Самый изысканный стол, какие угодно книги, платья, музыкальные инструменты, захочет писать — пусть пишет… словом, все, кроме прогулок и общества. Идите, шевалье.

Епископ Толетский произнес целую инвективу против вчерашних действий Лиги. Принцепс ждал этого и приготовил свою отповедь. Он хорошо продумал свой ответ и не без удовольствия высказал его в лицо прелату, бойцу и ревнителю церкви. Главная мысль сводилась к тому, что совершенный Лигой переворот ни в малой мере не означает церковной реформы и отнюдь не делает кардинала Чемия светским государем. Царство Божие — не от мира сего. Лига — смиреннейшая дочь церкви; но каждый раз, когда церковь попытается лезть в чужие дела, она будет безжалостно получать по рукам. Претензии монсеньера епископа к Лиге кажутся ему, Принцепсу, чудовищными и просто абсурдными. Это у него, Принцепса, имеется серьезнейшая к церкви претензия — организация и существование «святой дружины». Эта противоестественная армия должна быть распущена. Ему, Принцепсу, очень не хотелось омрачать своим требованием высокий момент торжества, но вышло так, что монсеньер епископ сам толкнул его на это.

Итак, оба они высказались, и надо было начать говорить по существу дела, то есть вырабатывать соглашение — но как раз в этот момент распахнулись двери, и в зал без всякого доклада вступил Лианкар со своей свитой. Он прервал их беседу, ибо считал, что имеет на это полное право. Он шествовал, как победитель, как член триумвирата, громыхая доспехами, сияя золотом регалий и коннетабльского жезла, ибо считал, что его появление должно повсюду вызывать восторг и благодарность, хотя бы по внешней видимости.

Он склонил голову под благословение епископа, поднял глаза и увидел руку Принцепса, протянутую ему — для поцелуя.

Зал был полон народа — Лианкар потянул их за собой, как магнит железные опилки. Все видели жест Принцепса. Лианкар не отшатнулся, но помедлил — долю секунды — и все-таки коснулся губами ненавистной руки.

— Поздравляю, ваше сиятельство, — провозгласил он во всеуслышание. — Блестящая победа. Вот жезл, врученный мне королевой-изменницей. Возвращаю его вам, законному властителю Виргинии.

Ответный жест Лианкара был чрезвычайно эффектен. Все в зале напряженно ждали, что сделает Принцепс. Тот обыденно, спокойно принял из рук Лианкара жезл, точно это был не символ высшей военной власти, а так — безделушка, тросточка. Он не сказал — как хотелось многим, вошедшим вместе с Лианкаром, как, вероятно, ждал и сам Лианкар: «Герцог, я возвращаю его вам, носите его и впредь». Нет, он положил жезл на стол, позади себя, и сказал совсем другое:

— Благодарю, ваше сиятельство. Вы не только славно потрудились для нашей победы, но и явили пример лояльности, что в эти трудные времена особенно ценно.

Голос у Лианкара не дрогнул:

— Всегда готов к услугам, ваше сиятельство. Вы знаете, где меня найти.

И когда он повернулся лицом к толпе и пошел прочь, никто бы не сказал, что он только что, вот сейчас, при всех — получил пощечину. Лианкар выходил из залы так же, как и входил — победителем, членом триумвирата. Все вышли из залы вслед за ним. Когда закрылись двери, Принцепс внимательно посмотрел в глаза епископу Толетскому.

— Нам помешали, — негромко произнес он. — Главное, чего я хочу достичь, ваше преосвященство, — это единства. Это сейчас важнее воздуха и пищи.

— Да, сир, я понимаю вас, — так же сдержанно ответил епископ.

Единство было как будто бы достигнуто. Первой официальной церемонией Лиги были похороны павших восьмого июля дворян — и своих, и врагов в одной процессии, в одной земле. Для этих трехсот могил пришлось расширить кладбище аббатства Лор. Епископ Толетский правил службу в храме, где венчают королей, и произнес превосходного качества проповедь на тему о Верности. «Мы нынче предаем земле тех, кто был верен, — сказал епископ, — их уравнивает Верность». Дым кадильниц обволакивал гробы с останками виконта Баркелона и маркиза Плеазанта, капитана ди Архата и графа Криона, французских и фригийских рыцарей и вассалов Кейлембара и Гразьена, и ста двадцати мальчиков из Рыцарской коллегии. Их объединила земля.

Разумеется, тут были далеко не все. Де Базош, Макгирт, Лиферг, Азнак — тоже были верны, как и многие другие, но их тела, как и многих других, фригийцы, обобрав донага, выбросили в реку, и Влатра унесла их. Одних объединила земля, других — вода, но главное было — достичь единства. Никто не спрашивал, кого недостает на этом кладбище героев. Церемония была потрясающей силы и пышности. Едина, едина, едина, звонили колокола всего Толета. Виргиния едина, едина, едина.

Единство было как будто бы достигнуто. Рядом с Фрамом и Кейлембаром, в первом ряду, стоял герцог Марвы, и на лице его изображались самые благородные чувства. Старый живописец Карла Арсхотер и старый архитектор Карла Мерильян, строитель Аскалера, уже сидели над эскизами Капеллы героев, которая должна была достойно украсить это новое место виргинской славы.

За этой церемонией последовали другие — надо же было показать золото и блеск победы. Были парады, шествия, банкеты; были также и балы — их задавал Лианкар в своем дворце. Виргиния была едина, властелин был милостив — и вскоре в бальном зале можно было увидеть придворных дам поверженной королевы, а в военном строю — бывших мушкетеров и лейб-гвардейцев. Последовали, разумеется, и раздачи венков. Господа жаждали воздаяния — ведь они старались, хранили верность, а другие выказывали ее впервые, но награды за это хотели одинаково все.

Был учрежден орден Голубого сердца, и толетский цех ювелиров не спал ночей, изготовляя орденские знаки. Кавалерами ордена были пожалованы все члены совета Лиги без исключения. Получил орден и вернейший друг Виргинии, граф Финнеатль.

Изо дня в день Принцепс подписывал жалованные грамоты и произносил положенные слова: «Встань, барон (или маркиз, или граф) такой-то». Первым в этой веренице вельмож был Кейлембар, это было справедливо. Он встал с колен принцем Кейлембара и Отена, маршалом Виргинии, Военной силой Лиги — таков был теперь его официальный титул главнокомандующего. Викторино Уэрта тоже встал с колен маршалом Виргинии, но Кейлембар не дал ему и дня наслаждаться наградой. Тут же, отведя его в сторонку, Кейлембар сказал: «Вы, я помню, неплохо воевали у Карла и очень скверно у Иоанны. Вы, стало быть, женоненавистник? Это ваше частное дело. Надеюсь, у меня вы снова начнете воевать хорошо. А теперь, сударь, сегодня же, принимайтесь за дело: три недели даю вам, чтобы вы сделали из ваших дилионских голоштанников нечто похожее на солдат. Викремасинг уже в Польше, басамазенята».

В конце июля в Толет приехал д'Эксме, который доложил Принцепсу, что оставил принца Гроненальдо в Стокгольме, в добром здравии, но в большой меланхолии. Фрам тут же дал ему другое, весьма конфиденциальное поручение — в Тралеод, и когда д'Эксме вернулся оттуда, Принцепс на полуслове прервал общий разговор, ушел к себе и там выслушал виконта с глазу на глаз. Затем он надел ему на шею Голубое сердце, за руку вывел его к господам и сказал:

— Представляю вам графа Демерля.

Д'Эксме стоял бледный от счастья — Принцепс все еще держал его за руку; но ему пришлось выдержать нелегкий взгляд герцога Марвы. И еще две пары глаз смотрели на него без всякой любви — маркиз Перн, его отец, и старший брат, наследник фамилии. Д'Эксме был перебежчик, предатель — так сказал им сюзерен, герцог Марвы. Свежий граф Демерль спокойно ответил на их ненавидящее взгляды. Он служил Принцепсу и не боялся их.

Зато и они не боялись его — они служили герцогу Марвы.

Лианкар был награжден богатейшими феодами, получил Голубое сердце, получил Святую Деву; все это сопровождалось наивозможно большим шумом и блеском — но фактически Лианкар не получил ничего. Он числился членом совета Лиги — вот и все. Его отстранили от дел. Но это мало кто видел, потому что держал он себя как член триумвирата. Он остался герцогом Марвы — сильнейшим и богатейшим сеньором Виргинии, и его приемная в Отель де Бургонь была набита народом ничуть не менее плотно, чем приемная Принцепса в Мирионе. Блестящие ряды марвских гвардейцев в знакомых всему Толету брусничных супервестах следовали впереди и сзади его кареты, а командиром над ними он поставил молодого маркиза Перна, старшего брата д'Эксме — в пику Принцепсу.

Мало-помалу получили свое и остальные. Отряды «святой дружины» были все-таки распущены; чтобы ублажить служивших там дворян, всех их взяли в гвардию и в армию на офицерские должности, а капитан Дикнет с острова Ре был даже назначен командиром преторианской роты черно-красных мушкетеров Лиги.

Само собой понятно, что победа означает не только награды, но и возмездия, и если первым официальным актом Лиги были похороны, то первым ее неофициальным, чисто прагматическим актом — были казни. Они даже предшествовали похоронам — потому что похороны требовали подготовки, а для казни долго готовиться было не нужно. Все члены Маренского дома, по списку Принцепса, были взяты на другой же день и без суда, без всякого шума, обезглавлены в подземелье Мириона, а их тела зашиты в мешки и спущены во Влатру. Принцепс послал в Эй и в Таргоньель специальных людей с необходимыми полномочиями и заданием — удушить епископов, виной которых была их маренская кровь. Этим, в сущности, ограничивался круг его врагов. Он казнил Марена единственно затем, чтобы потом об этом не забыть. Оставалась, правда, главная из дома Марена — но о ней-то он помнил очень хорошо.

Однако если круг его врагов был исчерпан, то другие еще имели врагов и сводили с ними счеты, благо была возможность. И днем и ночью по улицам вели, везли, волокли арестованных; толстые подземные своды Таускароры содрогались от криков пытаемых; на Аранском плацу стучали смертные топоры, с хряском ломались кости на колесах. Арестовывали по приказу Лианкара, Уэрты, Гразьена, других сильных людей; все это делалось, естественно, именем Лиги и Принцепса. Вождь ведь никогда не знает, сколько голов летит его именем, во имя охраны его персоны и идеи, носителем которой он является. Не знал этого и Фрам; он просто не интересовался этим.

Хватала людей и святейшая церковь, и хватала больше всех. Двадцать пятого июля на Аранском плацу зажегся первый костер — зрелище, давно не виданное в Толете. Застенки монастыря Укап, Альгрина, Таускароры — были переполнены. Шевалье Сео все просил и просил у Кейлембара новых отрядов стражи, ссылаясь на то, что, несмотря на все его старания, Таускарора похожа на въезжий двор: узников приводят и уводят, ворота приходится держать раскрытыми, черные, невзирая на запрет, ходят с оружием… Кейлембар только злобно ругался в ответ. У него не было достаточно стражи, чтобы дать ее коменданту Таускароры. Приходилось закрывать глаза на вооруженных чернецов, по крайней мере до тех пор, пока не будет покончено с Иоанной ди Марена. (Кейлембару было непонятно, какого черта Принцепс медлит кончать с ней, но Принцепсу, вероятно, виднее.) Узники инквизиции почти все проходят по ее делу. И без того епископ Толетский лезет к нему с претензиями: мурьянов-де убивают прямо на улице. Кейлембар топорщил усы: «Почему вы думаете, что это делают непременно лигеры? В Толете достаточно всяких бродяг и ворья, но мне некогда, ваше преподобие, воевать еще с ними А если ваши ходят вооруженные, так пускай же, пес их ешь, обороняются».

Принцепсу он не докучал подобной ерундой. Принцепсу и без того было о чем подумать — он ломал голову над тем, где взять денег.

Принцепс лично ездил в закрытой карете в Дом без окон, к Ренару. Старый банкир лежал пластом: в день взятия Толета от сильного потрясения у него отнялись ноги, но речью он владел и был в полной памяти. Он наотрез отказался сотрудничать с Принцепсом.

— Вы можете убить меня, сударь, можете заточить — все это в вашей власти. Но денег моих вам не видать. Вы можете взять наличность, имеющуюся в доме, ее не так много — но денег моих, повторяю, вы не возьмете. Ибо, если вы хоть что-нибудь знаете о коммерции…

— Да, я знаю, — прервал его Фрам, — затем я и пришел к вам. Я нуждаюсь именно в вашем банкирском доме, мне нужно ваше имя, ибо самое имя — Ренар — стоит денег. Я понимаю, что, взяв наличность и заточив вас в Таускарору, я убью дом Ренара…

Старик слушал, закрыв глаза; руки его неподвижно лежали поверх одеяла.

— Неужели вы поверили моим манифестам? Это слова. Я ожидал, что вы поверите моим делам. Я ведь охранял привилегии вольного порта Шлем, я подтвердил все права купеческого Ахтоса. Грабил ли я когда-нибудь купцов? Черт возьми, я унижаюсь перед вами до перечисления собственных заслуг…

— И совершенно напрасно, — сказал Ренар, не открывая глаз.

— Я понимаю, купечество мои лозунги отпугивают, — сохраняя выдержку, продолжал Принцепс, — но, поверьте мне, я собираюсь вести ту же политику, что и Марена. Я отнюдь не враг Виргинии…

Старик молчал.

— Почему вы отказываетесь иметь со мною дело?

Ренар наконец раскрыл глаза и взглянул на него в упор.

— Вы дворянин?.. Да? И я дворянин. Конечно, вы можете сказать, что я всю жизнь корпел над счетами, я не знаю, как обнажить шпагу, но я, черт возьми, дворянин, я граф Мана, мой король Карл пожаловал мне рыцарские шпоры. И я клялся — служить ему и его законным наследникам. Королева Иоанна — моя королева. Вы же, ваше сиятельство, всегда останетесь для меня изменником и бунтовщиком. А теперь, когда я объяснился с вами на вашем языке, — надеюсь, нам не о чем больше говорить?

Принцепс поднялся со стула.

— Мне очень жаль, граф. Но я уважаю ваши клятвы. — И он поклонился старику.

Этот тяжелый разговор не выходил у него из головы. Принуждать Ренара у него, конечно, и в мыслях не было; но и надеяться на то, что время заставит старика образумиться, было довольно глупо. Разве уж очень долгое время пройдет. А деньги нужны были сейчас — и большие деньги. Невозможно же было тянуть их с господ, которых он только что наградил — и именно деньгами.

И вот однажды, в начале августа, в его приемной появился молодой человек, при шпаге, брыжах и вообще одетый очень изящно. Никто его не знал. Он пробился через толпу и испросил частной аудиенции. Все посмотрели на него с большим удивлением: это был либо наглец, либо сумасшедший. Далеко не каждый член совета Лиги удостаивался частной аудиенции. На лице дежурного офицера, к которому обратился молодой человек, отразились те же чувства, что и у других. Он довольно холодно ответил, что его сиятельство занят с голландским посланником. Но пришелец не отставал. У него были чудные золотые пуговицы на камзоле и чудное итальянское шитье на плаще; дежурный спросил сквозь зубы, о ком он должен доложить.

— Маркиз ди Меланж, первый советник банкирского дома Ренара, — ответил молодой человек.

Дежурный скрылся. Господа лигеры еще немного поразглядывали Хапайота и вернулись к своей беседе:

— Нет, вы подумайте, и посланник этот, Корнелиус ван дер Боэн — даже не дворянин! — а Принцепс проводит с ним целые часы…

— Корнелиус ван дер Боэн? — смело встрял в беседу Хапайот. — Я встречал его в Лейдене. Замечательно толковый негоциант и весьма богатый человек. Союз с Нидерландскими Штатами будет нам чрезвычайно полезен…

Отпахнулась портьера:

— Его сиятельство просит к себе маркиза ди Меланж!

Хапайот слегка побледнел, но твердым шагом прошел в кабинет Принцепса.

— Сир, — сказал он, делая отличный придворный поклон, — одно ваше слово, и я положу к вашим ногам банкирский дом Ренара!

Лицо Принцепса ничего не выразило.

— Объяснитесь, сударь.

— Сир, я все знаю. Граф Ренар оказался неуступчив и, по моему мнению, старомоден. Очень жаль — у него необычайно светлая голова. Но, коль скоро деньги нужны Виргинии, а дом Ренара может их дать, более того — должен, ибо без этого он не в состоянии существовать, — то необходим человек, который будет вести дела. Я весь к вашим услугам, сир.

Герцог Фрам смотрел на молодого человека без всякой радости.

— Дальше, сударь.

— Моя просьба, возможно, будет несколько… ммм… неизящна, но иного пути нет. Я прошу вашего указа, сир, дарующего мне управление делами банкирского дома Ренара. Мою подпись знают в Виргинии и за границей так же хорошо, как и его, — я был его правой рукой.

Выговорив это, Хапайот побледнел еще больше и покрылся бисеринками пота. Момент был решительный. Великий Принцепс молча смотрел на него — целую вечность.

Хапайот раскрыл было рот, но счел более благоразумным дождаться вопроса. Наконец дождался:

— Граф может сам управлять своим делом?

— Но не хочет… — Улыбка у Хапайота вышла все-таки жалкая.

— И вы предлагаете отличный выход — ограбить его?

Хапайот пожал плечами; он уже почувствовал, что дело идет на лад. Иного выхода действительно не было.

— Ему будет оставлена огромная пенсия… Дочери его получат ренту… какую вам угодно будет назначить…

— Кто сделал вас дворянином?

— Королева Иоанна, сир… Но я…

— Молчите, я знаю все ваши слова наперед.

Принцепс еще немного помедлил.

— Граф Ренар, — сказал он наконец, — сделал вас своей правой рукой. Королева Иоанна сделала вас маркизом ди Меланж. Теперь вы желаете, чтобы я сделал вас управляющим банком Ренара. Я сделаю это, я подпишу указ, но за это извольте выслушать то, что я о вас думаю. Говорю вам прямо: вы, маркиз ди Миланж, мне неприятны. Доверие мое вы еще можете получить — если будете честны, но любви моей вы не добьетесь. Я читаю сейчас по вашему лицу, как по книге: сир, вы будете иметь дело не со мной, а с моими деньгами, а деньги не пахнут. Ваши деньги, маркиз ди Меланж, для меня всегда будут пахнуть предательством. Идите, управляющий банком Ренара, и принимайтесь за работу. А руки я вам поцеловать не дам.

Девятое августа было днем торжества Святой Экклезии: кардинал Мури въехал в Толет.

По поводу этого события Кейлембар неожиданно опять сказал стихами: «Попы на радостях с цепи сорвались». По улицам валил сплошной черный поток. Неистово колотили колокола. Его преосвященство второй кардинал Мури, возвращенный Виргинии Лигой, ехал в отшельнической хламиде, верхом на муле с веревочной уздечкой. Народ волной падал перед ним на колени. «Отец! Отец!» — раздавался вопль. Многие воочию видели нимб вокруг его головы; он въехал в Толет, как Иисус Христос въезжал когда-то в Иерусалим.

Но он не улыбался, не излучал доброты, это был пастырь суровый и карающий. Он раздавал благословения с плотно сжатым ртом, замедленно и как бы против воли. Ему даже не приходилось прикидываться: он и впрямь был озабочен. Его обманули, он опоздал — Иезавель не попала в его руки, как он втайне рассчитывал. Поэтому спешить в Толет не было смысла. Он доехал до Гантро и остался там, чтобы, во всеоружии документов, свидетелей и пыточных орудий, без помехи закончить следствие по делу коронованной ведьмы. Он знал, что Фрам запер ее в Таускароре, — и это было ему на руку, ибо ему нужна была живая Иоанна ди Марена, чтобы предъявить ей обвинительный акт. Но его постоянно заботило, как бы Принцепс не расправился с ней единолично, и он торопил следствие, как только мог. Но вот, слава Богу, все было готово, все показания вытянуты, все линии сведены и текст акта написан и переписан. В тот же день он выехал в Толет, и сейчас его заботило, как вырвать Иоанну ди Марена из рук земных властей, явно ей потакающих.

Была у него еще и третья забота — поважнее первых двух.

Самая ближняя ведьма Иоанны ди Марена, Эльвира де Коссе, оказалась дьяволом в облике девушки.

Все остальные ее адские служанки также были адски упрямы, но постепенно они признались во всем. Их показания расходились в мелочах, но мелочи и есть мелочи, они поддавались унификации, они так или иначе укладывались в схему. Эльвира де Коссе не подтвердила ничего. Ничего. Ни единого слова. Она вынесла жесточайшие пытки — даже фригийские палачи, бесчувственные машины, приходили в отчаяние от ее криков, — но она не отдала своих тайн. У этой дьяволицы были глаза ангела. Сам кардинал, полагавший, что имеет большую власть над бесами, содрогался, вспоминая ее глаза. А уж все остальные преступницы боялись ее больше, чем огня и железа. Делая свои признания о полетах на черные мессы, они охотно оговаривали себя, друг друга, даже Иоанну ди Марена — но не Эльвиру де Коссе. Вот как велика оказалась власть Диавола над их душами. Тщетно убеждали их милостивцы Трибунала Эссек Тлакенан и Аврэм Кинк, отличные знатоки своего дела, — они не верили, что сила креста избавит их от когтей Диавола. То есть они верили, они все примирились с церковью, но как только речь заходила об Эльвире де Коссе, они, как одна, все начинали отчаянно кричать: «Я ничего не знаю об Эльвире де Коссе!» Эта дьяволица с глазами ангела оказалась сильнее всех. Когда ее доставили из Толета в Гантро, у ней осталось нетронутым только ее ангельское лицо — все тело ее было сплошной раной. Единственными членораздельными словами, которые удавалось из нее извлечь, были «нет» и «ложь». Но теперь, посмотрев на Чемия в упор, она выговорила, с усилием шевеля искусанными губами и языком: «Ты пес, я проклинаю тебя». Ее пытали в его присутствии, но все было безуспешно. Кардинал своими глазами увидел, как силен Враг. Он приказал положить эту адскую девственницу на Люциферово ложе — больше уж ничего не оставалось, — и он сам уже не мог видеть этого, не мог слышать ее звериного крика, он уже сам шептал про себя: «Ну сознайся же, умоляю тебя, сознайся», — и вдруг она возопила чистым, сильным голосом: «Боже, пошли мне смерть! Пошли мне наконец смерть!» — и в недолгом времени кровь хлынула у нее из горла, и она воистину умерла, тут же, на решетке. Безобразно раскоряченное тело перестало дергаться, стало тихо, только шипело мясо, и смрад наполнял подземную камеру — это горел уже труп.

Кто же послал ей смерть?

О, разумеется, при всем уме и способности к суждению у кардинала не возникало даже мысли: если ей смерть послал Бог (что было очевидно, это видели многие), то кому же служу я? Нет, этой мысли у него не возникало. В своем предназначении он не сомневался. И все-таки смерть дьяволицы Эльвиры де Коссе не могла его не тревожить.

Угрызения совести, раскаяние, сожаление? Все это было ему не знакомо. Он смотрел на мир своими глазами, и смерть Эльвиры де Коссе доказала ему только его собственную правоту. Ведь он еще в прошлом году, едва увидев ее изображение, сказал: «Это daemonus familiaris королевы, она не человеческого рода». И он оказался прав. Но странная и страшная оказалась эта правда очень непонятно она умерла… Воистину, Диавол умеет творить много удивительного.

Вот чем был озабочен кардинал Мури, отец народа, когда он без улыбки и как бы против воли раздавал благословения ревущей толпе на улицах Толета.

Принцепс, кажется, совсем забыл о том, что в Прокурорской башне Таускароры сидит свергнутая им королева. У него было так много дел: финансы, иностранная политика, дворянство, приближающийся к границам Виргинии Викремасинг… Но он помнил о ней постоянно — шевалье Сео мог это засвидетельствовать. Фрам едва ли не каждый день справлялся у него о королеве. Тот неизменно отвечал: «Маркиза Л'Ориналь здорова и ни в чем не имеет недостатка».

С ней надо было кончать. Она должна умереть, он это знал, и знал, что она знает. Ее смерть вызвана государственной необходимостью. Ее смерть развяжет много узлов. Ведь Викремасинг и Альтисора идут не мстить — они идут вызволять ее, вернуть ей трон. Ее смерть остановит их, она лишит цели их поход.

Пришла пора умереть ей. И все же Принцепс медлил, оттягивал, день за днем.

Жалел он ее? Самому себе можно было признаться: да, жалел. Или, скорее, боялся. Но боялся не ее. Ему страшно было представить, что она перестанет быть. Почему? — этого он не знал.

И тем не менее пришла пора ей умереть.

Тем более что нашелся человек, не стесняющийся говорить ему об этом. Но он говорил не о королеве — о маркизе Л'Ориналь, лиходейке и царице еретиков. Он не говорил: пора ей умереть. Он говорил: отдай ее мне, я сам с ней расправлюсь. Не умереть она должна — издохнуть, как ведьма, в корчах и вое, как ведьме надлежит. Принцепс имел дело не с самим кардиналом — на то у кардинала имелся каноник ди Аттан, председатель инквизиционного трибунала. Это он ознакомил Принцепса с главными обвинениями против Иоанны ди Марена. Она оказалась ведьмой высшего рода: она не пачкалась мелочами, вроде порчи посевов или изведения тех или иных людей. Впрочем, начала она именно с этого — она извела волшбою отца и брата, принца Александра, чтобы получить трон. А затем, имея в руках королевскую власть, она хотела всю Виргинию предать Диаволу — она отменила Индекс, потакала еретикам, она собиралась арестовать самого кардинала Мури, наконец, она сама объявила себя кардиналом Мури… к счастью, ее козни теперь пресечены. Кроме того, она, яко ведьма, вела жизнь самую свинскую и эпикурейскую, летала на шабаши… «Меня не интересуют подробности, — оборвал инквизитора Фрам. — Я надеюсь, вы держите все это в сугубой тайне?» Он не дал никакого ответа на притязания святейшей церкви.

Но Чемий, судя по всему, не отчаивался. Д'Эксме принес Фраму следующую новость:

— На Аранском плацу вмуровывают новый, прекрасной работы, железный стул по приказу Чемия.

— Для нее? — зачем-то спросил Фрам, хотя и так это было ясно. Д'Эксме утвердительно моргнул.

— Этого не будет, — холодно произнес Принцепс, — я ему ее не отдам.

— Он это понимает, сир, но тем не менее надеется поставить на своем. Он намерен требовать решения совета Лиги. На днях надо ждать официального письма по этому поводу.

— Вот что он задумал… Ловко, ничего не скажешь…

— Мы не сможем отказать ему, сир.

— Вы правы, д'Эксме, не сможем. Мы соберем совет. Но мы ее не отдадим. Она не будет сидеть на стуле. Распорядитесь соорудить эшафот для мечного сечения у собора Омнад, и пусть не жалеют сукна, самолучшего черного сукна.

Она умрет. Пришла пора ей умереть. Но эта пора пришла только потому, что Викремасинг со дня на день пересечет границу Виргинии.

 

Глава LXIII

SUMMUM JUS SUMMA INJURIA

[74]

В Рыцарском зале Мириона поставили два длинных стола в десяти шагах один от другого, а к скамьям, стоявшим вдоль стен, добавили еще по два ряда. Наглые маренские витражи были завешены плотными белыми шторами. Да и незачем было Вивилю видеть, как потомки поверженных им Браннонидов будут судить последнюю из его кровавого дома.

Впрочем, предстоял не суд над Иоанной ди Марена, а бой за Иоанну ди Марена между властью светской и духовной, между церковью и Лигой, Чемием и Фрамом. Все уже знали, что будет именно бой, хотя вслух это называлось весьма пристойно и даже скучновато: конверсация о воздаянии бывшей королеве Иоанне ди Марена по делам ее.

Члены совета Лиги не желали пропускать такого спектакля и явились поголовно все. Скамьи справа и слева от стола, за которым сели Фрам и Кейлембар — сверкали оружием и золотом, переливались камнями и шитьем. Принцепс осмотрел густые ряды своего воинства. Да, это было зрелище внушительное. Надменно-вялый герцог Правон и Олсан со своими графами и баронами, бородач Уэрта, маркиз Гриэльс, отец и сын Респиги, Гразьен, Фарсал, Цондаг, Нагрон, славный д'Эксме, новопожалованные Шлем, Вистрин, Агр, Йестер… двадцать… тридцать пять… свыше сорока наберется. Вся голубая Виргиния здесь — запад, север, восток и юг — за небольшими исключениями, вся она объединена им, послушна ему. Ну, держись, понтомский Гедеон! Веди свою чернохвостую свору, веди сотню, две сотни! Неужели один рыцарь не стоит двоих рясников, по самой скромной мере? Да они заглушат ваш вой одним звоном своих шпор!

Церковников было всего шесть человек.

Они расселись в ряд за своим столом, а все скамьи за ними остались пусты. Они были в черном — не в атласе, не в сукне — так, в какой-то дерюге, они не сверкали золотом, как дворяне, власть мира сего. Их было мало, но, пожалуй, стоили они многих: все — беспощадные доктринеры, непоколебимые ратоборцы, воплощенная ecclesia militans. И в центре их — князь, раб рабов Божьих, отец народа, святой при жизни — Аврэм Чемий, второй кардинал Мури.

Страшное было лицо у кардинала Мури, Пергаментное, иссушенное, мертвое, с мертвым прямым тонким бритым ртом, с длинным мертвым хвостом бородки. На этом лице жили одни глаза — круглые, оловянные, беспощадные. Впечатление было такое, что он однажды уже умер, полежал в земле, а потом воскрес. Такому не страшны никакие соблазны, не ведомы никакие слабости. Такой добьется своего наперекор всему миру. Ему не нужна земная сила — он вдохновлен силой неземной.

Он в черном, как и все, только на голове его красная кардинальская шапочка, да на плоской груди — как на черной доске — алмазный католиканский пятиконечный крест.

Принцепс открыл заседание:

— Я буду краток. Судьба Иоанны ди Марена совершенно ясна: она должна быть казнена смертью. Лига Голубого сердца полагает, что смерть Иоанны ди Марена положит предел гражданской войне. Чем скорее она умрет, тем лучше для Виргинии. Мы предлагаем совершить казнь над Иоанной ди Марена послезавтра, двадцать пятого августа.

Эту дату, как будто бы уже обсужденную и утвержденную в узком кругу, все тем не менее слышали впервые. Но никто не шелохнулся: господа были солидарны со своим вождем.

Князь церкви тоже не шелохнулся. Фрам продолжал:

— Судебного процесса нам не нужно. Иоанна ди Марена умрет потому, что она — Марена. В ее лице прекратится династия узурпаторов, чтобы впредь не осталось никаких семян раздора. Мы казним ее открыто, публично, показав тем самым всему миру, что мы имеем право казнить ее и не скрываем этого. Таково мнение Лиги Голубого сердца.

Он приостановился, бегло осмотрел своих. Да, они были единодушны. Все они смотрели ему в рот.

Пора было начинать бой. Чемий не шевельнулся — он долго ждал, еще две-три минуты для него значения не имели. Фрам подавил в себе раздражение («боюсь я его, что ли?») и произнес:

— Святейшая церковь имеет свое мнение об Иоанне ди Марена. Поэтому выслушайте, господа, что скажет вам кардинал Мури.

Пепельно-желтый призрак раскрыл свои узкие губы.

— Господа сеньоры и чины, — раздался его баритональный, хорошо поставленный голос. Мертвец, полежавший в земле, говорил, как живой, даже чересчур живой. — Я представляю здесь власть духовную и от имени ее заявляю, что Иоанна ди Марена, маркиза Л'Ориналь, Божьим попущением занимавшая престол Виргинии свыше трех лет, запятнала себя опаснейшей ересью, пагубнейшим соблазном и тягчайшим беззаконием. Только что вы решили судьбу этой женщины с поразительной легкостью, что я объясняю единственно вашей неосведомленностью о подлинной ее сути. А суть ее состоит в том, что она безбожница, атеистка, отрицающая Бога, — я со страхом душевным произношу эти слова. Отрицающий Бога возлюбил Сатану, ибо середины в мире нет. Иоанна ди Марена — malefica, ведьма, явным образом продавшая себя Диаволу. Мы имеем доказательства этого. Вот, господа, каковы бывают сатанинские козни: женщина еще в детстве продается Диаволу, и за это он возводит ее на королевский трон, и вы служите ей, не подозревая, что все это время служили Диаволу. Это страшно, господа. — Он сделал ораторскую паузу; но господам уже и без того было очень страшно. — Чрезвычайный трибунал консистории вел процесс Иоанны ди Марена два года и ныне завершил его. Пособники и пособницы ее, взятые нами в последние месяцы, подтвердили все вменяемые ей вины. Полный текст обвинительного акта находится здесь и сейчас будет оглашен. Прослушав его, вы сами согласитесь с требованиями церкви. А требование это таково, чтобы злокачественная сия женщина, вслед за своими клевретами, была отдана Трибуналу для крепкого допроса под пыткой. Мы обязаны спасти ее душу, вырвать ее из диавольских когтей, а для этого надлежит без ложного милосердия провести ее через лестницу пыток, состоящую из четырнадцати ступеней. Мы должны заставить ее покаяться и примириться с церковью, как сделали мы со всеми, кто был с ней. Но это еще не все. За свои преступления она должна понести и положенное наказание, поэтому казнь этой женщины должна быть сурова, в предостережение прочим и на великое страхование впредь. Иоанна ди Марена должна быть сожжена на железном стуле всенародно как ведьма и безбожница. Что же до вашего предложения, господа сеньоры и чины, осуществить казнь послезавтра — на это церковь не имеет возражений. Времени допросить ее как должно у нас достанет. А теперь я хочу, чтобы вы выслушали обвинительный акт.

Поднялся Басилар Симт — послушный, как часть механизма.

— Christi nomine invocato, — произнес он без выражения.

Господа пришибленно молчали. Басилар Симт начал читать преамбулу:

— Король есть король милостью Божьей, что следует понимать именно так, как сказано. Король получает свою власть от Бога, но не прямо, а через посредство священника, человека, стоящего несравненно ближе к Богу, нежели сам король…

Принцепс, брезгливо оттянув углы рта, осматривал своих. Гроша ломаного не стоили теперь все его дворяне. Шпаги, золото, голубые эмалевые орденские сердца, лихие боевые усы — все это был мусор, декорация, прикрывающая напуганное стадо. Эти шестеро черных стоили шестисот. Или даже шестисот шестидесяти шести — мрачная была шутка, и смеяться не хотелось. Все было закономерно, этот день должен был наступить, и он наступил.

«Мы с Чемием почуяли друг друга издали. Вот кто поможет мне, сказали мы друг о друге. Не знаю, нравлюсь ли ему я, — он мне не нравился никогда. Но мы связали себя одной веревкой, и никто нас не развяжет. Ибо оба мы — волки, и я тоже волк, и это — правда, какими бы словами я ни обманывал себя.

Горе победителям. Вернее, горе победителю — горе мне. Думал ли я тогда, что наступит сегодняшний день? Нет, я не думал. Даже когда этот святой при жизни выкрал принцессу Каршандара — меня это возмутило, но последствий, связей этого факта я не видел, мне было не до того. А старец, оказывается, лелеял потрясающую мечту — взять королеву и пытать ее, как обыкновенную ведьму. Превыше церкви нет ничего на земле, а церковь — это я. Новоявленный Самуил. Ниспровергатель ереси повсюду, даже и на королевском троне.

Я могу понять этого Божьего человека, ибо движут им в высшей степени земные страсти, силы мира сего. Он искусно скрывает это, но я-то вижу. Ему поклоняются, как чудотворцу, но этого ему мало. Он не желает невозможного, он умен, он желает того, что достижимо. А это — достижимо. Отдайте мне еретичку! Я требую отдать мне Иоанну ди Марена!»

И что же — неужели отдать?

Принцепса подмывало вскочить и забегать взад и вперед по небольшому клочку пола между столами. Но этого было нельзя. Он положил намертво сцепленные руки на стол, удерживая себя на месте.

«Как бы то ни было — это сделал я.

Рыцарские клятвы, как это почтенно. „Я вырезал это в своем сердце“. И потом распространял письмена своего сердца в манифестах, прокламациях… распространял цинично, уже не веря им, но зная, что толпа поверит, а требовалось именно это. И тогда попы первыми встали рядом с „голубыми сердцами“.. Да, мы не могли не прийти к сегодняшнему дню.

Когда я подошел к порогу кабинета и увидел ее лежащей на трупе Плеазанта — тогда был дикий крик… это кричала Эльвира де Коссе. Черные утащили ее, но мне тогда важна была одна королева. Я совсем не подумал об Эльвире де Коссе, и конечно, я забыл о ней тут же — и вот…

И вот — она оказалась просто-напросто дьяволица Ах, негодяй. Несчастная девушка… Такова расплата за королевскую дружбу. А я, помню, еще радовался, когда узнал, что она не погибла на мрежольской дороге Она осталась жива — для такого страшного конца.

Ловко ты врешь, поп, но ты врешь. Эльвира де Косее — не дьяволица во плоти, это благороднейшее сердце, возвышеннейшая душа. Вытерпеть все и не предать свою государыню… да нет, не государыня он ей была — подруга, сестра, alter ego…

Фрам разжал пальцы, лихорадочно записал на листке: „Найти тело“. Я похороню их вместе. Рядом, под одним надгробием.

Как бы то ни было — это сделал я. И винить она будет одного меня.

Воители Истины… Пантагрюэлисты… Милые, веселые, славные игры. Что за мерзавцы эти черные! Нельзя было даже подпускать их…

Э, вздор. Поздно говорить об этом. Все теперь есть, захват престола диавольской интригой, договор („где договор?“ — спрашивали Эльвиру де Коссе тысячу тысяч раз), разврат, однополая любовь, прямое сожительство с Диаволом, есть черные мессы, куда все они летали по воздуху… вот как, даже место известно: развалины некоего замка в горах острова Ре, над Унандой… им сопутствовали дьяволы: Гильгерот, Вицлипуцли, Ауэрхан, Левиафан и Бегемот… и Сатана показывал им там всю славу мира… Ох и ловко сочиняют попы, черная сволочь.

Несчастная Эльвира де Коссе. Бедная, бедная королева».

Басилар Симт читал три часа, не прерываемый ни вздохом, ни шевелением, ни кашлем. Голос его не сел не охрип к концу — это был хорошо тренированный голос, голос Церкви.

Наконец он замолк, и сейчас же заговорил Чемий:

— Далее следует процедурная часть, к акту не относящаяся. По желанию господ она также может быть оглашена.

Все взоры обратились на Принцепса.

Он помедлил, в сотый раз оглядел ряды своей армии. «Волчата» сидели бледные, зеленые. Они по-прежнему смотрели на него, но в глазах их была тоска: вождь, как же нам теперь быть? Quid sum miser tunc dicturus, мы же ничего не знали, ах, беда-то какая!.. Мы всему верим, нас ведь учили, что Церковь, мать наша, всегда права. Как же мы не видели, что диавол усадил ее на королевский трон?.. И только сейчас он сообразил, что нет главного члена шайки — нет Лианкара. Вот уж негодяй! Он не желает мараться, хм, как будто бы на нем есть еще место, где будет заметно пятно. Ну нет, ему не удастся отвертеться.

— Я с удивлением вижу, — сказал Принцепс, — что среди нас нет сиятельного герцога Марвы. Его присутствие настоятельно необходимо. Пошлите за ним.

Господа лигеры несколько взбодрились. Лианкара не любил никто. Граф Респиги непрошеный соскочил с места, крикнул в двери:

— Послать за Лианкаром! Немедля!

Принцепс выждал, пока Респиги сядет, и обратил свой взгляд на князя церкви.

Не отдам.

— Ваше преосвященство, — начал он размеренным тоном государственного мужа, — я восхищен вашим священным рвением и вашими замечательными подвигами в битве за веру. Вы думаете о чистоте и блеске нашей религии денно и нощно. Мы, светские люди, столь же ревностно печемся об укреплении престижа и могущества Лиги Голубого сердца. Итак, мы с вами вместе, каждый по-своему, думаем о благе Виргинии и подвизаемся на ее вящую пользу. Мы узнали о преступлениях Иоанны ди Марена, до сей поры от нас скрытых, с большой дрожью отвращения. («Именно, с большой дрожью отвращения, бас-самазенята», — проворчал Кейлембар Отлично, Кейлембар, спасибо.) Мы единодушны с вами в том, что Иоанна ди Марена должна быть казнена смертью, и мы единодушны настолько, что сходимся с вами даже в сроках. Мы расходимся с вами в мелочи — в способе казни. Иоанна ди Марена — бывшая королева, дворянка из первейшего дома. Она должна быть казнена именно как дворянка, то есть мечом через отсечение головы. Она имеет неотъемлемое право на такую смерть, и мы не можем узурпировать у нее это право. Мы обязаны блюсти права и привилегии дворянства, за это мы воевали, мы обязаны воздавать должное врагу, тем более что враг этот носил корону. Итак, мы категорически высказываемся против позорной казни.

Чемий не пытался его прерывать. Он сидел совершенно прямо и абсолютно неподвижно, уставив на него свои оловянные глаза. «Хочешь подавить меня своим взглядом, призрак? Не выйдет».

— Мы расходимся с вами, — продолжал Принцепс, — еще в одном. Мы, все как один, осуждаем преступления Иоанны ди Марена. Но теперь, когда она полностью изобличена своими пособниками, что явствует из предъявленного нам акта, мы считаем, что достаточно наказать Иоанну ди Марена смертью, не усугубляя ее судьбы мучениями и позором. Лига высказывается против допроса под пыткой.

Вот тебе, Самуил. Не получишь ты ее. Господа перестали даже дышать, но черт с ними, черт с вами, господа, — я отвечаю за вас.

Кардинал Мури ухитрился еще побледнеть — он стал теперь совсем серый. Но он не шевелился, не открывал рта.

И тут в страшной тишине громыхнул стул — поднялся принц Кейлембар.

— О качествах преступлений Иоанны ди Марена я распространяться не буду, это излишне, — отчеканил он своим командным голосом. — Но всем здесь ясно, что они вопиют к небесам и заслуживают отмщения. Ее следует подвергнуть пыткам и, если угодно, допросить, хотя, по мне, спрашивать нечего. Все ясно, и пусть она покается. Ну а что до казни, то и здесь все ясно: она умрет на эшафоте, как дворянка и бывшая королева. У меня все.

«Ах, Кейлембар, Кейлембар, что ты наделал».

Призрак остался неподвижен — только глаза выдали его жестокую радость. Господа лигеры колыхнулись, точно вода в сосуде. Призрак сказал:

— Я вижу, что Лига имеет разные мнения. Необходим поголовный опрос.

«Вот чего он хотел. Теперь все проиграно. Господа — сила, когда они в толпе, да еще за моей спиной. Выдернутые из пучка, они ничего не стоят — ни один из них».

Принцепс хотел было закусить палец, но сдержался.

— Да, — сказал он. — Начнем справа, без вызова.

«Что ж, господа, отвечайте. Вы хотели мистерии, так вот вам мистерия, да еще какая — с личным участием каждого. Каждый скажет свое „да“ или „нет“. Впрочем, не так: каждый скажет свое „да“ — ибо у кого же из вас достанет духу сказать „нет“?..»

Пока бледные господа мямлили один за другим свое «да», Принцепс наклонился к Кейлембару:

— Вы подрезали меня под корень. За каким чертом вы это сделали?

Кейлембар, не взглянув на него, схватил листок и стал что-то яростно писать. Написав, передвинул Принцепсу. Тот прочел:

«Мой отец погиб безвинно от руки Марена. Его пытали, как вора. Око за око, зуб за зуб. Я мщу. До попов мне дела нет, выдумкам их я не верю. Это моя месть». «Моя» было трижды подчеркнуто.

«Ах, Кейлембар, Кейлембар. Никогда бы не подумал. Стратег, военная сила, с утра до ночи занят армией. Солдат — и никакого великодушия.

Зачем он подчеркнул „моя“? Он хочет сказать, что я забыл свои рыцарские клятвы, а он помнит? Ах, Кейлембар, Кейлембар. Это уж не рыцарские клятвы, это какой-то мелочный жидовский счет: около за око, зуб за зуб…

Раз напяливший на себя волчью шкуру так в ней и умрет. И я — волк».

Фрам совсем перестал слышать монотонное бормотание господ. И только резкий крик «нет!» вернул его к действительности.

«Кто это там такой смелый? Ах, конечно, — нежнолицый юноша Гриэльс. Прости, Гриэльс, я подумал о тебе, как обо всех. А ты лучше их, и я ведь это знаю».

Маркиз Гриэльс стоял, как Даниил во рве львином, сверкал глазами не хуже Чемия:

— Мы рассуждаем здесь, как варвары, как каннибалы! Говоря «да», мы перестаем быть дворянами! Мы здесь решаем судьбу низложенной королевы — помните ли вы это, господа? Королевы!.. Она должна умереть — да, но для всего остального она неприкосновенна! Неприкосновенна, несмотря ни на что! Говоря «да», мы позорим самое имя Виргинии, нас с полным правом будут называть местом позора и выгребной ямы! Я говорю: тысячу раз «нет»!

За ним встал д'Эксме.

— Я, граф Демерль, заявляю, что уважаю нашу святую церковь, — спокойно сказал он. — Но я солидарен с мнением маркиза Гриэльса. Бывшая королева не может быть осквернена пытками. Я говорю: нет.

Среди господ пошло небольшое гудение, но больше никто не осмелился сказать «нет». Диавола (или Чемия?) они боялись куда сильнее, чем даже Принцепса. Эх, если бы не Кейлембар…

Фрам закусил все-таки палец, изгрыз его до синяков. Наконец высказались все, очередь опять была за ним.

«Черт бы все-таки взял этого Кейлембара с его рыцарскими клятвами. Придется отдать. Отдать. Но не без боя!»

— Господа! — Он поднял ясный и светлый взор, как истинный государь. — Я говорю «нет», но воля большинства есть воля большинства. Однако должен заметить вам, господа, и вам, пресвятые отцы, — кивок в сторону инквизиторов, — решение ваше опрометчиво. Дело Иоанны ди Марена слишком страшное и соблазнительное для того, чтобы стать явным. Оно должно оставаться тайным, и в этом, слава Богу, мы единодушны все. Если оно станет явным, Виргиния воистину прослывет клоакой и местом глубочайшей бездны. С нами просто никто не захочет иметь дела. Я вижу, что вы это понимаете, и потому единодушно решили казнить Иоанну ди Марена как поверженную королеву, а не как царицу еретиков. Вы хотите скрыть тайну — это похвально, — но тут же раскрываете ее другой рукой Ибо, заметьте, она должна выйти к эшафоту на своих ногах…

Зал встрепенулся. Так.

— Но вы, господа, осудили Иоанну ди Марена на четырнадцатиступенную лестницу мучений, пройдя по которой она не сможет шевельнуть ни единым членом. Ее придется нести на эшафот на носилках, и тайное станет явным. Подумайте об этом.

В наступившей напряженной тишине снова прозвучал на весь зал негромкий голос Кейлембара:

— Четырнадцать — это, конечно, чересчур. Четырех довольно за глаза.

«М-да. Этого не собьешь. Марс, военная сила. Прямо нож какой-то».

— Что же, давайте торговаться, — провозгласил Принцепс с нарочитым цинизмом. — Читайте процедурный акт.

Была еще надежда на обратное действие этого документа. Встал секретарь Трибунала — истинная обезьяна в рясе — и забубнил:

— Постановлено, что по предстании перед Трибуналом злокачественная маркиза Л'Ориналь будет передана демонологам. После чего посажена она будет, как есть, нагая, на «кресло милосердия», в каковом положении и выслушает предложенные ей вопросы…

— Она же просто-напросто истечет кровью, — не выдержал Фрам.

Павиан в рясе, сбитый этой репликой, тупо уставился на него. Чемий сказал:

— Позовите сюда мастера.

Вошел человек, невысокий, в темном плаще, в берете, и вообще одетый, как все люди, если бы не глухая красная маска, закрывающая не только лицо, но и всю голову. Господа зашумели, увидев этого человека.

— Даже палача притащил, ах, собака, — проворчал Кейлембар.

— Преступница не истечет кровью, — сказал мастер, — поскольку воздействие гвоздей на ее тело будет однократным. Раз усевшись, она будет давить на острия тяжестью своего тела, препятствуя тем самым истечению крови.

— Читайте дальше, — нетерпеливо бросил Принцепс.

— Постановлено далее, что преступница ответит на предложенные ей вопросы и признает свои вины, — снова забубнил секретарь. — Если она признается и не станет упорствовать, это не освободит ее от испытаний, каковы определены в следующем порядке. Пункт первый: руки и ноги преступницы заключаются в тиски. Оговорено отдельно, что это испытание не доводится до прямого повреждения костей. Пункт второй: основания членов преступницы, id est руки в подмышках и ноги в пахах, испытываются медленным огнем…

«Вот за что вы голосовали, господа. Я вижу, вам уже тошно слушать. Сам железный Кейлембар морщится от отвращения. Вам видятся отвратительные картины, вы уже забыли об отвратительных преступлениях. Вам, кажется, уже и Диавол не страшен, которому вы служили три года. Джулио Респиги, этот несостоявшийся Медичи, совсем белый: конечно, вспоминает Геную, когда его самого мало не довели до застенка… Вам это не нравится, не правда ли, господа? Вы бормотали свои „да“ не подумавши?..

Virgo Virginica сиречь Люциферово ложе. Это что еще такое?»

— Это что такое? — спросил Фрам.

— Изложите, мастер, — сказал Чемий, не двигаясь.

— Нам известно два вида испытаний — tormenta abruptiva и tormenta continuativa, — разъяснил мастер. — Люциферово ложе совмещает в себе оба вида, ибо орудие, вводимое в тело, может быть оставлено там сколь угодно долгое время или же, напротив, быстро выведено и введено снова.

Мастер умолк. Секретарь, видя напряженное непонимание на лицах господ, простодушно сделал непристойный жест.

— Это для баб… для ведьм то есть, придумано. Стержень такой, с нарезкой, лучше потихоньку его вставлять, чтоб, значит, чувствовала… Очень действует, особенно если раскалить…

И тогда маркиз Гриэльс вскочил и крикнул вне себя:

— Да за одни эти слова следует всех вас передушить, как крыс!

Его вопль вызвал общий взрыв. Господам стало невтерпеж. Принцепс дал им пошуметь, потом поднял свой жезл, требуя тишины. Даже Чемий, кажется, понял, что перегнул палку. Он яростно посмотрел на секретаря и сказал:

— Замолчите. Вы просто глупы. Читайте дальше.

Секретарь снова забубнил. Его дослушали в полном молчании. Дальше было еще хуже. Он стал было, яко агнец Божий, читать уже описание казни на железном стуле, но Чемий оборвал его. Он почувствовал выросшее вдруг противодействие Лиги, точно невидимую стену. Сверкая оловянными глазами, он заговорил:

— Господа, еще в книге Иисуса Сирахова сказано: «Женщина горче смерти». Помните об этом. Женщина превосходит мужчину во всех пороках. По внутреннему своему ничтожеству женщина слабее мужчины в вере и легче от нее отрекается. На этом и основана вся секта ведьм. Помните об этом, господа. Сатана своих метит. Мы не можем быть снисходительны к женщине, это преступно…

— Ах ты кастрат свинячий, постная твоя рожа, — шептал Кейлембар.

— Поздно, Кейлембар. Вы свое слово уже сказали, — тихо произнес Фрам, глядя в стол.

Кейлембар повернул К нему ощеренное лицо:

— Сат-тана, мне любить и жалеть ее не из чего. Скажу вам прямо, Фрам: вас я не понимаю. Девчонка заслужила наказание, говорю я. Пусть покричит слегка, говорю я, бас-самазенята. Но, клянусь Христовым членом, так не будет, как они хотят. Люциферово ложе — ну уж дудки! Не дам. Дыба и тиски — все. С нее хватит. Она должна почувствовать боль, говорю я. Все. Позорить ее я и в мыслях не держал…

— Боль есть тот же позор, — ответил ему Фрам. — Жаль, что вы так непримиримы.

— Я уже объяснял вам, сир! — прошипел Кейлембар. — Но я сам там буду, и я послежу за поповской сволочью!

— Вы меня очень обяжете, — мрачно сказал Фрам.

«Да. Придется отдать. Придется отдать».

Кейлембар воздвигся над столом, как монумент.

— Я всегда говорил, что Иоанна ди Марена заслуживает пытки. Но мы не звери. Мы не можем допустить, чтобы женщину обдирали догола и выделывали над ней те гнусности, которые были тут названы. Лига предлагает испытать ее тисками и дыбой. При этом совершенно незачем снимать с нее всю одежду.

Лигеры загромыхали шпорами, оружием, закричали: «Да! Да! Долой Люциферово ложе! Мы не дадим!..» Они даже разрумянились, как же — найден великолепный компромисс, и порок наказан, и наша добродетель не унижена. И всем хорошо… Ах, какая вы все-таки мразь, господа…

Но призрак был непоколебим, как понтомская скала:

— Вы проявляете ложное человеколюбие, господа. Вы забываете, что перед нами — malefica, предавшая себя Диаволу…

— Вот что, святой отец! — потеряв терпение, заорал Кейлембар, — вы себе помните свое, а мы помним только то, что женщина эта была королевой Виргинии! И мы вам не позволим никаких излишеств, уж будьте уверены! Я уж начинаю жалеть, что не вмешался раньше! Вы довольно натешились над ее фрейлинами и дамами, чего вам тоже не следовало бы позволять!..

— Не значит ли это, — мертвенно произнес призрак, — что ваше сиятельство сомневается в правомочии Трибунала разыскивать ересь, притом в самой опасной ее разновидности?

У Кейлембара уже был готов по-солдатски прямой ответ, но Принцепс положил свою руку на его стиснувшийся кулак.

— Обсуждение этого вопроса уведет нас в сторону, что нежелательно, — ровным тоном заявил он. — Я уже говорил здесь, что мы озабочены сохранением престижа Лиги. Как видите, ваше преосвященство, Лига не отвергает пытки в принципе. Случай экстраординарный, и вам дадут допросить Иоанну ди Марена. Но меру и количество пыток позвольте определить нам. В этом мы вам не уступим.

Чемий не стал колотиться головой в стену.

— Вы не знакомы с техникой ведовского процесса, сир, — сказал он, — дело в том, что всякий ведовской процесс начинается с идентификации внешности преступницы. Сюда входит измерение роста, взвешивание, изучение всего ее тела на предмет раскрытия адской стигмы, каковая может находиться на любом месте. Само собой понятно, что для этого преступница должна быть отдана в руки демонологов нагой. Без этого все дальнейшее просто теряет смысл.

Снова стало тихо. Кейлембар свирепо сопел, грызя свою бороду. Принцепс опустил глаза.

«Пятиться некуда. Я отдал ее. Пятиться некуда».

— Хорошо, — хрипло сказал он. — Мы не враги святой церкви. Хорошо. Пусть будет так. Но мера и количество мучений, — добавил он громче, — остаются прежними. Она должна взойти на эшафот сама.

— Черт с вами, — прорычал Кейлембар, выплевывая клочья бороды, — пусть даже посидит на гвоздях. Но это последнее, что я вам отдаю.

В этот момент появился дежурный:

— Его сиятельство великий герцог Марвы!

Фрам, как рысь, повернул лицо к дверям. Встрепенулись все, даже церковники. Чемий один остался неподвижен.

Каштановый месье Жозеф, одетый чрезвычайно обдуманно — весь в белом (святейшая церковь), голубом (благородное дворянство) и черном (символ движения против узурпаторов), при ордене Лиги, при шпорах, перчатках и прочем — словом, пиши с него картину — вступил в промежуток между столами, сделал поклон Принцепсу:

— Чему обязан, ваше сиятельство?

Фрам, не отвечая, приказал:

— Кресло сиятельному герцогу Марвы!

Слуги принесли мягкое дамское французское кресло в цветочках — наверняка на нем сиживала королева, — поставили перед столом Лиги, с угла. Пока все это делалось, в зале стояла тишина. Нехорошая тишина. Всем было ясно, что между Лигой и церковью мгновенно составился молчаливый заговор — без единого жеста, без единого подмигивания. Заговор против Лианкара.

Наконец он уселся — так, чтобы быть лицом одновременно и к Фраму, и к Чемию, закинул ногу на ногу, не снимая шляпы с бело-черно-голубым плюмажем, посмотрел на Принцепса.

— Речь идет о судьбе бывшей королевы, — в напряженной тишине сказал ему Принцепс, — мы не считаем себя вправе решать без вас.

— Мое мнение — казнить ее смертью, — ответил Лианкар, пожалуй, немного поспешнее, чем следовало.

— Основания?

Фрам тоже не сумел удержаться, и Лианкар сейчас же дал ему это понять.

— Лиге Голубого сердца и сиятельному Принцепсу известно, — заявил он, отнеся в сторону руку с тростью, — что я разделяю воззрение всего виргинского дворянства на Иоанну ди Марена как на лжекоролеву, маркизу Л'Ориналь, узурпировавшую престол Виргинии с порочной целью попрания прав и привилегий рыцарства и подкапывания устоев святейшей церкви. Поэтому я, не щадя сил, боролся против нее, поэтому она заслуживает смерти. Таково требование Бога и высшей справедливости.

Фрам смотрел в его открытое, донельзя благородное лицо. Чемий говорит, что Диавол возвел ее на престол. Значит, вот он, Диавол, собственной персоной. Это он возвел ее на престол, а когда игрушки из нее не получилось, он предал ее, и теперь, сидя на ее кресле, прекраснейшими словами рассуждает о необходимости казнить ее смертью. Сердца у него, во всяком случае, нет, это очевидно. Вот бы его взять вместо нее!.. Но как взять? Он герой, он победитель… Бессилен человек перед Диаволом. Я бессилен перед ним…

Бессилен, хотя и знаю, что это совсем не Диавол, в Диавола я не верю, это человек из самых худших, гадина, скользкая змея…

Фрам под столом наступил на ногу Кейлембару: «Сыграйте вы».

— Вы нас извините, герцог, — сказал Кейлембар, — мы уже устали и рычим. Кардинал Мури, видите ли, выдвинул против нее новые обвинения…

— Вот как? В чем же?

Раздался потусторонний голос князя церкви:

— В принадлежности к адской секте ведьм и лиходеек.

Лианкар сделал бровями: мол, чего не бывает, ну и что же из того?

— Читать весь обвинительный акт еще раз мы не будем, — сказал кардинал. — Я прошу господ выслушать экстракт, а затем процедурную часть, которая не столь длинна, ибо герцог Марвы не знаком с делом.

Принцепс кивнул: пусть послушает этот господин с двойным дном. Может быть, ему станет страшно, стыдно…

По знаку Чемия поднялся каноник ди Аттан и вкрадчиво-ласковым голосом изложил без бумажки основные пункты обвинения, подкрепленные доказательствами. В сжатом виде все это прозвучало еще внушительнее. Процедурную часть огласил Басилар Симт. Господа на сей раз приняли ее спокойно: они вряд ли даже слушали, они были заняты разгадыванием Лианкара. Это для него одного читали описание пыточной процедуры, по сути дела, сейчас подвергали пытке его самого. Но для него это было не более чем жужжание мухи. Он сидел в снисходительно-вежливой позе, сохраняя на лице выражение учтивой скуки: ничего не поделаешь, приходится выслушать и это! Когда Симт дошел до Люциферов а ложа, точно и без вульгаризмов объяснив принцип его действия, — Лианкар мизинцем озабоченно поправил кончики закрученных усов. Под десятками взглядов он демонстрировал себя как образец вельможи, рыцаря, государственного мужа. Все слова Симта просто отскакивали от него, как от стены.

Кардинал Мури не забывал о своем: он поступился малым, чтобы выиграть большее. Он положил палец на то место, где начиналось рассуждение о казни, и изощренный выученик мурьянов, как по писаному, отчеканил:

— Постановлено, что, по прохождении через помянутую лестницу испытаний, преступница долженствует быть казнена мечом на эшафоте у собора Омнад, с соблюдением необходимого ритуала, принятого для казни особ ее ранга.

Фрам по достоинству оценил этот хитрый ход, но и он не собирался отдавать своего. Сейчас он промолчал: пусть Чемий поиграет с Лианкаром.

Симт уселся на место. Чемий обратился к герцогу Марвы:

— Церковь уже испросила мнение Лиги, но, поскольку вашего сиятельства при этом не было, мы спрашиваем вас отдельно.

Лианкар был явным образом отмежеван от всех. Он был один, все были против него. От скамей Лиги исходило злорадство, почти как видимое, обоняемое облако.

Но и этим его было не взять.

Этот прямолинейный солдафон Кейлембар проболтался, что они устали. Значит, здесь спорили. Господам претит то, чего хочет церковь. Они отвергают идею допроса под пыткой. В целом или в частностях? Это было уже не важно.

Лианкар встал и снял шляпу — он обращался к святой церкви.

Речь его была превосходна. В отборных словах восхвалил он Божественную мудрость Трибунала, раскрывшего гнусные и омерзительные преступления Иоанны ди Марена. Он привел две цитаты из Писания насчет необходимости сурового наказания ереси. Вместе с тем, сказал он, мы знаем, что Бог есть любовь (последовало три цитаты из Писания). Затем он высказал преизящные суждения о слабости женской натуры, не способной противостоять сатанинскому соблазну; но та же слабость позволяет надеяться, что не будет необходимости ввергать преступницу в столь продолжительные мучения, от которых она может испустить дух прежде времени; по-видимому, довольно будет (он вдохновенно посмотрел в потолок), скажем, легкого растяжения на дыбе, чтобы она выдала все свои гнусные тайны, какие при ней еще остались, а затем — небольшого огня и мм… горячих щипцов, чтобы она покаялась и примирилась с церковью. Он не стал присоединяться к мнению большинства, которого не знал. С великолепной надменностью он заявил в заключение, что выражает единственно свое собственное мнение, коль скоро святейшему Трибуналу угодно его знать.

Фрам слышал, как скрипит зубами Кейлембар. Кейлембару было стыдно — а тому? Кейлембар был рабом своего рыцарского слова, он сказал: пытать ее, а сказанного не воротишь. И вот теперь он оказался в одном ряду с тем, с кем ни за что быть не хотел. У того нет никаких рыцарских клятв и никогда не было. Он предатель. Он предал свою королеву, и ему хорошо. Ах, как все-таки славно было бы взять его вместо королевы.

И князь церкви не отказался бы взять его, — конечно, не вместо, а взять также и его. Но что толку, Лианкара не ухватишь.

Единственно, что можно, — это щелкнуть его по носу. Мелкое удовольствие, но хотя бы такое…

— Итак, — сказал Принцепс, когда Лианкар сел и накрылся своей шляпой, — теперь мнение всех членов совета Лиги ясно, и мы можем принимать решение. Оно таково: Иоанна ди Марена нынче в ночь будет отдана инквизиционному трибуналу для допроса по ее делу, причем Лига разрешает испытать ее гвоздями, тисками и дыбой, без выдергивания ног. Огонь, раскаленное железо и прочие названные здесь испытания безусловно запрещены. Исключение составляет мнение одного из членов совета Лиги, герцога Марвы, каковое он нам только что изложил.

Этот удар был неотразим, и Лианкар не собирался его отражать. Ему еще раз недвусмысленно ткнули в нос: мы тебя терпим, но ты чужой. Ну и что? Как будто бы он и раньше не знал этого! Он посмотрел на Фрама пустым взглядом и отвернулся.

— Лига устанавливает следующий порядок допроса Иоанны ди Марена. — Принцепс уже диктовал, как истый государь. — Между десятью и одиннадцатью часами ночи ее сведут вниз. Допрос будет закончен между четырьмя и пятью часами утра. От Лиги на допросе будут присутствовать члены совета — принц Кейлембар и Отен, а также граф Демерль.

Холодно глядя в ненавистную физиономию кардинала, Принцепс медленно произнес:

— Конверсация окончена.

Лианкар все-таки подождал, пока Принцепс первым встанет со своего места. Затем он поднялся и неторопливо вышел из зала. Церковники черной цепочкой уползли в другую дверь. Только тогда господа лигеры, избавившись от наваждения, задвигались и зашумели.

Фрам жестом подозвал юного маркиза Гриэльса.

— Спасибо вам, Гриэльс. Дайте пожать вашу руку. Вот так. А теперь — обвиняйте меня.

— Вы не виноваты, сир, — угрюмо сказал маркиз Гриэльс. — Виноваты мы все.

 

Глава LXIV

ALTISSIMA VOCE

[81]

Жозеф де Лианкар, сиятельный герцог Марвы, член совета Лиги Голубого сердца, проследовал вниз по главной лестнице Мириона, пожираемый взглядами множества глаз. Он шествовал, как подобает сильнейшему сеньору Виргинии, неторопливо, достойно, глядя поверх голов, а если и в лицо, то как бы не видя человека. Внизу к нему примкнули его брусничные гвардейцы. Ожидая, пока откроют дверцу кареты, герцог Марвы на виду у всех чинно зевнул, прикрыв рот набалдашником трости.

Драматическое заседание окончилось, и всем в Мирионе уже было известно принятое решение. Господа лигеры еще гомонили наверху, словно им было страшно расходиться. Лианкар вышел первым. Все знали уже и то, что голосовал он «за», и от одного этого сознания многих вчуже пробирала дрожь. А у герцога Марвы мурашки не бегали, это было очевидно. Сохраняя обычную надменную складку рта, он сел в карету и скрылся из виду — карета тронулась, ее заслонили всадники Марвского батальона.

Да, другие владели собой куда хуже. Молодой маркиз Гриэльс весь буквально трясся от ярости, от ненависти. Герцог Правон и Олсан выглядел так, словно на пытки осудили его самого. Он еле двигал ногами, прижимая к носу флакончик с солью; его почти что несли в карету. Многие пробегали вниз с опущенными головами, ни на кого не глядя, больше всего похожие на людей, которым очень стыдно. Граф Респиги бессмысленно потирал руки. Равнодушных, будничных лиц, по крайней мере, не было. Один герцог Марвы проследовал через толпу, как… герцог Марвы, безукоризненнейший рыцарь, светоч, зерцало и пример для подражания.

Столь же величественно и картинно проследовал он в карете в свой Отель де Бургонь, вышел из кареты, вступил в переднюю, бросил через плечо шляпу с бело-черно-голубым плюмажем, постоял, покуда лакеи снимали с него плащ, прошел к себе. Дверь его кабинета замкнулась за ним, и безукоризненный вельможа, светоч и зерцало — остался один.

Только здесь внезапно пропала надменная складка рта. Здесь было можно, здесь его никто не видел. Он добежал до дивана, упал на него кое-как и сидел, вернее, лежал поперек дивана, царапая шпорами драгоценный паркет, судорожно разрывая высокий тесный воротник. Глаза его необыкновенно расширились, он ловил воздух открытым ртом и все озирался, все прислушивался к чему-то.

В этой неудобной позе он пробыл довольно долго. Несколько раз били часы, но он не реагировал на этот звук. Сумерки сгустились в комнате, и уже без мелких подробностей, черными массами рисовались рабочий стол Оберегателя души нашей, первого министра двора, Великого коннетабля, члена совета Лиги — и бюро, из которого он когда-то очень давно вынимал некий список. С этого списка, собственно, все и началось.

В темноте не видно было уже и самого министра, или члена Совета, или как он теперь назывался. Только проем окна, разделенного двумя колонками, разрисованного по стеклам прелестными фигурами нимф, еще смутно виден был в этой темной комнате.

Снова стали бить часы, и человек вздрогнул на своем диване. Он считал удары. Десять.

Между десятью и одиннадцатью. Все хорошие дела делаются ночью.

Внезапно он вскочил и резко дернул шнур звонка.

— Огня! Свечей!

Он сам принял через дверную щелку два канделябра, замкнул дверь, сунул канделябры на стол, в ворох бумаг, и некоторое время стоял, привыкая к свету. Наконец обнаружился итальянский кувшин на подоконном столике, в окружении хрустальных фужеров. Он схватил кувшин, наклонил его над фужером — вино перелилось через край. Фужер ходил в его руке, пока он нес до рта. Выпил глотками, жадно, как путник, дорвавшийся до колодца. И все к чему-то прислушивался, смотрел круглыми глазами в пустоту.

Звень! Четверть одиннадцатого.

Таускарора была далеко отсюда.

Он выпил еще, на этот раз медленнее, переживая необыкновенно приятную горьковатую сладость самородного токайского. Руки, ноги отмякли, внутри стало тепло; а снаружи по-прежнему ходила, била его грудь и спину крупная холодная дрожь.

— Карету! — ни с того ни с сего заорал он в пространство.

Идет, идет, идет время, безостановочно, как рок, как судьба. Может быть, это и есть судьба? Между десятью и одиннадцатью. Скоро половина.

Он присел на кресло, не выпуская из рук фужера. Отпил еще. Потом тылом руки, в которой был фужер, провел по мокрому холодному лбу.

Что ему было нужно? Ах да, он заказал карету. Карету он заказал.

Улица Филу, против храма Святого Вивиля. Улица Филу. Ближе к Таускароре… или, пожалуй, нет. Пожалуй что и дальше. А впрочем, не все ли равно?

Улица Филу. Филу. Странное название. Он повторил несколько раз про себя: Филу. Filou. Ах, вот оно что! Ведь filou на его родном языке значит «мошенник, плут». Хм. Раньше это ему не приходило в голову.

В дверь поскреблись.

— Карета вашего сиятельства…

— Что? — подбежал он к запертой двери. — Карета? Да, хорошо, карета. Я сейчас.

Он вышел в гардеробную, взял в темноте широкополую шляпу и большой черный плащ, завернулся в него (все это механически, заученно) и, надевая шляпу, сильно вздрогнул.

Звень, звень. Половина. Половина одиннадцатого.

Он побежал прочь, ломился некоторое время в запертую дверь, потом сообразил отпереть ее. Плохо, плохо владел собой герцог Марвы. Выскочив из кабинета, он все-таки надвинул шляпу пониже: ни к чему слугам видеть его лицо. В передней уже стоял почтительно изогнутый дворецкий.

— Оружие, перчатки вашего сиятельства.

Он не глядя принял пистолеты, сунул в пазух плаща. Взгляд его упал на подзеркальник, там лежал его хлыст. Он зачем-то взял его. Вышел. Так, с хлыстом в руке, сел в небольшую черную кожаную карету — для тайных и неофициальных выездов.

В особняк на улице Филу он вошел как хозяин. Это был его особняк. Не выпуская из рук хлыста, он поднялся наверх, где его ждала дама, хорошенькая, очень белокожая брюнетка. Она улыбалась, но улыбка мало-помалу сползла с ее лица, на нем выступил испуг. Тогда он, словно спохватившись, нагнулся и поцеловал ей руку.

— Что с вами, месье? — спросила она. Голосок у нее был очаровательный, тем более что говорила она по-французски.

— Который час? — вопросом ответил он. — Ах, все равно, который час… Пойдем.

Они прошли внутренние покои, вошли в опочивальню. Он замкнул дверь, шагнул и стал — черный плащ размотался, сполз с одного плеча, открыв безобразно разорванный ворот камзола, ноги в белых сапогах расставлены, правая рука в перчатке сжимает хлыст.

Хорошенькая дама не знала, куда себя девать.

— Месье… что-то случилось?

— Раздевайся, — бросил он сквозь зубы.

Через некоторое время слуги и служанки маленького особняка с ужасом услышали пронзительные крики из спальни синьоры. Они сгрудились внизу, но подняться не решались: на лестнице, как всегда, столбами стояли трое вооруженных телохранителей. Эти ничему не удивлялись. Любимая камеристка синьоры поднялась по винтовой лестнице и подкралась к опочивальне с другой стороны. Обмирая от страха, она слышала через дверь свистящие шлепки хлыста, вопленные крики синьоры и мужской голос, выталкивающий с ненавистью: «Вот тебе… вот тебе… тварь… сука… итальянская шлюха…»

Она без памяти кинулась прочь.

Вскоре все смолкло. Телохранители стояли все так же, не двигаясь. Под потолком передней благостно сияла розовая люстра. Слуги тихонечко разошлись, шепотом повторяя про себя: «убил»…

Но герцог Марвы не убил свою любовницу. Он бросил хлыст, упал лицом в постель и зарыдал, или, скорее, зарычал, как смертельно раненный зверь. Итальянка, вся исполосованная, лежала ничком. Потом она приподнялась и посмотрела в его сторону сквозь завесу слез. Он стонал и конвульсивно дергался, сползая на пол. Женщина поднялась на колени, вытерла слезы и принялась собирать волосы с лица. Она увидела, как его рука слепо пошарила по полу, нащупала хлыст (она вся сжалась), и бросилась на постель.

— Бей меня… — глухо простонал он снизу. — Я негодяй…

Паэна Ластио, оскалившись, быстро схватила хлыст.

— Вы думаете, я не ударю вас, синьор?.. Вы обошлись со мной, как с девкой! Вы не знаете, как мне было больно?

Она соскочила с постели, размахнулась и перетянула его хлыстом поперек спины. Ручка у нее, при всей ее нежности, оказалась не такая уж слабая.

— Извольте поднять ваше мерзкое лицо, синьор! Вы одеты, и мне не интересно бить вас по спине!

Он поднял лицо. Невиданное дело: оно было в слезах. Но итальянка, озлобленная болью и позором, не заметила этого. Она наотмашь перекрестила лицо сиятельного герцога хлыстом, рассекла ему ухо и щеку. Он стоял перед ней на коленях, не отклоняясь от ударов и, кажется, даже не чувствуя боли.

— Бей… еще бей… — шептал он разбитыми губами. Увидев кровь, Паэна Ластио опомнилась. Нет, это был настоящий герцог Марвы. До нее вдруг дошло, что ведь это он тут рыдал, как раненый зверь. Ей стало страшно. Она метнулась, второпях накинула халат, схватила уже заранее налитый кубок с вином.

— Который час? — простонал он. Она вздрогнула.

— Что с тобой? — Она опустилась на колени рядом с ним. — Ну что случилось? Caro mio… Выпей… Ну, скажи, скажи, что произошло? Присядь на постель… Ой, что же я сделала с твоим лицом! Погоди… — Она намочила полу халата в вине и протерла ему лицо, уже вспухшее от ударов хлыста. Он молча скрипел зубами. Она продолжала хлопотать над ним, стащила с него сапоги, расстегнула камзол, пыталась уложить его, но он отвел ее руки.

— Дай мне еще вина…

Он снова жадно выпил, выхлебал поданный ему стакан, потом поднялся, взял кувшин и налил еще. Паэна Ластио с испугом смотрела на него. Он ткнулся на край постели, не выпуская кувшина из рук.

Стали бить часы за стенкой: двенадцать. Он весь передернулся.

— Двенадцать… Как медленно тянется эта проклятая ночь… Я сойду с ума…

— Я тоже сойду с ума… Я все еще ничего не понимаю…

— Она сегодня там! Сейчас! — вдруг закричал он ей в лицо. — Мы отдали ее! Теперь ты понимаешь?! И я, я тоже отдал ее!.. И сейчас ее там…

Он осекся, точно ему не хватило воздуху. Паэна Ластио сжалась в комочек под своим пеньюаром и невольно отшатнулась от него.

— Вот, и ты тоже… — усмехнулся он, заметив ее движение. — Ах, впрочем, так мне и надо… Я неописуемый негодяй…

Внезапно он сорвался с места, но его порыв тут же и кончился. Он тупо взглянул на свои ноги.

— Какого черта я без сапог?

Он присел и принялся натягивать сапоги, морщась от непривычного усилия. Паэна Ластио молча следила за его действиями.

Надев сапоги, он прошелся по комнате, заложив руки за спину, склонив дико растрепанную голову.

— Но ведь еще не все потеряно… — произнес он медленно и вдумчиво. — Если я сознаю, что я — негодяй, значит, я не такой уже негодяй… я могу раскаяться… Нет! — вдруг яростно топнул он. — Нет, ни черта! Если я сознаю, что я изменник, предатель, — то я от этого не перестану им быть! Я предатель! Я хуже Иуды! Я гнусная тварь! И к чему привели все мои ухищрения, игра ума? Я тут, а она… она там… она сейчас там… ее… — И он снова осекся.

— А зачем?! — воскликнул он страстно, как Иисус в Гефсиманском саду. — Для кого старался, изобретал, превосходил самого себя? Кто меня любит? Одна ненависть в награду! Теперь они свивают мне петлю! Я сделал свое дело, я им больше не нужен! Друг друга они ненавидят, но против меня… о, против меня, это же Л-лианкар… против меня они объединяются все! Все!! Все союзники — против Лианкара! Они съели бы меня живьем, не запивая! А она… она та-а-ам! О, я заплакал бы, если б мог!

— Но ты же плакал, — робко сказала Паэна Ластио.

— А? — встрепенулся он. — Я? Нет, это был не я. Слезы? — Он даже потрогал обеими руками лицо. — Нет, какие слезы, это холодный пот… Предатели не плачут, им некогда. Ах, если бы не я — у них ничего, ничего, ни-че-го не вышло бы! Все они сдохли бы десять раз, если бы не я! Фрам!.. Да я в руках его держал, вот так! — Он показал сжатые кулаки. — А Чемий, старый фанатик! Тоже мне Меланхтон! А кто направил его по этому пути, кто дал ему документы? Я! А кто рисковал больше — головой, шкурой своей рисковал, самой вульгарной собственной шкурой, — они, что ли? Я! Я ходил по лезвию ножа два года, я рисковал каждый день! Ведь на мне же, на мне держалось все! Кто убил Вильбуа? Я его убил. Этим господам и в голову не пришла такая простая вещь! А когда мне принесли найденные на его трупе записки: Лианкар принят в Лигу там-то и тогда-то — мог ли я быть уверен, что он уже не показал эти записочки ей?! Легко ли мне было, когда я шел к утреннему выходу Ее Величества? Другой на моем месте бежал бы без памяти — а я остался! Она никогда не верила мне! А этот болван Джулио Респиги, которого я же посадил наместником — когда Плеазант арестовал его, кому грозила первая опасность? Мне! Я организовал им отличный мятеж в Генуе, я вырвал его из лап телогреев, а уверен ли я был, что он уже не разболтал всего?.. Да что Респиги — а моя переписка, мои курьеры? Любого из них могли схватить в любой момент, случайно — и бывало, что хватали! Каких усилий мне стоило, чтобы эти ублюдки умерли раньше, чем заговорят? А этот мальчишка Гриэльс, этот старый дурак, барон Респиги — они целый год были на волосок от пытки, — кто их спас? И — ни слова признательности!.. А кто поменял им графа Марче, этого остолопа, на Финнеатля? Изящно было сделано… — На лице его даже появилась мечтательная улыбка гурмана. Паэна Ластио тоже сладко улыбнулась при имении Финнеатля. Вообще, чем дольше Лианкар говорил, тем больше она успокаивалась. Она удобно легла поперек постели на живот, положила руки под подбородок и внимательно слушала его. А он, не глядя на нее, брызгаясь, злобно перечислял свои заслуги:

— Я ли не знал про голубые банты и красный флаг? Я, что ли, был виноват, что они опоздали атаковать? Я ли не сходил с ума, видя, как они дурацки гибнут, за ничто, не успевая крикнуть: не бейте своих?! А ведь надо было ехать и поздравлять ее с победой… мог ли я ручаться, что меня тут же не арестуют? Но я поехал — а легко ли мне было?.. — Он выпил свой стакан и вдруг снова взъярился: — А потом надо было выручать д'Эксме — его взяли тепленького, прямо в кабинете у Фрама, и я пошел к ней и выручил его! А теперь этот пес переметнулся к победителю! Все забыл! И эта сволочь Респиги!.. А, что говорить о благодарности! Я сам — неблагодарный пес. Сам знаю, что заслуживаю презрения, вот… даже ты скривила свой ротик… но, черт меня возьми! Уж Респиги-то мог бы и спрятать свои наглые глаза!

Пробило час, и он снова весь передернулся, как от боли.

— О! Все еще час… Боже, как далеко еще до рассвета… Донна, меня знобит… — Он схватил себя руками за плечи, подошел к постели, опустился на пол перед ее лицом, засматривал ей в глаза. — Нет… и ты меня не жалеешь… Я тебя больно побил?.. А она… ей сейчас… — Он упал лицом в одеяло, и опять все его существо потряс утробный страшный звук — у него как будто лопалась душа. Паэна Ластио выпростала одну руку и положила ему на голову.

— Говори еще, если не можешь плакать, — прошептала она, — тебе станет легче…

— Держи меня, держи, ради Господа Бога, — глухо сказал он, — иначе я убью себя.

Он закостенел, вцепившись в одеяло, чтобы сдержать дрожь: он слушал время. Итальянка поглаживала его развившиеся локоны. Она уже давно наблюдала за ним. Нет, он не разыгрывал комедию, все это была правда. Он попросту сломался, этот гибкий, стальной Лианкар.

— Я не видел ее уже три месяца, — наконец сказал он, не поднимая головы. — Я открыл им Толет… Без меня их бы тут не было… и она была бы королевой… Теперь все равно, все равно… Поздно, поздно, поздно…

— Ты же знал, что этим кончится, — вдруг сказала она, — для чего же ты не голосовал «против»? Это не изменило бы ее судьбы, ко зато на твоей душе не было бы камня, который… — Она чуть было не сказала «сломал тебя», но проглотила эти слова; впрочем, он понял ее и так.

Он приподнялся, легким сильным движением обычного Лианкара, присел на постель у нее в головах.

— Синьора, вы правы, — сказал он своим обычным, Лианкаровым голосом, — я не стою и сломанной подошвы, потому что я сам сломался. Я просил у вас капельку жалости, сочувствия — сознаю, что это глупо, и прошу меня извинить, синьора Ластио.

Она взглянула на него с тревогой. Но он, как ни в чем не бывало, налил вина и протянул ей. Отпили. Она еще раз посмотрела на него и успокоилась.

— Caro, ты ничего не скрываешь от меня? — деловито спросила она. — Что еще произошло на заседании Совета? Ну, все они смотрели на тебя, как на merde (очень странно прозвучало это вульгарное ругательство в устах столь прелестной дамы, но выговорила она его без запинки). А что было еще? Каковы реальные угрозы? Ненависть — это еще очень мало…

Тогда он улыбнулся — до того странно, что у Паэны Ластио екнуло сердце, — неторопливо, тщательно взял ее за волосы, оттянул их так, что она не могла закрыть глаз, перевернул ее на спину и, глядя в ее запрокинутое лицо, сказал:

— Паэна Ластио, — голос у него стал воркующий, как у голубя, итальянка, католичка, выученица иезуитов, приставленная ими ко мне и изменившая мне с Финнеатлем… — теперь она раскрыла рот уже от настоящего животного страха… — если ты — Паэна Ластио, то я — все еще Лианкар… и уж на тебя-то, маленькая мушка, меня хватит. У меня не дрогнет рука отдать тебя нашему архипсу кардиналу Мури, будь он трижды благословен. От такого подарка он не откажется, он найдет, в чем тебя обвинить, и ты ему все подтвердишь… там, внизу. Сейчас там находится великая королева, ею занимаются фригийцы, превосходные мастера… Великая королева, которой ты обрезка ногтя не стоишь, висит там сейчас на вывернутых руках, и фригийцы трудятся над ней, как крючники… видишь, у меня поворачивается язык сказать все. Я — негодяй, я — предатель, но все-таки я Лианкар. Запомни это, Паэна Ластио.

Он опустил ее, мокрую и обмякшую — она без сил ткнулась ничком в одеяло, — встал, отошел к окну. За окном был полный, абсолютный мрак.

— Это величайшее преступление, уж хуже этого не бывает, — сказал он тихо, обыденно. Она лежала неподвижно, даже не дрожала. Он повернулся к ней и продолжал издали: — Это мой предел. Весь мир содрогнется. И сделал это я, один я. Будут говорить: кровавый палач Фрам. Фанатичный людоед Чемий, лжепастырь, воплощенный Антихрист. Они пили королевскую кровь, прямо из чашки, и закусывали королевским мясом. Так скажут про них. Про меня будут говорить другое. Изменник Лианкар. Подколодная змея, пригретая на королевской груди. Правда. Lili, как говорит наш друг граф Финнеатль. Но правда не вся. — Он неторопливо подбирал слова, он даже любовался своим красноречием. — Я — первый испиватель королевской крови. Я дал им пить эту кровь, я пустил их, я их подталкивал. Несчастная девочка… Душить надо Чемия и всю его черную братию, вот что. Я, говорит, не подниму руки на королеву — Боже меня оборони, — но она, говорит, не королева, она всего лишь маркиза Л'Ориналь, она, говорит, ведьма… Ошибаетесь, ваше преосвященство, пагубное заблуждение. Она-то — самая что ни на есть настоящая королева, а вот вы, ваше преосвященство, посмотрели бы на себя в зеркало — не похожи ли вы на вора, укравшего кардинальскую шапку?.. Ты слушаешь меня?

— Да, — глухо отозвалась женщина.

— Не бойся меня. Я не отдам тебя Чемию. Ты слышишь?

— Да.

Пробило два часа.

— Длинная вещь — время, когда его замечаешь. Она очень чувствует его сейчас… Но ведь не каждую же секунду ей больно, а? — вдруг спросил он озабоченно. — Ведь черные хвосты чинят ей допрос… спрашивают у нее всякую чушь… На это тоже уходит время… Господи, только бы она говорила побольше… все равно что, лишь бы говорила, говорила… Вот я — говорю, говорю, а время идет… ведь идет… а?..

— Ты сходишь с ума, — простонала женщина, — и я сойду с ума… Джузеппе, carissimo mio… перестань!

Он дребезжаще захихикал и никак не мог остановиться.

— Ну нет… не ждите… хи-хи-хи… я-то с ума не сойду… Все сойдут с ума… ты сойдешь сума… и Фрам… хи-хи-хи… этот государь… il principe… хи-хи-хи… сойдет с ума… и все крысы, белые крысы, серые крысы, черные крысы… все сойдут с ума… а уж потом… хи-хи-хи… потом-потом-потом уж я… хи-хи-хи…

Паэна Ластио поднялась в постели, смотрела на него дикими глазами.

— Ты дьявол! Дьявол! — завопила, заревела она. — Я боюсь тебя! Не подходи, ааа! Лучше убей! Отдай палачам! Я больше не могу-у!

— А, вот и тебе стало страшно, шлюха! — зарычал он в ответ, и она обрадовалась — обрадовалась его голосу, обрадовалась даже этому оскорбительному слову, — перед ней был здоровый человек, не безумец. — А мне не страшно? Я тебе уже битый час толкую о том, что происходит сейчас, этой ночью, а ты… ты лежишь, как кукла, и помнишь наставления отцов-иезуитов, ты шпионишь! Крепко же они вбили их в тебя, если их даже плетью не выбьешь! Ну и отлично, я сам больше всего люблю шпионов! Мне не мешает твой шпионаж! Но сегодня у меня раскололась душа, мне надо кому-то выкричаться… прах тебя возьми, потом пиши все в своих донесениях, но сейчас-то я хочу видеть живого человека, а не куклу! У меня сегодня все сердце вывернуто наизнанку! Ты думаешь, я собираюсь каяться? Как бы не так! Да и кому? Господу Богу? Если он есть… — Паэна Ластио перекрестилась… — да я на его месте не стал бы и слушать такого грешника! На мне ни одного светлого пятнышка нет! А звать священника — ах, отче, confiteor… ну уж нет! Он либо дурак — а на что мне дурак? — либо не хуже меня негодяй, как Чемий, либо шпион, как твои отцы-наставники. Я предал королеву! Вот что я сделал! И не говори мне, что я не знал этого до сего дня! Все знал! И все сделал, чтобы довести вот до этой ночи! Я не щадил ее!.. Я…

Тут он снова запнулся. Паэна Ластио проглотила клубок.

— Ты ненавидел ее? — спросила она тоненьким голоском.

— Не твое дело! — грубо рявкнул он. — Ах, Чемий, старый крокодил! Как мы с ним работали! Какой spectaculum с интердиктом мы разыграли!.. Этого блаженного дурака Гроненальдо не надо было и манить в силок, сам пошел… ему бы вообще в кресле сидеть, а не политикой заниматься… Мы со старцем надули решительно всех! И что же?! Сделал свое дело — и уходи?! Теперь мы тебя уничтожим!..

— Джузеппе, caro mio, — сказала Паэна Ластио, — ты чувствуешь опасность, я же вижу.

Он подошел и сел рядом с ней.

— Да, — сказал он так же просто, по-человечески, — я чувствую опасность. Скажу больше: когда я спускался по лестнице, я воочию видел себя на эшафоте. Как будто кто-то гравюру держал передо мной, такую четкую, с резкими тенями: Лианкар на помосте, и все смотрят на него. Никогда прежде не видел таких снов с открытыми глазами. И я испугался. И ты… и ты тоже наконец-то испугалась… Теперь мы поймем друг друга… Иди сюда…

Она прильнула к нему, он обнял ее и коснулся губами ее соленых ресниц.

Пробило три часа. Они вздрогнули оба — как одно существо.

— Джузеппе! — вдруг вскрикнула она. — Гляди, светает!

За окном было еще темно; но чернота сменилась густой синевой. Герцог Марвы сказал:

— Ей осталось полтора часа… Между четырьмя и пятью…

Она поежилась. Теперь она ждала рассвета, как соучастница. Он погладил ее вспухшую спину под пеньюаром.

— Очень больно?

— Нет, caro mio, нет…

Он смотрел в окно, знакомо прищурив глаза. Он думал о будущем.

— Ты права, донна: никаких реальных обвинений они против меня не имеют, одну ненависть. Ну, за это я с ними поквитаюсь… Мы устроим им бомбу погромче интердикта…

Паэна Ластио улыбнулась:

— Ты уже говорил о ней с Финнеатлем?

— Что?.. Нет, не говорил. Просто мы с ним одинаково думаем… А он что говорил тебе, ну, признавайся, шпионка…

— Он велел мне найти ее, и я на днях узнала, где она…

— Как ее зовут, я забыл?

— Ее имя Бригита д'Эмтес.

— Мне, право, жаль, что я не смог познакомиться с ней…

— Боже упаси… Она просто-напросто отбила бы тебя у меня…

— Отбил же тебя Финнеатль у меня…

— Ну, сейчас даже он не стал бы этого утверждать…

— Ты очень мила. Так что же предлагает Финнеатль?

Паэна Ластио, обняв его, зашептала ему в самое ухо. Лианкар слушал, одобрительно хмыкал. Синева за окном уходила вверх, наливалась бледным, зеленоватым светом зари.

Ночь прошла, и Лианкар остался Лианкаром.

 

Глава LXV

SOTTO VOCE

[88]

«Я уже умерла? Или нет еще? Это моя рука. Коснусь ею лица. Нет, наверное, я еще жива. Где я — в постели…»

Жанна осторожно приоткрыла глаза и увидела каменный сводчатый потолок.

«Я не знаю этой комнаты. Вся каменная, как в Тралеоде».

— Эльвира!.. Эльвира, где же ты?..

Вдруг Жанна резко поднялась в постели. Стол, два кресла, полога над постелью нет. Две двери, одно окно, на нем решетка, за ней — темно-синее вечереющее небо.

Это Таускарора?

Она соскочила на холодный пол, подбежала к окну. Там была бездна, и глубоко внизу — острые крыши.

Да, это Таускарора. Тюрьма.

«Все, что случилось, — это правда, не сон. И я действительно осталась жива. Мне холодно стоять босыми ногами на полу.

Зачем же я тогда не умерла?»

Жанна вернулась к постели, легла, укрылась. Она вспомнила все. «Да, он умер. И Эльвира… ее тоже нет. Я осталась одна».

Глаза ее медленно наливались слезами. Наконец она расплакалась, и слезы душили ее все сильнее. Умерли. Они умерли. Больше она не увидит их никогда. Смысл этого страшного слова входил в нее постепенно, и от этого она рыдала уже во весь голос, неудержимо. Бессознательно, инстинктивно она все-таки зажимала себе рот, прятала лицо в подушку, чтобы не было слышно, как она плачет.

«Все оборвалось, все, все. Они умерли, и я больше не королева. Но почему я до сих пор жива? О, убейте же меня, убейте меня поскорее, я хочу умереть, я хочу к ним».

Совсем стемнело. Жанна затихла и только тогда отметила, что кругом царит полная тишина. Ни звука, ни шороха не было за дверями. Она как будто бы вообще осталась одна на всей земле, и даже не верилось, что где-то есть еще живые люди.

«Все умерли. Я осталась одна. Может быть, и я тоже умерла? Нет, я еще определенно жива, мне еще предстоит умереть.

Когда же все это случилось — сегодня, вчера? Пусть кто-нибудь придет за мною. Я не хочу жить. Я хочу к ним».

Она лежала на спине и ждала.

«Когда же они придут за мной? Ну когда же?»

Наконец заскрежетал ключ в замке.

Пришли.

Жанна невольно задрожала: «Как, уже?»

Но это были монашки, бегинки — две пожилые женщины, почти до самых кончиков носов упрятанные в свои рясы. Они принесли свечи и поднос под салфеткой.

— Ваш ужин, синьора.

Жанна притворилась спящей. Услышала:

— Если синьоре понадобится что-либо — вот тут, у изголовья, шнур, можно позвонить нам.

— Дайте снотворного, — сказала она, не открывая глаз.

Утреннее солнце разбудило ее. Спросонья она машинально позвала: «Эльвира…» — и от этого проснулась совсем и вспомнила, где она. И опять она горько, жалобно плакала в подушку. Когда явились бегинки с умыванием, она все еще всхлипывала. При них она плакать не хотела; кусала губы, кусала пальцы, шепотом ругала себя; наконец справилась с собой. Бегинки осведомились, не угодно ли синьоре принять ванну…

«Ванну? Какую еще ванну, что за вздор?» И тут же с удивлением Жанна услышала собственный голос:

— Ванну завтра.

«Что это я такое говорю?»

Однако она встала, умылась и дала себя одеть. Бегинки прислуживали ей, как заправские камеристки.

— Угодно завтрак, синьора?

— Да, угодно.

Она вдруг почувствовала голод — не аппетит, а именно зверский голод… такое ощущение бывало прошлым летом, в счастливых тралеодских лесах…

«Я несомненно еще жива, мне хочется есть».

Она уселась за стол, бегинки внесли поднос. «О! Салат! Салат a la Gargantua! Маловато соли… нет, достаточно. Прекрасный теплый хлеб. А это раки из Влатры. Ах, какой нежный вкус. И лимонад превосходный. А это что? Вино? Да, налейте. Венгерское горьковатое знакомое вино. И земляника. Прелестная земляника…»

Завтрак взбодрил ее. Давно она не получала такого удовольствия от еды.

«Ну вот, пусть теперь приходят за мной. Теперь я готова».

Но никто не приходил. Жанна посидела в обоих креслах, погуляла по келье взад-вперед, потом позвонила бегинкам, велела открыть окно. Из города тоже не доносилось никаких звуков. Только чуть-чуть слышны были куранты Мириона. Это она поставила их на Вивилиане, самой высокой башне; часы привез ей из Италии принц Вильбуа.

«Вильбуа умер. Его убили. Алеандро умер. Его убили. Эльвира… Эльвира тоже умерла, я больше не увижу ее никогда, значит, она умерла. Все умерли, все умерло. И я умерла, я теперь одно пустое тело, душа убита. Не надо плакать, не надо. Надо немного подождать, они придут за мной».

Бегинки притащили огромный медвежий ковер и разостлали на полу. Затем ей дали обедать. Затем осведомились, нет ли у синьоры каких-либо пожеланий: например, книги, или другое что… «Книги? Зачем?» В конце концов стало смеркаться.

И вот в тишине до нее донесся снизу какой-то звук, резанувший по сердцу, как ножом. Жанна застыла на месте. Не может быть, чтобы это был человек… Крик повторился.

«Эльвира. Боже мой, это Эльвира!»

Жанна стояла, умеряя дрожь, которая мешала ей слушать. «Нет, наверное, мне почудилось…» И вдруг снова сквозь толщу камня проник прежний, нечеловеческий вопль. Да, это кричал человек… Где-то очень далеко кричал, и нельзя было сказать наверняка, мужчина это кричит или женщина; но для Жанны не было никаких сомнений в том, что это Эльвира.

Первым ее чувством была бессильная, вся в слезах, ярость. Она уже рванулась было к двери: «За что вы мучите ее, негодяи, волки! Возьмите уж меня! Она ведь ни в чем не виновата…» Но она остановилась на полдороге. «Нет, господа. Этого удовольствия я вам не доставлю, нет, господа.

Опять кричат. Боже, что там делают с ней? Почему она до сих пор не умерла?

Гремит ключ. О, это за мной!»

Это была всего лишь бегинка со свечой Жанна поспешно отвернулась, чтобы скрыть от нее лицо искаженное страхом.

Свеча собрала весь остаток света в комнате в маленькую желтую точку, отбросив по углам пугающую черноту. Жанна прислушивалась, тяжело дыша. Долгое время было тихо. Затем снова донесся крик — он звучал целую вечность.

«О! Я сойду с ума!»

Жанна кинулась в постель, зажала себе уши, но это не помогало. Крик был слышен. «Умри, Эльвира, умри, голубушка, я тебя умоляю, умри…» Но крик не прекращался.

«Может быть, это у меня в ушах шумит?»

Она отняла кулаки от ушей. Прислушалась. Тихо. Тихо… И все еще тихо… Кричат!

«Эльвира кричит. Почему она до сих пор не умерла? Умри, Эльвира, умри, моя сестричка…»

Жанна сунула голову под подушки, вцепилась зубами в простыни и заставила себя лежать неподвижно. Эльвира кричала, Жанна все время слышала ее крик. «Умри Эльвира, умри, моя черненькая, давай умрем вместе. Перестань дышать, и умрем…»

Когда монашки вошли раздеть ее, Жанна была без сознания. Окостеневшими руками она прижимала к себе подушку. Лицо ее уже посинело от недостатка воздуха.

Следующий день она провела в постели. У нее не было сил, чтобы встать. Монашки кормили ее с ложечки — у нее не было сил поднять руку. В ней жил только слух.

«Нет, это все-таки мужчина кричал. Это не Эльвира.

Да, Эльвира была права: Анхела не доехала до Лианкара, ее перехватили черные. Теперь я уверена в этом. И принц, и принцесса — они тоже похищены мраком. Ну, пусть же придет мой черед, идите же за мной, я устала ждать…»

Вечером снова были крики, но слабые, еле слышные. Может быть, даже и не было никаких криков, она просто заставляла себя услышать.

«Эльвира умерла, слава Богу, она больше не кричит, она умерла, благодарю Тебя, Боже…

Вот дура проклятая. Надо было насильно споить Эльвире ее флакончик. Пусть бы она умерла на моих глазах. Я бы знала, по крайней мере, что это не Эльвира там, внизу…

Эльвира все предчувствовала, потому и боялась так. А я ничего не предчувствовала… да, вероятно, потому, что я ждала Давида. Я знала — он придет. И он пришел. Я не верила в страшное, до самой последней секунды не верила… даже когда он упал, я и то не верила, мне все казалось, что он поскользнулся, сейчас встанет… Я не верила, невозможно было в такое поверить. Боже, как закричала тогда бедная Эльвира! Ах, зачем, зачем я не заставила ее выпить флакончик!..

Возьмите же и меня, вы, победители, пытайте меня по вашей красной книге, я это заслужила. Прости меня, Эльвира, прости!.. Слышите, вы — вы должны это сделать! Убейте меня, я так хочу! Не хочу жить!»

Но никто не приходил за ней. Дни пошли один за другим в этой келье с окном в небо. Монашки холили Жанну, как куклу. Каждые три дня в келью притаскивали ванну, монашки мыли ее ароматическими эссенциями, причесывали, точно к большому королевскому выходу, одевали в роскошные платья (но все какие-то чужие, не мои), кормили изысканными блюдами. Жанна ловила себя на том, что во время уборки волос не без любопытства разглядывает себя в зеркале. Похудела, и глазищи стали огромные, в пол-лица… плакать не нужно, веки красные… Ей принесли несколько книг, но Жанна не притронулась к ним, они так и лежали на подоконнике. На пятый или на шестой день ей внезапно захотелось цветов, и монашки приволокли ей целые охапки — роз, пионов, маков, ирисов, даже лесных незабудок. Ими была заставлена вся келья. Жанна расхаживала между ними, закрыв глаза, вдыхала их ароматы, и это развлекало ее. Но когда через день-два цветы начали увядать, ронять лепестки, она вдруг увидела в этом символ своего теперешнего существования — и торопливо приказала убрать все цветы. Без них было легче.

Окно в келье было раскрыто все время. Стояли теплые солнечные дни — июль или уже август, она не знала. Она попыталась как-то подсчитать дни по ваннам три дня — ванна, но сбилась. Сколько было ванн — десять, двенадцать… пятнадцать?..

Она зарекалась плакать, но плакала часто, почти каждый день. Она становилась лицом к стене, упирала лоб в сложенные руки и давала себе волю. Не Алеандро, не королевскую славу оплакивала она — замок Л'Ориналь, свою тихую, лишенную смысла и цели девическую жизнь… когда они с Эльвирой жили только сменой времен года. Там, в Южном флигеле, в лесу, у Большого камня прошла большая часть ее жизни, и теперь она напомнила о себе, пробилась сквозь тонкую королевскую позолоту. «Сколько времени я была королевой — три года…»

В городе звонили колокола, иногда бухали пушки; но Жанну не интересовали внешние события. Ее развлекали только грозы, временами вспыхивающие за окном. Снизу больше не кричали. Только доносился лязг и говор солдат — со двора, из гулкого колодца. Приятно было слышать человеческие голоса, не искаженные страданием. Иногда долетали даже отдельные слова — все больше ругательства, но и их было приятно слышать.

Заходил какой-то господин, кажется комендант (Жанна не рассматривала его лица), справлялся, нет ли каких-либо у синьоры пожеланий. Жанна неизменно качала головой, не тратя на него слов.

За второй дверью — через которую входил этот господин — началась жизнь: судя по звукам, там устроили караулку. Караульные, похоже, коротали время за игрой в карты. Вообще они вели себя тихо, только когда комендант приходил к ней, солдатня оглушительно вскакивала с мест роняя стулья и какое-то железо — нарочно, что ли?

Но она не жаловалась коменданту на это. В этом тоже было развлечение.

Чем бы, однако, она ни была занята — едой, прогулкой по келье, стоянием у стены (она даже называла это про себя «молитвой») — все ее существо постоянно было напряжено. «Когда же они придут за мной?»

Для Жанны каждый день был последним. Она не жила — она ждала.

Внезапно ритм ожидания нарушился. Началось с того, что бегинки не принесли ванну, как следовало бы. Жанна заволновалась: «Сегодня. Сегодня мой последний день. Будь королевой. Сегодня придут. Ну, будь же королевой. Осталось уже недолго.

Скорей бы уж!..»

Но никто не шел до самых сумерек.

Она сидела за столом, хрустя пальцами, когда в караулке раздался знакомый грохот. Жанна вздрогнула всем телом и опустила глаза: «Пришли. Это не комендант, он всегда приходит днем. Это за мной». Дверь открылась и закрылась. Жанна не поднимала глаз. Вошедший стоял тихо, даже дыхания его не было слышно.

И тогда она подняла глаза.

Перед ней стоял черный человек с тонкой золотой цепочкой на груди. У него была непокрытая, по-римски стриженная голова, сильные морщины вокруг сильного рта. Жанна узнала его мгновенно: перед ней был Принцепс, герцог Фрам.

Он молча, коротко поклонился. Жанна не ответила на поклон. Его лицо в полумраке было невероятно страшно — именно таким он виделся ей в ее кошмарах. Это был демон, ее злой дух.

Наконец он нарушил молчание:

— Вы разрешите мне сесть?

Страшные чары пропали. Не демон это был, не Сатана во плоти — волк, мучитель, палач, подкинувший ей красную гадину… Бессильная ярость подступила ей к горлу, к кончикам пальцев. Торопливо, обгоняя рыдание, она прошептала:

— Вы пришли сначала издеваться надо мной?

— Нет. Я далек от этой мысли, — сказал он. — Впрочем, здесь темно. Эй, свечу! — крикнул он за дверь. Просунулась рука со свечой. Фрам взял ее, поста вил на стол и сел против Жанны, подперев голову руками. При свете желтого огонька черты его стали человечнее. Стала видна седина, мешки под глазами, набрякшие веки. Видно было, что этот человек смертельно устал.

Ярость медленно отпустила Жанну. Он пришел что-то сказать ей, прежде чем убьет, и она ждала этого спокойно, безучастно. Пусть говорит что угодно — все равно он убьет ее, а она хочет умереть.

— Вы побеждены, — произнес он, словно бы для себя, а не для нее.

Жанна снова, против воли, вспыхнула:

— И теперь вы ждете, что я буду валяться у вас в ногах?

— Нет, — ответил он. Странная все-таки у него была манера говорить: он говорил, а сам как будто думал о чем-то своем. — Я уважаю вас, Ваше Величество, поэтому я и пришел к вам.

Жанне вдруг стало смешно. Она не сумела сдержать кривой улыбки:

— Какое же я «Величество», если сижу здесь?

Принцепс посмотрел на нее как-то странно: печальным, понимающим взглядом. Ей даже показалось, что он проглотил комок.

— Вы умрете, — сказал он.

— И это все, что вы хотели мне сказать? Я и так это знаю. За этим не следовало подниматься сюда.

— Нет, это не все, — выговорил он с трудом. — Я прошу вас выслушать меня, Ваше Величество. — Жанна смотрела прямо ему в глаза. Он опустил взгляд, стал смотреть в стол. — Речь пойдет не о причинах распри и войны, это все прошлое. Но теперь война кончена, и побежденный должен умереть. Вы должны умереть. Весь вопрос в том, какой смертью вам умереть. Ибо к смерти ведут тысячи путей, как говорят философы…

Жанну внезапно охватил дикий, липкий страх. Она готовилась, она тысячу раз представляла себе свою смерть, она хотела ее, она торопила убийц: придите, я хочу к ним, к Эльвире… И вот… Ох… Она откинулась на спинку кресла и прижала руки к груди, там, где сердце. Слава Богу, хоть этот не смотрел на нее.

— Вы считаете меня волком, каннибалом, — слышала она смутно, сквозь страх, — я сам в этом виноват, и ничего с этим не поделаешь. Но я все-таки дворянин, и мне хотелось бы говорить с вами как равному…

Слов она почти не поняла, но ее поразил его голос. Он как будто бы боялся сказать ей что-то. Она передохнула, раскинула руки на подлокотники.

— Вы будете казнены мечом через отсечение головы, — отчеканил он, глянув ей в глаза. Нет, он ни черта не боялся. — Это ваше право, и никто этого права у вас не отнимет, Ваше Величество. Но проклятый Чемий… — он скрипнул зубами, — стоит на моем пути, как стена…

— Вот как, — вырвалось у нее.

— Этот понтомский святой, оказывается, два года рыл вам яму и теперь хочет свалить вас туда. Он обвиняет вас в ведовстве, стачке с Диаволом, и еще черт знает в чем… Его инквизиторы сочинили целый акт. Желаете взглянуть?

— Нет, — тряхнула головой Жанна.

— Вы правы, Ваше Величество. — Принцепс вынул из полы плаща стопу листов и начал их рвать. Тщательно раздирая их в клочья, он говорил: — Но эта черная сволочь требует отдать им вас для допроса под пыткой… чтобы вы признались и покаялись во всем…

Жанна неотрывно смотрела на то, как он рвет листы. Она не в силах была задать ему страшный вопрос. Он, даже не глядя на нее, угадывал этот вопрос. Но у него тоже не хватало духу. Оба внимательно, сосредоточенно следили за уничтожением акта, словно это было какое-то ритуальное действо, чрезвычайно важное для обоих.

Наконец он разорвал все листы акта на мельчайшие клочки, и тогда они подняли глаза друг на друга.

— Ну, говорите… — прошептала она.

— Эльвира де Коссе умерла в чемианском застенке, — хрипло выговорил он. — Я… Но она не подтвердила им ничего, ничего…

Жанна почувствовала прилив дурноты. Свеча и лицо врага поплыли перед глазами.

— Вам нехорошо? — услышала она.

— Да.

Она ощутила на губах стеклянный холодок стакана с водой. Проглотила. Увидела близко от глаз его руку, державшую стакан.

— Все равно… — прошептала она. — Что вам еще нужно?

— Эти черные крысы устроили в Толете форменную Варфоломеевскую ночь. Просто каждый второй оказался еретиком… «эпикурейцем», как они говорят… пропали бы они совсем! Но ваши друзья, их вынудили признать такое… Принцесса… граф ди Лафен… Арнор ди Хиглом… сеньора де Кастро…

— Зачем вы говорите мне об этом?

— Затем, что я не верю ни одной поповской выдумке, — отчеканил Фрам. — Пыткой можно вырвать что угодно. Мишель де Монтень в своих Essays по этому поводу говорил… а-а, черрт! Речь идет о вас, Ваше Величество. Сегодня на заседании Совета я отстаивал вас…

— Так вы пришли оправдаться! — вдруг воскликнула она, сама того не ожидая.

Принцепс Великой Виргинии скривился, словно получил пощечину. Но эта гримаса вспыхнула и сгладилась. На лице его проступило нечто вроде растерянности.

— Да, вы правы, Ваше Величество… — сказал он необычайно мягким голосом. — Я привык брать не прося… но сейчас я прошу вас… Да, я пришел оправдаться, потому что мне стыдно…

В сердце у Жанны дрогнуло нечто похожее на симпатию к этому человеку. Она увидела вдруг, что он, в сущности, глубоко несчастен.

— Герцог, — торопливо проговорила она, — конечно, я боюсь пыток, но я должна испытать то же, что и Эльвира. Она — мое второе «я», и я у нее в долгу. Это будет справедливо… Я наконец хочу этого!..

Принцепс, кусая губы, смотрел на нее. Жанна собралась с духом:

— Эльвиру… Эльвира была на Люциферовом ложе?

— Нет, — хрипло сказал он. — Эта машина существует в больном воображении Чемия.

— Так это все-таки чемианцы подложили мне на стол красную гадину?.. Извините меня, герцог… Вы, конечно, не могли сделать такой подлости… а я думала, что лакеи подкуплены вами… Я хорошо помню — в тот день в кабинет входил только Лианкар и они…

При этом имени Фрам снова скривился:

— Когда это было? В мае? — Он с ненавистью сжал кулаки. — Ах, я не знал этого за ним! Ах, сволочь! Проклятье, что за скотина!

Жанна даже удивилась:

— Что с вами? Вы ругаетесь, как солдат…

— Прошу простить меня, Ваше Величество… — Он провел рукой по лицу. — Но мне придется нанести вам еще один удар. Я забыл, что вы не знаете этого. Герцог Марвы…

— Что, он тоже умер? — спросила Жанна довольно равнодушно.

— Нет. Он заседает в Лиге Голубого сердца яко первейший ее член, — раздельно сказал Фрам.

На этот раз она потеряла сознание. Он ждал этого, и потому сразу позвал монашек. Бегинки принесли острой соли, захлопотали, приводя ее в чувство. Фрам, сцепив руки за спиной, смотрел в темное небо за окном.

«Мог ли я не принимать его?.. Знал ли я обо всех его качествах?.. Теперь все это бесполезно. Да, и я негодяй, не менее, чем он. Или нет? Ах, к чему торговаться с собственной совестью…»

— А ведь я никогда не доверяла ему… — услышал он ее голос.

Он обернулся. Монашек уже не было. Жанна обессиленно лежала в кресле. Он подошел, сказал, стоя над ней:

— Он давно изменил Вашему Величеству. Я принял его помощь. Он сказал, что ненавидит вас. Не знаю, правда ли это, но я ненавижу его всеми силами души — это правда. И я бессилен перед ним. Я ничего не могу с ним сделать. Хоть я и не верю в Дьявола, но иногда мне кажется, что он не человек.

И тогда она подняла голову и посмотрела ему в глаза. У нее было совсем другое лицо — лицо человека который точно знает, что ему делать.

— Сядьте и послушайте меня теперь, — сказала она холодно, решительно.

Он повиновался.

— Итак, — сказала она, — меня отдадут Чемию?

Он кивнул.

— А что сказал Лианкар?

— Он голосовал «за».

— Очень хорошо. Нам с вами делить уже нечего. Но у нас есть общий враг. Вы не знаете, как с ним покончить, зато знаю я. Извольте сесть поближе, такие вещи следует говорить вполголоса.

Он заметил, что ее колотит нервическая дрожь. Он быстро окинул взглядом темные углы кельи, прислушался к глухому говору солдат в караулке, затем взял тяжелое кресло и перенес его через стол, поставил рядом с креслом Жанны.

— Говорите, Ваше Величество, — сказал он очень тихо.

— То, что я сейчас скажу, — почти зашептала она ему в лицо, — есть королевская тайна. Я передаю вам эту тайну не затем, что королем стали вы, но затем, что вы ненавидите того же, кого я ненавижу. Обещайте мне… Нет, не нужно… Вы и так… О! — вдруг застонала она, падая лицом в руки, — о, как я его ненавижу! Как я его ненавижу!.. Вы мой враг, но вы честный враг…

Она вскинулась, схватила его руками за грудь камзола.

— Убейте его! — шепотом закричала она. — Раздавите его! О Боже, и ты видел все это!.. — Она снова упала лицом в руки, и он услышал, как стучат ее зубы. — Дайте мне вина… я не могу…

Вино нашлось не сразу. Наконец монашки притащили две бутылки венгерского; он собственноручно налил стакан. Все это время Жанна плакала в голос, лежа головой на столе. Принцепс присел около нее.

— Вот. Выпейте, Ваше Величество, вам станет легче.

Она приняла дрожащими руками стакан и, хлюпая, стала втягивать в себя вино. Принцепс глядел на нее с пронзительной жалостью. Это чувство было ему ново и незнакомо, но он не подавлял его. Это было хорошее чувство, доброе чувство.

— Сейчас… я сейчас… — пробормотала она, отставив стакан и вытирая слезы. — Сейчас я все скажу…

Она несколько раз глубоко вздохнула, выравнивая дыхание, и наконец заговорила, ровно, почти не запинаясь:

— В 1563 году, когда против отца моего, короля Карла, был составлен заговор — вы знаете, кто стоял во главе, — дело заговорщиков погибло в результате предательства. Их выдал один дворянин из свиты герцога Марвы, который знал гораздо больше, чем ему следовало. Он был француз, гугенот, его звали маркиз Жозеф де Лианкар. И за эту услугу король Карл пожаловал его герцогством Марвы, хотя официально известно, что он получил столь высокую награду якобы за спасение жизни короля в венгерском походе.

Она посмотрела на него. Нет, он-то сознания не потерял, но лицо его было страшно. Против воли она испытала удовлетворение, даже злорадство: она была не просто беззащитная жертва, она тоже могла очень больно ударить.

— И это не одни слова, — сухо продолжала она, — имеется документ. Тайну рождения герцога Марвы знали только двое: король и герцог Фьял, мой дядя. Именно он записал все это для меня в памятной тетради. Он был почему-то уверен, что престол займу именно я… уж не знаю почему, но вышло-то по его… Дело сейчас не в этом. В моем кабинете, в Аскалере, есть ларец из красного дерева. Где он стоит — не помню… кажется, в бюро… но он определенно находится в кабинете. Надеюсь, вы опечатали кабинет? — Она спросила это резко, как у провинившегося чиновника.

— Да, — кивнул он. — Там еще ничего не трогали.

— Тогда считайте, что Лианкар у вас в руках. — В ее голосе было прямо-таки торжество. — Найдите этот ларец и возьмите синюю тетрадь. Лианкар, очевидно, полагает, что тайна его рождения умерла вместе с королем и герцогом Фьял, он не знает, что она перешла ко мне. Она там, в синей тетради. Возьмите и убейте его. Призвание этого господина — предавать своих господ. Положите этому конец.

Он встал, преклонил перед ней колено и поцеловал ее руку.

— Клянусь вам, — сказал он, — Лианкар умрет нелегкой смертью. Он заплатит за все. За все свои измены… Спасибо вам, Ваше Величество. — Он еще раз почтительно, как верноподданный, поцеловал ее руку и встал с колен. — Но вы, Ваше Величество, — сурово произнес он, — вы должны умереть первой. Пусть он увидит это… Но его теперь ничто не спасет…

— Хорошо, — сказала Жанна. — Все-таки я буду отомщена… это хорошо… А теперь, — она перевела дыхание, — теперь зовите ваших палачей. Я все сказала.

Она встала и выпрямила плечи. Герцог Фрам бережно, мягко остановил ее:

— Повремените, Ваше Величество… Вы сказали все, но я еще не все сказал.

Он снова придвинул свое кресло, уселся, прищурившись на свечу. Жанна тоже присела и смотрела на него.

— Я шел к вам с этим с самого начала. Вы верно сказали: мне нужно было оправдаться, но не только это. Я шел облегчить ваш конец. Сейчас объясню. Речь пойдет о том, кто будет королем после Вашего Величества…

— Вот странно, вы же будете, — сказала она. Они уже разговаривали, как единомышленники.

— Нет, после меня… Об этом надо также говорить вполголоса. — Он нагнулся близко к ней и прошептал: — Тс-с, тише. Мне известно, что у Вашего Величества есть сын.

— Что?! — закричала Жанна, откидываясь от него.

— Тише… умоляю вас… тише…

Жанна вся тряслась. Фрам налил вина и поил ее из своих рук.

— Этого никто не знает, даже Лианкар.

Она отодвинула его руки:

— Мне сказали, что он родился мертвым…

— Он жив. Сейчас этому младенцу почти полгода. Я говорю вам правду, Ваше Величество, посмотрите мне в глаза.

Она подчинилась и робко посмотрела в его строгое лицо.

— Такими вещами не шутят, — сказал он. — Вы можете, Ваше Величество, послушать меня некоторое время, не перебивая?

Она покивала. Он сунул ей в руки стакан, и она выпила его весь.

— В июне прошлого года, после дилионской битвы, Ваше Величество изволили находиться в любовной связи с герцогом Лива, членом македонской королевской семьи, — заговорил он, не спуская с нее глаз. — Это, впрочем, тайна небольшая: об этом писали в своих донесениях все посланники… Гораздо важнее другое. В июле вы уехали в Тралеод, чтобы скрыть свою беременность, и вам это блестяще удалось. Вас никто не заподозрил… кроме тех, кто знал… а знали очень немногие. Чемий, например, знал, что вы в Тралеоде, но был уверен, что вам это понадобилось затем, чтобы без помехи заниматься магией. Старый идиот… Но вернемся к делу. Итак, пятого марта, точно в срок, совершились роды. Это было в Тралеоде, в частном доме, вы были под вымышленным именем, при родах присутствовали Эльвира де Коссе и Анхела де Кастро. Ребенок был мальчик, его крестили и назвали Карлом, в честь отца Вашего Величества. Я заявляю вам, что он жив, мой человек видел его живым и здоровым две недели назад.

По лицу Жанны стекали крупные капли пота. Она не вытирала их, она их просто не замечала.

— Отец ребенка, сиятельный герцог Лива, вполне достоин роли принца-консорта. Таким образом, сын ваш имеет неотъемлемые права на виргинскую корону, и, клянусь вам, Ваше Величество, он ее получит. Он будет королем, уж об этом я позабочусь. Я буду регентом до его совершеннолетия. Так я надеюсь завершить и прекратить вековечную вражду Марена и Браннонидов. Я не могу иметь детей, и этот ребенок, сын Вашего Величества, указан мне Богом как мой долг и мое благословение. Я исполню свой долг. Вас я вынужден убить, Ваше Величество, но я сделаю королем вашего сына.

Он замолчал. Жанна прошептала побелевшими губами:

— Значит, он жив, мой мальчик… Зачем вы сказали мне об этом?

— Ваше Величество, будьте королевой до конца, — строго сказал Принцепс. — Пусть вас укрепляет мысль не только о мести Лианкару — это пустое, мгновенное, — но о вашем сыне. Это высокое, вечное. Сейчас придут попы, они давно вас ждут, будьте же королевой наперекор им. Я прошу вас об этом. Вы все равно восторжествуете над ними — в вашем сыне, но пусть эта мысль даст вам восторжествовать над ними и сегодня.

Жанна откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками.

— Вы многое знаете… но вы знаете не все… Бедный мой мальчик…

— Я знаю все, — раздельно, по слогам выговорил он.

— Нет… — вдруг заплакала Жанна, склоняясь в три погибели. — Не все… Отец ребенка — совсем не герцог Лива… Я все вам скажу… Боже мой… Ребенок был недоношен… он родился раньше срока… Герцог Лива тут совершенно ни при чем…

— Я знаю и это, — сказал Фрам. — Я знаю, кто настоящий отец ребенка. Он похоронен со всеми почестями, как солдат и дворянин. То, что я изложил Вашему Величеству, — это официальная версия. Она удобна и правдоподобна. И пусть кто-нибудь попробует усомниться в ней! — Он пристукнул сжатым кулаком. — Но я помню и об отце… Что вы скажете, Ваше Величество, если ваш сын будет носить фамилию Плеазант?

Она окончательно расплакалась, просто разревелась, как девчонка. Принцепс говорил размеренно и вразумительно:

— Герцог Плеазант — официальный титул сеньоров Острада, это не вызовет никаких кривотолков. К тому же это так естественно: он родился в Тралеоде, столице Плеазанта. Пусть его герцог Лива не найдет в нем сходства с собой — зато на вас он будет похож несомненно… И вы не исчезнете с земли без следа…

— Замолчите, замолчите, — простонала Жанна, — мне труднее будет умереть! Я должна забыть о нем! Нет меня! И ничего моего нет! Нет!.. Зачем вы сказали мне об этом?..

— Я должен был сказать.

Жанна молча плакала. Это продолжалось очень долго. Пробило десять часов. Герцог Фрам вздрогнул, она почувствовала это. Усилием воли перестала плакать. Подняла голову, вытерла лицо.

— Я не права, — сказала она, перемогая слезы, — я должна благодарить вас. Конечно, вы не могли не сказать, я понимаю. И я благодарю вас, герцог Фрам. Я буду думать о вас хорошо, правда. — Она покивала, глядя ему в глаза. — Странно все как-то… Зачем вы все это сделали?

Он справился со своим лицом.

— Теперь мне впору кричать: замолчите! — мрачно усмехнулся он. — Я стараюсь не думать об этом: зачем. Иначе я сойду с ума, а я теперь не имею права. Что сделано, то сделано. Не вернешь. Не переделаешь. Поздно.

Ему пора было уже встать, но он все смотрел на нее, он прощался с ней. Она улыбнулась под его взглядом, смущенно и немного кокетливо:

— Я, наверное, наплакала себе красные глаза? Это я напрасно сделала…

— Нет, ничего, — поперхнувшись, сказал он. — Там мало света…

И резко встал, вскочил. Переставил свое кресло по другую сторону стола — там, где оно было.

— Прощайте, Ваше Величество.

Он поцеловал ее руки, склонившись перед ней низко, ниже, чем придворный, и не скоро выпрямился.

— Прощайте, герцог Фрам, — ответила она.

Он махнул рукой и быстро вышел. Нет, ничего нельзя было ни изменить, ни переделать.