Комната плавает в тумане. Меня переполняет странное тепло, словно по венам течет горячее масло, которым я обрабатывала волосы в седьмом классе. Место, куда вонзилась игла, поднывает. На столе, рядом с папиной кружкой, лежит смятое бумажное полотенце. Оно испачкано остатками фиолетовой жидкости, которую стерли с моей кожи. А еще – моей кровью.

Меня приводят к креслу, напоминающему о кабинете дантиста. Грей – наконец-то! – отпускает мою руку, и я сажусь. Обнаженная кожа липнет к мятно-зеленой обивке. Неподалеку, на подносе, лежат инструменты. На стоматологические они совершенно не похожи.

– Что происходит? – мямлю я. – Что вы со мной делаете?

Мои слова сливаются в неразборчивую кашу.

– Лучше посиди смирно, Иден, – отвечает мне кто-то.

Голос явно не принадлежит моему отцу.

Справа от меня появляется Пеллегрин. Пальцы у него мягкие, гладкие. Думаю, что, в отличие от Грея, он не будет причинять мне боль. Пеллегрин бережно устраивает мою руку на подлокотнике, аккуратно затягивает ремешки. Фиолетовый препарат настолько подавляет стремление сопротивляться, что я не понимаю, как вообще его ощущаю.

Пеллегрин берет с подноса контейнер с радужной жидкостью, снимает металлический колпачок. «Я – на карнавале, – мелькает у меня в голове. – Меня раскрасят, а потом я набью рот сахарной ватой».

Острый кончик кисти жалит хуже десятка тысяч ос.

Желание закричать тотчас утопает в густой фиолетовой завесе. Я этого не чувствую, но знаю, что плачу – отец заходит слева и с невероятной нежностью вытирает слезы с моих щек. Так, как будто не он помог их вызвать. Я зашла слишком далеко в поисках ответов, но не нашла ни ясности, ни возможности поставить точку.

У меня появились новые вопросы. О чем он только думает?..

Пеллегрин рисует быстро. Или я просто утратила ощущение времени, но это неважно. Он включает ультрафиолетовую лампу, и я вижу готовую работу.

Точно. Я теперь – ПсевдоВолк.

И поправляю себя: не Волк, я никогда им не стану. Просто навеки псевдо-я.

Изображение гипнотизирует блеском, иллюзией объема. Я глазею на него, но кто-то – снова Пеллегрин – вынуждает меня откинуть голову назад. Он раскрывает веки моего правого глаза. Я думаю, что он повторял процедуру обработки сотни раз, и эта мысль успокаивает и пугает. Глаза норовят закрыться, но Пеллегрин успевает надавить на зрачок, а затем проделывает то же самое с другим глазом.

Я моргаю.

Мир снова становится четким, даже четче, чем раньше. Как странно: ведь мое зрение прояснилось задолго до того, как меня усадили в кресло! Фиолетовая жидкость, конечно, его слегка затуманила, но сейчас я вижу все словно в оцифрованном виде, через какой-нибудь мощный фильтр.

Может, в меня внедрили новую форму шелк-технологий?

– Активируй ее, – приказывает Грей.

Отец без колебаний направляется к панели управления и поворачивается ко мне спиной.

– Когда он тебя активирует, ты забудешь про процедуру, – говорит мне Пеллегрин.

Неужели он решил меня утешить? Сперва они причинили мне боль, а теперь собираются стереть мою память.

Не могу представить мир, в котором боль от предательства отца не зияет в моей груди открытой, кровоточащей раной. Впрочем, Пеллегрин наверняка имеет в виду что-то иное.

Он сжимает мое плечо.

– Готово, – тихо шепчет он. – Держись.

Отец наклоняется к панели, но не нажимает ни одной клавиши.

Я никогда не видела, чтобы он двигался столь быстро. Он хватает тонкую трубочку, которая лежала в бороздке на панели управления, и резко в нее дует.

В грудь – чуть выше сердца, впивается тонкий, как игла, дротик. Грей грузно оседает на пол.

– Давай поговорим, Иден, – произносит отец.