ВЕРОНИКА

Когда я мысленно погружаюсь в прошлое, мне кажется, что так все и было с самого начала. Конечно же, это неправда. Память снова шутит со мной свои шутки. А было так. Он улыбнулся через стойку бара и подтолкнул ко мне кружку пива, и мир слегка дрогнул, слегка изменился. До этого мига моя жизнь была предсказуемой и устоявшейся. Я жила в неспешном, дружелюбно-безразличном мире, и потому у меня всегда получалось взвешивать и продумывать все свои поступки. В этом мире легко было ориентироваться по карте, и карта у меня была. А в мире Джеймса я всегда терялась и не знала дороги.

Мы познакомились в лондонском пабе, точнее в Хэмпстеде, — Джеймс работал там барменом, а я заглянула туда с датчанкой Сюзанной, хозяйкой галереи, где я тогда работала. С нами пошли еще трое ее приятелей, их я видела впервые, но компания подобралась славная — одна девушка, художественный критик, писавшая для разных изданий, ее друг-айтишник и, наконец, художник Брент, чьи работы Сюзанна выставляла у себя. Все четверо давно знали друг друга, поэтому я чувствовала себя не в своей тарелке. И когда пришла моя очередь угощать всех, я охотно отлучилась от стола к стойке — заказать выпивку.

У стойки передо мной попытался вклиниться без очереди подвыпивший мужчина в полосатом костюме. Я даже не успела заметить, как он напирает, потому что бармен, рыжеватый блондин, тронул его за рукав и сказал:

— Эй, поосторожнее с моей девушкой. А ну, сдайте назад.

Надо же — пьяный покорно попятился.

Вот так я и познакомилась с Джеймсом. Я взобралась на высокий барный табурет и принялась прихлебывать пиво. Сказала бармену спасибо, он поинтересовался, откуда я.

— Из Швеции, — ответила я.

— У-у, дальше от моей родины и не придумаешь, — улыбнулся он. — Я-то из Новой Зеландии. Город Окленд.

Мягкий тягучий выговор бармена ласкал слух. Я окунулась в глубину его серых глаз, и меня унесло в неведомые края.

— Староват я уже для такого, — произнес бармен.

— Для чего?

— Для странствий по чужим краям. Мне тридцать один. Надо было еще десять лет назад завязать с разъездами.

Он рассмеялся, закинув голову, и взял обе мои руки в свои. Вот тогда-то он и начал рассказывать о себе. Точнее, перечислял какие-то сведения, но они не объясняли, что он за человек. Каков он — это мне предстояло узнать самой.

Вдруг я спохватилась:

— Там ребята ждут!

Я встала, чтобы забрать выпивку и вернуться за столик, но бармен тронул меня за локоть и спросил:

— А вы можете дождаться, пока я закончу смену? Обычно я после работы прогуливаюсь по Хэмпстед-Хит. — Улыбка. — Все-таки сходит за природу, другой тут не найдешь.

Я согласилась, отнесла друзьям выпивку, и мы просидели в пабе еще с час, а потом они засобирались по домам, а я осталась. На прощание Сюзанна многозначительно улыбнулась и помахала мне. Паб постепенно пустел, а когда пробило полночь, бармен освободился, и мы вместе вышли на улицу. Душный день с раскаленным, липким воздухом, какой только и бывает в жару в большом городе, не приспособленном для такой погоды, миновал. Наступила ночь, теплая и бархатистая, словно прогретая вода. Мы двинулись в парк.

Он рассказал, что в Лондоне он уже не первый месяц, а до этого, уехав из Окленда, путешествовал по Юго-Восточной Азии, Ближнему Востоку, Греции и Италии. А теперь зарабатывает на обратный билет. Вообще-то, он морской биолог, но перспектив найти работу по специальности никаких. Раньше работал в Тасмании, на рыбной ферме, но платили скверно, бросил и решил поехать в Европу. Чем займется дальше, он пока не знал, но собирался домой. В Новую Зеландию. Которую я себе представляла крайне смутно. Самая далекая страна на земле… Я всю жизнь путешествовала, но в Новой Зеландии не бывала никогда. А он говорил об этой стране увлеченно и страстно.

Звали его Джеймс Макфарленд.

Так у нас и повелось с того вечера: когда Джеймс заканчивал работу, мы шли гулять по Хэмпстед-Хит. Я приезжала из Найтсбриджа, где располагалась галерея, и просиживала вечер в баре за пивом, наблюдая, как Джеймс работает. Я смеялась просто от радости, что вижу его, слышу его голос. Мне казалось, я раньше никогда не смеялась и не испытывала радости. А теперь вот кажется, что тогда я и получила всю отпущенную судьбой радость и больше ее не будет.

Джеймс сказал, что пообещал матери приехать к Рождеству. Поэтому я знала, что общаться нам уже недолго. У меня четких планов не было. Я прожила в Лондоне уже почти год, не особенно задумываясь о будущем. Знала, что издатель ждет от меня второй книги, и потихоньку писала. Работа в галерее позволяла прожить вполне прилично. Сюзанна платила щедро; как и я, она жила сегодняшним днем, а потому не уговаривала меня подумать о стабильной работе. С квартиры Йохана в Стокгольме я съехала, оставила там лишь книги и кошку. Наверно, мне хотелось, чтобы был запасной вариант, было куда вернуться. Но не сейчас, а когда-нибудь потом.

Джеймс жил в квартире на последнем этаже пятиэтажного дома неподалеку от паба. Хозяева на время уехали в другую страну, и Джеймс согласился присмотреть за жильем. Впервые он привел меня туда дождливым октябрьским воскресеньем. У Джеймса был выходной, и мы уже успели сходить в еврейскую булочную в Голдерс-Грин за бубликами. Потом пережидали дождь в Спаньярд-Инн и пили пиво, но погода так и не прояснилась.

Вообще-то, я никогда не могла похвалиться крепкой памятью. Мама вечно твердила, что у меня голова дырявая и я всё путаю. Но в те месяцы с Джеймсом я запоминала каждый час, каждый день, словно для каждого у меня в памяти нашлась отдельная ячейка, и эти воспоминания до сих пор хранятся там — я могу извлечь и развернуть любое, и окажется, что оно не поблекло и не потускнело от времени. Я помню все, как если бы это было вчера. Как Джеймс смотрел на меня за столиком в пабе. Его руки на бокале с пивом. Мои черные носки, полинявшие, когда я промочила ноги — разулась у него дома и обнаружила, что ступни все черные. Помню легкий шорох, с которым его руки задевали мое лицо, когда Джеймс насухо вытирал мне волосы полотенцем. Помню маленькую спальню, которую занимал в той квартире Джеймс. Узкую кровать, на которой мы лежали. Все получилось очень нежно и неспешно, хотя, казалось бы, от такой бурной влюбленности надо было ожидать и бурной страсти. Мы любили друг друга ласково, с открытыми глазами. Будто одновременно находились и в прошлом, и в настоящем, и в будущем и не хотели упустить ни единой подробности нашей любви.

Потом Джеймс дал мне свой потертый красный халат, взял за руку и повел в кухню. В тот день я впервые увидела, как он готовит. Руки его двигались проворно, умело: разбивали яйца, нарезали молодой лук и помидоры. Я могла бы о каждом из его пальцев рассказать по отдельности! Что за чудесные руки у него были… Они доставили такое удовольствие моему телу и так бережно, вдумчиво обращались с пищей. А позже я видела, как ласков он с теми, кого любит, — с людьми и животными. И как ловко управляет автомобилем. Но все-таки прежде всего я помню его руки в минуты любви. На моей коже. Помню каждое его прикосновение.

Я знала, что Джеймс собирается уезжать. Он с самого начала предупредил меня. Но день отъезда неумолимо приближался, а мы старались не заговаривать об этом. У нас образовался свой мир на двоих, и мы обходили молчанием все, что было за его пределами. Говорили лишь о том, что имело отношение к нам, здесь и сейчас. Проводили вместе все свободное время, ходили в кино, в музеи, на выставки, гуляли по паркам, где природа постепенно готовилась к зимнему сну. Сиживали в маленьких ресторанчиках. Но чаще шли к Джеймсу домой. И любили друг друга. А в мире все шло своим чередом, без нас.

А потом все-таки пришел наш срок прощаться.

— Я заказал билет, — сообщил Джеймс как-то раз, когда мы, по обыкновению, гуляли в парке, несмотря на похолодание. Он сказал это, обнимая меня за плечи, но не глядя мне в лицо. Мы шли бок о бок, и я старалась угнаться за его энергичным размашистым шагом, так что Джеймс едва ли не нес меня.

— Улетаю через три недели, — добавил он.

Три недели. Будто я узнала, сколько в точности мне еще осталось жить. В тот миг все стало небывало отчетливым, выпуклым и важным, каждая мелочь, каждая подробность значила очень много. Джеймс резко остановился, крепко взял меня за плечи, развернул к себе.

— Я люблю тебя, Вероника.

Он наклонился и поцеловал меня, но не обнял. Я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что неподалеку стоят две девчушки, смотрят на нас и хихикают в полном восторге. Почему-то выражение их лиц подтверждало, что Джеймс говорит всерьез.

В тот вечер мы сидели на полу в темной гостиной перед газовым камином, не зажигая света. Потом Джеймс встал на колени и привлек меня к себе. Мы смотрели друг другу в глаза.

— Едем со мной. — Он взял меня за руки. — Я уже не помню, как жил без тебя, Вероника. Не понимаю, как мне это удавалось. Пожалуйста, поедем со мной.

Я всматривалась в его лицо, словно запоминая впрок всё, вплоть до мельчайших деталей. Тонкая кожа, какая и бывает у светловолосых. Рыжевато-белокурые встрепанные волосы. Шрамик на верхней губе. Неровный, сколотый передний зуб. Когда он повредил губу и зуб, одновременно или нет? И из-за чего? Я так мало о нем знала. И даже то, что я уже знала, начало соскальзывать в прошлое, потому что я наблюдала, вглядывалась, старалась запомнить. Я пыталась представить себе, как Джеймс будет выглядеть, когда станет старше. Когда состарится.

Он лег у камина на спину, закинув руки за голову. А я смотрела на его профиль и старалась наизусть запомнить каждую черточку.

— Знаешь, когда мы ложимся в постель, я потом не сплю, а наблюдаю за тобой, — признался он. — Мне все мерещится, что, закрой я глаза, ты тихонько выскользнешь из-под одеяла и исчезнешь. Ускользнешь, будто косуля в ночной лес.

Он потянул меня на пол, и я легла рядом. Втянула ноздрями его запах. Было слышно, как снаружи шумят проезжающие машины. По потолку прокатывались отсветы их фар. Слегка шипел газ в камине.

В субботу утром Джеймс улетел. Мы договорились, что провожать его в аэропорт я не поеду. Утром вместе выпили кофе. Темнота за окном еще не рассеялась.

— У меня для тебя подарок, Вероника. — С этими словами Джеймс положил на стол небольшой сверток. — Пожалуйста, открой, когда я уеду. И пускай в дело как можно чаще.

Я сжала сверток в ладонях и едва не расплакалась.

— А я для тебя ничего не припасла, Джеймс.

— Подари мне улыбку, — сказал он.

До чего трудно было сделать такой подарок в то утро…