В 1918 году, когда я наконец устроилась на работу в Комиссию по охране Троице-Сергиевой лавры в качестве машинистки, наша канцелярия недолго находилась в митрополичьих покоях, а затем нас перевели в здание, находившееся вблизи от левых Святых ворот – там была у нас канцелярия, а рядом была канцелярия комиссара Волкова. Я к тому времени уже хорошо научилась писать на машинке. Писала я всякие бумаги, удостоверения, отношения в Исполком, в Москву, командировочные удостоверения сотрудникам, так как только по ним можно было проехать в Москву, а также переписывала инвентарные описи и отдельные статьи Юрия Александровича Олсуфьева, которые впоследствии вошли в его книгу. Павлу Александровичу Флоренскому я не могла писать под его диктовку, а сам он писал так, что ни один человек не мог его прочесть, потому что он знал такое количество языков, что в процессе своей творческой работы он перепутывал буквы всех языков. Поэтому для него взяли другую машинистку – Веру Александровну Введенскую, очень грамотную и толковую, которая и писала ему под диктовку. Комиссар и хозяйственники косились на то, что во время работы пишутся непонятные научные труды, и меня часто в этом упрекали.
Не помню в какой период времени наша канцелярия и научная часть нашей Комиссии была переведена в бывшие покои наместника лавры.
Как я уже говорила, председателем Комиссии был назначен Бондаренко, затем он был вскоре снят с работы, а его должность занял Юрий Александрович Олсуфьев. Ученым секретарем Комиссии был назначен Павел Александрович Флоренский. Оба они очень много вложили труда и работы в это дело. Юрий Александрович и Павел Александрович произвели инвентаризацию всех ценностей ризницы, фондов, с полным научным описанием музейных предметов, так что в настоящее время многие научные работники удивляются тому, как двое ученых смогли сделать такую огромную работу. Раньше в ризнице монастыря предметы были записаны только под номером, без научных описаний и без их точного определения.
Обыкновенно Юрий Александрович и Павел Александрович брали из ризницы или из фондов музея церковные предметы или книги, делали описи и определяли время их создания. Всю эту работу они производили в комнате рядом с нашей канцелярией. Я часто заходила в ту комнату и видела их работу. В комнате у них было очень холодно, Я удивлялась их терпению и выносливости, но они, погруженные в работу, ничего не замечали. Сделав на нескольких страницах опись, Юрий Александрович сдавал их мне перепечатать. Сколько через мои руки прошло его работ! Но я была еще молода и не понимала всей ценности его трудов.
Иконостас Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры. 1425–1427. В своей “Описи икон Троице-Сергиевой Лавры” Ю. А. Олсуфьев поместил пространные исследование всех икон иконостаса – уникального памятника русской художественной культуры
В настоящее время там, где находилась канцелярия и комната научных сотрудников, теперь помещается библиотека Загорского историко-художе ствен ного музея, а рядом кабинет директора музея и маленькая канцелярия.
Мне хочется обрисовать облик Юрия Александровича Олсуфьева. Он был невысокого роста, широкоплечий, с довольно большой головой, с небольшой лысиной. Волосы были каштановые, прямые, лоб большой, умный, глаза карие, несколько выпуклые, миндалевидной формы, густые брови, небольшие бакенбарды и борода. Руки у него были полные, выразительные, с крепкими выпуклыми ногтями. На правой руке он носил красивый, очень богатый перстень с крупным изумрудом. Вся же одежда была очень простая – толстовка из сурового материала, поверх нее синяя тужурка и шаровары из того же материала со штрипками. На ногах у него были мягкие, черные, высокие сапоги. Походка у него была твердая, он шагал широко и уверенно.
Коллектив Музея в Троице-Сергиевой Лавре. Лето 1925
Юрий Александрович был на работе всегда подтянут, аккуратен, исполнителен, молчалив, погружен всецело в свои занятия. На собраниях он редко бывал. Таким же молчаливым, серьезным был он и дома. Так же много работал по вечерам над своими научными трудами. Я часто по вечерам у них бывала, заходила, главным образом, к Софье Владимировне. Бывало, сижу у нее в комнате, а Юрий Александрович уже зовет ее: «Соня, Соня, поди сюда!» Без Софьи Владимировны он не мог быть ни минуты, всегда ему надо было чувствовать ее присутствие. Иногда я у них оставалась пить чай на веранде, застекленной. С нами садилась пить чай его племянница, Екатерина Павловна Васильчикова, и их домашняя работница Саша (сиротка, бывшая воспитанница их приюта), которая им была очень предана и очень любила их. Юрий Александрович любил со мной разговаривать и подшучивать, но вообще он был строгий и молчаливый и особенно не любил гостей, да, правда, к ним редко кто и приходил. Однажды, смотрю, вдруг Юрий Александрович выскочил из-за стола и куда-то убежал. Я очень смутилась и ничего не поняла, а Софья Владимировна мне объяснила: «Он пошел и спрятался на чердак», – это потому, что пришла в гости мадам Хвостова, которую он недолюбливал, да и вообще он не выходил к гостям.
Совсем другим человеком был его родственник, Сергей Павлович Мансуров. В Первую мировую войну они вместе работали в Земском союзе. Лето перед Февральской революцией они вместе жили на юге, кажется, в Мцхете. Осенью 1917 года они купили дом в Сергиевом Посаде, на Валовой улице, и поселились там. Юрий Александрович с Софьей Владимировной, с племянницей и с воспитанницей Сашей поселились в верхнем этаже, а в нижнем этаже жил Сергей Павлович Мансуров со своей женой Марией Федоровной.
Дом в Сергиевом Посаде, в который переехали Олсуфьевы в 1917 году. Современный вид
Сергей Павлович Мансуров был секретарем Комиссии и моим начальником. Это был молодой, красивый, высокого роста человек, с удивительно лучистыми, добрыми, карими глазами и мягкой улыбкой. Особенно хороши были его руки с красивыми, изящно-удлиненными пальцами – таких рук я потом в жизни никогда ни у кого не видала. Он был совершенно иного характера, чем Юрий Александрович. Это был общительный, приветливый и очень мягкий человек. Он всегда старался всем помочь и как-то всех обласкать. Я очень сердцем к нему привязалась на всю жизнь. Видела в нем все совершенства, кроме одного – я никак не могла понять, как это он так опаздывает на работу и всегда очень беспокоилась за него. Но он приходил невозмутимо на работу, предварительно зайдя в Троицкий собор, приложившись ко всем иконам, и только затем появлялся в канцелярии, почему-то всегда, неизменно, с большим мешком за плечами, так как с работы он шел за продуктами.
Сергей Павлович Мансуров (1890–1929). Историк церкви и священник Дубровского монастыря около Вереи
Начинался рабочий день. Я печатала на машинке, он разбирал бумаги, иногда он уходил куда-то работать, разбирать на чердаке редкие рукописи Троице-Сергиевой лавры. По ним он делал большую работу– описание этих рукописей, – и потом он написал большую статью об этих рукописях, которая должна была быть помещена в сборнике, посвященном Троице-Сергиевой лавре. В этот сборник должны были войти также и статьи Флоренского, Олсуфьева и М. В. Шика. Этот сборник был сброшюрован, но не вышел – он был запрещен. В настоящее время этот сборник имеется в небольшом количестве в главных библиотеках Москвы и является уникальной ценностью. В этой своей статье Сергей Павлович проводил мысль о том, что в древние времена русский читатель был вдумчивее; в то время, как в XV веке чаще читали Исаака Сирина, Ефрема Сирина, «Шестоднев» Василия Великого, то уже в XVII веке чтение становилось более легким. Стали читать Прологи, Жития святых. В настоящее время эти древние рукописи и книги XIII–XVII веков перевезены в Публичную библиотеку имени Ленина.
В то время, когда я работала в Комиссии по охране памятников лавры, по утрам часто мы ходили с Софьей Владимировной в скит, который был тогда ещё не закрыт, там шла прекрасная монастырская служба, храм был красивый, с чудесным иконостасом деревянной резьбы и старинными иконами. Этот храм прилегал к бывшим покоям митрополита Филарета, который здесь имел обыкновение отдыхать летом. Теперь этот храм разрушен, а предметы церковного обихода вывезены, кажется, в музей Троице-Сергиевой лавры.
С нами часто по воскресеньям ходил и Сергей Павлович Мансуров с женою. Это были чудесные дни – прекрасная дорога, красивые виды по сторонам, и интересные беседы Сергея Павловича. Ходила я и в Параклит – это десять верст от нашего города. Леса стояли изумительные, хвойные вперемежку с березовыми. Это та самая дорога, по которой хаживал некогда художник Михаил Васильевич Нестеров, пейзажи на его картинах – повторение этих видов. Однажды, возвращаясь из Параклита, я встретила его, уже стариком, с мольбертом в руках и с эскизами. Он шел, углубленно задумавшись, и я его не остановила, а он, скорее всего, меня даже не заметил.
Так в течение многих лет мы ходили в скит, до тех пор, пока он не был закрыт.
В 1920 году Сергея Павловича Мансурова уже не было в музее – он принял сан священника и служил в Оносинском монастыре. При монастыре с ним находилась и его жена.
Павел Александрович Флоренский (1882–1937). Выдающийся ученый и мыслитель. С 1918 по 1923 – член Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры
Когда я еще в 1916 году жила одна в Троице-Сергиевой лавре, я почти каждым день бывала в семье Флоренских. Мне нравился их спокойный дом, тихие, послушные дети, заботливая теща Флоренского Надежда Петровна Гиацинтова, приветливая жена Павла Александровича – Анна Михайловна, и интересные беседы с Павлом Александровичем. Он видел отлично мое убитое душевное состояние, так рано пошатнувшееся здоровье, неудовлетворенность и недовольство собой, печаль о неустройстве нашей семьи, болезнь бедной матери, полная растерянность от всех обстоятельств жизни. Он чувствовал, что я слишком отвлеченная, что меня необходимо поставить на землю, старался привить мне какие-то практические навыки, обращал мое внимание на бытовую сторону жизни, которую я в то время совершенно презирала и не выражала совершенно никакого к ней интереса. Тут он высказал вообще свой взгляд на жизнь, говорил, что нельзя сосредотачиваться на одной духовной стороне жизни, считал это даже грехом. Говорил, что дух и плоть – это одно, все связано, и что внимание должно быть обращено и на физическую сторону жизни – это угодно Богу. Он всячески отговаривал меня от чрезмерной аскетической настроенности жизни и чтения очень высоких духовных книг.
Павел Александрович предвидел здесь, как очень умный человек, возможность духовного срыва и боялся за меня. За это я ему осталась очень благодарна. Я все больше и больше привязывалась к их семье, особенно к нему. Я даже не могла подумать, как же я буду жить в Петрограде в своей семье без него. Судьба помогла мне. Из родного дома приходили печальные вести. Вера все болела туберкулезом я лечилась в санатории. Варя и Надя учились еще в гимназии, Вася служил в интендантстве армии, не кончив Тенишевского училища. Отец с матерью оставались с двумя сестрами, Варей и Надей, в Петрограде, от мамы в Посад приходили печальные письма, и П. А. Флоренский посоветовал мне ехать домой. Я уехала с грустным чувством. Тогда мне казалось, что более интересного, глубоко-духовного, умного и замечательного человека я в жизни не встречала и не встречу. Все мне в нем нравилось: и тонкая интересная беседа, и даже его наружность. Другие находили его некрасивым, а мне он казался прекрасным. Особенно мне нравилось его изящество какое-то, и внутреннее, и внешнее. Оно очаровало меня и ввело меня в некоторое заблуждение. Я считала, что это тот человек, который может мною духовно руководить. Теперь мне кажется, что я глубоко ошибалась, но тогда я этого не понимала. В сущности, он был глубокий пессимист, в нем было мало благодати и много рационализма. Мне кажется, он и сам это сознавал, потому что раз он при мне сказал: «Теперь бы я не написал книгу “Столп и утверждение истины” – она меня не вполне удовлетворяет». А между тем эта книга сыграла колоссальную роль в тогдашнем обществе. Вся сознательная интеллигенция зачитывалась ею и полагала, что нашла все ответы на свои духовные запросы.
Мне хочется обрисовать и его внешний облик. Павел Александрович был довольно высокого роста, худощавый. Особенно привлекательна в нем была форма его головы – несколько уменьшенная по отношению ко всей фигуре. Он держал ее склоненной к правому плечу и глаза его всегда были опущены вниз. Он был сильно близорук и носил очки. В плечах он был насколько сутуловат, дома он всегда ходил в холщевых белых подрясниках, с широким темным поясом, на котором были вышиты слова молитвы. На груди он носил большой иерейский серебряный крест. Его облик запечатлен в двух портретах – в работе М. В. Нестерова, где он изображен с С. Н. Булгаковым («Мыслители»), и в другом портрете художницы Н. Ефимовой.
Когда мы переехали всей семьей в 1917 году в Сергиев Посад, то тут началась тяжелая материальная жизнь для всех, так что мы только изредка бывали у Флоренских, а иногда Павел Александрович сам приходил к нам. Мы угощали его чем могли. Однажды и Анна Михайловна была с ним у нас. Помню, мы откуда-то достали мед и эту большую банку поставили на стол. Когда папа умирал в 1919 году, Флоренский приходил к нам и принимал горячее участие в похоронах, а затем стал все реже и реже бывать у нас. А когда сестра Аля приехала к нам к весне 1919 года, то она стала часто бывать у Павла Александровича Флоренского, помогая ему в его работе (она писала под его диктовку его статью об обратной перспективе в живописи). Сестра пришла в восторг, рассказывая нам об этой замечательной статье. Флоренский где-то упоминает об этом случае и благодарит сестру Алю (Александру Михайловну Бутягину) за помощь. В настоящее время, в 1969 году, эта статья, напечатанная в городе Тарту, в журнале «Ученые записки Тартуского университета», вып. 198, обратила на себя внимание ученого мира.
Мне было очень горько и обидно, что я не умею печатать под диктовку Павла Александровича, и я втайне завидовала сестре, горько размышляя о том, что на мою долю остается только домашняя тяжелая, грязная работа и страшная нужда. От Флоренского я все дальше и дальше отходила. В 1920 году умерла моя сестра Аля. Павел Александрович Флоренский ее отпевал.
Вскоре церковь, где служил Павел Александрович и где отпевал он мою сестру, была закрыта, и Павел Александрович, не сняв рясу, стал работать в Москве в ВСНХ по научной части. Но ем у все же пришлось расстаться с рясой, и он ходил в каком-то нелепом тулупе и шапке-ушанке. В таком костюме я видела его однажды у него дома и ужаснулась, – так не шла ему эта одежда. Он тоже казался смущенным.
Юрий Александрович Олсуфьев. После 1928. Частное собрание, Москва