С Юрием Александровичем я работал два года в Центральных Государственных Реставрационных Мастерских, а затем часто встречался с ним по работе до его исчезновения. Супруга его, София Владимировна, была близким сердечным другом и моим, и матери моей, но об этом чудеснейшем человеке, едва ли не лучшим из людей, с которыми скрестились жизненные пути, я расскажу, если успею, особо.

Отличительной чертой Юрия Александровича было стремление ничем не выделяться из окружающих, но личность, облик и скромность его поведения с первой же встречи оставляли впечатление незаурядного ума, выдержки и врожденной порядочности, культивированными воспитанностью многих поколений его семьи. В нем не было ни подавляющей претенциозности проф. А. И. Некрасова, ни медоточивой навязчивости проф. Н. А. Кожина, не проявлялось и благостной смиренности проф. Ал. Ник. Свирина и уж тем более – болтливости Н. Н. Померанцева, вечно бродившего по комнатам мастерских и пускавшегося в воспоминания о собственной деятельности, зацепившись за любой, даже вовсе не идущий к делу повод. Даже не припоминаю случая, чтобы Олсуфьев приходил в другие комнаты без какого-то служебного дела.

Будучи невысок ростом, Юрий Александрович обладал крепкой кряжистой фигурой, свидетельствовавшей о физической силе и хорошей подготовке в молодости, военной или спортивной. В 1930-х годах он уже немного сутулился, голову слегка склонял к плечу, особенно когда работал, имел лысину, но волосы, почти совсем седые, стриг коротко и носил усы и небольшую бородку. Одевался он просто, но очень опрятно. Обычно ходил в куртке серого сукна, переделанной, видимо, из какой-то офицерской одежды, а летом – в темно-серой толстовке. Вместо шубы зимою у него была какая-то бекеша, а на голове теплая шапка типа папахи.

Палата, в которой размещались мастерские древней и новой живописи, была самым холодным из наших помещений, так как при большой высоте сводов приходилась над неотапливаемой лестницей. К тому же имела по три окна в трех ее стенах. При тогдашней необеспеченности топливом температура в мастерских была очень низкой, и как реставраторам, так и Юрию Александровичу часто приходилось работать в перчатках с обрезанными пальцами, но у него мерзла и голова, и он часто надевал каракулевую кубанку (или, как их звали в просторечии, «бадейку»), введенную для военной формы во времена Александра III.

Екатерина Павловна Васильчикова (в замужестве Егорова) и Юрий Александрович Олсуфьев. Деревня Мешаловка под Москвой. 1932. Частное собрание, Москва

Работал Олсуфьев за небольшим столом подле задней, глухой стены палаты. В ряд с ним, ближе к входу, работала младший сотрудник подчиненной мне фототеки Кс. Ал. Фомичева, к которой я часто заходил. В фототеке скопилось за долгие годы много не записанных в инвентарь негативов, нуждавшихся в определении, что требовало напряженного труда, так как текущая работа мастерских сильно разрослась и от фиксации большого числа архитектурных памятников и от приобретения коллекций снимков, сделанных сторонними фотографами в прошедшие годы. Меж Юрием Александровичем и Ксюшей, как многие звали дружески Фомичеву, отношения были теплыми, так как ему приходилось определять для внесения в инвентарь большое количество негативов по древнерусской иконописи и фрескам, требовавшим спецификации научных знаний, которыми другие сотрудники ЦГРМ не располагали. К тому же в фототеку поступали и негативы, заснятые Софией Владимировной во время летних продолжительных командировок в северные города и их округи (Новгород, Псков, Тверь, Ярославль). Выезжая туда с нею, Юрий Александрович брал часто Николая Яковлевича Епанечникова для работы по укреплению фресок. По рассказам последнего, жизнь супругов Олсуфьевых там поражала своей скромностью и нетребовательностью в пище, ограничивавшейся часто вареной мелкой рыбешкой и картофелем, порою даже без растительного масла.

Дом Ю. А. и С. В. Олсуфьевых в Мешаловке. Начало зимы 1931. Частное собрание, Москва

Единственным научным сотрудником Секции древней живописи была Екатерина Александровна Домбровская, приходившаяся родственницей знаменитому, но в 1919 году сошедшему в могилу Н. Е. Жуковскому. Она и жила у Мясницких ворот в Мыльниковом переулке, тогда уже носившем его имя. Это была высокая малоразговорчивая дама с небольшими глазками и скрипучим голосом. Работала она над темой отслоения без утрат позднейших, но имеющих ценность записей, и увлекалась проблемой все более широко осваивавшегося анализа памятников путем их рентгенирования. Ходила Домбровская в черном халате, но со скальпелем в руках подле расчищавшейся иконы я видел ее крайне редко. Стол ее стоял наискось от стола Олсуфьева против стола Фомичевой, то есть к ним обоим лицом.

За своим столом Юрий Александрович всегда был занят работой: то заполнял карточки по учету памятников монументальной и станковой живописи для ведшегося им обширного каталога, то определял негативы, надписывая прокладываемые между ними бумажки (негативы в те времена, как правило, были на стеклах), то вел журнал текущей работы. Много времени отнимало составление планов и отчетов, а также выписка различных материалов и химикатов через хозчасть. Обычно весьма грубый с другими зав. секциями, завхоз наш, рыжий Чижиков, с Юрием Александровичем голоса никогда не повышал и в исполнении заявок его был весьма предупредителен.

Все трое реставраторов и расчищавшиеся ими памятники были перед глазами Олсуфьева, и он часто подходил к тому или другому из них по проблемам, возникавшим по ходу расчистки или закрепления. Слева от стола Олсуфьева работал Суслов, человек довольно благодушный и приветливый; на лбу его возвышалась весьма приметно круглая, как ягода, родинка. Далее у среднего окна боковой (западной) стены помещался косой и вечно чем-то недовольный И. А. Баранов, а в дальнем углу, освещаемом окнами как западной, так и северной стен, трудился над крупногабаритной и важной по художественно-исторической ценности иконой Василий Осипович Кириков, в то далекое время совсем еще молодой и своей красивой внешностью напоминавший персонажей картин Нестерова. На моей памяти за 1932 – весну 1934 года в этом «углу» проходила расчистка таких памятников, как «Архангел» XIII века из Михайловской церкви в Ярославле, громадный «Георгий» в рост из новгородского Юрьева монастыря, Рублевская «Богоматерь» из Васильевского чина Успенского собора во Владимире, наконец фигура Николы из Можайска, покрытая многослойной пестрой раскраской, но сохранившая великолепный чеканный золоченый венец с камнями XVI века.

Софья Владимировна Олсуфьева на фоне своего портрета работы В. А. Серова. 1931. Деревня Мешаловка под Москвой. Частное собрание, Москва

Софья Владимировна Олсуфьева в своем доме в Мешаловке под Москвой. 1932 или 1933. Частное собрание, Москва

С реставраторами, выросшими на чисто ремесленных традициях, Юрий Александрович держался в своих отношениях на определенной дистанции, не допуская никакого панибратства и не опускаясь до мелкого пререкательства. Споры иногда между ним и мастерами возникали большей частью по каким-то производственно-бытовым, а не академическим проблемам, причем «заводилой» всегда выступал Баранов, грубый и не воздержанный на язык; Суслов так же быстро смирялся, как вскипал, а благообразный Кириков держался на заднем плане, но, сколько я мог заметить, именно он-то и бывал инициатором; подбив «стариков», он некоторое время им поддакивал, а убедившись, что спор их с Олсуфьевым разгорелся, отходил в тень. Помнится, что когда нужно было «жать план» (тогда в Третьяковской галерее впервые развернули и продолжали более расширять экспозицию памятников древнерусского искусства), то над одним образом работали двое мастеров, а порою к ним подключалась и Е. А. Домбровская. Обычая задерживаться по окончании рабочего дня у секций, занятых непосредственно реставрацией, не было, в отличие от секции Архитектурной, где часто самая интенсивная деятельность развивалась под вечер, то в связи с приездом кого-то с важными новостями с периферии, то при консультации обмерщиков, дороживших на объекте светлым временем и тратившим много времени на тогдашнем транспорте, чтобы добраться до нашей Берсеневки.

Сам Олсуфьев жил за городом, приобретя после переселения из Загорска половину скромного домика в поселке «Ухтомская», минутах в двадцати езды по Казанской железной дороге. Метро тогда только еще строили, многие магистрали были перекрыты для производства строительных ра бот, и на поездки по городу приходилось затрачивать очень много времени.

Я никогда не слыхал от Юрия Александровича никаких рассуждений о магазинах или продуктах, достававшихся в ту пору с большим трудом. В столовую соседней кондитерской фабрики, к которой мы с трудом прикрепились, он с нами не ходил и, сколько помню, ограничивался скромным завтраком, взятым из дома, да кружкой чая, кипятившегося нашей вахтершей.

Иногда Олсуфьева как знатока приглашали на обсуждения реставрационных проблем в Секцию декоративного шитья. Так, оказал он большую помощь в нахождении правильных соотношений вышитых частей знаменитого так называемого «Знамени Сапеги» из ростовского Борисоглебского монастыря. Некогда они были вырезаны из первоначальной фоновой ткани и нашиты на новую, имевшую совсем иную конфигурацию, без всякого соблюдения изначальной композиции.

Но он никогда не ходил на закрытия действующих церквей, случавшиеся в те годы (1932–1935) по два-три на месяц. Обычно туда собирались представители ряда музеев в надежде обнаружить для своих коллекций какую-нибудь редкость. От Третьяковской галереи ходили Е. С. Медведева и З. Т. Зонова, от Антирелигиозного музея, размещавшегося в б. Донском монастыре, Н. Е. Мнева, от Гос. Исторического музея – Е. С. Овчинникова (правда, нерегулярно), от ЦГРМ же обязательно присутствовал В. С. Попов с фотографом Н. Я. Епанечниковым, детально фиксировавшим памятник в части как интерьера, так и архитектуры, вплоть до привязки ее к местности. Наиболее детально фиксировались здания, заведомо обреченные на слом и потому, согласно введенному узаконению, подлежавшие детальному обмеру. Даже ког да создавались комиссии для решения таких важных вопросов, как судьба построек кремлевской соборной группы города Костромы и снос там церкви Спаса за Волгой, сохранявшей в нетронутом виде фресковую роспись конца XVII века, туда от Секции древней живописи езди ла Е. А. Домбровская для участия в межведомственной Комиссии (осень 1933 года). Теперь, спустя полвека, я думаю, что Олсуфьев избегал многолюдства и упоминания в официальных документах его слишком запоминающейся фамилии.

Софья Владимировна Олсуфьева. 1931. Деревня Мешаловка под Москвой. Частное собрание, Москва

Каким скромным был Юрий Александрович в личном быту, таким же оставался и в мастерских, когда выпадала общая физическая работа. Под хранилища ЦГРМ использовались помещения закрытых церквей: Троицы в Никитниках, или, как в ту пору ее именовали, «Грузинской Божьей Матери», и Николы на Берсеневке на соседнем дворе, слившимся с двором мастерских после сноса осенью 1933 года по настоянию директора Лидака ее позднейшей колокольни. Часто, за отсутствием транспортных средств, картины и иконы, там хранившиеся, носили в мастерские на реставрацию на руках. Бывали тут и крупногабаритные, тяжелые иконы, вроде ростовского «Георгия» или работ Рублева, привезенных из села Васильевского. Олсуфьев, руководя работой, никогда не оставался администратором-белоручкой, а и сам включался в трудную и ответственную работу с переносом и подъемом икон по крутой лестнице, разворотами в узких дверных проемах и проходах, загроможденных громоздкой мебелью, оставшейся в мастерских от императорского Археологического общества. Выехать на место с Олсуфьевым мне пришлось лишь единственный раз, да и то лишь на окраину Москвы. Это было зимою 1933–1934 года, когда потребовалось решать судьбу фрески конного образа св. Трифона XVI века, написанной на внешней стене алтарной апсиды одноименной белокаменной церкви невдалеке от Виндавского вокзала. В 1880-х годах с запада было пристроено безвкусное здание, которому древний, перекрытый крещатыми сводами, четверичок стал служить алтарем. Над фреской, помещавшейся на южной стене апсиды, был сооружен металлический зонт, а внизу, для удобства молящихся, – чугунная лестница. В 1920-х годах храм этот, весьма богатый благодаря обширному приходу, пользовался большим почитанием, тем более, что в нем имел постоянное служение архиепископ Трифон (в миру Туркестанов), известный по портрету П. Д. Корина. Но в 1931 году церковь закрыли и всю новую пристройку вместе с высокой колокольней, славившейся тысячепудовым колоколом, разобрали на кирпич, а арку и входы в древнюю миниатюрную церковь заложили кирпичом. Про нее при обилии сносов других памятников забыли, пока от какого-то порядочного человека в ЦГРМ не поступило письма с приложением любительского фотоснимка, показывавших, что окрестные дети, пользуясь тем, что памятник стоял на пустыре, упражняются в отковыривании с «позема» древней штукатурки и писании на фреске кирпичом и мелом нецензурных надписей. Пока мы добирались, рассматривали по пути классические или милые мещанские постройки. Мои воспоминания о разных богатых родственниках, понастроивших или «обновивших» ряд выделявшихся сооружений бывшей Мещанской слободы, Юрия Александровича не занимали. Отмечу, что я никогда ни у него, ни у Софии Владимировны не замечал интереса к беседам на генеалогические темы, о том, «кто кому сват, а кому брат», на что так падки во многих даже родовитых дворянских семьях. Мне представляется, что беседы на эти темы без какой-нибудь особенной случайности, в доме Олсуфьевых считались дурным тоном.

Убедившись в необходимости срочно спасать фреску св. Трифона снятием ее со стены, так как зашивка досками в условиях полного отсутствия охраны на громадном захламленном пустыре была бы лишь губительна, мы принялись замерять ее. Работа по снятию усугублялась необходимостью изготовления дугообразного щита под фреску, соответствующего изгибу стены, на которой она была написана. Когда мы спустились и стали греть замерзшие руки, то взор наш невольно привлекли груды человеческих костей, валявшихся вокруг на большом пространстве. Были ли это следы взрытого древнего кладбища церкви или сбросы анатомички соседней Старо-Екатерининской больницы, в течение ряда десятилетий отстраивавшейся моими родными – Кавериными, – бог знает. Но вот реплика, совершенно неожиданная, Юрия Александровича при взгляде на все это мне врезалась в память: «И никто не знает ни дня своего, ни часа!»

Вскоре под руководством Олсуфьева фреску сняли, укрепили на скругленном щите и передали Третьяковской галерее.

На работе я не помню каких-либо посетителей у Юрия Александровича со стороны. Несколько раз заходила супруга его, то одна, то с племянницей и воспитанницей его Е. П. Васильчиковой, да и в рабочее помещение его, кажется, они и не заходили, вызывая в вестибюль, а в холодное время – к телефонному аппарату у входа в бухгалтерию.

Врезался в память случай, когда в глазах Юрия Александровича я поймал необычайное выражение словно нахлынувшего яркого и значительного воспоминания. Мы встретились с ним в пустынном вестибюле; я шел в сторону канцелярии, а Олсуфьев выходил из нее. Вдруг он приостановил меня и тихо, но настойчиво сказал: «Если хотите увидеть редкость, пройдите в чертежную. Небольшой с усами – это председатель Государственной Думы Федор Александрович Головин. Виду не показывайте. Он прибыл по делам к нам из Харькова». Повторяю, такого оживленно сосредоточенного взгляда я никогда у Юрия Александровича не встречал. Видимо, прошлое дало какой-то импульс, а поделиться было не с кем.

Головин был невысокого роста, сухощавый, подтянутый, с усами стрелками, элегантно одет, и возраст его определить было трудно. Приезжал он то ли от Университета, то ли от Украинской Академии наук, помнится, в связи с проблемами, возникшими с переводом столицы в Киев.

В апреле 1934 года, после ссоры директора Лидака с наркомом А. С. Бубновым, ЦГРМ были ликвидированы, и функции и штаты их поделены между несколькими учреждениями. Секции реставрации древней и новой живописи отошли в Третьяковскую галерею. Здесь Юрия Александровича я встречал уже редко, когда бывала в том деловая необходимость, но отношение его к судьбе памятников и умение проявить нужную настойчивость оставались прежними. В пример могу привести случай с городом Коломной, куда в начале лета того же 1934 года я с проф. Н. Н. Соболевым поехал от недавно организованного Музея Академии архитектуры для сбора подходящих экспонатов. Краеведческий музей мы нашли перемещенным из просторных старинных палат в разные этажи «Маринкиной» кремлевской башни. Прибывшая из дома, откуда ее вызвала нам сторожиха, директор Кафенгауз сказала, чтобы мы шли туда одни, без нее, так как она недавно слетела оттуда по крутой лестнице и расшиблась. Идти рекомендовала, держась правой рукой за стены, где будут попадаться оконные амбразуры, заставленные ею досками. Так, почти в потемках, по внутренней лестнице мы поднялись в верхние помещения, в беспорядке заставленные ампирной мебелью, чучелами птиц и животных, какими-то постаментами и витринами, в которых прекрасные образцы старинного фарфора стояли вперемешку с раскрашенными муляжами человеческих органов, пораженных, как правило, заразными болезнями, в большей своей части венерическими.

Софья Владимировна Олсуфьева. Около 1940. Фотография из следственного отдела НКВД

Составив список на ряд интересных предметов мебели и нескольких фарфоровых ваз и тарелок с видами, мы стали осторожно спускаться, помня просьбу директорши прикрыть доскою окно, чтоб не захлестывал на лестницу дождь. Велико же было наше удивление, когда «доской» оказалась древняя, не моложе XV века, икона Бориса и Глеба, ставившаяся живописью наружу в незастекленную бойницу. Пришлось подниматься и искать среди музейного скарба что-то более подходящее для роли «ставни». К сообщению нашему о ценности использовавшейся ею ранее для этого иконы ахающая и охающая после ушибов директорша осталась совершенно безучастной. Но когда через пару дней я, забежав в Галерею, проинформировал об виденном Олсуфьева, он тут же проявил максимум энергии, в Коломну была командирована В. И. Антонова, привезшая многострадальную икону. После реставрации ее признали работой рубежа XIV–XV веков и как исключительно редкий для Московского княжества памятник включили в постоянную экспозицию.

Юрий Александрович Олсуфьев. Январь 1938. Тюремная фотография из следственного дела НКВД

Остается рассказать о домике, где последние годы жил Юрий Александрович и откуда ушел в небытие. Поселочек при платформе «Ухтомская», названной так не по князьям, а по фамилии машиниста, прославившегося во время декабрьского восстания 1905 года, был застроен в 1920-х годах стандартного типа домиками с небольшими приусадебными участками, распланированными по прямоугольной сетке. Половину такого домика то ли приобрели, то ли сняли, не припомню уже, Олсуфьевы в 1929 году, когда пришлось покидать Загорск. Тогда там был застрелен какой-то местный партийный деятель, а убивший его был домовладельцем. Этому делу в газетах была придана большая огласка; писалось, что Загорск переполнен «бывшей знатью», пригревшейся под стенами бывшей Лавры, назывался целый ряд аристократических фамилий. Большинству «пригревшихся» пришлось срочно оттуда уезжать. А вскоре и по всей стране была развернута кампания по выселению бывших домовладельцев из тех их домов, где они сумели еще сохранить проживание. Конечно, и тут, как во многих «массовых кампаниях» и ранее и позднее, кто-то, словно выигрывая по лотерейному билету, оказывался «вне поля зрения», и ряд лиц, фамилии которых никакими заслугами перед Революцией похвастаться не могут, остаются жить в домах, принадлежавших их отцам и дедам.

Теперь поселок «Ухтомская», кажется, вошел уже в черту Москвы. Домик Олсуфьевых располагался справа от полотна Казанской железной дороги, немного далее от Москвы по ходу поезда, минутах в 10 от платформы. Перед домом, глядевшим на железную дорогу, был небольшой садик с грядками овощей и посадками красивых темно-фиолетовых ирисов, за которыми София Владимировна бережно ухаживала и летом часто привозила срезанные цветы своим близким. За крылечком следовали передняя с кухонькой, отепленный туалет, какая-то еще комнатушка, все скромных размеров и весьма опрятное. Жилая часть делилась надвое: первая комната, освещавшаяся окном в правой стене (левая стена, делившая дом пополам, была глухою), служила столовой и рабочей комнатой, а дальняя, с окном в сад и на железную дорогу, – спальней. На окнах висели плотные занавески, с наступлением темноты тут же задергивавшиеся. В столовой, помнится, стоял накрытый ковром сундук, служивший и для сидения, комод старинный, над ним зеркало, а по сторонам его массивные, но не тонкие по работе серебряные подсвечники, принадлежавшие далекому прадеду Юрия Александровича, Шубинскому вице-канцлеру А. М. Голицыну, выдавшему незаконную дочь свою Делицыну за Д. А. Олсуфьева. В спальной правая продольная стена была завешана старинными портретами, скомпонованными симметрично, как принято было в пору классицизма. Были тут и Екатерининских времен вельможи в золоченых рамах и рисованные карандашами и акварелью миловидные люди начала прошлого века. С первого взгляда привлекал к себе мастерством, строгостью и оригинальностью композиции большой портрет самой Софии Владимировны, исполненный незадолго перед смертью великим Серовым. Юрию Александровичу очень хотелось, чтоб тот написал Софию Владимировну. При знакомстве они быстро сошлись, несмотря на «нелюдимость» Серова, и постоянно вели беседы о культуре Греции, где Серов недавно побывал и работал тогда над картиной «Похищение Европы», а Олсуфьев бывал там неоднократно и с глубоким интересом относился как к Греции античной, так и византийской. В углу над постелью висели, как во всяком порядочном доме, образа, среди которых был и древний «Георгий» (помнится, на черном коне?), найденный где-то в районе Куликова поля, простиравшегося невдалеке от тульской усадьбы Олсуфьевых.

Последняя страница личного экземпляра книги Ю. А. Олсуфьева «Матерьялы к истории рода Олсуфьевых» (Москва, 1911) с рукописными вставками автора 1920–1930-х годов. Частное собрание, Москва

Были раскомпонованы красиво по стенам и разные занимательные предметы: кабильские мелодично звеневшие подвески, привезенные из Северной Африки, трубка с бисерным чубуком, громоздкий пистолет XVIII века и две чудесные выходные трости вице-канцлера А. М. Голицына, облицованные слоновой костью, изысканно отделанной золотом, эмалью и мелкими камнями.

Злополучный пистолет сыграл роковую роль: когда приехали забирать Юрия Александровича, то его засчитали «оружием», хоть им и объясняли, что это всего лишь совершенно непригодная для стрельбы мемория какого-то предка из знаменитых русских адмиралов, то ли Спиридова, то ли Сенявина, но в протоколе обыска кремневый пистолет был зафиксирован как «незаконно хранившееся оружие».

Года через два в квартиру, воспользовавшись отсутствием Софии Владимировны и поселившейся с нею скромной и милой женщины Таси, залезли воры, оказавшиеся, к счастью, совершенными примитивами. Не зная, чем сбить с сундука висячий замок (нутряной сломали ранее, при обыске), они били по нему и кольцам вооружившись для этого массивными серебряными подсвечниками XVIII века, которые тут же на полу и бросили. Украли старую, подбитую лисой, зимнюю куртку Юрия Александровича да еще несколько тоже ношенных вещей. Заинтриговала воров тонкой резьбы восточная шкатулочка с секретом, в которой на слух что-то скользило и перекатывалось. Не затрудняя себя в поисках запора, они раздавили шкатулку каблуком, но вместо золота и бриллиантов оттуда посыпались замечательные геммы, которые Юрий Александрович давно с любовью и знанием дела собирал, часто даже показывая их специалистам из Эрмитажа. Все это, правда, было до Революции, после которой уж ни о каком собирании нечего было и думать. Вернувшись домой, София Владимировна долго находила разлетевшиеся по всем углам и щелям чудесные вещички двух– и трехтысячелетней давности. А еще через три года, хмурой неприветливой осенью, и сама София Владимировна покинула эти стены и дорогие ее сердцу вещи навсегда, унося на плечах лишь темный теплый шарф, с которым написал ее когда-то великий Серов.