Разговор вдруг зашел о «Фальшивомонетчиках» Андре Жида, и общество взволнованно поделилось на фракции, словно в колбу плеснули щелочь. Кузина практиковала химию отношений. У нее был лабораторный прием, позволяющий возмущать и осаждать мужское внимание, невпопад упомянув что-нибудь избирательно скандальное. По тому, с какой быстротой около ее кресла замелькали новые физиономии, сосредоточенные в фарисейском глубокомыслии, стало понятно, кто действительно читал роман, а кто имел о нем самое смутное представление. Последние из осторожности замкнулись в масках безразличия, мечтая об интеллектуальном реванше.

— Мне кажется, — вкрадчиво заметил кто-то из комсомольских диаконов, — что это неподходящая тема для детских ушей.

Нам с Димой было уже лет по пятнадцать, и мы переглянулись с понятным возмущением. Впрочем, мы тогда участвовали в салонных играх постольку, поскольку этому конклаву взрослых жрецов советского декаданса требовались мальчики-алтарники. При всей святости ритуала считалось, что содержание самой литургии сенсуализма нас не касается. Вот и сейчас мы, сидя у окна, с напускным безразличием изучали каталог средневекового персидского оружия с какой-то странствующей выставки.

— Книга, в общем, вполне невинна, — возразил полковник Генштаба, вращая в пальцах серебряную монетку-медальон. — Форма необычна, товарищи, но сделайте скидку на авангардизм 20-х годов. Это был опыт метапрозы, если угодно. Роман о романе. А что касается фабулы, то…

— Что касается фабулы, — перебил его некий московский гость, — то сюжет слишком изобилует неестественными, аморальными и развращающими связями!

— А что же в них неестественного? — спросила кузина с живым кокетством. — Prenez bonne note, я не утверждаю, что они «моральны», ибо общественная мораль вообще записная куртизанка, но что естественны, готова поспорить.

— Как, вы находите гомосексуальность естественной?

— Если Еврипид был влюблен в Агафона, а Сафо в свою Эрину, мне ли их осуждать? Наконец, сам Сократ!

— Все это спорно, — начал было москвич, подыскивая обратные примеры. — Скажем, Аристофан в своих комедиях…

— Где заговорят о Сократе, — заскучала кузина, — там непременно вспомнят Аристофана. Это, право, так академически предсказуемо. Ведь я нарочно… Впрочем, не важно, я о другом. Спорно, мой поросенок, только когда об этом спорят. А пока мы обитаем в уютных пещерах недомолвок, я готова вслепую согласиться с Зеноном, что любовь многообразна. Если перечеркнуть все сюжеты такого рода, от мифов о Ганимеде и Кипарисе до истории Патрокла, то давайте соберем, скажем, идиллические полотна эпохи барокко и устроим грандиозное аутодафе. В огонь всех этих Караваджо и Лебренов! Зачем же выставлять подобную пошлость в музеях?

— Если такова ваша воля, — с неандертальской галантностью доложил гость, теребя свой депутатский значок, — я готов сегодня же сжечь Лувр и Эрмитаж целиком.

Но кузина уже потеряла к нему интерес, двух неловкостей подряд она не прощала никому.

— Да нет у Жида ничего подобного, — небрежно откликнулся полковник вместо нее, — господь с вами! Во всяком случае, в таком вульгарно-натуралистическом представлении. А есть платоническая, я бы даже сказал, целомудренная влюбленность этих юношей в героев-писателей и наоборот, которой каждый из них, конечно, пользуется по-своему. L’enthousiasme romantique, и ничего более.

— Все равно, — раздались голоса, — Жид созерцателен. Он рефлектирует вместо того, чтобы актуализировать. Никто у него ни на что толком не способен, все плывут по течению, события разворачиваются сами собой. И эти небрежные связи со взрослыми мужчинами способны смутить молодежь!

— Бросьте! Пустое, — не сдавался полковник. — Что вы знаете о молодежи…

Он философски гордился своим знакомством с молодежью, поскольку в служебном воплощении изо дня в день провожал ее в бессмертие в торжественном цинковом убранстве. Все знали, что он неумолимый Харон, методичный экспедитор безмолвных призывников через Амударью, и монетка, которой полковник поигрывал, была в два коринфских обола.

— …да и кто теперь читает Жида?

— Я читал, — внезапно сказал Дима и толкнул мне в руки надоевший оружейный каталог.

Впечатление среди гостей было таким, будто с ними без разрешения заговорила мебель. Но кузина, не обращая ни на кого внимания, поманила его рукой, и Дима вышел на середину гостиной, как на эшафот. Дюжина инквизиторских взглядов алчно сосредоточилась на нем. Можно было слышать, как движутся их тяжелые челюсти, обуздывая насмешливую едкость.

— Можно ли в это поверить? — ласково спросила кузина и, присмотревшись к Диме, решила: — Пусть так. Мы едва познакомились, но вы мне симпатичны. Глядите, не разочаруйте меня! А теперь скажите нам, о чем, на ваш взгляд, эта книга?

— Мне кажется, она о том, как отделять фальшивое от настоящего. — Дима задумался, и мне показалось, что спина у него стала тверже. — Вообще… В жизни!

— Вот как? — не выдержал московский гость. — И есть, конечно же, рецепт?

— Разумеется, — повернулся к нему мой друг. — Он дан в самой середине книги. Там, где Бернар прощается с Лаурой. То есть рецепта там нет, я вывел его сам, но…

— Ах, сами! Этого, товарищи, и следовало ожидать. Обыкновенный максимализм!

— Помолчите же, — нахмурилась кузина, и москвич послушно, как игральная карта, повернулся к нам в профиль. — Это любопытно, продолжайте!

— Бернар говорит, что самая ценная добродетель человека — честность. Что сам он при малейшем ударе хотел бы издавать лишь чистый и подлинный звук. И что почти все люди, кого он до сих пор встречал, звучали фальшиво. Мне почему-то понравился такой «звуковой» образ. Там, раньше, есть эпизод с поддельной монетой, позолоченной стекляшкой, и… Словом, это навело меня на одну мысль. Пусть это даже максимализм, но я подумал, если человек всегда честен, сам с собой и с окружающими, он всегда обнаружит чужое притворство или ложь. Понимаете? Он будет как камертон!

— Как-как? — задумчиво переспросила кузина. — Как камертон? Подойдите-ка сюда, сядьте рядом. Смелее, их не бойтесь. Вот так. Дайте я вас рассмотрю как следует. Скажите мне еще вот что…

Они заговорили друг с другом очень живо, как две ладно настроенные струны, и мало-помалу мужчины отступили от них. Полковник открыл крышку рояля и заиграл какую-то смутно знакомую минорную пьесу, москвич завладел коньячным графином и мрачно присоединился к нему. Ко мне, оставшемуся в одиночестве, подсел секретарь райкома комсомола, для вида полистал каталог и протянул вполголоса:

— А ваш приятель, надо сказать, шту-учка! Ба-альшой нахал…

— Нет, — покачал я головой, — вовсе он не такой.

— Ведь он ей скоро надоест, не правда ли?

Я пожал плечами, не зная, как ему ответить. Позже вечером, уже спускаясь по лестнице, я наконец решился взять Диму за рукав:

— Слушай, дай и мне почитать!

— «Фальшивомонетчиков»? — удивился он, думая о чем-то своем. — Балда, я же ее у тебя и брал. Не помнишь? В вашей библиотеке. Вторая, кажется, полка сверху.