Посередине урока математики Оскар Янович угощал меня гренками с повидлом.

Сперва он дожидался, пока я — в иконописной скорби — не извлеку наконец корни какого-нибудь простенького полинома. Затем протягивал над столом длинную руку и указательным пальцем подкидывал обложку моей тетради. Тетрадка захлопывалась. Посмеиваясь и посматривая на меня, Оскар Янович проворно собирал в стопку желтый задачник Сканави и справочники. Очки он сбрасывал на кончик носа и, встав из кресла, становился похожим на долговязую птицу. Тень его дважды ломалась, падая на книжную полку за спиной и часовой циферблат. Усы топорщились.

— Теперь у пана есть пара минут, — сообщалось мне, — чтобы привести в порядок прическу. Слишком заметный след оставило на ней последнее интеллектуальное усилие… Несомненно отчаянное, но, увы, бесплодное.

Вслед за этим Оскар Янович уходил из комнаты, величественный и всемогущий, словно шахматный ферзь, оставляя меня в растерянном одиночестве.

Так произошло и сейчас.

— Почему снова «бесплодное»? — вздохнул я.

— Потому что это уравнение вещественных корней не имеет, — донеслось из крошечной кухни, где булка уже тонула во взбитом яйце и трещала накаленная просторная сковорода. — Для чего, скажите, мы только что обсуждали теорему Безу и линейные множители? Но гды ще чловек спешы…

— …то ще дьябол цеше, — послушно отозвался я, потому что за целое лето успел выучить этот приговор наизусть. — Оскар Янович, а можно я Честертона пока почитаю?

— Зачем пан спрашивает, если, я уверен, он давно сидит с книгой на подоконнике? Но умоляю, осторожнее с капустой!

В глиняном горшке у Оскара Яновича росла декоративная капуста хрупкого кораллового цвета, которую он надеялся высадить в осеннюю клумбу. Я пощекотал капустный лист. Он был шелковист и упруг, и целое семейство таких же раскинулось для солнечной ванны посреди живой изумрудной тарелки. Они напоминали лотос. Моей ладони было тепло в их тени рядом с полуоткрытой в сад оконной створкой.

Луч света проникал в хозяйскую комнату вкрадчиво, будто в часовню, и я хорошо понимал почему. Все здесь подчинялось какой-то загадочной и строгой торжественности: готический геометризм кресельной спинки, упорядоченность книжных томов, глянец начищенных половиц и белизна вышитой салфетки, украшавшей секретер. Даже охотничья сцена на старом холсте хотя и встречала зрителя пестротой костюмов и барочной беззаботностью поз, но постепенно увлекала в столь правильную и симметричную перспективу, что хотелось заглянуть за подрамник и убедиться, не прячется ли там пара хитрых зеркал. Однако я знал, что никаких зеркал с изнанки нет. Этот холст, семейную ценность, привезли Оскару Яновичу мы с отцом, когда по случаю навещали его девяностолетнюю сестру в Познани. Самого Оскара Яновича за границу отчего-то не выпускали.

— Как поживает отец Браун? — спросил он, вернувшись в комнату с подносом в руках, и я соскочил с подоконника, чтобы помочь.

— Про отца Брауна я уже прочел. Здесь о Хорне Фишере, но всего шесть рассказов. Сплошная политика.

— Вот как? Значит, Уайтхолл, клубы в Ковент-Гарден и тихие пикники в Кенсингтоне. Неужели там все-таки что-то происходит?

— Корни заговора тянутся на самый верх! — отчитался я.

— Когда нечто подобное случается с корнями, — добродушно заметил Оскар Янович, погладив фарфоровый чайник, — есть повод задуматься, не так ли? Советую тебе еще «Человека, который был Четвергом». Кстати, о корнях! Когда, скажите на милость, пан перестанет витать в облаках? В наказание он мне докажет, что в каждый треугольник можно вписать окружность, и притом только одну.

— Как?!

— Да, Езус, Мария и Иосиф, как угодно. И нечего изображать страстотерпца! Молодой человек, входя в общество, должен уметь pour le plaisir доказать какую-нибудь элементарную теорему, вроде этой. При случае и чтобы не показаться совсем уж деревенщиной. Почему? — спросил он, вручая мне тарелку с гренком, и ответил сам себе: — Потому что джентльмена, помимо иных достоинств, отличает безукоризненная научная картина мира… Пусть даже ошибочная.

— Ошибочная? А что не так с окружностью? — удивился я, надкусывая гренок и надеясь на забывчивость Оскара Яновича.

— Зависит от мерности евклидова пространства. Возьмем, к примеру, нечто сферическое, наподобие капустного кочанчика. С ним могут происходить совершенно непредсказуемые вещи, стоит бросить его в измерение выше привычного третьего.

— Например? — прекратил я жевать.

— Например, расположившись в пятимерной метрике, он достигнет высшей точки своего численного объема, а затем внезапно начнет худеть. Шестимерный кочан вмещает меньше пятимерного и так далее, а двадцатимерный обращается практически в ничто. Никакого респектабельного содержания! Пуфф! — Оскар Янович втянул щеки и стал похож на удивленную усатую рыбу. — Ты слышал что-нибудь более нелепое? В обществе могут счесть подобное поведение возмутительным и даже вызывающим, но за него отвечает Эйлерова гамма-функция, и с этим ничего не поделаешь. Как площадь поверхности, так и объем эн-гиперсферы единичного радиуса стремятся к нулю с ростом величины «эн». Жить с этим — все равно что родиться в Шропшире! Вот почему капустный кочан никогда не будет принят в салоне на Риджент-стрит!.. Чему ты улыбаешься?

— Не могу себе представить двадцатимерный кочан капусты, — признался я. — И даже четырехмерный. Хотя…

Я задумался, воображая надменного дворецкого, возвращающего визитную карточку унылому капустноголовому коротышке. «Увы, сэр, сегодня миледи никого не принимает. И завтра, сэр… Боюсь, вы снова не вовремя, сэр!» Я захихикал.

— Хотя погодите! Четвертое измерение — это же, кажется, время!

— Ради физического натурализма можно согласиться и с такой формулировкой.

— А что же тогда пятое?

— Положим, что это время, которое проживает само время, — пожал плечами Оскар Янович и отставил чайную чашку. — Вспомним Льюиса Кэрролла и его «Алису». Кто устроил для Болванщика, Мартовского Зайца и Сони безумное чаепитие? Старик Время! Но таким ли сварливым был этот почтенный джентльмен в молодости? А чем он занимался, будучи мальчишкой вроде тебя?

— И чем? — Я оперся щекой о кулак, преданно уставившись на Оскара Яновича.

— Разумеется, он, как и ты, воображал, что хитрее старого польского профессора, который, болтая про топологические обобщения, забыл о недоказанной теореме. Поэтому вернемся-ка, пан, на обычную евклидову плоскость и начнем сначала.