Свою временную базу промысловики устроили на одном из высоких островков, названном почему-то «Степенным», не заливающимся водой даже в половодье. В центре островка, под тремя могучими тополями, которые, по преданию старожилов, были посажены изыскателями трассы Транссибирской магистрали, Тимофей с Ермолаичем натянули утеплённую палатку. В ней разместился профессор со своими приборами. Рядом поставили палатки охотники.

Весна набирала силу — и охотники спешили. Ондатра разбивалась на пары — нельзя было запаздывать с переселением. С раннего утра до густой темноты промысловики пробирались на лодках по кое-где вскрывшимся ото льда водоёмам, а часто пешком по пористому, но ещё крепкому льду, перетаскивая за собой долблёнки, устанавливали в местах, изобилующих ондатрой, живоловки с накиданной в них заманчивой морковью. Выловленных зверьков доставляли на остров «Степенный» в палатку, которую в шутку переименовали в научно-исследовательскую лабораторию. Здесь ондатрой занимался «учёный штаб», состоящий из профессора Лаврушина, Валентины Михайловны и… Тимофея Шнуркова. Шнурков при встречах с охотниками хвастал:

— Во, Тимофей лаборантом стал. Знай наших!.. Сам Вениамин Петрович так меня прозывает, — и покрикивал, принимая от охотников добычу: — А ну, пошевеливайтесь!.. У нас время графически расчерчено.

Охотники посмеивались над Тимофеем, зная, что вся его лаборантская деятельность заключалась в том, чтобы принять от них живоловки с ондатрой, поставить на весы, снять, подать, поднести и исполнить другие малозначащие дела.

Вениамин Петрович тщательно изучил схему участка, ознакомился с работой звероводов по исследованию водоёмов и остался доволен.

— Правильно, правильно, Валентина. Михайловна, — говорил он, близоруко щурясь. — Оценка водоёмов хорошая. А главное: глубину измерили, солевой режим установили. От глубины произрастания растений во многом зависит рост поголовья ондатры. Особенно в ваших сибирских условиях. Так, так!..

— Что верно, то верно! — поддакивал Тимофей, при всяком удобном случае стараясь показать свою осведомлённость в ондатроводстве. — Я вон наблюдал намедни, как одна зверушка выскребала изо льда телорез, а рос бы пониже, подходи под водой и бери готовенькое, как в кормушке. Так ведь, товарищ профессор?

— Так-то оно так, — неопределённо ответил Лаврушин.

— Вот, а я что говорю! — восторженно поднимал кверху остренькую бородёнку Тимофей.

Профессор и Валентина Михайловна измеряли доставленных промысловиками зверьков, взвешивали их на весах, определяли длину пуха и густоту меха, данные заносили в книгу и после этого решали:

— На переселение!

Или:

— На прежнее местожительство.

Истощённых и недоразвитых ондатр возвращали на прежние водоёмы, лучших отобранных бригада во главе с Иваном Благининым, который после отъезда Прокопьева в промхоз стал заведующим участком, доставляла на новые, необжитые озёра и глубоководные плёса.

Поздно вечером охотники возвращались на «Степенный» усталые, измученные тяжёлыми переходами по залитому водой льду, по расквасившейся лабзе, измазанные илом, наскоро ужинали и, усевшись вокруг яркого костра, вели беседу. Однажды разгорелся спор, в который вмешался и профессор Лаврушин.

— Век промышляли наши охотники, — начал Ефим Мищенко, — и не думали, что зверь переведётся. Никакого мичуринского учения не знали, а добывали столько, что коробами возили скупщикам.

— Так тогда и ондатры-то здесь не водилось, — возразил Борис Клушин.

— А при чём тут ондатра, — упирался Ефим. — Зато другого зверя вдоволь было.

— Было, скупщикам коробами возили, — ворчал Ермолаич, — вот и вывезли, что после их хозяйствования достался нам кукиш на постном масле. Хищнически хозяйничали, потому и до сих пор приходится поправлять дела.

— Природа сама поправит. У ней свои законы, свои планы, — возражал Ефим. — Как черти по болотам носимся, с одного конца в другой ондатру перегоняем. Да она и сама знает, куда податься. Худо в одном месте, разыщет другое, более подходящее. А то бонитировка, селекция, биотехника, второй год посевом на болоте занимаемся… Учёные выдумки!

— Нехорошо, мой дружка, говоришь. Салимка думает: от лени у тебя такая мысль, — вмешивался Зайнутдинов. — Помогать надо зверю разводиться…

— Ты много помогал, знаем тебя! — бросил Ефим сердитый взгляд на Салима, намекая на случай с лосем.

Ты мне не напоминай, — рассердился и Салим. — Салимка может после этого сто раз пережил свой ошибка, а ты бередишь. У-у, шайтан!..

— И верно, грех тебе упрекать его, Ефим, — заступались охотники. — Салим искупил свой поступок. Сам сезонное задание перевыполнил, и его подшефные славно поработали.

— Ну, а я что, — смирил пыл Ефим, — я ведь только о том, что бесполезное мы дело делаем, а Салим что ж? Со всяким бывает.

Из палатки вышел Вениамин Петрович и остановился в тени, прислушиваясь к спору охотников.

— Это кто же тут такой Фома неверующий? — наконец, не выдержав, он подсел к костру и, близоруко прищурив глаза, стал всматриваться в лицо Ефима. — И напрасно вы не верите в науку. Вы вот речь ведёте о том, что в науке всё выдумки, а так ли это?.. Наши враги за границей тоже до хрипоты кричат: «Мичуринская наука, материалистические принципы — чепуха, вздор!» И не только кричат, а стараются убрать с дороги тех, кто верит и кто прививает эту веру другим. Вы слышали о Пауле Каммерер? Нет. Это австрийский биолог — сторонник возможности приобретаемых свойств. На многих опытах он доказал это положение, за что подвергался жестоким нападкам, его труды всячески опорочивались. Каммерера пригласили работать в Советский Союз. Он с радостью согласился, так как знал, что только у нас ценят науку. Но в то время, когда он приехал в нашу страну, чтобы окончательно договориться и начать работу, в его лабораторию в Вене воровски проник англичанин, биолог Нобль, и подделал препараты учёного. И после этого опубликовал статью в журнале, заявив, что опыты Каммерера — авантюра, подделка. Затравленный и без того, Пауль не выдержал и застрелился. Вот! Его хотели заставить не верить в то, что есть, и он погиб, но от веры в науку не отказался.

— Да-а, — глубоко вздохнул Тимофей, — жалко человека.

Рассказ о судьбе учёного оставил большое впечатление у слушателей. Они так недружелюбно посматривали на Ефима Мищенко, будто он был виноват в гибели учёного, что тот вобрал голову в плечи и невнятно проговорил: «А я что ж? Я ничего…»

Кто-то спросил:

— А почему же он к нам не приехал?

— Перед смертью Каммерер написал письмо в Советский Союз, в котором заявил, что не знает, кто виноват в подлоге, но считает свою научную честь запятнанной, поэтому и не видит возможности с такой репутацией приехать в великую страну. И он решился… — Лаврушин на минуту смолк и затем резче продолжал: — Я это вам рассказал к тому, что кто у нас не верит в науку, старается свернуть её с правильного пути, тот играет наруку врагам, тем, кто убил Пауля Каммерера. Наша наука уже доказала правильность мичуринских принципов. Возьмём, к примеру, опыт академика Михаила Фёдоровича Иванова в Аскании-Нова… — и профессор рассказал об успехах советского учёного в выведении новых пород животных.

Такие беседы стали ежедневными, место у костра превратилось в своеобразный лекторий. Возвращаясь с водоёмов, промысловики ужинали и после этого, усевшись вокруг костра, поджидали, когда из дверей палатки покажется громоздко-сутулая и длиннорукая фигура профессора. Вениамину Петровичу предоставлялось почётное место у костра, и он, зная, что его беседы ждут, не торопясь набивал табаком костяную трубочку, говорил:

— Ну, что ж, начнём. Что бы вы хотели сегодня услышать?

— Вы обещали о вегетативной гибридизации, — подсказывал Ермолаич.

И беседа затягивалась далеко за полночь.

* * *

Позже всех возвращался с участка Благинин. За последнее время он почти не виделся с Покровской. Уезжал на водоёмы с первыми красными отблесками зари и возвращался, когда Валентина, примостившись в углу палатки, спала на сплетённом дедом Нестером коврике из сухой рогозы.

У Валентины росло чувство обиды. «Вот и близко друг от друга, а словно разделены большим пространством. Обо мне как будто и забыл, а я что бы ни делала, о чём бы ни думала, а он передо мной. Стоит красивый, широкоплечий, из-под фуражки выбился чуть завихрившийся смоляной чуб, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вскипит сердце, хочешь крикнуть ему: «Ванюшка, милый, родной мой, ведь вот я!» Хочешь кинуться к нему и прижаться головой к его широкой груди, вскинешь голову — и никого нет. А ещё говорил, что любит? Так только, для успокоения, чтобы не обидеть. Не нужна мне его жалость!..»

А Благинин и в самом деле мало обращал внимания на Валентину. Возвращаясь с водоёмов, он кидал на стол свои тетради, в которые заносил учётные данные, наспех съедал кусок пшеничного хлеба, банку рыбных консервов и, перебросившись несколькими словами с профессором или с кем-нибудь из охотников, заваливался на кучу соломы, служившей ему постелью, и тотчас засыпал. А Валентина, злясь на него, думала, лёжа в другом углу палатки, поёживаясь от холода под тоненьким одеялом: «Зачем он меня мучает, зачем? Ведь я же люблю его…»

Сегодня она решила поговорить с Иваном и ждала его прихода, склонившись над книгой у неяркой коптилки. А его всё нет и нет. Как медленно тянется время!

Наконец, скрипнув на ржавых петлях, раскрывается дверца палатки, и в неё, полусогнувшись, входит Иван. Бросив скороговоркой: «Добрый вечер!», удаляется в свой угол, медленно стягивает телогрейку, сапоги и ложится на свою немудрёную постель.

— А почему не поужинаешь? Уха есть, чаю попей. — говорит Валентина, поднимая голову от книги. Губы у неё дрожат от обиды.

— Не хочу, — вяло отвечает Иван.

Валентина подсаживается к постели Ивана на складной походный стул.

— Ванюшка, я давно хотела с тобой поговорить что с тобой делается?..

— Со мной?.. Ничего.

Валентина пристально смотрит ему в глаза и печально вздыхает.

— Ты не стал меня замечать. Думаешь, мне легко?

— Я просто сильно устаю, — отвечает Благинин и страдальчески морщится. — За день по займищу наползаешься, рад до постели добраться.

— Но ведь так нельзя?

— Нельзя-нельзя! — вдруг загорячился Благинин, приподнимаясь на локте. — Сам знаю, что нельзя, да я-то что сделаю? Мне такое дело доверили. Когда был простым охотником, думал лишь о себе, как бы больше пушнины добыть, а сейчас надо подумать за всех, чтобы каждый в сезон большую добычу имел. Мне участок доверили, с меня и спрашивать будут, так или не так?.. А потом все эти графики, учёт запасов, биотехнические мероприятия. Ты думаешь, я много в этом понимаю? Вот и мечусь теперь по водоёмам. Тут не только тебя, самого себя забудешь…

— Да-а. Не завидую я тем, кто влюбляется в начальников, — по лицу Валентины скользнула весёлая улыбка.

— Смейся, смейся! — заметил Иван. — А только я знаю, что мне надо делать: отказаться от обязанности заведующего участком.

— Ну, вот и чудак! — засмеялась Валентина, взъерошив чуб Ивана. — На тебе лежит большая ответственность, и хорошо, что ты это понимаешь. Да, тебе тяжело на первых порах! Но как ты начал работать? Замкнулся в себе, никого не стал замечать. Я уже не говорю о себе. Ты, как Архимед, думаешь один весь земной шар перевернуть. Так тот искал точку опоры, а ты сам её сразу же потерял…

— Валя, нельзя так, — попросил Иван.

— Ты пойми, Иван, к чему это я говорю, — продолжала Валентина. — Ты потерял опору. А опора эта — коллектив. Мало знаешь — учись! Вот охотники каждый вечер около Вениамина Петровича собираются. Сколько полезного он им за это время рассказал, и тебе бы эти беседы многое дали. А ты, как косач на току, распустил крылья, носишься по водоёмам и никого кроме себя не замечаешь. Вениамин Петрович — профессор, и то всё время у охотников спрашивает: «Как это у вас? Как на практике получается? А как бы, вы думали, лучше сделать?» А ты… Учиться тебе, обязательно учиться надо.

Помолчала. Затем уже тихо, с укоризной добавила:

— И я бы могла тебе во многом помочь, но ты и меня, не замечаешь.

— Так его, так! Поделом ему…

— Ты только не сердись. Лучше подумай над моими словами. Я тебе худа не желаю. И я пойду, подумаю, мне тоже сегодня попало от Вениамина Петровича за то, что селекцией не занимаюсь. Отобрал партию ондатры и говорит: «Вот тебе в подшефные. Добейся от них хорошего потомства. Я помогать буду». Вот задача-то!.. — Валентина минуту постояла около Ивана, улыбнулась ему, просто и широко, но Благинин вспыхнул от этой улыбки, как порох, к которому поднесли спичку.

«Отчитала и смеётся! — подумал он про себя. — Любовь?.. Да разве это любовь. Нет уже той Валюшки, которая была до войны. Ласковой, нежной! Бывало ночь напролёт просиживали под тополями и друг другом не могли нарадоваться. Три дня с ней не видишься — тоска подкрадётся. А теперь?.. Теперь не то. Эх, война, война! Помешала мне институт закончить, а думал. Мечтал вместе с ней в пушно-меховой поступить. Не вышло!»

Приподнявшись на локте над постелью, Иван устремил обиженный взгляд на Валентину.

— Знаешь что, Валя, — с трудом проговорил он, — я ещё раз убедился: разные мы с тобой. Ты от меня далеко ушла, я отстал. Лучше забыть нам друг друга. Легче будет… Как-то шли вы вместе с Сергеем Селивёрстовичем, и я подумал: славная пара. Полюби его. С ним тебе будет хорошо. А я переживу. Тяжело будет?.. Да, тяжело, но…

— Ванюшка, что ты говоришь? — перебила его Валентина и укоризненно покачала головой. — Как ты можешь… Это ревность тебя мучает. Зачем ты даёшь волю этому чувству, оно может все светлые мечты погубить, разум затмить! Я всегда была тебе верна. Даже тогда, когда сказали, что ты погиб. Я тебе принесу письма…

— Не надо писем. И ничего не надо. Это было тогда. Теперь ты другая. Ты выше прежней Валентины. Ты будешь жалеть, если мы будем вместе. Я не хочу этого. Не хо-чу!.. Мне будет тяжелее, чем сейчас. Люблю я тебя, но надо открыто сказать друг другу: расстанемся. Навсегда… Будем только хорошими товарищами.

— Ты меня не так понял. Я тебе хотела добра. Что ж… — у Валентины не хватило больше сил защищать свою любовь, своё чувство. Она опустила вниз голову, пряча слёзы, и молча вышла из палатки.

Иван долго ещё не мог уснуть, думая о случившемся. «Ну, вот и пришла развязка. И раньше, чем ожидал. Ещё не женился, а уже поучать начала. Точку опоры потерял! Мало знаешь — учись!.. Вот оно, о чём думал — сбылось. Где уж нам до учёных?.. Нет, не дорос я до неё. И не надо!.. Может быть это и к лучшему, что всё так кончилось. Чем дальше в лес, тем больше сушнику, тем больше его наломаешь…»

Однако злости на Валентину у него не было.