Основная работа по переселению ондатры была закончена в полмесяца. Около тысячи зверьков были переброшены по воде за восемь-двенадцать километров и рассортированы по плёсам и озёрам, которых здесь было так много. Если смотреть на озёра с воздуха, то кажется, будто серебряные полтинники кем-то щедро раскиданы по Карагольским займищам.

Прокопьев, приняв дела промхоза, не забывал и о Быстринском участке. По его заданию было закуплено десять тонн турнепса и моркови и доставлено к Караголу. Охотники быстро развезли корнеплоды по новым водоёмам, раскладывая их по берегам и опуская в воду в камышовых корзиночках, сплетённых дедом Нестером. Не будь этого, голодали бы «переселенцы» и едва ли бы они задержались на водоёмах, где хотя и были в минувшем году подсеяны травы, но ещё недостаточно.

Оставалось посеять кормовые травы, однако Вениамин Петрович порекомендовал подождать недельку, чтобы прогрелась прибрежная почва и семена быстрее пошли в рост. В эти дни промысловики отдыхали, проводя время в ремонте охотничьего снаряжения, в беседах, греясь на солнце, которое начало припекать уже по-летнему. В один из таких дней Вениамин Петрович попросил Благинина свезти его на Карагол.

— Хочется посмотреть, чем дышит ваш Карагол, сказал профессор Ивану. — Нельзя ли использовать его воды более целесообразно. Катит и катит свои волны в берегах, а на отходящих от него рукавах, отногах по-вашему, режимчик мне не совсем нравится.

В полдень, наскоро пообедав, Благинин с Вениамином Петровичем пришли с вёслами к пристани, столкнули лодку на воду и поплыли по спокойным в это время волнам. Иван сильными взмахами гнал долблёнку вперёд, направляя её туда, где покоился в берегах полноводный Карагол. Профессор, вдыхая полной грудью свежий воздух, любовался оживающей под весенним солнцем природой.

— Красота-то какая! — проговорил Лаврушин. — Нравится мне Сибирь. Какой простор здесь, какие богатства! Есть куда руки приложить человеку. Вы не задумывались, Иван Петрович, что здесь будет через десяток лет? Я вот представляю…

— А как же? Она и сейчас стала неузнаваема. Для меня Сибирь — это всё. Многие я во время войны страны прошёл, а о своём крае всегда тосковал. Эх, как выйдешь в степь, да как оглянешься кругом и думаешь: где лучше нашей земли искать, да и зачем. Всё у нас есть, всем богаты.

— Да-да! Верно. Мне думается, вы, Иван Петрович, вдвойне счастливы. Завидую вам…

— Почему, профессор?

— Разве это не счастье: вас такая замечательная девушка любит.

— Какая?

— Ишь, хитрец, будто и не знает. Валентина Михайловна.

— Нет, профессор, не любит она меня. Это вам показалось. Уж очень разные мы с ней…

— У нас, учёных, Иван Петрович, исследовательский глаз. Мы не только в явлениях природы разбираемся, а и ещё кое в чём. Она не каждого смогла бы полюбить, — продолжал Лаврушин. — Я Покровскую очень хорошо знаю. В моей группе училась. Старательно и настойчиво, хотя и трудное время было: война. И вдруг как-то перестала посещать занятия. День нет, другой, неделю. Спрашиваю у её подруг-студенток: в чём дело, почему Покровская на занятия не ходит? Они молчат. По глазам вижу, что знают, а молчат. Потом одна набралась храбрости и говорит: «Не сердитесь на неё, профессор, у ней несчастье, друг на фронте погиб. Переживает». «А вы как посмели подругу в беде оставить! — шумлю на них. — Почему не успокоите?» «Не пускает никого к себе, слушать не хочет», — отвечают. Ну, думаю, надо, видно, мне итти. И сам-то ещё горе не успел пережить: незадолго до этого получил известие о смерти сына. Прихожу в общежитие. Она сидит над письмами, которые писала тому, который погиб, — вся в слезах. Тяжело? — спрашиваю. «Тяжело». Хороший парень? «Лучше его нет». Ну, что думаешь делать? «Плакать», — отвечает. Глупая, говорю, слезами беде не поможешь. Пройдёт… Кончится война, прекрасная жизнь будет, вернётся с фронта молодёжь, найдёшь себе по сердцу, полюбишь… А она как разозлится. «Уйдите, — кричит, — профессор, отсюда. Не надо мне вашей жалости. Лучше его не было и не будет. Уйдите!..» Тут и я рассердился. Как ты смеешь кричать на меня? — спрашиваю. — Я тебе в отцы гожусь… Сам только что сына похоронил. Мне легче?.. Растерялась, стыдно ей стало. «Простите, — говорит, — Вениамин Петрович. А только я никого больше не полюблю». До полночи мы с ней проговорили. С тех пор мы стали друзьями. Это по моему настоянию её послали работать на Кавказ. Не хотел, чтобы вернулась в родные края и снова пережила свою утрату, — Лаврушин с минуту просидел в задумчивости и затем добавил — Уж если она вас полюбила, Иван Петрович, то видно, вы для неё лучше, чем тот, которого она на войне потеряла. А может есть в вас что-то такое, что напоминает его…

— Вениамин Петрович, — не мог удержаться Благинин, — так я и есть тот, которого она тогда хоронила. Я не погиб, я был тяжело ранен и засыпан землёй при взрыве. Врачи отходили.

— Да ну! — удивился профессор. — Вот не думал. Оказывается, мы давно с вами знакомы. Рад, рад за неё. Тем более… Берегите же, Иван Петрович, её, как она берегла свою любовь. Это большое счастье…

Благинин почувствовал, как кровь прилила к лицу. В этот момент ему было так тяжело, как никогда после разрыва с Валентиной. Своими откровениями профессор перевернул ему душу. Он задумался. Молчал и Лаврушин.

Мимо проплывают берега ещё в жёлтом уборе. Солнце играет бронзовыми бликами на воде. В воздухе звенят переливчатыми голосами жаворонки, где-то, забившись в камыши, всхлипывают гагары-огнёвки.

На одном плёсе Иван увидел пару уток. Селезень в красивом весеннем наряде прихорашивался около утки, то и дело распуская крылья и ощипывая сизовато-коричневую грудь. Заметив вынырнувшую из камышей лодку, птицы медленно двинулись к куреню чахлого рогозника. Они плыли дружно, бок о бок, переговариваясь на своём, птичьем языке.

«Ишь ты, какая дружба! — подумал Благинин и опять мысленно перенёсся к Валентине. — Вот бы и нам так жить, а всё я… Зря погорячился. Зря! Вот и профессор, хотел он этого или нет, а ещё раз подтвердил мою глупость». И у него появилось чувство обиды на себя и горечь утраты, и где-то, глубоко в сердце, жалость к ней. Пойти бы сейчас к Валентине, сказать, что он раскаивается в необдуманном поступке, да она не захочет его слушать. Она гордая! Гордая, но хорошая…

Чтобы отогнать от себя набежавшие вдруг мысли, Благинин повернулся к профессору и хотел продолжить с ним разговор о Сибири, но заметил, что тот пристально смотрит куда-то в сторону, а на лицо легла тень не то тревоги, не то испуга.

— Смотри-ка, Иван Петрович, — проговорил Лавру-шин, указывая рукой в ту сторону, где уступом входил в озеро редкий камыш.

— Что? — не понял Иван.

— Да смотри же, смотри. На валежниковом островке…

На крохотном островке из переплетённого рогозового валежника, покачивающемся посредине озера, скопилось до полтора десятка ондатр. Зверьки то и дело соскальзывали в воду, снова взбирались на островок, хищно оскалив зубы, кидались друг на друга, вступая в борьбу за обладание местом на валежнике.

— А вон ещё!..

На тальниковом кусте шла такая же жестокая борьба между зверьками.

— Вода поднялась. Не иначе Карагол тронулся, — тяжело проговорил Иван, хватаясь за вёсла. — Все наши труды могут прахом пойти.

— Скорее на «Степенный»!.. Надо спасать! — крикнул Вениамин Петрович, словно боясь, что Иван его не услышит.

Благинин сильными взмахами завернул лодку против течения и погнал её к охотничьей базе, расположенной на острове «Степенном». Профессор помогал грести, судорожно уцепившись за поручни вёсел.

* * *

На пристани сидели Шнурков и Ермолаич. Тимофей рыбачил. Поплевав на червя, он далеко закидывал леску в воду, приговаривая: «Ловись, рыбка, маленькая и большая, уха будет!» Поплавок дёргало, и Тимофей, предварительно подсекая, выхватывал леску из воды. На крючке трепыхался маленький гальян. Иногда попадалась рыбёшка покрупнее. Ермолаич, примостившись на чубатой кочке, читал, искоса кидая взгляд на поплавок.

Тимофею надоело сидеть молча, и он, обращаясь к Фирсову, проговорил:

— Знаешь, Ермолаич, я новый способ добычи зайцев открыл. Занимательно получается…

— Ну да!.. — Фирсов удивлённо вскинул глаза на Тимофея и отложил книгу в сторону.

— Верно. Без капканов и прочих ловушек.

— Это как же так?

— Очень просто. Как ты знаешь, зайцы по натуре своей уж больно любопытные. Заиграй в колке на гармошке — все к тебе сбегутся, а если хочешь — вприсядку пойдут. Вот я и решил использовать ихнюю слабость. Ещё по снегу расставил у заячьих троп камни, а на них нюхательного табаку насыпал. Бежит косой по своему старому следу, кругом бело, а тут вдруг новый предмет появился, интересно ведь. Понюхает его из любопытства, табачок ему в нос и набьётся. Он: «апчхи!» — и об камень головой. Тут ему и конец. А вот глухаря можно взять на клюкву. Набросаешь её на снежок, а сам в кустах притаишься. Подлетит этакий петух и начинает клюкву за обе щёки укладывать. Ягода кислая, аж дух захватывает. Глухарь зажмурится, а ты не теряйся, выходи из куста, бери прямо живёхоньким, да и в сумку. Вот…

— Проблема! Ха-ха-ха, — проговорил Фирсов, захлебываясь от смеха. — Я думал, что серьёзное скажешь. А ты верен себе. И откуда только берётся?..

— Откуда?.. — улыбнулся Тимофей. — А как же! Целыми днями в степи пропадаешь, кругом ни души. Идёшь на лыжах по следу, поговорить не с кем, вот и начинаешь придумывать, что поскладнее да посмешнее.

— Но ведь не все так могут.

— Нет. У каждого своё. Вот ты, Фирсов, например, книгочей. Прямо-таки запоем читаешь.

— Люблю книги, — ответил Ермолаич. — Много в них интересного написано. Читаешь — и вся жизнь как на ладони раскрывается.

— Да-а… — тянет Тимофей. — Тьфу, стрекулист, сорвался!.. А ты о чём читаешь-то?

— Сейчас?.. О самолётах.

— О самолётах? — Тимофей даже присвистнул. Да ты что, в лётчики, что ли, метишь! Из болота да в небеса. Здорово получается.

— Летать я не собираюсь, Никанорыч. Сынишка у меня, Колька, планёры с бензиновыми моторчиками строит, да ничего у него не выходит. Всё ко мне пристаёт: помоги, папа, да помоги. Вот и изучаю. Кончим работу, домой поеду, займёмся с ним изобретательством.

— Вон оно что!..

Вдалеке на протоке показалась чёрная точка. Она быстро приближается, увеличивается в размере, и вскоре вырисовывается контур лодки.

— Кто же это? — замечает лодку Ермолаич.

— Благинин, наверное. Он с учёным уезжал к Караголу.

— А ты смотри, Никанорыч, как жмёт. Будто на катере. Уж не случилось ли что?

— Может быть, — беспокоится и Тимофей, наблюдая, как быстро приближается лодка. — Зачем бы так-то, зазря, торопиться. Ведь по делу уезжали. На самый Карагол. Да и недавно, я вон ещё и полведёрка рыбёшки не наловил. Нет, тут что-то не так.

— Да. Но что же могло случиться?

К ним подходят другие охотники и, переговариваясь, также смотрят на протоку. Из палатки вышла Валентина Михайловна и, увидев собравшихся у пристани промысловиков, спешит туда же. Беспокойство Шнуркова с Ермолаичем передаётся другим. Каждый старается высказать своё предположение.

— Может силу решил испытать. Хвастнуть перед Вениамином Петровичем.

— Да нет, он не из хвастливых.

— Может что забыли или лодка прохудилась, — говорит Тимофей. — Это бывает. Вот, к примеру, у меня однажды случилось…

— У тебя вечно примеры, — Ермолаич даже рассердился. — Может на самом деле беда стряслась, а тебе смешки.

— Так я же и говорю.

Лодка быстро приближается. Когда на ней стали ясно различимы фигуры, Филька Гахов отметил:

— Смотрите, и Вениамин Петрович помогает грести.

— Так и есть, что-то случилось, — уже явно забеспокоился Ермолаич.

На пристани устанавливается тишина. Охотники сопровождают взглядом каждое движение лодки. Наконец, она подходит к острову, и Иван, без фуражки, с растрёпанными волосами, выскакивает на берег.

— Беда случилась, — тяжело говорит он, смахивая рукавом пот со лба. — Карагол поднялся, водоёмы затопляет. Гибнет ондатра…

— Вот тебе и переселили! — выдохнул Ермолаич.

— На тот свет…

— То-то я замечаю: и здесь воды будто прибавилось…

— Салимка думает, делать чего-то надо. Помогать мало-мало ондатре.

— Спасать надо! — сердито заметил Вениамин Петрович. — Расставлять островки спасения. Увлеклись переселением, а об этом забыли. Нельзя ни минуты терять. Делать плотики из тальника, расставлять снопы тростника!

— Одним-то скоро не управиться. Водоёмов много. Немало ондатры погибнет, — заметил Ермолаич и задумался. — А что, если позвонить на Николаевский участок. Они ведь с нами соревнуются, пусть помогут. Через пару часов здесь будут.

Предложение дельное, — поддержал охотника Лаврушин.

— И то верно! Поеду звонить по телефону, — обрадовался Благинин.

— Ну да, жди их! — заявил Тимофей. — Какой им интерес нам помогать. Чтобы и в следующий сезон мы их обставили.

— Конечно, не поедут.

— Это как же так, — возмутился Благинин. — По-вашему, соревнование для того существует, чтобы только о своём участке заботиться. Не-ет!.. Сейчас же еду! — Иван схватил вёсла и кинулся к лодке.

— Подожди! — остановила его Валентина. — Дай сюда вёсла. Ты здесь нужен. Я поеду.

— Правильно, Валентина Михайловна, — поддержал её Лаврушин и, обращаясь к Благинину, добавил: — Командуйте!..

Валентина вскочила в лодку и сильно, по-мужски, погнала её в сторону избушки.

Иван быстро разделил охотников на две бригады.

— Ермолаич, эту бригаду в твоё подчинение, — сказал он Фирсову. — Быстро жать камыш и вязать в снопы. С остальными я буду расставлять их по водоёмам. Николаевцы приедут, будут готовить тальниковые плоты. Салим, тебя назначаю старшим. Подберёшь группу из их охотников, развозить плоты по водоёмам будете.

Через несколько минут остров опустел. У пристани остались лишь профессор Лаврушин и Тимофей.

— И всегда так, — ворчал Тимофей, наблюдая, как лодки выстраиваются в цепочку, — весной воды дополна, к осени пересыхает так, что кулику негде нос замочить. Где же тут жизнь будет для ондатры.

— Бери, Тимофей Никанорыч, продуктов на неделю! — распорядился Лаврушин. — Будем изучать ваш Карагол. Мы его буйный норов укротим… А жизнь здесь у ондатры станет хорошая. Каналы пророем, плотину поставим со шлюзами…

— Ну да? — удивлённо щурится Шнурков.

* * *

Работа по спасению ондатры шла напряжённо.

Бригада Ермолаича, вооружившись охотничьими ножами, жала камыш и рогоз, вязала их в снопы. Промысловики так спешили, соревнуясь за каждый лишний десяток изготовленных снопов, что никто не замечал усталости и того, что руки изрезаны камышом и из порезов сочится кровь. Надо быстрее, надо быстрее, ни одной минуты простоя! От этого зависит судьба той большой работы, которая проделана ими по переселению ондатры. Лишний островок спасения — лишний десяток спасённых от наводнения ценных зверьков! И охотники не жалеют сил…

Бригада, возглавляемая Благининым, уже потеряла счёт сделанным рейсам по разлившейся воде, которая воедино соединила все озёра и плеса. От гребли болят руки и ломит поясницу, но никто не вспоминает об отдыхе.

Возвращаясь на остров «Степенный» за снопами, Благинин в первую очередь спрашивал, не приехали ли николаевцы.

— Нет, не было, — неизменно отвечал кто-нибудь из вязавших снопы охотников.

— Неужели не приедут!.. Прав, видно, Тимофей: своя рубашка ближе к телу, — волновался Благинин. — Если это так, то Коробейникова можно только эгоистом назвать.

Прошло ещё около часа. Благинин уже больше не интересовался николаевцами. Он, мрачный и как-то сразу сгорбившийся, метался на лодке от «Степенного» до водоёмов, развозя снопы, и думал: «Сам виноват. Не позаботился об островках спасения. Погибнет ондатра — мне ответ держать».

Наконец, возвращаясь из очередного рейса, он заметил, что, вытянувшись змейкой, к острову приближается лодочный караван. На каждой лодке высится копна хвороста.

«Едут!» — чуть не крикнул от радости Благинин, вскочил на ноги, отчего долблёнка, накренившись, зачерпнула через борт воды, и приветливо замахал веслом.

К острову николаевцы и Благинин прибыли одновременно. Промысловики с шумом выскакивали на берег, вытаскивая за собой лодки. От палаток к ним бежали быстринцы. Со всех сторон несутся приветствия, шутки, радостные восклицания. Это напомнило Благинину встречу, которую он пережил, когда, окружив врага, соединились под Сталинградом Донской и Сталинградский фронты.

Иван, отвечая на приветствия, протискался к заведующему Николаевским участком и, крепко пожимая ему руку, сказал:

— Ты меня прости, брат. Я, признаться, о тебе нехорошо подумал: не приедешь, посчитав интересы своего участка выше общих.

— Ну как можно! — ответил Коробейников. — А ты бы разве не поехал, случись у меня что-нибудь?

— Конечно, приехал бы.

— То-то же!..

Подошёл Жаворонков. Благинин удивлённо поднял на него глаза.

— И ты, Афанасий Васильевич, здесь?

— Где все, там и я, — ответил Жаворонков. — Мы вот даже деда Нестера с собой прихватили. Услыхал, что у вас беда случилась, пристал: бери да бери, я там позарез нужен. Плотики, мол, лучше и быстрее меня никто не умеет делать. Неугомонный старик!..

— И правильно. Сейчас каждый человек дорог, — заметил Благинин и вздохнул. — Легче стало. А то я было совсем отчаялся.

— Думаю, что задача для каждого ясна, — заметил парторг, уже обращаясь к промысловикам. — Надо спасти ондатру. Работа должна быть проведена в кратчайший срок… Сегодня здесь собрались люди с двух участков, соревнующихся между собой. Это очень хорошо. Крепче будет дружба, теснее связь в общей борьбе за мягкое золото.

— Дело ясное! — выкрикнул кто-то из николаевцев. — Да вот скоро ночь наступит, много ли сегодня успеем сделать.

К парторгу подошёл грузный, словно вытесанный из цельного дерева, старик.

— Позволь, парторг, несколько слов сказать, — глухо пробасил он, обращаясь к Жаворонкову.

— Давай, Василий Терентьевич, скажи, — дружелюбно проговорил Афанасий Васильевич. Старик сдёрнул с головы шапку, обнаружив копну давно не стриженных пепельных волос, и энергично взмахнул ею.

— Я так, мужики, думаю: не прекращать работы и ночью. Вот и всё тут!

Охотники одобрительно закричали:

— Верно-о!..

— Правильно, Терентьич, согласны!

— Возражений нет? — спросил Жаворонков.

— Нет! — дружный хор голосов в ответ.

— Тогда за дело. Задания получать у Благинина.

…Спасательные работы пошли быстрыми темпами К острову то и дело подходили лодки, груженные хворостом и свеженарубленным тальником. На берегу их быстро разгружали, и охотники, не задерживаясь, снова устремлялись в сторону пристани на южной оконечности озера Лопушного, где Коробейников со своей группой заготовляли тальник. Другая группа во главе с Салимом получала на острове готовые плотики, изготовляемые дедом Нестером и ещё пятью пожилыми промысловиками, и развозила их в районы затопления. Благинин с быстринцами перебрался на дальний участок, почти к самому Караголу, и там готовил снопы из камыша, расставляя их на водоёмах в вертикальном положении по нескольку штук вместе или отделял куски сплавин и закреплял их у редких тростников.

Жаворонков успевал всюду и, увлекаясь дружной работой охотников, сам принимался таскать хворост на пристань в бригаде Коробейникова, или подвозить тальник на остров, или, подсев к деду Нестеру, помогал плести плоты. Наконец, не выдержал и направился в лёгкой, но устойчивой долблёнке на самый дальний участок, к Благинину.

К ночи заненастило. Сначала по небу поползли седые облака, затем из-за горизонта выдвинулась и распласталась, словно большая птица, чёрная туча, которая стала медленно подвигаться, шириться и вскоре закрыла солнце в вечернем закате. Налетел откуда-то ветер и зашумел над затоном тростниками.

Дед Нестер, мрачно посматривая на тучу, заметил:

— Вот уж не во-время. Дождь будет…

Прошло несколько минут, и по воде запрыгали крупные капли дождя, сначала редко, потом чаще и чаще. Валентина Михайловна, натягивая на себя плащ, забеспокоилась.

— Чего же они на остров не выезжают? Вымокнут до нитки…

Дед Нестер, не переставая работать, заметил:

— А они, доченька, и не поедут. В такую погоду ондатра ещё скорее сгибнет. Вот и надо торопиться.

— Да как же так?.. Перекусили бы, пока дождь идёт, я вот и чай уже вскипятила.

— Народ привычный, выдержит. А чаю не давай остыть. Кто будет приезжать — кружка горячего чайку для них очень пользительна.

Дождь вскоре прошёл, но ветер не утихал, продолжая метаться в камышах, с шумом выкидывая на остров волны, стараясь сорвать с кольев палатки.

С наступлением темноты тревожное чувство у Валентины усилилось.

«Как-то охотники там?» — думала она и ловила себя на том, что хитрит, подразумевая под охотниками в первую очередь его, Благинина. Почему же, по какому праву она беспокоится о нём? Кто он теперь для неё? Такой же, как и все. Даже, может быть, хуже других Все такие заботливые, внимательные к ней, а он… Он пренебрёг её любовью. Сколько пережила она горьких минут ещё тогда, во время войны. И вот нынче, когда снова встретились с ним, и эта встреча была такой неожиданной и счастливой, она принесла только мучительные и незаслуженные обиды.

«Эх, Ванюшка, Ванюшка!.. Почему ты такой, неужели заглохли у тебя все чувства! А у меня нет. И тяжело мне, и хочется дать волю своей гордости и самолюбию: изгнать тебя из памяти, а вот нет сил. Нет-нет да и опять мысли возвращаются к тебе, и почему-то не могу даже по-настоящему рассердиться. Может быть потому, что так много пережила за тебя во время войны, или может потому, что так много видела в тебе хорошего в юношеские годы. Первая любовь!.. Как дорога она, как памятна! Так, наверное, и у всех? Пожалуй, проживёшь до старости, найдя своё счастье с другим человеком, а о первой любви не забудешь. Эх, Ванюшка, Ванюшка! Трудно оторвать тебя от своего сердца. Вот и опять, в тяжёлые минуты, обиду заслоняет беспокойство: как-то ты там, горячий, напористый в работе. Забудешь о всякой осторожности, в такую непогоду всё может случиться. Может и сейчас уже в опасности? Хочется кинуться к лодке и, преодолевая ветер и волны, плыть туда, где находится он, Иван. Да где его найдёшь?»

Валентина старалась отогнать от себя эти беспокойные мысли, но неизменно возвращалась к ним. Вспомнился рассказ о том, как Благинин тонул на Лопушном и его едва успели спасти. И ещё тяжелее стало на сердце.

Дед Нестер, заметив, что Валентина Михайловна запечалилась, принялся её успокаивать.

— Приедут, доченька. Зря себя тревожишь. Вот сделают всё и приедут.

— Тяжело мне, дедушка, — созналась Валентина.

— Знаю. Да он ведь не из таких, чтобы рисковать стал напрасно…

— Да я и не о нём думаю, о всех, — сказала Валентина и горько вздохнула: «Все считают, что мы с Иваном чуть ли не помолвлены, вот-вот свадьба будет, а тут такое… Пусть лучше никто и не знает о нашем раздоре».

Тянулись томительные минуты. Подложив в костёр-дров, Валентина уходила на берег и напряжённо всматривалась в густую темноту.

Наконец, с дальнего участка приехали Ермолаич с Филькой Гаховым. Стряхивая с промокшей одежды воду, они, тяжело переступая по земле, подошли к костру.

— Как они там?., -тревожно метнулась к ним Валентина Михайловна.

— Воюют! — стараясь придать голосу весёлые нотки, ответил Ермолаич. Не волнуйтесь, Валентина Михайловна, всё будет в порядке.

«Значит, ничего не случилось», — обрадовалась Валентина и стала угощать охотников горячим чаем.

Больше никто не появлялся. Не приезжали охотники и за изготовленными плотиками.

Стало трудно плавать по разбушевавшимся волнам, и бригады занялись изготовлением снопов, забившись в камыши.

Промысловики, николаевцы и быстринцы, стали собираться на остров утром, когда солнце уже щедро раскидывало тёплые лучи на омытую дождём землю. Мокрые, уставшие, с воспалёнными от бессонницы глазами, они наскоро хлебали похлёбку, пили чай и бросались на солому, сразу же засыпали.

Последними прибыли Благинин и Жаворонков. У пристани их встретил дед Нестер.

— Ну, слава богу, Петрович, вернулся. — проговорил он, — А то Валентина Михайловна извелась, тебя поджидаючи. Глаз за ночь не сомкнула.

Лицо Благинина посветлело, в глазах заиграли ласковые огоньки. «Вот она какая! — воскликнул он про себя. — А я-то думал: гордая, теперь к ней не подступишься».

Когда подходили к палатке, к ним радостно кинулась Валентина. Не сдерживая широкой улыбки, Иван сказал ей:

— Всё хорошо, родная. Всё будет хорошо!..

* * *

Проснулся Благинин под вечер, позже всех. Николаевцы уже уехали, а свои охотники беседовали у костра, обсуждая итоги пережитой ночи.

Иван протёр глаза, сел на соломенную постель и сразу же вспомнил встречу с Валентиной.

«С какой радостью кинулась она ко мне, словно и не было между нами никакого раздора. Видно, правда, провела всю ночь в бессоннице, беспокоясь обо мне. Какая она хорошая, даже не обижается. А я… Думал, что трудно будет, если свяжу с ней свою жизнь. Ошибся?.. Наверное, ошибся. Общие интересы у нас будут, и согласие будет. Надо пойти, сказать, что был неправ. Как нехорошо получилось, погорячился, думал: начала поучать, подчёркивать своё превосходство. А она хотела помочь мне». Благинин понял, что за строгими словами Валентины скрывалась тёплая забота о нём.

«Эх, ты. Аника-воин, от любимой попало. И правильно, не спотыкайся на ровном месте!.. — ругал себя Иван, а не ты ли говорил Тимофею Шнуркову, что любовь это значит всю жизнь вместе итти, радость пополам делить, а тяжело будет — на её плечо опереться, ей тяжело — поддержать. Вот и пришла поддержка, а ты ещё и рассердился. Надо пойти сейчас же к ней».

Благинин быстро зашагал к пристани. Кое-как уместившись на шаткой кочке, он набирал в пригоршню воду и плескал её на лицо. Холодная вода освежала и бодрила. Умывшись, Иван направился в палатку. Тимофей сказал, что Валентина Михайловна уехала на звероферму. Ивану стало обидно: появилась потребность высказать всё, о чём только что передумал, а её нет «Пойду на звероферму, сейчас же, не медля ни минуты, — решил он, найду её и рассею пелену тумана, которая пролегла между нами».

Через час он был на звероферме. Постоял несколько минут, любуясь распустившимися побегами на берёзках, вытянувшихся рядочком вдоль забора, и решительно открыл знакомую калитку. Вошёл в домик, постучал в дверь — никто не ответил. Ещё. То же самое. Нетерпеливо дёрнул за ручку так и есть, Валентины дома не было. Иван долго ещё стоял в растерянности у двери, не зная, ждать её или уйти.

Сзади послышались шаги. Может быть Валентина?.. Нет, это повар зверокухни Зинаида Власьевна.

— Здравствуйте, Иван Петрович, давненько вы к нам не заглядывали, давненько, — певуче проговорила она.

— Да всё времени не было, Зинаида Власьевна.

— А Валентины Михайловны нет. В Рямовое по делам поехала. По правде сказать, поджидала она вас, да, видно, не была уверена, что придёте. Обещала скоро вернуться.

«Не может быть!» чуть не крикнул от радости Благинин, но удержался и решительно заявил:

— Подожду.

— Ключ она у меня оставила. Возьмите.

«И в самом деле, видно, ждала. Даже ключ оставила. Уверена, что я пойму и приду. Родная ты моя!» — подумал Благинин, открывая дверь.

Комната у Валентины Михайловны, большая и просторная, была убрана с любовью и девичьей придирчивостью, и это придавало ей привлекательность и уют. Над кроватью — коврик, на подушках — накидушки, на столе — дорожка, вышитая болгарским крестом. В длинные зимние вечера Валентина любила посидеть за вышиванием. У одной стены небольшой комод, на котором разместилась коллекция фарфоровых зверей: зайчики, лось-красавец, слоники, козлёнок и среди них, грациозно изогнув шею, спокойно восседал лебедь. Напротив — книжный шкаф. Сколько книг у Валентины! В изящных переплётах с золотым тиснением, или с голубыми, красными, жёлтыми, белыми корешками, а то и просто в бумажных обложках. И всё больше по звероводству. А на первых двух полочках аккуратно расставлены томики произведений Ленина и Сталина. И когда только успевает читать?

Иван, шагая по комнате, обратил внимание на рисунок новой вышивки. Раньше, когда он сюда приходил, этого коврика не было. Девушка с косами, напоминающая Валентину, стояла на пригорке, усыпанном незабудками. Она охватила руками белую берёзку и всматривалась вдаль. В её больших глазах была и печаль и надежда. Очевидно, девушка ждала любимого, который долго-долго не приходит.

«С душой сделано, — подумал Иван. — Прямо из жизни». И вдруг мелькнула догадка: «Уж не меня ли ждёт?»

Он сел за стол и стал размышлять. «Она права, права! Учиться мне надо, это всегда было моей мечтой, да война помешала. А сейчас?.. Сейчас можно. Валентина мне поможет. Боялся: общих интересов не будет, а они давно уже есть. Образование она получила — молодчина! Теперь мне опорой будет. Хорошо!.. Эх, какое ж это большое счастье, когда чувствуешь рядом руку близкого человека!..»

Благинин так был занят своими мыслями, что не видел, как Валентина прошла по двору, о чём-то переговорила с Зинаидой Власьевной, тихо проскользнула в комнату и остановилась за его спиной.

— Иван Петрович, вроде бы нехорошо без хозяйки в комнату входить?

Иван вскочил со стула, устремил на Валентину взгляд, который выражал и любовь, и радость, и беспокойство.

— Почему же? Ведь ты ключ оставила для меня. Да, для меня?..

* * *

Профессор Лаврушин с Тимофеем Шнурковым долго не появлялись на острове. Благинин знал, куда и зачем они поехали, а всё-таки беспокоился.

«Не случилось ли чего? — думал он. — Лабза кругом, да и Карагол с крутым норовом. Даже случайно споткнуться можно».

Своими опасениями Благинин поделился с Валентиной и Жаворонковым, — его беспокойство передалось им.

Однако к исходу недели Тимофей приехал на «Степенный», но приехал один, без профессора.

— Случилось что-нибудь? Где Вениамин Петрович? — спросил его Благинин.

Тимофей не торопясь вытащил лодку на берег, медленно набил трубку табаком и, прикуривая, сообщил:

— В скрадке.

— Где-где?

— В скрадке. Не профессор, скажу я вам, а тигра неуёмная. Замучил меня совсем. Целую неделю по озёрам и болотам таскал. День-деньской измеряет-примеряет, а ночью сидит в камышах и наблюдение ведёт за тем, какое поведение ондатра имеет. А что ондатра? Ну, шастает по озеру, так что из этого?.. Так нет, всё догадки какие-то строит. Всё ему интересно, хотя и без того всё знает. Вот и сейчас меня отправил за продуктами, а сам на лабзе остался ондатру сторожить. Эх, горе горькое, когда же я покой буду иметь? — притворно вздохнул Тимофей, всем видом своим показывая, что доволен профессором.

Влагинин улыбнулся.

— А как же так, Тимофей Никанорыч, у тебя ведь насчёт учёных своё особое мнение было. Помнишь, говорил: полежит на бережке под зонтиком, да и поминай как звали. Говорил ведь?..

— Говорил, — улыбнулся и Тимофей. — Так я про каких говорил? Про тех, что при царе Николашке за учёных ходили. А это наш учёный. Хорошей души человек… Словом, такой, как я.

— А может тебя заменить, измучился? — хитро сощурился Благинин.

— Это кто измучился?.. Я-то, Тимофей? — Шнурков сердито вздёрнул кверху свою остренькую бородёнку, — Да я по неделе за волком гонялся, не уставал… Заменить?.. Ну нет, шалишь! Вениамин Петрович без меня не может, потому у нас с ним одни планы…

Какие планы у них были с Вениамином Петровичем, никто толком понять не мог.

Мы с Вениамином Петровичем, — говорил Тимофей, попыхивая трубкой, — порешили построить на нашем займище канал. Ну, такой, вроде Беломорско-Балтийского. Откроешь заслонку у Карагола: вода и пошла сколько надо. Так что даже пароходы могут по нему взад и вперёд сигать. Это большое соответствие будет для ондатры иметь, вот!..

— Врёшь? — удивлялся Борис Клушин.

— Салимка так думает: загибаешь мало-мало ты, Тимофей.

Тимофей делал блаженное лицо, осенял себя трёхперстным знамением.

— Вот-те крест. Ей-богу, не вру!

— Ну так как, как это будет? — приступали к Тимофею охотники.

— Я и говорю вам: канал будет, вроде Беломорско Балтийского.

— Да зачем он?

— Для соответствия…

Так Тимофей и уехал обратно, нагрузившись продуктами, ничего толком не объяснив охотникам.

Ещё через неделю приехал и сам Лаврушин, загоревший, обветренный. Он уединился в палатке и всё вычерчивал какие-то схемы, производил подсчёты, исписывал мелким почерком страницы общей тетради, лишь иногда показываясь на берегу, где, присев на одну из лодок у пристани, задумчиво рассматривал рябоватые волны затона.

Наконец, он пригласил к себе Благинина, Валентину Михайловну, Жаворонкова, Прокопьева. Тут же оказался и Тимофей.

— Присаживайтесь, предложил Вениамин Петрович. — Будем совет держать.

Профессор разложил на столе большую схему, чертежи, какие-то записи и продолжал:

— Места у вас благодатные: на десятки километров тянутся болота и озёра. Однако разводится ондатра плохо. А всё потому, что мы сейчас только берём, а ничего не даём ей. Ценный зверёк гибнет от весенних половодий, летом и осенью — от пересыхания водоёмов, зимой — от наледей. Страна же ждёт от нас всё больше и больше пушнины. Вы правильно сделали, начав работы по переселению ондатры, по улучшению кормовых угодий, и это надо продолжать. Но это ещё не всё. Я изучил ваши промысловые угодья и решил… Вот смотрите… — Руководители ондатрового хозяйства придвинулись к столу и склонились над схемой.

— Это Карагол — полноводное и большое озеро, а это, — Лаврушин водил по схеме тупым концом карандаша, — от него идут во все стороны лучи займищ. Если у выхода из Карагола поставить плотину со шлюзом, а на мелких водоёмах устроить каналы, соединив ими все плеса и озёра, то тогда можно будет регулировать уровень воды. Все вредные влияния природы, таким образом, будут ликвидированы. К этому добавить систематические биотехнические мероприятия, селекцию… И тогда… тогда, друзья мои, у вас будет передовое и мощное ондатровое хозяйство. Тогда вы ежегодно будете черпать из Карагола и его отног, как вы их называете, огромное количество мягкого золота.

— Вот здорово! — воскликнул восхищённо Прокопьев. — Я тоже когда-то об этом мечтал. Да вот…

— И не только это обещает Карагол в перспективе. — продолжал Лаврушин. — Ваши водоёмы станут прекрасным местом для рыбоводства, появится масса дичи. А ликвидация заболоченности приведёт к тому, что колхозы по берегам займищ будут косить хорошие травы для скота. И вы, Афанасий Васильевич, сможете осуществить тогда свои замыслы по разведению новых пород зверей. Как ваше мнение?..

Прокопьев, Жаворонков и Валентина Михайловна долго обсуждали проект Лаврушина.

— Я за этот проект, — сказал Прокопьев, только надо учесть и опыт устройства гнездовых валов по зеркалу озера, как это предложил Жаворонков. Это намного удешевит работы.

— А что это за гнездовые валы? — заинтересовался Лаврушин.

— Об этом он лучше сам расскажет, заметил Прокопьев.

— Во время спасения ондатры от наводнения, — сказал Жаворонков. — стало трудно устанавливать камышовые снопы, ветер сшибал их. Мы с Благининым и стали соображать, чем бы их заменить. И придумали гнездовые валы. В дно озера мы вбили восемь свай в виде крадрата, получился каркас, внутрь которого мы уложили куски сплавин высотой полтора метра. А если сваи ещё скрепить проволокой, то получится довольно прочное сооружение. На таком валу ондатра будет устраивать себе не только гнёзда, но и спасаться от наводнения.

Лаврушин внимательно слушал Афанасия Васильевича, одобрительно покачивая головой.

— Интересно, очень интересно. Обязательно напишите об этом в журнал, а мы порекомендуем промхозам устраивать такие валы на всех водоёмах.

Валентина Михайловна также высказала одобрение проекта.

— Всё это хорошо, — заметил Прокопьев Только кто это делать будет? У нас сил не хватит. Мы, конечно, и в дальнейшем будем производить переселение ондатры, подсадку трав, займёмся сооружением гнездовых валов, а это…

— Об этом не беспокойтесь, — перебил его Лаврушин. Я заеду в ваш райком партии и райисполком, затем буду в области, расскажу о проекте. Если они найдут его целесообразным — поддержат, представим проект в министерство. Я уверен, что наши предложения будут приняты, сюда пришлют машины, выделят средства…

— Хорошо бы! — мечтательно вздохнул Прокопьев.

— Через пару деньков я уеду, — сказал профессор, — но вы, друзья мои, продолжайте начатое дело. О нём я расскажу в центральной печати. С вас возьмут пример другие ондатровые хозяйства. Это даст толчок дальнейшему развитию звероводства. А к вам я буду часто приезжать…

— Обязательно, Вениамин Петрович. Теперь не отступимся! — заверил Прокопьев.

Через два дня промысловики проводили профессора

* * *

Свадьбу решили устроить у Валентины, на звероферме.

Охотники знали об этом и потихоньку от молодых к ней готовились. В районный центр были отряжены Борис Клушин и Ермолаич. Они закупили подарки.

Тимофей Шнурков заговорщически шептал промысловикам:

— Как поедут молодые до Валентининой избы, станем посередине дороги и полыхнём из ружей. Лошадь на зыбки, а мы им: «Извольте выкуп, от нас жениха берёте».

— Да ведь это старый обычай, возражали ему охотники.

— Что же, может и старый, да так принято, — уговаривал Тимофей. — И не в выкупе дело, а чтобы честь отдать.

Но молодые поехали не на лошади, как предполагал Тимофей, а на мотоцикле, незадолго до этого приобретённом Иваном. Мотоцикл быстро катил по уже просохшей просёлочной дороге, за рулём — Иван, сзади, придерживаясь за него. — Валентина. Зайнутдинов, наблюдавший с гривы за дорогой, бегом сбежал к охотникам, расположившимся на склоне.

— Едут!

— Готовься, ребятки! — скомандовал Тимофей.

Машина спускалась уже по склону, когда впереди выросла стенка из охотников. Они подняли ружья кверху и дали залп, гулко раскатившийся по степи. Благинин крутнул руль, и мотоцикл, обогнув промысловиков, проскочил мимо, выбрасывая из выхлопной трубы пучок дыма. Валентина, полуобернувшись, приветливо помахала рукой.

— Ну, что? — засмеялся Клушин, поглядывая на Шнуркова. — Конь на дыбки, а мы: извольте…

— Да-а, — вздохнул Тимофей. — Ничего не поделаешь, это машина… К дыбкам не привычная. Но честь Ивану отдали.

— Да ведь и Валентина тоже из нашего коллектива, — заметил Ермолаич. — И ей салют положен.

— Пли! — обрадованно выкрикнул Тимофей.

Ещё один залп нарушил степную тишину.

Охотники приехали на звероферму на двух бричках. Как было принято, в гривы лошадей вплели голубые и алые ленты, под дугой подвесили медные колокольцы. С шумом и смехом промысловики въехали в широко распахнутые ворота. На крыльце их встретили Иван с Валентиной. Оба по-праздничному одеты. Иван — в темносинем шерстяном костюме, в белой с расшитым воротником косоворотке, в петлице — подснежник. Валентина в белом шёлковом платье. С губ не сходит довольная улыбка. У крыльца полукругом девушки — работницы зверофермы, в праздничных сарафанах, на головах венки, сплетённые из подснежников, кукушкиных слёзок и медуницы. Анна Переверзева, зоотехник, высокая и статная, во всей фигуре которой ещё остались следы девичьей красоты, выступила вперёд и нараспев проговорила:

— Милости просим, гости дорогие!..

Охотники соскочили с бричек. Афанасии Васильевич подошёл к молодым, а за ним Тимофей Шнурков, держа на вытянутых руках красивую шкурку лисы, жёлтую с огненным отливом.

Пожимая руки Валентине Михайловне и Ивану, Жаворонков проговорил:

— По поручению нашего коллектива поздравляю молодых и желаю счастья. Мир да любовь!

— А это от нас главный подарок, — добавил Тимофей и набросил на плечи Валентины лисий мех. Лиса добыта нашим стахановцем Салимом Зайнутдиновым. Носите на здоровье, Валентина Михайловна! А остальные подарки позвольте сложить в избе…

Борис Клушин привычно накинул ремень от баяна на плечо и тронул лады. Грянул туш. Девушки образовали стенку, вдоль которой пошли в дом промысловики, неся в руках подарки, и задорно запели свадебную песню:

Михаил Степанович — отец невесты, недавно демобилизовавшийся из армии, и Анна Переверзева ввели молодых в дом и посадили на видное место за столом. За ними со смехом и шутками вбежали девушки.

В двух комнатах на столах, покрытых скатертями, закуски, вина.

— Прошу к столу, гости дорогие, пригласил Михаил Степанович. — Чем богаты, тем и рады.

— Не прибедняйся, Михаил Степанович, заметил Ермолаич. — Дочь — умница, жених — работящий. Двенадцать тысяч за сезон заработал. Чем не богаты!

— Да это я так, по старинке, — засмущался Михаил Степанович.

Гости задвигали стульями, подсаживаясь к столу. Тимофей прошёл поближе к молодым и сел рядом с Благининым.

— Не дожил, отец твой, Пётр Трифонович, до этого дня. Рад был бы старик, — сказал он, обращаясь к Ивану, — Теперь я посажённым отцом буду.

— А ты никак, Тимофей Никанорыч, уже заранее хватанул? — заметил Жаворонков, присаживаясь рядом.

Шнурков сощурился.

— Кто праздничку рад, тот накануне пьян. А почему?..

Для ясности я вам расскажу одну присказку, — ответил Тимофей и, не дожидаясь согласия, продолжил: Спугнули охотники зимой медведя из берлоги. Вылез Мишка, похудевший, голодный, пошёл по лесу искать, чем бы поживиться. Ходил-ходил, ничего не нашёл. Отправился на озеро и там на льду нашёл куропатку. Замёрзла, бедная, нахохлилась и сидит. Медведь её в лапы. А куропатка этак ему ласково: «Ну как ты, Миша, есть меня будешь такую: холодную, замёрзшую. Ты отпусти-ка на лёд, я потанцую и отогреюсь. Тебе горяченькую приятно будет меня скушать». «И то верно», — думает Мишка и отпускает. Та прыгает по льду, ганцы изображая, а медведь ходит вокруг да спрашивает: «Скоро?» «Скоро», — отвечает. Прыгала, прыгала куропатка, отогрелась. Р-р-раз! — и улетела. Мишка почесал в затылке, стукнул со злости себя лапой по голове и выругался: «Ну, на кой чёрт медведю нужны были танцы?!» Иван Петрович тоже всё ходил вокруг невесты, боясь объясниться. Я тогда ещё и не знал, кто она. Потеряет, думаю, девку, как тот медведь куропатку, упустит. Предупреждал его. Ан, нет, смотрю, удержал. Вот и хватанул с радости рюмашечку, не дождавшись свадьбы.

Когда все расселись, Михаил Степанович поднялся, расправил плечи и, приглаживая рукой редкие волосы, кашлянул для порядка:

— Ну, что ж, гости дорогие, выпьем за молодых. Пусть живут в радости и дружбе!

Гости под перезвон рюмок заговорили.

— И чтоб охотничьей гордости не теряли!

— И детишек бы полон дом имели!

— Горько!.. — вдруг выкрикнул Тимофей и запричитал: — Ой, горько!.. ой, горько!..

Эти слова напомнили Благинину те горькие минуты (а их было немало!), которые он пережил со дня неожиданной встречи с Валентиной: мелкие чувства ревности, потери возможного счастья, униженного самим своего достоинства. Как хорошо, что всё это осталось позади! Как хорошо, что они теперь с Валентиной навсегда вместе, и это традиционное «Горько!» зачёркивает все прошлые сомнения и открывает новые страницы ещё неизведанной, но, несомненно, большой настоящей жизни.

— Целуйтесь! — подтолкнула Ивана Анна Переверзева.

Иван, смущаясь, обнял Валентину, — у ней зарумянились щёки.

— Не робей! — подбодрил молодых Михаил Степанович.

— Ну что ж, коли народ требует… — тихо сказал Благинин и, ещё более смущаясь, поцеловал Валентину.

После второй рюмки между гостями пошёл хмельной говорок. Из общего гомона выделялись отрывочные фразы:

— Давай, Тимофей, ещё чокнемся. Крепче ноги будут, а то и не спляшем.

— Э-э, ещё и вприсядку тряхнём.

— Как работаем, так и гуляем, всегда с задором!

— Охотники — народ боевой!..

— В степи вспоены, в степи вскормлены. Простор любим.

— А у меня двойная радость, — говорил Михаилу Степановичу Жаворонков. Семья прибавилась. Аннушка сына родила.

— Пушник будет?

— Может быть.

— Выпьем по такому поводу.

— За всех пушников!

— Завидую я вам, молодым, — выкладывал свои мыс ли дед Нестер собравшейся вокруг него молодёжи. — Хорошая жизнь у вас, не такая, как у нас была. Куда мы, туда и нужда с нами, неразлучная наша сестренница Промышляешь-промышляешь, а в кармане вечно дыра, зато скупщики богатели. Вот и искали все охотники голубого зайца. Слух такой ходил между нами: живёт в степи голубой заяц, кто добудет его, тому во всём удача будет. Покойничек Иннокентий Демьяныч Икорушкин натолкнулся как-то на него, целую неделю по колкам гонял, измучился, исхудал, не выдержал и прибег к нам на стан Помогайте, говорит, не могу голубого зайца загнать. Мы на лыжи да за ним. Убили всё-таки этого зайца. И что вы думаете?.. Никакой он не голубой, а видно где-то лес горел, он и опалился. А Иннокентий и подумал, что что тот заяц, что удачу с собой носит. Так никто его и не добыл. Тяжело жилось, вот и выдумывали всякое…

Настя Прохорова, примостившись на кушетке, звонким голосом запела:

Девушки дружно подхватили:

Мужские голоса взяли верх:

Ещё не успели смолкнуть последние слова песни, как Борис Клушин, растянув до отказа меха баяна, с высокой ноты взял сибирскую плясовую: «Подгорную».

С грохотом сдвигаются столы, образуется круг, и зверовод Паша Маслова, маленькая, курносая, начинает выбивать каблучками лакированных туфель дробь, подпевая

Тимофей опрокинул в рот рюмку водки и ворвался в круг прошёлся, притопывая, под запевку:

Девчата засмеялись, а Тимофей, не обращая на это внимания, прихлопывая ладошками по коленям, заметался, закрутился по кругу в такт баяну. Зинаида Власьевна, повар зверокухни, толстая и грузная, не утерпела и пошла за Тимофеем, отстукивая каблучками. Шнурков свистнул, подпрыгнул кверху, широко расставив в сторону ноги, и, едва коснувшись носками пола, заходил вокруг неё вприсядку.

Стонут под тяжестью пляшущих половицы, гремят на столе опорожнённые бутылки, перезваниваясь с рюмками.

Благинин смотрит на веселящихся людей, и ему самому хочется пойти в пляс, да считает неудобным оставить Валентину одну. Вдруг кто-то крикнул:

— Жениха и невесту на круг!

Иван с Валентиной вышли из-за стола, взялись за руки и под звуки баяна, выводящего «Выйду ль, выйду ль я на реченьку», медленно заскользили по кругу. В этот миг Ивану казалось, что они плывут в неведомую, но счастливую даль…