Филька Гахов вернулся в избушку на Лопушное. Бывает так: один несколько дней походит по болотам, расстреляет по уткам сотню зарядов и, не найдя удовлетворения, оставляет ружьё навсегда; другой с первых же выстрелов случайно выбьет из пролётного табунка маленького чирка, из которого и похлёбку-то не сваришь, а затем месяц будет бродить по плёсам, возвращаясь с охоты мокрым и усталым, с пустым рюкзаком, и однако на всю жизнь останется охотником.

Так случилось и с Филькой. Сначала он смотрел на ружьё, как на интересную забаву, затем охота у него превратилась в привычку, а уж потом появилась охотничья страсть.

После «большой обиды», которую, как казалось Фильке, нанёс ему Благинин, назвав «мазилой», он пришёл домой и поставил нечищенным ружьё в кладовку за ларь..

— Всё. Больше не охочусь, надоело! — бросил он матери. — Подамся в город, в ремесленное…

— Правильно, Филя. Не твоё, видно, это дело за утками ходить. Природой не положено. А вот отец-покойничек, так тот всю свою жизнь на озере прожил, — и мать вздохнула, вспомнив умершего два года назад мужа, первейшего охотника в районе.

Попутной подводы в город не было, а пешком Фильке итти не хотелось — далеко. Днём он бесцельно бродил по улицам села или приходил к озеру, что начиналось прямо за огородами, садился на высокий берег и часами наблюдал, как пролетают по закрайке камыша утки или как деловито копаются в грязи маленькие длинноносые кулички. Вечером уходил на площадь, где собирались парни, девчата в ярких сарафанах и пели под голосистую двухрядную гармонь песни.

Скоро желание пойти в ремесленное училище пропало. А однажды, когда Филька лежал на берегу озера и бездумно смотрел в небо, по которому ползли редкие белые облака, его кто-то толкнул в бок носком сапога. Филька от неожиданности вскочил на ноги. Перед ним стоял его сверстник Андрейка Икорушкин. На голове его лихо заломлена побуревшая от грязи фуражка, на ногах большие отцовские сапоги, за плечом централка, а сбоку, на патронташе, привешено на удавках с десяток уток.

— Что разлёгся, охотник?.. Надо уток бить, а ты в небе галок считаешь.

Филька недоверчиво посмотрел на дружка.

— Андрейка, это ты сам… настрелял?

Икорушкин самодовольно шмыгнул носом.

— А то кто же, сам. За одну зорьку.

— Вот это да! — восхищённо воскликнул Филька, перебирая руками уток, подвешенных у дружка на патронташе.

— Ну, ладно, я пошёл. Мать, наверное, заждалась с дичью-то, — совсем по-взрослому, баском, проговорил Андрейка и пошёл вдоль берега, шлёпая по песку большими сапогами.

«Во как бьёт! — думал Филька, с завистью глядя вслед удаляющемуся товарищу. — А я чем хуже его?.. У меня и ружьё, почитай, получше».

К вечеру Филька Гахов был в охотничьей избушке, где его радушно встретили промысловики.

— Не вытерпел, Филя? — улыбаясь проговорил дед Нестор. — Давай раздевайся, будь как дома.

— Где же утерпишь, — подтвердил Ермолаич, — озеро к себе манит.

— Верно! По себе знаю. Это, как бы сказать? э-э… Есть такое хорошее слово… — запнулся Тимофей, стараясь вспомнить вылетевшее вдруг из памяти слово.

— Призвание, что ли? — спросил Ермолаич.

— Во-во, это самое. Я вон своего Петьку хотел охотником сделать, сколько по болотам таскал, а у него никакого к тому интереса. «Нет, говорит, это не моё призвание. На трактор пойду учиться». И пошёл. Сейчас заправским трактористом стал. Передовик!.. К машинам народ потянулся, понял в них большую силу.

— Но и наша работа — не фунт изюма, — заметил дед Нестер. — Я вот всю жизнь промышлял и помирать здесь собираюсь. Бывало, в деревне скука тебя заедает, а как придёшь в степь или выедешь на озеро, да как обдаст тебя свежим ветерком, да как запоют вокруг тебя птицы на разные голоса, и думаешь, что счастливей тебя и человека нет. Вот она, охотничья-то жизнь! А другие, верно, страсть по другой части имеют…

Слушая разговор охотников, Филька чувствовал себя именинником. Ему вдруг показалось, что он уже стал заправским охотником и его после долгой разлуки встречают старые, опалённые летним зноем, задублённые осенними ветрами друзья-промысловики.

— Щец похлебай, Филя. С дороги-то, наверное, устал, — пригласил дед Нестер, ставя на стол налитую до краёв миску вкусно пахнущих щей. — Да отдыхай. А с завтрашнего дня я возьмусь тебя обучать. Будет из тебя охотник, коли есть у тебя это, как его…

— Призвание, — подсказал Ермолаич.

* * *

Дед Нестер промыслом уже не занимался. Сколько ему было лет, никто точно не знал, но все считали, что около семидесяти. На ногах он уже был не крепок, потому не рисковал ходить по звериной тропе, далеко ли уйдёшь? А в степь так и тянет. Задумается дед порой, вздохнёт глубоко и скажет: «Голова просится на промысел, а ноги не велят. Какая уж, видно, охота, одно расстройство». И лишь в хорошую погоду выезжал на озеро, недалеко от пристани расставлял на ночь сети, из пойманных карасей варил охотникам уху, а случится удачный лов — ещё и в сельпо сдаст.

Когда охотники были дома, дед Нестер чувствовал себя спокойно, а как уходили на промысел, глодала тоска. Тогда он направлялся в садик, примыкавший к солнечной стороне избушки, в котором у него были разбиты клумбы с цветами, и долго просиживал на пеньке, любуясь темнокрасными и жёлтыми георгинами. Георгины были гордостью деда Нестера, лучших не было ни у одного садовника в районе.

Как-то приехал на участок секретарь райкома Измайлов, увидел георгины и воскликнул:

— Вот это да, вот это цветы! Такие я видел только в южных оранжереях.

Секретарь райкома долго сидел с дедом Нестером в садике, расспрашивал об уходе за цветами, а на прощание сказал:

— Вот что, Нестер Наумыч, мы в Вагино два сквера в этом году разбили. Разведи-ка у себя побольше таких георгинов, а затем выдели клубней для посадки в этих скверах. Порадуй городских жителей. Они не раз помянут тебя добрым словом. Вот, допустим, пришёл рабочий в сквер отдохнуть, увидел цветы и спрашивает у соседа: «Кто это такие георгины развёл?» «Дед Нестер, охотник с Быстринского участка» — ответит тот. «Нестеровские георгины!» — так и привьётся к ним это название. Хорошо ведь, а?

— Хорошо. Это мы можем, Григорий Васильевич.

Обещая развести георгины для города, Дед Нестер делал это просто из уважения к Григорию Васильевичу, но затем подумал: «Умирая, каждый человек какую-нибудь хорошую память о себе должен оставить. Один изобрёл машину, другой книжку хорошую написал, третий на войне отличился. Наверное, и умирать-то трудно, когда знаешь, что никто потом тебя добрым словом не вспомнит. Вот взять хотя бы нашего деревенского Митю-бобыля. Напьётся, бывало, всем соседям окна побьёт, со всеми перескандалит. При жизни его все забулдыгой называли, а помер, так и на поминках о нём говорили: «Царство ему небесное. Хороший был прохвост». И сейчас как кто-нибудь зашумит, так снова и вспомнят покойного: «В Митю-бобыля пошёл». Наверное, и на том свете ему икается. Ну, хорошо ли?.. А что он, дед Нестер, оставит после себя? Верно, был в молодости он видным охотником, да все лучшие годы его при царе Николашке прошли, для господ пушнину добывал, а для своего люда мало что успел сделать. А тут Григорий Васильевич надоумил. Вот разведу георгины, пусть рассаживают их в скверах и садах. Может и не будут они нестеровскими называться, да всё равно приятно, когда знаешь, что их красота будет людей радовать».

С весны дед Нестер засадил большой участок георгинами, всё лето ухаживал за ними и так полюбил это занятие, что всё свободное время проводил в садике, делил с цветами свои чувства и мысли; легонько положит на ладонь большой бутон георгина, смотрит на него и разговаривает, как с живым. А теперь уж последние бутоны отцветают, на днях он выкопает клубни и отправит в Вагино. И снова безделье будет угнетать. Хорошо, очень хорошо, что Филька Гахов вернулся, надо обучить парня охоте. Всё-таки не бесполезное препровождение времени, к тому же и паренёк ему приглянулся. Нет, нужен ещё дед Нестер на этой земле!..

Утром, как только отправит охотников на займища, дед Нестер садится на высокий порожек избушки, рядом усаживает Фильку и, подставляя морщинистое лицо неяркому осеннему солнцу, рассказывает ему о повадках зверей и птиц, обитающих в степи и на озёрах.

— Взять птицу, Филя, не так-то просто. Она ведь тоже своё понятие имеет. Был раз со мной такой случай. До этого я немало охотился и знал, как птицу взять, а тут оплошал… Заприметил я, что на Кружилихе много гуся бьётся. Место хорошее, удобное. Грива, с которой хлеб уже убрали, подходит своим склоном к самому Щучьему озеру, а с другой стороны, километрах в двух — широкое займище. На нём и на озере у гусей была ночёвка, откуда по зорьке они шли на гриву. Ну, думаю, здесь я вас, голубчиков, и подкараулю.

Пришёл на Кружилиху перед утром, выкопал яму и сделал скрадок. Так замаскировался, что и комар носа не подточит. Профиля выставил, сижу, жду. Зориться начало, с воды гусиный говорок доносится. Эх, думаю, скорее бы пошли… Появился первый табунок. Я от азарта весь горю. Вот всё ближе, ближе, — я курки взвёл. А они метров семьдесят не долетели, как загогочут, да в сторону. И что же ты думаешь: просидел я часа три, повторяется одно и то же. Ах ты какая оказия! — думаю. — Чего гуси пугаются? Вылез из скрадка, осмотрелся: нет, всё в порядке, маскировка такая, как у солдата в дозоре. Стою, голову ломаю над этой загадкой и вдруг вижу: на шалаше лежит моя банка из-под самосада, второпях забыл её там, а она никелированная. Блеск от неё аж в глаза бьёт, гуси заметят — и в сторону. Хитрые бестии!.. Так ни с чем и пришёл домой.

Или другое дело. С воды на кормёжку гуси следуют по одному пути. Но прежде на большой высоте проходит их вожак, вроде разведку проводит. Пролетит, если опасности не заметит, возвращается, тогда уж и стаи начинают двигаться. Я однажды сидел на перелёте. Зазевался — и заметил меня вожак. Так и пропала моя охота, всех гусей он другим путём провёл. Вот оно, Филипп, как бывает. Гусь — птица хитрая, а охотник ещё хитрее должен быть. Тогда и удача всегда будет…

Филька слушает бывалого охотника, стараясь не упустить ни одного слова, и понимающе покачивает головой. А дед Нестер, не торопясь, закурит, сделает передышку и снова начинает рассказывать об охотничьих хитростях или о приёмах стрельбы и о многом другом, что до сих пор было неизвестно юноше.

Прошла неделя. Дед Нестер, решив, что достаточно порассказал Фильке, приступил к практическим занятиям. Сколотив большой щит из досок, он заставил отнести его и установить недалеко от избушки. На щите углем начертил небольшой квадрат.

— Ружьё пристреливать будем, — заметил дед Нестер и, расстелив на земле плащ-палатку, стал заряжать патрон, предварительно измерив срез ружейного ствола и сделав по нему мерку.

— Главное в охотничьей удаче — это точность боя. Тогда не станешь пенять, что в твоих промахах ружьё виновато.

На другой день дед снова вывел Фильку к щиту и заставил стрелять его по чёрному квадрату лёжа, с колена, стоя, после каждого выстрела давая своё заключение. Затем заставил тренироваться по качающемуся на нитке деревянному шарику, и когда убедился, что Филька освоил «науку», привёл его к займищу.

— А теперь садись и стреляй коршунов, — сказал дед Нестер, присаживаясь в осоку. — Да спокойнее, не торопись. Это тебе экзамен. И не жалей, коршун — птица вредная… А другую не трогай.

В этот вечер было много расстреляно Филькой боеприпасов, однако дед Нестер возвратился в избушку довольный своим учеником.

— Больше я тебе, Филипп, не нужен, — сказал он ему дорогой. — Стрелять ты научился, а в остальных охотничьих премудростях сам разберёшься.

Филька, волнуясь, с благодарностью проговорил:

— Спасибо, дедушка Нестер.

С тех пор молодой охотник редко когда возвращался пустым в избушку, одну-две утки да принесёт. Промысловики перестали смеяться над его неудачами, а порой, когда выпадала хорошая зорька и Филька Гахов приносил большую связку птицы, даже похваливали:

— Наладилось дело-то. Глядишь, скоро и нас за пояс заткнёшь.

И Филька принимал это, как должное.