Тельняшка

В начале марта, после полудня, на город внезапно обрушилась гроза. Сашу Борового она застала на углу Верхнего Вала и Константиновской. В такое время даже на юге грозы — явление редкое, и Саша видел, как при первых, еще далеких раскатах грома приостановились прохожие, молча, с недоумением и страхом переглянулись. Солдат с очень худым желтоватым лицом, в старой шинели и с вылинявшим вещмешком за плечами, вдруг весь вытянулся, грозно поднял голову. Охнула рядом с ним старуха, закутанная во что-то темное с зелеными полосами — не то в платок, не то в одеяло. Перекрестилась. Прохожие чутко прислушивались к этим отдаленным глухим раскатам, похожим на артиллерийскую канонаду. И хотя уже прошло пять месяцев с тех пор, как немцев далеко отогнали от Киева, у многих невольно мелькнула холодящая сердце мысль: не фашисты ли это снова рвутся к городу?

Солдат вдруг съежился и затрясся от смеха.

— Что, бабка, крестишься, грозы испугалась?

Старуха быстро взглянула на небо, на солдата, на Сашу и грубым, почти мужским голосом сказала:

— Гром на голые деревья — не к добру. К неурожаю это…

— Ну, бабка, муку мелешь, — весело говорил солдат, — большей беде, чем пережили, не бывать. Вот добьем Гитлера, всем неурожаям войну объявим.

Старуха, все еще опасливо поглядывая на небо, быстро засеменила по старому выщербленному тротуару.

Из-за крыш домов наползла громада темной, с синевато-дымными боками тучи. Тут же под ней блеснула короткая тонкая молния, и гром сотряс не по-мартовски прогретый воздух.

— Хорошо, — улыбаясь, возбужденно сказал солдат.

Саша молча кивнул. Ему тоже нравилась ранняя весенняя гроза. Рокочущие раскаты совсем не пугали, а казались сейчас радостно волнующими.

— Закури! — Солдат щедро распахнул перед Сашей новенький, с вышитой кривой звездочкой кисет.

Саша отрицательно покачал головой, отказался и продолжал смотреть на тучку, в которой то ворковал, будто кого-то успокаивая, то вдруг снова взрывался сердитым треском гром.

Солдат скрутил цигарку, прикурил, аппетитно затянулся. Дым, чуть покачиваясь, пластом, как в закупоренной душной комнате, проплыл у Сашиного лица, коснулся его. И тут он даже не понял, что произошло. Наверное, залюбовавшись грозовой тучей, вдохнул в себя этот крепкий махорочный дым. Ноги налились незнакомой слабостью, в глазах заколыхался туман, туча над домами косо качнулась к земле, и Саша стал терять сознание. Он почувствовал, что кто-то сильный и цепкий подхватил его под руки, усадил на лавочку.

— Что, хлопец, сомлел? Что с тобой? — будто издалека услыхал он уже знакомый голос солдата.

— Да нет, да я так, — пробормотал Саша.

— Белый как полотно стал. Болен, что ли?

— Здоров я… — ответил Саша, вытирая выступивший на лбу пот. Ему стало очень стыдно. «Что это я, как девчонка, — подумал, — ни с сего ни с того в обморок…» И повторил уже более твердо, даже сердито: — Здоров я, сильный.

— Сильный, — усмехнулся солдат. — Это ты, брат, отощал. Растешь, организм требует хорошего питания, а в оккупации жили как, от голодухи до макухи? И сейчас, видно, не густо с харчами… Вот и подкосило тебя.

Саша не ответил. Хотел было подняться, но солдат легонько придержал его за плечи, снял вещевой мешок, развязал его неторопливо, вынул ощипанный небольшой ломоть хлеба.

— Бери, ешь.

Хлеб пах селянской хатой.

— Ешь, еще упрашивать тебя!

— А ты сам вон какой худющий, желтый…

— Это не от голодухи, — сказал солдат, — в живот я был ранен. Из госпиталя. Мне и хлеба-то черного есть нельзя. Только белый, из крупчатки. Хирург сказал: «Поезжай хоть на недельку в село. Парного молочка попей. Ну, а потом снова в свою часть». Да что я, вот так и буду его держать? — уже рассердился солдат и сунул хлеб Саше в руки.

Саша отщипнул корку, поднес ко рту, откусил и вдруг почувствовал такую ломоту в скулах, что тут же скривился и даже за щеку ухватился, как при зубной боли.

— Что, ломит? — сочувственно кивнул солдат. — Это потому, что отвык. Перепадал наверно только пресный, лепешки разные. А это настоящий, с кислинкой. Сейчас покажется сладким, ешь.

Над головой сильно громыхнуло. Первая капля дождя была крупной и упала с такой силой, что, разбившись о скамейку, оросила мелкими холодными брызгами сразу и хлеб в руках Саши и его лицо. Потом капли зачастили, дробно застучали по пыльному тротуару, зашипели в куче грязного, не успевшего еще растаять снега под забором.

— Мне мокнуть нельзя, — поспешно натягивая лямки вещмешка на худые костлявые плечи, сказал солдат. — Ну, бывай!

Он сошел с тротуара на мостовую, остановился, поджидая трамвай.

— Спасибо! — крикнул вслед солдату Саша.

— Что? — Солдат не расслышал, обернулся. А когда понял, усмехнулся, махнул рукой и вскочил на ржавую подножку некрашенного, без стекол, с вырванными дверями вагона.

И едва трамвай отъехал, тяжелый невесенний ливень пролился на город. Саша поспешно укрылся в подворотню. Из нее несло сырым сквозняком. Вскоре по каменному настилу подворотни потекла рекой вода, заставив Сашу прижаться к стенке. Бурные ручьи мчались по Константиновской. Сточные колодцы, покрытые решетками, давно не чищенные, были забиты грязью и отбросами, и поэтому на Подол с верхней части города сразу же побежали мутные потоки воды. Бурля, они шумно неслись по спускам, по кручам. Они совсем залили Константиновскую, превратившуюся в быструю реку, и ринулись дальше по Верхнему Валу, к Юрковской, Оболонской, Ратманской. А дальше, перехлестнувшись через прибрежное шоссе, шумными водопадами обрушились в Днепр с высокой набережной, изрезанной овражками, изрытой воронками от бомб и снарядов. Потоки первого весеннего ливня несли с собой мелкие осколки кирпича из разрушенных домов, щепки с остатками немецких букв, охапки слипшихся листьев, патронные гильзы. Все это поглощали мутные волны кипящего от ливня Днепра.

Тучу унесло куда-то к устью Десны. Ворча громами, вслед за ней потянулись мелкие, клубящиеся темной синевой облачка. Они осыпали дома и улицы редким, иссякающим дождем, и в небе сквозь послегрозовую голубовато-пепельную дымку вспыхнуло солнце. Вода еще бурлила на Константиновской, ослепительно, до боли в глазах поблескивая на солнце. Трамвайных рельсов не было видно. Рассекая потоки, словно катер, проплыл по улице трамвай, и на тротуары, уже заполнившиеся людьми, накатились волны, выплеснулись на стволы деревьев, на фундаменты домов. Прохожие, переступая в худых обутках, незлобно поругивались.

А Саше вдруг стало очень весело. Он быстро зашагал в сторону Житнего рынка. Туда он собирался давно и сегодня уже был бы там, но задержала гроза. Да еще и этот обморок… Вспомнив о случившемся, Саша почувствовал, что щеки залила краска. Даже самому перед собой стало стыдно. Собирается в матросы, мечтает плавать, а такой слабак.

Солдат был прав. Это от истощения. Уже целую неделю он ел только суп из мерзлой картошки, а свои триста граммов хлеба, что положено по карточкам, продавал, чтобы скопить денег. Бабушкин хлеб он не трогал. И еще варил ей кашу из купленного на рынке пшена. Бабушке, при ее болезни, нельзя есть сладкую мерзлую картошку. Она все еще лежала в постели, и хозяйство в доме вел Саша. Сам ходил в магазин за хлебом, сам готовил, сам убирал комнату, стирал. Но это все было временным. А мечта о флоте, мечта стать моряком жила в нем постоянно. Даже в тяжелые годы оккупации мечта не покидала его, скрашивала серые, голодные, тревожные дни. Когда впервые пришла она к нему? Может быть, еще в то лето, когда отец повез Сашу, еще совсем мальчонку, в Одессу? Помнится, они ехали с вокзала в трамвае и вдруг отец сказал: «Смотри!» В трамвайном окне совсем близко, между домами, всего на миг блеснуло что-то синее и большое. Саша никогда до этого не видел моря, но сразу понял, что это оно, море. И вдруг от волнения перехватило дыхание, во рту стало солоно, будто в лицо уже ударила тугая морская волна…

А началось все с того дня, когда он явился сюда, на Константиновскую, в учебный комбинат речников. Тут обучались будущие рулевые, мотористы, механики. Мужчина в морском кителе и мичманке встретил его приветливо. Спросил, сколько ему лет, где работает, кто отец и мать. Потом, вздохнув, очень вежливо объяснил, что принять его учиться не может, так как в комбинат зачисляют только тех, кто имеет стаж работы в речном флоте или хотя бы плавает сейчас.

К сожалению, Саша никакого отношения к флоту не имел.

В учебном комбинате речников Саша встретил паренька, которого, как он узнал позже, приняли только потому, что тот уже состоял матросом на буксирном катере. Паренек, щуплый и низкорослый, выглядел гораздо моложе Саши. Но под коротким распахнутым пальто у него красовалась настоящая матросская тельняшка.

Саше в начале года исполнилось пятнадцать. Он хотя и худой, но для своих лет довольно рослый. Вот еще если бы раздобыть где-нибудь тельняшку, вид у него совсем стал бы внушительным. Тогда можно будет прийти в управление речного флота и сказать, что ему уже шестнадцать. А документы, мол, сгорели во время бомбежки. Пусть определяют возраст по внешности. Тельняшка, конечно, не придаст солидности, но доверия у речников к ней больше. Примут на какое-нибудь судно, а там и в комбинат поступит. Потом можно будет в техникум, а затем поплавать-поплавать да и махнуть в Высшее военно-морское училище. Штурман дальнего плавания…

Вот с тех пор тельняшка и не выходит из головы.

* * *

За несколько кварталов от Житнего рынка уже была такая толчея, что ни проехать, ни пройти. У заборов, заляпанных грязью, у старых, давно не беленных домов зябко жались спины. На земле вдоль тротуаров разложены тряпки и статуэтки, ковры и платья, ржавые гвозди и баночки из-под лекарств. Здесь было все, что только могло остаться, уцелеть за время оккупации и что можно было продать. У самого рынка продавались вещи уже более солидные. Здесь зазывали покупателей деды из сел — бондари и гончары. С нечесаными бородами, в рваных кожухах, они по-царски восседали среди своих дежей и кадушек, кувшинов и макитр. А на рынке уже у самых ворот пахло жареным луком, мясом.

У Саши даже под ложечкой заныло. Тот хлеб, который дал ему солдат, почти не утолил постоянного давно ставшего привычным чувства голода. Но Саша умел заставить себя не думать о нем, научился за время оккупации. Ему порой казалось, что он не в силах удержаться, подойдет, отдаст все свои сбережения и хоть раз за долгое время наестся досыта. Каждый раз он так думал, проходя мимо рынка, и каждый раз сдерживал себя. Мечта о тельняшке была сильнее чувства голода.

Здесь, на рынке, смешалось все: около вытянувшихся в тесную шеренгу баб с вениками лука на плечах стоял такой же длинный ряд женщин, держащих в руках штопаные детские платьица и чулки, на прилавках среди крынок с молоком можно было увидеть новенький пахнущий цвелью и нафталином мужской костюм. По неписаным законам все здесь имело свое место. В одном конце торговали разной обувью, рядом — верхней одеждой, а чуть поодаль — бельем. Саша уже знал об этом, приходил сюда однажды. И тельняшку видел, но о цене не спросил, постеснялся спрашивать без денег. Потолкавшись в сердито-шумной толпе, он пробрался к месту, где торговали бельем. Вскоре он увидел старика, на руке у него было наброшено несколько выцветших рубашек и совершенно новенькая тельняшка.

— Сколько? — спросил Саша.

— На тебя велика, — сказал старик.

— Ничего, — бодро ответил Саша, — подрасту.

Старик вздохнул, оглядел Сашу с ног до головы и назвал такую цену, что пареньку даже жарко стало.

— А дешевле нельзя? — спросил он робко.

— А что же ты хотел, новая ведь совсем.

— У меня нет столько, — вздохнул Саша.

— За твои деньги ты и рукава от нее не купишь, — ответил старик.

— Может, у вас какая-нибудь старенькая есть? — все еще с надеждой спросил Саша.

— Можно вот рубашку…

— Нет, мне надо тельняшку.

— Эй, пацан! — окликнул его бойкий голос. Саша обернулся и у пивного ларька увидел женщину. Она приветливо улыбалась. Помахала рукой, подзывая к себе. Саша подошел. Перед женщиной стояла старенькая, с облезлым никелем на ручках детская коляска, заваленная старым тряпьем.

— Что-то я слышу о рукаве от тельняшки. У меня имеется.

— Да нет, мне тельняшку, — ответил Саша и хотел было уйти, но женщина его удержала.

— Да ты постой!

— Тельняшку мне, — уже сердито сказал Саша.

У женщины было круглое добродушное лицо, веселые смеющиеся глаза. Она быстро оглядела Сашу, словно что-то соображая, большими обветренными руками порылась в тряпье и вынула новенький огромный рукав от тельняшки.

— Зробым тельняшку, — сказала она. — Две сотни за рукав, полсотни за работу. Да в такой двое таких, как ты, влезет!

Женщина приложила рукав к Сашиной груди, примеривая, растянула его.

— Видишь?

— Ну так что?

— Так берешь или нет?

Саша нерешительно помялся. Он все еще не очень понимал, что хотела эта женщина, но все же где-то теплилась надежда, а вдруг совершится чудо, вдруг эта добрая на вид женщина вправду сделает из рукава то, что ему было так нужно.

Женщина достала ножницы и, щелкая ими, весело тараторила:

— Война всему нас научила. А тельняшку из рукава на такого хлопца — раз плюнуть. Так берешь?

— Не знаю…

— А ну, скидай бушлат!

Саша снял свой солдатский зеленый бушлат, купленный бабушкой на этом рынке, положил его на коляску. Женщина снова примерила широкий рукав тельняшки к Сашиной груди, что-то посчитала на пальцах, несколько раз прикладывала к плечу и груди ножницы, потом неторопливо, но очень ровно, как это умеют делать только женщины, прорезала по бокам рукава два отверстия. Достала иголку и, присев на крохотный стульчик, стала быстро обметывать края прорезов черными нитками. Саша все еще недоверчиво, словно околдованный надеждой, глядел на быстрые руки женщины и слегка поеживался.

Дул хотя и не холодный, но все же сырой, весенний ветер.

— Ну, а теперь снимай рубаху, — почти торжественно сказала женщина.

Саша нерешительно посмотрел по сторонам. Неловко было раздеваться при таком скоплении людей.

— Соромлывый, — хмыкнула женщина. — Зайдем за ларек. — И, уходя с Сашей, бросила соседке рядом: — Погляди, чтоб чего не потянули!

Между ларьком и забором, топчась в липкой грязи, Саша снял рубашку, вытянул вперед руки, и женщина почти без усилий стала натягивать на него рукав тельняшки. И когда ощутил на себе теплую, плотную ткань, он не мог сдержать радостной улыбки. Погладил себя по груди, ощупал бока и тихо сказал:

— Спасибо, тетя!

— Носи на здоровье, племянничек, и знай мою добрость! — радовалась не меньше Саши женщина.

Саша надел бушлат. А женщина смотрела на тельняшку, любуясь своей работой, сияющим от радости хлопцем. Она уж совсем подобрела. Когда Саша протянул ей деньги, сказала:

— Давай половину, только за рукав беру. Работа — то так, одно удовольствие…

Саша еще раз поблагодарил, чувствуя себя бесконечно счастливым. Давно у него не было такого удачного, такого радостного дня.

 

Незнакомка

Побродив по барахолке, он, — еще раз повезло в этот день, — купил сильно поношенную, с переломленным козырьком мичманку, надел ее набекрень и, расстегнув бушлат, чтобы все видели его тельняшку, гордо двинулся по рынку. В кармане еще оставалась красненькая хрустящая бумажка. Решив, что оставшиеся деньги теперь можно истратить на что-нибудь вкусное, Саша направился к рядам, от которых исходил манящий аромат.

Саша старался не глядеть на эти макитры и чугуны, а выискивал, что подешевле. Наконец он остановился у прилавка, еще мокрого после дождя, с остатками крохотных, до рези в глазах поблескивающих на солнце лужиц. Среди этих лужиц стоял чугун с жареными лещами, а рядом на блюде высилась горка больших плоских пирогов. Саша когда-то уже покупал такие и знал, что в них больше картошки, чем теста, что тесто лишь тоненькой оболочкой покрывает толченую картошку с луком, но зато они были здесь самыми дешевыми, да и на вид аппетитны: верхняя корочка пирогов с янтарным глянцем, словно их намазали медом и теперь зачем-то сушили на солнце.

У него хватило денег только на два таких пирога. Один он сунул в карман для бабушки, а другой медленно, растягивая удовольствие, стал есть, шагая по рынку и теперь уже беззаботно рассматривая все вокруг.

Подойдя к месту, где ему так повезло с тельняшкой, услышал рядом незнакомый девчоночий голос:

— Приятного аппетита!

Саша даже не обернулся, он не предполагал, что эти слова могли относиться к нему. Но когда они были произнесены вторично — громче и уже с насмешливой настойчивостью, паренек приостановился и увидел рядом худенькую девчушку. Он смутился и покраснел.

Девчушка была закутана в огромный темно-синий, похожий на одеяло платок. Наверное, поэтому лицо ее казалось слишком маленьким, черты его очень мелкими. Зато ее глаза сразу запомнились. Большие, карие, опушенные светлыми ресницами, они были похожи на ядрышки каштанов, поблескивающие в расколовшейся золотистой кожуре.

Саша, чувствуя, что еще больше краснеет, отвел взгляд и пошел было дальше, но тот же голос, теперь уже несколько осмелевший, почти просящий, остановил его:

— Постой!

Саша, засунув руки в карманы и стараясь казаться равнодушным и небрежным, остановился.

— Что надо?

— Ты водник? Матросом служишь? — спросила она.

— Да, — кивнул Саша и снова смутился, теперь уже оттого, что солгал. Но ему было приятно, что девчушка приняла его именно за того, кем ему хотелось стать.

— Мой папа тоже речником… механиком на мониторе плавал. В Днепровской флотилии. Василий Алексеевич Стрельченко. Не слыхал?

— Нет, — покачал головой Саша.

— Я давно, с начала войны ничего о нем…

Глаза девочки наполнились слезами, она тяжело вздохнула. Саше вдруг захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, успокаивающее, но что именно, он не знал. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя неловкость, хотя и уходить ему не хотелось. Но молчать тоже было тягостно.

— Извините, — смущенно улыбнулась она сквозь слезы, — до свидания…

— До свидания, — кивнул Саша, проникаясь странным, непонятным чувством, в котором была, и внезапная радость от короткой встречи, и вместе с тем тягостная тревога, будто ему подарили что-то хорошее, а он тут же потерял его.

Ему показалось странным то, что он сразу же, едва услыхав, запомнил имя, отчество и фамилию ее отца.

Шлепая по липкой базарной грязи, Саша твердил их про себя, стараясь не забыть. Может быть, действительно ему удастся что-нибудь узнать о ее отце от людей, с которыми будет плавать. И он обязательно разыщет девочку и расскажет. В том, что его примут на пароход, Саша уже почти не сомневался. Даже девчушка поверила, что он матрос.

А ведь ее отец служил на военном судне, и она наверняка видела-перевидела речников.

 

Любин

На это здание Саша всегда посматривал с уважением. В нем помещалось Управление речного флота.

Не будь на Саше мичманки и тельняшки, он наверняка чувствовал бы себя совсем робко. Да и сейчас, открывая массивную дверь, он волновался.

— Здоров, братишка! — поприветствовал Сашу парень, сбегавший вниз по лестнице.

Паренька Саша видел впервые. На нем тоже была тельняшка, видимо, он из водников и принял Сашу за своего.

Это Сашу несколько ободрило, он увереннее зашагал по лестнице наверх. В коридоре, у двери отдела кадров, людей было немного. В основном старики и подростки.

— Здесь очередь? — кивнул Саша на дверь.

— Какая там очередь, заходи, — буркнул с желтыми от курева усами дед.

Саша осторожно открыл дверь, вошел в комнату, сизую от табачного дыма, остановился у порога, поздоровался. В углу за небольшим письменным столом сидело двое. У краешка стола боком приткнулся щуплый мужчина в мичманке, низко надвинутой на лоб. Он что-то усердно и сосредоточенно писал на листке сероватой бумаги новеньким малинового цвета карандашом. Мужчина так увлекся своим делом, что даже не поднял головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Другой, в накинутой на плечи черной шинели, большеголовый, лысый, положив на стол развернутую газету, которую он держал перед собой, скупо кивнул на приветствие и уставился на Сашу так, словно что-то вспоминал. Потом близоруко прищурился и спросил:

— Ну, чего вернулся?

— Я не вернулся, я пришел, — сказал Саша.

— Не морочь голову! — уже неуверенно проговорил большеголовый, все еще близоруко щурясь.

— Я и вправду пришел, — беспокойно улыбнулся Саша, поняв, что его принимают за кого-то другого.

— Нда… — неопределенно проворчал большеголовый, видимо, сообразив, что обознался. Потер голову, спросил устало, сквозь вялый зевок: — Что тебе?

— Я пришел, чтобы устроиться на пароход матросом… или хоть кем-нибудь, хочу плавать.

Мужчина поправил на плечах шинель, лишь на одно мгновенье задержав на Саше взгляд.

— Ваня, — обратился он к писавшему, — вот нашел тебе еще одного. Согласен кем угодно. Бери кочегаром.

Тот поднял голову, внимательно посмотрел на Сашу и, покусывая свой новенький карандаш, спросил:

— Один явился?

Саша замялся. Неужели этот человек с первого взгляда понял, что он несовершеннолетний, и поэтому спрашивает, почему явился без родителей? Саша торопливо начал объяснять:

— Один. Не с кем мне больше! Мама на фронте, отец тоже был, сейчас в госпитале в Уфе, раненый лежит. Бабушка очень ослабла, на рынок сходить не может…

Мужчина в мичманке вдруг расхохотался. Саша уставился на него непонимающе, с обидой. Мужчина был еще совсем молодой. Его веселые голубые глаза и небольшой крючковатый нос придавали ему вид лихой бравости и отваги. Перестав смеяться, он сразу же стал очень серьезным и заговорил громким, как подумал Саша, привыкшим к командам голосом:

— Да я не о них!.. Бабушки-матросы нам не нужны! Я о товарищах твоих. Мы в свое время в моряки всем классом поступали, все пацаны нашей улицы мечтали плавать. Романтика влекла. А ты один пришел. Нам во как нужны водники, — чиркнул он себя карандашом по шее. — Ведь почти все мужчины на фронте, а к нам идут одни старики да инвалиды. Молодежи бы побольше, этак лет по шестнадцать, семнадцать! Вот и спрашиваю, почему один, почему с собой товарищей не привел?

— Мои товарищи все эвакуировались, — ответил Саша, — а я не смог, должен был, да не смог, бабушка слегла… Да и не знал я, что сюда надо приводить кого-нибудь…

— Да не кого-нибудь, а хороших ребят! Тебе сколько лет?

Саша замялся. Он вдруг передумал врать. Ему казалось, что этот небольшого роста, очень живой человек с веселыми глазами и крючковатым носом все знает и все видит насквозь.

— И шестнадцати еще нет, так? Пару месяцев назад пятнадцать стукнуло, угадал?

— Да, — вздохнул Саша.

— Тельняшку и мичманку на толкучке купил, чтобы казаться старым морским волком, правильно?

— Правильно, — еле слышно произнес Саша.

— А когда шел сюда, придумал, что документы сгорели во время бомбежки, поверят, мол, верно?

Саша уже даже не отвечал, лишь кивал головой, не понимая, откуда тот все мог знать.

— А вы откуда все это знаете? — спросил его Саша уже сломившимся от волнения голосом.

Мужчина снова весело расхохотался, затем, поднимаясь из-за стола, сказал:

— Да потому, что не ты первый, не ты и последний такой. Эти же самые тактические операции в свое время проделывали и мы. Правда, в несколько иных вариантах, потому что время было другое. А так почти все точь-в-точь… Ну, парень, давай знакомиться. Зовут меня Иван Елисеевич, фамилия Любин. А тебя как величать?

— Саша Боровой.

— Оформляй его…

Мужчина в шинели вынул из стола несколько бланков, протянул Саше и сказал:

— Напишешь дома биографию и заполнишь анкету, только чур, без помарок и без вранья. Это у меня не проходит. Занесешь завтра.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Саша и улыбнулся. — А плавать когда, на каком пароходе?

— Пароходе? — переспросил Любин и очень серьезно посмотрел на Сашу. — Если есть время, пойдем — покажу. Я как раз туда иду.

Они вышли из Управления и направились в сторону порта.

— А вы, Иван Елисеевич, капитан? — спросил Саша, подстраиваясь под быстрый шаг Любина.

— Нет, я первый помощник и замполит. Что, не похож? — Любин испытывающе посмотрел на Сашу и рассмеялся.

— Нет, почему же…

— Не хитри, не юли, конечно же, не похож. Ты ведь думал, что капитаны и их помощники — это огромного роста усачи, с трубками в зубах, верно?

— Да, — сознался Саша.

— И я когда-то представлял себе их именно такими. И даже роста своего малого стеснялся. Ты вон в пятнадцать лет какой вымахал. Но внешность, она только первое впечатление производит. А о человеке судят по многим другим качествам. Вот взять, к примеру, нашего капитана, Федора Михайловича Келиха. Ни усы, ни борода у него никогда не росли. Бывает такое у людей — не растет и все. А если бы и росли, все равно их сейчас бы не было. Раненых товарищей спасал на горящем пароходе. Про Печковский мост слыхал?

— Нет, — сознался Саша.

— Услышишь… Еще не успели написать об этом. Там в сорок первом был страшный бой, парень. Днепровская флотилия прорывалась вниз по Днепру. Пароходы горели, как факелы. Немногие остались в живых. Вот и обгорел там и наш капитан. И трубку он не курит. Сердце у него больное. Было бы мирное время, внуков бы нянчил, на курортах лечился… А сейчас и с больным сердцем капитаны нужны. Война…

У завалившихся набок, искореженных железных ворот судостроительного завода зияла огромная воронка от фугаски. На месте бывшей проходной допревала, слегка дымясь на солнце, куча прошлогодней листвы. Она, почти не шурша, мягко, как вата, спружинила под ногами, и Саша с Любиным ступили на заводской двор. Миновали закопченную пожаром каменную стену какого-то линия, перебрались через груды кирпичей разрушенных цехов, потом — через лабиринт помятых ржавых стапелей вышли на аллейку, ведущую к Днепру. По бокам ее мертво высились обгоревшие каштаны. А на берегу, среди оставленных немцами походных кухонь, железных контейнеров, ящиков и прочей военной рухляди, стояли обуглившиеся уродливые стволы верб. И только широкий разлив Днепра сиял, как всегда в половодье, серебрился голубизной. Но и в ней было что-то непривычное для глаза. И Саша вскоре понял, что именно. Пустынность. Ни парохода, ни баржи, ни даже крохотного катерка-буксира не было видно в весенних водах. И порт был мертв. Ни одного суденышка не прижималось, как когда-то, к шумному причалу затона.

Любин уселся на пустом железном ящике и молча глядел на воду.

Саша опустился рядом. Тоже молчал. И лишь через некоторое время несмело спросил:

— А наш пароход где?

— Пароход? — Любин посмотрел на него так, словно не понял вопроса.

— Хочется поглядеть…

— Там, — кивнул Любин на Днепр.

— Где? — не понял Саша.

— В затоне, на дне. В тридцати метрах от нас.

— А-а-а, — неопределенно протянул Саша и, помолчав, разочарованно спросил: — А как же мы?

— Как? Поднимать будем! Вот доукомплектуем команду, попросим рабочих завода, чтоб подсобили, водолазов пригласим, если они, конечно, есть в городе, и поднимем наш пароход.

— А как он называется?

— Не знаю, — вздохнул Любин. — Возьмемся за тот, который легче поднять. Тут в затоне не один потоплен. Когда отступали, сами и пускали их на дно. Аккуратно делали, знали, что поднимать придется.

 

Бабушка

Бабушка лежала на кровати с хрустящей провалившейся сеткой. Встретила Сашу неласково.

— Ну где это можно целый день пропадать? — начала она, едва Саша вошел в комнату.

И тут же, когда он снял бушлат, удивленно замолчала, разглядывая его безрукавую тельняшку и мичманку.

— Откуда это у тебя?

— Поступил на пароход, — радостно сказал Саша. — Матросом.

— На какой еще пароход? Учиться тебе надо. Вот мама снова письмо прислала. Беспокоится, почему не продолжаешь учебу. Что я ей напишу?

— И учиться поступлю, бабушка, в комбинат. Заочно. Сначала на рулевого, потом в речной техникум пойду, капитаном буду, это моя мечта с детства…

— Хватит мне уже капитанов.

Бабушка намекала на Сашиного отца, своего сына. Отец у Саши — кадровый военный. Капитан артиллерии. В начале лета сорок первого года Саша с отцом и матерью приехал к бабушке погостить в Киев. Жили они в Харькове. Погостив несколько дней, отец с матерью уехали в Крым, в санаторий. Саша остался с бабушкой в Киеве. А через неделю началась война.

Отец сразу же отбыл в свою часть, а мама успела заехать на денек в Киев, попрощаться. Она была врачом и тоже уходила на фронт. Вот так и остался Саша с бабушкой.

Бабушка страдала сахарной болезнью. Когда началась война, и совсем слегла. Часто плакала и говорила:

— Мать наказывала беречь тебя, смотреть за тобой. А вышло все наоборот, пришлось, внучек, тебе за мной, старой и больной, ухаживать.

Возможно, поэтому Саша рано повзрослел. В свои двенадцать лет он ходил по селам менять вещи на продукты, на полях вокруг Киева собирал мерзлую картошку, удил в Днепре рыбу. Так они и перебивались с бабушкой в эти годы. Правда, после освобождения Киева, совсем недавно стали присылать отец и мать деньги по аттестату, получили продуктовые карточки. Но время было еще очень трудное. Бабушка нуждалась в лекарствах. Да и одежда вся изорвалась, ее тоже надо было приобретать на толкучке. Так что жили они еще впроголодь.

— Бабушка, я тебе гостинец принес, — сказал Саша и вынул из кармана бушлата пирог.

— Спасибо, спасибо, родной, — проговорила бабушка и тут же спохватилась: — А сам-то ты ел? Да постой, откуда он у тебя? Где деньги взял?

— Заработал, — усмехнулся Саша.

— Ой, не нравится мне все это.

Бабушка приподнялась на постели. Она всегда приподнималась, когда сердилась и хотела казаться строгой.

— Вот я схожу завтра на этот твой пароход. Как он называется?

— Пока еще никак.

— Это как же понять? — удивилась бабушка.

— Он затоплен. На днях будем поднимать со дна. Ох, если бы ты, бабушка, выздоровела! Жалко мне тебя оставлять одну.

Округлое, в мелких сеточках морщин лицо бабушки еще больше сморщилось.

— И так намаялся со мной, — тихо сказала она. — Ты хороший внук, Саша. Сыновья не все так за своими матерями ухаживают. И я хочу, чтобы тебе было всегда хорошо чтобы ты был счастлив. А болезнь моя — пустое. Поболею и перестану. Вот мама пишет, что вышлет посылку с лекарствами. А лучшее мое лекарство, когда вы все живы и здоровы. Об Алеше беспокоюсь. Как он там? Что-то давно нет письма из госпиталя. Писал, что на поправку дело пошло, а тут замолчал…

— Ну как же, бабушка, всего шесть дней прошло, как письмо прислал.

— Разве шесть?

— Шесть, бабушка. Еще и наше не получил. Уфа далеко.

— Давай ему еще напишем, — попросила бабушка.

— Давай, и маме… Напишем, что я иду на флот и учиться буду.

— Но ты же еще не поступил учиться…

— Поступлю.

Саша подошел к этажерке, взял тетрадь. Ее выдавали в школе перед началом занятий, еще в августе сорок первого. Так и не удалось писать в ней школьных упражнений. Он аккуратно вырвал из середины двойной листок. Один для письма отцу, другой — матери.

Взял огрызок карандаша. И тут же вспомнился новенький карандаш первого помощника капитана Любина.

— А пирожок все же, сознайся, где взял? — донесся ласковый бабушкин голос.

— Пирожок? — задумался Саша. И в это время увидел на этажерке горсть прошлогодних каштанов.

— Купил на Житнем рынке, — сказал Саша, — Ты знаешь, бабушка, я там встретил одну девчонку, у нее какие-то… ну, не такие, как у всех, глаза. Они похожи на каштаны. — Саша взял с этажерки несколько каштанов и, держа их на ладони, продолжал с улыбкой: — Не на такие, конечно, как эти, старые и сморщенные. А на те, что вот только-только упали с дерева, раскололись и еще половина каштана в кожуре и блестит, как полированная.

— Это у кого же такие глаза? — удивленно и настороженно поинтересовалась бабушка.

Саша рассмеялся, глядя на растерянное лицо бабушки, бросил каштаны на полку этажерки.

— Да у той, что на рынке встретил…

— Садись, — строго приказала бабушка.

Саша сел на стул у столика, приставленного к кровати, косо, как когда-то в школе на парте, положил лист бумаги и, вопросительно взглянув на бабушку, спросил:

— Кому раньше будем писать, папе или маме?

— Раньше ты мне дашь слово!

— Какое? — не понял Саша.

— Что больше не будешь шляться по рынкам. Хватит, прошло то время!

— А картошку кто принесет?

— Сама принесу.

— Тебе же тяжело, бабушка.

— Мне будет в сто раз тяжелее, если ты свяжешься с какими-нибудь хулиганами.

— Но до сих пор же не связался.

— Все, больше говорить об этом мы не будем, — еще строже закончила бабушка.

 

Иришка

Иришка торопилась к себе на Константиновскую. Жила она у хозяйки, у которой отец накануне войны снял комнату. За время оккупации Никитична сильно сдала, и большая часть работы по дому приходилась на долю Иришки.

Дом стоял в дальнем углу двора, с низкой, вечно сырой подворотней, каких на Подоле великое множество. Вокруг теснились двух- и трехэтажные дома с крохотными, давно не мытыми окнами, между рамами которых лежало еще довоенная, серая от пыли, вата.

Но, хотя дом и находился в этом общем дворе, около него вырос небольшой внутренний дворик — палисадник, обнесенный низким стрельчатым заборчиком. В палисаднике росли яблонька, два деревца абрикоса, кусты сирени и цветы. Тех, кто заходил в этот двор, особенно удивляли мальвы. Буйно разросшиеся, высокие, до самой крыши, они как-то не вязались с сырой подворотней, с теснотой асфальтированного двора, вечно закрытого стенами домов от солнца. Туда, где находился домик Никитичны, тень от соседних домов не доставала, солнца для мальв было в избытке, поэтому и разрослись они так пышно.

Отцу Ириши понравился этот уютный на вид домик. Особенно — мальвы, которые напоминали ему родную Херсонщину. Поэтому он и снял в этом домике комнату, когда с дочерью переехал в Киев. Как недавно все это было! Каким радостным, каким солнечным было то время! Какой сказочно беззаботной и счастливой казалась жизнь.

Все перечеркнула война…

Мать умерла, когда Иришке не было и шести лет. Жили они тогда в Херсоне. Пока Иришке не исполнилось восемь и она не пошла в школу, в городе она бывала редко, только зимой. А с весны и до поздней осени, всю навигацию девочка плавала с отцом на небольшом пароходе-буксире, таскавшем по Днепру огромные тяжело груженные баржи. Только сейчас, когда Иришка выросла, она стала понимать, как отец любил ее и как был к ней привязан. Даже на просьбы родственников и друзей оставить дочь на время у них сердито отмалчивался. Словно предчувствовал, что придет время, и он расстанется с дочерью надолго, возможно, и навсегда. Но раньше Иришка не представляла себе жизни без отца, без его пароходной команды, у которой она была любимицей.

А потом была школа, пионерские лагеря, и снова отец и пароход, шумные пристани. В те годы Иришка не задумывалась ни о счастье, ни о горе.

Весной сорок первого отца перевели в Киев. Иришке понравился большой красивый город, суетливый, громыхающий трамваями Подол, на котором беспорядочно и густо теснились дома, восходили то вверх по склонам, то жались у Днепра. Понравился тихий дворик и мальвы у домика, где отец снял комнату, в которой потом, всего через несколько месяцев, так круто и поначалу совсем непонятно повернулась ее жизнь. Конечно же, отец, как сейчас уже поняла Иришка, снял комнату в этом доме не только из-за мальв. Хозяйка квартиры, Никитична, женщина в летах, одинокая, но еще не старая, охотно приняла постояльцев, помогала в их несложном хозяйстве, готовила и стирала, даже в мелочах проявляя заботу об Иришке, опекала ее, когда отец уходил в плаванье.

Отец и Иришка привыкли к ней за короткое время, даже полюбили ее. Думается, что Никитична совершенно искренне привязалась к Иришке.

Когда началась война, Иришка стала редко видеть отца. Иногда он забегал ночью, целовал ее сонную, а когда она просыпалась, прижимал к себе, терся о ее лоб небритой щекой, молчал или говорил:

— Ничего, Иришка, все скоро кончится, как началось, так и кончится, погоним скоро Гитлера…

Однажды он пришел под вечер. Перед этим его долго не было. Иришка и Никитична сидели на простеленном старом одеяле в тени под яблонькой, прислушивались к далеким орудийным раскатам и грызли семечки.

Война для тех, кого она еще не коснулась близко, казалась чем-то нереальным, к ней трудно было привыкнуть.

Иришка все эти дни никуда не отлучалась из дому, боялась, что вдруг забежит домой отец, а ее не застанет. Увидев его, бросилась навстречу, повисла на шее. Потом сидела у него на коленях, болтая о разных пустяках. Отец хмуро молчал. За последнее время он сильно похудел, на висках пробилась седина, а глаза стали тусклые, в них исчез прежний веселый блеск. Иришке раньше казалось, что отец, когда и сердился, не был хмур, а глаза даже улыбались. Сейчас же, слушая дочь, он лишь иногда натянуто улыбался, но лицо оставалось по-прежнему усталым и неулыбчивым.

Отец сказал хозяйке:

— Ничего у меня с Иришкой не вышло. В Херсоне оставался кое-кто из моих близких. Думал к ним отправить, но никого уже не застал — эвакуировались…

Он помолчал некоторое время, обнял дочь и спросил:

— Ну, так что же, доченька, будем делать? Искать родственников уже поздно, да и времени нет…

— Ты идешь на фронт? — спросила Иришка.

Отец молча кивнул.

— Возьми меня с собой, — почти весело, как и всегда, когда отец уходил в плаванье, попросила девочка.

Ей отец не ответил, а Никитичне сказал:

— Киев, конечно, постараемся отстоять, но а вдруг?.. Может, на некоторое время…

Он пристально посмотрел на хозяйку.

— Ох, горе, горе, — покачала головой Никитична. На глазах у нее заблестели слезы. — Я полюбила Иришку. Идите, Василий Алексеевич, и будьте за нее спокойны. И сама ее не обижу, и другим в обиду не дам.

И отец ушел. Снова ждала его Иришка каждый день, часто просыпалась по ночам, прислушиваясь, не раздастся ли знакомый стук в дверь. Отец не пришел. В город ворвались немцы. Думалось, не надолго. Вот-вот вернутся наши, и с ними отец… Поначалу все в доме было по-прежнему. Хоть и тревожно и боязно жилось, но Никитична относилась к Иришке, как и при отце, заботливо, успокаивала, мол, временно все это. Но жить становилось все труднее и труднее. Однажды Никитична, повздыхав, сказала:

— Деньги у нас кончились. Что есть будем?

Постояла некоторое время в раздумье, затем, не глядя на Иришку, произнесла:

— Придется вещи продавать.

— Берите и наши вещи, все, что надо, — вздохнула Иришка.

Никитична открыла шкаф, чемоданы, что-то откладывала в сторону, подсчитывала.

— Пойду я, дочка, может, в селе эти тряпки на какие продукты поменяю, — говорила она вздыхая. — А ты тут дома уж как-то…

И началась для Иришки новая жизнь, голодная, полная тревог. Чтобы прокормиться с Иришкой, Никитична уходила на села. То картошки принесет немного, то пшена, а то и ничего… Как-то даже семечки принесла, потом подсушила их на большой чугунной сковородке. Они пахли очень вкусно, на весь двор, и хозяйка насыпала Иришке полный кулек. Было приятно держать его, теплый и пахучий, в руках, слушать ласковый голос Никитичны: «Лузай, лузай на здоровье, моя хорошая дивчинка».

В теплые дни Иришка уходила к Днепру, подолгу сидела на берегу, думала, мечтала…

Величаво и спокойно текла река, тихо плескались о прибрежные камни волны, в заливах ярко искрилась лазурь, над золотистым песком на Трухановом острове зеленели ивы. И порой, глядя на воду, девочка как бы забывала о том, что уже давно идет война, что все вокруг так изменилось. Тогда Иришке казалось, что вот сейчас промчится мимо узкий, выкрашенный в блекло-синий цвет монитор, и у рубки будет стоять отец, улыбающийся, весело помахивающий рукой. Так когда-то было…

Когда город освободили наши войска, вместе со всеми радовалась и Никитична, целовала Иришку, приговаривая:

— Вернется теперь наш Василий Алексеевич, и все будет хорошо, мы снова заживем, моя хорошая.

Дни проходили в радостном ожидании. Каждое утро Иришка просыпалась с надеждой, что вот сегодня, наконец-то, придет если не сам отец — ведь шла еще война, — то хоть весточка от него. Но ничего не было.

В годы оккупации Иришка только и жила надеждой, что вернется отец, и снова наступит прежняя довоенная жизнь, которую только и можно считать настоящей жизнью. Но вот уже прошло несколько месяцев после освобождения, немцев погнали дальше на запад с нашей земли, радовались люди освобождению, обновлялась жизнь, а у Иришки после первых радостей вновь пришла печаль и тревога: от отца не было никаких вестей. Тогда Иришка написала в Москву. Ответ пришел малообнадеживающий: «Василий Алексеевич Стрельченко пропал без вести». Люди, у которых Иришка спрашивала, что означает это самое «без вести», хотя и вздыхали, глядя на Иришку с сочувствием, отвечали, что без вести — это еще, возможно, и жив. Война разбросала людей, того и гляди объявится.

Такие ответы на время успокаивали девочку, оставляя еще крохотную надежду, однако радости они не приносили.

Вот только сегодня вдруг словно дохнуло вновь прежним довоенным, и не понимала Иришка, что стало тому причиной. Первый ли такой солнечный, теплый весенний день, ранняя ли гроза, хлынувшая на город, или тот паренек в тельняшке и мичманке, так напоминавший веселых матросов из команды отца, которые любили и баловали Иришку и которых любила она. Или, может быть, причиной тому — и весна, и гроза, и матросик.

«Обязательно надо сходить в Управление пароходством, — думала Иришка, — побродить по пристани, порасспрашивать об отце. Может, кто уже вернулся из тех, что воевали вместе с ним, или встретятся люди, которые слышали о нем, знают о его судьбе». От мысли, что она не будет вот так просто сидеть и ждать сложа руки, а что-то предпримет, может, встретит людей, близких отцу, Иришке стало радостно и немножко тревожно.

 

Первый день

Солнце только поднялось из-за Днепра, холодными вспышками отражалось в окнах домов, серебристой рябью блестело в лужицах на узких подольских тротуарах. Уже не один трамвай обгонял Сашу, а он и не думал садиться в набитый людьми вагон, хотелось пройтись пешком, испытать всю радость начала первого в жизни трудового дня.

Саша спешил в затон — сегодня должны поднимать со дна реки пароход.

У берега Днепра, захламленного трухлыми бревнами и прошлогодними высохшими водорослями, в окружении нескольких человек Саша увидел Любина. Широко улыбаясь, так что даже его короткий крючковатый нос, казалось, выпрямился, Любин взял Сашу за локоть и представил:

— Новый член команды! Самый нетерпеливый! Каждый день прибегает и спрашивает, когда же будем поднимать наш корабль. И вот дождался этого дня!

Водники протягивали Саше, как равному, руку, называли себя.

Коренастый, сутуловатый мужчина с рябым от оспы лицом, Владимир Афанасьевич Лемеж был рулевым. Боцман Валерий Божко, щуплый, верткий, с писклявым голоском, был вовсе не похож на тех боцманов, какими их представлял себе Саша. А пожилой мужчина с черной повязкой на глазу, слегка прихрамывающий, — Леонид Маркелович Чубарь, оказался механиком. Потом Саше пожал руку Василь Промыко, тот самый паренек, которого он как-то встретил в Управлении пароходством. Василь был кочегаром. Улыбнулся, подморгнув Саше, как старому знакомому. Подходили и другие, всех запомнить Саша сразу не мог. Были тут и рабочие, и водолазы, и крановщики — все, кто явился, чтобы поднимать пароход.

На месте, где пароход лежал на дне реки, стояли две баржи с лебедками и небольшими кранами, понтоны. Рядом сновал буксирный катер. Водолазы и несколько рабочих сели в лодку и отчалили к баржам.

Вскоре на берег явился капитан, о котором Саше говорил Любин. Это был высокого роста мужчина с красным, в шрамах от ожогов лицом. В отличие от своего помощника Любина капитан показался Саше суровым, движения его неторопливы, даже несколько вяловаты. Он был в длинном черном пальто, посеревшим от времени, в шапке-ушанке с крабом.

Капитан произнес тихим, словно сдавленным голосом:

— Что ж, потрудимся, хлопцы! Надо же с чего-то начинать. Война… Хоть мы и в тылу, но работаем для фронта. Как и все… Ну, за дело, ребята!

Вернулась от барж лодка. В нее сели капитан и часть команды. Саша и Василь отплыли третьим рейсом.

Для Саши в этот первый его трудовой день работы почти не было. Точно так же, как и для Василя Промыко. Они, правда, принялись было помогать опускать тросы — их уже ожидали на дне водолазы, — но это и без их помощи легко делали рабочие-лебедщики. Потом подносили бруски, бревна.

Капитан, Любин и боцман отдавали малопонятные команды членам экипажа, другим рабочим, крановщику, чаще даже не словами, а жестами. Саша и Василь лишь молча, с напряженным вниманием всматривались в тех, кто командовал, стараясь не прозевать момента, когда команда будет относиться к ним. Но их словно не замечали. Было даже немного обидно. Хотя вскоре Саша и Василь поняли: тут пока что управляются и без них, и решили, что главное — не мешать. Стояли, наблюдая подготовку к подъему. Любин и машинист Чубарь держали в руках веревки, которые время от времени там, на дне реки, подергивали водолазы, подавая этим какие-то сигналы. Взмахом руки или кивком головы Любин что-то объяснил боцману, рабочим, и те то неторопливо крутили лебедку, то помахивали рулевому на катере. Тогда буксир натужно урчал, взбурливая винтом сонную воду затона, оттягивал вперед или подавал назад тяжелую неуклюжую баржу.

Но это была еще только подготовка к подъему, на которую ушло несколько часов. После этого обедали. Тут все познакомились с коком, Тоней Задворной, молодой круглолицей женщиной в квадратных очках. Камбуз находился еще на дне затона, и кок Тоня Задворная со всем своим небогатым и несложным хозяйством расположилась прямо на берегу. Вместо столов — два помятых железных контейнера, стулья — ящики, которых здесь валялось великое множество. Контейнер Тоня покрыла старыми, с желтоватыми отметинами горячих кастрюль и утюгов клеенками, на них стояли тяжелые, отлитые из металла тарелки и такие же кружки. Этот сервиз Тоня получила на складе пароходства. Он был изделием военного времени.

Над кострами подвешены на вбитых в землю рельсах котлы, от которых так вкусно пахло, что перехватывало дыхание.

— Сегодня на первое кулеш, а на второе каша, — торжественно объявила Тоня.

Все знали, что и кулеш и каша — это просто вареное пшено, так как других продуктов пока не выдавали. Но радостно и благодарно загалдели, потому что дело было даже не в том, какие блюда Тоня приготовила, а в том, что в экипаже существовал уже кок и был настоящий обед всего вместе собравшегося экипажа, как это бывает на судне в кают-компании.

И когда Тоня стала разливать в тарелки дымящийся, пахнущий старым салом кулеш, Любин, потирая руки, сказал:

— Кок, товарищи, на пароходе — лицо очень значительное. Даже сила тока зависит от кока.

И все засмеялись. Даже капитан слегка улыбнулся. Ему, видимо, нравилась команда.

За этим первым обедом говорили только о работе. Чувствовалось, что все по ней соскучились. Большинство — бывшие фронтовики, которые вернулись домой из госпиталей по инвалидности после тяжелых ранений.

Чубарь сидел между капитаном и его первым помощником Любиным. Перевернув вверх дном опустевшую тарелку, он чертил ложкой по ее дну какие-то линии и, часто поправляя черную повязку на глазу, что-то беспокойно объяснял капитану и помощнику. Те внимательно слушали, одобрительно кивали.

Боцман и рулевой сидели ближе к Саше, и он слышал их разговор.

Сутуловатый Лемеж, тесня тяжелым плечом сухонького боцмана, говорил:

— Река — не море. Тут у нее свои законы. Идти без бакенов — это все равно, что с завязанными глазами, вслепую…

— Но ты же, дядя Владимир, каждый перекат знаешь, пройдешь. Кто лучше тебя знает Днепр? Никто. Таких сегодня у нас нет…

— Пройти — пройдем, — отвечал Лемеж, — знать-то я таю, да не тебе ведь объяснять, что каждое половодье меняет фарватер. А земснарядов пока еще нет, малым ходом, наощупь…

— Тельняшку на Житнем купил? — спрашивал Василь у Саши.

— На Житнем, — кивал Саша.

— И я на Житнем. А мичманку?

— Тоже там.

— И я, — сказал Василь. Глянул пристально на Сашу и спросил: — Тебе сколько?

— Чего сколько?

— Лет…

— Пятнадцать.

— И мне. А им что сказал? Шестнадцать?

— Угу.

— Я тоже.

— А Любин сразу раскусил, что темнишь? — покосился на помощника капитана Василь.

— Как в воду глядел, его не проведешь, сам, видно, таким был. — И кочегары весело засмеялись.

Пароход поднимали к вечеру. После обеда снова что-то еще подготавливали. Но вот, наконец, все затихли, запыли в ожидании, и капитан скомандовал:

— Начинай!

Запели лебедки, туго, с хрустом натянулись тросы, качнулись, слегка накренились друг к другу, баржи. Всколыхнулась, вздулась между ними вода, и на ее поверхности появилось что-то сероватое, плоское. Саша вначале даже подумал, что пароход под водой перевернулся и его поднимают вверх дном. Но это оказались крыши кают верхней палубы, а рубку и трубу сразу трудно было заметить, так как все почти сравнял плотный толстый слой ила, смешанный с водорослями, обрывками канатов, ржавых тросов и прочего мусора, оседавшего на дно затона. Затем показалась палуба. Из разбитых окон кают грязными потоками текла вода с илом и песком, разбиваясь о края барж, окатывая брызгами одежду и лица людей. Но никто не сторонился, не уходил. Все стояли, словно завороженные этим торжественным и вместе с тем печальным зрелищем. Пахло водорослями, керосином, застоявшейся водой.

Вот появился уже и сам корпус, облепленный комьями ракушек. Теперь уже можно было, хотя и с трудом, прочесть полуистершиеся буквы — «Полина Осипенко».

И Саше вспомнилось, как незадолго до войны, приехав в Киев, они все вместе — отец, мать и бабушка, ездили на этом пароходе в Канев. Тогда пароход весь сиял бело-голубой краской, играла музыка, и на палубе пели песни веселые люди.

— Смотри, смотри, совсем маленькая дыра! — толкнул Сашу Василь.

— Не дыра, а пробоина, — поправил боцман.

Саша вглядывался в корпус парохода. Теперь уже и он увидел пробоину. Действительно она была небольшой.

— Хорошо сработали ребята, — сказал Чубарь, — по-хозяйски, знали, что своим ремонтировать придется…

 

Поиск

Иришка выбрала свободное время и зашла в Управление пароходством, чтобы порасспросить об отце. Может, уже вернулись люди, которые знали его?

Здание показалось ей гулким и необжитым, большинство дверей заперто, по-видимому, не все еще отделы работали. Девочка поднялась на второй этаж, откуда доносился негромкий, приглушенный шум голосов. Остановилась у приоткрытой двери, из которой вытекал сизый папиросный дым, несмело заглянула. У длинного стола сидело человек двадцать — слушали стоявшего за фанерной трибуной мужчину.

— Первейшая наша задача, — говорил он, — возродить флот. На сегодняшний день мы уже подняли со дна затона два судна — пароходы «Крупская» и «Полина Осипенко». Возвращаются в Киев некоторые члены плавсовета и рабочие судоремонтного завода. Но их мало, да и те, кто приходит, в основном — инвалиды. Значит, на работу по возможности следует принимать и более крепких подростков, и тех, кто по каким-либо причинам получил отсрочку от призыва в армию. Таким в дальнейшем предоставляется бронь. Это свидетельствует о том, какое большое значение партия и правительство придают возрождению Днепровского флота…

И впервые Иришка пожалела о том, что она не мальчишка, а то бы попросила, чтобы и ее приняли на флот.

Рядом послышались шаги. Девочка обернулась. Перед ней стоял мужчина в ушанке с крабом речника, в длинном черном пальто. Лицо у мужчины красное, со следами сильных ожогов.

— Тебе что, девочка, ищешь кого-нибудь? — тихо спросил он.

— Нет, я… — Иришка замялась. Идя сюда, она решила всех подряд спрашивать об отце. Но мысль о том, что хорошо бы поступить на флот или хотя бы просто в Управление на какую угодно работу, заставила ее спросить:

— А тут можно устроиться на работу?

Мужчина слегка дотронулся до ее плеча большой сухощавой рукой, со вздохом поглядел на девочку.

— Рано еще тебе работать, — ответил. — В твои годы учиться бы надо. Мы уж как-нибудь за тебя отработаем…

Иришка сбежала вниз по лестнице. Стало очень обидно. Сдерживая слезы, шла к Днепру. Набережная была пустынна. Лишь иногда проезжали машины с солдатами, груженные лесом, большими контейнерами.

Решила пойти в грузовой порт, что у судоремонтного завода. Ведь выступавший в Управлении говорил о том, что возвращаются речники с фронта. Не может же такого быть, чтобы хоть кто-нибудь из них ничего не знал об ее отце.

По дороге Иришка встретила мужчину в форме речника, с палкой в руках. Он неторопливо шел по набережной, припадая на поскрипывающий протез. Немного не дойдя до Иришки, остановился, загляделся на Днепр, по которому шел небольшой катер. Иришка остановилась рядом. Мужчина обернулся, задумчиво посмотрел на нее. Лицо у него было усталое и доброе. И девочка смело спросила:

— Скажите, пожалуйста, вы не знали механика Василия Алексеевича Стрельченко?

— Стрельченко? — стал припоминать мужчина. Потом пристально поглядел на Иришку. — А ты дочь его?

— Дочь… — чувствуя, как перехватило дыхание, едва слышно произнесла Иришка.

— Да как будто приходилось встречаться. Перед войной еще… Высокий, глаза такие запоминающиеся. — голубовато-серые, веселые. А сам смуглый, темноволосый. Красавец!

— Да, да, он! — воскликнула Иришка.

— Хороший был парень. Всего лишь раза два с ним встречались, а вот запомнился. Кажется, только перед войной и прибыл к нам в Киев, так?

— Так, так, — кивала Иришка, — Он вскоре в военную флотилию перешел. Корабль такой… монитор назывался. Пушка и пулеметы на нем…

— А вот этого я уже не знаю, не помню, — покачал головой мужчина и осторожно спросил: — Он что же, пишет?

— Нет, — упавшим голосом сказала Иришка. — Я писала, ответили — без вести пропал…

— Без вести… — повторил мужчина. — Многих война разметала. Но ты жди. — Он вдруг улыбнулся ободряюще. — Жди… Без вести, так, наверное, жив. Походи, у речников поспрашивай. Такого должны помнить. Вот я же вспомнил. А кто воевал с ним, наверняка знает. На заводе или в порту была?

— Нет еще…

— Ну, иди.

Мужчина протянул ей руку, крепко пожал, как взрослой.

— Иди, желаю тебе всего хорошего. И чтоб обязательно отец отыскался. От всего сердца желаю…

Сказав это, мужчина отвернулся и снова стал смотреть на Днепр.

По брусчатке набережной, обгоняя Иришку, мчались машины, гулко ухая кузовами на выбоинах, пыля первой весенней пылью. Тихо плескались о черные берега волны. Прохожие здесь попадались редко, гулять было некогда, да и не так много людей было в Киеве, как до войны. Большинство из них воевали, гнали немцев все дальше и дальше на запад. А те, кто вернулся в родной город и кто оставался в нем во время оккупации, день и ночь отстраивали дома, восстанавливали разрушенные заводы.

На одинокой иве, приткнувшейся у самой воды, покачиваясь на ветках, посвистывала, пощелкивала стая скворцов. За годы войны Иришка увидела их впервые. Были ли они при немцах? Наверное, были, но девочка просто не замечала их, не присматривалась ни к каким птицам. И вспомнилось ей, как они с отцом, еще в Херсоне, сделали двухэтажный скворечник. «Не будут в таком жить две семьи», — сказал сосед по квартире. «Будут», — уверенно ответил отец. И действительно, в скворечнике поселилось две семьи. Уж наверное, им было приятно жить в домике, построенном таким прекрасным человеком, как Иришкин отец. Семьи были шумные, хлопотливые. Один скворец, помнится, свистел, как мальчишка, Иришка даже иногда оборачивалась на его свист, думая, что ее зовет кто-то из задиристых одноклассников. А другой умудрялся кричать кошкой. И, вспомнив об этом, Иришка улыбнулась.

«Нет, не может такого быть, чтобы не встретился человек, который знает об отце, — думала она. — Просто надо чаще заходить в пароходство, в порт, и обязательно такой человек повстречается».

 

Василь

— Ну как, есть еще порох в пороховницах? — весело спрашивает Любин.

— Есть! — отвечает Саша.

— Порядок, — бодрясь, улыбается Василь.

Ручным пожарным насосом они откачали воду из трюма. Работа хотя и однообразная, но поначалу казалась вовсе не трудной. Качай себе да качай. Нажимай на рычаг — поднимай, вниз — вверх, вниз — вверх.

Поскрипывает, всхлипывая, насос, из брезентового шланга льется за борт густая с илом и песком вода.

Любин весь забрызган грязью, даже на носу — серые точки засохшего ила. Лицо усталое, глаза покраснели, видно, спит мало.

Саша знал, что, когда члены экипажа после работы уходят домой, Любин и капитан спешат в пароходство: то добывают запчасти и краски, то заседают по каким-то важным делам.

Любин становится на колени, заглядывает в трюм и говорит:

— Немного уже осталось, а там и насос не возьмет, будем ведрами черпать.

Подходит боцман.

— Как у тебя, Валерий, с ведрами? — спрашивает Любин.

— Дюжину раздобыл, да еще дюжину ребята из дому приволокли, — отвечает Божко.

— Значит, порядок, — довольно кивает Любин. — Давай сменим ребят.

Саша и Василь уступают место за насосом, разводят руки в стороны, разминаясь, затем идут в носовую часть парохода, садятся на шершавую, пятнистую от остатков старой краски скамейку. Ладони у Саши горят, а пальцы словно деревянные, и в кулак их не сожмешь как следует — больно. Спину и плечи поламывает от перегрузки, непривычки. Но сегодня уже легче. А после первого дня работы с насосом и уснуть не мог. Едва смеживал веки, в ушах звучали скрип насоса и тяжелый плеск воды.

А перед глазами то появлялась, то исчезала темная поверхность затона, будто и лежа в постели Саша все поднимал и опускал рычаг насоса, откачивая из кают и трюма воду.

Здесь, с подветренной стороны, на скамейке даже слегка припекло солнцем, и ребята сняли бушлаты и мичманки, устало вытерли рукавами взмокревшие лбы.

И тут же услышали рядом повелительный голос капитана:

— Надеть бушлаты!

Саша и Василь поднялись, стали торопливо одеваться. Потом выжидающе посмотрели на капитана, ожидая следующего приказания.

Но его не последовало. Уже совсем не строго капитан сказал:

— Простудиться захотели? Весной и солнце и ветер обманчивы.

Подошел механик Чубарь.

Фуфайка на нем и руки были черны от масла, брюки в пятнах ржавчины.

— Кольца не годятся, Федор Михайлович, — сказал с досадой Чубарь, поправляя на глазу повязку, — надо бы в какую-нибудь часть к военным махнуть, у них найдутся, ребята выручат.

— Вечером буду у коменданта, поговорю, — кивнул капитан.

— Что, уморились? — спросил Чубарь у хлопцев.

— Нет, — ответили те в один голос.

Капитан Келих и Чубарь переглянулись, понимающе улыбаясь.

— Отдыхайте, — сказал капитан.

Но сидеть просто так, ничего не делая, когда все вокруг работали не покладая рук, было очень неловко. Ребята поднялись, прошлись вдоль кормы. Вспыхивали, слепя глаза, звездочки электросварки, тюкали топоры, сверху у рубки слышался перезвон молотков — там клепали из ржавых листов железа новую трубу. Пахло карбидом, свежим тесом, керосином, а из трюмов несло болотным запахом древесной гнили и застоявшейся воды.

— Может, сменить? — спросил Саша, когда они подошли к Любину и Божко.

— Нет, ребята, кажется, все, — ответил Любин, наклоняясь над люком трюма. — Теперь насос уже не возьмет, тащи, Валерий, свои ведра.

— Айда, ребята, поможете, — кивнул боцман Саше и Василю.

Но в это время от берега донесся глуховатый звон. Это кок Тоня била в ржавый рельс, звала на обед.

Ведра пошли в ход после полудня. Вначале работали только боцман Валерий, Саша и Василь. Черпали совковой лопатой в каюте всхлипывающий от воды ил. Все это выносили на палубу и выбрасывали за борт. Ведра пыли тяжелые, как двухпудовые гири.

Вскоре появился Любин, заглянул в каюты и, увидев, что грязь оттуда убывает очень медленно, сказал:

— Стой, ребята! Сил вы много тратите, а толку никакого. Так и до следующей навигации не управимся. Надо что-то придумать.

И он куда-то убежал.

— Перекур! — объявил боцман.

Боцман, Саша и Василь уселись на теплой, нагретой солнцем палубе. Боцман Валерий, даже отдыхая, не мог оставаться без дела, уж такая, видно, была натура у этого человека. Вынув из кармана перочинный нож и палочку, он принялся что-то выстругивать. Василь, щурясь, некоторое время смотрел, как Валерий строгал ее, затем сказал:

— И у меня точь-в-точь такой же есть.

— Ножик?

— Ага. Солдат подарил.

— Выцыганил? — насмешливо спросил Валерий.

— Не-ет, сам подарил!

— За какие же это заслуги? — поинтересовался боцман.

— За юмор, — с такой серьезностью сказал Василь, что все рассмеялись.

— Юмор и ты — что северный и южный полюсы, — сказал Божко.

— Я тоже так думал, — ответил Василь, — но вот солдат решил, что все это было юмором.

— Что «все»?

— Это когда фашисты драпали… Кругом стрельба, сами знаете, мины рвутся, пули свистят. Наши старики и соседи с детворой — в погреб, а я в кустах засел, уж очень хотелось поглядеть, как идет бой. Вижу — немец к нам шасть через плетень, бежит по саду, отстреливается, а от кого, не вижу. И вдруг почти тут же за ним — наш солдат. Перемахнул через плетень, прижался к дереву и высматривает, куда немец скрылся. А у нас в саду печка стояла, на ней кастрюля с кипятком, мать воду грела, стирать собиралась. Немец ползком, ползком и засел за печкой. Только наш солдат было высунулся из-за дерева, фриц и поднял автомат. «Ну, — думаю, — застрелит солдата». И уже хотел было крикнуть, чтоб тот поостерегся, а в это время немец как завизжит, бросил автомат, схватился за шею и упал. Я и не понял сначала, что случилось, думал, пуля в него попала, а потом вижу — пуля попала не в него, а в кастрюлю с водой, а струйка кипятка немцу за шиворот! «Дядя, — подбегаю я к солдату, — он жив, — говорю, — кипятком его!» — «Хенде хох!» — закричал солдат и засмеялся. Фриц поднялся и руки вверх. А когда солдат увидел кастрюлю и струйку из нее, совсем развеселился. Стоит, смотрит на печку и хохочет. «Ну, — говорит, — все на фронте перевидел, а такое впервые. Твоя кастрюля?» — «Наша», — говорю. «Спасибо, развеселил ты меня, давно я так не смеялся!» — «А он ведь, дядя, и убить вас мог, если бы не кастрюля». — «Верно», — сказал солдат. Потом полез в карман и достал ножик. «На, — говорит, — на память про военный юмор!» Я этот ножик и не ношу с собой, боюсь потерять, дома храню. Не верите? — насторожился Василь. — Завтра принесу…

— Верим, — сказал боцман Божко. — На фронте все бывает, а фронт ведь через всех нас проходит — кому же, как не нам, верить.

К ним подошли рабочие и члены команды.

— Становитесь конвейером, к каждой каюте по четыре человека! — командует Любин. — Очистим от грязи трюм и каюты, а потом каждый вернется к своей работе.

И дело пошло веселее. По два человека накладывали в ведра ил, а стоявший рядом рабочий подхватывал ведро и передавал соседу, тот другому, а последний выбрасывал ил за борт. Это было намного быстрее и легче. Но все равно к концу рабочего дня ладони у Саши горели так, словно их обожгла крапива, руки казались слабыми, невесомыми, а поясницу ломило.

Домой Саша и Василь возвращались вместе. Дойдя до скверика на Верхнем Валу, ребята присели на лавочку, обоим вдруг очень захотелось посидеть. Это от усталости, хотя они друг другу ни за что не признались бы в этом.

Василь вынул горбушку хлеба, разломил на части:

— Ешь.

И Саша вспомнил, что бабушка положила ему в карман пару картофельных котлет. Обед кок Тоня готовила сытный, и котлеты не пригодились, а потом за работой Саша и вовсе забыл о них.

— Бери, — протянул он Василю.

Так, сидя на лавочке, они молча ели. Потом Василь даже вытряхнул из кармана крошки и бросил их в рот.

— Не наелся? — спросил Саша.

— Еще бы таких штук десять, — мечтательно сказал Василь. — Мне кажется, что когда в магазинах будет всего вдоволь, я лопну от обжорства. Не помню уже, когда наедался досыта. Вот только эти дни немного… Ел бы еще, да совестно. Не верится, что когда-нибудь будет такое время, что зайдешь в магазин, а в нем и черный, и белый хлеб, и булки разные, и сайки, и бублики, и даже пряники. А что это, Саша, спать после еды хочется, а?

Василь потер руки, зевнул, поежился.

— Уморился ты, — сказал Саша, — от усталости это.

— Кто, я уморился?! — почти угрожающе произнес Василь, и его курносое лицо даже побагровело, словно сказал что-то крайне оскорбительное. — Да я знаешь!.. Я двужильный! Плевал я на усталость! То ли было со мной однажды. Так работал, что тебе и не снилось. На Волге, перед войной. Приехали мы с дядей в один городок. А там арбузов горы лежат. Огромные, астраханские. По пуду весом. Рабочих рук не хватало, чтоб на баржи грузить. Начальство порта с ног сбилось, всех подряд уламывало — помогите. Ну и решили мы с дядей поработать. Там еще таких же, как мы, десятка два подобралось. Стали конвейером. Я укладывал на баржу. Кидают мне — ловлю! Кидают — ловлю! В две смены, шестнадцать часов подряд. И ни одного не уронил. Потом меня еще тренер футбольной команды заметил. Когда закончили, подходит и говорит: «Хочешь вратарем в нашу юношескую команду?» Дядя не пустил.

— Это я знаю, — сказал, сдерживая улыбку, Саша.

— Откуда знаешь? — насторожился Василь.

— Из кино.

— Какого кино?

— «Вратарь» смотрел? Точно такое было.

Василь хмыкнул и сказал:

— А в кино всякие случаи откуда берут? Из жизни. Вот, может, с меня и взяли…

И потом, чувствуя, что не убедил товарища, что тот не верит, проговорил азартно:

— Жаль, что нет мяча, ты бы увидел, как я стою на воротах. А может, этим попробовать…

Он резко поднялся, снял ремень, скрутил его в клубок. Получилось нечто похожее на мяч.

— На и бросай мне.

— Куда?

— А вот сюда.

Василь стал между двух каштанов у поломанной оградки сквера, пригнулся, растопырил руки.

— Давай!

Саша с силой бросил ремень вниз, к стволу каштана, Василь ловко метнулся в сторону, поймал, вновь кинул Саше. Тот повторил бросок. И снова Василь поймал. Потом еще раз и еще. Оба, казалось, забыли уже об усталости, увлекшись этой необычной игрой, хохотали, толкались, ремень перелетал из рук в руки, как настоящий мяч.

Редкие прохожие приостанавливались, покачивали головами, некоторые улыбались, другие ворчали, а один пожилой, усталый на вид, в замасленной телогрейке, даже прикрикнул:

— Что затеяли, бездельники! Силу некуда девать. Работать идти надо!

Это охладило ребят. Тяжело дыша, Василь ответил:

— А мы работаем, дядя. И отдохнуть уж культурно нельзя.

— Работаете… — презрительно проворчал мужчина. — Знаем, какие работники из таких!

— Ну что, — спросил Василь у Саши, когда мужчина ушел, — гожусь я вратарем?

— Можешь, — ответил Саша. — Вообще-то ворота узкие, а если пошире, то прыжка у тебя не хватит…

— Прыжка? — снова возмутился Василь. — А ну давай, кто дальше! Вот отсюда разбегаться, а толчок о бровку тротуара.

— Вратари прыгают без разбега, с места.

— Ну, давай с места!

Василь провел носком сапога черту по пыльному тротуару.

— Я первый.

— Идет.

Присев и несколько раз спружинив на ногах, Василь оттолкнулся и прыгнул. Оглянулся, измерил глазами расстояние.

— Теперь ты.

Саша тоже, став у черты, качнулся несколько раз и, словно опираясь о воздух разведенными в стороны руками, прыгнул, пролетев мимо Василя.

— Хорошо, — несколько удрученно произнес Василь, — теперь еще раз я.

На этот раз у него вышло еще хуже.

А Саша второй раз прыгнул дальше, чем при первой попытке.

— У тебя сапоги легче, — вздохнул Василь, — давай разуемся.

Но Саша видел, что разуваться тому не очень хотелось. И поэтому сказал:

— Ладно уж, не надо. Я ведь тренировался. Правда не с арбузами и не ремнем, а с настоящим мячом. И в воротах настоящих стоял. До войны в Харькове за Дворец пионеров играл.

— В форме и настоящих бутсах?

— Не босиком же…

Василь посмотрел на товарища с завистью, видимо поверил. Но все же ему очень не хотелось, чтобы тот считал его хоть в чем-то ниже себя, и поэтому, подумав немного, вдруг спросил:

— А ты встречался когда-нибудь с девчонкой?

— Какой девчонкой?

— Ну, с настоящей.

— А ты уж так и встречался, до войны, что ли? — язвительно спросил Саша.

— Ну, об этом настоящие парни не распространяются, — многозначительно ответил Василь. — А познакомиться мне с любой — запросто. Вот пойдем на танцы или в кино — увидишь.

Саша неопределенно усмехнулся.

— Не веришь? — насторожился Василь и быстро оглядел скверик. На дальней скамейке увидел девушку.

— Вот подойдем сейчас, увидишь.

Саша тоже посмотрел на девушку. И чем ближе они подходили к ней, тем все больше ему казалось, что он уже где-то видел ее. А потом, за несколько метров до скамейки, Саша вдруг остановился. Это была та самая девушка, которую он встретил на Житнем рынке.

— Ты что? — спросил Василь. — Пошли, пошли сдрейфил?

— Да нет, — чувствуя внезапно охватившее его не то волнение, не то действительно страх, произнес Саша.

— Не надо…

— Почему?

— Мне пора, мне надо еще в аптеку, бабушка просила…

— А-а-а, тогда пока, до завтра, — быстро согласился, облегченно вздохнув, Василь. Пожал Саше руку и торопливо зашагал по скверу.

 

Весенний снег

Саша оглянулся. Он почему-то боялся, что Василь все же подойдет к девушке. Но тот свернул на брусчатку и скрылся в переулке. А Саша остановился, постоял некоторое время в нерешительности и не спеша пошел обратно.

«А может, это и не она, — думал Саша, — а если она? Тогда только быстро пройду мимо. Не узнает. Не может же она помнить всех, с кем разговаривала. А если все-таки узнает, — вновь подумал он, — узнает и догадается что я нарочно, увидев ее, решил пройти мимо». От этой мысли Саша даже покраснел. Но тут же постарался успокоить себя: чего это она должна подумать такое. Надо просто и спокойно, как и все люди, идти себе, и она даже не обратит внимания.

Вдруг пошел снег. Так часто бывает весной. То греет теплое солнце и даже парит, как в душный летний день, то дохнет ледяным ветром, а то, вот как сейчас, ни с того ни с сего надвинулась туча и густо посыпали крупные снежинки. Обрадовали потому, что в густой пелене снега можно было пройти незамеченным, а испугало его то, что девушка могла уйти домой. Когда Саша быстро и уверенно зашагал по аллее, ему ещё не переставало казаться, что она вот-вот поднимется и уйдет. Но девушка не уходила.

Снег мгновенно выбелил все вокруг — и тротуары, и крыши домов, и деревья, и скамейку, на которой сидела девушка. Но снежинки лишь чуть-чуть припушили ее платок и плечи. Когда Саша подошел ближе, он даже различил на ярком платке крупные бело-розовые цветы и заметил, что резиновые на пряжках боты, какие обычно носили школьницы до войны, потеряли от времени блеск и были в нескольких местах заклеены.

Он уже прошел мимо, когда девушка быстро поднялась, догнала его и остановила негромкими робкими словами:

— Извините, пожалуйста…

«Узнала», — подумал Саша, почувствовав, как тревожно и радостно ему стало.

— Извините, — повторила она, вглядевшись в Сашу и как-то неожиданно вся сникнув. И Саша понял — она узнала его. Но узнала, когда подошла сама. И то, что она все же запомнила его, одного из многих, которых ей приходилось встречать, снова обрадовало паренька и вновь заставило тревожно сжаться сердце. Но ответил он ей грубовато:

— Что тебе?

— А, — махнула она рукой, — ничего… Я тебя уже спрашивала.

Девушка произнесла это так, словно они уже давно знали друг друга и ей уже надоело его спрашивать.

— О чем спрашивала? — удивился Саша.

— Не помнишь? — почти с упреком произнесла девушка.

И он, вспомнив, ответил улыбнувшись:

— Помню. Василий Алексеевич Стрельченко…

— Запомнил? — удивилась девушка и некоторое время непонимающе, даже несколько подозрительно смотрела на него. Потом тоже улыбнулась и повторила уже обрадованно: — Запомнил-таки…

— Да, — кивнул Саша. Он понимал, что следует еще что-то сказать, а то девушка возьмет сейчас и уйдет. И ему захотелось сказать ей что-нибудь успокаивающее, ободряющее, но ничего такого, как назло, не приходило в голову.

Они вышли из сквера на Константиновскую. Снег уже перестал падать, снова светило солнце, но оно было красноватым, вечерним и не очень теплым. Снег лежал, не тая. Только на выбившихся из-под платка темных волосах Иришки он растаял и серебрился крупными каплями.

Она повернулась к Саше и несколько повеселевшим голосом спросила:

— Ты на каком плаваешь?

— На «Полине Осипенко».

— Полина Осипенко, Мария Раскова, Валентина Гризодубова, — повторила задумчиво Иришка. — Какие замечательные имена! Я когда-то мечтала быть похожей на одну из них. А теперь…

— Что теперь?

— Да так, — грустно усмехнулась она, — Тебя как зовут?

— Саша.

— А меня Ирина, Ира. Папа меня называл Иришкой. Так сейчас все и зовут. А ты кем плаваешь на пароходе?

— Пока кочегаром. Потом поступлю учиться на механика.

— Как мой папа. А твой отец на фронте?

— В госпитале он, на Урале. Ранен. А мама на фронте.

— Счастливый ты. А у меня мамы давно нет. Папа, наверное, еще есть. Я верю. Ведь пропал без вести — это еще не убит, верно?

— Конечно, конечно, — торопливо заверил ее Саша. И говоря так, он и сам в это верил. Ему очень хотелось, чтобы Иришкин отец, Василий Алексеевич Стрельченко, был жив.

— Я в военкомате была, в пароходстве, теперь просто хожу и у людей спрашиваю. Кое-кто его помнит, мы ведь только накануне войны в Киев приехали. А вот тех, кто на фронте с ним был, еще не встретила. У вас на пароходе есть такие, что вернулись с фронта?

— Есть.

— Ты спроси у них, пожалуйста.

— Обязательно спрошу и, если узнаю… — Он вдруг замялся. — Как же я тебя найду, если хоть что-нибудь узнаю?

Иришка помолчала. Они пересекли Красную площадь, свернули на улицу Жданова.

— А ты где живешь? — спросила Иришка.

— На улице Октябрьской революции, большой серый: дом, в нем когда-то жили военные. У меня и дедушка был военным…

— Сам живешь?

— Нет, с бабушкой, папиной мамой. А ты?

— У хозяйки. Мы сняли у нее перед войной квартиру. На Константиновской.

— А номер?

Иришка нахмурилась, замкнулась:

— Зачем это тебе? Ни к чему…

— Может, я все же разузнаю что…

— Я сама приду на пристань к «Осипенко». Не прогонишь, тебя не засмеют?

— Кто?

— Ну, кто-нибудь. Скажут, вот еще навязалась…

— Не скажут, — уверенно ответил Саша. — У нас хорошие ребята.

Перейдя трамвайную линию, они свернули на набережную и пошли тропинкой, по обеим сторонам которой уже пробивалась первая вяловатая трава. Сквозь голые деревья кое-где дымчато проглядывала легкая зелень начинающих цвести ив.

— Котики, — остановившись, обрадованно сказала Иришка, глядя на куст ивы, покрытый мохнатыми пепельными почками. — Я раньше сюда никогда не ходила.

Саша вынул перочинный нож и, скользя по глинистому склону, подобрался к кусту и стал срезать гибкие ветки.

Нарезал целый ворох.

— Держи, — неуклюже протянул он букет и увидел, как повеселели каштановые Иришкины глаза. — Поставишь в банку с водой, долго будут стоять, — сказал он.

Иришка кивнула, подавив вздох. Саша, видимо, добрый парень. Она запомнила его сразу же, с первой встречи, запомнила его, одного из тех многих, кого спрашивала об отце. Ей было приятно с ним, хотя еще и часу не прошло, как они вместе. Это, наверное, потому, что он был первым человеком за эти годы, с которым вот только познакомилась, а уже не хотелось расставаться.

Иришка глядела искоса через букет ивовых котиков на Сашу, и ей казалось, что она давным-давно знакома с этим легко шагающим рядом пареньком, несколько неуклюже и нарочито сдержанным, словно он хотел выглядеть взрослым, серьезным. Ей тоже захотелось проявить внимание к нему, заботу, сделать для него что-нибудь приятное. И она спросила:

— Тельняшка не жмет, не мала?

— А почему она должна жать? — насторожился и покраснел Саша.

— Я видела, как тебе мастерили ее, — сочувственно сказала Иришка.

Саша смутился еще больше. А Иришка сразу же поняла, что именно этого и не следовало ей говорить, и тут же, стараясь исправить неловкость, возникшую от сказанного, слегка дотронулась до его руки и произнесла виновато:

— Давай посидим, вот скамеечка.

Скамейка была с подгнившими ножками, ее давно не чинили, и когда они сели, скрипнула, слегка накренилась.

— Мне когда-то котики дарил папа, а больше никто… — сказала Иришка.

— Хочешь, я тебе еще нарежу? — спросил он.

— Нет, нет, не надо, домой не донесу, — увидев, что Саша вновь повеселел, засмеялась Иришка.

Солнце уже спряталось за кручи, лишь часть Днепра, Труханов остров и небо над ним еще золотились от лучей, а здесь, у круч, уже залегла плотная вечерняя тень. С мокрых деревьев падали тяжелые капли. Они падали, шурша и потрескивая в прошлогодней светло-палевой листве, и Иришке казалось, что все время кто-то осторожно ходит в кустах у них за спиной. Сделает шаг и остановится, прислушается, потом снова шаг, и вновь тишина. Несколько раз девушка даже пугливо оглядывалась. Саша тоже слышал звуки падающих с деревьев капель, но ничего подобного ему не казалось. Он смотрел на Иришку. Теперь, в наступивших сумерках, он мог, не смущаясь, чаще смотреть на девушку, подолгу задерживать на ней взгляд.

Саша видел близко лицо Иришки и глаза, и она казалась ему неописуемо красивой.

— А ты смотрела кино «Василиса Прекрасная»? — спросил он.

— Да, как раз перед войной, а потом уже и в кино ни разу не была…

— И когда немцев прогнали, не была?

— Нет, — покачала головой Иришка, закрывая лицо букетом.

— Давай пойдем завтра.

— Завтра? — задумалась она. — Завтра не знаю…

— А когда?

— Как приду в порт — скажу.

Она вдруг заспешила.

— Мне пора.

Саша проводил ее до Красной площади.

— Теперь я сама, иди, — попросила Иришка. Улыбнулась беспокойно и почти побежала по Константиновской.

 

Будни

Когда затопляли в порту суда, никто не заботился об оставшемся в каютах пароходном скарбе. Не до него было. В салоне и каютах остались настольные лампы, ковровые дорожки, матрацы и множество разных вещей, которые были так необходимы людям в мирном быту и стали вдруг совсем ненужными во время войны. Но сейчас водники снова нуждались во всем этом. Пароход уходил в мирное плаванье.

Все вещи, ржавые и полусгнившие, сносились в боцманскую каюту, уже очищенную от грязи, с выдраенным добела полом. Кто-то принес из салона тумбочку с ржаным висячим замком. Едва поставили ее, как проломился полусгнивший фанерный бок и на пол из дыры посыпались костяшки домино, шашечные кругляшки, шахматные фигуры. Боцман аккуратно разложил все перед своей каютой на куске брезента — сушил на весеннем ветерке. Поглядывая по сторонам, Божко записывал в блокнот, подсчитывал, над чем-то раздумывал. Кожа у него на лбу собрана в гармошку, в глазах постоянная хитринка.

Мимо прошли Саша и Василь, неся на плечах по тяжелому, напитанному водой ватному матрацу.

— Клади здесь, — говорит Божко ребятам. — Тут ветра больше.

Характер у боцмана хозяйский. Это он надумал высушивать полуистлевшие матрацы. Ведь весна. Ни сена, ни травы еще нет. Новые матрасные чехлы набивать нечем. Просушили один на котле, решили, что и остальные еще послужат, хотя и бугристы от свалявшейся ваты, и попахивают тиной.

— Все? — спросил Божко.

— Есть еще один, — сказал Василь и пошел за матрацем.

Саша посмотрел на расставленные у боцманской каюты фигурки, машинально пересчитал их.

— Здесь целых три партии.

— Играешь? — спросил Божко.

— Играю.

— А я предпочитаю «козла» забивать. И в шашки можно. Враз в угол загоню. До войны как-то плыл с отцом на «Богдане Хмельницком», один спортсмен-машинист попался мне. И злился, и ругался, а выиграть не мог. — Божко рассмеялся, хитро кося глазами.

— Ваш отец служил на «Богдане Хмельницком»? — спросил Саша.

Валерий помолчал, вздохнул и тихо произнес:

— Нет. И отец мой и дед были старшими бакенщиками…

— И вы им, наверное, часто помогали?

— Бывало…

— И многих речников знали?

— Многих.

— А на военных кораблях знали кого-нибудь? — спросил Саша.

— Знал, а как же, кое-кого знал…

— Василия Алексеевича Стрельченко не помните?

— Матроса?

— Нет, механика. На мониторе.

— Что-то не припомню. Он кто тебе, родня или так, знакомый?

— Знакомый, — сказал Саша.

— Спроси у Любина, тот наверняка знает.

Саша промолчал. У Любина он уже спрашивал. Тот слыхал о механике Стрельченко, но знаком с ним не был. Механик Чубарь немного знал отца Иришки, однако о его судьбе во время войны ничего сказать не мог. Другие же, у кого спрашивал Саша, вообще о Стрельченко слышали впервые. Оставалось спросить еще капитана. Но он был все время занят, и по работе на судне Саша с ним не встречался, даже не находилось повода, чтобы подойти к нему и спросить. Кроме того, когда Саша спросил у Любина, не знает ли капитан Стрельченко, тот ответил, что вряд ли, потому что капитан Келих постоянно ходил в дальние рейсы, в Киеве бывал редко, только зимой.

— Кто свободен, ко мне! — крикнул механик, высовываясь из люка машинного отделения.

— Иду, Леонид Маркелович! — поднял руку Саша.

Шел к люку и думал о том, что в рабочее время выбрать свободную минуту трудно, но все же надо как-то забежать на пароход «Крупская», может, там есть люди, которые знают об Иришкином отце.

По ржавому, но уже скользкому от масел трапу Саша спустился в машинное отделение. Там были рулевой Лемеж и Василь. Вслед за Сашей в отделение спустилось еще двое рабочих.

— Вот керосин, — привычно поправляя повязку на глазу, сказал механик и показал на ведро, — а вон в углу ветошь и наждак. Оттирайте ржавчину. Из трюма не выпущу, пока машина не заблестит, как рыбья чешуя!

И, уже ни на кого не глядя, молча стал тереть наждаком широкое, похожее на огромную катушку, колесо.

Запахи масел, керосина, ржавчины и трюмной духоты так шибанули в нос, что Саше на миг показалось, будто он, как и тогда, на Константиновской, вот-вот потеряет сознание. Но от мысли, что это может случиться на глазах у Василия и других его товарищей, его даже потом прошибло. Саша несколько раз глубоко вздохнул. Но ничего подобного не случилось, просто ему это сразу показалось. Он усмехнулся, стало вдруг легко и весело. Да и ребята здесь собрались не молчаливые и не хмурые.

— Чтоб веселее было драить, давай трави, хлопцы! — сказал Чубарь.

И посыпались один за одним анекдоты, веселые прибаутки. На палубу докатился такой рокот смеха, что в люк даже заглянул Любин.

— Вы что там, керосину напились? — спросил он.

— Можем угостить, Иван Елисеевич! — ответил сквозь смех Чубарь. — Скоро обед, для аппетита!

Снова все весело смеялись и терли, терли, терли покрытые густой ржавчиной машинные части. И не слышали, когда Тоня ударила в рельс, созывая команду на обед.

Снова в люк заглянул Любин, приказал кончать и выбираться всем наверх.

 

Иришкины песни

Иришка пришла через три дня. Все дни Саша поглядывал с парохода на берег, и ему стало уже казаться, что она не придет, что он вообще больше никогда ее не увидит.

В тот день капитан шел получать краску и в помощники взял с собой боцмана и Василя. Когда команда закончила работу, их еще не было. Саша сел на берегу у кромки воды, поджидая Василя. Договорились с ним, что вечером побродят по городу.

Услышав позади шаги, Саша обернулся и среди портных развалин увидел Иришку. Обрадованно поднялся. Девушка шла и улыбалась. Саша беспокойно огляделся, поймав себя на том, что как-то перехотелось идти с Василем. Только бы он не вернулся именно сейчас. Не хотелось почему-то, чтоб Василь встретил его с Иришкой. Она поздоровалась, все так же улыбаясь, и они молча пошли по набережному шоссе.

— Раньше не могла прийти, хозяйка уезжала, — виновато сказала Иришка. — Ты ждал?

— Ждал, — сознался Саша. И стало приятно, что он сказал правду и еще от того, что это признание обрадовало Иришку. Она, уже не улыбаясь, быстро и благодарно взглянула на него.

— Хочешь семечек? — спросила она.

— Давай.

Иришка быстро сунула руку в карман телогрейки и высыпала Саше на ладонь горсть еще теплых семечек. Они пахли вкусно, аппетитно.

— Только что нажарила, — снова улыбнулась Иришка.

— Давно таких не пробовал…

— А я опять была в пароходстве, — сказала она, — встретила одного дяденьку. Он тоже помнит отца. А вот ничего о нем не знает.

— И я спрашивал у своих, — молвил Саша. И тут же немного приврал: — Его многие помнят, но на фронте тоже с ним не встречались. Я еще хочу зайти на «Крупскую», может, там кто воевал вместе с ним. Там много бывших фронтовиков.

— Спасибо, — Иришка повернулась к затону и спросила: — Это ваш пароход?

— Наш.

— А я уж думала, что не застану вас, уплыли.

— Кончаем зачистку. На днях комиссия будет принимать наш пароход, а там ту-ту!

— Далеко?

— Рейс еще не намечен.

— А у меня есть два билета в кино, на фильм «Свинарка и пастух». Ты не смотрел?

— Нет, но ребята видели, говорят, хорошая картина…

— Пойдем.

— Ага.

— А я еще вчера купила билеты и хотела к тебе прийти, но не смогла вырваться из дому, — вздохнула Иришка.

Она снова отвернулась — глядела на пароход. А Саше показалось, что, отворачиваясь, она прятала глаза, в которых блеснули слезы. Но когда она повернулась, Саша увидел, что глаза ее были спокойны, а на лице снова появилась улыбка.

— А сегодня иду, — говорила она, — и думаю: «Не сказала ему, не предупредила… Приду и не застану. Ушел с товарищами в клуб или там еще куда-нибудь, может, та же на танцы…»

— Я не умею танцевать.

— Не умеешь? — обрадованно спросила Иришка. — А я умею! Меня папа научил. У нас был патефон. Новенький, и почему-то пахло от него конфетами. И пластинок было много. Песни, сказки. Мы с папой часто покупали пластинки. И даже соревновались, кто купит лучшую. И танцевальная музыка у нас была разная: вальсы, танго, фокстроты, румба… Вот папа и учил меня. Возьмет вот так, — Иришка вытянула одну руку в сторону, другую округло согнула перед собой, словно обняла кого-то в танце, — и говорит: «Танцевать надо всегда от печки» — танцуем. А почему от печки, Саша?

— Не знаю.

— И я тоже не знаю. Может, поговорка такая. Тогда я у папы не спросила, а теперь уже…

— Еще спросишь, — успокоил ее Саша.

— Спрошу, — тихо согласилась Иришка и продолжала: — Танцуем и танцуем. Могли весь вечер танцевать… А ты такую песенку знаешь? — Она помолчала мгновенье, будто вспоминая слова, и запела очень приятным, почти еще детским голоском:

Саша покраснел, у него перехватило дыхание. Это оттого, что ему впервые девушка пела песню. Вот так просто, не стыдясь, взяла и запела. Если бы это пел Василь или кто-нибудь другой, Саша, конечно же, ничего подобного не испытывал бы, не смутился, а сейчас почему-то вот так вышло. Но чем дольше пела Иришка, тем спокойнее чувствовал себя Саша, словно давно привык к ее голосу, к тому, что она поет для него. И уже смущение уступило место новому чувству — неожиданности. Хотелось остановиться, взять Иришку за руку и вот так стоять и стоять, глядя в ее слегка раскосые каштановые глаза, слушать ее песню.

Девушка перестала петь, лишь когда они вышли на людную Почтовую площадь. Перейдя ее, они стали подниматься вверх по безлюдному Владимирскому спуску.

— А хочешь, я и тебя научу танцевать?

— Научи.

— Вот только где? — задумалась Иришка.

Саша пожал плечами.

Иришка приумолкла и задумалась так, словно это был очень серьезный вопрос.

— Придумала! — наконец радостно сказала она. — Вот когда станет совсем сухо, мы пойдем в парк и найдем площадку, чтобы нас никто не видел, и начнем, хорошо?

— Хорошо, — согласился Саша.

— Вот только патефона нет, — вздохнула Иришка. — Продали во время оккупации. И пластинки тоже…

В кинотеатре людей было мало, вероятно, многие уже успели посмотреть этот фильм. И наверное, оттого, что зал пустовал и давно не топилось в нем, здесь было холодно и сыро.

Потух свет, вспыхнул экран, загрохотали взрывы снарядов, замелькали солдаты, тяжело урча, ползли танки — шел киножурнал, снятый на фронте. Когда Саша смотрел фильмы о войне, он всегда думал о том, что поздно родился, опоздал на каких-то три-четыре года. Если бы он родился раньше, вот точно так же шел бы в бой вместе со всеми. Завидовал он солдатам и сейчас, глядя на экран. Иришка же зорко и напряженно всматривалась в лица солдат. А когда из окопов поднялись люди в бескозырках, даже подалась вперед — ей все время казалось, что среди них она увидит отца.

Потом начался фильм — веселый и какой-то очень светлый.

Иришка и Саша сидели, поглощенные событиями, происходившими на экране, волнуясь за судьбу героев.

И лишь когда в зале вспыхнул неяркий свет, Иришка облегченно вздохнула.

Молча вышли на улицу. Миновали разрушенные здания.

— Мне пора! — нарушила молчание Иришка.

— Я пройдусь с тобой немножко, — несмело попросил Саша.

— Нет, не надо.

Девушка хотела попрощаться, но ей показалось, что Саша чего-то обиделся, поэтому, улыбнувшись, мягко произнесла:

— У меня еще есть немножко времени. Давай лучше я тебя провожу. А туда, к нам, не надо идти. У вас тут лучше. Красивый район. Вот только почти все разрушено. Я здесь бывала до войны…

Они подошли к Сашиному огромному серому дому, остановились у ворот.

— Здесь я живу, — сказал Саша, — во дворе, первый подъезд налево.

— До свидания, — сказала Иришка.

— Ты еще придешь?

— Приду, как только выберу свободное время, так и приду.

— Саша! — донесся до них негромкий женский голос.

Они даже вздрогнули, услышав его. Обернувшись, Саша увидел бабушку. Она шла к ним. Приблизившись, поздоровалась с Иришкой, пристально посмотрела на нее.

— А я уж беспокоюсь. Думаю, работу закончил давно, а все тебя нет да нет, — упрекнула бабушка.

— Мы в кино были, — смущенно ответил Саша. — Вот, познакомься, это Иришка.

— Очень приятно, — кивнула бабушка, хотя ни Саша, ни Иришка так и не поняли, действительно бабушке приятно или нет. — Очень приятно, — повторила она. Еще раз оглядела Иришку и спросила почти строго:

— А тебя, девочка, мама не заругает, что ты дотемна прогуливаешься?

— У меня нет мамы, — тихо проронила девушка и вздохнула.

— Ну, извини меня, детка, — произнесла бабушка.

— А отец на фронте без вести пропал, — вставил Саша.

— Без вести — это еще, девочка, не страшно, это еще может вернуться, — уже мягко и сочувственно сказала бабушка. — А ты как же, с кем живешь?

— С хозяйкой. Отец квартиру перед войной снял. А потом ушел на фронт. Вот так и осталась…

— А хозяйка-то как, не вредная? Кто она?

— Нет, не вредная…

— Ну, так что же это мы стоим? Оно хоть и весна, а ветер холодный. Пойдемте в дом, — заторопилась вдруг бабушка.

— Нет, нет, — решительно замотала головой Иришка. — Мне домой пора.

— Сегодня на карточки вместо сахару конфеты дали, чайку попьем. Мне сладкого есть нельзя, так вы уж вдоволь полакомитесь, — не уступала бабушка.

— Пойдем, Иришка, — обрадованный бабушкиным предложением, попросил Саша.

Бабушка взяла девушку под руку и повела к подъезду. Саша последовал за ними. Ему было радостно, что бабушка так хорошо отнеслась к Иришке.

— Согрей нам чай, Саша, — сказала бабушка, — а ты и телогрейку, и боты снимай, — обратилась она к Иришке, когда они вошли в дом. — Дам тебе валенки, согреешь ноги, промокли они у тебя.

Иришка и бабушка ушли в комнату, а Саша на кухне принялся разжигать примус. Пока нагревалась головка, он слышал их голоса, а потом шум примуса заглушил все. Поставив чайник, Саша хотел было тоже войти в комнату, послушать, о чем рассказывала Иришка, и уже приблизился было к двери, но вдруг передумал. Иришка застесняется и не станет рассказывать при нем то, что могла поведать одной бабушке.

Он нерешительно потоптался у двери. О чем говорила Иришка, не было слышно, но говорила она спокойным голосом, и это порадовало его.

Когда чайник закипел, Саша постучался в дверь. Первой из комнаты показалась бабушка, за ней робко, стесняясь, шла Иришка. Она была в байковом бабушкином халате, наброшенном на плечи, и кургузых подшитых валенках. Халатик ей был короткий, и из-под него белели острые худые коленки. Глядела девушка на Сашу почему-то виновато и грустно.

— Чайник закипел, — сказал Саша.

— Спасибо, Саша, — сказала бабушка.

Она достала из шкафчика три стакана, блюдечко с конфетами, поставила все на стол, пригласила:

— Ну, что же вы, садитесь.

Когда уселись пить чай, бабушка, как-то очень серьезно поглядев на внука, сказала:

— Ты не подумай, что мне Иришка на что-то жаловалась или что-то такое особое поведала, о чем не могла сказать тебе… Нет. Но я все же поняла, что живется ей трудно.

— Бабушка! — с укором пыталась ее перебить Иришка. Но та строго отмахнулась и продолжала:

— Ничего я не скажу ему такого, чего нельзя говорить. Да и нет у тебя ничего такого. Жизнь есть жизнь, а во время войны она у всех тяжелая. И в сто раз тяжелее у тех, кто остался один… Так вот… Живется Иришке плохо, как говорится, и холодно, и голодно. Ее хозяйка, видать, человек не плохой, но уже старая и больная, и зарабатывать на двоих ей не под силу. Вот Иришка и хочет устроиться на работу. И тебе, коль ты ее друг, следовало бы помочь ей.

— Я с большим удовольствием, — растерянно сказал Саша.

— Пусть же все не ограничится словами. Вот и расспроси у своих капитанов, может, и девушки на пароходе или где-нибудь там у вас нужны.

Саше было досадно на себя: как он раньше не догадался сам об этом.

Но ведь Иришка ничего ему не говорила, не просила помочь ей устроиться. Да он будет счастливейшим человеком, если Иришку возьмут хоть кем-нибудь на пароход!

— Я обязательно, обязательно поговорю! — с готовностью заявил Саша.

 

Нам нужны проводницы

Проснувшись, Саша быстро взглянул на старые, похожие на иконный лик ходики и, поняв, что опаздывает, стал торопливо одеваться.

Бежал, скользя по глинистой круче, присев, съезжал, как на салазках, упал, поцарапав лицо и руки о колючие кусты дерезы, во весь дух мчался по набережной. Уже у речного вокзала ухватился за прыгающий, вырывающийся из рук борт грузовика, ехавшего в сторону порта. Грузовик на выбоине тряхнуло так, что у Саши даже екнуло внутри.

И все же он немного опоздал, все уже были на местах.

Василь спросил:

— Что это ты так?

— Да просто… — невнятно молвил Саша.

— Любин и Чубарь, наверное, не заметили, что тебя еще нет, — успокоил Василь. — Им не до тебя, комиссия у нас. — Василь оглядел товарища и рассмеялся: — Что это ты весь такой поцарапанный, с кручи кто тебя спустил, что ли?

— С кручи бежал да поскользнулся.

С верхней палубы по трапу спускались капитан Келих, Любин, Чубарь, трое незнакомых в форме речников и широкоплечий высокий военный в новом зеленом плаще.

Когда он подошел ближе, Саша и Василь разглядели погоны — полковник.

— Ну что ж, — сказал один из речников, по всей видимости, кто-то из начальства, — если подходить по-настоящему, то судно еще не отвечает ни техническим, ни санитарным требованиям. Так и отметим в акте. Но вы сделали все возможное, чтобы подготовить его к навигации. Быстро вы управились…

— Время военное, — сказал полковник, — судно нас устраивает. Даем вам еще день. Переоборудуйте салон под операционную, в каюты подвесьте, по возможности, еще койки, команде придется потесниться. Ну, желаю вам, как говорится, счастливого плаванья.

Полковник пожал всем руку и двинулся к трапу, у которого стоял небольшой катерок. Члены комиссии последовали за ним.

— Мы что, на фронт пойдем? — с радостной надеждой спросил Саша у Василя.

— Почти, — доверительно прошептал Василь, — от самой линии фронта раненых будем возить.

— Это дело, — удовлетворенно кивнул Саша и на какое-то время даже забыл о том, что опоздал, а когда вспомнил, подумал: «А может быть, никто и не заметил, все обойдется?»

Любин, проводив членов комиссии, шел к ребятам улыбаясь. Подойдя, сказал облегченно:

— Пронесло, полковник помог. Да и где сейчас достанешь столько сурика и белил? А запчастей для машины днем с огнем не сыщешь. Что достали, то и поставили. А ты почему опоздал? — перестав улыбаться, совершенно неожиданно спросил Любин, оглядывая исцарапанное лицо Саши. — Время военное, на заводах под суд отдают за опоздание…

Саша покраснел.

— Он не опоздал, товарищ первый помощник, — заступился Василь, — он…

И тут же осекся, встретив строгий, колючий взгляд Любина. Василь помялся и спустился в машинное отделение, поняв, что Саше будет вдвойне неприятно, когда его станут отчитывать при нем.

— А с лицом что? — спросил Любин.

— Бежал, поскользнулся на круче, там кусты…

— Проспал?

— Проспал, больше не буду, — тихо проговорил Саша.

— Ну смотри, верю, — мягко сказал Любин, — иди умойся.

Поняв, что Любин уже перестал сердиться, Саша нерешительно спросил:

— Иван Елисеевич, в тот день, когда я пришел в Управление, вы говорили мне, чтобы я приглашал ребят на работу. А девчат можно?

Вопрос не удивил Любина, хотя и вызвал на его лице едва заметную улыбку. Саша понял ее, как отказ, и поэтому тут же, не дав Любину ответить, торопливо продолжал:

— Не обязательно на пароход, куда угодно, на любую работу. У нее ни отца, ни матери…

— Какая она из себя? — спросил Любин.

— Красивая, — неожиданно выпалил Саша.

— Вот оно что, — несколько удивленно произнес Любин, — понятно… Но я не об этом спрашиваю. Сколько ей лет, с виду хотя бы, и сможет она матрац поднять да каюты драить?

— Конечно, — поспешил заверить Саша, уже чувствуя, что Любин может помочь. — Ей лет шестнадцать, она моего роста, сильная, очень сильная, крепкая, отец у нее был механиком на мониторе.

— Стрельченко, что ли? — спросил Любин.

— Да, а вы откуда знаете?

— Догадался, ты ведь меня спрашивал об ее отце.

Саша молча кивнул, в горле запершило от волнения.

— Что же, я скажу в отделе кадров, — пообещал первый помощник капитана. — Пусть завтра зайдет. Нам нужны проводницы.

Подошел Василь. Он увидел, что Саша и Любин уже мирно беседуют, что опасность для друга миновала, остановился рядом, ревниво прислушиваясь, о чем это так таинственно говорят кочегар и первый помощник капитана.

А Любин уже обоим сказал:

— Да и не только проводницы. Двух кочегаров еще не хватает. Может, найдутся у вас ребята? Можно и женщин кочегарами. Лишь бы работали. Время такое, люди — дефицит.

— Зачем же женщин? — почти с обидой произнес Василь. — Еще баб тут не хватало. Какие из них матросы? Да я вам, товарищ первый помощник, целую улицу ребят приведу. Бесплатно, за милую душу вкалывать будут.

— Целую улицу нам не надо, а вот двоих — необходимо.

— Есть такие! — воскликнул Василь. — Федя и Петька. Близнецы. Они как узнали, что я служу на флоте, от зависти чуть не лопнули. Да я хоть сейчас их приволоку.

А Саше не верилось, что так просто все обошлось. О том, что Иришка будет плавать вместе с ним, он и не мечтал. «А может, еще по какой-то причине ее не примут?» — подумал тревожно. Но такие мысли он старался прогнать.

 

Кочегары дают пароходу жизнь…

Все были на своих рабочих местах. Капитан и Любин — на мостике. Рулевой дядя Володя сутулился в рубке у штурвала. Рядом с рубкой стоял, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу на месте, боцман Божко. Механик Чубарь, Саша и Василь спустились в машинное отделение. И хотя топки на днях затапливали, котел опробовали и уже все с волнением следили за первым дымком над трубой парохода, сейчас снова всех охватило волнение — пароход шел в первый пробный рейс. И его жизнь зависела от машиниста и кочегаров. Там, наверху, все ждали, пока эти трое разведут пары. Тогда на капитанском мостике раздастся команда и судно из тихой застоявшейся воды затона выйдет на тугое быстрое течение днепровского стрежня.

Хотя Саша еще и не плавал, но здесь, в тесном машинном отделении, ему было все до мелочей известно и привычно. В топке уже лежат заготовленные дрова и уголь. Леонид Маркелович, облив ветошь керосином, сунул ее под дрова, чиркнул спичкой. Черно-красное пламя вмиг охватило пирамидку сухих дров, заметалось из стороны в сторону, потом запылало ярко, весело.

— Уголь, — спокойно говорит Чубарь. И Саше кажется, что голос его слишком спокойный, слишком обыденный, что надо бы как-то торжественнее.

Василь и Саша совковыми лопатами загребли уголь, слегка раструшивая, подбросили в топку. В ней задымило сильнее, чернота угля стала наливаться огненной краской. Ребята подбрасывали еще и еще. Заклокотало в котле, задрожала стрелка на манометре, показывая давление пара.

— Открыть форсунки! — уже командно прозвучал голос Чубаря.

Саша и Василь бросились к форсункам.

— Э-э-э, только мешаете друг другу, — добродушно говорит механик, поправляя черную повязку на глазу. Он понимает ребят, их ретивость, старательность. Может, поэтому и говорит: — Делать вам двоим тут нечего, это только поначалу, куда вас денешь. Потом будете стоять на вахте по четыре часа, труднее придется… Уголь, уголь из бункера поближе к топке подгребайте, — уже ворчит он, — чтобы уголь у вас всегда был наготове, а носить оттуда — вмиг умаетесь, когда будете на вахте по одному.

Чубарь снова смотрит своим единственным глазом на манометр, и в это время через переговорную трубу доносится сверху голос капитана, от которого мальчишкам сразу стало радостно, а по телу прошел холодок волнения, хотя капитан произнес самые обычные слова:

— Тихий ход!

Хр-у-увс, хру-у-вс! — прозвучал неуверенный и словно осипший от волнения пароходный гудок. В затоне он отдался близким вялым эхом.

Чубарь включил машину, пароход вздрогнул, завибрировал железный пол машинного отделения, и от этой вибрации даже ступни ног слегка зачесались. Было слышно, как за бортом шумно и ритмично заплескались плицы колес, и Саша увидел в иллюминатор медленно поплывший назад захламленный берег затона, о который мелко и торопливо разбивались волночки.

— Ну, с богом! — облегченно вздохнул Леонид Маркелович и несколько раз взволнованно поправил на глазу повязку, продолжая смотреть на манометр.

Саша и Василь заулыбались, глядя то на Чубаря, то в иллюминатор.

Пароход, подрагивая, неторопливо разворачивался. Гулко ухала машина, от топки полыхало угольным жаром.

— Средний вперед! — вновь послышался над ними голос капитана.

— Пошли, — хрипловато сказал Василь. Поспешно скрутил цигарку, с силой чиркнул своим кресалом, прикуривая от фитиля, и жадно, по-стариковски затянувшись, уставился в иллюминатор. Оттопыренные уши Василя стали розовыми, на лице четче обозначились веснушки.

Пароход вышел из ковша речного порта на фарватер, миновал каменные сваи взорванного моста, зализанные водой до черноты, и натужно, будто куда-то торопясь, двинулся против течения.

Хру-у-вс, хру-у-вс! — уже увереннее и, казалось, с каким-то вызовом вновь прокричал пароход.

— Давай, ребята, еще жарку! — скомандовал механик.

Торопливо зашмыгали лопаты, полетел в топку уголь.

Чубарь вдруг рассмеялся.

— Хватит, хватит, а то перестараетесь и еще погасите!

Ребята опустили лопаты, а Леонид Маркелович сказал вдохновенно и взволнованно:

— Помните, что, хотя у кочегаров работенка и самая черная, кочегары дают пароходу жизнь. И движение его, и голос — все от пара! Он — дух судна. А пар зависит от вас.

Леонид Маркелович, прихрамывая, перешел от машины к иллюминатору, посмотрел в него, с тем же волнением произнес:

— Поплыли берега, поплыли родные!

Потом, обернувшись к ребятам, сказал уже тихо и обыденно:

— С угольком у нас будет плохо, дровами кочегарить придется… Так что, ребята, на данном этапе для нас с нами не только лопата подружкой будет, а пила и топор в ход пойдут…

В иллюминаторах показались дымчатые от наметившейся зелени деревьев Кирилловские холмы, сады Приорки, засинел сосновый лес Пущи-Водицы. А пароход все шел и шел в этот всего лишь пробный рейс, изредка вспугивая своим сиплым гудком притаившуюся на пустынных берегах тишину.

В машинном отделении становилось жарко. Саша и Василь сняли рубашки.

Тельняшки на спинах ребят потемнели от пота, а взмокревшие лбы и лица уже притрусила первая угольная пыль, отчего ребята стали вдруг выглядеть намного старше.

 

Салаги

Иришка очень волновалась. Поспешно заполняя анкету, она иногда тревожно поглядывала на невозмутимо спокойного инспектора отдела кадров. Девушке все время казалось, что тот передумает и направит ее не на пароход, а в какое-нибудь другое место, ведь рабочие везде были нужны.

Когда она кончила писать, инспектор, поглаживая свою огромную лысину, очень долго, как показалось Иришке, читал ее короткую, на треть тетрадного листа, автобиографию, затем пристально, будто что-то обдумывал и с трудом решил, посмотрел на Иришку и наконец сказал:

— Ну, все. Иди.

Иришка поднялась, постояла в нерешительности и, сдерживая волнение, спросила:

— А куда идти?

— Как «куда»? — удивился тот. — Пойдешь на «Осипенко».

Это было сказано деловито и очень обыденно. Но для Иришки слова инспектора прозвучали как музыка.

И Саша в этот день волновался не меньше. Если бы можно было хоть на короткое время остановить пароход, Саша побежал бы встречать Иришку, ему все казалось, что ее долго нет, и тоже не раз уже думалось: «А вдруг не примут, пошлют на «Крупскую» или еще куда-нибудь?» Но оставлять пароход нельзя было — дисциплина.

Ожидая, Саша не мог не спросить у появившегося на палубе Любина, точно ли Стрельченко направят на «Осипенко». И когда Любин, усмехнувшись, еще раз заверил, что именно сюда ее направят, что он говорил об этом с самим начальником отдела кадров, паренек немного успокоился. Правда, он все еще прохаживался по палубе, посматривал на берег. Время тянулось неимоверно медленно.

Саше очень хотелось, чтобы в тот момент, когда Иришка подойдет к трапу, никого вблизи не было. Он протянет ей руку, поможет взойти на пароход.

Палуба была почти все время безлюдной. Все заняты делом — подготовкой к рейсу, никто праздно не бродил по пароходу. Лишь иногда кто-нибудь из команды появлялся на миг и тут же уходил в каюту или спускался в трюм. Только Саша, свободный от вахты, нетерпеливо поглядывал на берег, ждал — вот-вот появится она, и все произойдет так, как он хотел.

Но все вышло несколько по-иному. Из-за разрушенных портовых построек появилась группа людей: Василь, боцман Божко, кок Тоня Задворная. Они ходили получать продукты на дорогу и сейчас возвращались, нагруженные корзинами и мешками. Рядом шло четверо новичков — двое ребят, незнакомая женщина и Иришка. В руках она, как и все, несла корзину, а за плечами вещмешок, видимо, нелегкий, потому что, идя, девушка сильно сутулилась от тяжести.

Иришка сразу же узнала Сашу. Едва увидела его на пароходе, заулыбалась радостно, помахала свободной рукой.

— Принимай салаг и знакомься! — поднимаясь по трапу, важно, по-хозяйски сказал Василь и тут же, придерживая на плече одной рукой мешок, в котором угадывались буханки хлеба, другой галантно подхватил под руку Иришку, кивнул на Сашу, сказал ей: — Мой напарник, Саша Боровой.

— А мы знакомы, — ответила Иришка.

Василь едва не уронил корзину от удивления. Но Саша сделал вид, что не заметил замешательства товарища. Женщину, поступившую, как и Иришка, на пароход, звали тетей Симой. Ей было за сорок. Приземистая, полноватая, с необычно пунцовыми щеками и тонким, неестественно белым, словно припудренным носом. Парни оказались теми самыми близнецами Федей и Петькой, которых привел с собой Василь. Они хотя и были очень похожи — длиннолицые, зеленоглазые, но Федя успел вырасти за свои пятнадцать лет выше Петьки на целых полголовы. Оба с уважением и даже некоторой завистью посмотрели на Сашу, постояли, помялись и пошли вслед за боцманом Божко и коком Тоней на камбуз, поправляя на плечах вещмешки с продуктами.

Иришка тоже пошла на камбуз и взглянула на Сашу с очень знакомой, благодарной улыбкой. Будто теплым ветерком обдало Сашу.

— Кочегар Боровой, — послышался голос Чубаря, — время на вахту!

— Есть, на вахту! — четко, по-военному ответил Саша и побежал к люку машинного отделения. Это была его первая самостоятельная вахта. Но, уже привыкнув за короткое время к кочегарке, к топкам, к пароходу и его экипажу, Саша чувствовал себя так, словно плавал всю жизнь.

Над Днепром, над его широким весенним разливом — яркое апрельское солнце. Вода — не налюбуешься: нежно-голубая, отразившая цвет чистого неба, серебрится она мелкими белыми взблесками, и кажется, что по ней перекатываются мириады крошечных серебряных колесиков. И на всей этой водной глади ни парохода, ни лодочки, лишь «Полина Осипенко», мерно и натужно разрезая тугие струи, идет вверх по Днепру.

Но капитан Келих и все, кто нес вахту, напряженно всматривались в голубоватую, отливающую серебром воду. Она, эта красивая и мирная вода, таила в себе немало опасностей. Иногда по водной глади плыли огромные коряги или вдруг пугающе выныривали черные топляки, на которые мог наткнуться пароход. Даже небольших, еще не успевших потемнеть бревен следовало опасаться. К таким бревнам немцы часто подвешивали мины. И еще была опасность — мели. Фарватер реки давно не чистился, а каждое половодье наносило на глубины песок, камни. Бакенов и других предостерегающих знаков еще не было на Днепре в эту раннюю навигацию. А сядешь на мель, никто и не поможет тебе, «Полина Осипенко» — единственный пароход, бороздящий в этих местах воду.

Вахтенная проводница Иришка Стрельченко сидела на табуретке в еще не просохшем, пахнувшем гнилым деревом уголке между каютами первого и второго класса. Рядом стоял бачок с кипяченной водой. К бачку на ржавой цепочке прикреплен старый медный кухоль с помятыми боками. Иногда кто-нибудь из немногочисленных пассажиров подходил напиться воды, приветливо кивал девушке. Она отвечала с той же приветливостью, даже с заметной благодарностью. То, что у Иришки была теперь настоящая работа, делало ее бесконечно счастливой. Поэтому она с такой радостью и встречала каждого, кто подходил к ней, будь то кто-нибудь из членов экипажа или из пассажиров. Пассажиры ехали только третьим классом.

Каюты первого и второго были подготовлены для приема раненых — чисто прибраны, продезинфицированы и закрыты.

На палубе появился Василь. Увидев Иришку, остановился, скрутил цигарку и так лихо зачиркал своим кресалом, что даже под ярким весенним солнцем хорошо были заметны сыплющиеся от камня зеленовато-красные искры. Василь прикуривает, затягивается с форсом и бросает девушке:

— Иду сменять твоего знакомого…

Последнее слово произнес Василь многозначительно. А в прищуренных от дыма глазах застыла усмешка. Но Иришка и на Василя не обижается. Он кажется ей задавакой, но малый, наверное, неплохой — Сашин товарищ, а у Саши не может быть плохих друзей. Девушка тоже щурит свои темные, с каштановым отливом глаза и отвечает Василю почти тем же тоном:

— По-моему, с этим знакомым однажды познакомил меня ты?

— Ох и хитрющая же! — качает головой Василь.

— А ты поживи с мое, будешь тоже хитрым, — смеется Иришка.

— С «мое»! — передразнивает Василь. — Гляди, старуха какая! Да тебе еще и до пятнадцати жить да жить. Молоко на губах…

— А ты что, свое молоко промокаешь папиросой? — нашлась Иришка и победно засмеялась, глядя на растерявшегося Василя, который не нашелся, как ответить девушке поостроумнее. Он только покраснел, пыхнул цигаркой, прищурил глаза и сказал уже добродушно:

— Смотри, старшим будешь грубить, отшлепаю.

В ответ Иришка хмыкнула и отвернулась.

— Пигалица, — беззлобно бросил Василь и пошел к люку машинного отделения.

Иришка и на этот, раз не обиделась. Ведь все шло так прекрасно, даже вахты боцман Валерий, словно нарочно, распределил Саше и Иришке в одни часы. И отстояв их, они в свободное время смогут побыть вместе. А Василь не будет мешать, он ведь так и липнет к Саше, шагу без него не может ступить.

К Иришке подошла тетя Сима.

— Все сидишь? Иди отдыхай.

— После чего отдыхать? — спросила девушка удивленно.

— И то верно… Но уж так, по привычке. Я ведь не в первый рейс иду. До войны еще плавала на «Богдане Хмельницком». Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем. Ночью опасно: ни огней, ни знаков никаких… Плавсостав — те без конца на вахте, а мы с тобой свое дело сделали, каюты готовы для приема раненых. Иди, сменяю тебя.

Иришка уступила ей место. Тетя Сима уселась на табуретку, вытянула ноги поудобнее.

— Не уснете? — спросила, все еще не отходя, Иришка.

— Нет, — ответила тетя Сима. — А войдем в Припять — и дремать некогда будет. Там такая работа начнется, что не до сна будет. И днем и ночью. А может, и сутки спать не придется…

Днепр был величав и спокоен. В нескольких метрах от парохода, где волны не пенились от колес и струи, расходящиеся от туповатого пароходного носа, теряли свой разбег, вода лежала голубоватым зеркалом, еще дальше, у островков и далеких берегов, она, сливаясь с прозрачным небом, была похожа на синеватый мираж. Пушистые, уже подбитые первой дымчатой зеленью полузатопленные кусты ив и осокорей, казалось, висели в воздухе. И еще представлялось, что не вода залила луга и рощины, а наоборот — все тянулось, все плыло к ней: и далекие берега, и яркие лучи солнца, от которых так серебристо блестела река, и чайки летели не вверх, а все льнули к воде, ласково и весело покрикивая, и даже легкие облачка в небе стояли так низко, что думалось, вот-вот упадут в реку и поплывут по ней белоснежной пеной.

Но иногда вдруг в весенний пейзаж вторгалось и нечто инородное, печальное и жестокое.

Это пепелища сожженных сел и деревень, зловещими памятниками черневшие на весенней приднепровской земле.

 

Золото

Сумерки на Днепр опускаются по-южному, почти мгновенно. Вот только что все любовались ярким закатом, и вдруг где-то на краю разлива потухнет последний блекло-красный лучик, словно свет далекого костра, и все вокруг окутает, сожмет еще не густая, черновато-пепельная темень, которую даже звезды не могут пробить всей своей яркостью, лишь чуть-чуть мерцают — крохотные, тусклые.

Еще до наступления сумерек пароход на самом тихом ходу, осторожно, чтобы не сесть на мель, подошел ближе к берегу, бросил якорь и застопорил машину. Ночью идти опасно.

— Всем отдыхать! — летит над пароходом, над Днепром голос капитана, отдаваясь хлестким, словно шлепки по воде, эхом в берегах разлива.

Федор Михайлович уходит к себе в каюту. Он почти бессменно стоял все эти долгие часы на вахте. Уходит и механик Чубарь. Он тоже весь день не покидал машинного отделения, и к вечеру у него начали ныть незажившие раны. Дремлют где-то по своим местам немногочисленные пассажиры, и на время кажется, будто все погрузились в сон — все вокруг затихло, как и машина, целый день стучавшая в груди парохода мощным неутомимым сердцем.

Но вот в тишине раздаются гулкие шаги по металлическому трапу, негромкие, приглушенные голоса. Не сговариваясь, все собираются на верхней палубе. В передней ее части — две скамейки. На одной из них уже сидят кок Тоня, Иришка, тетя Сима. Недалеко, опершись на перила, стоят ребята — Саша, Василь и Федя с Петькой, Лемеж. Потянуло вдоль палубы махорочным дымом.

— Ой, шел бы ты курить на другую сторону, — закашлявшись, говорит Лемежу тетя Сима. — Прямо на нас дым, а мы петь собрались.

— От махорки голоса гуще будут, — слышится бас рулевого. Его голова, освещенная светом цигарки, когда он жадно затягивался, в темноте кажется огромной и круглой, как шар. — Запевайте, милые, запевайте, красавицы, что-нибудь душещипательное.

— А подпевать будешь? — спрашивает тетя Сима.

— А что же я комаров вышел сюда кормить, что ли? — басит Лемеж, и огонек его цигарки плывет к скамейке, где сидят женщины.

Тетя Сима запевает низким приятным контральто:

И вот уже трое — Иришка, Тоня и Лемеж подхватывают:

«И не сговаривались ведь, не репетировали, — думает Саша, — а как у них хорошо, отработанно получается. Словно они всю жизнь пели вместе, словно давным-давно спелись. Голоса у всех разные, но каждый из них по-своему украшает песню».

неслось над темным Днепром и над еще более темным берегом, который угадывался по костру, неярко горевшему где-то недалеко от воды. Вот у костра выросла одна тень, другая. Застыли, видно, те, кто сидел у огня, прислушиваясь к песне, поднялись и теперь слушали стоя. Кто они, эти люди, пастухи, которые вывели на первую траву лошадей, или солдаты, а может быть, те, кого война далеко забросила в чужие края и теперь они возвращаются домой, а эта весенняя ночь застала их в дороге? И, может, эта песня согревает их больше, чем пламя костра. Песня согревала и Сашу, волновала безмерно, хотелось вот так стоять на палубе, глядеть на далекий костер и слушать ее бесконечно.

Едва песня закончилась, боцман негромко сказал:

— Ну, наверное, и хватит. Капитан отдыхает…

Но в это время подошел Любин.

— Что случилось, чего замолкли?

— Капитана тревожить не хотим, — произнес Лемеж.

— Пойте, капитан любит песни, песни не мешают ему отдыхать, — сказал Любин.

Тогда боцман Валерий подошел к кочегарам и скомандовал:

— А ну, молодежь, всем петь!

Божко, Василь и близнецы уселись на пустую скамейку, а Саша сел рядом с Иришкой. Теперь запевал Валерий Божко. Голос у него был высокий, сильный — настоящий боцманский, а не такой писклявый, как при отдаче команд.

Теперь песню подхватили уже все.

Много песен было спето в тот вечер: и «Огонек», и «Розпрягайте, хлопцi, коней», и «Землянку», и «Ой Днепро, Днепро». А когда устали, некоторое время сидели притихшие, всматриваясь в темноту, туда, где крохотным островком пылал костер, молча прислушивались к тугому шипению воды за бортом.

Но вот где-то далеко-далеко прокатились глухие, еле слышные даже в такой тишине раскаты канонады. И после них будто стало еще тише.

— Это там, — глуховатым голосом сказал Лемеж.

— А страшно там, дядя Володя? — почти шепотом спросила Иришка у рулевого.

— Война не страшной не бывает, — ответил Лемеж, — но человек ко всему привыкает.

— А вы, когда шли в первый бой, боялись? — спросил Василь.

Лемеж долго молчал, затем так же глуховато ответил:

— Не помню уже. Кажется, бояться было некогда. Не до боязни было…

— А я вот по себе знаю, — заговорил Любин, — да и от других слышал, что страх охватывает не во время боя, не перед ним, а уже после, когда начинаешь вспоминать, как да что там было… Особенно запомнился мне один случай. Правда, он не очень типичный, и причин для страха у нас вроде не было. Поначалу, конечно… — Любин замолчал, как бы припоминая, вздохнул. — Первый день войны застал нас на Днестровском лимане, в Аккермане. Вскоре пришел приказ, что весь флот, который там был, остается в распоряжении Южного фронта. Мы возили из Овидиополя в Аккерман боеприпасы, раненых. Их на ту пору было уже много… Однажды комендант приказал немедленно отбуксировать из порта две баржи. «Куда?» — спросил капитан. «Подальше за горизонт», — ответил комендант. «А какой груз?» — спрашивает наш капитан. «Какой, какой, приказано, исполняй!» — даже накричал на капитана комендант. А потом говорит: «Только ты того, поосторожней с грузом этим, очень ценный груз, золото». Ну что ж, золото так золото. Никогда нам еще не приходилось его баржами возить. Но чего во время войны не бывает… Только мы отчалили, а тут «юнкерсы» на город прут. «Может, оставить здесь? — кричит капитан с борта коменданту. — Потопят, так в гавани легче достать со дна такое богатство, а там дальше глубина, трудновато придется!» А комендант в ответ: «Пошел, сякой-такой, на всех парах, чтоб твоего и духу тут не было!» Ну мы и пошли на всех парах. В городе уже разрывы грохочут, пожары полыхают. Пара «юнкерсов» пошла на нас. Завыли бомбы, а потом как бабахнет, как бабахнет. Вылетели все стекла в каютах, а команду, как щепки, по всем углам разметало. Меня так швырнуло, что спиной выбил дверь в каюте. Поднялся и вижу, как прямо передо мною на причале поднимается с земли комендант. Его тоже волной шарахнуло, и вместо того, чтобы бежать в укрытие, он стоит на самом видном месте и все машет руками, будто камни швыряет, быстрее, мол, отходите, быстрее. Еще пару раз шарахнуло. Коменданта кинуло на кучу угля. А он опять поднялся, весь черный, а лицо белое, с выпученными глазами. И опять кричит и машет. Но не потопили нас, не знали, видно, фрицы, что везем мы. Отбомбились и улетели. А мы, как и было приказано, баржу отбуксовали за горизонт, вернулись, а комендант все еще ждет нас. Только теперь лицо у него было уже не бледное, а красное, как после бани, и улыбка до ушей. Обнял он нашего капитана и говорит: «Ну, спасибо вам, братцы-герои, спасибо, родные, всех будем к награде представлять, вывезти такой груз из порта. Вы спасли город». — «Как это — спасли город?» — не поняли мы. — «А очень просто, — говорит комендант, — в трюмах барж было такое золото, что если бы шарахнуло, то от нашего города и щепки бы не осталось». — «Что же там было?» — спрашивает капитан. «Фугасные бомбы», — пояснил комендант. Вот тогда-то у всех нас и пошли, как говорится, мурашки по телу. Да какие там мурашки, трясло всех черной лихорадкой.

Любин взглянул на светящийся циферблат часов и, словно спохватившись, сказал строго:

— Э, братцы, да что это мы как на посиделках, уже третий час! Пора спать!

Расходились все неторопливо, неохотно. За маслянисто-черной водой реки, на берегу, дотлевал потухающий костер.

 

Бомба

Ночью Саше снился неизвестный ему город Аккерман, комендант с бледным лицом и черные немецкие самолеты в ярком южном небе, то, о чем рассказывал Любин. Самолеты сбрасывали бомбы, они зависали в воздухе и никак не могли упасть на землю. «Бомбы, бомбы!» — кричал кто-то. Саша видел одну из них — огромную, как дирижабль, черную, повисшую над пароходом. А на берегу стоял не комендант, а Иришка — бледная, с широко раскрытыми от страха глазами и махала Саше рукой, почти умоляла, чтобы он прыгал в воду, спасался. И Сашу охватил такой панический страх, что он даже проснулся. И уже не во сне, а наяву услышал он это слово — «бомба». Но произнесла его не Иришка, а боцман Божко. И он не кричал, а говорил быстро, деловито:

— Бомба, всем на берег.

— Какая бомба? — проворчал сквозь сон Василь.

Василь уже сидел на койке, сонно и непонимающе смотрел на боцмана. Саша тоже спросонья ничего не мог понять. Гула самолетов не было слышно, кругом — тишина, в иллюминаторы каюты струился ранний рассвет, а Валерий Божко, стоя в дверях каюты, повторял:

— Живее, живее, хлопцы! Все в шлюпку и на берег.

И, только выбежав на палубу, Саша все понял. При подъеме якоря обнаружилось, что к нему прицепился какой-то тяжелый предмет. Божко, хотя и был еще не очень опытным боцманом, но по тому, как работала подъемная лебедка, сразу понял, что на якоре что-то зависло. Он приостановил подъем и доложил капитану.

В таких случаях всегда следовало докладывать, — таков был приказ. На дне реки часто попадались мины и бомбы. Федя и Петька, у которых была первая вахта, с любопытством поглядывали на капитана с Любиным.

Первый помощник и капитан некоторое время полушепотом совещались, решая, что предпринять. Пароход теперь держался только на одном якоре. Сильное течение уже стало разворачивать его в сторону. Опускать якорь обратно было опасно. Окажись там действительно мина или бомба, мог бы произойти взрыв от детонации. Поднимать якорь тоже не безопасно, хотя другого выхода не было. В таком случае следовало немедленно высадить пассажиров и экипаж на берег. А может, тревога оказалась напрасной, может, якорь подцепил какой-то контейнер или топляк?

— Что будем делать? — тихо спросил капитан.

— Время не ждет, — ответил Любин и стал раздеваться. Затем, осторожно и цепко держась за якорную цепь, спустился к воде, скользнул в нее. Капитан на миг, увидел расширенные и, казалось, еще более выпуклые от ледяной воды глаза своего помощника. Потом некоторое время напряженно следил за легкими кругами, разошедшимися над головой Любина.

— Фугаска, — едва вынырнув, прошептал Любин непослушными от холода губами.

Когда Саша и Василь вышли из своей каюты, Любин уже был в кожухе и валенках. Притопывая ногами, как зимой в мороз, он смотрел на возвращающиеся от берега две шлюпки, на которых перевозили пассажиров.

На палубе уже стояла вся команда.

— Со мной останутся Любин, Чубарь и Лемеж, — сказал капитан, — остальные все в шлюпки.

— А я? — в голосе боцмана Божко слышалась обида. — Я же боцман и первый ее обнаружил, я отвечаю за якоря…

— Выполняйте приказ, — строго сказал капитан.

Команда уселась в шлюпки. Обида боцмана как-то сразу же передалась и Саше, и Василю. И когда плыли к берегу, ребята грустно думали о том, что все же, хотя они и являются равными членами экипажа, им еще не доверяют опасной и ответственной работы. Выполнять ее остались бывшие фронтовики, люди израненные, но опытные.

Едва они высадились на мягком, уже покрытом первой травой берегу, с парохода донеслось:

— Шлюпку обратно!

И вновь у ребят загорелись надеждой глаза. Трое — боцман, Саша, Василь — бросились к шлюпке.

— Вы останетесь, — сказал боцман.

— Почему? — вызывающе набычился Василь.

А Саша в короткий миг, пока те спорили, успел сесть за весла. Вероятно, поняв, что происходит на берегу, или по какой-то иной причине Любин вновь крикнул:

— Давайте две шлюпки!

Василь прыгнул к Саше в шлюпку, боцман сел в другую, и вот наперегонки обе шлюпки наискось течению пошли к пароходу.

— Без нас им не обойтись, — гребя изо всех сил, говорил боцман Божко.

Его слова наполнили сердца хлопцев тревожной радостью.

Только шлюпки пристали к пароходу, в ту, в которой был боцман, спрыгнул Любин и бросил коротко:

— Пересаживайся к ребятам и мигом на берег!

И снова все трое поняли, что их не хотят оставлять на пароходе, что здесь понадобилась только одна шлюпка, а вторую потребовали лишь для того, чтобы отправить на ней ребят обратно.

— За людей нас не считают, — медленно и лениво гребя, сказал Василь.

Боцман только хмуро посмотрел на него и смолчал.

А Саша спросил:

— А как же они без саперов?

— Наш механик, ты думаешь, кто? Чубарь служил в саперах, — сердито ответил Божко.

— Саперы ошибаются только один раз, — произнес давным-давно известное Василь.

— А Чубарь уже один раз ошибся, — вздохнул боцман.

— Как ошибся? — не понял Саша.

— А очень просто. Видел, сколько у него ран? Живого места на теле нет.

Саша оглянулся в сторону парохода. Чубарь стоял на полубаке, привычно и нервно поправлял на глазу свою черную повязку. Любин закреплял шлюпку у кормы рядом с якорной цепью.

Капитан Келих и Лемеж стояли у брашпиля, готовые к подъему якоря.

— И как она зацепилась? Что у нее — скобы там какие или ручки? — услышал Саша голос тети Симы, когда шлюпка коснулась прибрежного песка.

Ей ответил кто-то из пассажиров.

— А чего тут удивляться? В наше время нечему удивляться.

— Когда из Киева бежали немцы… — громко заговорила одна из пассажирок с мешком за плечами, но ее тут же оборвал сердитый голос боцмана:

— Тише, вы! Прекратить разговоры!

И все пассажиры сразу как-то осуждающе посмотрели на женщину. Действительно, любые разговоры казались сейчас неуместными, даже кощунственными. Четверо оставшихся на пароходе рисковали жизнью, и все понимали это. Молчали, затаив дыхание, напряженно следили за тем, что происходило на пароходе.

А там уже поднимали якорь. Медленно, осторожно. Лишь иногда над рекой, покрывшейся легким прозрачным туманом, раздавался едва слышный скрип цепи. В утренней звонкой тишине он казался особенно громким, как выстрел, заставляя тех, кто был на берегу, вздрагивать.

Когда над водой показался якорь, все словно оцепенели, увидев на лапах его бомбу. Женщина с мешком за плечами стала быстро креститься. Остальные застыли в тягостном ожидании, пристально, затаив дыхание, следили за тем, что делали те четверо на пароходе.

Они стояли, видимо, совещаясь и обдумывая, что делать дальше. О чем говорил Чубарь, на берег не было слышно. Келих и Лемеж обернулись к нему, а Любин подвел шлюпку ближе к якорю. Вот по палубе, сутулясь более обычного, торопливо засеменил рулевой Лемеж, исчез в каюте, но тут же вернулся, неся на плечах несколько матрацев. Капитан и механик бросили их Любину, тот аккуратно устлал матрацами дно шлюпки, потом по веревочному трапу в шлюпку спустился Чубарь, а Любин поднялся наверх. Чубарь, наклонившись над бомбой, некоторое время рассматривал ее, осторожно трогал руками, словно колдовал над ней. Что-то говоря, сердито замахал капитану и помощнику руками, и те, понурившись, торопливо двинулись к задней корме.

— Разряжать будут? — тихо спросил Василь.

Ему никто не ответил.

Чубарь снова, казалось, очень долго, целую вечность, что-то колдовал над бомбой, иногда лишь привычно поправляя черную повязку на глазу, потом опускал руки, застывал неподвижно, то ли раздумывал, то ли просто отдыхал, и, наконец, несколько раз негромко свистнул. Келих, Любин и Лемеж быстро вернулись назад и стали спускаться по веревочному трапу в шлюпку. Затем все видели, как капитан, его помощник, машинист и рулевой осторожно сняли бомбу с лап якоря и так же осторожно опустили ее на дно шлюпки. Присев на корточки, Любин неторопливо, едва касаясь веслами воды, принялся грести к противоположному, дальнему берегу. Сильное течение, подхватив шлюпку, несколько раз качнуло ее, и она стала быстро отдаляться от парохода.

— Главное сделано, — облегченно вздохнул Божко.

— Не кажи гоп… — проворчала тетя Сима.

Когда шлюпка подошла к мели, кто-то из четверки спрыгнул в воду и, придерживая шлюпку за корму, повел к кромке берега. Потом четверо взяли бомбу на руки, и, согнувшись от тяжести, семеня, скрылись в густых кустах ив. И вновь для тех, кто был лишь наблюдателем, время тянулось долго, как вечность. Это мучительное ожидание вдруг прервал мощный, оглушительный взрыв. Над кустами взметнулся гигантский фонтан земли, в лицо ударила хлесткая волна прохладного утреннего воздуха. С криком взмыли над заливом стаи чаек.

— Вот это бабахнуло, — сказал Василь, поднимаясь.

— Да они-то хоть живы? — словно простонала тетя Сима.

— Живы! — вскочив на ноги, радостно закричала увидевшая их первой Иришка. — Живы!

Из-за кустов появились четверо. Они устало направились к шлюпке. Боцман и кочегары, подняв вверх руки, приветствовали их радостными возгласами. Женщины улыбались, а тетя Сима вытирала мокрые от слез глаза.

 

Черный пароход

Днепр становился уже, хотя разлив его был по-прежнему широк. Нужно было очень внимательно следить, чтобы пароход не сошел с фарватера, который, как и в низовье, еще не обозначался никакими знаками. Капитан «Полины Осипенко» и его помощник теперь и вовсе не покидали мостик, зорко всматривались в бегущую навстречу воду. Тут опасность таили не только бревна и колоды, к которым могли быть подвешены мины, но и затопленные на фарватере суда — пароход мог в любое время натолкнуться на них и получить пробоину.

Одно из таких судов, полузатопленное, вероятно, вымытое сильным течением и половодьем на мель, осипенковцы увидели недалеко от устья Припяти. Оно застряло меж двумя гигантскими осокорями, почерневшее, облепленное серовато-коричневыми водорослями. Судно уже подсыхало под весенним солнцем, и над его палубой сизоватой дымкой вился легкий пар.

— Надо бы обследовать его! — поднимаясь из машинного отделения, крикнул капитану Чубарь.

— А что нам от него, лишняя задержка, — ответил Келих, направляя на пароход бинокль.

— Уголь кончается, — ответил механик, — может, в нем уголек остался?

Капитан подумал, поворчал себе под нос, потом посоветовался с Любиным. Посмотрел на часы и сказал уже громко, так, что слышали все:

— А если он заминирован?

— Это исключено, — глядя в бинокль, ответил Любин. — Пароход, по всей видимости, затоплен не экипажем. Рубка и палуба горели… Оттого он и кажется черным.

— Лево руля! — вздохнув, скомандовал Лемежу капитан. И когда пароход стал сходить с фарватера, крикнул: — Отдать якорь!

— Есть, отдать якорь! — прозвучал веселый голос Божко.

Гулко загремела цепь, послышался негромкий всплеск.

— Саша, Василь, шлюпку на воду! — прокричал Чубарь.

Ребята, стоявшие у борта и молча глядевшие на пароход у осокорей, бросились к шлюпбалке.

— Возьми и меня, Саша, — попросила Иришка.

— А почему это ты у него просишься? — на ходу бросил Василь и насмешливо посмотрел на Сашу и Иришку. — А может, меня тоже следует спросить?

— Леонид Маркелович, еще один доброволец есть, Стрельченко, — поглядев на механика, сказал Саша. Он хотел произнести это весело, в шутку, но получилось просяще, почти умоляюще.

— Разрешаю, лишние рабочие руки нам не помешают, — согласился Чубарь. И тут же сказал Иришке: — Тащи, дочка, кусок брезента и ведра!

Когда Иришка подбежала к шлюпбалке с большим смотанным куском брезента на плечах и четырьмя звякающими ведрами в руках, шлюпка была уже на воде.

Иришка бросила брезент, Чубарь, поймав его, стал с помощью Саши и Василя расстилать на дне шлюпки. Потом Иришка передала ведра и спустилась в шлюпку.

— Женщина на судне приносит несчастье, — берясь за весла, почти трагически произнес Василь.

— Болтуны приносят несчастье больше, — полушутя-полусерьезно молвил Чубарь.

Иришка засмеялась, глядя на Василя: что, мол, съел? Но парень не обиделся. Налегая на весла, заметил:

— Да я о женщинах, я не о тебе, ты ведь кто? Пацанка. И ничего пацанка, правда! — подморгнул он Саше.

Саша вдруг рассердился и, плюхнувшись на скамейку рядом с Василем, вырвал у него весло.

— Сдурел? — удивился тот.

— Разве так гребут? Нас вон куда относит! — сказал Саша. — Давай вместе!

— Правильно! Нажимай вдвоем, а то потом против течения идти придется, — говорил Чубарь. — Да осторожнее, шлюпку опрокинете!

Василь подвинулся, и теперь гребли двое, гребли почти с ожесточением, так, что застучали весла об уключины.

Казалось, здесь, у островка залитых наполовину водой осокорей, течение было даже сильнее, чем на фарватере. Мощные темные потоки, шипя, взбивая желтовато-белую пену, распластали ушедшие под воду кусты ив и ольхи. Их тонкие ветки шевелились, как щупальца. Могучие стволы осокорей, уже слегка обросшие мелкими корнями, гудели от напора воды, а сам пароход, покачиваясь и вздрагивая, тихо скрипел, словно стонал.

Чубарь, ухватившись руками за верхушки кустов, подтянул шлюпку ближе к пароходу, Саша и Василь взялись за низкие, с выбитыми стеклами края иллюминаторов, набросили веревочную петлю на кнехт, укрепили шлюпку и, подсаживая друг друга, вскарабкались на борт.

Сразу в нос ударило запахом гари. Сколько времени прошло с тех пор, как горели рубка и палуба, а этот запах все еще был слышен. Слева в борту зияла большая рваная пробоина. Пароход, застряв меж осокорей, сидел на мели, и вода до пробоины теперь не доставала. Каюты и заднюю часть палубы пожар не тронул. Да и вообще, видимо судно тонуло горящим, и вода потушила огонь.

Несколько мгновений все стояли на палубе, осматриваясь. Рубка и стены кают были посечены пулями и осколками. На позеленевших остатках стекол висели, качаясь на ветру, пучки высохших водорослей.

— Не будем терять времени, — сказал Чубарь и направился к бункеру.

Все двинулись за ним, заглядывая по пути в забитые песком каюты. В бункере песку было больше, и над ним стояла вода. Чубарь, сняв сапоги и закатав штанины брюк, спустился в бункер, сунул в мокрый песок руку и вытащил ржавую совковую лопату. На месте, откуда Чубарь вынул лопату, вода почернела, и механик, ежась от холода, сказал:

— Есть уголек, ребята! Давай ведра.

Ему бросили ведра. Разгребая песок, он стал быстро наполнять одно ведро за другим и подавать наверх.

Иришке пришлось спуститься в шлюпку. Саша и Василь носили ведра с углем к борту и передавали их девушке. Она высыпала его на брезент в дно шлюпки. Потом в бункер поочередно спускались Саша и Василь. Поднимались, менялись лишь тогда, когда становилось невмоготу стоять в холодной, как снег, песчаной жиже.

Так они перегрузили из бункера затопленного судна весь уголь, пять шлюпок отправили на пароход.

— Еще довоенный уголек, — с теплой грустью сказал капитан, встретив последнюю шлюпку.

 

Печковский мост

— Подходим к Печковскому мосту! — донесся из рупора взволнованный до неузнаваемости голос Любина. — Все наверх!

Приближались к мосту. Вернее, никакого моста не было. Над голубизной воды чернели провисшие разрушенные фермы. Пароход подходил к узкому просвету между ними. И вдруг над Днепром, оглушая все вокруг, завис хриплый, стонущий гудок. Он был таким волнующим, разрывающим душу, что у многих на глазах выступили слезы. Капитан снял фуражку, и все последовали его примеру…

…Келих пристально посмотрел на Иришку и вдруг спросил:

— Василий Стрельченко… Не твой ли родственник был?

— Василий Алексеевич, механик? — чувствуя, как похолодело у нее в груди и почти не расслышав своего голоса, переспросила Иришка.

— Да, Василий Алексеевич… Только это в мирное время он был механиком, а потом командовал БЧ-2, боевой частью на мониторе.

А Иришка едва не закричала: «Но почему был, почему был?!» Однако, сдержавшись, тихо, еле слышно сказала:

— Это мой папа… А вы с ним воевали, вы знали его?

— Мы вместе прорывались. Он хороший, храбрый человек был.

— Так папа… погиб? — вновь не слыша своего голоса, спросила Иришка.

— Не знаю, — покачал головой Федор Михайлович. — Здесь, у Печковского моста, Стрельченко остался жив…

Капитан обнял поникшую было Иришку.

— Рад, что буду плавать с его дочерью…

— Расскажете нам когда-нибудь о Печковском мосте? — попросил Саша.

— И о папе, — добавила Иришка. Она даже улыбнулась. Теперь она еще больше поверила в то, что отец жив. Если отец не погиб во время прорыва у того моста, значит, должен быть жив!

— Пойдемте ко мне, — пригласил капитан.

— Вам ведь отдыхать надо, — нерешительно проговорила Иришка.

— Ничего, отдохну, спать я все равно не буду. А рассказать о том бое вам следует, зачем же откладывать…

Капитанская каюта невелика. У двери умывальник, напротив койка за распахнутой шторой, у окна стол и два старых, почерневших от времени стула.

Федор Михайлович, указав на стулья, пригласил сесть, сам прилег на койку, закрыл глаза, несколько мгновений молчал, вспоминая или просто борясь с усталостью. Затем, потерев лицо в красных шрамах от ожогов, заговорил тихим, слегка хрипловатым голосом:

— Флотилия наша состояла из четырнадцати кораблей. Не все военные, только часть из них — мониторы и бронекатера, остальные мы переоборудовали из пассажирских пароходов, буксиров. Своими руками все делали: покрыли броней рубки, установили орудия, пулеметы, зенитки. Уже через шесть суток после начала войны суда превратились в военные… Первое боевое крещение мы приняли у Турова, на Припяти. Потом пошли на Днепр, к Печковскому мосту, у села Печки. Задание у нас было — не пропустить немцев на левый берег, любыми средствами помешать вражеской переправе и форсированию Днепра… Ну, недалеко от моста причалили мы к берегу, замаскировали корабли ветками деревьев, да так, что вражеские самолеты-разведчики сколько ни кружили над нами, ничего не заметили, потому что бомбовый и артиллерийские удары обрушили в глубину, далеко за нашими спинами. А потом двинули танки, пехота прямо к мосту — штурмовать переправу. Тут-то, едва они подошли к берегу, мы и обнаружили себя — открыли огонь прямо в упор из всего имеющегося у нас вооружения. Что было!.. Дым, огонь заволокли весь берег.

Федор Михайлович даже приподнялся, глаза его горели, словно в них отразились отблески пламени того далекого сражения.

— Несколько часов длился бой, тут уж и артиллерия нас поддержала, и авиация… Мало, правда, в то время у нас еще самолетов было, но и они помогли нам крепко. Только два гитлеровских танка сумело прорваться к мосту, но и их тут же накрыли… Не одну атаку отбили мы. Но немцы все шли и шли — танки, авиация. А у нас и боеприпасы на исходе. Когда командование поняло, что удержать переправу нельзя, поступил приказ взорвать Печковский мост и тем самым дать возможность нашим войскам отойти… Враги-то по земле шли, а мы связаны с Днепром, дальше противоположного берега на реке не уйдешь… Вот тогда-то мы и решили прорываться на Киев и чтобы ни один корабль не попал к немцам. «Сами погибнем, но кораблей не отдадим!» — поклялись мы перед тем, как идти на прорыв.

Хорошо помню эту ночь тридцатого августа. Сняли с кораблей маскировку, каждый по старой матросской традиции надел парадную форму, зная, что большинству она сгодится в последний раз… Выстроились в кильватер, и, едва отошли, завязался бой. Правда, боем его назвать трудно, это было больше похоже на расстрел. Со всех сторон нас прошивали кинжальным огнем — стреляли вражеские танки, артиллерия, пулеметы. От трассирующих пуль было светло… Первый снаряд попал в наше судно, в котельное отделение. Вышли из строя электросеть, рулевое управление. Но никто из нас не прятался за броню рубок, все, кто только мог, вели огонь. А несколько кораблей уже пылало, шло ко дну. У тех, что еще держались, было повреждено рулевое управление, а тут, как назло, сильный ветер гонит суда к правому берегу, на мель, к немцам. Матросы отталкивались шестами. Многие, скошенные пулями, так вместе с шестами и падали в воду. Вот тогда мне и запомнился, дочка, твой отец… Командир монитора был убит, а Стрельченко, взяв командование на себя, подвел монитор прямо к берегу, сам стал за пулемет и поливал свинцовым огнем берег так, что, как немцы ни старались, ни одному из них не удалось проникнуть на наши неуправляемые корабли и захватить их. Тогда фашисты и обрушили весь огонь на монитор. Твой отец, Ирина, вел бой до тех пор, пока все, кто остался жив на горящих кораблях, не добрались вплавь до камышей. Потом пошел ко дну и монитор. Он был последним…

— А отец? — тихо спросила Иришка.

— Отец твой и еще двое вплавь добрались к нам, мы их ждали…

— А потом?

— А потом мы все пошли искать наших. Нашли, сдали раненых. И отец твой с нами был… Ну, а после уже расстались, на разные фронты разъехались. Не встречал я его больше…

На палубу они вышли молча, каждый думал о своем. После рассказа капитана о сражении у Печковского моста Иришка еще больше поверила в то, что отец жив. Она глядела на берег, поросший густыми кустами ивняка и серым прошлогодним камышом, пытаясь представить себе еще недавний бой, горящие корабли, огненные трассы пуль и своего отца, стоящего у пулемета. И еще ей подумалось, что отец в те страшные часы вспоминал ее и, совершая подвиг, прикрывая товарищей, он защищал и свою дочь Иришку, и всех тех детей, у которых война отняла детство.

Иришкиного отца Саша не знал. Но рассказ Келиха буквально потряс его. Ему картина боя представлялась так ярко, словно он сам был на одном из мониторов, стоял за пулеметом, чувствовал рядом обжигающее пламя. И, представляя этот бой, Саша невольно задавал себе вопрос: а он бы смог вот так же вести себя в бою, как отец Иришки, капитан Келих и сотни других матросов Днепровской флотилии. И тут же отвечал: «Я сделал бы все, чтобы быть на них похожим».

— О чем ты думаешь? — спросила Иришка.

Саша вздохнул.

— О том, что поздно родился.

Иришка поняла его, кивнула. Помолчав немного, сказала:

— Когда закончится война, я обязательно пойду учиться. Хочу стать врачом. И буду так лечить людей, чтобы они жили долго-долго…

 

Припять

Когда шли по Припяти, Саша и Василь несли вахту вдвоем.

— Красавица Припять, — сказал Чубарь, — люблю эту реку, природа тут — загляденье!

Саша и Василь приникли к иллюминаторам.

— Не приходилось бывать здесь раньше? — спросил Чубарь.

— Нет, — в один голос ответили кочегары, глядя на поблескивающий под солнцем разлив, замкнутый в серо-зеленые луга с островками рощиц.

— Скоро Чернобыль, а за ним уже пойдет белорусское Полесье, — продолжал Чубарь. — Сколько в нем кровушки пролито…

Чубарь вздохнул и, словно спохватившись, сказал:

— Давай на места, ребята, давление падает.

Саша и Василь взялись за лопаты.

— В Чернобыле, может, снова разживемся угольком.

Уже у самого Чернобыля на вахту стали Федя и Петька, а Саша, выйдя наверх, помылся и пошел к рубке, где на скамейке сидела Иришка. Она сказала с тихой грустью:

— А я с папой уже была однажды здесь. Целых три дня. Завтракать мы ходили на рынок. Веселый такой рынок был. Все очень дешево. Мы покупали пампушки и топленое молоко с такой вкусной корочкой… В кино ходили, «Веселых ребят» смотрели. А после кино ели мороженое, в вафельках. Потом шли на пляж, здесь был большой-большой пляж. Тут есть еще река Уж, в ней водились огромные сердитые раки. Я их так боялась! А вот в каком мы домике останавливались, уже не помню.

Они смотрели на приближавшийся город. Он уютно разместился на высоком, покрытом садами берегу реки.

Пароход, разворачиваясь на течении, медленно и неуклюже стал причаливать к берегу, у которого приткнулся покосившийся старый дебаркадер с проломленной крышей и словно помятой терраской. Посреди нее стоял одноногий мужчина средних лет, в мичманке и черном морском бушлате. Тяжело опираясь на костыль, который, вероятно, был ему коротковат, он глядел на рубку и помахивал рулевому рукой, объясняя жестами, как лучше причалить.

— Малый! — доносился голос капитана. — Лево! Еще левее! Так держать!

Пароход приткнулся к дебаркадеру, трос, удерживающий его, прикрепленный к столбу, обвис, хлестнул по песку, метнулся в сторону откуда-то выбежавший перепуганный козленок.

Боцман бросил на дебаркадер канат, и мужчина, ловко, привычно поймав конец, опираясь на костыль, быстро стал наматывать на ржавый кнехт.

У борта парохода уже стояли с корзинами в руках кок Тоня и тетя Сима, собравшиеся в город за продуктами.

— Тяжело вам будет, возьмите на подмогу кого-нибудь из хлопцев, — сказал им боцман.

— Может, сам с нами пойдешь? — спросила тетя Сима. — Ты человек хозяйственный.

— Нет, я углем займусь.

— Я могу! — крикнул из рубки Лемеж.

— Давай, Владимир Афанасьевич!

— Может, и вы, Саша, Иришка! — позвала тетя Сима.

— Мы с удовольствием, — сказал Саша.

— Нет, нет, — замахал руками боцман. — Уголек будете грузить. — Он засмеялся, подмигнув, добавил: — Вы со Стрельченко привычные!

Однако вскоре выяснилось, что в Чернобыль заходить не следовало, угля в городе не было, и осипенковцы лишь потеряли драгоценное время.

Пароход мог бы сняться с якоря тотчас, но пришлось ждать Тоню, тетю Симу и Лемежа, ушедших за продуктами.

А одноногий мужчина, оказавшийся дежурным по пристани, который так было обрадовался первому пароходу, что зашел в Чернобыль, огорченно суетился, покачивал головой, горестно вздыхая, и виновато говорил:

— Нет, нет, родные. Ни пылинки в городе нет! Дров и тех не разживетесь. Да вы не горюйте! Как отойдете от Чернобыля, дров найдется сколько угодно. Вокруг блиндажей — что птичьих гнезд. Вот и разбирайте их, вот и будет вам чем пары гонять.

— Может, пойти к местному начальству, ведь мы выполняем особое задание, важное. Может, в городе есть НЗ? — сказал Любин капитану.

— Этот человек не станет нас обманывать, — глядя на дежурного, ответил Келих. — Он знает здесь все. Подождем своих и снимемся. Воспользуемся хорошим советом, будем добывать дрова в пути.

Кок Тоня, тетя Сима и Лемеж вопреки ожиданию вернулись на пароход очень быстро. Заметив их в переулке, ведущему к пристани, все вначале даже обеспокоенно переглянулись, думая, что и тех постигла неудача. Но когда они подошли ближе, стало хорошо видно, что корзины их тяжело наполнены, а лица радостно сияли.

— Ох и мировые же люди нам попались, — еще издали начала тараторить тетя Сима. — Как узнали, что с первого парохода, вмиг без очереди отпустили, все отоварили, лучше быть не может…

— А комендант какой симпатичный, — мечтательно улыбнулась Тоня.

— Как генералов встретил, — довольным баском бубнил Лемеж. — Вместо махры приказал папиросы выдать.

Дежурный по пристани повеселел, услышав, как приняли в городе осипенковцев, он радостно закивал, и весь его вид говорил: вот видите, мол, все, что есть, вам дали, люди у нас хорошие. А за уголь извините, чего нет, того нет. Затем, что-то вспомнив, запрыгал к будке, примостившейся на краю дебаркадера, и вынес, держа под мышкой, два новеньких лома.

— Возьмите, будьте ласковы, — просяще молвил.

— Что это, зачем? — спросил Любин.

— Когда будете разбивать блиндажи, лишние ломы вам не помешают… А мне они ни к чему, зачем они мне.

— Спасибо, — тепло сказал Любин.

Ломы, конечно, на пароходе были, об этом позаботился боцман Божко, но Любину не хотелось обижать дежурного, который старался хоть чем-нибудь помочь экипажу.

Келих тоже тепло улыбнулся дежурному и затем скомандовал негромко:

— Отдать швартовы!

Заработали, приглушено загрохотали в машинном отделении двигатели, и пароход, бурля плицами колес воду, вышел на фарватер. Покатились к берегу волны, несколько раз качнули дебаркадер, где стоял, помахивая рукой, одноногий дежурный.

 

Лоцманская карта

Теперь все, кто был свободен от вахты, стояли на палубе, на баке, у рубки и вглядывались в берега, стараясь найти блиндаж. Но, как назло, едва отошли от Чернобыля, небо заволокли тучи, и стал накрапывать мелкий частый дождь. Он мешал хорошо рассмотреть берег. Стало сыро и зябко. Река потемнела, утратила свой голубой сияющий цвет, ветер погнал поперек нее серовато-белые гребешки волн, и пароход, казалось, несколько отяжелел, пошел медленнее.

Иногда кто-то из команды, вглядываясь в берега сквозь пелену дождя, вскрикивал:

— Вижу!

Капитан и его помощник вскидывали к глазам бинокли и, тут же опустив их, говорили:

— Нет, просто холмик…

Или:

— Половодье нанесло на кусты корневища.

Но чаще они опускали бинокли молча. До места назначения оставалось не так уж и много, но топливо было на исходе.

Однажды заметили что-то похожее на блиндаж и Саша с Иришкой, стоявшие на корме. Обрадованно замахали руками. Капитан и Любин долго смотрели в бинокли, Саше и Иришке подумалось уже, что это действительно заброшенный блиндаж и что капитан сейчас даст команду причаливать к берегу. Даже Василь с завистью произнес:

— Повезло вам, вы первые.

Но капитан Келих опустил бинокль, промолчал, а Любин тихо, сразу охрипшим голосом произнес:

— Братская могила.

А блиндаж таки увидели все сразу, и не один, а два. Они были друг от друга метрах в пятидесяти. Капитан с Любиным их тоже заметили. И не успел никто даже сообщить Келиху, как он скомандовал:

— Право на борт!

И пароход, пятясь от сильного течения, словно нехотя, стал подходить ближе к берегу. Коротко прогрохотала якорная цепь.

Здесь уже было мелко, ближе подходить нельзя. Недалеко от кормы распластались под водой ветви кустистых ив, уже зазеленевшие, подрагивающие от течения.

Плюхнулась на воду шлюпка. Боцман стал раздавать топоры, ломы и пилы. Капитан сказал:

— Пилы на всякий случай, конечно, берите, но бревна на дрова роспиливать будем на пароходе, чтобы не терять времени…

Вместе с экипажем в шлюпки село и несколько пассажиров-добровольцев.

На первой шлюпке шли Чубарь, Любин, кочегары и бортпроводницы.

Дождь уже расквасил землю, ноги вязли. На одинокой кривой ольхе сидели сонные мокрые вороны.

— Стоп! — предостерегающе подняв руку, скомандовал Чубарь. — Дальше пойду я сам, обследую. — Он поправил черную намокшую повязку на глазу и, сильно хромая, стал подниматься на невысокую горку, на верхушке которой был сооружен блиндаж.

— А что обследовать, немцы там остались, что ли? — со смешком спросил Василь.

— Мины… — быстро ответил Любин и строго посмотрел на кочегара.

— У него на любую опасность особый нюх, — шепнул Василь Саше.

— Прекратить болтовню! — прервал его боцман. Василь недовольно засопел, отошел в сторону, ворча:

— Раскомандовался!..

Тем временем Чубарь обошел блиндаж, постоял некоторое время около одной из бойниц, заглянул внутрь и помахал рукой, подзывая остальных.

— Все в порядке. Тут уже без нас побывали. Даже костер внутри жгли.

Чубарь вошел в блиндаж, за ним Любин, потом Саша и Василь прошмыгнули разом, столкнулись в проходе: каждому хотелось войти сюда раньше другого.

В блиндаже пахло сыростью и перетлевшим сеном. Порыжевшее, слежалое сено было на узких нарах и на земляном бугристом полу.

Посредине остался след костра, валялись пустые консервные банки…

Любин, постучав ломом в деревянные стены и потолок блиндажа, сказал:

— Ну что ж, приступим, товарищи! Работенка не из легких, крепко сколочено. А дровишки стоят нашего труда, сосновые, сухие. Начнем с верхнего наката.

Земля на крыше блиндажа была твердой, проросла корнями трав, бурьяна и мелкими деревцами тополя.

— Да, строить его было наверняка легче, — отрывая ломом скобу, скреплявшую бревна, сказал Любин.

Действительно, блиндажи были сооружены так крепко, словно те, кто их строил, собирались тут жить целый век. Несколько часов ушло на разборку и перевозку бревен на пароход.

— Ну, теперь можно без остановки до самого Мозыря, — довольно потирая руки, сказал Чубарь, когда на борт парохода было доставлено последнее бревно.

До позднего вечера на палубе визжали пилы и стоял горьковатый запах распиленной сосны.

Когда стемнело и пароход бросил якорь, многие настолько устали, что тут же разошлись по каютам и мгновенно уснули.

На палубе остались Иришка, Саша, Василь и тетя Сима.

— Тебе же на первую, — сказал Саша товарищу, — шел бы и ты спать.

— Чего это ты меня гонишь, — ухмыльнулся Василь, покосившись на Иришку.

— Не выспишься!

— А твое какое дело?

К ним подошел боцман.

— Саша прав, — сказал он. — На вахту надо заступать хорошо отдохнувшим.

Василь сердито промолчал.

— Салага! — презрительно сказал боцман и ушел в каюту.

А Василь вспылил не на шутку.

— Подумаешь, всего на год старше нас, а командует! Боцман! Все ему чуть ли не кланяются…

— Значит, есть за что… — вмешалась в разговор тетя Сима.

— Это за какие же такие подвиги?

Тетя Сима помолчала, вздохнула и вот о чем рассказала.

Когда началась война, Божко жил под Киевом у своего деда, старшего бакенщика. Жили они на самом берегу Днепра в потемневшем от времени и туманов бревенчатом домике. Перед самым приходом оккупантов дед потопил в реке бакены и убрал с берега все водные знаки.

— Пусть немцы плавают вслепую, — сказал старый бакенщик внуку.

Валерий все эти дни помогал деду, чем только мог, — греб, выкапывал столбы со знаками, с рассвета и до наступления темноты дед и внук работали.

Дни стояли теплые, солнечные. С деревьев уже осыпались листья, усеяли прибрежный песок и перевернутую на нем вверх дном большую тяжелую лодку бакенщика. Валерий, сидя у обрыва, с грустью поглядывал на нее, и в ушах звучали слова деда: «Немцам служить не буду ни я, ни моя лодка, пусть и не потыкаются сюда!»

Но вскоре гитлеровцы пришли к старому бакенщику. Было их двое — рослые, веселые, в начищенных до блеска сапогах и с тяжелыми, оттягивающими ремни на черных френчах пистолетами.

Валерий увидел их еще издали.

— Идут, дедушка! — крикнул он.

— Не заставят они меня, не заставят, лучше пуля в лоб! — повторял дед, уже стоя на пороге и вглядываясь в приближающихся фашистов.

Они подошли, приветливо поздоровались. Один из них хорошо говорил по-русски.

— Что же в дом не приглашаешь? — весело спросил он. — Я ведь жил на Украине, народ здесь очень гостеприимный, не нарушай, пожалуйста, традиций.

— Заходите, — буркнул дед.

И уже в доме, когда немцы уселись за стол, сказал:

— А я никаких традиций и не нарушаю, у нас они древние и стойкие — гостей хорошо встречают, а к непрошенным не очень-то мы ласковы…

Услышав дедовы слова, Валерий похолодел от страха. Ему казалось, что немцы тут же выхватят пистолеты и начнут стрелять. Но они не стреляли, а еще веселее засмеялись.

Дед и совсем осмелел.

— Если пришли агитировать на работу, то и не просите!

И вновь ждал Валерий, что немцы рассердятся, но они и тут ответили вежливо и спокойно:

— Мы вас и не будем заставлять. Мы только хотим, чтобы вы оказали нам очень маленькую, очень легкую для вас услугу. Сделаете — скажем большое спасибо, не сделаете — мы уж как-нибудь сами…

— Какую? — насторожился дед.

— У вас должна сохраниться лоцманская карта Днепровского бассейна… — сказал немец.

И только теперь Валерий увидел, как испугался дед. А испугался старый бакенщик потому, что лоцманская карта действительно была у него. Валерка даже знал, где она хранилась, — в сундуке. И знал он еще, что таких карт всего какой-то десяток и что, видно, ни одна не попала в руки немцев. Потому они и пришли к деду, кто-то из предателей, видимо, донес, что карта у бакенщика есть.

Вероятно, старый бакенщик ругал себя, что совсем позабыл, не подумал о карте перед приходом оккупантов. Ведь можно было ее спрятать, закопать или даже просто сжечь.

— Нет у меня никакой карты, — ответил бакенщик.

— Что ж, — спокойно кивнул немец, — самим придется поискать.

Оба поднялись и, деловито насвистывая, стали осматривать дом. Дед в душе где-то еще надеялся, что, может быть, немцы и не найдут карту. Начнут потрошить перины, взламывать пол, искать в столе двойную крышку, а открывать сундук, который стоит на самом видном месте и даже никогда не замыкался, и не станут. Но гитлеровцы не ломали пол, не вспарывали перины. Один из них тут же подошел к сундуку, открыл его и достал карту. По всей видимости, он заранее знал, где она хранилась. Поэтому и были так спокойны фашисты, поэтому, развернув карту и убедившись, что это именно она, и хохотали так весело, говоря:

— Ну что же, по законам военного времени за укрывательство от властей секретных документов полагается расстрел. Но мы люди не злые. Давай, старик, откупайся. Рыбкой угощай, обедать пора.

Валерий видел, что, когда немец извлек из сундука карту, лицо деда то бледнело, то покрывалось красными пятнами, кулаки сжимались. И внуку казалось, что бакенщик вот-вот не выдержит, набросится на фашистов, чтобы отнять карту, изорвать ее, уничтожить во что бы то ни стало, хотя за это и придется поплатиться жизнью. Но как только немец заговорил об обеде, дед как-то сразу же обмяк, закивал головой, стал приглашать их к столу. Достал из печи жареную рыбу, поставил на стол бутылку водки. И все делал быстро, угодливо, никогда таким его не видел Валерий. Да и знал — не может старый бакенщик зря так унижаться перед врагом, дед делал это нарочно, хитрил, но что он задумал, Валерий вначале не мог понять.

— Память, память стала неважной! — говорил дед, разливая немцам в рюмки водку и кивая на уголок стола, где лежала аккуратно сложенная лоцманская карта.

Немцы пили и закусывали, а захмелев, стали говорить о чем-то друг с другом, казалось, даже позабыли о деде и его внуке, словно тех и не было в доме. Вот тут-то Валерий и заметил, что дед снова стал вести себя беспокойно, поглядывая на карту, на дверь, незаметно подавал внуку какие-то знаки. И Валерий понял деда. А когда понял, не стал долго раздумывать. Подойдя к столу, схватил карту и бросился бежать. Это случилось так неожиданно, что гитлеровцы в первое мгновенье даже оторопели. Во всяком случае крики «стой!» и «хальт!» Валерий услышал уже за дверью. А когда те бросились в погоню, он уже петлял у кустов, катился по обрыву. Позади гремели выстрелы, неслась злобная ругань и крики.

Добежав до зарослей камыша, Валерий долго пробирался по ним. Ткнулись туда было и немцы, но, провалившись в ямы и омуты, тут же вернулись, — где им было угнаться за внуком бакенщика, который знал каждую тропинку.

Валерий переплыл заводь, добрался до островка, а там, передохнув, поплыл на другой берег. И уже на левом берегу, обессилевший, лежа в кустах ивняка, услышал несколько далеких выстрелов, а минуту спустя увидел клубы дыма. Это горел дом старого бакенщика…

 

Капитан Сай и сержант Женя Проценко

Весной туманы над Припятью белесые, они не клубятся и не плывут пластами, а ровно застилают небо, берега и реку. Пахнут туманы молодой зеленью деревьев и сочной луговой травой. Но вот к этому запаху примешался другой, похожий на запах множества залитых водой костров, горький и какой-то беспокойный. Саша, потянув в себя воздух, вопросительно посмотрел на стоящего рядом Любина. Помощник капитана понял его и, облокотившись на палубный барьер, вздохнул.

— Это, Саша, запах пожарищ, — сказал Любин, — подходим к Мозырю, от города тянет…

— Он что, горит?

— Горел и сильно разрушен, как и многие наши города. Запах пожарищ устойчивее всех запахов.

И Саше вспомнился обгоревший пароход, из которого они выгружали уголь. Сколько пролежал под водой, а запах гари остался. Но этот был сильнее, и Саше казалось теперь, что не туман стоит над Припятью, а надолго завис над ней дым от сгоревших мирных домов Мозыря.

Слева, на фоне широкого зеленого луга, показался и сам город: одноэтажные домики, пожарная каланча, водокачка.

На палубу вышли почти все осипенковцы. К Любину и Саше подошли только что закончившие вахту Иришка и Василь.

— Долго стоять будем, Иван Елисеевич? — спросил Василь у Любина.

— А ты что, в гости к кому тут собрался, остаться боишься?

— В дезертирах ходить не собираюсь. Вот Стрельченко говорит, что здесь грибы дешевые были. Пойти бы насобирать, нажарить для команды свеженьких.

— Ты, я вижу, великий грибник, — усмехнулся Любин.

Иришка не выдержала:

— Да какие там грибы сейчас! Это он, Иван Елисеевич, грибы со щавелем перепутал!

Василь сконфузился, оттопыренные уши его покраснели.

— Сама же и говорила, — напустился он на Иришку.

— Так я же о сушеных.

— Чего не понимаю, того не понимаю, — сознался Василь. Но тут же и оправдался: — Я человек от природы не сухопутный.

— А прогуляться по городу, может, и будет время, — сказал Любин. — Правда, не очень весело гулять сейчас по нашим городам. Вон смотрите…

Все стали глядеть на приближающийся город. Его окраина чернела гигантским пепелищем.

— Тихий ход! — донесся с мостика голос капитана.

Пароход стал подваливать к дебаркадеру. На палубе уже толпилась кучка пассажиров, прибывших в Мозырь. По дебаркадеру суетливо прохаживался белобородый старик, видимо, дежурный, а чуть дальше, почти у самой кромки воды, стоял раскрашенный под листву деревьев «джипе», рядом с ним две женщины в шинелях и пилотках. Из переулка к берегу бежали ребятишки.

Глядя на женщин в военном, Любин сказал:

— Вот уже нас и встречают. Медперсонал, наверное. Нашего экипажа прибыло…

— Я думал, мужчины будут, — разочарованно произнес Василь.

— Женщины — это лучше, — тепло сказал подошедший Чубарь. — У них руки спокойные, ласковые… Вот такая же одна меня целые сутки обрабатывала. Двадцать дырок на мне заштопала, Марией Демьяновной звали, запомнил на всю жизнь.

Иришке и Саше обе женщины показались удивительно красивыми.

— Особенно та, что пожилая, правда? — говорила Иришка.

— Пожилая? — засмеялся Любин, вглядываясь в женщин. — Да этой пожилой еще и тридцати нет!

— Нашли что обсуждать — возраст женщины, бесстыдники, — не стерпела тетя Сима. — Женщины всегда молоды!

— И красивы, — кокетливо добавила Тоня.

Все засмеялись и приветливо замахали руками женщинам на берегу. Те подняли руки, правда несколько сдержанно, по-военному, но тоже приветливо и радостно.

Как только пароход причалил и с него по сходням сошли пассажиры, женщины поднялись на борт.

Их встретил капитан. Пожал руки, представил членов экипажа.

Старшая из женщин назвалась капитаном медицинской службы Варварой Степановной Сай. Была она очень худая, высокая, лицо смуглое, с серыми холодноватыми глазами. Правда, когда она представлялась команде, слегка улыбаясь, глаза отливали мягкой голубизной. Рука у Сай хотя и тонкая, но в пожатии по-мужски крепкая и властная.

Вторая — хирургическая медсестра, сержант Женя Проценко, казалась совсем подростком: кругленькая, беленькая, глаза зеленоватые, нос вздернутый. Рука у нее маленькая, мягкая, как заячья лапка.

— Сержант Проценко, — представилась она, протягивая каждому свою мягкую руку.

На Иришке она задержала взгляд дольше, чем на других, и улыбнулась ей как-то по-особому, с доверчивой откровенностью, будто сразу же предлагала дружбу.

— А мы уж заждались вас, — четко чеканя слова, сказала капитан Сай. — Ни начальник госпиталя, ни другое какое начальство встретить вас не могли, все очень заняты, много раненых. Поэтому все рейсы пока что будем обслуживать мы вдвоем — я и сержант Проценко. Сейчас мы осмотрим пароход, а затем вы, товарищ Келих, и ваш первый помощник подъедете вместе с нами в госпиталь, где получим соответствующие указания, инструкции. После этого мы сразу же уходим в рейс. Для получения продуктов и медикаментов откомандируйте двух-трех человек. Машина в нашем распоряжении, накладные у Проценко, она и возглавит это дело. Вот и все. А теперь показывайте наше будущее хозяйство, — уже тоном приказа закончила Сай.

— Вахтенная, ключи! — сказал Иришке капитан.

Теперь все двинулись вслед за Иришкой. Девушка открыла салон, оборудованный под операционную. Хирург и медсестра молча, строго осмотрели его. По их лицам трудно было понять, что им нравится, а что нет. Сай вынула из командирской сумки, висящей на боку, блокнот, записала в нем что-то и, вырвав листок, передала его сестре.

— Придется доукомплектовать операционную, — сказала она Проценко, — это оборудование должно у нас быть, немедленно доставьте его на пароход.

Потом Женя, расстегнув шинель, вынула из нагрудного кармана гимнастерки очень белый платок, провела им по деревянному операционному столу, оббитому цинком, по сиденью качалки, по краям иллюминаторов и даже по крышке шкафа. Внимательно оглядела платок и, улыбнувшись, проговорила картаво:

— Просто молодцы, ни пылинки.

Пока медсестра все это делала, Иришка страшно волновалась, теперь же тоже улыбнулась, щеки ее горели.

Каждый день с тетей Симой тщательно убирала и вытирала в салоне и в каютах все до мелочей, откуда же взяться пыли?

Любин, подморгнув Иришке, весело усмехнулся. И капитан, видимо, был тоже очень доволен, и его лицо улыбалось.

А Женя спросила у Иришки:

— Ты кем плаваешь?

— Проводницей.

— Значит, это твоя работа?

— Моя и тети Симы, — ответила Иришка. Глядя на орден Красной Звезды и медали, видневшиеся на гимнастерке у медсестры, спросила тихо: — А орден за что?

— Да так, как и всем… — смутилась Женя.

Хирург Сай услышала разговор девушек и, почти гневно сверкнув глазами, бросила:

— А ты чего это, Проценко, скромничаешь?

— Я не скромничаю…

— «Не скромничаю», — усмехнулась Сай и, обращаясь ко всем, кто был в салоне, сказала: — Сержант медслужбы Проценко перенесла на своих плечах под вражеским огнем несколько сотен раненых бойцов и командиров. За это и удостоена высоких правительственных наград. При форсировании Днепра была и сама тяжело ранена, а после излечения направлена служить к нам в госпиталь.

Иришка с восхищением смотрела на до слез смутившуюся Женю, у нее вдруг появилась такая нежность к этой девушке, что захотелось подойти и обнять ее. Но, сдержавшись, Иришка лишь сказала медсестре так тихо, чтобы никто не слышал:

— У вас очень нужная и важная работа. А я бы смогла быть медсестрой?

— Конечно, смогла бы, это не сложно, — так же тихо ответила ей Женя.

А когда Сай и Проценко, сопровождаемые Келихом и Любиным, тетей Симой и Иришкой, обошли каюты, которыми хирург и медсестра остались довольны, как и салоном, на несколько минут девушки снова оказались рядом. Осмелев, Иришка спросила:

— А вам сколько было, когда вы на фронт пошли?

— Шестнадцать.

— И дома вас отпустили?

— У меня не было дома.

— Ну, а папа, мама?

— Их тоже не было… уже… убили. А деревню сожгли, маму, папу и бабушку убили… И Феню, сестренку мою… Феня была совсем маленькая, только два годика ей исполнилось. А я в лесу была, корова у нас потерялась, искать ее ходила. Пришла, а их уже никого нет. И деревня горит…

Горло у Иришки сдавили слезы. Она тяжело дышала.

— Что ты, что ты! — испуганно взяла ее за плечи Женя. — Не надо, я уже все глаза по ним выплакала. — И затем строго сказала: — Не плакать надо, мстить надо, бить фашистов!

Подошел Саша, с недоумением посмотрел на Иришку и почти сердито на Женю. Он подумал было, что медсестра чем-то обидела ее.

— Что такое, Иришка? — нахмурился Саша.

— Ничего, сейчас пройдет, — успокаивающе прошептала Женя.

А когда кочегар отошел, Женя сказала Иришке:

— Как подлетел, будто коршун. Думал, я обидела тебя. Он кто?

— Он Саша, — всхлипнула Иришка.

— Вы дружите?

— Да, он мне как брат.

— Хороший парень, — улыбнулась Женя.

 

Ночь над Припятью

В этот день пароход все же не успел сняться с якоря. Пока доставили уголь, ездили в госпиталь, получали продукты, наступили сумерки. Капитан с хирургом решили отчалить ранним утром.

Вернувшиеся из города осипенковцы рассказывали о страшных зверствах фашистов в Мозыре, о голоде, который перенесли жители города.

А вечер был по-летнему теплый, звездный. Городок, лежавший у Припяти, белел в наступившей темноте своими низкими домами.

На пароходе рдели зеленые и красные сигнальные огни, на мачте горел фонарь, и в его мягком свете бились густые беззвучные вихри мошек и мелких ночных бабочек. И несмотря на этот тихий, теплый и очень уютный вечер, вернувшимся из города членам экипажа не хотелось ни петь, ни говорить: все еще были под впечатлением увиденного.

Рано ушли спать. На палубе задержались только Саша и Иришка.

За бортом хлестко всплеснулась рыба, на лугу в болотцах попискивали птицы.

— Что это? — прислушался Саша.

— Кулики, — ответила Иришка.

— Какие они, я их никогда не видел.

— Маленькие, серенькие, у них тонкие-тонкие ножки и длинный, иголочный нос.

На берегу что-то заурчало, скрипнули тормоза, и Саша с Иришкой увидели в темноте машину, чуть ли не ткнувшуюся в дебаркадер.

— Эй вы, там, на пароходе! — донесся сердитый голос. — Вы что иллюминацию устроили, не знаете приказа о затемнении?

Саша побежал на бак погасить фонарь. Иришка пошла выключить сигнальные огни.

Звезды в небе сразу же стали ярче, а река, пароход, берега и невидимый уже город без огней — все слилось воедино, все сравняла темень ночи.

…Пароход шел вверх по Припяти. Мерный плеск плиц и шипение пара чутко отдавались в плоских берегах, на которых все чаще встречались остатки взорванных укреплений, изуродованные орудия и обгоревшие танки.

Поодаль виднелись леса, болота, болотистые перелески, иногда, подступая чуть ли не к фарватеру, стояли в разливе мощные дубы с темно-палевыми листьями, нежно зеленели густые рощи толстенной ольхи. В тени такой ольхи даже мелкая вода казалась глубокой и холодной, как в омуте.

Не причаливая, миновали Петриков и Туров. Сюда заходить не было нужды, топливом и продуктами запаслись достаточно в Мозыре. Иногда, правда, хотелось сойти на твердую землю да поразмяться, полежать на мягкой прохладной траве, вдохнуть запах буйно цветущих лугов. Но в Мозыре экипажу было строго приказано — без крайней надобности на берег не выходить, не причаливать, так как берега не были еще полностью разминированы.

— Сколько мы уже прошли? — спросил Саша у Чубаря, когда пароход миновал Туров.

— От устья Припяти до Турова чуть больше трехсот пятидесяти километров, — сказал Чубарь. — А кажется, идем вечность. До войны это расстояние преодолеть было раз плюнуть, а теперь вот пыхтим только днем, да и уголь неважный…

Саша, подбрасывающий в это время в топку уголь, поставил к стенке лопату, вытер со лба пот и обернулся к механику, улыбаясь, проговорил:

— А после войны, наверное, новые пароходы изобретут, как автомобили, гонять будут.

— А что, все может быть, Саша, все. Вот только бы скорее эту войну закончить. А на новых пароходах механиком или капитаном уже будешь ты, мне бы хоть пассажиром проехаться.

Прошли устье реки Горынь. Саша посмотрел в иллюминатор. С более высоких прибрежных мест вода уже почти сошла, и эти места затянула зеленая кожа ряски с острой болотной травой. Воздух рябило от несметных полчищ комаров. Они забивались даже сюда, в машинное отделение, нещадно жаля. Особенно донимали мошки, которые залазили в сапоги.

Когда Саша закончил вахту, вышел на палубу, Василь уже спешил в машинное отделение.

Иришка и Женя сидели на скамейке у рубки и натирали руки и лица какой-то жидкостью из флакона.

— Давай и тебя обработаем, Саша, — сказала, смеясь, Женя.

— Ладно вам, я уж так как-нибудь, — ответил Саша и, поглядев на Иришку, не смог удержаться от смеха. От укуса ядовитой мошки под глазом у девушки вырос огромный вспухший синяк.

— А ты не смотри! — отвернулась Иришка.

— Ладно уж, не буду, — сказал Саша, проходя мимо.

Еще когда отошли от Мозыря, хирург и медсестра сразу же собрали свободных от вахты членов экипажа, рассказывали, как надо вести себя с ранеными, в чем осипенковцы смогут помочь им. Иришка все свободное время не отходила от Жени, они подружились. Должна же у девушки быть подруга.

Километрах в тридцати выше устья Горыни пароход стал на якорь. В этом месте следовало ждать катеров с ранеными.

Небо заволокли тучи, зарядил мелкий, обложной дождь, река взбухла, по ней заходили волны. Но, несмотря на дождь, дробно секший лица и по-осеннему холодный, с ветром, осипенковцы, даже те, кто не нес вахты, не уходили с палубы. Молча, с напряженным ожиданием всматривались они в серую пелену дождя. Где-то там, казалось, совсем недалеко шли тяжелые бои. Уже явственно доносились гул канонады и грохот разрывов.

К вечеру на кипящей от дождя, пенящейся реке показался первый крошечный катерок, тащивший за собой огромную баржу. Катерок мелко стрекотал мотором, нос его задрался от натуги, но все же с неимоверным упорством суденышко двигалось к пароходу.

На пароходе все заволновались, Саша почувствовал, как тело стало бить озноб, зуб на зуб не попадал, хотя на лбу выступила испарина.

Он поглядел на Иришку, та стояла рядом с Женей, крепко вцепившись в ее руку.

За первым катером показался второй, за ним — третий. Все тащили баржи с ранеными.

— Ой, сколько же их, родимых! — тяжело выдохнула тетя Сима.

— Приготовиться к приему раненых! — скомандовал капитан.

Иришка и тетя Сима побежали открывать салон и каюты. Боцман и кочегары поднесли к трапу носилки.

Первый катер прошел на несколько метров вперед парохода так, что баржа пришлась бок о бок с бортом судна, и, все еще потрескивая мотором, стал на якорь. Боцман Валерий бросил на баржу причальные концы, которые там сразу же подхватил кто-то быстрый и ловкий.

— В первую очередь выгружать тяжелораненых! — прозвучал голос Варвары Степановны.

Пока осипенковцы неуклюже толпились с носилками у борта, санитары с барж уже несли первых тяжелораненых. Но вот на баржу спрыгнул Любин, за ним — боцман и Саша с Василем.

— Меня! — услышал Саша рядом стонущий голос. Поставил носилки, застыл, позабыв, с чего начать. И в этот момент за него ухватились цепкие перебинтованные руки.

— Ложитесь на носилки, — сказал сорвавшимся от волнения голосом Саша.

— Не надо носилок, — раздраженно молвил раненый, — ноги у меня целы, глаз нет. Не видишь? Проводи меня.

И только тут Саша увидел, что не только руки, но и все лицо солдата толсто забинтовано. Бородой осторожно обнял раненого одной рукой и повел, держа в другой волочившиеся по палубе носилки.

— Этого в салон! — крикнула Женя. — Да носилки, носилки оставь, что ты их тянешь за собой!

Кто-то взял у Саши носилки, а впереди и рядом уже шли целые вереницы перебинтованных стонущих людей. Одних поддерживали санитары и члены экипажа, другие, опираясь на винтовки, брели сами, третьих, невнятно бормочущих или совсем молчаливых, несли на носилках.

Раненых оказалось больше, чем ожидалось для отправки первым рейсом. Когда салон и каюты заполнились, многих пришлось размещать на палубе. Кое-где натянули брезентовые тенты от дождя, который сыпал и сыпал. Остро пахло йодоформом, мокрой одеждой, потом, табаком. У Саши ныли руки и плечи от усталости. Ему иногда казалось, что еще немного — и он свалится рядом с искалеченными, перебинтованными людьми. Одни из них дремали, сдерживая стоны, другие просили пить, хотя воду, которую разносили в бачке Иришка и Тоня, надо было давать строго по указанию Жени. Не всем, оказывается, и напиться разрешалось, для некоторых глоток воды мог бы оказаться смертельным. Таким девушки смачивали мокрой марлей потрескавшиеся, пышущие жаром губы.

А когда на землю опустились плотные сумерки, всхлипывающие непрекращающимся дождем, на пароходе уже не нашлось места, где бы можно было приткнуться и уснуть. Да если бы такое место и нашлось, никто, несмотря на усталость, не стал бы спать.

Когда на борту находились раненые, команде спать не полагалось.

— Отоспимся на обратном пути из Мозыря, — говорила Сай. — А сейчас всем быть с ранеными!

Саша и Василий дежурили на палубе.

Со всех сторон неслось:

— Братцы, пить!

— Дай закурить, браток.

— Паренек, табак в шинели, сверни цигарку.

Где-то около полуночи дождь перестал, небо очистилось от туч, ярко засветила луна, озарив темную воду и мокрые берега беловато-пепельным зыбким сиянием.

К капитану на мостик поднялась Сай. После многих неотложных операций голос ее слегка охрип от усталости, прямая высокая фигура сутулилась. Поеживаясь, Варвара Степановна сказала капитану:

— А может, рискнем, Федор Михайлович, нарушим предписание и двинем? Ночь лунная, как днем… У меня несколько человек, которым срочно необходимы сложные операции, иначе не выдержат.

— Мы с Владимиром Афанасьевичем уже говорили об этом, хотели вас спросить, — капитан обернулся к рулевому. — Как, может, пойдем, дорожка уже нам малость знакома?

— Ответственность беру на себя, — словно не веря еще, что рулевой согласится, сказала Сай.

— Мне что, я готов, — ответил Лемеж.

— Ну, давай хоть на малом, — распорядился капитан.

— Сколько до Мозыря? — спросила Сай.

— Немногим более ста пятидесяти километров.

— К утру дойдем?

— Если все будет благополучно, — сказал капитан Келих.

И Саша, и раненые слышали этот разговор. Кто-то проворчал:

— Могли бы и до утра постоять, чего уж тут рисковать зря! — И, помолчав, снова ворчливо заговорил в темноте под брезентовым тентом: — На днях тут посредине реки катер на мину напоролся. Разнесло вдребезги. А от экипажа рожки да ножки…

— Заврался ты, парень, — вмешался кто-то тихо, еле слышно, — не на реке вовсе была эта мина.

— А где же, в воздухе, что ль?

— На берегу она была, а катер причаливал да носом прямо в нее и ткнулся.

— Ну и что, результат главное!

— И результат — другой… Не вдребезги катер, а только нос оторвало и не весь экипаж, а одного рулевого ранило… Дай прикурить, паренек, — обратился невидимый в темноте человек с тихим голосом к Саше.

— Сейчас, — быстро подхватился Саша и в этот миг почувствовал легкое дрожание палубы — это Чубарь запустил машину.

Чиркнув спичкой, Саша поднес огонек раненому. У раненого были перебинтованы грудь и рука.

— Спасибо, парень, — сказал тот, раскуривая цигарку и разглядывая в свете красноватого неяркого огонька Сашино лицо. Затянувшись, он закашлялся и тут же потушил о палубный пол цигарку. Саша приподнял ему голову, чтобы легче было кашлять.

— Не давай мне больше курить, — все так же тихо сказал солдат, — нельзя мне…

Он помолчал, тяжело и хрипло дыша, и вдруг спросил:

— А ты почему не в армии, у вас тут бронь, что ли?

— Мне только пятнадцать, не берут еще…

— А-а-а, одногодок моему сынку. Ему тоже пятнадцать. Вот так… И три дочки, те — поменьше. Трудно им… Трудно в тылу, голодно?

— На фронте труднее, — сказал Саша.

— Везде не сладко, — вздохнул солдат и примолк, прислушивался к тому, как пароход, подрагивая от стука машины, выходил на фарватер.

 

Утро

Иришке надолго запомнились и те предвечерние часы, когда переносили раненых по скользким от дождя сходням, и бессонная ночь в каютах, где вместе с Женей и тетей Симой она ухаживала за солдатами. Они лежали на койках и на полу. Одни были молчаливы и терпеливы, другие капризны, а порой даже сердиты и крикливы. Всех нужно было напоить, дать лекарства, а некоторым и поправить перевязки. Усталость Иришка чувствовала только поначалу. Одно время ей, как и Саше, казалось, что она вот-вот свалится с ног, но потом усталость притупилась. Девушка просто перестала ее чувствовать — некогда было.

Раненые все время о чем-то спрашивали, что-то просили, и она не успевала войти в одну каюту, как из другой уже неслось:

— Сестра!

И Иришка спешила на зов. Когда небольшие окна кают посветлели от лунного сияния и пароход неслышно, едва ощутимо пошел в обратный рейс, девушке даже показалось, что уже наступило утро. И лишь некоторое время спустя, увидев в иллюминаторе яркую луну, она поняла, что до рассвета еще далеко. Один из раненых, лежавших на подвесной койке, попросил негромко:

— Доченька, закрой жалюзи, режет в глаза.

Едва она закрыла, другой, сидевший в углу каюты, сказал сердито:

— Печет, открой. Темно, как в могиле.

Иришка растерялась: кого из них слушаться? Взяла простынь, быстро привязала ее к тросикам, державшим подвесную койку, и эта нехитрая ширма закрыла от раненого окно. Затем Иришка быстро и неслышно открыла жалюзи. Прислушалась. Оба раненых успокоились. Но только она присела на порожке у двери, чтобы хоть немного отдохнуть, в соседней каюте снова раздалось:

— Сестра!

И так всю ночь.

Рассвет наступил незаметно. Вернее, это Иришка его не заметила. Когда все несколько успокоились, приумолкли, она снова уселась у двери и задремала. И почти в тот же момент кто-то остановился рядом, положив ей на голову теплую ладонь. Иришка вздрогнула, испуганно дернулась.

— Устала? — услышала она над собой Сашин голос и увидела, что в иллюминаторе каюты уже краснело большое восходящее солнце…

Иришка взяла Сашину руку, плотнее прижала ко лбу.

— Все спокойно? — спросил он.

— Да, — прошептала Иришка и хотела подняться, но поясница от переутомления так ныла, что встать она сама не смогла. Саша взял ее под мышки, поддержал.

Лицо у парня было черное от угля.

— Ты с вахты?

— Да, уже отстоял, подходим к Мозырю.

— Иди умойся, чумазый, — сказала Иришка.

— Негде…

— Как это «негде»?

— В душевой тоже раненые.

— А-а-а, — протянула Иришка и тут же шепотом прикрикнула: — Реки тебе мало! Смотри — сколько воды.

— Что, головой вниз? — тихо засмеялся он.

— Зачем же, пошли, — потащила его за руку.

У задней кормы стояло ведро с привязанной к нему мокрой веревкой. Серый обмылок, лежавший рядом на небольшом кусочке пемзы, тоже был влажный, слегка подернутый застывшей пеной. Значит, кто-то в это раннее утро уже здесь умывался.

Намотав конец веревки на руку, Иришка бросила ведро за борт, зачерпнула воды.

— Снимай тельняшку!

Вода вначале показалась обжигающе холодной. Саша подпрыгивал, фыркая и мотая головой. Потом стала почти теплой, хотя Боровой все еще по привычке покрякивал, шумно отряхивался. Брызги летели на Иришку, хлестко бились в палубные перильца, фонтаном взвивались над Сашей.

Иришка тихо смеялась. И еще кто-то рядом засмеялся. Она опустила ведро, Саша, не разгибаясь, глядел исподлобья. Перед ними стоял раненый, через плечо повязка, рука перебинтована. Щурил глаза от яркого утреннего солнца, улыбался.

Он сказал:

— Давай, давай, робя, не смущайся! Загляденье! Вот вышел полюбоваться ранним солнышком, речкою. Красива Припять ваша. Здешние?

— Нет, киевские мы, у нас Днепр, — ответил Саша, растираясь жестким полотенцем.

— И у нас Днепр, — сказал солдат.

— Земляки? — спросила Иришка.

И ей, и Саше было приятно, что раненый заговорил с ними так весело и запросто.

— Смоленский я, — ответил солдат. — Из деревни Клецевой Смоленской области, слыхали?

— Смоленск знаем, — сказал Саша, — древний город, известный.

— А деревню?

— Нет, — не очень охотно сознался Саша.

— Как же так? С Днепра, а не знаете. Валдайскую возвышенность слыхали?

— Да, — в один голос ответили осипенковцы.

— Так вот, в южной ее части и расположена наша деревенька. От нее-то и начинается Днепр. Маленький такой ручеек, бежит себе по лужайкам среди лесистых бережков. А потом уже от притока реки Жерди становится все шире и шире. Так что мы с вами вроде бы и земляки.

— Вы, наверное, учитель? — спросила Иришка.

— Почему так решила?

— Географию хорошо знаете…

— Свой край каждый и без науки знает. Не учитель я, лен выращивал. Почва у нас суглинистая, хорошо задерживает влагу, и климат прохладный. А лен это любит… И фамилия у меня землепашеская — Сохин. От слова «соха». Про такое орудие слыхали?

Иришка и Саша кивнули.

— Слыхать вы слыхали, а видеть вам ее не пришлось, ну и слава богу.

Сохин посмотрел на приближающийся город, подернутый утренней туманной дымкой, подкрашенной солнцем в нежно-розовый цвет, и сказал задумчиво:

— Хорошая жизнь перед войной настала. Сколько тракторов, комбайнов разных на наших полюшках гуляло, эх!..

Сохин отвернулся и стал глядеть на дебаркадер, у которого уже стояли крытые брезентом машины с темно-красными крестами на бортах.

 

Все впереди

Раненых переносили и переводили в машины. Неподалеку стояла толпа женщин, стариков, инвалидов на костылях, ребятишек. Кое-кто из женщин подходил ближе, надеясь найти родных или знакомых. Более решительные даже спрашивали у раненых, не знают ли они такого-то или такого, называли фамилии, полевую почту.

Иришка, слыша все это, думала о том, что не одна она, оказывается, разыскивала своего отца, что у многих отцы, мужья, сыновья пропали без вести. Проводив очередного раненого, Иришка возвращалась к трапу парохода. У кромки воды она увидела девочку в рваных сапогах, в латаной телогрейке. Девочке было лет десять. Ее большие синие глаза на очень худом лице смотрели на вереницы раненых с печалью и даже некоторым страхом. Заметив, что Иришка улыбнулась ей, девочка осмелела и, вероятно, приняв Иришку за санитарку, которая вместе с ранеными была на фронте, спросила:

— Тетя, а вы Семена Яковлевича Короткевича не знали там?

Иришка поняла, где это «там», подошла на минутку к девочке.

— Нет, не слышала, не знаю. Это твой папа?

— Да. Писем от него долго нет… Уходил на войну, обещался скоро вернуться.

— Вернется, вернется, девочка… Тебя как зовут?

— Оля.

Иришка машинально пошарила в карманах жакетика, хотелось что-нибудь найти там и угостить девочку. Но в кармане, кроме горстки семечек, ничего не нашлось. Она протянула их девочке.

— На вот, это из Киева…

— Спасибо, — сказала девочка и спросила: — А Киев тоже горел, как и наш Мозырь?

— Горел, Оля…

— А как же он такой большой и каменный, а горел?

— А вот так и горел, — молвила Иришка. — Жди, пана вернется.

И, не зная, что еще сказать девочке, побежала к сходням.

Перед новым рейсом Саша успел набежать на почту. Там его ожидало сразу два письма — от отца и матери. Счастливый, он вернулся на пароход, забился между ящиками на задней корме. Здесь никто не помешает читать, да и не хотелось, чтобы кто-нибудь был свидетелем его взволнованности, его радостного возбуждения.

Это были первые письма, которые он получил во время навигации. Мама слегка журила его за то, что он все же не послушался ее, не пошел в школу, а поступил работать. В письме было немало давно привычных, милых слов: «береги здоровье», «слушайся бабушку», и в том же роде, мама все еще считала его маленьким, таким, каким помнила перед уходом на фронт. О себе она писала немного и скупо. Все, мол, хорошо, все по-прежнему. Саша уже знал, что такое «все хорошо» у военного хирурга. Минувшие сутки, раненые, военврач Сай, не выходившая всю ночь из операционной… В маминой фронтовой жизни все это уже четвертый год.

Отцу перед уходом в плаванье Саша написал, что новостей у него особых нет и хоть мечта его сбылась — теперь он матрос, но рассказывать о себе ему нечего, еще ничего настоящего он не сделал, не совершил.

Отец по этому поводу отвечал: «Вот уже сколько, Саша, длится эта страшная, навязанная нам фашистами война, и нет сейчас ничего более славного, более священного, чем отдавать себя всего той, пусть даже маленькой, работе, которая помогает разгромить врага. Я рад, что ты повзрослел и в силу своих возможностей тоже трудишься на благо общей победы. И если ты еще не успел, по твоему выражению, сделать ничего особого, значительного — не беда. У тебя все еще впереди. А примером для тебя пусть служат героизм наших воинов, славный труд работников нашего тыла. Да тебе наверняка за примером далеко ходить не следует. Людей таких, я уверен, много рядом с тобой. Напиши мне о них, а я выздоравливаю, скоро снова уеду на фронт бить фашистов и обязательно напишу тебе о своих боевых товарищах».

Саша аккуратно сложил письма, спрятал их в карман.

На пароход уже сходились все, кто был на берегу. Саша смотрел на своих товарищей, идущих по трапу, шагающих по палубе, и думал о том, что почти о каждом из них может написать отцу. О Любине — душе команды, который с таким теплом и пониманием отнесся к нему, к Иришке, ко всем юным осипенковцам. О капитане Келихе, который, рассказывая про героический бой у Печковского моста, даже словом так и не обмолвился, как он, рискуя жизнью, спасал из огня матросов. О Чубаре, бывшем сапере. Несмотря на свои двадцать ранений, он сутками не покидает душное машинное отделение. О Валерии — человеке на вид неказистом, вовсе не похожем на боцмана, но еще мальчишкой совершившем подвиг. Об Иришке… Нет, о ней пока ничего не напишет. Ни отцу, ни матери не напишет. Есть ведь и у него свои тайны. О них даже самым близким не всегда расскажешь. Может быть, когда-нибудь и наступит такое время. Где-то там, впереди…

Пароход, хрипло прогудев, стал отчаливать от дебаркадера. На мачте трепетал белый с красным крестом флаг.

У борта стояла Иришка и прощально помахивала рукой девочке на берегу. Девочка тоже подняла руку, помахала Иришке, как давно знакомому и очень близкому человеку.

Поплыли луга, цветущие летним многотравьем, в низинках блестели озерца, над ними столбами вились комары. Воздух был словно неподвижен. Прибрежный камыш в узких местах реки с шипением терся о борта, с хрустом ломался под плицами.

Пароход шел в новый рейс.

 

1. Гибель «Краба»

То, что лодка разваливается и все они сейчас окажутся в воде, первым понял Роман. Он понял это раньше других потому, что все время был как бы настороже: держала его в этой настороженности постоянно терзавшая его тайна, в которую он, с тех пор как приехал в этот город на реке, никого из товарищей не посвящал. Открой Роман ее кому-нибудь из ребят, его не только не избрали бы капитаном «Краба», но и попросту не взяли бы в поход.

А тайной капитана было то, что он почти не умел плавать. Может быть, боясь, что кто-нибудь из ребят об этом догадывается, он и предложил этот смелый план, когда пионервожатый Игорь Клепиков заговорил о туристском походе, посвященном началу учебного года.

— Мы пойдем на лодке! — сказал Роман, и все шумно обсуждавшие план похода вдруг притихли. Притихли не только потому, что Роман предложил что-то новое, а и потому, что уж так всегда случалось: когда он говорил, затихали все, даже девятиклассник Игорь Клепиков, хотя Роман и учился в их школе лишь, как верно говорится, без году неделю.

Правда, тишину тут же нарушил Генка Коваль. Он не только в классе, но и во всей школе не очень-то признавал авторитеты. Громко засмеялся и спросил с недоверчивой насмешливостью:

— А где она у тебя, эта лодка? Может, твой папа уже директором лодочной станции стал?

— Есть на примете одно судно, — строго и мрачно поглядев на Генку, ответил Роман.

И все же, несмотря на извечные Генкины подколки и насмешки, Роман, набирая команду, первым и назвал именно Коваля.

А «судном» была та лодка, которую ребята знали столько, сколько помнили себя. Она лежала неподалеку от берега среди крапивы и лопухов, очень старая, с давно уже прогнившим днищем, а на корме, где за долгие годы скопилась земля, даже проросли какие-то цветочки.

Увидев знакомую лодку, все с недоверчивым молчанием уставились на Романа. А он заявил твердо:

— Ремонтировать будем!

Охотников нашлось немного, к тому же через день после начала ремонта заболел Клепиков (как можно в такую теплынь захватить ангину?), поход откладывался, но ребята уже увлеклись, достали доски, выклянчили у школьного завхоза пакли, выпросили на стройке целую глыбу смолы, задраили, законопатили и просмолили дно и борта — все сделали как полагалось. Даже мачту поставили и название судна на борту написали. Роман предложил назвать «Дельфином», но Генка скептически рассмеялся:

— Какой она у нас дельфин? Дельфин — это ловкость, сила, скорость, а у нас краб по сравнению с ним.

Зойка поняла название по-своему:

— Генка, ребята, прав. «Дельфин» — это избито, таких названий много. А «Краб» оригинально, и есть вообще в этом слове что-то неторопливое, мудрое, вечное…

И Наташа, у которой был самый красивый почерк в классе, на черном от смолы борту вывела суриком — «Краб».

…Вообще-то ничего не предвещало беды. Три часа «Краб» плавно скользил по тихой реке, а его экипаж из пяти человек поочередно, как и полагалось по уставу водников, нес вахту. Правда, измерялась она не часами, и короткими двадцатиминутками, но зато какое наслаждение приносили эти короткие вахты. Особенно приятно было сидеть у руля. Конечно, грубо отесанное весло не всегда было послушным, часто выпадало из старой, ржавой, повизгивающей уключины, и тогда лодка неуклюже разворачивалась, тычась в мели у берегов, и приходилось браться за шесты; но и эту работу «крабовцы» проделывали дружно и весело, под выкрики и смех. Лишь Роман Прядко, единогласно избранный капитаном, был серьезен и сосредоточен.

Он стоял у невысокой мачты, от которой к бортам, корме и носу тянулась бечевка, зорко глядел вперед и строго отдавал команды:

— Лево руля!

— Справа по борту мель! Взять шесты!

— Догоняем топляк-корягу. Право руля!

В носовой части лодки лежали рюкзаки, брезент на случай дождя, палатка, полуведерный котел и удочки.

Удочки, связанные бечевкой, лежали на дне лодки, как раз в том месте, где ребята нашили новые доски, и Роман внезапно заметил, что их тонкие кончики вдруг исчезли, вся связка сместилась в сторону и слегка подалась назад. Вначале Роману показалось, что все это произошло от толчка, лодка в это время вышла на сильное течение, которое резко понесло ее к острову. Вода здесь забурлила, взбугрилась горбылями, всех обдало такими хлесткими брызгами, что девчонки даже взвизгнули. Но вот удочки внезапно сдвинулись к самой мачте, и Роман увидел посреди лодки целый ручей темной бугрящейся воды. Этот ручей быстро, на глазах ширился, и Роман понял, что это катастрофа. Но он ведь был капитаном, следовало немедля принять какое-то решение, отдавать какие-то команды. Однако же, не зная, что делать в подобных случаях, да еще вдобавок растерявшись от мысли, что все сейчас увидят, как он будет тут, у самого берега, тонуть, Роман лишь выкрикнул обескураженно, упавшим от отчаяния голосом:

— Ребята, лодка разваливается!

И как бы в подтверждение его слов, «Краб», увлеченный сильной струей, наткнулся на встречный водоворот, слегка затрещав, раздвоился. Рухнула, разрывая бечеву, мачта, соскользнули в реку брезент, рюкзаки и котел, а затем последовал такой толчок, что все, как по команде, полетели в воду.

Роман намертво уцепился за один из бортов рассыпавшейся лодки. Борт выскальзывал, переворачивался, будто пытаясь подмять его под себя. Отчаянно борясь, Роман все же удержался за него, изо всех сил, почти инстинктивно, бил по воде ногами, в то же время до странности ясно слыша, как Наташа кричала ему:

— Чокнутый, да на кой же тебе сдалась эта проклятая рухлядь, спасай рюкзак, он рядом, еще не утонул, да хватай же!

Роман не видел ни рюкзака, ни барахтавшихся в воде товарищей. И лишь когда ощутил под ногами дно, как сквозь туман, рассмотрел стоящих на берегу мокрых Бориса и Генку, а чуть поодаль — Наташу. Она стояла на одном колене и, держа на вытянутых руках перевернутую вниз лицом Зойку, трясла ее. Та, видимо, захлебнулась, судорожно хватала ртом воздух, рвотно откашливалась и стонала.

Но вот Зойка, наконец, пришла в себя, села на песок, зябко поводя плечами, конфузливо и рассеянно улыбнулась.

— Я бы сама спасла хоть один рюкзак, да вот Зойка воды нахлебалась, и пришлось тащить ее к берегу, — с сердитым упреком сказала Наташа Роману, который, все еще тяжело дыша, молча и виновато смотрел на ребят.

— Если говорить откровенно, то и действительно, на кой он тебе, этот борт? — сказал Борис, снимая кеды и выливая из них воду.

— Как это — «на кой»? — хрипло произнес Роман, не зная, что отвечать ребятам. Не говорить же им правду! И тут же сказал первое, что пришло в голову: — Мне-то лично он ни к чему, если один-единственный, а вот если бы вы все по одной части спасли, вновь склеили бы лодку. А теперь как нам без нее? Ведь мы, кажется, на острове?

Борис, самый высокий, узкоплечий и очень худой, медленно повертел головой, проговорив удручающе:

— Откровенно говоря, мы и действительно, кажись, на острове.

— Ха-ха-ха, робинзоны?! — расхохотался Генка. Он всегда смеялся в самые неподходящие моменты. Это у него могло случаться на уроках, на улице, в музее, в кинотеатре. Не раз ему за это доставалось. И сейчас ребята уставились на него сердито, с неприязнью.

— Да я вовсе и не потому смеюсь, что мы потерпели кораблекрушение, — поняв, что смех его пришелся, как и всегда, не к месту, стал поспешно оправдываться Генка, — а потому, что… — Он вдруг как-то коротко всхлипнул, и все вновь недовольно уставились на него; Генка всегда, перед тем как смеяться, вот так всхлыпывал. Но смеха не последовало, сдержался Генка и продолжал уже с нарочитой серьезностью, сняв ковбойку и выкручивая ее: — А потому, что Борька, только лишь отчалили мы, предлагал перекусить, он как чувствовал, что останемся без провизии. У Борьки все чувства через желудок, он, обжора, даже опасность чувствует своим тощим животом.

— Я не обжора, — сказал с обидой Борис, — а просто у меня всегда обостренное чувство к еде. Ем и почти никогда не наедаюсь. Обжоры — толстые, а я худой. Это у меня наследственное, от дедушки, он, как вам известно, в концлагере сидел. Несколько лет мучительно голодал. Вот и мне передалось это по генам, наследственное это у меня. Понял, дурносмех?

Борис, держа кеды в руках и говоря все это, даже сделал несколько шагов к Генке, угрожающе насупившись.

Видя, что ребята готовы поссориться, вмешался Роман.

— Хватит, хлопцы, — сказал он строго. — Не до пустых разговоров сейчас. Прежде чем решать, что нам делать дальше, надо высушиться, нужен жостер. Мои спички остались в рюкзаке. У кого-нибудь есть при себе?

— Есть. — Генка вынул смятый, мокрый коробок.

— Ну что ж, — вздохнул Роман, — вначале будем их сушить.

Он высыпал спички на ладонь, посмотрел на небо, оглянулся по сторонам, высматривая место, где бы лучше их подсушить, взошел на песчаный пригорок, подобрал несколько сухих широких листьев и стал осторожно раскладывать на них спички.

Мальчишки тем временем разделись и, оставшись в плавках, развешивали свои брюки и рубашки на невысоких прибрежных деревцах; девчонки пошли отжиматься в кустарник.

— Не заблудитесь! — бросил им вслед Генка.

— Ой, как здесь тепло, какой горячий песок и какое ласковое солнце! — донесся из кустов голос Наташи.

— А мне все равно очень холодно, — тихо сказала Зойка.

— Это оттого, что ты испугалась, вот и дрожишь до сих пор, — проговорила Наташа.

Конечно же, солнце уже было далеко не таким жарким, как это представлялось Наташе. Но все же его полуденные лучи еще заботливо согревали землю, песок, кусты, траву и деревья; это заботливое тепло хорошо ощущалось всем вокруг: сухо и приятно потрескивали опадающие листья, хлопотно булькала у берега река, успокаивающе шуршал песок под ногами у ребят, плавно, чуть-чуть поблескивая, плыли над головой, цеплялись за ветки и жухлую коричнево-красную траву на взгорке беззвучные прядки паутины.

— Да ей-богу же, совсем не холодно, Зойка, все это ты внушаешь себе, — вновь донесся из кустов Наташин голос, — да и вода теплая, она еще не успела остыть после лета. Ну, хочешь, я тебе докажу, окунусь снова и выйду, ни кусочка гусиной кожи у меня на теле не увидишь, ни одной пупырышки…

Роман, услышав это, хотел было прикрикнуть на нее, не делай мол глупостей, не воображай, вода ведь уже холодная, но не успел он и рта раскрыть, как увидел мелькнувший среди желто-красных кустов Наташин темно-зеленый купальник. И вот Наташа уже полетела с обрыва в воду. Вынырнула она далеко от берега, там, где освещенная солнцем река заманчиво и весело взблескивала мириадами крохотных зеркалец.

— Холоднокровная, — сказал мрачно Генка, — жаба.

— Сам ты жаба, — обхватив руками плечи, все еще стуча зубами, проговорила Зойка.

— Мировая пловчиха, у нее второй разряд, — вздохнув, сказал всем известное Борька. — А ведь тоже худая и длинная, как и я, а меня вот в секцию плаванья не взяли.

Роман неопределенно пожал плечами, наблюдая за Наташей. Она вначале плыла против течения быстрым «кролем», затем, сильно оттолкнувшись руками и ногами, «дельфином» выпрыгнула из воды, нырнула, крутясь, плыла на боку, словно юркое веретенышко, потом, дурачась, переворачивалась через голову, лежа на спине, сильно била ногами по воде, подняв перед собой руки, плыла корабликом, вновь ныряла, исчезала надолго под водой. И Роману казалось невероятным, как эта тонкая, хрупкая с виду девчонка могла быть такой сильной, такой смелой в воде. Он и раньше украдкой наблюдал за ней еще в те первые дни, когда только приехал в этот город и не был знаком с ней. Приходил на пляж и, сидя где-нибудь в сторонке или войдя в воду по пояс, боялся здесь на пляже знакомиться со сверстниками, чтобы те тут же не узнали вдруг, что он не умеет плавать. Нет, Роман не был трусом и, может быть, страшился лишь одного в жизни: чтобы никто из ребят школы, в которую он по приезде поступил, не узнал, что он не умеет плавать. А эта девчонка Наташа была для него сейчас настоящим кумиром, таким же, как он, боксер, был для ребят его класса.

— Ну что, мы так и будем смотреть этот балет на воде или все же чем-нибудь займемся полезным? — насмешливо покосился на Романа Генка, так насмешливо, словно отгадал мысли товарища.

— Так и будем, пока спички не подсохнут, — не заметив насмешки, ответил Роман.

Наташа вышла из воды, весело и стремительно подошла к Зойке, смеющаяся, вся в блестках брызг.

— Ну, — протянула она к ней руки, — гляди, ни одной пупырышки!

— И правда, — проведя пальцем по ее мокрому упругому плечу, восхищенно сказала Зойка.

— А ты уже согрелась?

— Еще нет. Значит, неправду говорят, что чем толще человек, тем он меньше мерзнет. — Зойка вновь обхватила руками свои круглые плечи и замотала головой. — Я ведь толще тебя, а все мерзну.

— Ну уж, толстая нашлась, — успокоила ее Наташа, — у тебя ни капельки жиру, просто кость широкая.

— Мы сейчас Зойку в костре согреем, на угольках, — сказал Борька.

Генка захохотал.

— Будешь смеяться, — сжав кулаки и выставив руки вперед, как боксер, двинулась на него Наташа, — искупаю!

— Ой, не надо! — дурачился Генка. — Ой, не подходи, умру от страха!

— Пошли собирать дрова, спички скоро подсохнув, — проговорил Роман.

— А ты все продолжаешь командовать, — ухмыльнулся Генка, — какой же ты теперь капитан без корабля?

— И без корабля капитан остается капитаном, — вмешалась Наташа. — Мы ведь Рому не переизбирали, хотя, может быть, и следовало бы. — Она насмешливо покосилась на Романа.

Он покраснел, но не почувствовал к Наташе ни особой вражды, ни даже обиды, лишь подумал о том, что он хотя и капитан, но в общем-то как-то незаметно командует здесь Наташа. А Генке он ответил сквозь зубы:

— А матроса Генку Коваля за непослушание и бунт следует повесить!

Генке, конечно же, очень понравилась роль строптивого матроса, бунтаря. Рванув на своей широкой груди несуществующий ворот рубашки, которая сохла рядом на низкорослой кривостволой ольхе, он выкрикнул, срываясь почти на визг:

— Стреляй, проклятый белопогонник!

— Это потом, — брезгливо скривился Роман, — а сейчас все же главное дрова. Айда! А ты, Зойка, чтоб притащила больше всех, скорее согреешься.

Все разбрелись по острову собирать сушняк.

Генка, кривляясь, подражая какому-то модерному танцу, притопывал короткими сильными ногами и напевал:

— Воображает перед Зойкой, — сказал Борис Роману. У обвалившегося обрыва, прошитого серыми, как алюминиевая проволока, корнями, Борис углубился в кусты, крепко и терпко пахнувшие палой листвой, а Роман пошел вдоль берега, здесь можно было найти больше дров: сильное течение реки прибивало к берегу разную щепу и мелкие доски. Вскоре он насобирал их целую охапку да еще подобрал старое поломанное весло. Оно было мокрое и тяжелое. Роман шел вдоль берега и рассматривал весло, когда вновь заметил неподалеку какую-то длинную связку, застрявшую между прибрежных камней. Волны старательно раскачивали ее, как бы пытаясь снова вернуть в реку. Но Роман успел, подбежал быстро и тут только увидел, что это удочки, соскользнувшие с их лодки. Бросив на песок дрова, он поднял удочки, оглянулся. Отсюда, из-за обрыва, никто не мог видеть его. Роман положил удочки рядом с веслом и дровами, осторожно придерживаясь за прибрежные камни, колючие от прилипших к ним ракушек и осклизлые от водорослей, вошел по пояс в воду, присел, окунулся с головой раз, другой, отфыркался, выскочил из воды, подхватил свою добычу и побежал вдоль берега, крича:

— Поймал, поймал!

— Кого поймал? — вынырнула из-за кустов Наташа.

— Не кого, а что, не видишь разве? Удочки… Смотрю, плывут по самой середке реки, ух и течение же там, просто жуть, еле выплыл с ними.

Подошли Борис и Зойка. Они слышали, о чем говорил Роман.

— Логически, если они плыли посредине реки, то давно бы очень далеко уплыли, — сказал Борис.

— Все ты ставишь под сомнение, — усмехнулась Зойка, — ты лучше поблагодари Рому, теперь будет рыба, и ты не умрешь от голода.

— Рыбу надо еще поймать, — бросая на песок ветки и пожелтевшие мятые газеты, скептически заметил Борис. — А насчет того, умрем от голода или нет, — это еще вопрос. Я выносливый, по генам выносливость передалась…

Появился Генка, он шумно продрался через кусты, таща за собой усохшее деревцо.

— С корнем выворотил? — нахмурилась Наташа.

— Оно само выворотилось, только дотронулся до него… А удочки наши как сюда попали?

— Роман за ними на середину реки плавал, — щурясь, как бы пряча в глазах усмешку, сказала Наташа.

Роман не ответил, он неторопливо ломал сушняк, подложил под него сухой бурьян и, став на колени, чиркнул спичкой. Она загорелась, от костерика лениво и как бы нехотя потянулся дымок. Потом трескучий огонь пробился в глубь костра, затрещали, корежась, сухие ветки и стебельки бурьяна.

— Работай, ребята, — сказал Роман, — давайте вначале, что посуше да потоньше, а потом можно будет подкладывать все, что угодно.

 

2. Следы ветра

Костер горел ярко, постреливая и пыхая то в одну, то в другую сторону таким обжигающим жаром, что ребята отскакивали от него, боясь не так за себя, как за одежду, — каждый, стоя на коленях, держал перед собою на вытянутых руках джинсы. Лишь у Зойки в руках ничего не было. Она протягивала их к самому огню, потирала с наслаждением круглые, полноватые плечи.

— А ты чего не сушишь одежду? — спросил у нее Роман.

— Ждать мы тебя не будем, — сказал Генка, — высушимся и пойдем.

— Пойдем пищу искать, — добавил Борис.

— Посмотрим, у кого раньше высохнет, у вас у костра или у меня на солнце и ветерке, — ответила Зойка.

— А и верно ведь, — засмеялась Наташа и порывисто обняла Зойку. — Верно, моя умница!

Всхлипнул Генка, рассмеялся каким-то нарочито надсадным кашляющим смехом и закричал:

— Так за что же мы мучились, зачем морочились с этими проклятыми дровами и костром? — Он устрашающим взглядом посмотрел на Романа. — Ты опять во всем виноват, капитан?

— Я, если мне вменять в вину то, что заставил вас дважды согреться. Один раз, когда вы собирали дрова, а другой у костра, — ответил спокойно-снисходительно Роман и, поднявшись с колен, повесил свои джинсы на куст рядом с Зойкиными.

И все последовали его примеру, страшно довольные тем, что избавились от скучнейшей работы — держать на вытянутых руках у костра свою одежду.

Потом снова уселись к костру, и каждый подбрасывал в него то ветку, то щепку, а Роман поправлял пылающий сушняк старым, теперь уже обуглившимся веслом.

— Сюда бы пару картошечек, — вздохнул Борис, — мечта!

— Тоже мне — мечта! — хмыкнул Генка.

— А у тебя и такой нет, — огрызнулся Борис, — ты вообще не способен мечтать даже о картошке.

— Неправда ваша, дядя, я тоже мечтаю. Если хочешь знать, я мечтаю стать самым сильным человеком на земле.

— А самым умным стать не мечтаешь? — съязвила Наташа.

Все рассмеялись, лишь Генка нахмурился, как почти всегда, когда смеялись другие. Очень серьезно, даже как-то по-старчески вздохнув, он ответил:

— Ум — это от природы, а силу можно выработать, натренировать, поэтому из всех видов спорта я и выбрал себе штангу.

— А я мечтаю стать палеоклиматологом, — вдруг сказала Зойка.

— Это еще что за спорт? — снисходительно усмехнулся Генка.

— Это наука, которая изучает климат, — негромко сказал Роман.

— Изучай его, не изучай, а он сильно изменился, — проговорил Борис, — вот мой дедушка говорит, что климат уже не тот, что был, например, до войны…

— Твой дедушка не прав, — сказала Зойка. — Часто люди путают климат с погодой. Погода и правда все время меняется, сегодня одна, завтра другая, даже вот сейчас, видите, светит солнышко, а через два-три часа может пойти дождь. С научной точки зрения, погода — это физическое состояние атмосферы в какой-то небольшой отрезок времени…

— Не вижу, — вдруг истошно закричал Генка и, крепко зажмурив глаза, потряс над головой кулаками, — не вижу, где я!

— Ты что, рехнулся, Генка? — ласково погладила его по лобастой белесой голове Наташа.

Генка открыл глаза, устало положил руки на колени и сказал тихим и покорным голосом:

— Нет, Ната, не рехнулся, просто не вижу, где я, на заслуженном, положенном большинству граждан отдыхе или на уроке природоведения слушаю самый противный голос на земле нашей Амебушки…

— Кстати, у нашей Амебушки вовсе не противный, а самый приятный голос, который я когда-либо слышала, — сказала Зойка.

— Ой, не могу, — зажмурил было снова глаза Генка. Но Наташа, тут же ущипнув его, кивнула весело и ободряюще Зойке:

— Продолжай, Зойка, это интересно.

— Климат же, если вы хотите знать, — насмешливо поглядывая на Генку, говорила Зойка, — отличается большим постоянством и устойчивостью. Два подряд засушливых лета, дождь в январе или заморозки в мае еще ни о чем не говорят. Это просто капризы погоды. Я об этом много читала. А для изменения климата нужны тысячи и даже миллионы лет. Все это и изучают палеоклиматологи. Они даже могут определить, какая погода была ну, например, еще до новой эры, в таком-то году…

— А миллион лет тому назад, они случайно не могут узнать, какая была погода? — с подвохом спросил Генка.

— Могут, — уверенно ответила Зойка. — Я читала, как они все это исследуют. И не за один миллион лет до наших дней, а даже за четыреста миллионов лет. Как это делается, знаете?

Ребята молчали, с недоверчивым любопытством прислушиваясь к словам Зойки. А она продолжала:

— Ученый-палеоклиматолог берет тонкий срез окаменевшего песка, добытого глубоко в земле, кладет его на стекло под микроскоп. Что вам надо узнать — в каком направлении дул ветер в один из дней палеозойской эры? Узнаем. Через объектив микроскопа видны какие-то рябинки, вмятины. Они не круглые, а слегка овальные, углубляются в песок под небольшим углом. Чьи же это следы? Для примера берется другой срез почвы. Прямо со двора, где сегодня покрапал дождь. Капли его падали редко и отпечатались четко на песке, застыли такими крохотными ямками. Ученый смотрит в микроскоп и убеждается, что там и там абсолютное сходство. Так вот и тогда, четыреста миллионов лет назад, шел точно такой же дождик. Следы его отпечатались на песке и окаменели навеки. Причем, например, легли они под углом. Значит, капли падали не отвесно, их отклонил ветер, и ученый уверенно отвечает, что ветер был северо-восточный, сильный. Здорово? — Глаза у Зойки сияли, словно это она сама только что производила этот опыт.

Потом она слегка поежилась и, вновь обхватив руками, словно уже по привычке, свои круглые плечи, произнесла все с тем же смущением:

— А меня все еще знобит, никак не согреюсь даже у костра.

— Это все оттого, — заключил Генка, — что тебя постоянно обвевают ветры палеозойской эры.

— Может быть, — засмеялась Зойка, — поэтому надо одеться, моя одежка, конечно же, уже высохла.

Она поднялась, сняла с куста свои джинсы, платье. Они действительно были уже сухими, высохли раньше, чем у других.

А вскоре высохла одежда и всех остальных.

— Какова дальнейшая программа, капитан? — спросил у Романа Генка.

— Искать пищу будем, — поспешил ответить за Романа Борис.

— Будем исследовать островок, до темноты надо подготовиться к ночлегу, ну и попутно может хоть какие-нибудь ягоды найдем. — Он бодро усмехнулся. — Червей-то мы наверняка накопаем и наловим хоть каких-нибудь пескарей.

— А варить в чем мы их будем? — громко поинтересовался Генка.

— А это уж не твоя забота, ты налови сначала, что-нибудь придумаем, — сказала Наташа.

Когда Роман говорил, что до темноты надо подготовиться к ночлегу, все невольно взглянули на солнце, оно уже опускалось к далекой, красновато-желтой полоске леса. Поэтому и прохладнее стало, поэтому и мерзла Зойка. И все почувствовали себя немножко неуютно, вспомнилась палатка, котел, так вкусно пахнувший костром. Все это теперь покоилось на дне реки.

— Мне дедушка только-только подарил ее ко дню рождения, — сказал Борис.

— Кого? — спросила Наташа.

— Палатку, — вздохнул Борис, — два года просил у дедушки, а вот теперь он мне купил. И еще предупреждав меня: «Ты смотри, Боря, смотри, растяпа, аккуратнее будь и внимательнее, колышки не потеряй, они дюралевые, легкие и очень удобные…»

И не знает бедный дедушка, что теперь ни колышков, ни палатки…

— Ой, что-то ты совсем раскис да разнылся, Борька, непохоже на тебя, — говорила Наташа, первой поднимаясь по песчаному откосу, за которым начинался желто-бурый от пожухлой травы и набившейся в ней островками палой листвы широкий луг. Деревьев на нем было мало, лишь кое-где круглились косматые серые ветлы да почти обезлистившиеся старые кривостволые тополя. Зато поодаль, за лугом, был виден целый лес, там среди багряных его красок даже угадывались сосенки, они выделялись своей темной, какой-то тяжелой зеленью.

— Не следует его упрекать, — заступилась за Бориса Зойка, — когда человек что-нибудь теряет, всегда жалко, это естественно. Я вот брала с собой интересную книгу «Неразгаданные тайны», я из нее вам и рассказывала про работу климатологов, мне дали ее всего на два дня, что я теперь скажу, как буду оправдываться?

— Ну, уж книгу мы тебе как-нибудь достанем, — великодушно пообещал Генка, — я, кажется, видел точно такую же у моего старшего братеника Вовки, автор, кажется, Голубев?

— Ой, точно Голубев, — даже приостановилась Зойка, радостно всплеснув руками, — ты молодец, Гена, даже автора запомнил, вот молодец!

— А чего же не запомнить, — хмыкнул Генка, — у нас сосед дядя Федя Голубев, а с братом я договорюсь как-нибудь… — Он нахмурился, а потом вдруг затрясся в своем неприятном сдавленном хохоте и продолжал, схватившись за голову руками: — Только вот что мне братеник скажет, когда узнает, что его охотничий ноне покоится на дне морском!

— А ты чего молчишь, и ты скажи, чего лишилась, — с какой-то виноватой сердитостью обратился Роман к Наташе. Они шли впереди других, рядом.

— А что об этом говорить, — махнула рукой Наташа, — уже ничего не вернешь. Жалко, конечно, но люди ведь порой теряют куда больше нашего.

— Верно, — хрипловато сказал Роман и тут же, по-своему поняв слова Наташи, подумал о том, что и он относится именно к тем людям, которые «порой теряют куда больше»… И это самое «больше» не тот новенький, совсем недавно купленный Роману отцом рюкзак, не охотничий нож Генкиного брата и даже не Борькина палатка, подаренная ему дедом ко дню рождения, а нечто значительно дороже, весомее. И вот он сейчас шел рядом с Наташей по островной хрусткой траве и терзался, наверное, больше других, твердо уверенный, что он-то потерял куда более ценное, нежели его товарищи. Не какие-то там вещи, барахло, — уважение товарищей. А теперь даже этот Генка, шут гороховый, и тот подсмеивается над ним… А ведь совсем недавно все было по-иному: весь класс и добрая половина болельщиков школы приходила смотреть соревнования детских команд по боксу. Когда Роман выиграл свой бой и счастливый шел через зал в раздевалку, отовсюду слышались голоса: «Кто это, из какого класса?» А Наташа и тот же Генка с гордостью отвечали: «Из нашего. Наш!» А теперь эта проклятая лодка.

Хорошо, хоть не обнаружилось, что Роман не умеет плавать, это ведь и вообще позор — не уметь плавать! Правда, виноват в этом не он. Вообще-то он родился в Омске, там река побольше, чем эта, — могучий, широкий Иртыш! И поживи Роман в Омске подольше, научился бы плавать не хуже Наташи. Но, когда ему исполнилось, пять лет, отца перевели в небольшой городишко в Каракумах, в двухстах километрах от Ашхабада. Там не только реки не было, но даже и плохонького озерца, лишь мелкий мутноватый арык пересекал городок. Но ничего, отец с весны пообещал научить его плавать, а в том, что сегодня так все случилось, только Роман виноват.

— Может, на той стороне острова лодки есть, — словно издалека донесся до Романа голос Наташи. — Сегодня суббота, рыболовы должны быть, завтра точно будут, кто-нибудь причалит.

— Как-нибудь переберемся, — бодро улыбнулся Роман. — А ночь можем и здесь провести, не все ли равно, на берегу или на острове. Костер разведем, рыбы наловим. Да может, это и лучше, что без ничего остались. Закалочка!

Они подошли к кромке деревьев у берега. Ветер намел к их стволам небольшие холмики песка.

— Вот вам, пожалуйста, — выбежала вперед Зойка, — смотрите: они похожи на крохотные дюны. — Она наклонилась к холмику, потрогала его рукой. — А вот эту рябь, эти твердые волночки на песке сотворил ветер, это и есть вам следы ветра.

— Следы ветра мы видим, — мрачно сказал Борис, — а следов лодок нет, вон только у того берега одна тарахтит.

— Эге-гей! — прокричал Генка и помахал рукой тем, кто сидел в лодке.

Но из-за треска мотора никто его не услышал. Ребята проводили лодку невеселыми взглядами.

 

3. Желтая поляна

Они двинулись вдоль берега в сторону рощицы. Здесь трава была гуще и серебрилась тонкими сеточками паутины; она вместе с мелкими листьями и травинками приставала к ногам, как-то липко и едва слышно потрескивая.

— Там и дров будет больше, и червей сможем накопать, — кивая на рощицу, обнадеживающе говорил Роман.

— А может, и грибы найдутся, — произнес Борис.

— Может, и грибы…

— Ух, как сладко пахнут эти желтые листья, прямо ел бы их, — подобрав горстку узких, опавших с верб листьев, говорил Борис.

— Между прочим, я читал, что опавшие листья даже ни одно животное не ест, — хмыкнул Генка.

— Ты на что намекаешь? — стал угрожающе подступать к нему Борис.

— Сам знаешь на что, — отступая от него в сторону, почти беззвучно захихикал Генка.

— Не трогай его, Боря, — сказала примиряюще Зойка. — Он сказал правду и вовсе не хотел тебя обидеть. Опавшие листья действительно ни одно животное не ест. Дело в том, что перед тем, как лист опадет, из него перекачиваются в дерево все полезные вещества. А остаются лишь вредные. Хлорофилл в нем разрушается, и поэтому мы видим, как проступают красные и желтые красители…

— Ну, это всем известно, — снисходительно сказал Роман.

— А я и не делаю никаких открытий, — смутилась Зойка, — просто говорю то, что есть и что всем известно.

Рощица, оказывается, стояла на островной горушке, и уже на взлобке ее подножья песок исчез, под ногами захрустел ломкий бурьян, а вскоре идти стало и совсем легко — густо опавшая листва хоть и покрывала тут землю плотным ковром, но была твердой. Деревья — большие, с грубыми шишковатыми наростами, а маленькие, тонкостволые, с нежной, зеленовато-пепельной корой, стояли плотно друг к другу, и здесь речной сыростью почему-то пахло сильнее, чем на берегу. А паутина не серебрилась, а казалась грубой и даже какой-то пыльной; неприятно щекоча, она липла к лицу и шее, и Роман, выйдя вперед, сбивал ее палкой.

— Чего мы лезем в эти дебри? — не вытерпел Генка, брезгливо вытирая лицо.

Но лишь только он это сказал, перед ними открылась поляна — вся желтая от солнечного света. И тут же все увидели небольшой дощатый домик, выкрашенный зеленой краской, под цвет листьев пышных плакучих ив, листья которых здесь почему-то еще не опали и почти не пожелтели. Домик прятался между ними, сливаясь с листвой, отчего ребята сразу и не заметили его.

— Жилье! — обрадованно вскричали все вместе.

И тут же увидели и следы когда-то стоявших здесь палаток: небольшие колышки, забитые в землю, а также два потемневших столба и вытоптанный квадрат — волейбольную площадку; на ней, по всей видимости, еще совсем недавно играли.

— Ну вот, робинзонов из нас не вышло, остров обитаем! — как бы с разочарованием сказал Роман и направился к домику.

— Смотри, чтобы там какой-нибудь Шарик-Бобик на тебя не выскочил, — предупредил его Генка.

— Да какой там! — усмехнулась Наташа. — Разве вы не видите, что дом давно покинут?

Теперь это поняли и остальные: окна были накрест забиты досками.

Они подходили к домику. Тут сразу же наткнулись на небольшую ямку, набитую пустыми консервными банками, кульками от молока и пустыми бутылками из-под ситро. Над ямкой сердито гудели тощие осы.

— Тут пировали разбойники! — широко раскрывая глаза и делая страшным лицо, сказал Генка.

— Все пожрали! — с досадой произнес Борис.

— Хотел бы я увидеть хоть одного разбойника, который на пиру пьет ситро, — скептически заметил Роман.

— Да это же, ребята, для нас целое богатство! — воскликнула Наташа. — В консервных банках можно варить и уху, и грибы!

— А пачек от соли тут случайно не видно? — всматриваясь в ямку, говорил Борис. — В них может остаться хоть по несколько солинок…

— Соль может быть в доме, все порядочные люди оставляют соль, — сказал Роман.

— И конечно же рядом с замком вешают ключ для таких неудачных капитанов, как ты, — покосился на Романа Генка.

— Такие капитаны, как я, входят в дом без ключа, — загадочно ответил Роман.

— Без ключа в дом входят воры и взломщики, — с удивлением глядя на Романа, спокойно заметила Наташа.

— Ворами, кажется, называются те, кто что-нибудь похищает, ворует, — хмурясь, сказал Роман, — а мы ничего трогать не будем, все оставим, как было, лишь временно попользуемся жилплощадью и то лишь в случае необходимости, а так зачем нам этот дом?

— Нам соль нужна, — сказал Борис.

— А что солить будешь? — спросила Зойка.

— А может, в доме найдется и что посолить, — даже всхохотнул с надеждой Борис.

Они уже обошли домик и приблизились к его маленькому, будто игрушечному крылечку. Рядом с ним было узкое, небольшое окно, косо забитое лишь одной доской.

Роман приблизил лицо к окошку и сказал:

— Забраться сюда пара пустяков: доска на двух небольших гвоздях, по шляпкам вижу, а рама на одном шпингалете, поддастся легко…

— А что там внутри? — спросила Зойка.

— Разве не видишь? Занавеска, — усмехнувшись, кивнул на окно Роман.

— И здесь окна тоже занавешены, — донесся голос Бориса с противоположной стороны дома.

— И был тот дом набит истерзанными Фантомасом трупами, — пугающе-тихо произнес Генка.

Стоявшая рядом с ним Зойка поежилась и покачала головой:

— Ох и любишь же ты, Гена, пугать людей, ну и артист ты, Генка!

— Так что будем делать, решаем коллективно? — оглядев всех, спросил Роман.

— Наш капитан уже даже боится принимать решения самостоятельно, — всхлипнув, негромко засмеялся Генка.

Роман, как бы в ответ на его слова, решительно ухватился за доску и рванул на себя. Она оторвалась легко и беззвучно. Роман быстро, коротко постучал кулаком по раме, затем без всяких усилий, как и доску, рывком потянул на себя. Окно распахнулось. Роман влез на подоконник, спрыгнул в комнату, и почти в тот же миг коротко, будто раздавливаемый орех, щелкнул замок и, чуть скрипнув, открылась дверь.

— Прошу, — сделав широкий приглашающий жест рукой и победно глядя на Генку, сказал Роман.

Все, как бы нехотя, заглянули в дверь.

— Кухня, — разочарованно произнесла Зойка.

— Серьезно? — оживился Борис, протолкнулся вперед и решительно переступил порог, разглядывая крохотное помещеньице, где добрую треть занимала плита с вставленными в нее огромными котлами. В углу стоял грубо сколоченный стол с посеченной ножами столешницей, а вдоль стены, у окна, старая длинная скамейка.

— Чтобы наловить в нашей реке для таких котлов рыбы, жизни не хватит, — проговорил Генка.

— А тут еще одна дверь, — подойдя к ней и взявшись за ручку, сказал Борис. Но дверь не поддалась, она тоже была на замке.

— Не надо, Боря, — строго сказала Наташа, — на случай дождя крыша есть, и довольно с нас.

— На случай дождя крыша есть, — весело повторил Борис, оглядывая полки и полочки на стене у плиты, — а на случай ухи есть, ребятки, соль. Ура!

Он достал с полки стеклянную поллитровую банку, на четверть наполненную солью.

— А может, это борная кислота? Ею тараканов травят, — усомнилась Зойка.

— Нет, — тряся банку и заглядывая в нее, весело говорил Борис, — самая настоящая соль, причем не какая-нибудь серая, кухонная, а предназначенная для солонок — «экстра»!

Роман щелкнул выключателем у двери, и под дощатым в ошметках паутины потолком вспыхнула электрическая лампочка.

— Этого нам еще не хватало! — закричал Генка. — Даже на необитаемом острове не укроешься от цивилизации.

— А что же здесь плохого, — возразила Зойка, — ты думаешь, нам бы сейчас телефон помешал?

— Может, тебе еще телетайп и цветной телевизор? — скривился Генка.

— Да ну тебя! — отмахнулась от него Зойка.

— Я где-то читал, что люди, попавшие в кораблекрушение, становятся злы и раздражительны, — заметила Наташа.

— Это бывает от голода, — вздохнул Борис.

— Ну а если так, ребята, то давайте думать об ужине в подготовке к ночлегу, — сказала Наташа. — Выходите. Замок защелкивается сам, доску мы пока прибивать не станем, может, этот камбуз нам еще понадобится…

— Соль, надеюсь, можно взять? — спросил Борис.

— Бери, как же нам без соли, — ответила Наташа и ободряюще улыбнулась Роману. — Капитан, улыбнитесь! Звания вас никто не лишал, а команд мы не слышим!

Роман усмехнулся, затем, сделав строгим лицо, выкрикнул:

— Слушай мою команду! Женский персонал, марш к яме, отобрать пригодные для варки еды консервные банки, помыть, выдраить, чтоб к нашему приходу все была готово. А мы — ловить рыбу!

— А черви? Тут же вокруг почти везде песок, — оглядываясь, сказал Генка.

— Не найдем червей, будем ловить на ракушку, — ответил Борис.

Девочки пошли к яме, и тут же донесся восторженный голос Зойки:

— Ребята, здесь кусты шиповника, и ягод полным-полно. Ой, и малины немного еще осталось!

— Значит, и компот будет! — весело воскликнул Борис. — Зря, конечно, мы другую дверь не открыли, может, там и сахар есть?

— Обойдешься без сахара, — сказала Наташа.

Она прошла в глубь кустов, заглядывая под них, вороша палкой листья.

— Вот если бы хоть пяток грибков найти…

 

4. Ловись, рыбка…

Уж такая, наверное, натура у всех рыболовов — от мала до велика: лишь только возьмут они удочки в руки, хоть и далеко еще до водоема, их тут же охватывает волнение, убыстряется сам собой шаг, одни становятся серьезным: и сосредоточенными, словно уже сидят на берегу реки и зорко следят за поплавками, других предвкушение рыбацкой удачи делает болтливыми, и начинаются воспоминания, похвальба, в какую рыболов, если даже и сильна преувеличил, и сам верит.

— В прошлом году, — забегая вперед и кося на ребят поблескивающими от восторга глазами, скороговорке говорил Генка, — мы с братеником наловили живцов, закинули по две удочки, сидим, и вдруг — раз! Один поплавок чуть-чуть в сторону, другой тоже, а потом оба резко вниз. Хватаем, вытаскиваем — вот такие окуняры! — Он вытянул перед собой руки, округлил глаза, как бы с удивлением рассматривая этих окуней, и продолжал:

— Не успели снять с крючков, глядь — и тех поплавков нету!

— Стая подошла, окуни всегда стаей! — быстро, понимающе вставил Борис.

— Конечно, стаей, — согласился Генка. — И так, знаете, минут сорок, пришлось две удочки убрать. А потом — как отрезало. День просидели, и всего с полдесятка сопливых ершишек.

— А мы с дедушкой на дорожку щук этой весной, ох и красотища! Как долбанет, лодка вздрагивает. Ты ловил, Роман, когда-нибудь на дорожку? — заговорил Борис и, боясь, что тот перебьет его, стал торопливо рассказывать, как они ловили с дедом, какое это великое наслаждение.

Роман слушал молча, хмурясь. Он никогда не ловил ни окуней, ни щук, негде было.

Там, где он жил, рек не было.

Но когда Борис закончил свой торопливый рассказ, все же заметил солидно:

— Я больше любил ловить на море бычков. Однажды камбала попалась, тоже здоровая, как сковородка, думал, что мина…

Роман замолчал: и на море он не ловил, но видел, как это делали другие.

— А здесь могут быть и черви, — сказал Генка, остановившись у небольшой ложбинки; на ее некрутых склонах приткнулись кусты плакучих ив с оголившимися наполовину ветвями. Даже сквозь опавшие лимонно-желтые узкие листочки было видно, что земля тут жирно черная, влажная, она попахивала застоявшимся болотцем. Ребята отыскали палки, спустились в ложбинку и, разгребая листья, стали копать. Вязкая, прошитая корнями почва тихо похрустывала, в ней попадались панцирики старых ракушек, нанесенных сюда половодьем, потемневшие прошлогодние листья, уже перегнившие жгутки водорослей, но червей не было. Первому повезло Роману. Он выворотил небольшой плоский камень, под ним густо хлюпнула влага, и Роман увидел несколько вялых, лениво извивающихся червей.

— Давайте банку, берите их, — брезгливо сказал Роман, но тут же, боясь, что ребята заметят на его лице брезгливость, сгреб червей вместе с землей в ладонь и бросил в подставленную Генкой ржавую консервную банку.

Потом Борис, отвернув трухлявое бревнышко, нашел еще несколько, эти были более живые, извивались, не давались в руки.

— Пока хватит, а там попробуем на ракушку, — сказал Генка.

Пройдя по острову еще с полсотни метров, они увидели впереди меж поредевших деревьев белую песчаную косу, которую туго смывали темноватые струи реки.

Косу от островной земли отделяли жесткие стебли высокого бурьяна, и когда ребята продрались сквозь него, их джинсы, рубашки и даже кеды густо обросли мелкими сухими колючками.

— Ха-ха-ха, мы на ежей похожи, — то приседая, то разгибаясь и подпрыгивая, хохотал Генка.

— Да тише ты, баламут, рыбу распугаешь! — прикрикнул на него Борис, обрывая с себя колючки. — Рыба на вечерней зорьке как раз к берегу подходит, а ты орешь…

— Мо-о-олчать! — скомандовал Роман. — Разматывай удочки.

— Тут бы уж можно и без команды, — сказал Борис.

— Да я ведь уже просто шучу, — почему-то шепотом, как бы извиняясь, ответил Роман и, косясь на Бориса, наблюдал за тем, как тот разматывал удочку, ведь Роман впервые в жизни имел с ней дело.

Однако то, как Борис и Генка нанизывали на крючки червей, он не рассмотрел, те это проделали ловко и как-то мгновенно. Роман стал разматывать свою удочку нарочно неторопливо, чтобы ко всему присмотреться.

Борис и Генка с какой-то, как показалось Роману, хвастливой лихостью взмахнули удилищами, и вот уже по воде торчком, как две красные перчины, поплыли поплавки, слегка покачиваясь на волнах.

Роман взял банку, вытряхнул из нее червя побольше, преодолевая брезгливость, подержал его на ладони, в то же время раздумывая, как его насадить; а потом решил, что все делается, вероятно, очень просто, лишь бы тот крепче на крючке держался, и поэтому быстро и пугливо проколол червя прямо посредине и тут же отдернул руку, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. Червяк изогнулся, извиваясь какие-то мгновенья, а затем вяло обвис на крючке обоими концами, как кусочек шпагата.

— Да кто же так наживляет? — всхлипнув, прыснул своим смехом, сразу же все заметив, Генка. — Ты только посмотри на него, Борька!

Но Борис лишь слегка покосился на Романа и, будто не подозревая того в неумении, серьезно ответил:

— А тебе какое дело? Может, он экспериментирует, пора уже привыкнуть к его экспериментам. Ты лучше смотри за своим поплавком, его уже совсем к берегу прибило, течение прямо на косу несет.

— Конечно экспериментирую! — облегченно вздохнул Роман.

— Ну, если так, то отойди со своей удочкой подальше, вон к тому водовороту, а то рыбу распугаешь своей гадюкой, да и тесно нам здесь втроем, еще запутаемся.

Роман даже обрадовался, что будет подальше от ребят, поучится и забрасывать, и наживлять. А этот омуток, куда его посылал Борис, был совсем рядом, сразу же за косой, под небольшим обрывом, который подмывало почти невидимое здесь течение. Наверное, как раз перед тем, как Роман подошел сюда, с обрыва откололся ком земли — по омуту плавали крохотные пузырьки пены, несколько желтых листочков и еще не намокшая легкая ветка. В ее края сторожко и пугливо толкались маленькие рыбешки, они то появлялись у поверхности, то мгновенно скрывались под водой. Роман, стараясь подражать товарищам, пружинисто, из-за плеча, так, что даже раздался легкий свистящий звук, взмахнул удилищем; шлепнулись почти одновременно на воду поплавок и червь, отчего вместе с брызгами, блеснув на солнце, разлетелась в стороны рыбья мелюзга. Вытянув руку, поглядывая то на поплавок, то на товарищей, он стал ждать поклевки. Поплавок тихо кружился в омутке, подплывая к обрыву, натыкаясь на веточку, потом попал в небольшую воронку, стал тонуть. Роман с силой дернул, ощутив на конце лески что-то тяжелое, даже удилище изогнулось.

— Есть! — закричал он, поперхнувшись от охватившего его волнения.

Ребята, побросав свои удочки, кинулись к нему.

— Выводи, выводи ее, — громким шепотом говорил Генка, — на мель выводи.

— А, — разочарованно махнул рукой Борис, — цепа не видно, что-ли?

Это поняли и Генка, и Роман, когда увидели появившуюся из воды набухшую, облепленную мелкими ракушками ветку. Генка тоже пренебрежительно махнул рукой и вернулся на свое место. Роман отцепил ветку, червь еще был цел, и капитан снова забросил. И вновь поплавок проделал почти тот же путь, покружил по омутку, ткнулся о веточку, попал в воронку, но тут же кружливая вода упруго вытолкнула его, и он поплыл под обрыв. Роман хотел было перезабросить удочку, потянул ее на себя и снова ощутил что-то тяжелое, и опять у него совершенно невольно вырвалось громкое и взволнованное: «Есть!»

Как и в тот раз, видя, что товарищ с согнувшимся удилищем в руках отступал назад, бросились к нему Генка и Борис. Из воды вылетело что-то темное и бесформенное.

— Тьфу, — с досадой плюнул Генка, — ракушки. Ты так всю реку очистишь.

Борис отнесся к «улову» более спокойно, сказал по-хозяйски:

— И это хорошо, давай сюда, сейчас попробуем на ракушку…

Он снял с крючка темно-серый колючий комок, затем оглядел половинку оставшегося червя и с привычной быстротой, словно машинально, одним движением натянул эту половинку на крючок, теперь червь держался прочно. Роман с благодарным удивлением и слегка смутясь взглянул на товарища и даже едва не сказал «спасибо», но почему-то удержался, а Борис, подхватив комок ракушек, торопливо пошел на косу. Уже оттуда крикнул:

— Опусти сантиметров на десять ниже поплавок!

Роман кивнул, соображая, что будет, если он послушается совета товарища, и тут же понял: если опустить ниже поплавок, значит, крючок будет находиться чуть выше от дна и не будет цепляться… Эту несложную операцию он проделал быстро и тут же забросил удочку снова. Поплавок то стоял на месте, то, когда в омуток попадало течение, почти незаметно шел к обрыву. Так продолжалось долго, рука устала держать удилище, становилось скучно, тем более, что он видел, как Борис одну за одной уже вытащил три крупных рыбы. Они, жестяно блестя, бились, подрыгивая на песке. Генка ворчал:

— Ну ты и везун, ну и везуха тебе, а ну дай и я на ракушку.

— При чем тут везуха, — со спокойной деловитостью отвечал Борис, — уметь надо!

Роман тоже уже хотел было попросить ракушку, даже удилище воткнул, чтобы не унесло течением, пока он пойдет на косу, но в это время поплавок слегка наклонился, медленно пошел в сторону, потом быстро, юрко нырнул раз, другой и исчез в зеленоватой толще воды. Роман даже растерялся, даже забыл крикнуть ребятам, но все же мгновенно, будто на ринге, ушел от удара соперника, наклонился, схватил удилище, потянул вверх и ощутил на конце лески что-то живое, тяжело и упруго сопротивляющееся, тянул и тянул его к берегу, боясь, чтобы оно не оторвалось, не ушло снова в глубину омута. У самого берега, на мели, рыба сильно всплеснула в последнем отчаянии, и Роман рывком выдернул ее из воды. И тут только она оборвалась, но была уже на берегу. Роман ногой отфутболил ее дальше, мелькнули чьи-то руки, схватили ее. Радостный и взволнованный, он поднял голову.

— Вот это окуняра! — хохотал Генка. — Как петух!

А Борис держал окуня в руках и, любуясь им, с уважением глядя на Романа, говорил:

— Молодец, капитан! А ты, Генка, говорил, что я везун. Вот кто везун!

— Уметь надо! — съязвил Генка. — Килограмма на полтора.

— Полтора нет, а грамм пятьсот — шестьсот есть, — Взвешивая рыбину на руке, ответил Борис.

Роман молчал, глядел, любуясь уловом, его била легкая приятная дрожь.

Окунь был красавцем с зеленовато-красными полосами и темно-голубой горбатой спиной.

— А вообще-то, сколько бы он ни весил, грамм по сто рыбки на каждого из нас — это уже неплохо в нашем положении! — сказал Борис. Он выкопал в песке ямку, нарвал сочной осоки, выстелил ею дно и бока ямки, положил туда окуня, принес и своих рыбешек. Они показались совсем крохотными рядом с таким красавцем.

— А эти как называются? — несмело спросил Роман. — У нас там таких нет.

— Густера, она, наверное, везде есть, только по-разному называется, — ответил Борис, все еще любуясь окунем.

— Я тоже тут стану, — сказал Генка, — не возражаешь? — Он испытывающе посмотрел на Романа. — Окуни стаей ходят.

— Такие красавцы охотятся в одиночку, — сказал Борис.

— Все равно я стану тут.

— Становись, — великодушно согласился Роман.

И теперь в омутке уже красовалось два поплавка, совсем незаметно они двигались по воде, как на часовом циферблате, слева направо, невидимо для глаза, и, наконец, подплывали к берегу. Ребята снова взмахивали удилищами, и вновь поплавки шли рядом в незаметном своем движении. Иногда ребята поглядывали на Бориса, но и тот сидел неподвижно, хмуро уставившись на воду.

Первым зевнул Генка, затем рот как-то сам собой невольно открылся и у Романа. Сдерживая зевоту, он слегка отвернулся в сторону и поглядел вверх на ярко чистое, освещенное теперь уже вечерним красноватым солнцем небо; там беззвучно плыл, сверкая, как далекое, крохотное зеркальце, реактивный самолет, таща за собой неправдоподобно огромный, опадающий к земле белый хвост.

Генка тоже посмотрел на небо.

— Как ты думаешь, капитан, ему не скучно там одному?

— А откуда ты; знаешь, что он там один?

— Вижу ведь — истребитель… Не скучно, а?

— Думаю, что нет.

— Знаешь, то какой-то случайный у тебя окунь попался, да и у Бориса на ракушку, вижу, тоже не ловится, последи за моей удочкой, а я пойду короеда поищу, жучок есть такой, на него и подъязик, и все что угодно клюнуть может…

— Давай, — согласился Роман.

— Хочу короеда поискать, — проходя по косе мимо Бориса, сказал ему Генка.

— Терпения не хватило? — Борис оглянулся на него насмешливо.

— Терпения сколько угодно, побольше, чем у тебя, — огрызнулся Генка.

— Ну давай, давай, — отмахнулся Борис.

Уже отойдя к ощетинившимся зарослям бурьяна, Генка вдруг обернулся и спросил:

— Борька, а тебе не надоело еще, только честно?

— А чего это мне должно надоесть?

— Ну, когда плохо ловится…

— Чудак ты, — усмехнулся Борис, — да разве дело в том, ловится или не ловится… Конечно, лучше, когда ловится, но мне и так вот просто сидеть приятно, тоже, наверное, по генам от дедушки передалось. Он в концлагере мечтал вот так посидеть над рекой и чтоб никто никуда не гнал, не приказывал, не бил по голове дубинкой…

И Генке в этот момент показалось, что Борис вовсе даже и не следил за поплавком, а смотрел перед собой куда-то на зеленоватую воду реки, с тихим, едва слышным шипением трущуюся о песчаную косу, на узкий прибрежный луг, по которому к воде неторопливо шла красная от заходящего солнца лошадь, на уже почти рассеявшуюся, так и не достигшую земли инверсионную полосу, оставленную самолетом. Легонько вздохнув, Генка продрался сквозь цепкий щетинистый бурьян, подобрал первую попавшуюся палку и, переходя от дерева к дереву, стал постукивать по стволам, выискивая под корой пустоту, там должен быть короед. «Словно дятел», — подумал про себя Генка и хотел было уже по своему обыкновению рассмеяться, но вспомнив, что никого нет рядом, перехотел. Попалась небольшая, но, видно, уже старая, искривленная, с корявыми, сухими внизу, будто кем-то изломанными сучьями, сосенка. Генка постучал по ней палкой и, почувствовав, что в одном месте кора как бы несколько поотстала от ствола, отковырнул ее, содрал тонкую высохшую оболонь: оголился ствол, побитый крохотными дырочками, но ни на коре, ни в стволе жучков-короедов не было. Генка пошел дальше, наступил на что-то мягкое, нагнулся, вгляделся. Это была старая рваная покрышка от волейбольного мяча. И тут Генка уже дал свободу своему смеху. Хохотал, подпрыгивал, визжал от радости. Вот это находка! Конечно же, в городе он бы и внимания не обратил на нее, а сейчас она показалась ему драгоценнейшим подарком, ведь их мяч вместе с охотничьим ножом, палаткой и рюкзаками тоже покоился на речном дне. Генка поднял покрышку, размял ее, вытряхнул из нее песок и какой-то мусор и побежал к ложбинке, где они копали червей.

На склонах ложбинки и на дне ее росла уже несколько потемневшая, длиннолистая осока. Генка стал набивать ею покрышку. Вскоре она округлилась и хотя тугой, как накачанная воздухом камера, не стала, но форму мяча все же обрела. Генка подбросил, ударил ногой, мяч взлетел вверх, не пружиня, подбитой птицей шлепнулся о землю. Генка теперь уже буцнул его перед собой, потом, обрадованный, схватил под мышку и помчался к косе.

— Ловись, рыбка! — выскочив из бурьяна, закричал он, кривляясь и хохоча.

Роман обернулся и увидел, что к нему летит мяч. Оставив удочку, Роман, падая, в броске схватил мяч и засмеялся почти так же дурашливо, как Генка.

— Ставь ворота! — привычно, командным голосом сказал Роман Генке. И крикнул Борису: — Ну ее, эту рыбу, на уху хватит, давай в футбол! Мяч, правда, не экстра-класс, но в нашем положении сойдет и такой.

Борис поглядел на товарищей с мрачноватой насмешливостью и проворчал:

— Я привык одно что-нибудь…

И отвернулся. Но ребята, увлеченные новым делом, тут же позабыли о рыбалке, о том, что их ждали Зойка и Наташа, что уже наступал вечер, казалось, и вообще обо всем на свете забыли. Воткнули в песок две палки, вначале между ними стал Генка, а Роман бил ему одиннадцатиметровые, потом поменялись, а затем вздумали играть в одни ворота — вел мяч Генка, защищал их Роман, но лишь Роман отбирал мяч, Генка уже тут же становился нападающим. Они затеяли такую возню, играли с таким азартом, что даже Борис не удержался и вдруг включился в игру и сам.

 

5. Да опята ли это?

Когда ребята ушли удить рыбу, Наташа и Зойка, пугливо отмахиваясь от ос, которые тут, в яме, были главными хозяевами, выбрали дюжину консервных банок, тех, что еще не успели заржаветь, нашли и одну большую, из-под томатного соуса, вычистили их песком, вымыли речной водой и сложили на крылечке домика. Затем оборвали на кусте зеленоватые, еще лишь чуть-чуть зардевшиеся, твердые, как камешки, плоды шиповника, насобирали в вытоптанном, помятом малиннике несколько горсток уже почти высохших ягод малины и пошли побродить по острову, поискать грибов.

— А ты в них понимаешь? — спросила Зойка у Наташи.

— Кое-какие я знаю, — говорила Наташа, разгребая пилкой листья, заглядывая под кусты. — Я с мамой несколько раз ездила в лес, сосновый, там мы собирали маслята, я даже белый гриб однажды нашла. А вдоль дорог в траве нам попадались сыроежки.

— А я знаю только лисички, мы их с папой часто на базаре покупаем, мама на базар у нас не ходит, ей всегда рано на работу, а папа работает посменно. А в воскресенье мама убирает квартиру, и мы опять с папой на базар. Так что я лисички хорошо запомнила, они не похожи ни на какие другие грибы… А в лес нам ездить некогда. А как только отпуск, мы — на море, каждое лето, а там грибов нет. Зато там много красивых камешков, я одно время целую коллекцию насобирала.

— А я никогда не была на море, — вздохнула Наташа.

— Это почему же?

— Да так, не приходилось, — пожала плечами Наташа и тут же, быстро нагнувшись, стала на колени: — Ой, смотри, какой красавец!

Зойка тоже нагнулась. Гриб был большой, на тонкой ножке, даже казалось невероятным, как на ней держалась такая огромная шляпка. Была она светло-желтой, к ней прилипло несколько травинок и листочек.

— Как он называется? — спросила Зойка.

— Не знаю… Наверное, несъедобный, поганка.

— А если съедобный?

— Нет, лучше не трогать.

— Лучше, — согласилась Зойка.

Они пошли дальше. Возле низинки увидели куст, который весь густо оброс красными ягодами.

— Красотища какая! — всплеснула руками Зойка. — Что это? На клюкву похоже…

— Клюква растет на болоте…

— Знаю, и кустики у нее маленькие, читала, но что же это?

— Наверное, волчья ягода…

— Но ней я читала, а вот смотри еще, и уже не красная.

Наташа оглянулась, увидела такой же точно куст, о такими же листьями, но только ягоды на нем были темно-синими, почти черными.

— А может, это — волчья? — спросила Зойка.

— Может, — неуверенно ответила Наташа.

Зойка сорвала несколько ягод с одного и другого куста, понюхала их, рассмеялась.

— Смешно, — сказала она, — очень смешно…

— Что?

— Да так. Представляешь, вот мы с тобой знаем уже, какой грунт на Луне, во сколько раз Солнце больше Земли, какая растительность была в лесах до ледникового периода, а какие растут грибы, как называются ягоды в десяти километрах от нашего города — мы совершенно не знаем. Ну не смешно ли? Может, нарвем, может, ребята знают?

— Они, кроме земляники и клубники, ничего не знают, — рассмеялась Наташа.

— А тебе больше какие мальчишки нравятся? — вдруг спросила Зойка.

— Как это какие? — удивилась Наташа, с легкой иронией глядя на Зойку.

Зойка даже смутилась от этого ее взгляда.

— Ну, — потупясь, произнесла она, — смешные или не очень смешные?

— Для меня они все одинаковы, — нахмурясь, ответила Наташа. — Я их, как и всех людей, разделяю на хороших и плохих товарищей. Думаю, что это в человеке главное.

— Я тоже, — поспешно ответила Зойка, — но понимаешь, есть все же… — она замолчала, наклонила голову, делая вид, будто очень внимательно заглядывает под кустики, — все же… как тебе объяснить, все же у людей, кроме чувства товарищества, есть, вероятно, и еще какие-то привлекательные качества, свойства характера…

— Свойства, — передразнила ее Наташа, — поначиталась ты книжек.

Зойка обидчиво дернула плечами и, замолчав, пошла быстрее.

Наташе стало жаль ее.

— Ты что, обиделась?

— Да нет, просто так. Я к тебе с открытой душой, а ты сразу…

— Ничего я не сразу, — ответила Наташа, — просто скажу тебе откровенно: не ожидала от тебя такого вопроса.

— А что же в нем плохого?

Наташа улыбнулась и подумала о том, что уже шесть лет учится с Зойкой в одном классе, но как-то раньше словно и не замечала ее, они не были подругами и вообще были совершенно разными: Наташа серьезно занималась спортом, ее уважали даже мальчишки, а Зойка слыла тихоней, ее застенчивость порой даже осмеивалась одноклассниками, и поэтому-то и вопрос о мальчишках скорее смешно удивил Наташу, а не рассердил. И в поход Зойка шла впервые, все девчонки отказались, кроме Наташа. И раньше-то, в обычных походах, Зойки с ними не было, а тут вдруг подошла накануне и попросилась смущенно: «Возьмите и меня с собой». — «Куда тебе, неженке?» — прыснул от смеха Генка. Но тут же Наташа и заступилась за нее: «Возьмем». А Наташе редко одноклассники перечили.

— Ну что плохого в моем вопросе? — так и не дождавшись ответа, тихо, но и вместе с тем как-то колюче, чего уж вовсе не ожидала от нее Наташа, спросила Зойка.

— А ты, оказывается, липучка! — как бы с новым удивлением посмотрела на нее Наташа. — Липучка, настырная!

— И вовсе я не настырная, — уже тихо, своим обычным, каким-то смиренным голосом ответила Зойка, — просто я почему-то люблю, чтобы все для меня было ясно. Вот даже на уроках, ведь ты знаешь?..

Да, Наташа знала об этом. Несмотря на то, что Зойка робка и застенчива, она, пожалуй, была одной из тех немногих в классе, кто постоянно переспрашивает учителя.

— И ты не обижайся на меня, — заискивающе сказала Зойка.

— Ну что ты, глупая, — вдруг с нежностью обняла ее Наташа. — Я не обижаюсь. Я даже уважаю тебя за то, что ты такая допытливая. Я вот почему-то всегда стесняюсь спросить, если чего-нибудь не знаю…

— И я тоже стесняюсь, — созналась Зойка, — но, понимаешь, если что-нибудь для меня непонятно, я об этом все время думаю, думаю, даже заснуть не могу, даже болею, потому и спрашиваю…

— Ой, Зойка, долго не проживешь, — с шутливой сокрушенностью покачала головой Наташа, — всего знать все равно не будешь, и никогда все понятным не станет. Тебе бы надо спортом подзаняться. Какой вид тебе нравится? Могу помочь, у меня во многих секциях есть друзья и знакомые.

— Куда с моим ростом и фигурой! — рассмеялась Зойка.

— Ну уж, я ведь только немножко выше тебя, да и не толстая ты вовсе, просто немного упитанная. А насчет роста, то я уверена, что ты подрастешь, еще и нас всех перегонишь, а чтобы похудеть, то спортом заниматься обязательно нужно. Так что тебе больше всего нравится?

— Художественная гимнастика и фигурное катание, — вздохнула Зойка.

— На фигурное вряд ли, — сказала Наташа, — для фигурного ты уже старовата, там надо начинать лет с пяти — семи, а художественную гимнастику я тебе обещаю. Железно.

— Спасибо.

Некоторое время они шли молча, ворошили палками листья, но грибов больше не видели. Уже подходя к оконечной части острова, увидели старый потемневший от времени пень, а на нем целую семейку каких-то рыжеватых грибов на длинных тонких ножках.

— Видала, как примостились, может, съедобные? — произнесла Зойка, — может, опята? Я читала, что они на пнях и возле пней растут.

— Опята ли? — неуверенно поглядывая на них, проговорила Наташа, — а может, и это поганки?

— Не знаю, давай заберем и ребят спросим.

Наташа осторожно сняла грибы с пня, собрала в руку, как букетик цветов, даже понюхала.

— Все грибы пахнут одинаково, — сказала она.

И в это время они услыхали веселые возбужденные крики ребят.

— Что это они там? — спросила Зойка.

— Пошли посмотрим, — решительно двинулась сквозь заросли Наташа.

Выйдя на косу, они увидели словно сплетенных в один ком ребят, рьяно и азартно вырывающих из песка ногами что-то круглое, толкающихся, орущих, ничего и никого не замечающих вокруг.

И только когда то самое круглое вдруг тяжело полетело от них к двум палкам, торчащим в песке, Наташа и Зойка поняли, что ребята играли в футбол.

— Та-а-ак, — протянула Наташа, — хороши рыболовы-охотнички, женский персонал работает, ждет своих кормильцев с добычей, а они, несчастные, безответственные, развлекаются!

Ребята, с раскрасневшимися, потными, грязными лицами, остановились, на какое-то мгновение смутившись, а потом Роман сказал бодро:

— Мы задание свое выполнили. Вон в ямке, посмотрите, какой улов.

— А больше не ловится, — развел руками Борис, — на ужин хватит.

— А это что за отраву вы нашли? — подошел к ним Генка, манерно утирая нос рукой и брезгливо кривясь.

— Нос рукой? Фу, — передернула плечами Зойка.

— А что же, ногой, что ли? — спросил Генка и протянул руки к грибам.

— Не трогай, если не понимаешь, — отвела в сторону руку Наташа.

— Да это же опенки, — радостно воскликнул Борис.

— Да опенки ли, ты уверен? — спросила Наташа.

— Точно опенки, мы с дедушкой их целыми корзинами домой приносили. Сейчас как отварим!

— Ой, и правда они наловили! — воскликнула Зойка, нагнувшись над ямкой с рыбой. — А вам ее совсем не жалко?

— Нам жалко тебя, — сказал ей Генка.

— А почему это меня?

— Потому, что будем сейчас над тобой эксперименты делать.

— Какие еще эксперименты? — рассмеялась настороженно Зойка.

— Простые. Сварим грибы, которые называются, как утверждает Борька, опенками, и первой попробуешь ты. И подождем до утра. Не отравишься, значит, годны к употреблению всеми остальными.

— Но почему это проделать должна я?

— Потому, что ты готовишься стать ученым, вот и тренируйся с детства. Ученые всегда над собой первыми разные опыты производят, то чуму себе привьют, то еще что-нибудь похлеще, вот и ты.

— Ученые вначале все это проделывают на кроликах или собаках, — уверенно заявила Зойка.

— Но у нас же нет собак, — вздохнул Генка.

— О, они и правда молодцы, — говорила, глядя на рыбу, Наташа.

Борис наклонился к ямке, вынул рыбу вместе с осокой, одна рыбешка еще не уснула, затрепыхалась. Борис, чтобы она не упала в песок, прижал улов к груди, и все двинулись к полянке.

— Надо торопиться, — сказал Роман, — темнеет, а нам надо и дрова собрать, и успеть рыбу почистить…

Зойка взглянула на тяжелый красный шар солнца, который уже коснулся верхушек леса, и сказала, зябко передернув плечами:

— А меня все-таки еще знобит, это, наверное, перед заходом солнца бывает, да?

— Наверное, — успокоила ее Наташа.

 

6. Следы недобрых людей

— А теперь, пока еще светло, всем быстро за дровами. Надо сделать запас на всю ночь, — распорядился Роман и тут же сам первым скрылся в кустах. Он уже там шуршал чем-то, вероятно, вытягивал из-под листвы большую сухую ветку.

Вслед за ним пошли и остальные, торопливо собирали сушняк, когда внезапно Генка взволнованно крикнул:

— Ребята, ко мне!

И едва лишь те подошли к нему, Генка произнес таинственным шепотом:

— А мы ведь на острове не одни!..

— Ой, не пугай, Генка, — покачала головой Зойка.

— Нужна ты мне пугать тебя, но вот смотрите, — показал он палкой на еще не пожелтевшие листья папоротника. — Видите?

На листьях папоротника алели капли крови.

— Может, коршун какую пичугу убил? — предположила Зойка.

— Если бы пичугу, были бы перья… А тут… нет, кровь только, и свежая.

Следы крови ребята заметили и дальше на примятой траве, а затем увидели окровавленные полоски белой тряпки, они были похожи на бинты. И тут же неподалеку ребята увидели крошечные пеньки двух березок. Эти березки, тонкие и стройные, ребята уже видели сегодня, всего какой-то час тому назад они еще стояли тут, а сейчас их уже не было, кто-то вырубил, у пеньков валялись лишь ветки с еще не увядшими листьями.

— Кто это их так? — с болью выговорила Зойка. — Видно, недобрые люди.

— Наверное, на носилки. Мне дедушка говорил, что носилки самые крепкие из молодых березок, — сказал Борис.

— Кто же эти люди, что произошло здесь? — поеживаясь, спросила Зойка.

— Мы ведь никого не видели, и все тихо кругом, — сказала Наташа. — Но эти-то люди не могли не видеть нас, остров маленький, могли бы подойти к нам, но не подошли, почему?

— Да, какая-то загадка… — снова пугающе произнес Генка.

— Никакой загадки, — ответил Роман, — просто им до нас нет никакого дела…

— А все же, почему кровь? — спросила Зойка.

— Может, поранился тот, кто рубил березы? — предположил Роман.

— Но зачем же было их рубить, если они не для носилок, если человек еще до рубки не поранился? — спрашивала Зойка.

— А может, он уже раненый был, может, драка, может, месть? — говорил Генка.

— Мы бы слышали крики. — Роман внимательно осматривал вымятую траву. И в это время, словно в ответ на его слова, где-то совсем рядом послышался протяжный человеческий крик.

— Уй-ёо-йой, а-а-а!

И тут же раздался сухой треск выстрела.

Все даже присели от неожиданности, холодея от страха.

Первым пришел в себя Роман.

— Приказываю не паниковать! Кто-то просто нас пугает, а подойти и сам не решается, он ведь наверняка нас видит.

— А если ждет, пока наступит ночь и мы уснем? — прошептала Зойка.

— Да кому ты нужна, — прыснул своим обычным смехом Генка, хотя на этот раз смех у него не очень-то получился.

— Давайте собирать дрова, — все тем же спокойным тоном приказа сказал Роман.

И ребята подчинились его приказу, но теперь уже не разбредались по островку, а все шли рядом, все еще с опаской оглядываясь по сторонам.

 

7. Дедушкина ложка

Над лесом за рекой уже во всю пламенел закат. Может быть, поэтому и два костерика на желтой полянке казались ребятам бледными, маленькими, а огонь каким-то вялым, невеселым.

— Да что это мы в самом деле, — не выдержал Генка, — настоящего костра разжечь не можем, дров жалко, что ли? Мы с братеником всегда такой кострище жжем, что на всей реке светло.

— А зачем он большой, волков отпугивать? — заметила Наташа. — Костер жгут не для развлечения, а для дела. Вот сообрази, для чего мы, например, развели не один большой, а два маленьких костра, а?

— Ну, чтоб варить сразу все… — почти так же, как на уроке, даже с той же интонацией, с тем же «ну, чтоб», с какого он обычно начинал отвечать урок, сказал Генка, и это всех рассмешило.

— Хи-хи-хи-хи, хо-хо-хо, гав-гав, — кривясь и сводя глаза к носу, засмеялся Генка. Так он почти всегда делал, когда смущался. И еще он в таких случаях, когда был в младших классах, вдруг кувыркался через голову. Сейчас он не перекувыркнулся потому, что держал в руках уже очищенного большого окуня, ожидая, пока в жестяной банке из-под томатного соуса закипит вода. На другом костре в четырех маленьких банках варились опенки и компот из шиповника и малины.

— Вот смотришь иногда издали на огонь, ну, например, когда на пароходе проплываешь мимо и видишь костер на берегу или еще где-нибудь, и огонек костра кажется таким одиноким, сиротливым, — заговорила Зойка, ближе подвигаясь к огню и поеживаясь, — и никогда не задумываешься о том, что этот костер словно объединяет всех, все жмутся к нему поближе, он как бы роднит всех, так, наверное, было и много-много лет назад, сотни, тысячи лет, правда?

— Снова Зойка растворилась в веках, — заметил Генка.

— Бросай рыбу! — сказала ему Наташа, когда вода в банке закипела.

— Интересно, почему это вдруг ему такое право предоставляется, — проворчал Борис. — Окуня поймал Роман.

Наташа ничего не ответила, лишь коротко дернула плечами и продолжала куском стекла чистить густеру. Руки и даже лицо у Наташи были в рыбьей чешуе, а одна ее блестка умудрилась прилипнуть на самом кончике носа, и Наташино лицо от этого такого крохотного пятнышка слегка изменилось.

— Это как поощрение на будущее, — усмехнулась Зойка.

Генка не бросил, а осторожно, неторопливо, что на него вовсе не было похоже, опустил рыбу в кипяток и тут только ответил:

— Роман, как капитан, не должен соваться в поварские дела, да и потом… товарищи матросы, не кажется ли вам, что нам попался чересчур разговорчивый женский персонал? — Он прищурил глаз, словно прицеливаясь, и зорко посмотрел на Зойку.

— А язык для того и дан людям, чтобы разговаривать, — уверенно изрекла Зойка, сердито отвернулась от Генки, но тут же, глядя на закат, заливший полнеба, с восторженной счастливостью вздохнула: — Поглядите-ка только, красотища-то какая!

И все обернулись, долго и молча смотрели.

Закат и действительно был каким-то необыкновенным. Краски сгустились, из светло-алых они стали жарко-красными, а затем, будто остывая, все тяжелели и тяжелели, наливаясь чернотой, и наконец и совсем гасли, лишь кое-где в густых, плотных ветвях уже невидимого леса в последний раз вспыхивали далекими потухающими угольками. Становилось все темнее и темнее, и вот матово сереющая над лесом полоса неба, все еще излучавшая робкий свет, тоже погасла, как бы истаяла, и на землю тут же осела такая тьма, что ни кустов, ни травы, ни даже больших толстенных осокорей не было видно. Зато костры теперь словно выросли, казались большими, радостно полыхающими. И все почувствовали особое удовлетворение от того, что успели многое сделать до наступившей темноты — запастись дровами, почистить рыбу и поставить варить грибы и компот. Сейчас все это варево на кострах пахло так аппетитно, что ребята даже на время замолчали, сидели, завороженно глядя на огонь. В кострах постреливало, а иногда они напевали гудящими, словно какими-то далекими голосами протяжную монотонную песню.

— А вот кто скажет, как, например, дикари каменного века спали у костра, головой к нему, ногами или спиной, а? — спросил Борис и обвел своими всегда немного грустными глазами розовые от костров лица своих товарищей.

— Я читала, что ногами к огню, — ответила Зойка.

— А почему именно ногами к огню? — допрашивался Борис. — Ведь спиной или лицом намного теплее…

— Наверное, чтобы голова была свежей, — неуверенно заметила Зойка.

— Точно, — всхлипнул, хотя и сдержал смех Генка. — Питекантропы больше всего на свете боялись мигрени, боялись потерять способность тонко и глубоко мыслить.

И тут уж Генка дал волю своему смеху, смеялись и остальные, даже Зойка тоненько и заливисто хохотала. А потом, когда смех унялся, Роман заметил серьезно:

— А по-моему, дикари спали ногами к огню потому, что если кто подкрадется напасть на них, то глаза, не ослепленные огнем костра, сразу же разглядят, заметят врага.

— Верно, — словно нехотя согласился с ним Борис.

— Капитаны всегда не только вперед, но и в глубь веков видят дальше других, — усмехнулся Генка.

— А еще я читал, — сказал Борис, — что дикари, перед тем как ложиться спать, наедались доотвала.

— Не завидуй, у тебя это сегодня не получится, — усмехнулась Наташа.

Борис стал на колени, наклонился над банкой, понюхал, покачал головой:

— Какой запах, и, кажется, ушица уже готова! Кто снимет пробу?

— Давай, ты ведь в этом деле мастер! — повелительно разрешил Роман.

Борис вынул из длинного узкого кармана джинсов что то тускло блеснувшее, неторопливо опустил его в банку, поднес ко рту.

И тут все разглядели, что в руках у Бориса самая обыкновенная ложка.

— Ну да, Борис есть Борис, — изумленно воскликнула Наташа и даже всплеснула руками. — Только подумать все у него погибло самое ценное, а ложка осталась, ложку он в какой-то тайник спрятал!

— Из всего, что у меня с собой было, она и есть самая ценная, — отхлебывая горячее варево, спокойно ответил Борис.

— Да лучше бы ты нож спрятал, то мы бы всем ложки вырезали, — недовольно проворчал Роман.

— Борька только о себе и думает, он, оказывается, эгоист, — убежденно сказала Зойка.

— Неправда, не эгоист я, — обидчиво ответил Борис и отвернулся.

— Он не эгоист, просто у него на первом месте еда, — ехидно заметил Генка.

— Готово. Ох и вкуснятина! — будто и не расслышав слов Генки, сказал Борис. — Подставляй банки.

Он налил в каждую банку реденького варева, пахнущего дымком и рыбой, потом, нагнув большую банку к огню, чтобы лучше было видно содержимое на ее дне, стал неторопливо и по-хозяйски что-то разминать ложкой. Затем зачерпнул ею осторожно и положил кусок рыбы Наташе, а другой Зойке. Роману и Генке достались голова и хвост.

— Ну, рыцарь, — усмехнулась Наташа.

— А себе? — спросила Зойка.

— А я окуня не люблю, — ответил Борис, — я густерку.

— Моя мама густерку вообще за рыбу не считает сказала Наташа, — ты не фокусничай, Борис, я могу с тобой поделиться.

— Ешь, ешь, — благодушно усмехнулся Борис и тут же бросил Наташе в банку густерку. Точно такие же он положил и всем остальным.

— А себе оставил одну? — не унималась Наташа.

— Зато самую большую, — усмехнулся Борис.

— Врешь ты, Боря, все они одинаковы, мы же видели, — строго сказала Зойка.

— Зато у меня гуща, самое полезное.

— Ну уж — гу-гуща! — вмешался уже и Генка. — Навар с самовара!

Борис не ответил, поставил банку между ног и стал с наслаждением хлебать.

— Ну, как знаешь, — вздохнула Наташа, — а и действительно очень вкусно.

— Давно я не едал такой ухи, — согласился Борис. Он улыбался, впервые за весь день он казался всем доволен. Хлебал он медленно, с наслаждением, неторопливо обгладывал хрупкие рыбьи косточки, взяв в руки уже остывшую банку.

— Теперь будем ждать опенки, они варятся долго, — произнес он, облизывая ложку и пряча ее в узенький длинный карман.

— И все же я не пойму тебя, Борис, — сказал Роман, — почему у тебя там не нож, а ложка оказалась?

— Окажись она в рюкзаке, ее бы уже не было.

— Подумаешь — ценность, мы не то потеряли! — проговорил Генка.

— То, что мы потеряли, у нас еще будет, — нехотя ответил Борис, — а ценностью считается то, что не купишь и уже никогда не достанешь снова.

— Загадочно, — поеживаясь и ближе подвигаясь к костру, произнесла Зойка.

— Ты во всем ищешь загадочность, — хмыкнул Генка.

— И вовсе никакой загадки и тайны в моей ложке нет, — ответил все так же нехотя Борис, — просто это дедушкина память, она ему очень дорога, и он мне ее подарил, чтобы берег и помнил, вот и берегу…

— Что-нибудь опять с концлагерем связано? — тихо спросил Роман.

— Связано, — вздохнул Борис.

— Можно посмотреть? — Роман протянул руку.

— Смотри, — Борис вынул ложку.

Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.

Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все — латинскими буквами.

Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же — «Hans Weber».

Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. — BR, CK, dJ, KC, — читали ребята, — Ю. Ф.

— Понятно, — тихо сказал Роман, — здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?

— Да, — кивнул Борис.

— Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?

— Да, Юрий Федорович…

— А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?

— Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.

— Этих людей уже, наверное, нет в живых? — тихо и грустно спросила Зойка.

— Нет, — покачал головой Борис.

— Так что же тебе рассказывал дедушка? — нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.

Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.

— Ну, — начал он, — ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.

— Как назывался концлагерь? — спросила Зойка.

— Бухенвальд, это в Германии, возле города Веймара. Дедушка потом уже после войны ездил туда. И бывший концлагерь посетил, там сейчас уже нет бараков, их сожгли заключенные, когда восстали в сорок пятом году. Там больше памятники погибшим стоят и колокола бьют в память о погибших, да вы ведь все знаете песню…

— Бухенвальдский набат, — почти в один голос произнесли ребята.

Борис кивнул и продолжал:

— Мой дедушка попал в плен, когда его ранили. Тяжело ранили, в ногу и грудь. А было моему дедушке, знаете, сколько лет? — Борис слегка усмехнулся, как бы призывая всех к выражению удивления, — было ему всего восемнадцать лет, это как нашему пионервожатому Васе… Очнулся мой дедушка в лагере для военнопленных. А при лагере наши врачи и медсестры из городской больницы, которую фашисты разбомбили, что-то вроде госпиталя устроили, хотя никаких лекарств и даже бинтов, конечно, не было, немцы не давали. Даже операции делали без наркоза, представляете?

— Ужас… — зябко передернулась Зойка.

— Многие умирали, дедушка выжил, организм у него был крепкий, молодой. Когда немного поправился, решил бежать. Он и еще трое. Их поймали, страшно били. Те трое не выдержали, умерли, а дедушка снова в лагерь, теперь уже в такой, который охранялся и фашистами, и собаками. Но дедушка, когда его и еще несколько военнопленных повели в лес на заготовку дров, снова бежал, долго бродил по лесу, искал партизан. И однажды он наткнулся на целый отряд. Слышит, говорят по-нашему, бросился к ним и закричал от радости: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте, родные товарищи партизаны, я давно вас ищу, я советский солдат, убежал из плена…» А это оказался карательный отряд из немцев и полицаев. Они засаду устроили на партизан. И снова дедушку очень мучили, хотели расстрелять, да один какой-то пожалел, а вернее, даже не пожалел, а сказал так: «Молодой он еще, что толку от его смерти, пусть, собака, в каменоломнях поработает, там все равно подохнет, так хоть пользу фюреру принесет…» А то уже был концлагерь. Но и оттуда через полгода дедушка бежал. А когда его снова поймали, то уже, как неисправимого, тяжелого преступника, отправили в лагерь смерти, в Бухенвальд. Оттуда, мы знаете, редко кто возвращался живым.

— Я видела на фотографии абажуры из человеческой кожи и читала, что их фашисты делали в Бухенвальде, — перебила Зойка.

— Да, верно, было и такое в этом лагере, — кивнул Борис. — Было и похуже… Главное, что человек входил и этот лагерь, как в могилу, из которой не выйти. Еще живой, а уже считай себя мертвым. И давали жить только для того, чтобы помучить, чтобы человек умирал постепенно. Так говорил мне дедушка… Был там у них в бараке один капо, так назывался старший по бараку, назначался он из заключенных, чаще всего из уголовников. Зверюга был, а не человек. Мало того, что все доносил начальству лагеря, издевался над своими же, так еще и хотел, чтобы его уважали, чтобы все перед ним, как рабы, вставали и шапки снимали, когда он шел мимо или входил в барак. Ну, дедушка мой не привык перед такими кланяться. Сидел как-то, хлебал похлебку из брюквы…

— Из чего? — переспросила Наташа.

— Из брюквы, это такое растение, похожее на репу, им скот кормят… Ну и вот, этот самый капо подходит к нему и как крикнет: «Встать!» А дедушка и отвечает ему спокойно, мол, я ем, а человек, даже если и такую баланду ест, все равно должен есть сидя. И тогда капо выбил у дедушки миску и ложку из рук, стал топтать их ногами, ложка дедушкина и сломалась… «Теперь будешь хлебать так, как свинья», — сказал ему капо. Но дедушке так хлебать не пришлось. Один француз, бывший маки, так у них партизан называли, принес вот эту ложку. «Возьми, — говорит, — она у меня запасная, от товарища осталась…» Дедушка взял ее, надписи все эти увидел, понял все и только покачал головой, не хотелось брать такую ложку. А там сидел вместе с ними священник из Австрии, ну и говорит дедушке: «Не бери эту ложку, она несчастливая, только на моей памяти ты уже десятый ее берешь, а я и года здесь еще не сижу». И рассказал, что ложка была у двух немцев, двух чехов, поляка, серба, болгарина, венгра, француза. Это только то, что он знал, а скольких он не знал. И всех их убили фашисты или замучили. «Нет, ты очень молод, ты уж лучше не бери эту ложку», — все говорил и говорил ему тот австриец. А дедушка ответил: «Я не суеверный, столько раз битый и стреляный, что теперь никаким приметам не верю. Я возьму эту ложку, возьму и выживу, чтоб потом отомстить этому зверью, фашистам, отомстить за всех, кто здесь погиб…» Ну и взял, и выжил, а когда стали подходить к Бухенвальду войска союзников, это было уже в апреле сорок пятого года, мой дедушка вместе с другими, там почти все нации были, поднял восстание, лагерь разрушили, сравняли его с землей, чтоб и памяти о нем не осталось…

— Дай я еще посмотрю, — взволнованно сказала Зойка.

И снова ложка переходила из рук в руки, и снова ее внимательно, будто она хранила еще какие-то далекие жуткие тайны, разглядывали ребята, и им теперь уже казалось, что эта ложка побывала не только в Бухенвальде, а и везде, везде, там, где страдал в неволе Борин дедушка, которому в то время было всего лишь восемнадцать лет, что на этой ложке десятки, сотни, тысячи невидимых надписей замученных людей, ведь ребята теперь уже знали, что не каждый из них и эти метки оставил о себе.

Зойка после долгого молчания высказала такое предположение:

— А может, и не все оставили на ней свои инициалы, может быть, это лишь малая доля из тех, кто погиб, кого замучили, для кого ложка эта оказалась несчастливой?

— Может быть, — сказал Борис.

— А зачем ты ее носишь с собой? — строго спросил Роман. — Ты же ее можешь потерять, вот как мы все потеряли…

— Дедушка хочет, чтобы я всегда, только лишь сажусь есть, помнил, чтоб никогда не забывал. А я люблю своего деда, знаете, больше всех люблю!

Все помолчали, затем Борис кивнул на почерневшие в костре банки:

— А может, уже готово?

— Ну, об этом-то ты никогда не забываешь, — всхлипнув, попытался рассмеяться Генка, но смех у него не получился.

— Грибы вряд ли, а компот уже готов, — уверенно сказал Борис.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Наташа.

— По запаху, — улыбнулся Борис и зачерпнул ложкой из одной банки, поднес ко рту, попробовал. — Прекрасно. Между прочим, мой дедушка пьет компот совсем без сахара, у него сахарная болезнь… Смешно даже, так мало сахара ел, меньше всех, а вот как в насмешку — эта самая болезнь, так всегда говорит дедушка, когда смотрит, как мы все уплетаем варенье…

— Ох, ты бы хоть о варенье не говорил, — даже передернулась Наташа, — я могу его есть день и ночь, серьезно. Проснусь иногда ночью и на кухню, у нас в шкафчике там всегда всего полно, и варенье, и повидло, и даже мед, возьмешь прямо ложкой, без хлеба…

— И с хлебом неплохо, — понимающе прибавил Борис.

— А мне вообще хлеба мама не разрешает есть, — говорит Зойка, — разрешает только понемножку, то-о-ненькими-тоненькими, как бумага, ломтиками.

— Что, ей жалко, что ли? — удивленно хмыкнул Борис.

— Да нет, что ты, — Зойка даже руками замахала, — мама у меня очень добрая и щедрая, это просто, чтобы я не поправлялась. Мама моя ужасно боится, чтобы я не была толстой, и говорит всегда, что чем тоньше талия, тем дольше у человека жизнь. А бабушка моя, мамина мама, даже ругает ее за то, что она запрещает мне есть, сколько я хочу, хлеба. Ругает и говорит…

— Бери пей, — перебил ее Борис.

— А почему я первая?

— Потому что ты замерзла, аж дрожишь вся!

— Да это пустяки, это немножко, пусть лучше Наташа первая.

— Пей, тебе говорят! — Борис схватил Зойку за руку, пришлепнул к ее ладони целый ворох сухих листьев, поставил на них угольно-черную от копоти банку: — Пей, согреешься!..

То же самое проделал он и со следующей банкой и хотел было и Наташе положить на ладонь листьев, но та быстро и как-то независимо сгребла с Земли несколько листьев сама, поставила на них банку и затем осторожно поднесла ее к губам, держа на пучке пальцев, так когда-то держали бабушки блюдце с чаем. Отхлебнула, вытянув губы трубочкой, покачала головой.

— Ничего вкуснее не пила! А малиной как пахнет!

— Малиной? — переспросил, скривившись, Генка. — А я думал, что будет пахнуть ананасом.

В это время, снова в островной тишине, где-то совсем неподалеку, раздался сухой, похожий на пистолетный, выстрел и вслед за ним тот же самый, что и в прошлый раз, крик:

— Ой-ой-ё-ё-йой!

— Я ж говорил: пугают, — стараясь говорить как можно спокойнее, сказал Роман.

— А если — нет? — произнесла Зойка.

— Да кто-то балуется, — отмахнулась Наташа.

— Не будем обращать внимания…

— В следующий раз ты, Роман, поведешь нашу экспедицию не по реке, где есть рыба и острова с шиповником и малиной, а голодной степью или заведешь в какую-нибудь пустыню. И конечно же, заблудишься… — сказал Генка.

— Ой, Генка, ты дождешься, что Роман тебя нокаутирует! — сказала Наташа.

Роман лишь пристально поглядел на Генку и снисходительно улыбнулся.

— А вообще ты, Роман, смотри, поосторожнее с Генкой, он очень опасный человек, — понизив голос, сказала Зойка. — Он одному боксеру такое устроил, какому-то чемпиону по боксу среди юношей!

— Что же он устроил? — вновь снисходительно посмотрел на Генку Роман.

— Расскажи, Гена, — попросила Зойка.

— Могу, — небрежно потянувшись и бросив пренебрежительно-веселый взгляд на Романа, ответил Генка.

 

8. Фосфоресцирующий скелет

— С некоторых пор, — сделав устрашающим лицо, начал свой рассказ Генка, — я открыл одну ужасную тайну… Оказывается, боксеры храбры только против тех, у кого хорошие, крепкие мускулы. Если же такие мускулы отсутствуют или вообще их не существует, это приводит даже чемпионов в такой страх, что они тут же падают замертво…

Взял как-то меня братеник, как он выражается, побродить по Карпатам, а попросту говоря, в турпоход. Надеюсь, догадываетесь, что это такое?

— Надейся, — с усмешкой кивнула Наташа, — знаем.

— Не-е-е, ничегошеньки вы не знаете, — втянул голову в плечи и сокрушенно искривил лицо Генка, — абсолютно ничегошеньки. Вы и представления не имеете, что такое турпоход, в который отправляются взрослые. Это не то, что у нас с вами — вышел из электрички, прошелся по леску, остановились на первой попавшейся полянке и варим кашу да играем в бадминтон. У них такое не проходит. Они как начнут идти, так с утра до полудня, а потом не успеешь и присесть, и перекусить, снова, как ишак, рюкзачище килограммов пятьдесят за плечи и аж до темноты шпаришь, как заводной. Иногда за день так нашагаешься, что и не видишь уже, вечерняя ли темнота наступает или это у тебя в глазах темнеет от усталости. А они еще, бывало, остановятся где-нибудь на холме, смотрят вокруг и охают да ахают: ох, какая красота! ох, какой отсюда вид! какая природа! Меня один раз даже зло взяло… Залезли мы однажды на одну гору, еле-еле залезли. Остановились передохнуть, а одна престарелая женщина, так ей лет уже за двадцать, смотрит на заходящее солнце, руками всплескивает и… ах, никогда в жизни не видела такого кровавого красного заката. А я не выдержал и так, чтобы братеник мой не услыхал да по шее не дал, и говорю ей: это, тетенька, не закат красный, это у вас в глазах красно от дневной натуги.

Зойка и Наташа прыснули от смеха. Роман и Борис слушали Генку, как и всегда его слушали, с недоверчивостью, хотя и не без удовольствия, с легкими усмешками.

— Так и сказал, Гена? — смеясь, сокрушенно покачивала головой Зойка.

— Так и сказал, — вздохнул Генка.

— Ну и грубиян же ты…

— В-о-от, уже и обзываешься, уже и оскорбляешь меня, — Генка с деланной обидой отвернулся от Зойки и продолжал: — А вот та тетенька меня не оскорбила, она просто погладила меня по голове и сказала: ой, какой ты невоспитанный мальчик. А тут еще рядом этот чемпион по боксу стоял с девчонкой одной, они так рядом и шли в походе все время, как волы в ярме, даже по узкой тропе рядом, а на привале он ей первый спешит палатку ставить, с котелком к ручью первым летит. Так вот, он-то ничего, что рассмеялся, меня это мало задело, а тут она, эта девчонка — ноги как спички — своим писклявым голоском — хи-хи-хи, хе-хе-хе, и меня будто кипятком ошпарило. Ну, думаю, погодите вы у меня, погоди, чемпион!

— Да что за поход у вас такой смешанный был, старики и дети? — усомнилась Наташа.

— А вот такой и случился. Меня братеник взял, чтобы одного дома не оставлять, все боится, что я газ невыключенным оставлю или еще что-нибудь, как он выражается, утворю. Ну, а тех тоже свои взяли, чемпиона — отец, он был нашим инструктором, а девчонка эта оказалась сестренкой той самой тетеньки, с которой я поговорил. В общем, братья, сестры, отцы — полная семейственность. Ну, думаю, погоди у меня, боксер! Ты хоть и старше меня года на три, на четыре, хоть и чемпион, я тебе устрою!..

Генка замолчал, обвел хищно прищуренными глазами ребят, пригнулся к костру, который бросал на него вздрагивающий, словно пугающий свет.

— Долго ничего такого не подворачивалось, — понизив голос, продолжал он. — Наконец остановились мы рядом с какими-то пещерами. Мы лазили по ним — ничего интересного: сыро и падалью воняет. Там еще одна была, наверху, на самой макушке горы, никто туда уж и лезть не захотел, мол, одно и то же, и эти двое поддакивают, да, там то же самое, неинтересно. Я, конечно, был рад до смерти, что не надо еще и туда карабкаться, но только лишь для того, чтобы не соглашаться с этими двумя, и говорю: именно та, что на макушке горы, и есть самая интересная. Чем же она интересная, спрашивает чемпион, причем так это презрительно усмехается и посматривает на ту пигалицу, а та тоже с тем же выражением ко мне и тоже повторяет с ехидцей, чем же та пещера интересна? А хотя бы тем, отвечаю, что туда не всякий решится сунуться. Это почему же, спрашивает чемпион. Ну, а в таких случаях, сами знаете, надо темнить, что-нибудь такое туманное, загадочное подкинуть, особенно если во всем этом участие принимают девчонки, они мигом на это клюют.

— Ох, так уж и клюют, — не вытерпев, перебила Наташа, — не я тебе попалась!

— Погоди, еще и ты попадешься, — словно мимоходом пообещал Генка.

Наташа замахнулась на него обгоревшей веткой, которой только что поправляла огонь в костре, но Зойка тут же схватила ее за руку и бросила нетерпеливо:

— Пусть продолжает, слушайте…

— А вот так, отвечаю я этой расчудесной паре, — даже не взглянув на Наташу, продолжал Генка, — а вот так, не решаются и все! Я таких смельчаков знал, говорю, что ого-го! Да и те, как только намекнешь об этой пещере, так и на другое разговор переводят или вообще помалкивают. Ну, а все же, что там? — уже загорелся чемпион, а ну, говорит, пошли сейчас! И эта пигалица тоже: пошли! Эх, думаю, погорел я, там-то ведь наверняка такая же самая пещерка, как и все другие. А чемпион уже и за руку пигалицу схватил, тащит в гору. Постойте, говорю, днем туда каждый дурак пойти может, днем все как и в других пещерах, а вот ночью, самое главное, говорю, ночью… А что ночью, тоже не знаю. Главное, конечно, их было удержать, чтобы они тотчас же не пошли. Ночью так ночью, говорит чемпион. Можем и ночью, поддакнула пигалица. И ко мне: а ты пойдешь с нами? Видно будет, говорю.

Ну и вот: все отдыхали, развлекались, кто как мог, а я целый день думал, думал да так и не мог ничего придумать.

— Ну, это на тебя похоже, — вставила снова Наташа.

— И вот только вечером, — не обратив внимания на ее замечание, продолжал Генка, — когда уже совсем стемнело, я пошел к ручью, брат послал воды для чая принести. А там какое-то сваленное дерево лежало. Стал я на него и вдруг провалился, представляете, нога так и провалилась в ствол — дерево совсем гнилое оказалось. Вынул ногу… о батюшки мои, смотрю, а в том месте, где я провалился, в той дыре светится все таким зеленым огнем. Даже испугался вначале, а потом понял: да это же гнилушки светятся…

— Ну, вот тут-то у меня и возникла идея, — почти шепотом произнес Генка. — Набил я карманы этими самыми гнилушками, отнес брату воду и говорю чемпиону и пигалице: через час встречаемся у пещеры. Захватил с собой фонарик и подался наверх. Зашел в пещеру, осветил ее всю, осмотрел, точно такая же, как и все, даже пепелище от костерка у входа кто-то оставил, наверное, от дождя тут кто-то прятался да грелся у костра. А как выключил фонарик — тьма-тьмущая! Бросил я несколько гнилушек на землю, светятся, как кошачьи глаза. Ну, и пошло дело. Вы же знаете, что я рисую неплохо, это единственное, за что мне в школе с первого класса одни пятерки, правда, еще и по пению тоже… Выложил я этими гнилушками скелет. Ну и красавец получился, так и кажется, что вот-вот челюстями защелкает, даже самому немного страшновато стало. Притаился я у входа и жду. Только бы, думаю, фонарики не догадались захватить. Да вряд ли бы это они сделали, ночь-то светлая, луна такая над лесом висит, что светлее, чем днем… Слышу, идут, подходят, он ее за руку держит. А где же этот Генка, спрашивает она. А зачем он нам, говорит чемпион, может, испугался и не придет, без него обследуем, у меня, говорит, спички есть. Этого еще, думаю, не хватало, и, когда он протиснулся с ней через узкий вход и вынул коробок со спичками, я быстренько раз!.. и выдернул у него из рук коробок. Он даже ойкнул от неожиданности, а потом, как увидел скелет, как-то хрюкнул, будто его за горло кто-то схватил, и бац в обморок, так и сел у моих ног… А потом и она. Ну, ей я не дал упасть. Это ему, боксеру, привычно падать на ринге, там, наверное, пожестче бывает. А я ее подхватил на руки, легкая такая, вынес из пещеры…

— Ой Генка, ты же в прошлый раз о ней не рассказывал! — вырвалось у Зойки.

— Значит, забыл.

— А что же он? — смеялась Наташа.

— Он? — Генка торжествующе поднял руки и расхохотался. — Только она пришла в себя, только я ее поставил на ноги, выползает на четвереньках. Ну, что там, спрашиваю я. Н-н-н-е понял, говорит. Так, может, вернешься снова да поймешь, говорю я и тут же, вы знаете меня, не выдержал и рассмеялся…

— И он тебя не двинул? — сдерживая смех, спросила Наташа.

— Куда ему, у него руки так дрожали, что он и в скалу бы кулаком не попал, не то что в меня.

Смеялись Роман и Борис.

— Ну и заливать ты мастер, Генка, — сказал Борис.

— С тобой нужно быть осторожным, — насмешливо и снисходительно произнес Роман.

— Не бойся, я тебе ничего подобного не устрою, ты ведь не чемпион, — великодушно пообещал Генка.

И Роман вдруг рассмеялся весело и громко, редко видели, чтобы он так смеялся.

— А вы знаете, Генка великолепный хлопец, — сквозь смех говорил Роман.

— Вот уже и подлизывается, видали, а? — кривясь и тыча в Романа пальцем, выкрикивал Генка, — видали, подлизывается!

— Так уж он к тебе и подлизывается, — пренебрежительно дернула плечами Наташа. Она наклонилась над банкой с грибами. — А не готовы ли они? Вода-то уже совсем почти выкипела.

— Да уже должны бы свариться, — сказал Борис и снял банку с огня. Затем, поддевая своей ложкой опенки, стал раздавать каждому по крохотному грибку. — Осталось два, один лишний, кому?

— Тебе, Боря, — сказала Наташа, — ты же рыбы меньше ел.

— Еще и за дедушку, — сострил Генка, но эту остроту его никто не поддержал, хотя Борис и съел оба гриба.

Потом он сгреб два костра в один, подбросил в них веток, и костер запылал ярким пламенем, таким, что все тут же отодвинулись от него; зашевелились в нем, сгорая и постреливая, ветки, и темнота вокруг как бы отпрянула от огня, словно и ей стало жарко.

 

9. Горные тюльпаны

— Кто следующий? — спросила Наташа.

— Что «кто следующий»? — переспросил Роман, хотя все смотрели на него и он хорошо понимал, что у костра всегда, уж так заведено, такова традиция походов, до поздней ночи, если не до самого утра, рассказываются разные были и небылицы, случаи из жизни — все равно какие: смешные, грустные, выдуманные и невыдуманные истории. Рассказывать никто никого не заставляет, но и редко найдется человек, который всю ночь будет сидеть и просто слушать; нет, не вытерпит, а хоть что-нибудь да и сам расскажет. А тем более, когда в вечернем, уютно прогретом костром воздухе повиснет вопрос «кто следующий» и все будут выжидающе смотреть на тебя. Поэтому Роман тут же, словно поправившись, окинул всех спокойным взглядом и сказал:

— Я расскажу вам историю о том, как мы ловили шпиона.

— Видал, это тебе не какой-нибудь там чемпион по боксу, — подмигнул Генке Борис.

— Ух, какие у нас мальчишки! — с добродушной иронией воскликнула Наташа. — Просто удивительно! Учишься с ними в одном классе, сидишь за одной партой и не знаешь, что они у нас ужас какие герои!

Роман слегка усмехнулся и, снова став серьезным, начал свой рассказ:

— Есть недалеко от города Ашхабада, в предгорье Копет-Дага, долина. Называется Фирюза. Очень красивое место. Там курорты и дома отдыха. А рядом граница. Прямо в горах она проходит. Весной вся долина покрывается тюльпанами. А особенно они красивы в горах. На самой границе. Ну, об этом потом… Мой отец получил отпуск. Поехал в Фирюзу на курорт. На весенние каникулы и я приехал к нему. Жил я в одной туркменской семье. Отец договорился с ними. Большая была семья. Мать и дети. Отец у них умер. Я особенно подружился с одним. Моим одногодком. Звали его Худай. Очень хороший паренек, верный в дружбе и такой щедрый, что последнее отдаст. Худай знал все тропинки в горах. Знал пограничников, и его многие знали. И совсем не боялся змей. А их там столько, разных: и ядовитых, и не ядовитых. Он мог любую из них прямо руками схватить. За голову возьмет и держит. Она извивается, а потом он ее отбросит и она во все лопатки уползает от нас.

— Убегает во все лопатки, так обычно говорят, — засмеялся Генка.

— Именно уползает, — вставила Зойка, — пресмыкающиеся не бегают, а ползают.

— Ух, какие у тебя глубокие познания, — развел руками Генка.

— Не перебивайте, — нетерпеливо сказала Наташа.

— Извиняюсь, — кивнул Генка, — продолжай, только давай уж, о чем обещал, о шпионе, а не о змеях и тюльпанах…

— Так вот, — будто и не слыша реплик, продолжал Роман, — как я уже сказал, семья у Худая была большая. А никто не работал. Одна мать. Остальные были дети. Худай среди них — старший. Вот и приходилось ему в свободное от школьных занятий время немного подрабатывать. Разносил почту, а летом, например, уходил в горы помогать чабанам. Ну, а весной собирал тюльпаны и продавал букетиками. У него их покупали охотнее, чем у других. Во-первых, он продавал их дешевле, а во-вторых, он их собирал далеко в горах, на самой границе. Там они покрупнее и красивее тех, что в долине. Я тоже ходил с ним в горы. Помогал собирать тюльпаны. А потом мы садились под знаменитой чинарой. Ее, наверное, весь мир знает. Да и вы слыхали о ней. Зовут ее «Семь братьев и одна сестра». Это потому, что у чинары семь больших стволов и одна маленькая ветвь. Эту чинару, если вот мы все с вами станем и возьмемся за руки, то не обхватим. Говорят, ей больше тысячи лет. Ну, так вот, мы садились на корень под этой чинарой, вообще-то там садиться не разрешали, но Худая никто никогда не прогонял. И тех, кто с ним были, не прогоняли… Худай ставил перед собой корзину с цветами, а люди подходили и покупали. Там все друг друга знали. Даже те, кто приезжал в дом отдыха, и то за несколько дней становились как бы своими. А если появлялся человек незнакомый и подозрительный, то это сразу же становилось известным пограничникам. В этом им помогала народная дружина. А вообще-то там все местные жители должны быть очень бдительными. Должны помогать пограничникам, потому что случались разные ЧП.

Так вот, сидим мы однажды под этой самой знаменитой чинарой. Подходит к нам совсем-совсем незнакомый мужчина. Было это уже в конце марта, а новые заезды в дома отдыха ожидались только с первых чисел апреля. По самое главное, конечно, то, что мужчина сразу же показался нам очень подозрительным. Он был высокий и, наверное, очень сильный и натренированный. Глаза такие… ну, вот лицо улыбается, когда он с нами заговорил, а глаза как бы — нет, не хотят улыбаться. На одной руке у него было толстое золотое кольцо. На другой — перстень с огро-о-о-мным драгоценным камнем. И ботинки какие-то, ну, не наши. Из какой-то очень мягкой кожи, чтоб, как нам подумалось, беззвучнее ступать было. И говорит не чисто. Вроде бы и по-нашему и все же не по-нашему, не так, как говорим мы.

— С акцентом, — подсказала Зойка.

— Да, с акцентом, — согласился Роман. — Так вот, все это было очень подозрительным. И особенно его разговор с нами. Ну, купил цветы и иди себе, верно? А он долго выбирал букет, потом еще один, потом еще… Сложил их все вместе и сунул Худаю целых три рубля. Это в десять раз дороже того, что они стоили. Худай вначале хотел дать сдачу. Но тот аж руками замахал. Не надо, говорит, обижусь. И тут же сигареты нам какие-то заграничные протянул. Мылом пахнут. Мы отказались, не курим мол. А он тут же нам по конфете сует. Тоже не наши. Мы взяли. Но есть не стали. Спрятали в карман на всякий случай. Ну, а потом пошло все еще подозрительнее, когда он стал нас обо всем расспрашивать. Вначале, правда, так это осторожненько… Похвалил тюльпаны. Сказал, что у Худая они лучше, чем у других… Потом спросил, где Худай собирает их, такие красивые. Вон там, в горах, говорит Худай. А разве туда ходить разрешают, спросил он. Кому разрешают, а кому и нет, отвечал Худай. А кто должен дать разрешение? Начальник погранзаставы, говорит Худай. А тот и спрашивает: а очень строгий у вас начальник? Для кого строгий, говорит Худай, а для кого и нет. Ну и потом еще разные и всякие вопросики: а когда начальник погранзаставы бывает у себя? По какой тропе ходят пограничники и как лучше пройти в горы к тому месту, где растут тюльпаны? То есть к границе… Ну, а потом он ушел. А мы с Худаем даже слова друг другу не сказали. Только переглянулись и сразу же один другого поняли. Не упустить! Одному следить за ним, другому — на заставу. Худай побежал на заставу, а я пошел за тем подозрительным. Шел за ним и все боялся, чтобы он не заметил, что за ним следят. Он раза два оглядывался. Да и когда по сторонам смотрел, тоже, наверное, видел меня. А по сторонам он все рассматривал внимательно. Ну, как обычно это делает человек, который не знает местности и старается все запомнить. А потом юрк в один из дворов и тоже оглянулся. Я в это время за угол спрятался. Куда же это он пошел, подумал я, и уже пожалел, что не Худай следил за ним. Худай тот все дворы тут знал, а я нет. Стою и не знаю, что делать дальше. И вдруг он снова выходит. Но уже без цветов, а с какой-то палкой в руках. А вместо плаща на нем куртка, а вместо шляпы — берет. Меня не проведешь, подумал я, не проведешь, как ни маскируйся. А он идет прямо на меня. Я за угол. Он за мной. Стой, говорит, мальчик. Я остановился. Подходит. Так проводишь меня в горы, к тому месту, где тюльпаны, спрашивает. Я тебе целую коробку конфет за это подарю. А я и сам дорогу плохо знаю, говорю я, вот сейчас вернется Худай, он все здесь знает. Ну что же, отвечает, подождем его. И только он это сказал, вижу, идет Худай. А с ним пограничник. О чем-то говорит Худаю, глядит на нас и улыбается. Потом отдал честь, даже каблуками щелкнул и руку протянул. Вам что, в горы надо, спрашивает и все продолжает приятно улыбаться. Да вот надо, товарищ лейтенант, за тюльпанами надо. Пожалуйста, могу проводить, что же вы прямо к нам не обратились. Да я и хотел было, говорит тот, но думаю, вы люди занятые, зачем по пустякам вас отрывать от дела. А тут как раз с этими вот мальчиками познакомился. Ну что ж, пусть проводят они вас, согласился пограничник, они тут не хуже меня все знают. И ушел. А мы даже разочаровались от такого поворота. Потом уже мне Худай рассказал, что когда лейтенант увидел, к кому Худай его ведет, объяснил ему, что подозрительный тот — товарищ из ГДР, отдыхает здесь. А уже по дороге в горы он нам сам все рассказал. И что он здесь не один, а с дочерью, она больна, и врачи посоветовали для лечения воздух этих мест. Услыхала она о тюльпанах и попросила отца ей принести. Ну, он вначале ей покупал, а она капризничала, плакала, мол, выздоровею только тогда, когда отец не купит, а пойдет в горы и нарвет тюльпанов сам, таких, чтоб на них еще роса была. Вот такое она себе внушила.

— Это бывает у больных, — вставила Зойка.

— Истеричка, наверное, — дернулся Генка.

— Нет, — покачал головой Роман, — не истеричка, просто вот внушила себе такое и все… Ну, мы насобирали целый таз, Худай ведь с этим самым тазом и на границу ходил, и в горы с ним тоже пошел. Мы выбирали самые крупные, самые красивые тюльпаны. И чтобы роса на них была. А горная роса держится долго…

— Ну и как, девочка выздоровела? — нетерпеливо спросила Зойка.

— Да, мне потом Худай написал в письме, что выздоровела, а ее отец даже пригласил Худая на ее день рождения. Он потом писал, что эта капризуха оказалась очень веселой девчонкой, только по-нашему плохо говорит. Но обещала выучить не только русский, а и туркменский язык…

— Не умеешь ты, Роман, фантазировать! — вдруг сказал Генка.

— А зачем ему это? — сердито бросила Генке Наташа.

— Да все бы поинтереснее было, и про шпиона, и про эту саму девчонку…

— А когда выдумывают — неинтересно, — сказала Наташа. — Интересно, когда все правда.

 

10. Ночной дождь

Его никто не ждал, он начался незаметно; о таком дожде обычно говорят: «вкрадчивый»…

Весь день погода была ясной, и солнце заходило не в тучи — небо над горизонтом было чистым, да и не парило вовсе, собственно, никаких признаков дождя не было.

Он подкрался тихо и даже, казалось, не сверху, а как бы со стороны; его невидимые, нечастые капли с едва слышным, легким потрескиванием упали на листву деревьев, полетели в костер.

— Ой, что это, дождик? — удивленно ойкнула Зойка.

И тут только все подняли головы и увидели, что на небе ни одной звездочки и оно какое-то неправдоподобно черное, и нигде не гремел гром, ни разу, даже вдали, не вспыхнула молния, даже легкий ветерок утих. Но капли падали все гуще, уже шипели в костре, скользили ребятам за шиворот, и запахло вдруг сеном и приторно-сладковатым болотным запахом.

— Наверное, какая-то тучка, это не надолго, — успокоил всех Борис.

— А меня аж сильнее зазнобило и спать захотелось, — упавшим голосом произнесла Зойка.

— Его только нам и не хватало, — ворчливо сказала Наташа.

— Нет худа без добра! — весело бросил Генка, — если намочит нас, значит, тогда уж все будем переплывать на ту сторону. Все равно ведь — мокрые. А ночью солнышка нет, а костер дождик потушит — высушиться негде будет. А вообще-то от дождя лучше всего прятаться в воде. Вода всегда, когда идет дождь, кажется очень теплой.

— Это точно, особенно зимой, — усмехнулась Наташа. — Да мне-то что, я могу и до самого города плыть по реке.

Роман боялся, что она сейчас взглянет на него, но она посмотрела на Зойку. А посмотрел на Романа Генка. И спросил:

— Так что, капитан, может, все же рискнем переплыть? Что нам? От острова до берега всего каких-то двадцать пять — тридцать метров. А там кросс до села километра два, а в шесть утра пойдет первый автобус. Чего молчишь, капитан? — уже почти выкрикнул Генка.

Романа даже пот прошиб от этих Генкиных слов, он даже не понял, всерьез ли тот говорит или, как всегда, неудачно шутит. В мыслях сразу же остро мелькнуло одно: а что, если ребята и действительно примут такое решение, согласятся с Генкой? Да они бы, наверное, и согласились, если бы рядом не было этого спасительного домика.

Все же, видимо, он, Роман, везучий. Стараясь говорить как можно спокойнее, Роман ответил:

— А что, идея у Генки с точки зрения спорта великолепная. Но дождь, наверное, ненадолго да и не сильный он, а припустит сильнее, то укроемся в домике. Мы ведь это еще и раньше решили.

— Правильно, — сказала Зойка, — тем более, что я плохо плаваю, и ужасная трусиха, и мерзлячка. А ты как, Боря? — почему-то обратилась она за поддержкой к Борису.

— Капитан прав, — ответил Борис. — Мой дедушка всегда говорит, что рисковать зря — не храбрость, а дурость.

— И я согласна с Романом, — сказала Наташа, — хотя я не трусиха и плаваю получше вас. — Она протянула вперед руки ладонями вверх, словно определяя, сильный ли дождь, и, прислушиваясь к все возрастающему шуму, добавила: — Он тихий, но становится все сильнее и, наверное, обложной. Пошли в домик. Зачем отказываться от такого подарка?

А дождь тут как тут, будто пытаясь подогнать ребят, вдруг пошел гуще, зашумело от него все вокруг, уже яростно, как бы возмутясь, зашипел, потухая, костер, и Генка первый, хохоча и по-девичьи взвизгнув, подхватился с места и помчался к невидимому в непроглядной тьме домику.

— Как бы тут в яму не попасть! — протянув руки перед собой, проговорила Зойка, неуверенно ступая по земле.

— Держитесь за меня, Зойка, Наташа! — командно сказал Роман.

Но держаться им не пришлось, не успели. Впереди маяком, ярко вспыхнуло окно домика, это Генка уже успел включить свет.

На его фоне все увидели густые, серебрящиеся струи дождя.

Роман пропустил в дверь Наташу, Зойку, Бориса и, приглаживая мокрые волосы, сказал, входя в дом:

— Ну ты и рыцарь, Генка. Бросить девочек и самому убежать первому!

— Генка, ты у меня получишь! — отряхивая мокрые руки, пригрозила Наташа.

Но Генка, ехидно скривившись, невозмутимо ответил:

— Понятия у вас о рыцарстве допотопные. Современный рыцарь прежде всего должен иметь голову на плечах. Подсчитайте, сколько бы вы добирались и мокли под дождем, если бы я не побежал и не включил вам свет!

— А если логически, то он ведь прав, — развел руками Борис.

— Всегда выкрутится, сухим из воды выйдет! — сказала Наташа.

— Умница, — похвалила Генку Зойка.

Они уселись на длинную скамейку у стены, молчали, прислушиваясь к дробному стуку дождя по гулкой деревянной крышке.

Хотелось спать и, может быть, поэтому в домике казалось холодно, гораздо холоднее, чем у костра.

Первым не выдержал молчания и такого никчемного, как ему подумалось, сиденья Генка. Поднялся, прошелся по диагонали крохотной комнатушки, остановился у огромной печки, заглянул в котел, почесал затылок.

— Что ты там еще придумал? — нарушила молчание Наташа. Она сказала это просто так, только бы не молчать, так как чувствовала, что сейчас уснет.

— Да вы, как всегда, меня не поддержите, — вздохнул Генка.

— Ну что, говори! — приказал Роман.

— Не заняться ли нам одним полезным и веселеньким дельцем? — сказал Генка. — Наносить в этот котел воды, затопить печку и по очереди в тепленькой водичке искупаться, короче, баню устроить, парную, вмиг согреемся.

— Глупее ничего не мог придумать? — возмутилась Наташа.

Все рассмеялись, а громче всех Зойка.

— Ну, фантазер, — раскачиваясь на скамейке, заливалась Зойка смехом.

— Да хватит тебе, — укоризненно посмотрела на нее Наташа. Потом вдруг наклонилась к ней, всматриваясь в ее лицо. — Чего это ты такая красная, будто горишь вся?

— Да это я от костра, — быстро и даже несколько пугливо ответила Зойка. — Я всегда от солнца и костра вся горю.

Наташа приложила к ее лбу ладонь, покачала головой:

— Ты же горячая. Заболела?

— С чего ты взяла, отстань. — Она даже отодвинулась от Наташи.

— Ой, смотри, Зойка…

— Да я прекрасно себя чувствую!

— Дай я еще потрогаю!

— Да отстань же ты! — Зойка поднялась со скамейки, отошла к стенке и, отвернув лицо в сторону, сердито и обиженно нахмурилась.

И снова все молчали, но теперь уже как-то напряженно и встревоженно. И все почему-то смотрели на Зойку.

— Ну чего вы так все на меня! — возмутилась Зойка. И вдруг как-то, словно поскользнувшись, села на пол, уронила голову на грудь, как бы мгновенно уснув, завалилась на бок, даже руку положила под голову.

Наташа бросилась к ней, стала на колени.

— Что с тобой, Зойка? Да она вся, как печка, горит, ребята!

Все поднялись, растерянно столпились над Зойкой.

Она открыла глаза, слегка застонала.

— У нее высокая температура. И как мы этого раньше не заметили? — кладя ее голову к себе на колени, говорила Наташа.

— Темно было, — потерянно сказал Генка. — Да и потом… она такая веселая была, я ее такой и не видел никогда.

Наташа хотела было сказать, что у нее в рюкзаке была походная аптечка, а в ней, кроме бинтов и йода, хранились и разные таблетки, но что толку было говорить об этом, если аптечка, как и все остальное, с чем ребята отправились в поход, покоилась теперь на дне реки.

И все же вслух она сказала:

— Ей бы аспирин или что-нибудь такое.

Борис вскинул на Наташу свои большие печальные глаза, потом быстро перевел взгляд на дверь, ведущую в соседнюю комнату.

— А может, там есть что-нибудь?

— Может, и есть, — с надеждой оживилась Наташа. — Попробуй, Роман. Думаю, нам не влетит, когда речь идет о человеческой жизни.

Роман подошел к двери, как и в прошлый раз, подергал ее за ручку, заглянул в узкую щель в том месте, где был замок.

— Если бы что-нибудь просунуть туда потоньше и пожестче, ножик или… — он вопросительно посмотрел на Бориса. Тот опустил глаза, поняв, что Роман подумал о его ложке, хотя и не решился сказать об этом, ведь ложка могла легко сломаться.

Борис смотрел в пол и не видел теперь лиц ребят, но чувствовал, что все они, кроме Зойки, которой, казалось, все безразлично, смотрели на него. Смотрели молча, напряженно и выжидающе.

И тогда Борис, все так же не глядя на ребят, хмурясь, вынул ложку и сдавленно произнес, протягивая ее Роману:

— Бери, только постарайся не сломать…

Вдруг послышался капризный, но решительный Зойкин голос:

— Роман, не смей. Только попробуй возьми!

И когда все непонимающе уставились на Зойку, она тихо и устало добавила:

— Разве можно жертвовать такой памятью?..

Все молчали, вопросительно переглядываясь. А Наташа сказала строго:

— Но тебе же, Зойка, плохо, у тебя температура, наверное, уже за сорок. Что, нам ждать, пока тебе еще хуже станет?

— Хуже уже не станет, — слабо усмехнулась Зойка. — Мне бы воды, теплой…

— Во-о-ды, — передразнила ее Наташа и, сев удобней, подтащила к себе на колени Зойку, теперь ее спина не лежала на полу, — во-о-ды… воды сколько угодно, а теплой, где ты ее возьмешь? Костер потух, не разжечь его под таким дождем… — И все же она с надеждой посмотрела на ребят. — Может, что-нибудь придумаете?

— Да, конечно же, что-нибудь придумать можно; — обрадованный тем, что Зойка вступилась за его ложку, с радостным оживлением заговорил Борис. — Кто со мной?

— Я, — готовно проговорил Роман.

— А у тебя реакция замедленная, — сказала, усмехнувшись, Наташа Генке, когда ребята ушли.

— Что поделаешь, такой родился, — притворно вздохнул Генка, — да и зачем нам всем мокнуть?

— Не ругай его, Ната, — тихо заступилась Зойка, — он нам сегодня путь к домику осветил. Это было очень красиво и эффектно…

— Эф-фе-ектно, — пропел Генка. И тут же на его лице появилась грозная, устрашающая гримаса. — Я бы тебе показал «эффектно», если бы ты была немного поздоровее, а то возись тут с тобой!.. Ведь точно же знала, что больная едешь, а, знала? Сознайся?

— Ну кто такое заранее может знать! — возмутилась Наташа.

Но услыхала от Зойки совершенно неожиданное:

— Я всегда считала тебя, Генка, наблюдательнее и прозорливее других, хотя ты кривляка и баламут. И сегодня ты угадал. Почти угадал. Я чувствовала, что заболеваю… Никому почему-то об этом не призналась. А вот тебе и Наташе могу… Я не хотела идти в поход, вы же знаете, я редко хожу. Но почувствовала, что заболеваю, и пошла. Думала — вылечусь. У меня уж не раз так бывало, как заболевать начинаю — хожу, бегаю, прыгаю, иногда помогало, а сегодня почему-то нет.

— Ну, а чего ты сейчас-то не бегаешь и не прыгаешь? — недовольно спросила Наташа.

— Негде, — ответила Зойка, — ведь там дождь… и еще я думала о том, что если человек почувствует, что умирает, он тоже должен обязательно ходить, ходить и не садиться, и не ложиться…

— Дура ты ненормальная! — грубо оборвала ее Наташа.

— Зачем ты на меня так? — едва выдохнула Зойка.

— Ну, ну, этого еще не хватало. — Наташа вытерла своей ладонью ей глаза. — Тебе нельзя волноваться. А грубого я ничего не сказала. То просто такая поговорка… Я любя…

Вбежали в дом Борис и Роман — мокрые до нитки, все в колючках репейника, на кедах песок и прилипшие травинки; от ребят пахнуло такой сыростью, что даже Генка невольно передернулся. В руках у Романа — черная от костра большая банка с водой, и руки и рубашка также у него черные, запачкались от банки, даже дождь не смог отмыть копоти, Борис принес огромную охапку хвороста, еле обхватывал его своими длинными руками.

— Молодцы, — похвалила Наташа.

— Будет ли гореть? — усомнился Генка.

— Давай спички, — сказал ему Борис и стал перед печкой на колени, открыл дверцу. — О, да тут сухого мусора и бумаги полно. — Он выгрузил из печки половину скомканных газет, еще какую-то замасленную бумагу, наломал веток, потом аккуратно пристроил на них банку с водой, взял у Генки коробок, чиркнул спичкой. Запахло дымком, от него сразу же стало как-то уютнее, хотя никакого тепла еще не было.

Роман и Борис разделись и стали выкручивать джинсы и рубашки.

Затем Борис наклонился над котлом, словно принюхиваясь, опустил в котел руку и закричал:

— Ура, котел-то ведь нагревается!

— Еще лопнет без воды, — сказала Наташа.

— Ничего с ним не станется, он ведь чугунный! — заликовал вдруг и Роман. — Да это же настоящая сушилка.

Роман выбрал несколько длинных и толстых веток, положил их на котел и развесил одежду.

— «Клуб веселых и находчивых», — сказал Генка. — Все-то ты, Роман, умеешь, все знаешь, и замки открывать, и обыкновеннейший котел, предназначенный для варки пищи, использовать для сушки штанов. Интересно, откуда у тебя такие глубокие во всем познания, кто научил?

— Отец, — не обратив внимания на иронический тон Генки, серьезно ответил Роман.

— Он что — мастер на все руки?

— Представь себе… Он у меня военный. Сапер. В два счета может построить мост. Дом. Или даже целый поселок. Может собрать и разобрать машину. Я уже не говорю о разных замках и других мелочах. — Роман наклонился над котлом, навис над ним грудью, протянул вперед руки, согреваясь. Здесь, над печкой, свет висевшей над ней лампочки был как бы ярче, и все, залюбовавшись его стройной, крепко сбитой спортивной фигурой, увидели на руках и смуглой спине пупырышки гусиной кожи, крупные, четкие, и только тут заметили, что Романа била легкая дрожь. Улыбнувшись, он продолжал: — Еще до армии, в юности, он работал строителем-арматурщиком, токарем на заводе. Он даже телемастера никогда не вызывает, сам починяет телевизор. И говорит, что те, кто не умеют сами починить розетку или утюг, — не мужчины.

— Интересно, а кем ты хочешь быть? — спросила Наташа.

Роман пожал плечами.

— Ребята, а вообще, мы ведь друг о друге почему-то очень мало знаем. Вот шесть лет почти полдня вместе и почти ничего не знаем! — удивленно говорила Наташа. — А ведь каждый о чем-то мечтает, думает кем-то стать. Мы даже на эту тему сочинение писали. Учительница прочла и все о нас узнала, а мы-то не читали друг друга… Вот я, например, не знаю, о чем там писал Генка, но уверена, что он, когда вырастет, станет клоуном или каким-нибудь артистом…

— Что-о?! — Генка настолько оскорбился, что даже привстал со скамьи. — Я же вам уже ясно говорил, я буду штангистом. Профессионалом. А хобби мое будет скрипка, как у Эйнштейна, слыхали такого? Знаменитый физик.

— Слыхали и читали, — слабо отозвалась, не открывая глаз, Зойка. — Но лучше будет, Гена, если ты все же станешь артистом, у тебя талант. Ты поешь хорошо, сейчас, правда, стесняешься, а в младших классах, помнишь? Мы все помним. И помним, как плясал. А сейчас только кривляешься. Нет, ты все же будешь артистом. А штангой можешь заниматься себе на здоровье… Штангист… разве это профессия? Фу!.. Ты ведь вовсе не такой, какого из себя строишь. Другие изо всех сил стараются показать себя, какие они хорошие, какие они умные, а ты наоборот…

— Ну, — вновь даже соскочил со скамейки Генка, — повело Зойку, бред, что ли, начинается? — он хотел было засмеяться, но лишь почему-то очень смутился, что с ним бывало не часто, сложил руки на груди и втянул лобастую, белобрысую голову в плечи.

— Так кем же все-таки ты мечтаешь быть? — даже не взглянув ни разу на Генку в то время, когда говорила Зойка, не отступалась от Романа Наташа.

— Военным, как отец, — просто и твердо сказал Роман.

— Ясно, я почему-то так и думала, — кивнула Наташа. — А я вот не знаю, кем мне быть. Не выбрала еще, поэтому и пристаю к вам с этим вопросом…

— Но тебе же что-то нравится? — спросила Зойка.

Наташа задумалась. На острове, наверное, поднялся ветер; дождь сильно заколотил в окно; по непрочной, видимо, наспех сделанной раме, с широкими щелями, потекли ручейки, и закапало на пол, обрызгало Наташины ноги и Зойкино лицо. Наташа, наклонившись, прикрыла Зойкину голову и, отодвинувшись дальше, к углу комнаты, ответила:

— Вообще-то мне нравится одно дело. Не знаю, может, оно тоже… для профессии малосерьезное, но мне оно даже очень нравится… Я люблю малышей учить плавать. У меня даже есть свои правила… Мой тренер называет их «Наташкин метод». Я за три урока любого малыша могу научить плавать.

Роман, распрямившись у печки, быстро и настороженно взглянул на Наташу. Но она, говоря это, не смотрела на него, она рукавом своего свитерка вытирала забрызганное Зойкино лицо.

— А по-моему, это очень даже серьезно и благородно учить людей плавать, — сказала Зойка. — У тебя кто-то из родных пловец?

— Нет, — покачала головой Наташа.

— А кем работает твой папа?

— У меня нет папы.

— Умер?

— Вовсе не было.

— А мама?

— Мама работает уборщицей в бассейне. Я с детства, лет с двух, с ней. Я с трех лет плаваю…

— А я на машиностроительный завод устроюсь, — увидев, что все взоры устремились на него, сказал Борис. Поправил в печке догорающий хворост, мелко поломал и подбросил еще несколько веточек.

— Кем? — спросила Наташа.

— Еще не думал об этом. Все равно кем. У меня на этом заводе и отец работает, и дед, и прадед работал. Нас династией называют. Я всегда, как прохожу мимо завода или провожаю отца, аж волнуюсь немножко. И понятно мне, когда со мной многие здороваются и называют меня «Онищенко-младший».

— А ведь часто так бывает, что мечтаешь об одном, а становишься совсем-совсем другим, — снова подала голос Зойка.

— Мой дед говорит мне, кем бы ты, Борис, ни был, главное — быть человеком. Он даже так и людей оценивает… Это, говорит, человек, а это не человек.

— У тебя хороший дедушка, — заключила Зойка.

И снова все помолчали, снова было тихо; так же по-прежнему колотил в окно дождь, гулко прыгал по крыше, и ребятам все больше хотелось спать. В печке потрескивали дрова, но вот к этим уже привычным для ребят звукам примешался еще один, едва слышно пофыркивающий, перешедший потом в тихое бульканье, — это закипела в большой банке из-под томатного сока речная вода.

Борис прислушался, снова стал перед печкой на колени и, когда окончательно убедился, что вода закипела, смял несколько веток, обмотал ими ладонь, как тряпкой, чтобы не обжечь руки, и стал осторожно вынимать из печки теперь еще больше закоптившуюся банку. Потом налил в другую, поменьше, в ту, в которой варили компот. Поднес ее Зойке. Но Зойка спала, Борис растерянно глядел на нее. Наташа предупреждающе покачала головой, прошептала:

— Не трогай ее, не надо будить, лучше сна нет лекарства.

Борис поставил банку на печку, заодно поправил джинсы и рубашки над котлом и вопросительно уставился на Наташу: что же мол делать? Зря мы мокли, зря и кипятили воду? Наташа тоже беспокойно смотрела на Зойку. Та, тихо дрожа, постанывала.

— По-моему, тут вода не поможет, — сказала Наташа. — У нее повышается температура. Может, там все же хоть что-нибудь есть? — кивнула Наташа на дверь.

И снова все посмотрели на Бориса. Он вздохнул, полез в карман все еще не высохших джинсов, висящих над котлом, достал ложку и молча протянул ее Роману.

 

11. Голубой телефон

Роман просунул в щель, в том месте, где был замок, кончик ложки, неторопливо пошатывая ее влево-вправо одной рукой и продев пальцы другой руки в щель, тянул дверь на себя. Она еле слышно поскрипывала, как бы жалуясь, но была, как и окно, некрепкой, наспех сколоченной, и через несколько минут Борис и Генка, наблюдавшие за этой операцией, увидели, что щель становилась все шире и шире, а потом что-то в ней треснуло, она, словно ее с той стороны комнаты кто-то толкнул, открылась, едва не ударив Романа по лбу.

Ребята вошли в комнату. Роман оглядел стены, нашел выключатель. Вспыхнул свет.

Комната эта была раза в два больше кухни. У стен, слева и справа, стояли две кровати с тощими ватными матрацами, на которых ржавой вязью отпечатались следы кроватных сеток; справа от двери — небольшой круглый стол с покореженным, отставшим от столешницы фонеритом, залитым чернилами и давно, видимо, высохшим клеем.

В углу стояла тумбочка, а на ней — ребята даже удивленно рты раскрыли — самый настоящий телефон, голубой и почему-то показавшийся всем очень новеньким: аппарат даже маслянисто поблескивал под светом яркой электрической лампочки.

— Борька, ищи телевизор и телетайп! — прыснул от смеха Генка.

— Ищите аптечку! — не принимая Генкиной шутки, серьезно и, как всегда, почти тоном приказа сказал Роман.

Борис открыл тумбочку, достал из нее квадратную пластмассовую коробочку с красным крестиком на крышке.

— Есть! — радостно воскликнул он и тут же открыл ее. — О, здесь всего полно.

Борис стал выгружать на стол пузырьки с зеленкой, валерьянкой и еще какими-то каплями, пакетики с бинтами и ватой, пирамидон, но никаких известных ребятам жаропонижающих таблеток они не нашли.

— Мой дедушка обычно говорит, что в аптечке никогда нет того, что тебе нужно в данный момент, — сказал Борис и вздохнул.

— Может, здесь как раз и есть то, что нужно было хозяевам, — невесело проговорил Роман.

— Нам от этого не легче, — проворчал Борис.

Генка подошел к телефону и нетерпеливо потянулся к трубке.

— Не трогай! — прикрикнул на него Роман.

— Это почему же? — удивился Генка. — Двери срывать можно, а телефон трогать нельзя? Что ему станется, если я возьму и позвоню? Братеника обрадую…

— Чем же ты его обрадуешь, тем, что разбудишь среди ночи? — покачал сокрушенно головой Роман.

— Нет, это его, конечно же, не очень обрадует, — засомневался Генка, — а вот если я расскажу ему о нашем положении, смеху будет до утра.

— Смех будет или нет — не знаю, а вот то, что спать твой брат до утра не будет — это точно, — мрачно сказал Борис.

Они услышали, что проснулась Зойка. Наташа поила ее горячей водой.

Ребята вышли в кухню.

— О чем вы там? — спросила Наташа.

— Нашли аптечку, но в ней ничего из нужных таблеток нет, — сказал, виновато улыбаясь, Роман.

— Телефон есть, — сказал Генка.

— Какой телефон? — удивилась Наташа.

— Обыкновенный, — усмехнулся Генка. — По которому можно звонить, я уже хотел было…

— Тебе всегда того хочется, чего нельзя, — ответила Наташа.

— Но почему нельзя? — Генка изобразил на лице удивление. — Вот позвонили бы, родные тут как тут — вертолет бы за нами выслали, ну, если даже не вертолет, то на катере точно бы примчались…

— Да мои тут же разрыв сердца получат, когда узнают, что с нами произошло, — даже приподнявшись, испуганно произнесла Зойка.

Наташа налила снова в банку воды.

— Пей, Зайка.

— Да я не хочу больше, — капризно скривилась Зойка.

— Пей, тебе сейчас нужно много пить, чтобы согреться, слышишь, пей сейчас же, — настойчиво уговаривала ее Наташа.

— Там есть кровати и два матраца. Зойка может на один лечь, а другим мы ее укроем, — сказал Борис, — пропотеет, легче станет.

— Правильно, — обрадованно кивнула Наташа. — Пей Зайка, пей!

Зойка, кривясь, словно вода была горькой, послушно пила. Щеки ее еще больше покраснели, на лбу выступили капельки пота.

Затем Наташа перевела ее в комнату, уложила на кровать, укрыла другим матрацем, села рядом:

— Спи Зайка.

— Ой, мне жарко, — простонала Зойка.

— И хорошо, что жарко, спи!

Наташа выключила свет, прилегла сама рядом. Зойка пышала жаром, матрацы остро пахли прелью. По крыше и в окно по-прежнему стучал дождь.

Под его хлюпающий шум и уснула Наташа, едва лишь коснулась щекой матраца.

— Ты смотри, не заразись, — прошептала Зойка. Но поняв, что подруга уже спит, осторожно отвернулась от нее и тяжело задышала в деревянную, обитую выцветшими обоями стену.

Зойка сквозь полудрему слышала, как ушел на кухню и лег на скамейку Генка, как умостились на хрустящей голой сетке соседней кровати Роман и Борис — Роман с краю, Борис у стены. Вскоре кто-то из них засопел, тоже, наверное, уснул, а кто-то еще ворочался.

Не спал Роман. Лежать было очень неудобно: сетка под двумя телами сильно провалилась, и в бок впилось ребро кровати.

Да и одежда не совсем еще высохла, влажно холодила тело, бил легкий озноб, и Роману стало казаться, что он тоже начинает заболевать.

Заворочался Борис, приподнял голову; сквозь полуприкрытые веки Роман видел, что Борис посматривает то на него, то на Наташу и Зойку. Потом, вероятно, убедившись, что все спят, протянул свою длинную руку к телефону.

Роман повернулся к Борису, и тот быстро отдернул руку, закрыл глаза.

Через некоторое время в дверях появился Генка. Постоял некоторое время, глядя на ребят, и на цыпочках стал подходить к тумбочке с аппаратом.

— Тебе что? — строго зашикал на него Роман.

— Да так, скучно, — быстро вернулся назад Генка.

Проснулась Наташа. Увидев, что Роман лежит с открытыми глазами, сказала шепотом:

— Мне приснилось, что я говорю с мамой по телефону, я ее слышу, а она меня нет. Я не кричала?

— Нет, — ответил Роман.

Наташа вздохнула и снова закрыла глаза. А Роман вдруг почувствовал жгуче ноющую тоску; вначале ему даже показалось, что и не тоска это вовсе, а просто какая-то трудно переносимая неуютность, вызванная жесткой сеткой, мокрой одеждой, ознобом. Но потом он все же понял, что это и была самая что ни на есть обыкновеннейшая тоска по дому, по мягкой и теплой постели. И ему подумалось, что и ребята испытывали то же самое; потому-то Борис, хотя первым и предупредил всех не звонить, сам же и нарушил запрет, протянул руку к телефону; потому-то и Генка, самый, казалось, насмешливый и бесчувственный, дождавшись, когда все уснут, осторожно пробирался к тумбочке; поэтому и Наташе приснилось не что-нибудь, а именно телефон. То, как она звонит матери, а та не слышит ее.

И Роману нестерпимо захотелось дождаться, пока все уснут, снять трубку, неслышно набрать номер и нет — не говорить с отцом, ничего не сказать матери, а лишь услышать голос, полуночный, со сна раздраженный, но родной голос.

Но как ему этого ни хотелось, как ни была жестка кроватная сетка и не замерз он от влажной одежды, он все же чутко и тревожно заснул.

Проснулся он от негромкого вскрика, за которым последовало то быстрое и малопонятное бормотание, то слышались совершенно отчетливые слова и фразы: «Телефон… звонит… четыреста миллионов лет идет дождь… и следы ветра… телефон».

Наташа сидела на кровати рядом с Зойкой. На полу стояла банка с водой.

Наташа макала носовой платок в банку и прикладывала его Зойке ко лбу. Увидев, что Роман проснулся, сказала:

— Страшно горячая. Платок вмиг высыхает…

— Телефон… четыреста миллионов лет, — слабо повторяла Зойка.

— И бредит уже… — упавшим голосом произнесла Наташа. И вдруг испуганно, с отчаянием: — А если Зойка умрет? Ей очень плохо!

От Наташиного крика проснулись Борис и Генка. Борис сел на краешек кровати, а Генка, как-то по-взрослому ссутулившись, стоял в дверях комнаты.

— Когда Зойка болеет, у нее всегда высокая температура. Такой организм, — спокойно заявил Генка.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила Наташа.

— Мы в одном подъезде живем…

— В одном подъе-е-зде! — зло ответила Наташа. — Тоже мне — объяснил! Ты просто черствый и бездушный тип! Понял?

— Ну вот еще… — всхлипнув, засмеялся Генка, но когда увидел, что не только Наташа, но и Роман с Борисом смотрят на него с неприязнью и даже какой-то брезгливостью, он виновато, как это с ним часто случалось, пожал плечами и смущенно проговорил: — Чего это вы на меня так? Да я для Зойки делал, может быть, в три тысячи раз больше, чем вы все. Я за нее десять лет во дворе заступался. Вы не смотрите, что она такая тихоня, она страшно вредная. Но ее никто и пальцем не смеет трогать. Ну, что мне для нее сделать? Говорите, что?

Ребята молчали.

— Ага! В рот воды набрали? А я знаю что!.. Сходить в аптеку и купить Зойке лекарства!

— Неисправимый шут! — развела Наташа руками.

— А это еще посмотрим, кто шут, — уже с обидой в голосе, но все же усмехнувшись, ответил Генка.

— Да ты что, уже совсем того?.. — сжав кулаки и подняв их вверх, шепотом ругалась Наташа. — Дурья твоя голова, забыл, где мы находимся. Какая аптека! Вы только посмотрите на него, он чокнутый!

— Ну что ж… — почти с угрозой произнес Генка и подошел к телефону.

— Не трогай! — двинулся вслед за ним, поднявшись с кровати, Роман.

— Да не бойтесь, я ни папам, ни дедушкам звонить не стану, я просто узнаю, который час.

Генка дважды крутнул диск, из трубки, в наступившей тишине это все ясно услышали, отчетливо донеслось: «Два часа пятнадцать минут».

— Поздновато, — кладя трубку, вздохнул Генка. — Но ничего, я знаю, где живет аптекарша. Она живет с аптекой рядом.

Генка вынул из кармана коробок со спичками, положил на тумбочку.

— Пусть остаются, а то намокнут. — И пошел к дверям.

— Постой, — удержал его за руку Борис. — Ты что, на ту сторону хочешь, в село?

— А что, ты знаешь аптеку поближе, здесь, на острове? — криво и презрительно усмехнулся Генка.

— Одному тебе нельзя, и я с тобой, — с мрачным спокойствием сказал Борис.

— Может, еще и Романа прихватим? — насмешливо хихикнул Генка.

Роман почувствовал, как у него все сжалось внутри, он даже ощутил легкую тошноту. Нет, не от страха, он не был трусом и пошел бы с ними не задумываясь, умей он хоть немного плавать. Но сейчас он с отчаянием и оскорбительным бессилием думал о том, что вот и наступило то, чего он больше всего боялся, — его разоблачение. И не было никакого выхода. Генка, видимо, что-то подозревал и нарочно все время его испытывал. «Так какой все же выход?» — мучительно думал он. Отказаться, не пойти — посчитают не настоящим товарищем, трусом, а он к таким не относился. Сознаться, что не умеет плавать, — тоже позор.

И снова выручила Наташа.

— Идите вдвоем, одной мне будет страшно!.. — сказала она. — С нами останется Роман.

Но и тут Генка не сдержался, чтобы не уколоть:

— За вас решает дама, капитан!

Борис и Генка ушли.

Роман, закрывая за ними дверь, видел, как в квадрате света, падавшего из окна, хлюпая ногами по лужам, они взялись за руки и словно канули в непроглядную тьму дождливой ночи.

Роман постоял некоторое время в проеме двери и впервые в жизни почувствовал жгучую до боли зависть.

 

12. Свет в окне

Нет, наверное, такой темноты, к которой не привыкли бы глаза человека. Она была густа, как деготь, эта темнота, густа и мокра от все еще непрекращающегося дождя.

Они шли, наталкиваясь на кусты и деревья, до крови исцарапывая лицо, проваливаясь в какие-то ямки, которых вовсе не замечали вчера ни днем, ни вечером. Но вот они все же стали различать отдельные деревья, вернее их контуры, и заросли кустов, те были темнее самой темноты.

— Туда ли идем? — засомневался Борис.

— По-моему, туда, — неуверенно ответил Генка, продираясь сквозь густой кустарник.

Они остановились, прислушиваясь, и по усилившемуся шуму дождя (тут казалось, будто он лил на асфальт, даже раздавалось легкое потрескивание) ребята поняли, что перед ними река. Несмотря на стрекот дождя и журчанье, они ее различали, а потом, всмотревшись, увидели, а может, скорее почувствовали ее шуршащее движение. Осторожно подошли. На той, невидимой стороне реки было всегда полно рыболовов, туристов, горели костры. Сегодня дождь прогнал всех. Вдруг, чуть-чуть слева, где-то далеко-далеко ребята заметили крохотный, как далекая звезда, огонек. Он то мигал, пропадая, то появлялся снова.

— Это в селе, — сказал Генка, — значит, кто-то не спит еще, хорошим ориентиром нам будет…

— А мы там ни в какой овраг не свалимся?

— Нет, там луг, а потом поле, оно ровное. Мы с братеником как-то ходили туда. И аптеку я видел…

— А кто же ночью в ней?

— Найдем, домой сходим.

— А ты знаешь, где он живет?

— Кто он?

— Аптекарь…

— А может, это не он, а она, — засмеялся Генка.

— Может.

— Увидим. Раздевайся.

Они сняли с себя одежду, свернули ее в узелки. Дождь сразу же холодными струями набросился на них.

— Ух, вот это душ, — бочком, как бы боясь свалиться с обрыва, стал продвигаться к реке первым Генка. Борис шел следом. Генка чувствовал на своем плече его горячее дыхание. Ступили в воду. Какой теплой она показалась! Они даже постояли в ней некоторое время, согреваясь, наслаждаясь этим нежданным теплом.

А потом, держа в одной руке узелки, поплыли на боку, меняли руки — странно, уставала не та рука, которой они гребли, а та, в которой держали одежду.

— Что-то долго нет берега, — тяжело дыша, говорил Борис, — вроде бы и не широко здесь…

— Может, мы уже к городу подплываем, нич-ч-ч-чего не видно, — сказал Генка.

— Я плохо плаваю, — хриплым от усталости голосом выговорил Борис.

— Ничего, ничего, уже скоро, держись, Борька!

Борька и сам знал, что надо держаться, но уставала уже не только та рука, в которой он держал одежду, но, самое страшное, и та, которой он греб. Он переложил в нее одежду, но тут же почувствовал, что уже обе руки занемели, словно отнялись.

— Не могу больше, Ге-е-нка! — с отчаянием выдохнул он.

— Бери одежду в зубы! — выкрикнул Генка, подплыл к нему, они столкнулись. — Переворачивайся на спину.

— Не умею на спине…

Генка, барахтаясь, он тоже сильно устал, схватил Борькину одежду зубами и вновь, уже сквозь стиснутые зубы, промычал:

— Нырни, под водой будет легче.

Борька послушался, слегка притонул, руки его расслабились, и тут же почувствовал, что под водой и действительно стало вроде бы легче, этот короткий миг отдыха, когда он не греб, а просто расслабился, придал как бы новых сил. Он резко толкнулся о воду ногами, вытянув вперед руки, и снова поплыл. И тут же ощутил дно первым: у него ноги были длиннее Генкиных. Вслед за ним стал на дно и Генка. Пошатываясь, они вышли из воды, взобрались на берег и, не сговариваясь, трусцой побежали на огонек. Дождь уже не казался таким холодным, хотя они и не надевали рубашек, бежали, держа узелки с одеждой под мышкой. Луг был ровен, и ступням было приятно ощущение бархатистой мягкости травы, а от холодящей дождевой воды, напитавшей землю, ноги вовсе не мерзли, лишь казались более легкими и совсем не ощущали колючек.

Но лишь только началось поле, ребята сразу же почувствовали под ногами что-то жгуче колючее и решили надеть кеды.

— Это стерня, — сказал Генка. — Когда мы с братеником сюда приходили, тут росла пшеница. И тропинка была в ней через все поле к селу. Все время вправо и вправо, почти к самой аптеке.

— Найдешь ты сейчас эту твою тропинку, — сердито сказал Борис. — Давай уж лучше не вправо, а влево, вон на тот огонек…

Шуршал по земле дождь, шуршала под ногами, сминаемая кедами, стерня, она теперь уже не казалась колючей, а мягкой, податливо ломкой, по ней, так же, как и по лугу, сейчас идти было очень приятно. Залаяли собаки, откуда-то сладко потянуло запахом сена, коровьим молочным душком, и стало вдруг как-то сразу же уютно, словно ребята уже пришли домой и не будут никого и ничего в этой кромешной тьме разыскивать, идти назад под дождем, переплывать снова реку.

Они наткнулись на плетень, пошли вдоль него.

Так они шли до тех пор, пока не почувствовали, что плетень кончился и под руками образовалась пустота. Вошли осторожно в нее. Под ногами вязко зачавкало.

— Грязь! — обрадованно воскликнул Генка. — Значит — дорога!

— По этим дорогам тут можно бродить до утра. Куда тут сунешься, когда во всех хатах темно.

— На огонек! — дурашливо засмеялся Генка. — Мы бы могли, конечно, в любую хату постучаться и спросить, где аптека, но зачем же будить людей. Еще кто-нибудь по шее даст, как говорит мой братеник.

А огонек по-прежнему мигал слева, звал к себе. Единственный огонек на все село.

Ребята прошли одну улицу, другую, и огонек все увеличивался, приближался.

Наконец они уже ясно увидели, что свет этот в окне небольшого кирпичного дома. Торопливо двинувшись к нему, они чуть было не уткнулись лбами в забор, поискали калитку, она не была заперта.

Прислушались, нет ли собак. Генка даже подразнил их, полаяв:

— Гав, гав, гав!

Со двора ему не ответили, лишь в соседнем затявкала собачонка да где-то в невидимом курятнике закудахтала потревоженная Генкиным гавканьем курица.

— Ну что, проверено? Мин нет? Пошли, — почему-то шепотом сказал Генка.

Когда они подходили к дому, увидели, что в окне скользнула женская тень.

— Еще не спят, — тоже шепотом говорил Борис, — может, тут тоже кто-нибудь заболел или даже умер?

— А может, наоборот — родился! — засмеялся Генка.

Дверь дома оказалась с другой стороны, они обошли и увидели застекленную веранду, дверь ее была открыта, а над входом горела небольшая лампочка.

— Как будто нас ждали, — подмигнув Борису, уже не шепотом, а громко, наверное, для смелости, сказал Генка и шагнул на ступеньку крыльца. Остановился, покашлял.

— Ты что, уже вернулся? Чего сегодня так рано? — донесся из комнаты женский голос.

Генка и Борис переглянулись, не зная, что ответить и как начать разговор. Их тут явно не ждали. Потом Борис, догадавшись первым, показал жестом, что надо мол вначале одеться, неудобно представать перед хозяйкой дома в таком виде. Но не успели они натянуть и по штанине, как в дверях, ведущих на веранду, появилась женщина, ойкнула от неожиданности, и на лице ее на миг промелькнул то ли страх, то ли недоумение.

Затем она, видимо, овладела собой, поправила на голове платочек и выпалила скороговоркой:

— Вы чьи же это такие будете, а?

— Мы с острова, — поспешно натянув и другую штанину, смущенно ответил Генка.

— С какого еще острова?

— Что напротив села.

— А чего голые, как сюда попали?

— Сначала плыли, а потом пешком, — уже надев брюки, заговорил Борис. — Один огонек на все село, вот мы на него и пришли…

— Ничего не пойму… Зачем пришли? И чего вы ночью, в такую погоду, когда хороший хозяин и собаку во двор не выгонит, шастаете по дворам?

— Мы не по дворам, мы только к вам, — сказал Генка.

— Да кто же все-таки вы, и как вас сюда занесло? — продолжала удивляться женщина, уже подступая к ним ближе.

— Аптеку ищем, нам нужны лекарства…

— У нас заболела Зоя, девочка, которая с нами в походе, — вставил Борис.

— И вот мы… — Генка, видимо, вспомнил что-то смешное, прыснул, но под строгим взглядом все еще недоумевающей женщины тут же осекся, посмотрел на Бориса, как бы ища у него помощи.

Тот уже было приготовился подробно все объяснять, но женщина остановила его сердитым повелительным жестом и попыталась все досказать за них сама:

— Значит, вы из города? Пошли в поход, у вас заболела Зоя, и вы ищете аптеку, чтобы купить лекарства?

При слове «купить» ребята уныло переглянулись, вспомнив, что у них даже не было денег.

— Правильно я все поняла? — спросила женщина.

— Правильно, — в один голос сказали Генка и Борис.

Женщина сокрушенно и сердито покачала головой.

— Ох, не я ваша мать, и носит же вас…

— Она очень больна, у нее высокая температура, и мы очень торопимся, — сказал Генка. — Покажите нам, где живет кто-нибудь из аптеки, пожалуйста…

— А где ваша Зоя?

— На острове.

— Одну под дождем оставили?

— Не одну и не под дождем, — ответил Борис. — Она в домике…

— А как же вы перебрались сюда?

— Вплавь, — сказал Генка.

— Ну, за это вы молодцы. А аптекарша живет очень далеко, в соседнем селе…

— Так что же нам делать? — как-то просяще посмотрел на женщину Генка. — Она очень больна, и мы боимся…

— Все поняла, — прервала его женщина. — Я тоже очень спешу, у меня в полчетвертого утра дойка начинается, а до стана три километра, а то б пошла с вами. Там лодка у Кияшкиной ямы… — Женщина задумалась, хмуро глядя на них. — Да вы все равно ее не найдете, и ключи у мужа, а он на тракторе, только на рассвете придет… — Она снова с пристальной задумчивостью смотрела на них, видимо, раздумывая, что же предпринять. У женщины было усталое, все в мелких и, как теперь казалось, лучащихся добрым светом морщинах лицо.

Генке и Борису даже немножко неловко стало от этих ее жалеющих глаз, от того, что, вздыхая и покачивая головой, она думала и ничего не могла придумать.

— Ну, добре, — наконец сказала она. — Если сюда добрались вплавь, значит, и обратно сумеете?

— Запросто, — облегченно вздохнул Генка.

— Ну, проходите в хату…

Не дожидаясь, пока они последуют за ней, она поспешно ушла в комнату. Некоторое время там что-то шуршало, звенели какие-то склянки.

— У вас есть там хоть на чем согреть воду и есть в чем? — донесся из комнаты ее голос.

— Есть, есть, — ответили Генка и Борис.

Она вернулась с целлофановым кульком, высыпала его содержимое на столик в углу веранды и стала объяснять:

— Это вот аспирин, то анальгин, дадите сразу же две полных таблетки, потом через три часа еще, а это… — Она подняла над столиком пузырек с какой-то желтоватой жидкостью, — настой из спирта и трав. Им надо будет растереть ноги, грудь и спину, среди вас там девочки, кроме нее, есть?

Ребята кивнули.

— Так вот, пусть они ее и разотрут. Хорошенько, и укроют ее потеплее.

Женщина снова бросила все это в кулек, потом достала из шкафчика над столиком банку с вареньем.

— А это малина. Заставьте ее съесть с горячим чаем не меньше, чем полбанки, понятно?

Генка снова прыснул своим противным смехом.

— Да она и банку запросто уничтожит!

— Ну, банку-то она не одолеет, — улыбнувшись, засомневалась женщина. — Остальное можете доесть вы, вам тоже надо будет согреться, да и за труд вам полагается. А вообще, вы молодцы!..

Ребятам даже показалось, что женщина на миг посмотрела на них ласково, хотя в глазах все еще стыла та же жалостливость, с которой она их встретила.

— А теперь бегом, чтоб дома лазарет вам не устроили. Бегом, дождь перестал. Мне тоже придется бежать!

 

13. Банка малинового варенья

Назад на остров они добрались благополучно и, как им показалось, гораздо быстрее, чем добирались до села.

Дождь уже перестал, и лишь изредка поднявшийся предутренний ветерок словно наскребал где-то в невидимых облаках остатки мелких, но ледяно холодных капель и бросал ими в ребят, заставляя их поеживаться, поглядывать на невидимое небо и ускорять шаг, а то и переходить на бег.

Еще в селе, выходя из гостеприимной хаты, они увидели огонек своего домика на острове, он был хорошим ориентиром: ребята все время, не сворачивая, так и шли на него.

Переплыли реку.

Теперь, когда ребята хорошо согрелись, переходя и перебегая поле и луг, вода в реке показалась им гораздо холоднее, чем в прошлый раз.

Но кусты царапались и стегали своими ветвями и колючками точно так же, как и час тому назад, и ямки на пути попадались те же самые.

Роман, Наташа и Зойка так крепко спали, что не слышали, как Генка и Борис вошли в домик.

Роман спал, натянув рубашку на голову, видно, здорово замерз; Наташа и Зойка лежали рядышком, матрац сполз с Зойки и валялся на полу. Обе девочки лежали, свернувшись калачиком.

— Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери! — громко продекламировал Генка.

Роман быстро соскочил со скамьи, Наташа села на кровать, подняла с полу матрац и стала укрывать им Зойку, та открыла глаза.

— Вот, — протянул Наташе кулек Генка и стал торопливо рассказывать о том, как они добирались до села, о доброй женщине и о том, как пользоваться всем, что они принесли. Борис тут же поставил на тумбочку рядом с телефоном банку с малиновым вареньем, он бережно нес ее сам, не доверял Генке.

— Вы просто герои! Шесть лет учусь вместе с вами и не знала, что вы способны на такое, — улыбалась Наташа. — Надо греть воду…

Генка смутился от таких похвал, хмыкнул и почему-то сердито посмотрел на Романа:

— А ну, капитан, бегом за водой и банки у костра нашего подбери, чаевничать будем!

Роман не обиделся, лишь слегка нахмурился, взял банку и вышел из домика.

Зойка тихонько засмеялась, внимательно глядя на Генку и Бориса.

— Ты чего это? — весело насторожился Генка. — Оживаешь, да?

— Нет, смешные вы… Исцарапанные все. Что вы ответите, если завтра учителя в школе спросят, кто это вас так разукрасил?

— Мы ответим, что Зойка не давалась лечить себя, — ответил Генка.

Наташа дала Зойке таблетки, та, давясь, запила их водой и сказала, утирая выступившие на глазах слезы:

— Всю жизнь я ненавижу разные лекарства и пилюли, а эти даже вкусными показались.

— Ладно, хватит тебе поддабриваться, — проворчала Наташа, — сейчас растирать тебя буду. — И к ребятам: — Идите на кухню, растапливайте плиту.

И снова в печке захрустел, затрещал уютный костерик и запахло горьковатым дымком.

Генка и Борис сидели перед печкой на корточках и, наслаждаясь исходившим от печки теплом, прислушивались к постаныванию Зойки и ворчливым словам Наташи:

— Терпи, терпи, чтоб знала, как болеть, вытру из тебя всю хворь, вытру. Да терпи же! Так мне всегда мама говорит…

А Борис спросил у Генки:

— А чего ты, Генка, такой?

— Какой?

— Ну, артист?

— Я? Артист? — прыснул своим смехом Генка.

— Ну, не совсем, конечно, артист, а так, притворяешься артистом…

— Никем я не притворяюсь, — сердито ответил Генка.

— Притворяешься, — настойчиво твердил Борис.

— А чего ты такой жирный? — хитровато покосился на него Генка.

— Я? Жирный? — У Бориса даже глаза расширились от изумления.

— Да, ты — жирный!

— Во даешь! Да худее меня во всей нашей школе мет! — сказал Борис и расхохотался. — Ну, ты мастер выдумывать!

— А ты?

— Что — я?

— Не мастер? Ты выдумываешь, и я выдумываю.

Зойка уже застонала громче.

— Терпи, терпи, — ласковее уговаривала ее Наташа.

— У тебя руки, как клещи, — ныла Зойка.

— А ты потренируйся столько, и у тебя они сильными станут.

— Ой, хватит. Ой Наташенька, ой родная!..

— Наташка, не издевайся над полуживым человеком! — крикнул из кухни Генка.

— А ты там молчи, а то и тебя сейчас начну растирать, — пригрозила Наташа.

Вернулся Роман. К груди он прижимал несколько банок — большую с водой и маленькие, консервные. Ребята сразу же заметили, что все банки были чище, не такие закопченные, и поняли: Роман хоть и торопился, по все же отдраил их песком и водой, чтобы не так перепачкаться. Аккуратность его почему-то рассмешила не только Генку, но и Бориса. Он сказал:

— Роман… когда станет командиром, то даже во время боя будет бриться или еще хуже — зубы чистить!

— Бреются и чистят зубы перед боем, — поучающе сказал Роман.

— Сдаюсь! — поднял одну руку Борис, другой он засовывал в печку хворост.

Роман подал ему банку с водой, Борис пристроил ее в печке. Генка сказал Роману:

— Открой банку с вареньем, ты ведь мастер все открывать без ключа.

Роман повозился с банкой и снова попросил у Бориса ложку. Перевернув банку вниз крышкой и прижав к скамейке, стал орудовать ложкой, как ножом. И как нее, он и это делал с основательностью, сосредоточенно хмурясь и очень серьезно, будто от того, что он делает, зависела жизнь его товарищей.

Открывал он банку долго, до тех пор, пока не закипела вода.

Борис вынул банку из печки, поставил на плиту и сказал со вздохом:

— Эх, не догадалась нам тетенька еще и щепотку чая дать для заварки…

— Ишь, чего захотел… — хмыкнул Генка. — Может, тебе и по кусочку тортика?

— Тортика-то ни к чему, а вот по сухарику бы… не мешало.

— Сказал бы мне, я бы попросил у нее, — произнес Генка.

— Что с того…

— Думаешь, не дала бы?

— Я о другом, я о том, что после драки кулаками не машут.

Генка налил в консервную банку кипятку, положил в нее целых три ложки варенья и понес Зойке.

— Пей, — сказал он. — Малиновое варенье — самое лучшее лекарство от простуды.

— А мне такое лекарство больше всего и нравится, — ответила, поднимаясь, Зойка.

Банка была горячей, Зойка поставила ее к себе на колени, наклонилась, отхлебывала из нее и затем, закидывая голову, глотала, как курица.

Потом ей еще налили и снова положили целых три ложки малинового, оказалось, что эти шесть ложек и составили целых полбанки варенья.

И тут Генка понял, что был не прав, говоря той женщине о слишком большом Зойкином пристрастии к варенью. Больше она не захотела, взмолилась.

— Ой, уже в животе печет, больше не могу. — Она держалась одной рукой за живот, а другой вытирала мокрый лоб.

Наташа тут же уложила ее и снова накрыла матрацом.

— Теперь, Зойка, спать!

— Ой, какой тяжелый матрац, ой, мне жарко!.. — хныкала Зойка.

— Зато выздоровеешь.

Но как больной ни было жарко, как она ни ворочалась, пытаясь хоть немножко сдвинуть с себя матрац, все же скоро заснула. А когда все убедились в этом, выключили в комнате свет, уселись на кухне за столом и стали чаевничать. Варенье делил Борька, накладывая каждому в банку, и один раз даже не выдержал и облизал ложку. Согревшись и не меньше Зойки вспотев, они сидели, отдуваясь, с раскрасневшимися лицами, сонно и осоловело глядя на пустую банку, в которой только что было варенье.

Возможно, они уснули бы, сидя за столом, но Роман, вспомнив, что он капитан, приказал:

— А теперь всем спать!

И они легли. Наташа с Зойкой, Генка и Борис на кровати напротив, а Роман на скамейке в кухне. Легли и мгновенно заснули.

 

14. Утром

Первым из домика вышел Борис. Он всегда просыпался раньше других и говорил, что и это передалось ему от дедушки.

Потягиваясь и щурясь на всходившее, казалось, совсем близко, на краю острова, между деревьями, солнце, он смотрел и не узнавал ничего вокруг. Деревья, кусты, трава — все сияло ярко лучащимся светом; каждая капля, повисшая на ветке, листочке, травинках, вобрала в себя по целому огромному солнцу. И полоска реки, видневшаяся отсюда, сверкала, как начищенная, и небо переливалось голубым поблескивающим шелком, а воздух был таким чистым, осязаемо свежим, что Борис вдруг чихнул, а затем начал часто и глубоко зевать. Зевал и никак не мог остановиться, зевал до боли в челюстях. Звонко, казалось, на весь мир, тинькали синицы, их тут собралось великое множество, со всех уголков земли, наверное, послетались сюда, чтобы полюбоваться таким прекрасным утром.

За шиворот заполз приятный холодок. Перестав, наконец, зевать, Борис вновь сладко потянулся, поежился и пошел по слегка поскрипывающей росной траве к реке, удивленно поглядывая на все вокруг, так изменившееся после долгой, темной, дождливой ночи.

На том берегу притаились у кустов молчаливые рыболовы, они почти не двигались, лишь иногда перезабрасывали удочки да как бы испуганно поднимали головы, когда посреди реки, далеко от них, вскидывалась, хлестко плеснув по воде, крупная рыба. Вода в реке была такой тихой и гладкой, что от всплеска рыбы до самого берега катились волночки, и от них едва слышно шелестела прибрежная осока.

Но вот волночки покатились покрупнее и как-то не от середины к берегу, а по диагонали реки. Осока закачалась сильнее, и Борис увидел выплывшую из-за поворота реки лодку. В ней было двое — один постарше, парень лет шестнадцати, — на веслах, а второй, видимо, однолеток Бориса, белоголовый, давно не стриженый, чем-то внешне похожий на Генку, сидел на корме.

Лодка резко повернула в сторону острова и пошла к той самой косе, где вечером ребята ловили рыбу.

Сзади послышался шорох кустов, Борис обернулся, к нему подходили Роман и Генка.

— Не за нами ли эта посудинка? — спросил, поеживаясь от утренней прохлады, Генка.

— Вряд ли, но можем попросить, чтобы перевезли, — сказал Роман, — Зойка же больна, она вплавь не может. — Роман помолчал, покосившись на ребят, и выдавил со вздохом: — Да и у меня что-то горло немного… Никогда не болело, а тут…

— Как же так, — хитровато усмехнулся Генка, — плавали через реку и мокли под дождем мы, а горло болит у тебя…

— Я тоже мок, — мрачно сказал Роман и сердито посмотрел на Генку.

— Да будет вам, хоть утром не ссорьтесь, — примиряюще произнес Борис, — такое утро чудесное…

— Ты, может, еще и стихи сочинять начнешь? — покривившись, спросил Генка. — Я помню чудное мгновенье!

В это время лодка пристала к косе.

— Пошли, ребята, — сказал Роман и двинулся вдоль берега.

Ребята молча последовали за ним.

Когда они подошли к косе, половина лодки уже была вытащена на песок, чтобы ее не смыло течением, а те двое возились с чем-то у обрыва.

— Да они же браконьеры!.. — всхлипнув, разразился своим смехом Генка.

Теперь уже и Роман и Борис рассмотрели то, что делали эти двое. Они вытряхивали из сети в ведро рыбу. Заслышав шаги, настороженно обернулись. Старший, круглолицый и, видимо, очень сильный парень, — под расстегнутой нейлоновой курткой угадывались широкие плечи и выпуклая грудь, — неприветливо оглядел ребят, вскинул на плечо мокрую сеть с застрявшими в ней водорослями, взял ведро, пошел к лодке, бросил в нее сеть, поставил ведро и, закурив, молча смотрел то на воду, то на ребят.

И тут они заметили, что кисть руки у него перевязана. А когда ребята увидели в лодке бредень с двумя держаками из березки, даже переглянулись, поняв, кто срубил деревца и чья это кровь была на листьях папоротника.

Младший подошел к ним и спросил:

— Ну, что уставились, что надо?

— Лодку, — почти таинственно прошептал Генка.

Паренек вынул что-то из кармана и, слегка размахнувшись, ударил им о ствол дерева. Раздался уже знакомый ребятам выстрел, запахло серой.

— Так вот оно что… — усмехнулся Роман, всматриваясь в то, что держал в руках паренек. Это был обычный ключ от замка с гвоздем и веревочкой. В ствол ключа набивалась сера от спичек, потом засовывался в него гвоздь, и, когда им ударяли о что-нибудь твердое, спичечная сера взрывалась. — Детские игрушки, мы уже вышли из этого возраста, — продолжал снисходительно усмехаться Роман. — Этим нас не напугаешь.

— Откуда такие храбрые? Как сюда попали?

— Мы из города, — сказал Роман.

— Тоже мне ответ… все из города. Я спрашиваю, как пода без лодки попали?

— На лодке, а лодка развалилась.

Паренек поглядел на Романа, усмехнулся.

— Как это развалилась?

— Очень просто, развалилась и все, — ответил Борис.

— А зачем вы сюда прибыли?

— Просто так, путешествуем, — сказал Генка.

— Ну, так путешествуйте дальше, — угрожающе выдавил белоголовый.

— А зачем же так невежливо? — усмехнулся Роман.

— А что, может, научишь по-другому?

— Мог бы и научить, — спокойно и со своей обычной серьезностью сказал Роман. — Да ссориться нам не к чему…

— Вот еще что, ты, может, командовать вздумаешь, то мигом искупаю…

— Не искупаешь, он боксер, да и мы кое-что умеем, — кривляясь, выступил вперед Генка.

— Смотри, как бы махалки вам не обламали. Витек, ты слыхал? — все же отступив немного назад, обратился белоголовый к старшему.

— Да хватит тебе с ними, — брезгливо, ломающимся баском ответил старший. — Пошли дальше.

— Погодите, — сказал Борис и подошел к лодке. — У нас девчонка заболела, понимаете, очень заболела… Мы и так переплывем, а она не сможет.

Зойка, словно чувствуя, что ребята говорят о ней, появилась вдруг из-за кустов. Ее торопливо догоняла Наташа.

— Так кто из них больная? — спросил Витек.

— Вот она, — взяв Зойку за руку, сказала Наташа.

Зойка улыбнулась, она вовсе не была похожа на больную.

— Вот эта, толстая? — усмехнулся белоголовый. — Да ее и обухом не перешибешь.

— Ну ты, потише, — бросил ему Генка.

— Не надо, ребята, их просить, не надо перед ними унижаться, — сказала Зойка. — Я себя уже хорошо чувствую…

— Зойка врет, — почти выкрикнула Наташа. — У нее еще температура.

— Одну ее перевезите, — просяще повторил Борис, обращаясь к старшему.

— Да ладно уж, можем и всех, — вдруг согласился Витек. — По полтиннику с носа. Идет?

— У нас нет таких денег, — сказал Роман, — у нас только на автобус.

Витек прищурился и, глядя на своего белоголового напарника, протянул жалобно:

— Ты по-о-онял, а? Понял что-нибудь?

— Нет, — покачал тот головой.

— А я понял… у них нет таких денег. Так что же это, дорогие граждане, получается? На автобус у них деньги есть, а на лодку — нет. Значит, там, где колеса крутит мотор, вы деньги платите, а там, где трудится в поте лица человек, работает своими натруженными руками, вы не платите. Отсюда вывод — вы не уважаете людей. Пошли, — кивнул он белоголовому.

— Да какие вы люди? — вдруг не выдержал Роман.

— А вы люди? — обернулся белоголовый. — Человек отличается от ишака тем, что кумекает, думает, — белоголовый постучал себя кулаком по лбу. — Все понятно?

— Увидим, кто еще кумекает! — сказал им вслед Роман.

А Генка вдруг прыснул своим отвратительным смехом, хлопнул Романа по плечу.

— Наконец-то я услыхал слова настоящего капитана! — воскликнул сквозь смех Генка.

— Не кривляйся, ты! — прикрикнула на него Наташа.

Роман сердито уставился на Генку, ища в его словах подвоха. Но Генка вдруг перестал смеяться, обнял ребят и, подталкивая их в спины, повел в кустарник, заговорщицки оглядываясь на хозяев лодки.

Наташа и Зойка поспешили за ними, им тоже очень хотелось услышать, что же такое придумал этот шалопутный Генка, почему он вдруг решил это поведать только мальчишкам, почему секретничал. Но, как оказалось, секретов никаких не было. Генка даже подождал, пока подошли Наташа и Зойка, и заговорил:

— А ларчик-то просто открывался!.. Если мы без позволения хозяев попользовались гостеприимным домиком, почему нам не сделать то же самое с лодкой?

— Правильно, ты, Генка, гений! — сжала кулак Наташа.

— Но, может, это нечестно, в домике не было хозяев, а тут есть, — робко попыталась запротестовать Зойка. — Может, в этом какая-то подлость?

— Противника иногда следует бить его же оружием, — изрек Роман. — Я поддерживаю Генку.

Генка вытянулся в струнку, руки по швам, потом отдал по-военному честь и сказал полушепотом:

— В таком случае, капитан, отдавай команды!

Но прежде, чем командовать, Роман спросил у Наташи и Зойки:

— Свет в домике погасили? Банки вынесли и своего ничего не забыли?

— Даже дверь захлопнули, — ответила Наташа.

— А удочки?

— Вон у кустов лежат, — сказал Генка.

Роман вышел из кустарника, поглядел на берег. Те двое ставили сеть в затоне, метрах в пятидесяти от лодки.

— Кто сядет за весла? — спросил Роман.

— Я, — ответил Борис.

— Первыми в лодку прыгнут девочки. За ними Борис, мы с Генкой столкнем ее в воду. Вопросы есть?

Все молчали, переминались с ноги на ногу, это от волнения. Роман в последний раз посмотрел в сторону Витька и белоголового, которые, все еще ни о чем не подозревая, спокойно ставили сеть, и скомандовал:

— К захвату пиратского судна приготовились! Внимание! Марш!

Наташа и Зойка, пригибаясь у кустов, как и было приказано, бросились к лодке первыми, за ними Борис, а затем Роман и Генка. Они столкнули с косы лодку, и она, слегка осев в воде и качнувшись, вначале поплыла вниз по течению, а потом, когда Борис опустил весла в воду и начал грести, развернулась и пошла к противоположному берегу.

Витек и белоголовый заметили ее, когда та была уже на середине.

— Ах, гады, паразиты! — кричали те, бегая по берегу.

— Так чем отличается человек от ишака? — кривляясь, смеялся Генка.

— Ну, погодите, я вас сейчас догоню! — крикнул Витек и стал снимать свои длинные резиновые сапоги.

— Только подплыви, — крикнул Роман, — соленый вкус весла попробуешь!

— Да он вплавь нас не догонит, куда ему! — нажимая на весла, говорил Борис. — Меня дедушка научил грести…

— Витек, — сказал Генка, — поплывешь за нами, мы тебе маленькую казнь устроим: пойдем по реке, вниз по течению, до самого Черного моря гнаться будешь.

— А, леший с ними, — сказал Витек, натягивая сапоги снова, и ребята услышали, как он добавил тихо и злобно: — За лодкой поплывешь ты, ты же ее прогавил!

Тот что-то непонятное пробурчал в ответ, помахал ребятам кулаком и стал нехотя раздеваться.

Лодка, сминая камыши, упруго ткнулась в берег. Ребята вышли из нее и, не сговариваясь, помахали и тому, что на острове, и тому, который уже плыл к этому берегу. Плыл он неуклюже и тяжеловато: все тело его было в воде, и над ней виднелась лишь белая голова, которая сейчас похожа была на клок желтоватой пены.

— Тяжело паренек плывет, дожил до наших лет, а не научился как следует плавать, — посочувствовала Наташа и поглядела на Романа. Роман покраснел и вдруг, когда они уже пошли по лугу, совершенно неожиданно для себя, чувствуя на себе пристальный взгляд Наташи, сказал тихо, чтобы не слышали ребята:

— Я, Наташа, и так не умею…

И внезапно, оттого что сознался, почувствовал какое-то трудно объяснимое облегчение и уже прямо посмотрел Наташе в глаза, ожидая увидеть на ее лице удивление. Но удивления он не увидел. Она так же тихо ответила ему:

— А я это сразу поняла. Вернее, поняла в тот миг, когда ты вместо рюкзака ухватился за борт.

— Я бы не хотел, чтобы знали об этом ребята. Как ты думаешь, они не подозревают?

— Думаю, что нет. Приходи в бассейн, я тебя научу, к лету ты будешь плавать не хуже других…

— Спасибо, — кивнул, слегка вздохнув, Роман.

 

15. Дорога домой

Вначале они шли тем же лугом, через который бежали ночью Борис и Генка, потом, хрустя стерней, полем, тоже уже знакомым Генке и Борису, хотя ни тот, ни другой совершенно ничего не узнавали тут этим ранним, пронзенным солнечными лучами утром; сейчас светло казалось не только от солнца и чистого неба, но от каждой взблескивающей от ночного дождя стернинки, даже как-то неловко было мять их, сбивать с них эти мелкие хрусталики-капли; все большое-большое поле было похоже на огромное сырое полотно, расшитое хрустальным бисером, а влажные волны воздуха, накатываясь на ребят, обдавали их сытным ароматом набухшей от воды земли и давно скошенных хлебов.

— Ты как себя, Зойка, чувствуешь? Мы не очень быстро идем? — спросил с заботливой строгостью, как и подобает капитану, Роман.

— Отлично! — рдея щеками, попыталась засмеяться Зойка. И поняв, что все не очень ей верят, сочувственно поглядывают на нее, все же сумела рассмеяться и, видимо, для того, чтобы доказать всем, что она уже здорова, несколько раз подпрыгнула, тяжело отталкиваясь не очень-то послушными, плохо пружинившими ногами о набухшую влагой землю, и даже попыталась пробежаться. Но тут же, запыхавшись, добежала лишь до Генки, ждущего впереди других в каких-то десяти метрах.

— Ты чего это гасаешь, болезная? — кривляясь, усмехнулся Генка.

— А что, разве нельзя?

— Тебе нельзя.

— Подумаешь, всем можно, а мне нельзя. Чем это я хуже других? — с вызовом и обидой проговорила она.

Генка не ответил, а лишь фыркнул коротким презрительным смешком.

— Чего молчишь, язык отобрало, что ли? Чего фыркаешь, как хорек? — рассердилась Зойка.

— Это я не на тебя, — снова фыркнул Генка, — это я просто вспомнил одну историйку, которая случилась, когда я с братеником в турпоходе был… Вспомнил, как я проучил одного чемпиона и…

— Ты уже сто раз рассказывал об этом, — перебила его Зойка.

— …одну вредную девчонку, — договорил Генка.

— И про нее уже рассказывал.

— А я не про ту, я про другую!..

— Не надо мне про другую, — нахмурилась Зойка. — Ты лучше скажи, вот… про чемпиона я уже не раз слыхала, а про ту пигалицу, что с ним была, ты говорил впервые… Скажи честно, выдумал все или… только честно, когда она упала, взял на руки, да?

Генка пожал плечами и уже не фыркнул, а прыснул своим обычным смехом:

— Не знаю, не помню. У меня таких мелочей в жизни было о-о-громное количество. Всего не упомнишь…

— Огромное коли-и-чество! — передразнила его Зойка. — Врунишка ты! — и отвернулась от него, поотстала.

Генка хотел ей что-то ответить, но Зойка уже была среди ребят. Те догнали его, теперь все шли не гуськом, а в ряд, так как показалось шоссе, и ребята почему-то заторопились к нему, как бы боясь, что вот-вот прозевают автобус.

Но автобус еще долго не показывался, шоссе в этот ранний утренний час было пустынным.

Это шоссе вело прямо к городу, домой и, казалось бы, должно было развеселить ребят, поднять у них настроение. Однако намокшее, черно-серое, оно показалось всем очень грустным, и поэтому, когда ребята остановились у столба с желтой дощечкой, на которой виднелась полустертая буква «А», все вдруг печально и устало притихли, всех внезапно обволокла непонятная грусть и тревога.

У кромки шоссе, в канаве с водой, росли кустистые вербы; в их обезлистившихся ветвях звонко били синицы. «Ци-цим-били, ци-цим-били», — вызванивали они. Зойка, чувствуя, что слипаются глаза, спросила, тряхнув головой:

— А интересно, почему синицы громче и звонче поют не летом, а весной и осенью?

Ей никто не ответил. А спустя некоторое время заговорил Роман, но не о синицах, а совсем о другом:

— Не надо говорить нашим родителям, что мы тонули, — сказал он. — Во-первых, другой раз не пустят, во-вторых, разволнуются…

— Не надо, — согласилась Зойка.

Остальные промолчали, но это был тот случай, когда молчание — знак согласия.

— А все-таки здорово мы тонули! — громко и весело рассмеялся Генка. Борис произнес с легким вздохом:

— А что я отвечу дедушке, когда он спросит, где же палатка, которую он мне подарил?

— Скажи, что сгорела, пожар был! — ответил Генка.

— Чокнулся! — покачала головой Наташа. — Да если выдумать про пожар, моя мама тут же разрыв сердца получит!

— Что-нибудь придумаем, — сказал Роман и подумал о своих: если его родители узнают, что он тонул, они почувствуют себя далеко не лучше, чем Наташина мама.

— А ты не забыл обещанную мне «Неразгаданные тайны»? — спросила Зойка у Генки. — На два дня мне всего ее дали, а она, бедняжка, на дне реки теперь лежит…

— Раз сказал, значит, сделаю, — ответил Генка и снова засмеялся. — Только вот кто мне братеников охотничий нож достанет?!

— Конечно же, нас будут бранить, что мы все растеряли, — сказала Наташа. — Но мне почему-то ничего этого почти не жаль. Может, потому, что эти день и ночь, когда мы пробыли все вместе, были очень хорошими… Вот моя мама говорит: человек каждый день что-то теряет и каждый день что-то находит. И день бывает тогда счастливым, когда то, что найдешь, дороже того, что потерял…

Перечить Наташе никто не стал, но все почему-то задумались над этими словами. Думали, стоя на остановке, думали, когда сели в автобус, и он, старенький, полупустой, дребезжащий, мчал и мчал их домой.

Эти слова остались в их сердцах теми застывшими волночками, которые, если порой и умирают, то потом появляются снова и снова, как следы ветра на песчаных холмиках.