1. Гибель «Краба»

То, что лодка разваливается и все они сейчас окажутся в воде, первым понял Роман. Он понял это раньше других потому, что все время был как бы настороже: держала его в этой настороженности постоянно терзавшая его тайна, в которую он, с тех пор как приехал в этот город на реке, никого из товарищей не посвящал. Открой Роман ее кому-нибудь из ребят, его не только не избрали бы капитаном «Краба», но и попросту не взяли бы в поход.

А тайной капитана было то, что он почти не умел плавать. Может быть, боясь, что кто-нибудь из ребят об этом догадывается, он и предложил этот смелый план, когда пионервожатый Игорь Клепиков заговорил о туристском походе, посвященном началу учебного года.

— Мы пойдем на лодке! — сказал Роман, и все шумно обсуждавшие план похода вдруг притихли. Притихли не только потому, что Роман предложил что-то новое, а и потому, что уж так всегда случалось: когда он говорил, затихали все, даже девятиклассник Игорь Клепиков, хотя Роман и учился в их школе лишь, как верно говорится, без году неделю.

Правда, тишину тут же нарушил Генка Коваль. Он не только в классе, но и во всей школе не очень-то признавал авторитеты. Громко засмеялся и спросил с недоверчивой насмешливостью:

— А где она у тебя, эта лодка? Может, твой папа уже директором лодочной станции стал?

— Есть на примете одно судно, — строго и мрачно поглядев на Генку, ответил Роман.

И все же, несмотря на извечные Генкины подколки и насмешки, Роман, набирая команду, первым и назвал именно Коваля.

А «судном» была та лодка, которую ребята знали столько, сколько помнили себя. Она лежала неподалеку от берега среди крапивы и лопухов, очень старая, с давно уже прогнившим днищем, а на корме, где за долгие годы скопилась земля, даже проросли какие-то цветочки.

Увидев знакомую лодку, все с недоверчивым молчанием уставились на Романа. А он заявил твердо:

— Ремонтировать будем!

Охотников нашлось немного, к тому же через день после начала ремонта заболел Клепиков (как можно в такую теплынь захватить ангину?), поход откладывался, но ребята уже увлеклись, достали доски, выклянчили у школьного завхоза пакли, выпросили на стройке целую глыбу смолы, задраили, законопатили и просмолили дно и борта — все сделали как полагалось. Даже мачту поставили и название судна на борту написали. Роман предложил назвать «Дельфином», но Генка скептически рассмеялся:

— Какой она у нас дельфин? Дельфин — это ловкость, сила, скорость, а у нас краб по сравнению с ним.

Зойка поняла название по-своему:

— Генка, ребята, прав. «Дельфин» — это избито, таких названий много. А «Краб» оригинально, и есть вообще в этом слове что-то неторопливое, мудрое, вечное…

И Наташа, у которой был самый красивый почерк в классе, на черном от смолы борту вывела суриком — «Краб».

…Вообще-то ничего не предвещало беды. Три часа «Краб» плавно скользил по тихой реке, а его экипаж из пяти человек поочередно, как и полагалось по уставу водников, нес вахту. Правда, измерялась она не часами, и короткими двадцатиминутками, но зато какое наслаждение приносили эти короткие вахты. Особенно приятно было сидеть у руля. Конечно, грубо отесанное весло не всегда было послушным, часто выпадало из старой, ржавой, повизгивающей уключины, и тогда лодка неуклюже разворачивалась, тычась в мели у берегов, и приходилось браться за шесты; но и эту работу «крабовцы» проделывали дружно и весело, под выкрики и смех. Лишь Роман Прядко, единогласно избранный капитаном, был серьезен и сосредоточен.

Он стоял у невысокой мачты, от которой к бортам, корме и носу тянулась бечевка, зорко глядел вперед и строго отдавал команды:

— Лево руля!

— Справа по борту мель! Взять шесты!

— Догоняем топляк-корягу. Право руля!

В носовой части лодки лежали рюкзаки, брезент на случай дождя, палатка, полуведерный котел и удочки.

Удочки, связанные бечевкой, лежали на дне лодки, как раз в том месте, где ребята нашили новые доски, и Роман внезапно заметил, что их тонкие кончики вдруг исчезли, вся связка сместилась в сторону и слегка подалась назад. Вначале Роману показалось, что все это произошло от толчка, лодка в это время вышла на сильное течение, которое резко понесло ее к острову. Вода здесь забурлила, взбугрилась горбылями, всех обдало такими хлесткими брызгами, что девчонки даже взвизгнули. Но вот удочки внезапно сдвинулись к самой мачте, и Роман увидел посреди лодки целый ручей темной бугрящейся воды. Этот ручей быстро, на глазах ширился, и Роман понял, что это катастрофа. Но он ведь был капитаном, следовало немедля принять какое-то решение, отдавать какие-то команды. Однако же, не зная, что делать в подобных случаях, да еще вдобавок растерявшись от мысли, что все сейчас увидят, как он будет тут, у самого берега, тонуть, Роман лишь выкрикнул обескураженно, упавшим от отчаяния голосом:

— Ребята, лодка разваливается!

И как бы в подтверждение его слов, «Краб», увлеченный сильной струей, наткнулся на встречный водоворот, слегка затрещав, раздвоился. Рухнула, разрывая бечеву, мачта, соскользнули в реку брезент, рюкзаки и котел, а затем последовал такой толчок, что все, как по команде, полетели в воду.

Роман намертво уцепился за один из бортов рассыпавшейся лодки. Борт выскальзывал, переворачивался, будто пытаясь подмять его под себя. Отчаянно борясь, Роман все же удержался за него, изо всех сил, почти инстинктивно, бил по воде ногами, в то же время до странности ясно слыша, как Наташа кричала ему:

— Чокнутый, да на кой же тебе сдалась эта проклятая рухлядь, спасай рюкзак, он рядом, еще не утонул, да хватай же!

Роман не видел ни рюкзака, ни барахтавшихся в воде товарищей. И лишь когда ощутил под ногами дно, как сквозь туман, рассмотрел стоящих на берегу мокрых Бориса и Генку, а чуть поодаль — Наташу. Она стояла на одном колене и, держа на вытянутых руках перевернутую вниз лицом Зойку, трясла ее. Та, видимо, захлебнулась, судорожно хватала ртом воздух, рвотно откашливалась и стонала.

Но вот Зойка, наконец, пришла в себя, села на песок, зябко поводя плечами, конфузливо и рассеянно улыбнулась.

— Я бы сама спасла хоть один рюкзак, да вот Зойка воды нахлебалась, и пришлось тащить ее к берегу, — с сердитым упреком сказала Наташа Роману, который, все еще тяжело дыша, молча и виновато смотрел на ребят.

— Если говорить откровенно, то и действительно, на кой он тебе, этот борт? — сказал Борис, снимая кеды и выливая из них воду.

— Как это — «на кой»? — хрипло произнес Роман, не зная, что отвечать ребятам. Не говорить же им правду! И тут же сказал первое, что пришло в голову: — Мне-то лично он ни к чему, если один-единственный, а вот если бы вы все по одной части спасли, вновь склеили бы лодку. А теперь как нам без нее? Ведь мы, кажется, на острове?

Борис, самый высокий, узкоплечий и очень худой, медленно повертел головой, проговорив удручающе:

— Откровенно говоря, мы и действительно, кажись, на острове.

— Ха-ха-ха, робинзоны?! — расхохотался Генка. Он всегда смеялся в самые неподходящие моменты. Это у него могло случаться на уроках, на улице, в музее, в кинотеатре. Не раз ему за это доставалось. И сейчас ребята уставились на него сердито, с неприязнью.

— Да я вовсе и не потому смеюсь, что мы потерпели кораблекрушение, — поняв, что смех его пришелся, как и всегда, не к месту, стал поспешно оправдываться Генка, — а потому, что… — Он вдруг как-то коротко всхлипнул, и все вновь недовольно уставились на него; Генка всегда, перед тем как смеяться, вот так всхлыпывал. Но смеха не последовало, сдержался Генка и продолжал уже с нарочитой серьезностью, сняв ковбойку и выкручивая ее: — А потому, что Борька, только лишь отчалили мы, предлагал перекусить, он как чувствовал, что останемся без провизии. У Борьки все чувства через желудок, он, обжора, даже опасность чувствует своим тощим животом.

— Я не обжора, — сказал с обидой Борис, — а просто у меня всегда обостренное чувство к еде. Ем и почти никогда не наедаюсь. Обжоры — толстые, а я худой. Это у меня наследственное, от дедушки, он, как вам известно, в концлагере сидел. Несколько лет мучительно голодал. Вот и мне передалось это по генам, наследственное это у меня. Понял, дурносмех?

Борис, держа кеды в руках и говоря все это, даже сделал несколько шагов к Генке, угрожающе насупившись.

Видя, что ребята готовы поссориться, вмешался Роман.

— Хватит, хлопцы, — сказал он строго. — Не до пустых разговоров сейчас. Прежде чем решать, что нам делать дальше, надо высушиться, нужен жостер. Мои спички остались в рюкзаке. У кого-нибудь есть при себе?

— Есть. — Генка вынул смятый, мокрый коробок.

— Ну что ж, — вздохнул Роман, — вначале будем их сушить.

Он высыпал спички на ладонь, посмотрел на небо, оглянулся по сторонам, высматривая место, где бы лучше их подсушить, взошел на песчаный пригорок, подобрал несколько сухих широких листьев и стал осторожно раскладывать на них спички.

Мальчишки тем временем разделись и, оставшись в плавках, развешивали свои брюки и рубашки на невысоких прибрежных деревцах; девчонки пошли отжиматься в кустарник.

— Не заблудитесь! — бросил им вслед Генка.

— Ой, как здесь тепло, какой горячий песок и какое ласковое солнце! — донесся из кустов голос Наташи.

— А мне все равно очень холодно, — тихо сказала Зойка.

— Это оттого, что ты испугалась, вот и дрожишь до сих пор, — проговорила Наташа.

Конечно же, солнце уже было далеко не таким жарким, как это представлялось Наташе. Но все же его полуденные лучи еще заботливо согревали землю, песок, кусты, траву и деревья; это заботливое тепло хорошо ощущалось всем вокруг: сухо и приятно потрескивали опадающие листья, хлопотно булькала у берега река, успокаивающе шуршал песок под ногами у ребят, плавно, чуть-чуть поблескивая, плыли над головой, цеплялись за ветки и жухлую коричнево-красную траву на взгорке беззвучные прядки паутины.

— Да ей-богу же, совсем не холодно, Зойка, все это ты внушаешь себе, — вновь донесся из кустов Наташин голос, — да и вода теплая, она еще не успела остыть после лета. Ну, хочешь, я тебе докажу, окунусь снова и выйду, ни кусочка гусиной кожи у меня на теле не увидишь, ни одной пупырышки…

Роман, услышав это, хотел было прикрикнуть на нее, не делай мол глупостей, не воображай, вода ведь уже холодная, но не успел он и рта раскрыть, как увидел мелькнувший среди желто-красных кустов Наташин темно-зеленый купальник. И вот Наташа уже полетела с обрыва в воду. Вынырнула она далеко от берега, там, где освещенная солнцем река заманчиво и весело взблескивала мириадами крохотных зеркалец.

— Холоднокровная, — сказал мрачно Генка, — жаба.

— Сам ты жаба, — обхватив руками плечи, все еще стуча зубами, проговорила Зойка.

— Мировая пловчиха, у нее второй разряд, — вздохнув, сказал всем известное Борька. — А ведь тоже худая и длинная, как и я, а меня вот в секцию плаванья не взяли.

Роман неопределенно пожал плечами, наблюдая за Наташей. Она вначале плыла против течения быстрым «кролем», затем, сильно оттолкнувшись руками и ногами, «дельфином» выпрыгнула из воды, нырнула, крутясь, плыла на боку, словно юркое веретенышко, потом, дурачась, переворачивалась через голову, лежа на спине, сильно била ногами по воде, подняв перед собой руки, плыла корабликом, вновь ныряла, исчезала надолго под водой. И Роману казалось невероятным, как эта тонкая, хрупкая с виду девчонка могла быть такой сильной, такой смелой в воде. Он и раньше украдкой наблюдал за ней еще в те первые дни, когда только приехал в этот город и не был знаком с ней. Приходил на пляж и, сидя где-нибудь в сторонке или войдя в воду по пояс, боялся здесь на пляже знакомиться со сверстниками, чтобы те тут же не узнали вдруг, что он не умеет плавать. Нет, Роман не был трусом и, может быть, страшился лишь одного в жизни: чтобы никто из ребят школы, в которую он по приезде поступил, не узнал, что он не умеет плавать. А эта девчонка Наташа была для него сейчас настоящим кумиром, таким же, как он, боксер, был для ребят его класса.

— Ну что, мы так и будем смотреть этот балет на воде или все же чем-нибудь займемся полезным? — насмешливо покосился на Романа Генка, так насмешливо, словно отгадал мысли товарища.

— Так и будем, пока спички не подсохнут, — не заметив насмешки, ответил Роман.

Наташа вышла из воды, весело и стремительно подошла к Зойке, смеющаяся, вся в блестках брызг.

— Ну, — протянула она к ней руки, — гляди, ни одной пупырышки!

— И правда, — проведя пальцем по ее мокрому упругому плечу, восхищенно сказала Зойка.

— А ты уже согрелась?

— Еще нет. Значит, неправду говорят, что чем толще человек, тем он меньше мерзнет. — Зойка вновь обхватила руками свои круглые плечи и замотала головой. — Я ведь толще тебя, а все мерзну.

— Ну уж, толстая нашлась, — успокоила ее Наташа, — у тебя ни капельки жиру, просто кость широкая.

— Мы сейчас Зойку в костре согреем, на угольках, — сказал Борька.

Генка захохотал.

— Будешь смеяться, — сжав кулаки и выставив руки вперед, как боксер, двинулась на него Наташа, — искупаю!

— Ой, не надо! — дурачился Генка. — Ой, не подходи, умру от страха!

— Пошли собирать дрова, спички скоро подсохнув, — проговорил Роман.

— А ты все продолжаешь командовать, — ухмыльнулся Генка, — какой же ты теперь капитан без корабля?

— И без корабля капитан остается капитаном, — вмешалась Наташа. — Мы ведь Рому не переизбирали, хотя, может быть, и следовало бы. — Она насмешливо покосилась на Романа.

Он покраснел, но не почувствовал к Наташе ни особой вражды, ни даже обиды, лишь подумал о том, что он хотя и капитан, но в общем-то как-то незаметно командует здесь Наташа. А Генке он ответил сквозь зубы:

— А матроса Генку Коваля за непослушание и бунт следует повесить!

Генке, конечно же, очень понравилась роль строптивого матроса, бунтаря. Рванув на своей широкой груди несуществующий ворот рубашки, которая сохла рядом на низкорослой кривостволой ольхе, он выкрикнул, срываясь почти на визг:

— Стреляй, проклятый белопогонник!

— Это потом, — брезгливо скривился Роман, — а сейчас все же главное дрова. Айда! А ты, Зойка, чтоб притащила больше всех, скорее согреешься.

Все разбрелись по острову собирать сушняк.

Генка, кривляясь, подражая какому-то модерному танцу, притопывал короткими сильными ногами и напевал:

— Воображает перед Зойкой, — сказал Борис Роману. У обвалившегося обрыва, прошитого серыми, как алюминиевая проволока, корнями, Борис углубился в кусты, крепко и терпко пахнувшие палой листвой, а Роман пошел вдоль берега, здесь можно было найти больше дров: сильное течение реки прибивало к берегу разную щепу и мелкие доски. Вскоре он насобирал их целую охапку да еще подобрал старое поломанное весло. Оно было мокрое и тяжелое. Роман шел вдоль берега и рассматривал весло, когда вновь заметил неподалеку какую-то длинную связку, застрявшую между прибрежных камней. Волны старательно раскачивали ее, как бы пытаясь снова вернуть в реку. Но Роман успел, подбежал быстро и тут только увидел, что это удочки, соскользнувшие с их лодки. Бросив на песок дрова, он поднял удочки, оглянулся. Отсюда, из-за обрыва, никто не мог видеть его. Роман положил удочки рядом с веслом и дровами, осторожно придерживаясь за прибрежные камни, колючие от прилипших к ним ракушек и осклизлые от водорослей, вошел по пояс в воду, присел, окунулся с головой раз, другой, отфыркался, выскочил из воды, подхватил свою добычу и побежал вдоль берега, крича:

— Поймал, поймал!

— Кого поймал? — вынырнула из-за кустов Наташа.

— Не кого, а что, не видишь разве? Удочки… Смотрю, плывут по самой середке реки, ух и течение же там, просто жуть, еле выплыл с ними.

Подошли Борис и Зойка. Они слышали, о чем говорил Роман.

— Логически, если они плыли посредине реки, то давно бы очень далеко уплыли, — сказал Борис.

— Все ты ставишь под сомнение, — усмехнулась Зойка, — ты лучше поблагодари Рому, теперь будет рыба, и ты не умрешь от голода.

— Рыбу надо еще поймать, — бросая на песок ветки и пожелтевшие мятые газеты, скептически заметил Борис. — А насчет того, умрем от голода или нет, — это еще вопрос. Я выносливый, по генам выносливость передалась…

Появился Генка, он шумно продрался через кусты, таща за собой усохшее деревцо.

— С корнем выворотил? — нахмурилась Наташа.

— Оно само выворотилось, только дотронулся до него… А удочки наши как сюда попали?

— Роман за ними на середину реки плавал, — щурясь, как бы пряча в глазах усмешку, сказала Наташа.

Роман не ответил, он неторопливо ломал сушняк, подложил под него сухой бурьян и, став на колени, чиркнул спичкой. Она загорелась, от костерика лениво и как бы нехотя потянулся дымок. Потом трескучий огонь пробился в глубь костра, затрещали, корежась, сухие ветки и стебельки бурьяна.

— Работай, ребята, — сказал Роман, — давайте вначале, что посуше да потоньше, а потом можно будет подкладывать все, что угодно.

 

2. Следы ветра

Костер горел ярко, постреливая и пыхая то в одну, то в другую сторону таким обжигающим жаром, что ребята отскакивали от него, боясь не так за себя, как за одежду, — каждый, стоя на коленях, держал перед собою на вытянутых руках джинсы. Лишь у Зойки в руках ничего не было. Она протягивала их к самому огню, потирала с наслаждением круглые, полноватые плечи.

— А ты чего не сушишь одежду? — спросил у нее Роман.

— Ждать мы тебя не будем, — сказал Генка, — высушимся и пойдем.

— Пойдем пищу искать, — добавил Борис.

— Посмотрим, у кого раньше высохнет, у вас у костра или у меня на солнце и ветерке, — ответила Зойка.

— А и верно ведь, — засмеялась Наташа и порывисто обняла Зойку. — Верно, моя умница!

Всхлипнул Генка, рассмеялся каким-то нарочито надсадным кашляющим смехом и закричал:

— Так за что же мы мучились, зачем морочились с этими проклятыми дровами и костром? — Он устрашающим взглядом посмотрел на Романа. — Ты опять во всем виноват, капитан?

— Я, если мне вменять в вину то, что заставил вас дважды согреться. Один раз, когда вы собирали дрова, а другой у костра, — ответил спокойно-снисходительно Роман и, поднявшись с колен, повесил свои джинсы на куст рядом с Зойкиными.

И все последовали его примеру, страшно довольные тем, что избавились от скучнейшей работы — держать на вытянутых руках у костра свою одежду.

Потом снова уселись к костру, и каждый подбрасывал в него то ветку, то щепку, а Роман поправлял пылающий сушняк старым, теперь уже обуглившимся веслом.

— Сюда бы пару картошечек, — вздохнул Борис, — мечта!

— Тоже мне — мечта! — хмыкнул Генка.

— А у тебя и такой нет, — огрызнулся Борис, — ты вообще не способен мечтать даже о картошке.

— Неправда ваша, дядя, я тоже мечтаю. Если хочешь знать, я мечтаю стать самым сильным человеком на земле.

— А самым умным стать не мечтаешь? — съязвила Наташа.

Все рассмеялись, лишь Генка нахмурился, как почти всегда, когда смеялись другие. Очень серьезно, даже как-то по-старчески вздохнув, он ответил:

— Ум — это от природы, а силу можно выработать, натренировать, поэтому из всех видов спорта я и выбрал себе штангу.

— А я мечтаю стать палеоклиматологом, — вдруг сказала Зойка.

— Это еще что за спорт? — снисходительно усмехнулся Генка.

— Это наука, которая изучает климат, — негромко сказал Роман.

— Изучай его, не изучай, а он сильно изменился, — проговорил Борис, — вот мой дедушка говорит, что климат уже не тот, что был, например, до войны…

— Твой дедушка не прав, — сказала Зойка. — Часто люди путают климат с погодой. Погода и правда все время меняется, сегодня одна, завтра другая, даже вот сейчас, видите, светит солнышко, а через два-три часа может пойти дождь. С научной точки зрения, погода — это физическое состояние атмосферы в какой-то небольшой отрезок времени…

— Не вижу, — вдруг истошно закричал Генка и, крепко зажмурив глаза, потряс над головой кулаками, — не вижу, где я!

— Ты что, рехнулся, Генка? — ласково погладила его по лобастой белесой голове Наташа.

Генка открыл глаза, устало положил руки на колени и сказал тихим и покорным голосом:

— Нет, Ната, не рехнулся, просто не вижу, где я, на заслуженном, положенном большинству граждан отдыхе или на уроке природоведения слушаю самый противный голос на земле нашей Амебушки…

— Кстати, у нашей Амебушки вовсе не противный, а самый приятный голос, который я когда-либо слышала, — сказала Зойка.

— Ой, не могу, — зажмурил было снова глаза Генка. Но Наташа, тут же ущипнув его, кивнула весело и ободряюще Зойке:

— Продолжай, Зойка, это интересно.

— Климат же, если вы хотите знать, — насмешливо поглядывая на Генку, говорила Зойка, — отличается большим постоянством и устойчивостью. Два подряд засушливых лета, дождь в январе или заморозки в мае еще ни о чем не говорят. Это просто капризы погоды. Я об этом много читала. А для изменения климата нужны тысячи и даже миллионы лет. Все это и изучают палеоклиматологи. Они даже могут определить, какая погода была ну, например, еще до новой эры, в таком-то году…

— А миллион лет тому назад, они случайно не могут узнать, какая была погода? — с подвохом спросил Генка.

— Могут, — уверенно ответила Зойка. — Я читала, как они все это исследуют. И не за один миллион лет до наших дней, а даже за четыреста миллионов лет. Как это делается, знаете?

Ребята молчали, с недоверчивым любопытством прислушиваясь к словам Зойки. А она продолжала:

— Ученый-палеоклиматолог берет тонкий срез окаменевшего песка, добытого глубоко в земле, кладет его на стекло под микроскоп. Что вам надо узнать — в каком направлении дул ветер в один из дней палеозойской эры? Узнаем. Через объектив микроскопа видны какие-то рябинки, вмятины. Они не круглые, а слегка овальные, углубляются в песок под небольшим углом. Чьи же это следы? Для примера берется другой срез почвы. Прямо со двора, где сегодня покрапал дождь. Капли его падали редко и отпечатались четко на песке, застыли такими крохотными ямками. Ученый смотрит в микроскоп и убеждается, что там и там абсолютное сходство. Так вот и тогда, четыреста миллионов лет назад, шел точно такой же дождик. Следы его отпечатались на песке и окаменели навеки. Причем, например, легли они под углом. Значит, капли падали не отвесно, их отклонил ветер, и ученый уверенно отвечает, что ветер был северо-восточный, сильный. Здорово? — Глаза у Зойки сияли, словно это она сама только что производила этот опыт.

Потом она слегка поежилась и, вновь обхватив руками, словно уже по привычке, свои круглые плечи, произнесла все с тем же смущением:

— А меня все еще знобит, никак не согреюсь даже у костра.

— Это все оттого, — заключил Генка, — что тебя постоянно обвевают ветры палеозойской эры.

— Может быть, — засмеялась Зойка, — поэтому надо одеться, моя одежка, конечно же, уже высохла.

Она поднялась, сняла с куста свои джинсы, платье. Они действительно были уже сухими, высохли раньше, чем у других.

А вскоре высохла одежда и всех остальных.

— Какова дальнейшая программа, капитан? — спросил у Романа Генка.

— Искать пищу будем, — поспешил ответить за Романа Борис.

— Будем исследовать островок, до темноты надо подготовиться к ночлегу, ну и попутно может хоть какие-нибудь ягоды найдем. — Он бодро усмехнулся. — Червей-то мы наверняка накопаем и наловим хоть каких-нибудь пескарей.

— А варить в чем мы их будем? — громко поинтересовался Генка.

— А это уж не твоя забота, ты налови сначала, что-нибудь придумаем, — сказала Наташа.

Когда Роман говорил, что до темноты надо подготовиться к ночлегу, все невольно взглянули на солнце, оно уже опускалось к далекой, красновато-желтой полоске леса. Поэтому и прохладнее стало, поэтому и мерзла Зойка. И все почувствовали себя немножко неуютно, вспомнилась палатка, котел, так вкусно пахнувший костром. Все это теперь покоилось на дне реки.

— Мне дедушка только-только подарил ее ко дню рождения, — сказал Борис.

— Кого? — спросила Наташа.

— Палатку, — вздохнул Борис, — два года просил у дедушки, а вот теперь он мне купил. И еще предупреждав меня: «Ты смотри, Боря, смотри, растяпа, аккуратнее будь и внимательнее, колышки не потеряй, они дюралевые, легкие и очень удобные…»

И не знает бедный дедушка, что теперь ни колышков, ни палатки…

— Ой, что-то ты совсем раскис да разнылся, Борька, непохоже на тебя, — говорила Наташа, первой поднимаясь по песчаному откосу, за которым начинался желто-бурый от пожухлой травы и набившейся в ней островками палой листвы широкий луг. Деревьев на нем было мало, лишь кое-где круглились косматые серые ветлы да почти обезлистившиеся старые кривостволые тополя. Зато поодаль, за лугом, был виден целый лес, там среди багряных его красок даже угадывались сосенки, они выделялись своей темной, какой-то тяжелой зеленью.

— Не следует его упрекать, — заступилась за Бориса Зойка, — когда человек что-нибудь теряет, всегда жалко, это естественно. Я вот брала с собой интересную книгу «Неразгаданные тайны», я из нее вам и рассказывала про работу климатологов, мне дали ее всего на два дня, что я теперь скажу, как буду оправдываться?

— Ну, уж книгу мы тебе как-нибудь достанем, — великодушно пообещал Генка, — я, кажется, видел точно такую же у моего старшего братеника Вовки, автор, кажется, Голубев?

— Ой, точно Голубев, — даже приостановилась Зойка, радостно всплеснув руками, — ты молодец, Гена, даже автора запомнил, вот молодец!

— А чего же не запомнить, — хмыкнул Генка, — у нас сосед дядя Федя Голубев, а с братом я договорюсь как-нибудь… — Он нахмурился, а потом вдруг затрясся в своем неприятном сдавленном хохоте и продолжал, схватившись за голову руками: — Только вот что мне братеник скажет, когда узнает, что его охотничий ноне покоится на дне морском!

— А ты чего молчишь, и ты скажи, чего лишилась, — с какой-то виноватой сердитостью обратился Роман к Наташе. Они шли впереди других, рядом.

— А что об этом говорить, — махнула рукой Наташа, — уже ничего не вернешь. Жалко, конечно, но люди ведь порой теряют куда больше нашего.

— Верно, — хрипловато сказал Роман и тут же, по-своему поняв слова Наташи, подумал о том, что и он относится именно к тем людям, которые «порой теряют куда больше»… И это самое «больше» не тот новенький, совсем недавно купленный Роману отцом рюкзак, не охотничий нож Генкиного брата и даже не Борькина палатка, подаренная ему дедом ко дню рождения, а нечто значительно дороже, весомее. И вот он сейчас шел рядом с Наташей по островной хрусткой траве и терзался, наверное, больше других, твердо уверенный, что он-то потерял куда более ценное, нежели его товарищи. Не какие-то там вещи, барахло, — уважение товарищей. А теперь даже этот Генка, шут гороховый, и тот подсмеивается над ним… А ведь совсем недавно все было по-иному: весь класс и добрая половина болельщиков школы приходила смотреть соревнования детских команд по боксу. Когда Роман выиграл свой бой и счастливый шел через зал в раздевалку, отовсюду слышались голоса: «Кто это, из какого класса?» А Наташа и тот же Генка с гордостью отвечали: «Из нашего. Наш!» А теперь эта проклятая лодка.

Хорошо, хоть не обнаружилось, что Роман не умеет плавать, это ведь и вообще позор — не уметь плавать! Правда, виноват в этом не он. Вообще-то он родился в Омске, там река побольше, чем эта, — могучий, широкий Иртыш! И поживи Роман в Омске подольше, научился бы плавать не хуже Наташи. Но, когда ему исполнилось, пять лет, отца перевели в небольшой городишко в Каракумах, в двухстах километрах от Ашхабада. Там не только реки не было, но даже и плохонького озерца, лишь мелкий мутноватый арык пересекал городок. Но ничего, отец с весны пообещал научить его плавать, а в том, что сегодня так все случилось, только Роман виноват.

— Может, на той стороне острова лодки есть, — словно издалека донесся до Романа голос Наташи. — Сегодня суббота, рыболовы должны быть, завтра точно будут, кто-нибудь причалит.

— Как-нибудь переберемся, — бодро улыбнулся Роман. — А ночь можем и здесь провести, не все ли равно, на берегу или на острове. Костер разведем, рыбы наловим. Да может, это и лучше, что без ничего остались. Закалочка!

Они подошли к кромке деревьев у берега. Ветер намел к их стволам небольшие холмики песка.

— Вот вам, пожалуйста, — выбежала вперед Зойка, — смотрите: они похожи на крохотные дюны. — Она наклонилась к холмику, потрогала его рукой. — А вот эту рябь, эти твердые волночки на песке сотворил ветер, это и есть вам следы ветра.

— Следы ветра мы видим, — мрачно сказал Борис, — а следов лодок нет, вон только у того берега одна тарахтит.

— Эге-гей! — прокричал Генка и помахал рукой тем, кто сидел в лодке.

Но из-за треска мотора никто его не услышал. Ребята проводили лодку невеселыми взглядами.

 

3. Желтая поляна

Они двинулись вдоль берега в сторону рощицы. Здесь трава была гуще и серебрилась тонкими сеточками паутины; она вместе с мелкими листьями и травинками приставала к ногам, как-то липко и едва слышно потрескивая.

— Там и дров будет больше, и червей сможем накопать, — кивая на рощицу, обнадеживающе говорил Роман.

— А может, и грибы найдутся, — произнес Борис.

— Может, и грибы…

— Ух, как сладко пахнут эти желтые листья, прямо ел бы их, — подобрав горстку узких, опавших с верб листьев, говорил Борис.

— Между прочим, я читал, что опавшие листья даже ни одно животное не ест, — хмыкнул Генка.

— Ты на что намекаешь? — стал угрожающе подступать к нему Борис.

— Сам знаешь на что, — отступая от него в сторону, почти беззвучно захихикал Генка.

— Не трогай его, Боря, — сказала примиряюще Зойка. — Он сказал правду и вовсе не хотел тебя обидеть. Опавшие листья действительно ни одно животное не ест. Дело в том, что перед тем, как лист опадет, из него перекачиваются в дерево все полезные вещества. А остаются лишь вредные. Хлорофилл в нем разрушается, и поэтому мы видим, как проступают красные и желтые красители…

— Ну, это всем известно, — снисходительно сказал Роман.

— А я и не делаю никаких открытий, — смутилась Зойка, — просто говорю то, что есть и что всем известно.

Рощица, оказывается, стояла на островной горушке, и уже на взлобке ее подножья песок исчез, под ногами захрустел ломкий бурьян, а вскоре идти стало и совсем легко — густо опавшая листва хоть и покрывала тут землю плотным ковром, но была твердой. Деревья — большие, с грубыми шишковатыми наростами, а маленькие, тонкостволые, с нежной, зеленовато-пепельной корой, стояли плотно друг к другу, и здесь речной сыростью почему-то пахло сильнее, чем на берегу. А паутина не серебрилась, а казалась грубой и даже какой-то пыльной; неприятно щекоча, она липла к лицу и шее, и Роман, выйдя вперед, сбивал ее палкой.

— Чего мы лезем в эти дебри? — не вытерпел Генка, брезгливо вытирая лицо.

Но лишь только он это сказал, перед ними открылась поляна — вся желтая от солнечного света. И тут же все увидели небольшой дощатый домик, выкрашенный зеленой краской, под цвет листьев пышных плакучих ив, листья которых здесь почему-то еще не опали и почти не пожелтели. Домик прятался между ними, сливаясь с листвой, отчего ребята сразу и не заметили его.

— Жилье! — обрадованно вскричали все вместе.

И тут же увидели и следы когда-то стоявших здесь палаток: небольшие колышки, забитые в землю, а также два потемневших столба и вытоптанный квадрат — волейбольную площадку; на ней, по всей видимости, еще совсем недавно играли.

— Ну вот, робинзонов из нас не вышло, остров обитаем! — как бы с разочарованием сказал Роман и направился к домику.

— Смотри, чтобы там какой-нибудь Шарик-Бобик на тебя не выскочил, — предупредил его Генка.

— Да какой там! — усмехнулась Наташа. — Разве вы не видите, что дом давно покинут?

Теперь это поняли и остальные: окна были накрест забиты досками.

Они подходили к домику. Тут сразу же наткнулись на небольшую ямку, набитую пустыми консервными банками, кульками от молока и пустыми бутылками из-под ситро. Над ямкой сердито гудели тощие осы.

— Тут пировали разбойники! — широко раскрывая глаза и делая страшным лицо, сказал Генка.

— Все пожрали! — с досадой произнес Борис.

— Хотел бы я увидеть хоть одного разбойника, который на пиру пьет ситро, — скептически заметил Роман.

— Да это же, ребята, для нас целое богатство! — воскликнула Наташа. — В консервных банках можно варить и уху, и грибы!

— А пачек от соли тут случайно не видно? — всматриваясь в ямку, говорил Борис. — В них может остаться хоть по несколько солинок…

— Соль может быть в доме, все порядочные люди оставляют соль, — сказал Роман.

— И конечно же рядом с замком вешают ключ для таких неудачных капитанов, как ты, — покосился на Романа Генка.

— Такие капитаны, как я, входят в дом без ключа, — загадочно ответил Роман.

— Без ключа в дом входят воры и взломщики, — с удивлением глядя на Романа, спокойно заметила Наташа.

— Ворами, кажется, называются те, кто что-нибудь похищает, ворует, — хмурясь, сказал Роман, — а мы ничего трогать не будем, все оставим, как было, лишь временно попользуемся жилплощадью и то лишь в случае необходимости, а так зачем нам этот дом?

— Нам соль нужна, — сказал Борис.

— А что солить будешь? — спросила Зойка.

— А может, в доме найдется и что посолить, — даже всхохотнул с надеждой Борис.

Они уже обошли домик и приблизились к его маленькому, будто игрушечному крылечку. Рядом с ним было узкое, небольшое окно, косо забитое лишь одной доской.

Роман приблизил лицо к окошку и сказал:

— Забраться сюда пара пустяков: доска на двух небольших гвоздях, по шляпкам вижу, а рама на одном шпингалете, поддастся легко…

— А что там внутри? — спросила Зойка.

— Разве не видишь? Занавеска, — усмехнувшись, кивнул на окно Роман.

— И здесь окна тоже занавешены, — донесся голос Бориса с противоположной стороны дома.

— И был тот дом набит истерзанными Фантомасом трупами, — пугающе-тихо произнес Генка.

Стоявшая рядом с ним Зойка поежилась и покачала головой:

— Ох и любишь же ты, Гена, пугать людей, ну и артист ты, Генка!

— Так что будем делать, решаем коллективно? — оглядев всех, спросил Роман.

— Наш капитан уже даже боится принимать решения самостоятельно, — всхлипнув, негромко засмеялся Генка.

Роман, как бы в ответ на его слова, решительно ухватился за доску и рванул на себя. Она оторвалась легко и беззвучно. Роман быстро, коротко постучал кулаком по раме, затем без всяких усилий, как и доску, рывком потянул на себя. Окно распахнулось. Роман влез на подоконник, спрыгнул в комнату, и почти в тот же миг коротко, будто раздавливаемый орех, щелкнул замок и, чуть скрипнув, открылась дверь.

— Прошу, — сделав широкий приглашающий жест рукой и победно глядя на Генку, сказал Роман.

Все, как бы нехотя, заглянули в дверь.

— Кухня, — разочарованно произнесла Зойка.

— Серьезно? — оживился Борис, протолкнулся вперед и решительно переступил порог, разглядывая крохотное помещеньице, где добрую треть занимала плита с вставленными в нее огромными котлами. В углу стоял грубо сколоченный стол с посеченной ножами столешницей, а вдоль стены, у окна, старая длинная скамейка.

— Чтобы наловить в нашей реке для таких котлов рыбы, жизни не хватит, — проговорил Генка.

— А тут еще одна дверь, — подойдя к ней и взявшись за ручку, сказал Борис. Но дверь не поддалась, она тоже была на замке.

— Не надо, Боря, — строго сказала Наташа, — на случай дождя крыша есть, и довольно с нас.

— На случай дождя крыша есть, — весело повторил Борис, оглядывая полки и полочки на стене у плиты, — а на случай ухи есть, ребятки, соль. Ура!

Он достал с полки стеклянную поллитровую банку, на четверть наполненную солью.

— А может, это борная кислота? Ею тараканов травят, — усомнилась Зойка.

— Нет, — тряся банку и заглядывая в нее, весело говорил Борис, — самая настоящая соль, причем не какая-нибудь серая, кухонная, а предназначенная для солонок — «экстра»!

Роман щелкнул выключателем у двери, и под дощатым в ошметках паутины потолком вспыхнула электрическая лампочка.

— Этого нам еще не хватало! — закричал Генка. — Даже на необитаемом острове не укроешься от цивилизации.

— А что же здесь плохого, — возразила Зойка, — ты думаешь, нам бы сейчас телефон помешал?

— Может, тебе еще телетайп и цветной телевизор? — скривился Генка.

— Да ну тебя! — отмахнулась от него Зойка.

— Я где-то читал, что люди, попавшие в кораблекрушение, становятся злы и раздражительны, — заметила Наташа.

— Это бывает от голода, — вздохнул Борис.

— Ну а если так, ребята, то давайте думать об ужине в подготовке к ночлегу, — сказала Наташа. — Выходите. Замок защелкивается сам, доску мы пока прибивать не станем, может, этот камбуз нам еще понадобится…

— Соль, надеюсь, можно взять? — спросил Борис.

— Бери, как же нам без соли, — ответила Наташа и ободряюще улыбнулась Роману. — Капитан, улыбнитесь! Звания вас никто не лишал, а команд мы не слышим!

Роман усмехнулся, затем, сделав строгим лицо, выкрикнул:

— Слушай мою команду! Женский персонал, марш к яме, отобрать пригодные для варки еды консервные банки, помыть, выдраить, чтоб к нашему приходу все была готово. А мы — ловить рыбу!

— А черви? Тут же вокруг почти везде песок, — оглядываясь, сказал Генка.

— Не найдем червей, будем ловить на ракушку, — ответил Борис.

Девочки пошли к яме, и тут же донесся восторженный голос Зойки:

— Ребята, здесь кусты шиповника, и ягод полным-полно. Ой, и малины немного еще осталось!

— Значит, и компот будет! — весело воскликнул Борис. — Зря, конечно, мы другую дверь не открыли, может, там и сахар есть?

— Обойдешься без сахара, — сказала Наташа.

Она прошла в глубь кустов, заглядывая под них, вороша палкой листья.

— Вот если бы хоть пяток грибков найти…

 

4. Ловись, рыбка…

Уж такая, наверное, натура у всех рыболовов — от мала до велика: лишь только возьмут они удочки в руки, хоть и далеко еще до водоема, их тут же охватывает волнение, убыстряется сам собой шаг, одни становятся серьезным: и сосредоточенными, словно уже сидят на берегу реки и зорко следят за поплавками, других предвкушение рыбацкой удачи делает болтливыми, и начинаются воспоминания, похвальба, в какую рыболов, если даже и сильна преувеличил, и сам верит.

— В прошлом году, — забегая вперед и кося на ребят поблескивающими от восторга глазами, скороговорке говорил Генка, — мы с братеником наловили живцов, закинули по две удочки, сидим, и вдруг — раз! Один поплавок чуть-чуть в сторону, другой тоже, а потом оба резко вниз. Хватаем, вытаскиваем — вот такие окуняры! — Он вытянул перед собой руки, округлил глаза, как бы с удивлением рассматривая этих окуней, и продолжал:

— Не успели снять с крючков, глядь — и тех поплавков нету!

— Стая подошла, окуни всегда стаей! — быстро, понимающе вставил Борис.

— Конечно, стаей, — согласился Генка. — И так, знаете, минут сорок, пришлось две удочки убрать. А потом — как отрезало. День просидели, и всего с полдесятка сопливых ершишек.

— А мы с дедушкой на дорожку щук этой весной, ох и красотища! Как долбанет, лодка вздрагивает. Ты ловил, Роман, когда-нибудь на дорожку? — заговорил Борис и, боясь, что тот перебьет его, стал торопливо рассказывать, как они ловили с дедом, какое это великое наслаждение.

Роман слушал молча, хмурясь. Он никогда не ловил ни окуней, ни щук, негде было.

Там, где он жил, рек не было.

Но когда Борис закончил свой торопливый рассказ, все же заметил солидно:

— Я больше любил ловить на море бычков. Однажды камбала попалась, тоже здоровая, как сковородка, думал, что мина…

Роман замолчал: и на море он не ловил, но видел, как это делали другие.

— А здесь могут быть и черви, — сказал Генка, остановившись у небольшой ложбинки; на ее некрутых склонах приткнулись кусты плакучих ив с оголившимися наполовину ветвями. Даже сквозь опавшие лимонно-желтые узкие листочки было видно, что земля тут жирно черная, влажная, она попахивала застоявшимся болотцем. Ребята отыскали палки, спустились в ложбинку и, разгребая листья, стали копать. Вязкая, прошитая корнями почва тихо похрустывала, в ней попадались панцирики старых ракушек, нанесенных сюда половодьем, потемневшие прошлогодние листья, уже перегнившие жгутки водорослей, но червей не было. Первому повезло Роману. Он выворотил небольшой плоский камень, под ним густо хлюпнула влага, и Роман увидел несколько вялых, лениво извивающихся червей.

— Давайте банку, берите их, — брезгливо сказал Роман, но тут же, боясь, что ребята заметят на его лице брезгливость, сгреб червей вместе с землей в ладонь и бросил в подставленную Генкой ржавую консервную банку.

Потом Борис, отвернув трухлявое бревнышко, нашел еще несколько, эти были более живые, извивались, не давались в руки.

— Пока хватит, а там попробуем на ракушку, — сказал Генка.

Пройдя по острову еще с полсотни метров, они увидели впереди меж поредевших деревьев белую песчаную косу, которую туго смывали темноватые струи реки.

Косу от островной земли отделяли жесткие стебли высокого бурьяна, и когда ребята продрались сквозь него, их джинсы, рубашки и даже кеды густо обросли мелкими сухими колючками.

— Ха-ха-ха, мы на ежей похожи, — то приседая, то разгибаясь и подпрыгивая, хохотал Генка.

— Да тише ты, баламут, рыбу распугаешь! — прикрикнул на него Борис, обрывая с себя колючки. — Рыба на вечерней зорьке как раз к берегу подходит, а ты орешь…

— Мо-о-олчать! — скомандовал Роман. — Разматывай удочки.

— Тут бы уж можно и без команды, — сказал Борис.

— Да я ведь уже просто шучу, — почему-то шепотом, как бы извиняясь, ответил Роман и, косясь на Бориса, наблюдал за тем, как тот разматывал удочку, ведь Роман впервые в жизни имел с ней дело.

Однако то, как Борис и Генка нанизывали на крючки червей, он не рассмотрел, те это проделали ловко и как-то мгновенно. Роман стал разматывать свою удочку нарочно неторопливо, чтобы ко всему присмотреться.

Борис и Генка с какой-то, как показалось Роману, хвастливой лихостью взмахнули удилищами, и вот уже по воде торчком, как две красные перчины, поплыли поплавки, слегка покачиваясь на волнах.

Роман взял банку, вытряхнул из нее червя побольше, преодолевая брезгливость, подержал его на ладони, в то же время раздумывая, как его насадить; а потом решил, что все делается, вероятно, очень просто, лишь бы тот крепче на крючке держался, и поэтому быстро и пугливо проколол червя прямо посредине и тут же отдернул руку, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. Червяк изогнулся, извиваясь какие-то мгновенья, а затем вяло обвис на крючке обоими концами, как кусочек шпагата.

— Да кто же так наживляет? — всхлипнув, прыснул своим смехом, сразу же все заметив, Генка. — Ты только посмотри на него, Борька!

Но Борис лишь слегка покосился на Романа и, будто не подозревая того в неумении, серьезно ответил:

— А тебе какое дело? Может, он экспериментирует, пора уже привыкнуть к его экспериментам. Ты лучше смотри за своим поплавком, его уже совсем к берегу прибило, течение прямо на косу несет.

— Конечно экспериментирую! — облегченно вздохнул Роман.

— Ну, если так, то отойди со своей удочкой подальше, вон к тому водовороту, а то рыбу распугаешь своей гадюкой, да и тесно нам здесь втроем, еще запутаемся.

Роман даже обрадовался, что будет подальше от ребят, поучится и забрасывать, и наживлять. А этот омуток, куда его посылал Борис, был совсем рядом, сразу же за косой, под небольшим обрывом, который подмывало почти невидимое здесь течение. Наверное, как раз перед тем, как Роман подошел сюда, с обрыва откололся ком земли — по омуту плавали крохотные пузырьки пены, несколько желтых листочков и еще не намокшая легкая ветка. В ее края сторожко и пугливо толкались маленькие рыбешки, они то появлялись у поверхности, то мгновенно скрывались под водой. Роман, стараясь подражать товарищам, пружинисто, из-за плеча, так, что даже раздался легкий свистящий звук, взмахнул удилищем; шлепнулись почти одновременно на воду поплавок и червь, отчего вместе с брызгами, блеснув на солнце, разлетелась в стороны рыбья мелюзга. Вытянув руку, поглядывая то на поплавок, то на товарищей, он стал ждать поклевки. Поплавок тихо кружился в омутке, подплывая к обрыву, натыкаясь на веточку, потом попал в небольшую воронку, стал тонуть. Роман с силой дернул, ощутив на конце лески что-то тяжелое, даже удилище изогнулось.

— Есть! — закричал он, поперхнувшись от охватившего его волнения.

Ребята, побросав свои удочки, кинулись к нему.

— Выводи, выводи ее, — громким шепотом говорил Генка, — на мель выводи.

— А, — разочарованно махнул рукой Борис, — цепа не видно, что-ли?

Это поняли и Генка, и Роман, когда увидели появившуюся из воды набухшую, облепленную мелкими ракушками ветку. Генка тоже пренебрежительно махнул рукой и вернулся на свое место. Роман отцепил ветку, червь еще был цел, и капитан снова забросил. И вновь поплавок проделал почти тот же путь, покружил по омутку, ткнулся о веточку, попал в воронку, но тут же кружливая вода упруго вытолкнула его, и он поплыл под обрыв. Роман хотел было перезабросить удочку, потянул ее на себя и снова ощутил что-то тяжелое, и опять у него совершенно невольно вырвалось громкое и взволнованное: «Есть!»

Как и в тот раз, видя, что товарищ с согнувшимся удилищем в руках отступал назад, бросились к нему Генка и Борис. Из воды вылетело что-то темное и бесформенное.

— Тьфу, — с досадой плюнул Генка, — ракушки. Ты так всю реку очистишь.

Борис отнесся к «улову» более спокойно, сказал по-хозяйски:

— И это хорошо, давай сюда, сейчас попробуем на ракушку…

Он снял с крючка темно-серый колючий комок, затем оглядел половинку оставшегося червя и с привычной быстротой, словно машинально, одним движением натянул эту половинку на крючок, теперь червь держался прочно. Роман с благодарным удивлением и слегка смутясь взглянул на товарища и даже едва не сказал «спасибо», но почему-то удержался, а Борис, подхватив комок ракушек, торопливо пошел на косу. Уже оттуда крикнул:

— Опусти сантиметров на десять ниже поплавок!

Роман кивнул, соображая, что будет, если он послушается совета товарища, и тут же понял: если опустить ниже поплавок, значит, крючок будет находиться чуть выше от дна и не будет цепляться… Эту несложную операцию он проделал быстро и тут же забросил удочку снова. Поплавок то стоял на месте, то, когда в омуток попадало течение, почти незаметно шел к обрыву. Так продолжалось долго, рука устала держать удилище, становилось скучно, тем более, что он видел, как Борис одну за одной уже вытащил три крупных рыбы. Они, жестяно блестя, бились, подрыгивая на песке. Генка ворчал:

— Ну ты и везун, ну и везуха тебе, а ну дай и я на ракушку.

— При чем тут везуха, — со спокойной деловитостью отвечал Борис, — уметь надо!

Роман тоже уже хотел было попросить ракушку, даже удилище воткнул, чтобы не унесло течением, пока он пойдет на косу, но в это время поплавок слегка наклонился, медленно пошел в сторону, потом быстро, юрко нырнул раз, другой и исчез в зеленоватой толще воды. Роман даже растерялся, даже забыл крикнуть ребятам, но все же мгновенно, будто на ринге, ушел от удара соперника, наклонился, схватил удилище, потянул вверх и ощутил на конце лески что-то живое, тяжело и упруго сопротивляющееся, тянул и тянул его к берегу, боясь, чтобы оно не оторвалось, не ушло снова в глубину омута. У самого берега, на мели, рыба сильно всплеснула в последнем отчаянии, и Роман рывком выдернул ее из воды. И тут только она оборвалась, но была уже на берегу. Роман ногой отфутболил ее дальше, мелькнули чьи-то руки, схватили ее. Радостный и взволнованный, он поднял голову.

— Вот это окуняра! — хохотал Генка. — Как петух!

А Борис держал окуня в руках и, любуясь им, с уважением глядя на Романа, говорил:

— Молодец, капитан! А ты, Генка, говорил, что я везун. Вот кто везун!

— Уметь надо! — съязвил Генка. — Килограмма на полтора.

— Полтора нет, а грамм пятьсот — шестьсот есть, — Взвешивая рыбину на руке, ответил Борис.

Роман молчал, глядел, любуясь уловом, его била легкая приятная дрожь.

Окунь был красавцем с зеленовато-красными полосами и темно-голубой горбатой спиной.

— А вообще-то, сколько бы он ни весил, грамм по сто рыбки на каждого из нас — это уже неплохо в нашем положении! — сказал Борис. Он выкопал в песке ямку, нарвал сочной осоки, выстелил ею дно и бока ямки, положил туда окуня, принес и своих рыбешек. Они показались совсем крохотными рядом с таким красавцем.

— А эти как называются? — несмело спросил Роман. — У нас там таких нет.

— Густера, она, наверное, везде есть, только по-разному называется, — ответил Борис, все еще любуясь окунем.

— Я тоже тут стану, — сказал Генка, — не возражаешь? — Он испытывающе посмотрел на Романа. — Окуни стаей ходят.

— Такие красавцы охотятся в одиночку, — сказал Борис.

— Все равно я стану тут.

— Становись, — великодушно согласился Роман.

И теперь в омутке уже красовалось два поплавка, совсем незаметно они двигались по воде, как на часовом циферблате, слева направо, невидимо для глаза, и, наконец, подплывали к берегу. Ребята снова взмахивали удилищами, и вновь поплавки шли рядом в незаметном своем движении. Иногда ребята поглядывали на Бориса, но и тот сидел неподвижно, хмуро уставившись на воду.

Первым зевнул Генка, затем рот как-то сам собой невольно открылся и у Романа. Сдерживая зевоту, он слегка отвернулся в сторону и поглядел вверх на ярко чистое, освещенное теперь уже вечерним красноватым солнцем небо; там беззвучно плыл, сверкая, как далекое, крохотное зеркальце, реактивный самолет, таща за собой неправдоподобно огромный, опадающий к земле белый хвост.

Генка тоже посмотрел на небо.

— Как ты думаешь, капитан, ему не скучно там одному?

— А откуда ты; знаешь, что он там один?

— Вижу ведь — истребитель… Не скучно, а?

— Думаю, что нет.

— Знаешь, то какой-то случайный у тебя окунь попался, да и у Бориса на ракушку, вижу, тоже не ловится, последи за моей удочкой, а я пойду короеда поищу, жучок есть такой, на него и подъязик, и все что угодно клюнуть может…

— Давай, — согласился Роман.

— Хочу короеда поискать, — проходя по косе мимо Бориса, сказал ему Генка.

— Терпения не хватило? — Борис оглянулся на него насмешливо.

— Терпения сколько угодно, побольше, чем у тебя, — огрызнулся Генка.

— Ну давай, давай, — отмахнулся Борис.

Уже отойдя к ощетинившимся зарослям бурьяна, Генка вдруг обернулся и спросил:

— Борька, а тебе не надоело еще, только честно?

— А чего это мне должно надоесть?

— Ну, когда плохо ловится…

— Чудак ты, — усмехнулся Борис, — да разве дело в том, ловится или не ловится… Конечно, лучше, когда ловится, но мне и так вот просто сидеть приятно, тоже, наверное, по генам от дедушки передалось. Он в концлагере мечтал вот так посидеть над рекой и чтоб никто никуда не гнал, не приказывал, не бил по голове дубинкой…

И Генке в этот момент показалось, что Борис вовсе даже и не следил за поплавком, а смотрел перед собой куда-то на зеленоватую воду реки, с тихим, едва слышным шипением трущуюся о песчаную косу, на узкий прибрежный луг, по которому к воде неторопливо шла красная от заходящего солнца лошадь, на уже почти рассеявшуюся, так и не достигшую земли инверсионную полосу, оставленную самолетом. Легонько вздохнув, Генка продрался сквозь цепкий щетинистый бурьян, подобрал первую попавшуюся палку и, переходя от дерева к дереву, стал постукивать по стволам, выискивая под корой пустоту, там должен быть короед. «Словно дятел», — подумал про себя Генка и хотел было уже по своему обыкновению рассмеяться, но вспомнив, что никого нет рядом, перехотел. Попалась небольшая, но, видно, уже старая, искривленная, с корявыми, сухими внизу, будто кем-то изломанными сучьями, сосенка. Генка постучал по ней палкой и, почувствовав, что в одном месте кора как бы несколько поотстала от ствола, отковырнул ее, содрал тонкую высохшую оболонь: оголился ствол, побитый крохотными дырочками, но ни на коре, ни в стволе жучков-короедов не было. Генка пошел дальше, наступил на что-то мягкое, нагнулся, вгляделся. Это была старая рваная покрышка от волейбольного мяча. И тут Генка уже дал свободу своему смеху. Хохотал, подпрыгивал, визжал от радости. Вот это находка! Конечно же, в городе он бы и внимания не обратил на нее, а сейчас она показалась ему драгоценнейшим подарком, ведь их мяч вместе с охотничьим ножом, палаткой и рюкзаками тоже покоился на речном дне. Генка поднял покрышку, размял ее, вытряхнул из нее песок и какой-то мусор и побежал к ложбинке, где они копали червей.

На склонах ложбинки и на дне ее росла уже несколько потемневшая, длиннолистая осока. Генка стал набивать ею покрышку. Вскоре она округлилась и хотя тугой, как накачанная воздухом камера, не стала, но форму мяча все же обрела. Генка подбросил, ударил ногой, мяч взлетел вверх, не пружиня, подбитой птицей шлепнулся о землю. Генка теперь уже буцнул его перед собой, потом, обрадованный, схватил под мышку и помчался к косе.

— Ловись, рыбка! — выскочив из бурьяна, закричал он, кривляясь и хохоча.

Роман обернулся и увидел, что к нему летит мяч. Оставив удочку, Роман, падая, в броске схватил мяч и засмеялся почти так же дурашливо, как Генка.

— Ставь ворота! — привычно, командным голосом сказал Роман Генке. И крикнул Борису: — Ну ее, эту рыбу, на уху хватит, давай в футбол! Мяч, правда, не экстра-класс, но в нашем положении сойдет и такой.

Борис поглядел на товарищей с мрачноватой насмешливостью и проворчал:

— Я привык одно что-нибудь…

И отвернулся. Но ребята, увлеченные новым делом, тут же позабыли о рыбалке, о том, что их ждали Зойка и Наташа, что уже наступал вечер, казалось, и вообще обо всем на свете забыли. Воткнули в песок две палки, вначале между ними стал Генка, а Роман бил ему одиннадцатиметровые, потом поменялись, а затем вздумали играть в одни ворота — вел мяч Генка, защищал их Роман, но лишь Роман отбирал мяч, Генка уже тут же становился нападающим. Они затеяли такую возню, играли с таким азартом, что даже Борис не удержался и вдруг включился в игру и сам.

 

5. Да опята ли это?

Когда ребята ушли удить рыбу, Наташа и Зойка, пугливо отмахиваясь от ос, которые тут, в яме, были главными хозяевами, выбрали дюжину консервных банок, тех, что еще не успели заржаветь, нашли и одну большую, из-под томатного соуса, вычистили их песком, вымыли речной водой и сложили на крылечке домика. Затем оборвали на кусте зеленоватые, еще лишь чуть-чуть зардевшиеся, твердые, как камешки, плоды шиповника, насобирали в вытоптанном, помятом малиннике несколько горсток уже почти высохших ягод малины и пошли побродить по острову, поискать грибов.

— А ты в них понимаешь? — спросила Зойка у Наташи.

— Кое-какие я знаю, — говорила Наташа, разгребая пилкой листья, заглядывая под кусты. — Я с мамой несколько раз ездила в лес, сосновый, там мы собирали маслята, я даже белый гриб однажды нашла. А вдоль дорог в траве нам попадались сыроежки.

— А я знаю только лисички, мы их с папой часто на базаре покупаем, мама на базар у нас не ходит, ей всегда рано на работу, а папа работает посменно. А в воскресенье мама убирает квартиру, и мы опять с папой на базар. Так что я лисички хорошо запомнила, они не похожи ни на какие другие грибы… А в лес нам ездить некогда. А как только отпуск, мы — на море, каждое лето, а там грибов нет. Зато там много красивых камешков, я одно время целую коллекцию насобирала.

— А я никогда не была на море, — вздохнула Наташа.

— Это почему же?

— Да так, не приходилось, — пожала плечами Наташа и тут же, быстро нагнувшись, стала на колени: — Ой, смотри, какой красавец!

Зойка тоже нагнулась. Гриб был большой, на тонкой ножке, даже казалось невероятным, как на ней держалась такая огромная шляпка. Была она светло-желтой, к ней прилипло несколько травинок и листочек.

— Как он называется? — спросила Зойка.

— Не знаю… Наверное, несъедобный, поганка.

— А если съедобный?

— Нет, лучше не трогать.

— Лучше, — согласилась Зойка.

Они пошли дальше. Возле низинки увидели куст, который весь густо оброс красными ягодами.

— Красотища какая! — всплеснула руками Зойка. — Что это? На клюкву похоже…

— Клюква растет на болоте…

— Знаю, и кустики у нее маленькие, читала, но что же это?

— Наверное, волчья ягода…

— Но ней я читала, а вот смотри еще, и уже не красная.

Наташа оглянулась, увидела такой же точно куст, о такими же листьями, но только ягоды на нем были темно-синими, почти черными.

— А может, это — волчья? — спросила Зойка.

— Может, — неуверенно ответила Наташа.

Зойка сорвала несколько ягод с одного и другого куста, понюхала их, рассмеялась.

— Смешно, — сказала она, — очень смешно…

— Что?

— Да так. Представляешь, вот мы с тобой знаем уже, какой грунт на Луне, во сколько раз Солнце больше Земли, какая растительность была в лесах до ледникового периода, а какие растут грибы, как называются ягоды в десяти километрах от нашего города — мы совершенно не знаем. Ну не смешно ли? Может, нарвем, может, ребята знают?

— Они, кроме земляники и клубники, ничего не знают, — рассмеялась Наташа.

— А тебе больше какие мальчишки нравятся? — вдруг спросила Зойка.

— Как это какие? — удивилась Наташа, с легкой иронией глядя на Зойку.

Зойка даже смутилась от этого ее взгляда.

— Ну, — потупясь, произнесла она, — смешные или не очень смешные?

— Для меня они все одинаковы, — нахмурясь, ответила Наташа. — Я их, как и всех людей, разделяю на хороших и плохих товарищей. Думаю, что это в человеке главное.

— Я тоже, — поспешно ответила Зойка, — но понимаешь, есть все же… — она замолчала, наклонила голову, делая вид, будто очень внимательно заглядывает под кустики, — все же… как тебе объяснить, все же у людей, кроме чувства товарищества, есть, вероятно, и еще какие-то привлекательные качества, свойства характера…

— Свойства, — передразнила ее Наташа, — поначиталась ты книжек.

Зойка обидчиво дернула плечами и, замолчав, пошла быстрее.

Наташе стало жаль ее.

— Ты что, обиделась?

— Да нет, просто так. Я к тебе с открытой душой, а ты сразу…

— Ничего я не сразу, — ответила Наташа, — просто скажу тебе откровенно: не ожидала от тебя такого вопроса.

— А что же в нем плохого?

Наташа улыбнулась и подумала о том, что уже шесть лет учится с Зойкой в одном классе, но как-то раньше словно и не замечала ее, они не были подругами и вообще были совершенно разными: Наташа серьезно занималась спортом, ее уважали даже мальчишки, а Зойка слыла тихоней, ее застенчивость порой даже осмеивалась одноклассниками, и поэтому-то и вопрос о мальчишках скорее смешно удивил Наташу, а не рассердил. И в поход Зойка шла впервые, все девчонки отказались, кроме Наташа. И раньше-то, в обычных походах, Зойки с ними не было, а тут вдруг подошла накануне и попросилась смущенно: «Возьмите и меня с собой». — «Куда тебе, неженке?» — прыснул от смеха Генка. Но тут же Наташа и заступилась за нее: «Возьмем». А Наташе редко одноклассники перечили.

— Ну что плохого в моем вопросе? — так и не дождавшись ответа, тихо, но и вместе с тем как-то колюче, чего уж вовсе не ожидала от нее Наташа, спросила Зойка.

— А ты, оказывается, липучка! — как бы с новым удивлением посмотрела на нее Наташа. — Липучка, настырная!

— И вовсе я не настырная, — уже тихо, своим обычным, каким-то смиренным голосом ответила Зойка, — просто я почему-то люблю, чтобы все для меня было ясно. Вот даже на уроках, ведь ты знаешь?..

Да, Наташа знала об этом. Несмотря на то, что Зойка робка и застенчива, она, пожалуй, была одной из тех немногих в классе, кто постоянно переспрашивает учителя.

— И ты не обижайся на меня, — заискивающе сказала Зойка.

— Ну что ты, глупая, — вдруг с нежностью обняла ее Наташа. — Я не обижаюсь. Я даже уважаю тебя за то, что ты такая допытливая. Я вот почему-то всегда стесняюсь спросить, если чего-нибудь не знаю…

— И я тоже стесняюсь, — созналась Зойка, — но, понимаешь, если что-нибудь для меня непонятно, я об этом все время думаю, думаю, даже заснуть не могу, даже болею, потому и спрашиваю…

— Ой, Зойка, долго не проживешь, — с шутливой сокрушенностью покачала головой Наташа, — всего знать все равно не будешь, и никогда все понятным не станет. Тебе бы надо спортом подзаняться. Какой вид тебе нравится? Могу помочь, у меня во многих секциях есть друзья и знакомые.

— Куда с моим ростом и фигурой! — рассмеялась Зойка.

— Ну уж, я ведь только немножко выше тебя, да и не толстая ты вовсе, просто немного упитанная. А насчет роста, то я уверена, что ты подрастешь, еще и нас всех перегонишь, а чтобы похудеть, то спортом заниматься обязательно нужно. Так что тебе больше всего нравится?

— Художественная гимнастика и фигурное катание, — вздохнула Зойка.

— На фигурное вряд ли, — сказала Наташа, — для фигурного ты уже старовата, там надо начинать лет с пяти — семи, а художественную гимнастику я тебе обещаю. Железно.

— Спасибо.

Некоторое время они шли молча, ворошили палками листья, но грибов больше не видели. Уже подходя к оконечной части острова, увидели старый потемневший от времени пень, а на нем целую семейку каких-то рыжеватых грибов на длинных тонких ножках.

— Видала, как примостились, может, съедобные? — произнесла Зойка, — может, опята? Я читала, что они на пнях и возле пней растут.

— Опята ли? — неуверенно поглядывая на них, проговорила Наташа, — а может, и это поганки?

— Не знаю, давай заберем и ребят спросим.

Наташа осторожно сняла грибы с пня, собрала в руку, как букетик цветов, даже понюхала.

— Все грибы пахнут одинаково, — сказала она.

И в это время они услыхали веселые возбужденные крики ребят.

— Что это они там? — спросила Зойка.

— Пошли посмотрим, — решительно двинулась сквозь заросли Наташа.

Выйдя на косу, они увидели словно сплетенных в один ком ребят, рьяно и азартно вырывающих из песка ногами что-то круглое, толкающихся, орущих, ничего и никого не замечающих вокруг.

И только когда то самое круглое вдруг тяжело полетело от них к двум палкам, торчащим в песке, Наташа и Зойка поняли, что ребята играли в футбол.

— Та-а-ак, — протянула Наташа, — хороши рыболовы-охотнички, женский персонал работает, ждет своих кормильцев с добычей, а они, несчастные, безответственные, развлекаются!

Ребята, с раскрасневшимися, потными, грязными лицами, остановились, на какое-то мгновение смутившись, а потом Роман сказал бодро:

— Мы задание свое выполнили. Вон в ямке, посмотрите, какой улов.

— А больше не ловится, — развел руками Борис, — на ужин хватит.

— А это что за отраву вы нашли? — подошел к ним Генка, манерно утирая нос рукой и брезгливо кривясь.

— Нос рукой? Фу, — передернула плечами Зойка.

— А что же, ногой, что ли? — спросил Генка и протянул руки к грибам.

— Не трогай, если не понимаешь, — отвела в сторону руку Наташа.

— Да это же опенки, — радостно воскликнул Борис.

— Да опенки ли, ты уверен? — спросила Наташа.

— Точно опенки, мы с дедушкой их целыми корзинами домой приносили. Сейчас как отварим!

— Ой, и правда они наловили! — воскликнула Зойка, нагнувшись над ямкой с рыбой. — А вам ее совсем не жалко?

— Нам жалко тебя, — сказал ей Генка.

— А почему это меня?

— Потому, что будем сейчас над тобой эксперименты делать.

— Какие еще эксперименты? — рассмеялась настороженно Зойка.

— Простые. Сварим грибы, которые называются, как утверждает Борька, опенками, и первой попробуешь ты. И подождем до утра. Не отравишься, значит, годны к употреблению всеми остальными.

— Но почему это проделать должна я?

— Потому, что ты готовишься стать ученым, вот и тренируйся с детства. Ученые всегда над собой первыми разные опыты производят, то чуму себе привьют, то еще что-нибудь похлеще, вот и ты.

— Ученые вначале все это проделывают на кроликах или собаках, — уверенно заявила Зойка.

— Но у нас же нет собак, — вздохнул Генка.

— О, они и правда молодцы, — говорила, глядя на рыбу, Наташа.

Борис наклонился к ямке, вынул рыбу вместе с осокой, одна рыбешка еще не уснула, затрепыхалась. Борис, чтобы она не упала в песок, прижал улов к груди, и все двинулись к полянке.

— Надо торопиться, — сказал Роман, — темнеет, а нам надо и дрова собрать, и успеть рыбу почистить…

Зойка взглянула на тяжелый красный шар солнца, который уже коснулся верхушек леса, и сказала, зябко передернув плечами:

— А меня все-таки еще знобит, это, наверное, перед заходом солнца бывает, да?

— Наверное, — успокоила ее Наташа.

 

6. Следы недобрых людей

— А теперь, пока еще светло, всем быстро за дровами. Надо сделать запас на всю ночь, — распорядился Роман и тут же сам первым скрылся в кустах. Он уже там шуршал чем-то, вероятно, вытягивал из-под листвы большую сухую ветку.

Вслед за ним пошли и остальные, торопливо собирали сушняк, когда внезапно Генка взволнованно крикнул:

— Ребята, ко мне!

И едва лишь те подошли к нему, Генка произнес таинственным шепотом:

— А мы ведь на острове не одни!..

— Ой, не пугай, Генка, — покачала головой Зойка.

— Нужна ты мне пугать тебя, но вот смотрите, — показал он палкой на еще не пожелтевшие листья папоротника. — Видите?

На листьях папоротника алели капли крови.

— Может, коршун какую пичугу убил? — предположила Зойка.

— Если бы пичугу, были бы перья… А тут… нет, кровь только, и свежая.

Следы крови ребята заметили и дальше на примятой траве, а затем увидели окровавленные полоски белой тряпки, они были похожи на бинты. И тут же неподалеку ребята увидели крошечные пеньки двух березок. Эти березки, тонкие и стройные, ребята уже видели сегодня, всего какой-то час тому назад они еще стояли тут, а сейчас их уже не было, кто-то вырубил, у пеньков валялись лишь ветки с еще не увядшими листьями.

— Кто это их так? — с болью выговорила Зойка. — Видно, недобрые люди.

— Наверное, на носилки. Мне дедушка говорил, что носилки самые крепкие из молодых березок, — сказал Борис.

— Кто же эти люди, что произошло здесь? — поеживаясь, спросила Зойка.

— Мы ведь никого не видели, и все тихо кругом, — сказала Наташа. — Но эти-то люди не могли не видеть нас, остров маленький, могли бы подойти к нам, но не подошли, почему?

— Да, какая-то загадка… — снова пугающе произнес Генка.

— Никакой загадки, — ответил Роман, — просто им до нас нет никакого дела…

— А все же, почему кровь? — спросила Зойка.

— Может, поранился тот, кто рубил березы? — предположил Роман.

— Но зачем же было их рубить, если они не для носилок, если человек еще до рубки не поранился? — спрашивала Зойка.

— А может, он уже раненый был, может, драка, может, месть? — говорил Генка.

— Мы бы слышали крики. — Роман внимательно осматривал вымятую траву. И в это время, словно в ответ на его слова, где-то совсем рядом послышался протяжный человеческий крик.

— Уй-ёо-йой, а-а-а!

И тут же раздался сухой треск выстрела.

Все даже присели от неожиданности, холодея от страха.

Первым пришел в себя Роман.

— Приказываю не паниковать! Кто-то просто нас пугает, а подойти и сам не решается, он ведь наверняка нас видит.

— А если ждет, пока наступит ночь и мы уснем? — прошептала Зойка.

— Да кому ты нужна, — прыснул своим обычным смехом Генка, хотя на этот раз смех у него не очень-то получился.

— Давайте собирать дрова, — все тем же спокойным тоном приказа сказал Роман.

И ребята подчинились его приказу, но теперь уже не разбредались по островку, а все шли рядом, все еще с опаской оглядываясь по сторонам.

 

7. Дедушкина ложка

Над лесом за рекой уже во всю пламенел закат. Может быть, поэтому и два костерика на желтой полянке казались ребятам бледными, маленькими, а огонь каким-то вялым, невеселым.

— Да что это мы в самом деле, — не выдержал Генка, — настоящего костра разжечь не можем, дров жалко, что ли? Мы с братеником всегда такой кострище жжем, что на всей реке светло.

— А зачем он большой, волков отпугивать? — заметила Наташа. — Костер жгут не для развлечения, а для дела. Вот сообрази, для чего мы, например, развели не один большой, а два маленьких костра, а?

— Ну, чтоб варить сразу все… — почти так же, как на уроке, даже с той же интонацией, с тем же «ну, чтоб», с какого он обычно начинал отвечать урок, сказал Генка, и это всех рассмешило.

— Хи-хи-хи-хи, хо-хо-хо, гав-гав, — кривясь и сводя глаза к носу, засмеялся Генка. Так он почти всегда делал, когда смущался. И еще он в таких случаях, когда был в младших классах, вдруг кувыркался через голову. Сейчас он не перекувыркнулся потому, что держал в руках уже очищенного большого окуня, ожидая, пока в жестяной банке из-под томатного соуса закипит вода. На другом костре в четырех маленьких банках варились опенки и компот из шиповника и малины.

— Вот смотришь иногда издали на огонь, ну, например, когда на пароходе проплываешь мимо и видишь костер на берегу или еще где-нибудь, и огонек костра кажется таким одиноким, сиротливым, — заговорила Зойка, ближе подвигаясь к огню и поеживаясь, — и никогда не задумываешься о том, что этот костер словно объединяет всех, все жмутся к нему поближе, он как бы роднит всех, так, наверное, было и много-много лет назад, сотни, тысячи лет, правда?

— Снова Зойка растворилась в веках, — заметил Генка.

— Бросай рыбу! — сказала ему Наташа, когда вода в банке закипела.

— Интересно, почему это вдруг ему такое право предоставляется, — проворчал Борис. — Окуня поймал Роман.

Наташа ничего не ответила, лишь коротко дернула плечами и продолжала куском стекла чистить густеру. Руки и даже лицо у Наташи были в рыбьей чешуе, а одна ее блестка умудрилась прилипнуть на самом кончике носа, и Наташино лицо от этого такого крохотного пятнышка слегка изменилось.

— Это как поощрение на будущее, — усмехнулась Зойка.

Генка не бросил, а осторожно, неторопливо, что на него вовсе не было похоже, опустил рыбу в кипяток и тут только ответил:

— Роман, как капитан, не должен соваться в поварские дела, да и потом… товарищи матросы, не кажется ли вам, что нам попался чересчур разговорчивый женский персонал? — Он прищурил глаз, словно прицеливаясь, и зорко посмотрел на Зойку.

— А язык для того и дан людям, чтобы разговаривать, — уверенно изрекла Зойка, сердито отвернулась от Генки, но тут же, глядя на закат, заливший полнеба, с восторженной счастливостью вздохнула: — Поглядите-ка только, красотища-то какая!

И все обернулись, долго и молча смотрели.

Закат и действительно был каким-то необыкновенным. Краски сгустились, из светло-алых они стали жарко-красными, а затем, будто остывая, все тяжелели и тяжелели, наливаясь чернотой, и наконец и совсем гасли, лишь кое-где в густых, плотных ветвях уже невидимого леса в последний раз вспыхивали далекими потухающими угольками. Становилось все темнее и темнее, и вот матово сереющая над лесом полоса неба, все еще излучавшая робкий свет, тоже погасла, как бы истаяла, и на землю тут же осела такая тьма, что ни кустов, ни травы, ни даже больших толстенных осокорей не было видно. Зато костры теперь словно выросли, казались большими, радостно полыхающими. И все почувствовали особое удовлетворение от того, что успели многое сделать до наступившей темноты — запастись дровами, почистить рыбу и поставить варить грибы и компот. Сейчас все это варево на кострах пахло так аппетитно, что ребята даже на время замолчали, сидели, завороженно глядя на огонь. В кострах постреливало, а иногда они напевали гудящими, словно какими-то далекими голосами протяжную монотонную песню.

— А вот кто скажет, как, например, дикари каменного века спали у костра, головой к нему, ногами или спиной, а? — спросил Борис и обвел своими всегда немного грустными глазами розовые от костров лица своих товарищей.

— Я читала, что ногами к огню, — ответила Зойка.

— А почему именно ногами к огню? — допрашивался Борис. — Ведь спиной или лицом намного теплее…

— Наверное, чтобы голова была свежей, — неуверенно заметила Зойка.

— Точно, — всхлипнул, хотя и сдержал смех Генка. — Питекантропы больше всего на свете боялись мигрени, боялись потерять способность тонко и глубоко мыслить.

И тут уж Генка дал волю своему смеху, смеялись и остальные, даже Зойка тоненько и заливисто хохотала. А потом, когда смех унялся, Роман заметил серьезно:

— А по-моему, дикари спали ногами к огню потому, что если кто подкрадется напасть на них, то глаза, не ослепленные огнем костра, сразу же разглядят, заметят врага.

— Верно, — словно нехотя согласился с ним Борис.

— Капитаны всегда не только вперед, но и в глубь веков видят дальше других, — усмехнулся Генка.

— А еще я читал, — сказал Борис, — что дикари, перед тем как ложиться спать, наедались доотвала.

— Не завидуй, у тебя это сегодня не получится, — усмехнулась Наташа.

Борис стал на колени, наклонился над банкой, понюхал, покачал головой:

— Какой запах, и, кажется, ушица уже готова! Кто снимет пробу?

— Давай, ты ведь в этом деле мастер! — повелительно разрешил Роман.

Борис вынул из длинного узкого кармана джинсов что то тускло блеснувшее, неторопливо опустил его в банку, поднес ко рту.

И тут все разглядели, что в руках у Бориса самая обыкновенная ложка.

— Ну да, Борис есть Борис, — изумленно воскликнула Наташа и даже всплеснула руками. — Только подумать все у него погибло самое ценное, а ложка осталась, ложку он в какой-то тайник спрятал!

— Из всего, что у меня с собой было, она и есть самая ценная, — отхлебывая горячее варево, спокойно ответил Борис.

— Да лучше бы ты нож спрятал, то мы бы всем ложки вырезали, — недовольно проворчал Роман.

— Борька только о себе и думает, он, оказывается, эгоист, — убежденно сказала Зойка.

— Неправда, не эгоист я, — обидчиво ответил Борис и отвернулся.

— Он не эгоист, просто у него на первом месте еда, — ехидно заметил Генка.

— Готово. Ох и вкуснятина! — будто и не расслышав слов Генки, сказал Борис. — Подставляй банки.

Он налил в каждую банку реденького варева, пахнущего дымком и рыбой, потом, нагнув большую банку к огню, чтобы лучше было видно содержимое на ее дне, стал неторопливо и по-хозяйски что-то разминать ложкой. Затем зачерпнул ею осторожно и положил кусок рыбы Наташе, а другой Зойке. Роману и Генке достались голова и хвост.

— Ну, рыцарь, — усмехнулась Наташа.

— А себе? — спросила Зойка.

— А я окуня не люблю, — ответил Борис, — я густерку.

— Моя мама густерку вообще за рыбу не считает сказала Наташа, — ты не фокусничай, Борис, я могу с тобой поделиться.

— Ешь, ешь, — благодушно усмехнулся Борис и тут же бросил Наташе в банку густерку. Точно такие же он положил и всем остальным.

— А себе оставил одну? — не унималась Наташа.

— Зато самую большую, — усмехнулся Борис.

— Врешь ты, Боря, все они одинаковы, мы же видели, — строго сказала Зойка.

— Зато у меня гуща, самое полезное.

— Ну уж — гу-гуща! — вмешался уже и Генка. — Навар с самовара!

Борис не ответил, поставил банку между ног и стал с наслаждением хлебать.

— Ну, как знаешь, — вздохнула Наташа, — а и действительно очень вкусно.

— Давно я не едал такой ухи, — согласился Борис. Он улыбался, впервые за весь день он казался всем доволен. Хлебал он медленно, с наслаждением, неторопливо обгладывал хрупкие рыбьи косточки, взяв в руки уже остывшую банку.

— Теперь будем ждать опенки, они варятся долго, — произнес он, облизывая ложку и пряча ее в узенький длинный карман.

— И все же я не пойму тебя, Борис, — сказал Роман, — почему у тебя там не нож, а ложка оказалась?

— Окажись она в рюкзаке, ее бы уже не было.

— Подумаешь — ценность, мы не то потеряли! — проговорил Генка.

— То, что мы потеряли, у нас еще будет, — нехотя ответил Борис, — а ценностью считается то, что не купишь и уже никогда не достанешь снова.

— Загадочно, — поеживаясь и ближе подвигаясь к костру, произнесла Зойка.

— Ты во всем ищешь загадочность, — хмыкнул Генка.

— И вовсе никакой загадки и тайны в моей ложке нет, — ответил все так же нехотя Борис, — просто это дедушкина память, она ему очень дорога, и он мне ее подарил, чтобы берег и помнил, вот и берегу…

— Что-нибудь опять с концлагерем связано? — тихо спросил Роман.

— Связано, — вздохнул Борис.

— Можно посмотреть? — Роман протянул руку.

— Смотри, — Борис вынул ложку.

Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.

Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все — латинскими буквами.

Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же — «Hans Weber».

Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. — BR, CK, dJ, KC, — читали ребята, — Ю. Ф.

— Понятно, — тихо сказал Роман, — здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?

— Да, — кивнул Борис.

— Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?

— Да, Юрий Федорович…

— А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?

— Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.

— Этих людей уже, наверное, нет в живых? — тихо и грустно спросила Зойка.

— Нет, — покачал головой Борис.

— Так что же тебе рассказывал дедушка? — нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.

Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.

— Ну, — начал он, — ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.

— Как назывался концлагерь? — спросила Зойка.

— Бухенвальд, это в Германии, возле города Веймара. Дедушка потом уже после войны ездил туда. И бывший концлагерь посетил, там сейчас уже нет бараков, их сожгли заключенные, когда восстали в сорок пятом году. Там больше памятники погибшим стоят и колокола бьют в память о погибших, да вы ведь все знаете песню…

— Бухенвальдский набат, — почти в один голос произнесли ребята.

Борис кивнул и продолжал:

— Мой дедушка попал в плен, когда его ранили. Тяжело ранили, в ногу и грудь. А было моему дедушке, знаете, сколько лет? — Борис слегка усмехнулся, как бы призывая всех к выражению удивления, — было ему всего восемнадцать лет, это как нашему пионервожатому Васе… Очнулся мой дедушка в лагере для военнопленных. А при лагере наши врачи и медсестры из городской больницы, которую фашисты разбомбили, что-то вроде госпиталя устроили, хотя никаких лекарств и даже бинтов, конечно, не было, немцы не давали. Даже операции делали без наркоза, представляете?

— Ужас… — зябко передернулась Зойка.

— Многие умирали, дедушка выжил, организм у него был крепкий, молодой. Когда немного поправился, решил бежать. Он и еще трое. Их поймали, страшно били. Те трое не выдержали, умерли, а дедушка снова в лагерь, теперь уже в такой, который охранялся и фашистами, и собаками. Но дедушка, когда его и еще несколько военнопленных повели в лес на заготовку дров, снова бежал, долго бродил по лесу, искал партизан. И однажды он наткнулся на целый отряд. Слышит, говорят по-нашему, бросился к ним и закричал от радости: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте, родные товарищи партизаны, я давно вас ищу, я советский солдат, убежал из плена…» А это оказался карательный отряд из немцев и полицаев. Они засаду устроили на партизан. И снова дедушку очень мучили, хотели расстрелять, да один какой-то пожалел, а вернее, даже не пожалел, а сказал так: «Молодой он еще, что толку от его смерти, пусть, собака, в каменоломнях поработает, там все равно подохнет, так хоть пользу фюреру принесет…» А то уже был концлагерь. Но и оттуда через полгода дедушка бежал. А когда его снова поймали, то уже, как неисправимого, тяжелого преступника, отправили в лагерь смерти, в Бухенвальд. Оттуда, мы знаете, редко кто возвращался живым.

— Я видела на фотографии абажуры из человеческой кожи и читала, что их фашисты делали в Бухенвальде, — перебила Зойка.

— Да, верно, было и такое в этом лагере, — кивнул Борис. — Было и похуже… Главное, что человек входил и этот лагерь, как в могилу, из которой не выйти. Еще живой, а уже считай себя мертвым. И давали жить только для того, чтобы помучить, чтобы человек умирал постепенно. Так говорил мне дедушка… Был там у них в бараке один капо, так назывался старший по бараку, назначался он из заключенных, чаще всего из уголовников. Зверюга был, а не человек. Мало того, что все доносил начальству лагеря, издевался над своими же, так еще и хотел, чтобы его уважали, чтобы все перед ним, как рабы, вставали и шапки снимали, когда он шел мимо или входил в барак. Ну, дедушка мой не привык перед такими кланяться. Сидел как-то, хлебал похлебку из брюквы…

— Из чего? — переспросила Наташа.

— Из брюквы, это такое растение, похожее на репу, им скот кормят… Ну и вот, этот самый капо подходит к нему и как крикнет: «Встать!» А дедушка и отвечает ему спокойно, мол, я ем, а человек, даже если и такую баланду ест, все равно должен есть сидя. И тогда капо выбил у дедушки миску и ложку из рук, стал топтать их ногами, ложка дедушкина и сломалась… «Теперь будешь хлебать так, как свинья», — сказал ему капо. Но дедушке так хлебать не пришлось. Один француз, бывший маки, так у них партизан называли, принес вот эту ложку. «Возьми, — говорит, — она у меня запасная, от товарища осталась…» Дедушка взял ее, надписи все эти увидел, понял все и только покачал головой, не хотелось брать такую ложку. А там сидел вместе с ними священник из Австрии, ну и говорит дедушке: «Не бери эту ложку, она несчастливая, только на моей памяти ты уже десятый ее берешь, а я и года здесь еще не сижу». И рассказал, что ложка была у двух немцев, двух чехов, поляка, серба, болгарина, венгра, француза. Это только то, что он знал, а скольких он не знал. И всех их убили фашисты или замучили. «Нет, ты очень молод, ты уж лучше не бери эту ложку», — все говорил и говорил ему тот австриец. А дедушка ответил: «Я не суеверный, столько раз битый и стреляный, что теперь никаким приметам не верю. Я возьму эту ложку, возьму и выживу, чтоб потом отомстить этому зверью, фашистам, отомстить за всех, кто здесь погиб…» Ну и взял, и выжил, а когда стали подходить к Бухенвальду войска союзников, это было уже в апреле сорок пятого года, мой дедушка вместе с другими, там почти все нации были, поднял восстание, лагерь разрушили, сравняли его с землей, чтоб и памяти о нем не осталось…

— Дай я еще посмотрю, — взволнованно сказала Зойка.

И снова ложка переходила из рук в руки, и снова ее внимательно, будто она хранила еще какие-то далекие жуткие тайны, разглядывали ребята, и им теперь уже казалось, что эта ложка побывала не только в Бухенвальде, а и везде, везде, там, где страдал в неволе Борин дедушка, которому в то время было всего лишь восемнадцать лет, что на этой ложке десятки, сотни, тысячи невидимых надписей замученных людей, ведь ребята теперь уже знали, что не каждый из них и эти метки оставил о себе.

Зойка после долгого молчания высказала такое предположение:

— А может, и не все оставили на ней свои инициалы, может быть, это лишь малая доля из тех, кто погиб, кого замучили, для кого ложка эта оказалась несчастливой?

— Может быть, — сказал Борис.

— А зачем ты ее носишь с собой? — строго спросил Роман. — Ты же ее можешь потерять, вот как мы все потеряли…

— Дедушка хочет, чтобы я всегда, только лишь сажусь есть, помнил, чтоб никогда не забывал. А я люблю своего деда, знаете, больше всех люблю!

Все помолчали, затем Борис кивнул на почерневшие в костре банки:

— А может, уже готово?

— Ну, об этом-то ты никогда не забываешь, — всхлипнув, попытался рассмеяться Генка, но смех у него не получился.

— Грибы вряд ли, а компот уже готов, — уверенно сказал Борис.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Наташа.

— По запаху, — улыбнулся Борис и зачерпнул ложкой из одной банки, поднес ко рту, попробовал. — Прекрасно. Между прочим, мой дедушка пьет компот совсем без сахара, у него сахарная болезнь… Смешно даже, так мало сахара ел, меньше всех, а вот как в насмешку — эта самая болезнь, так всегда говорит дедушка, когда смотрит, как мы все уплетаем варенье…

— Ох, ты бы хоть о варенье не говорил, — даже передернулась Наташа, — я могу его есть день и ночь, серьезно. Проснусь иногда ночью и на кухню, у нас в шкафчике там всегда всего полно, и варенье, и повидло, и даже мед, возьмешь прямо ложкой, без хлеба…

— И с хлебом неплохо, — понимающе прибавил Борис.

— А мне вообще хлеба мама не разрешает есть, — говорит Зойка, — разрешает только понемножку, то-о-ненькими-тоненькими, как бумага, ломтиками.

— Что, ей жалко, что ли? — удивленно хмыкнул Борис.

— Да нет, что ты, — Зойка даже руками замахала, — мама у меня очень добрая и щедрая, это просто, чтобы я не поправлялась. Мама моя ужасно боится, чтобы я не была толстой, и говорит всегда, что чем тоньше талия, тем дольше у человека жизнь. А бабушка моя, мамина мама, даже ругает ее за то, что она запрещает мне есть, сколько я хочу, хлеба. Ругает и говорит…

— Бери пей, — перебил ее Борис.

— А почему я первая?

— Потому что ты замерзла, аж дрожишь вся!

— Да это пустяки, это немножко, пусть лучше Наташа первая.

— Пей, тебе говорят! — Борис схватил Зойку за руку, пришлепнул к ее ладони целый ворох сухих листьев, поставил на них угольно-черную от копоти банку: — Пей, согреешься!..

То же самое проделал он и со следующей банкой и хотел было и Наташе положить на ладонь листьев, но та быстро и как-то независимо сгребла с Земли несколько листьев сама, поставила на них банку и затем осторожно поднесла ее к губам, держа на пучке пальцев, так когда-то держали бабушки блюдце с чаем. Отхлебнула, вытянув губы трубочкой, покачала головой.

— Ничего вкуснее не пила! А малиной как пахнет!

— Малиной? — переспросил, скривившись, Генка. — А я думал, что будет пахнуть ананасом.

В это время, снова в островной тишине, где-то совсем неподалеку, раздался сухой, похожий на пистолетный, выстрел и вслед за ним тот же самый, что и в прошлый раз, крик:

— Ой-ой-ё-ё-йой!

— Я ж говорил: пугают, — стараясь говорить как можно спокойнее, сказал Роман.

— А если — нет? — произнесла Зойка.

— Да кто-то балуется, — отмахнулась Наташа.

— Не будем обращать внимания…

— В следующий раз ты, Роман, поведешь нашу экспедицию не по реке, где есть рыба и острова с шиповником и малиной, а голодной степью или заведешь в какую-нибудь пустыню. И конечно же, заблудишься… — сказал Генка.

— Ой, Генка, ты дождешься, что Роман тебя нокаутирует! — сказала Наташа.

Роман лишь пристально поглядел на Генку и снисходительно улыбнулся.

— А вообще ты, Роман, смотри, поосторожнее с Генкой, он очень опасный человек, — понизив голос, сказала Зойка. — Он одному боксеру такое устроил, какому-то чемпиону по боксу среди юношей!

— Что же он устроил? — вновь снисходительно посмотрел на Генку Роман.

— Расскажи, Гена, — попросила Зойка.

— Могу, — небрежно потянувшись и бросив пренебрежительно-веселый взгляд на Романа, ответил Генка.

 

8. Фосфоресцирующий скелет

— С некоторых пор, — сделав устрашающим лицо, начал свой рассказ Генка, — я открыл одну ужасную тайну… Оказывается, боксеры храбры только против тех, у кого хорошие, крепкие мускулы. Если же такие мускулы отсутствуют или вообще их не существует, это приводит даже чемпионов в такой страх, что они тут же падают замертво…

Взял как-то меня братеник, как он выражается, побродить по Карпатам, а попросту говоря, в турпоход. Надеюсь, догадываетесь, что это такое?

— Надейся, — с усмешкой кивнула Наташа, — знаем.

— Не-е-е, ничегошеньки вы не знаете, — втянул голову в плечи и сокрушенно искривил лицо Генка, — абсолютно ничегошеньки. Вы и представления не имеете, что такое турпоход, в который отправляются взрослые. Это не то, что у нас с вами — вышел из электрички, прошелся по леску, остановились на первой попавшейся полянке и варим кашу да играем в бадминтон. У них такое не проходит. Они как начнут идти, так с утра до полудня, а потом не успеешь и присесть, и перекусить, снова, как ишак, рюкзачище килограммов пятьдесят за плечи и аж до темноты шпаришь, как заводной. Иногда за день так нашагаешься, что и не видишь уже, вечерняя ли темнота наступает или это у тебя в глазах темнеет от усталости. А они еще, бывало, остановятся где-нибудь на холме, смотрят вокруг и охают да ахают: ох, какая красота! ох, какой отсюда вид! какая природа! Меня один раз даже зло взяло… Залезли мы однажды на одну гору, еле-еле залезли. Остановились передохнуть, а одна престарелая женщина, так ей лет уже за двадцать, смотрит на заходящее солнце, руками всплескивает и… ах, никогда в жизни не видела такого кровавого красного заката. А я не выдержал и так, чтобы братеник мой не услыхал да по шее не дал, и говорю ей: это, тетенька, не закат красный, это у вас в глазах красно от дневной натуги.

Зойка и Наташа прыснули от смеха. Роман и Борис слушали Генку, как и всегда его слушали, с недоверчивостью, хотя и не без удовольствия, с легкими усмешками.

— Так и сказал, Гена? — смеясь, сокрушенно покачивала головой Зойка.

— Так и сказал, — вздохнул Генка.

— Ну и грубиян же ты…

— В-о-от, уже и обзываешься, уже и оскорбляешь меня, — Генка с деланной обидой отвернулся от Зойки и продолжал: — А вот та тетенька меня не оскорбила, она просто погладила меня по голове и сказала: ой, какой ты невоспитанный мальчик. А тут еще рядом этот чемпион по боксу стоял с девчонкой одной, они так рядом и шли в походе все время, как волы в ярме, даже по узкой тропе рядом, а на привале он ей первый спешит палатку ставить, с котелком к ручью первым летит. Так вот, он-то ничего, что рассмеялся, меня это мало задело, а тут она, эта девчонка — ноги как спички — своим писклявым голоском — хи-хи-хи, хе-хе-хе, и меня будто кипятком ошпарило. Ну, думаю, погодите вы у меня, погоди, чемпион!

— Да что за поход у вас такой смешанный был, старики и дети? — усомнилась Наташа.

— А вот такой и случился. Меня братеник взял, чтобы одного дома не оставлять, все боится, что я газ невыключенным оставлю или еще что-нибудь, как он выражается, утворю. Ну, а тех тоже свои взяли, чемпиона — отец, он был нашим инструктором, а девчонка эта оказалась сестренкой той самой тетеньки, с которой я поговорил. В общем, братья, сестры, отцы — полная семейственность. Ну, думаю, погоди у меня, боксер! Ты хоть и старше меня года на три, на четыре, хоть и чемпион, я тебе устрою!..

Генка замолчал, обвел хищно прищуренными глазами ребят, пригнулся к костру, который бросал на него вздрагивающий, словно пугающий свет.

— Долго ничего такого не подворачивалось, — понизив голос, продолжал он. — Наконец остановились мы рядом с какими-то пещерами. Мы лазили по ним — ничего интересного: сыро и падалью воняет. Там еще одна была, наверху, на самой макушке горы, никто туда уж и лезть не захотел, мол, одно и то же, и эти двое поддакивают, да, там то же самое, неинтересно. Я, конечно, был рад до смерти, что не надо еще и туда карабкаться, но только лишь для того, чтобы не соглашаться с этими двумя, и говорю: именно та, что на макушке горы, и есть самая интересная. Чем же она интересная, спрашивает чемпион, причем так это презрительно усмехается и посматривает на ту пигалицу, а та тоже с тем же выражением ко мне и тоже повторяет с ехидцей, чем же та пещера интересна? А хотя бы тем, отвечаю, что туда не всякий решится сунуться. Это почему же, спрашивает чемпион. Ну, а в таких случаях, сами знаете, надо темнить, что-нибудь такое туманное, загадочное подкинуть, особенно если во всем этом участие принимают девчонки, они мигом на это клюют.

— Ох, так уж и клюют, — не вытерпев, перебила Наташа, — не я тебе попалась!

— Погоди, еще и ты попадешься, — словно мимоходом пообещал Генка.

Наташа замахнулась на него обгоревшей веткой, которой только что поправляла огонь в костре, но Зойка тут же схватила ее за руку и бросила нетерпеливо:

— Пусть продолжает, слушайте…

— А вот так, отвечаю я этой расчудесной паре, — даже не взглянув на Наташу, продолжал Генка, — а вот так, не решаются и все! Я таких смельчаков знал, говорю, что ого-го! Да и те, как только намекнешь об этой пещере, так и на другое разговор переводят или вообще помалкивают. Ну, а все же, что там? — уже загорелся чемпион, а ну, говорит, пошли сейчас! И эта пигалица тоже: пошли! Эх, думаю, погорел я, там-то ведь наверняка такая же самая пещерка, как и все другие. А чемпион уже и за руку пигалицу схватил, тащит в гору. Постойте, говорю, днем туда каждый дурак пойти может, днем все как и в других пещерах, а вот ночью, самое главное, говорю, ночью… А что ночью, тоже не знаю. Главное, конечно, их было удержать, чтобы они тотчас же не пошли. Ночью так ночью, говорит чемпион. Можем и ночью, поддакнула пигалица. И ко мне: а ты пойдешь с нами? Видно будет, говорю.

Ну и вот: все отдыхали, развлекались, кто как мог, а я целый день думал, думал да так и не мог ничего придумать.

— Ну, это на тебя похоже, — вставила снова Наташа.

— И вот только вечером, — не обратив внимания на ее замечание, продолжал Генка, — когда уже совсем стемнело, я пошел к ручью, брат послал воды для чая принести. А там какое-то сваленное дерево лежало. Стал я на него и вдруг провалился, представляете, нога так и провалилась в ствол — дерево совсем гнилое оказалось. Вынул ногу… о батюшки мои, смотрю, а в том месте, где я провалился, в той дыре светится все таким зеленым огнем. Даже испугался вначале, а потом понял: да это же гнилушки светятся…

— Ну, вот тут-то у меня и возникла идея, — почти шепотом произнес Генка. — Набил я карманы этими самыми гнилушками, отнес брату воду и говорю чемпиону и пигалице: через час встречаемся у пещеры. Захватил с собой фонарик и подался наверх. Зашел в пещеру, осветил ее всю, осмотрел, точно такая же, как и все, даже пепелище от костерка у входа кто-то оставил, наверное, от дождя тут кто-то прятался да грелся у костра. А как выключил фонарик — тьма-тьмущая! Бросил я несколько гнилушек на землю, светятся, как кошачьи глаза. Ну, и пошло дело. Вы же знаете, что я рисую неплохо, это единственное, за что мне в школе с первого класса одни пятерки, правда, еще и по пению тоже… Выложил я этими гнилушками скелет. Ну и красавец получился, так и кажется, что вот-вот челюстями защелкает, даже самому немного страшновато стало. Притаился я у входа и жду. Только бы, думаю, фонарики не догадались захватить. Да вряд ли бы это они сделали, ночь-то светлая, луна такая над лесом висит, что светлее, чем днем… Слышу, идут, подходят, он ее за руку держит. А где же этот Генка, спрашивает она. А зачем он нам, говорит чемпион, может, испугался и не придет, без него обследуем, у меня, говорит, спички есть. Этого еще, думаю, не хватало, и, когда он протиснулся с ней через узкий вход и вынул коробок со спичками, я быстренько раз!.. и выдернул у него из рук коробок. Он даже ойкнул от неожиданности, а потом, как увидел скелет, как-то хрюкнул, будто его за горло кто-то схватил, и бац в обморок, так и сел у моих ног… А потом и она. Ну, ей я не дал упасть. Это ему, боксеру, привычно падать на ринге, там, наверное, пожестче бывает. А я ее подхватил на руки, легкая такая, вынес из пещеры…

— Ой Генка, ты же в прошлый раз о ней не рассказывал! — вырвалось у Зойки.

— Значит, забыл.

— А что же он? — смеялась Наташа.

— Он? — Генка торжествующе поднял руки и расхохотался. — Только она пришла в себя, только я ее поставил на ноги, выползает на четвереньках. Ну, что там, спрашиваю я. Н-н-н-е понял, говорит. Так, может, вернешься снова да поймешь, говорю я и тут же, вы знаете меня, не выдержал и рассмеялся…

— И он тебя не двинул? — сдерживая смех, спросила Наташа.

— Куда ему, у него руки так дрожали, что он и в скалу бы кулаком не попал, не то что в меня.

Смеялись Роман и Борис.

— Ну и заливать ты мастер, Генка, — сказал Борис.

— С тобой нужно быть осторожным, — насмешливо и снисходительно произнес Роман.

— Не бойся, я тебе ничего подобного не устрою, ты ведь не чемпион, — великодушно пообещал Генка.

И Роман вдруг рассмеялся весело и громко, редко видели, чтобы он так смеялся.

— А вы знаете, Генка великолепный хлопец, — сквозь смех говорил Роман.

— Вот уже и подлизывается, видали, а? — кривясь и тыча в Романа пальцем, выкрикивал Генка, — видали, подлизывается!

— Так уж он к тебе и подлизывается, — пренебрежительно дернула плечами Наташа. Она наклонилась над банкой с грибами. — А не готовы ли они? Вода-то уже совсем почти выкипела.

— Да уже должны бы свариться, — сказал Борис и снял банку с огня. Затем, поддевая своей ложкой опенки, стал раздавать каждому по крохотному грибку. — Осталось два, один лишний, кому?

— Тебе, Боря, — сказала Наташа, — ты же рыбы меньше ел.

— Еще и за дедушку, — сострил Генка, но эту остроту его никто не поддержал, хотя Борис и съел оба гриба.

Потом он сгреб два костра в один, подбросил в них веток, и костер запылал ярким пламенем, таким, что все тут же отодвинулись от него; зашевелились в нем, сгорая и постреливая, ветки, и темнота вокруг как бы отпрянула от огня, словно и ей стало жарко.

 

9. Горные тюльпаны

— Кто следующий? — спросила Наташа.

— Что «кто следующий»? — переспросил Роман, хотя все смотрели на него и он хорошо понимал, что у костра всегда, уж так заведено, такова традиция походов, до поздней ночи, если не до самого утра, рассказываются разные были и небылицы, случаи из жизни — все равно какие: смешные, грустные, выдуманные и невыдуманные истории. Рассказывать никто никого не заставляет, но и редко найдется человек, который всю ночь будет сидеть и просто слушать; нет, не вытерпит, а хоть что-нибудь да и сам расскажет. А тем более, когда в вечернем, уютно прогретом костром воздухе повиснет вопрос «кто следующий» и все будут выжидающе смотреть на тебя. Поэтому Роман тут же, словно поправившись, окинул всех спокойным взглядом и сказал:

— Я расскажу вам историю о том, как мы ловили шпиона.

— Видал, это тебе не какой-нибудь там чемпион по боксу, — подмигнул Генке Борис.

— Ух, какие у нас мальчишки! — с добродушной иронией воскликнула Наташа. — Просто удивительно! Учишься с ними в одном классе, сидишь за одной партой и не знаешь, что они у нас ужас какие герои!

Роман слегка усмехнулся и, снова став серьезным, начал свой рассказ:

— Есть недалеко от города Ашхабада, в предгорье Копет-Дага, долина. Называется Фирюза. Очень красивое место. Там курорты и дома отдыха. А рядом граница. Прямо в горах она проходит. Весной вся долина покрывается тюльпанами. А особенно они красивы в горах. На самой границе. Ну, об этом потом… Мой отец получил отпуск. Поехал в Фирюзу на курорт. На весенние каникулы и я приехал к нему. Жил я в одной туркменской семье. Отец договорился с ними. Большая была семья. Мать и дети. Отец у них умер. Я особенно подружился с одним. Моим одногодком. Звали его Худай. Очень хороший паренек, верный в дружбе и такой щедрый, что последнее отдаст. Худай знал все тропинки в горах. Знал пограничников, и его многие знали. И совсем не боялся змей. А их там столько, разных: и ядовитых, и не ядовитых. Он мог любую из них прямо руками схватить. За голову возьмет и держит. Она извивается, а потом он ее отбросит и она во все лопатки уползает от нас.

— Убегает во все лопатки, так обычно говорят, — засмеялся Генка.

— Именно уползает, — вставила Зойка, — пресмыкающиеся не бегают, а ползают.

— Ух, какие у тебя глубокие познания, — развел руками Генка.

— Не перебивайте, — нетерпеливо сказала Наташа.

— Извиняюсь, — кивнул Генка, — продолжай, только давай уж, о чем обещал, о шпионе, а не о змеях и тюльпанах…

— Так вот, — будто и не слыша реплик, продолжал Роман, — как я уже сказал, семья у Худая была большая. А никто не работал. Одна мать. Остальные были дети. Худай среди них — старший. Вот и приходилось ему в свободное от школьных занятий время немного подрабатывать. Разносил почту, а летом, например, уходил в горы помогать чабанам. Ну, а весной собирал тюльпаны и продавал букетиками. У него их покупали охотнее, чем у других. Во-первых, он продавал их дешевле, а во-вторых, он их собирал далеко в горах, на самой границе. Там они покрупнее и красивее тех, что в долине. Я тоже ходил с ним в горы. Помогал собирать тюльпаны. А потом мы садились под знаменитой чинарой. Ее, наверное, весь мир знает. Да и вы слыхали о ней. Зовут ее «Семь братьев и одна сестра». Это потому, что у чинары семь больших стволов и одна маленькая ветвь. Эту чинару, если вот мы все с вами станем и возьмемся за руки, то не обхватим. Говорят, ей больше тысячи лет. Ну, так вот, мы садились на корень под этой чинарой, вообще-то там садиться не разрешали, но Худая никто никогда не прогонял. И тех, кто с ним были, не прогоняли… Худай ставил перед собой корзину с цветами, а люди подходили и покупали. Там все друг друга знали. Даже те, кто приезжал в дом отдыха, и то за несколько дней становились как бы своими. А если появлялся человек незнакомый и подозрительный, то это сразу же становилось известным пограничникам. В этом им помогала народная дружина. А вообще-то там все местные жители должны быть очень бдительными. Должны помогать пограничникам, потому что случались разные ЧП.

Так вот, сидим мы однажды под этой самой знаменитой чинарой. Подходит к нам совсем-совсем незнакомый мужчина. Было это уже в конце марта, а новые заезды в дома отдыха ожидались только с первых чисел апреля. По самое главное, конечно, то, что мужчина сразу же показался нам очень подозрительным. Он был высокий и, наверное, очень сильный и натренированный. Глаза такие… ну, вот лицо улыбается, когда он с нами заговорил, а глаза как бы — нет, не хотят улыбаться. На одной руке у него было толстое золотое кольцо. На другой — перстень с огро-о-о-мным драгоценным камнем. И ботинки какие-то, ну, не наши. Из какой-то очень мягкой кожи, чтоб, как нам подумалось, беззвучнее ступать было. И говорит не чисто. Вроде бы и по-нашему и все же не по-нашему, не так, как говорим мы.

— С акцентом, — подсказала Зойка.

— Да, с акцентом, — согласился Роман. — Так вот, все это было очень подозрительным. И особенно его разговор с нами. Ну, купил цветы и иди себе, верно? А он долго выбирал букет, потом еще один, потом еще… Сложил их все вместе и сунул Худаю целых три рубля. Это в десять раз дороже того, что они стоили. Худай вначале хотел дать сдачу. Но тот аж руками замахал. Не надо, говорит, обижусь. И тут же сигареты нам какие-то заграничные протянул. Мылом пахнут. Мы отказались, не курим мол. А он тут же нам по конфете сует. Тоже не наши. Мы взяли. Но есть не стали. Спрятали в карман на всякий случай. Ну, а потом пошло все еще подозрительнее, когда он стал нас обо всем расспрашивать. Вначале, правда, так это осторожненько… Похвалил тюльпаны. Сказал, что у Худая они лучше, чем у других… Потом спросил, где Худай собирает их, такие красивые. Вон там, в горах, говорит Худай. А разве туда ходить разрешают, спросил он. Кому разрешают, а кому и нет, отвечал Худай. А кто должен дать разрешение? Начальник погранзаставы, говорит Худай. А тот и спрашивает: а очень строгий у вас начальник? Для кого строгий, говорит Худай, а для кого и нет. Ну и потом еще разные и всякие вопросики: а когда начальник погранзаставы бывает у себя? По какой тропе ходят пограничники и как лучше пройти в горы к тому месту, где растут тюльпаны? То есть к границе… Ну, а потом он ушел. А мы с Худаем даже слова друг другу не сказали. Только переглянулись и сразу же один другого поняли. Не упустить! Одному следить за ним, другому — на заставу. Худай побежал на заставу, а я пошел за тем подозрительным. Шел за ним и все боялся, чтобы он не заметил, что за ним следят. Он раза два оглядывался. Да и когда по сторонам смотрел, тоже, наверное, видел меня. А по сторонам он все рассматривал внимательно. Ну, как обычно это делает человек, который не знает местности и старается все запомнить. А потом юрк в один из дворов и тоже оглянулся. Я в это время за угол спрятался. Куда же это он пошел, подумал я, и уже пожалел, что не Худай следил за ним. Худай тот все дворы тут знал, а я нет. Стою и не знаю, что делать дальше. И вдруг он снова выходит. Но уже без цветов, а с какой-то палкой в руках. А вместо плаща на нем куртка, а вместо шляпы — берет. Меня не проведешь, подумал я, не проведешь, как ни маскируйся. А он идет прямо на меня. Я за угол. Он за мной. Стой, говорит, мальчик. Я остановился. Подходит. Так проводишь меня в горы, к тому месту, где тюльпаны, спрашивает. Я тебе целую коробку конфет за это подарю. А я и сам дорогу плохо знаю, говорю я, вот сейчас вернется Худай, он все здесь знает. Ну что же, отвечает, подождем его. И только он это сказал, вижу, идет Худай. А с ним пограничник. О чем-то говорит Худаю, глядит на нас и улыбается. Потом отдал честь, даже каблуками щелкнул и руку протянул. Вам что, в горы надо, спрашивает и все продолжает приятно улыбаться. Да вот надо, товарищ лейтенант, за тюльпанами надо. Пожалуйста, могу проводить, что же вы прямо к нам не обратились. Да я и хотел было, говорит тот, но думаю, вы люди занятые, зачем по пустякам вас отрывать от дела. А тут как раз с этими вот мальчиками познакомился. Ну что ж, пусть проводят они вас, согласился пограничник, они тут не хуже меня все знают. И ушел. А мы даже разочаровались от такого поворота. Потом уже мне Худай рассказал, что когда лейтенант увидел, к кому Худай его ведет, объяснил ему, что подозрительный тот — товарищ из ГДР, отдыхает здесь. А уже по дороге в горы он нам сам все рассказал. И что он здесь не один, а с дочерью, она больна, и врачи посоветовали для лечения воздух этих мест. Услыхала она о тюльпанах и попросила отца ей принести. Ну, он вначале ей покупал, а она капризничала, плакала, мол, выздоровею только тогда, когда отец не купит, а пойдет в горы и нарвет тюльпанов сам, таких, чтоб на них еще роса была. Вот такое она себе внушила.

— Это бывает у больных, — вставила Зойка.

— Истеричка, наверное, — дернулся Генка.

— Нет, — покачал головой Роман, — не истеричка, просто вот внушила себе такое и все… Ну, мы насобирали целый таз, Худай ведь с этим самым тазом и на границу ходил, и в горы с ним тоже пошел. Мы выбирали самые крупные, самые красивые тюльпаны. И чтобы роса на них была. А горная роса держится долго…

— Ну и как, девочка выздоровела? — нетерпеливо спросила Зойка.

— Да, мне потом Худай написал в письме, что выздоровела, а ее отец даже пригласил Худая на ее день рождения. Он потом писал, что эта капризуха оказалась очень веселой девчонкой, только по-нашему плохо говорит. Но обещала выучить не только русский, а и туркменский язык…

— Не умеешь ты, Роман, фантазировать! — вдруг сказал Генка.

— А зачем ему это? — сердито бросила Генке Наташа.

— Да все бы поинтереснее было, и про шпиона, и про эту саму девчонку…

— А когда выдумывают — неинтересно, — сказала Наташа. — Интересно, когда все правда.

 

10. Ночной дождь

Его никто не ждал, он начался незаметно; о таком дожде обычно говорят: «вкрадчивый»…

Весь день погода была ясной, и солнце заходило не в тучи — небо над горизонтом было чистым, да и не парило вовсе, собственно, никаких признаков дождя не было.

Он подкрался тихо и даже, казалось, не сверху, а как бы со стороны; его невидимые, нечастые капли с едва слышным, легким потрескиванием упали на листву деревьев, полетели в костер.

— Ой, что это, дождик? — удивленно ойкнула Зойка.

И тут только все подняли головы и увидели, что на небе ни одной звездочки и оно какое-то неправдоподобно черное, и нигде не гремел гром, ни разу, даже вдали, не вспыхнула молния, даже легкий ветерок утих. Но капли падали все гуще, уже шипели в костре, скользили ребятам за шиворот, и запахло вдруг сеном и приторно-сладковатым болотным запахом.

— Наверное, какая-то тучка, это не надолго, — успокоил всех Борис.

— А меня аж сильнее зазнобило и спать захотелось, — упавшим голосом произнесла Зойка.

— Его только нам и не хватало, — ворчливо сказала Наташа.

— Нет худа без добра! — весело бросил Генка, — если намочит нас, значит, тогда уж все будем переплывать на ту сторону. Все равно ведь — мокрые. А ночью солнышка нет, а костер дождик потушит — высушиться негде будет. А вообще-то от дождя лучше всего прятаться в воде. Вода всегда, когда идет дождь, кажется очень теплой.

— Это точно, особенно зимой, — усмехнулась Наташа. — Да мне-то что, я могу и до самого города плыть по реке.

Роман боялся, что она сейчас взглянет на него, но она посмотрела на Зойку. А посмотрел на Романа Генка. И спросил:

— Так что, капитан, может, все же рискнем переплыть? Что нам? От острова до берега всего каких-то двадцать пять — тридцать метров. А там кросс до села километра два, а в шесть утра пойдет первый автобус. Чего молчишь, капитан? — уже почти выкрикнул Генка.

Романа даже пот прошиб от этих Генкиных слов, он даже не понял, всерьез ли тот говорит или, как всегда, неудачно шутит. В мыслях сразу же остро мелькнуло одно: а что, если ребята и действительно примут такое решение, согласятся с Генкой? Да они бы, наверное, и согласились, если бы рядом не было этого спасительного домика.

Все же, видимо, он, Роман, везучий. Стараясь говорить как можно спокойнее, Роман ответил:

— А что, идея у Генки с точки зрения спорта великолепная. Но дождь, наверное, ненадолго да и не сильный он, а припустит сильнее, то укроемся в домике. Мы ведь это еще и раньше решили.

— Правильно, — сказала Зойка, — тем более, что я плохо плаваю, и ужасная трусиха, и мерзлячка. А ты как, Боря? — почему-то обратилась она за поддержкой к Борису.

— Капитан прав, — ответил Борис. — Мой дедушка всегда говорит, что рисковать зря — не храбрость, а дурость.

— И я согласна с Романом, — сказала Наташа, — хотя я не трусиха и плаваю получше вас. — Она протянула вперед руки ладонями вверх, словно определяя, сильный ли дождь, и, прислушиваясь к все возрастающему шуму, добавила: — Он тихий, но становится все сильнее и, наверное, обложной. Пошли в домик. Зачем отказываться от такого подарка?

А дождь тут как тут, будто пытаясь подогнать ребят, вдруг пошел гуще, зашумело от него все вокруг, уже яростно, как бы возмутясь, зашипел, потухая, костер, и Генка первый, хохоча и по-девичьи взвизгнув, подхватился с места и помчался к невидимому в непроглядной тьме домику.

— Как бы тут в яму не попасть! — протянув руки перед собой, проговорила Зойка, неуверенно ступая по земле.

— Держитесь за меня, Зойка, Наташа! — командно сказал Роман.

Но держаться им не пришлось, не успели. Впереди маяком, ярко вспыхнуло окно домика, это Генка уже успел включить свет.

На его фоне все увидели густые, серебрящиеся струи дождя.

Роман пропустил в дверь Наташу, Зойку, Бориса и, приглаживая мокрые волосы, сказал, входя в дом:

— Ну ты и рыцарь, Генка. Бросить девочек и самому убежать первому!

— Генка, ты у меня получишь! — отряхивая мокрые руки, пригрозила Наташа.

Но Генка, ехидно скривившись, невозмутимо ответил:

— Понятия у вас о рыцарстве допотопные. Современный рыцарь прежде всего должен иметь голову на плечах. Подсчитайте, сколько бы вы добирались и мокли под дождем, если бы я не побежал и не включил вам свет!

— А если логически, то он ведь прав, — развел руками Борис.

— Всегда выкрутится, сухим из воды выйдет! — сказала Наташа.

— Умница, — похвалила Генку Зойка.

Они уселись на длинную скамейку у стены, молчали, прислушиваясь к дробному стуку дождя по гулкой деревянной крышке.

Хотелось спать и, может быть, поэтому в домике казалось холодно, гораздо холоднее, чем у костра.

Первым не выдержал молчания и такого никчемного, как ему подумалось, сиденья Генка. Поднялся, прошелся по диагонали крохотной комнатушки, остановился у огромной печки, заглянул в котел, почесал затылок.

— Что ты там еще придумал? — нарушила молчание Наташа. Она сказала это просто так, только бы не молчать, так как чувствовала, что сейчас уснет.

— Да вы, как всегда, меня не поддержите, — вздохнул Генка.

— Ну что, говори! — приказал Роман.

— Не заняться ли нам одним полезным и веселеньким дельцем? — сказал Генка. — Наносить в этот котел воды, затопить печку и по очереди в тепленькой водичке искупаться, короче, баню устроить, парную, вмиг согреемся.

— Глупее ничего не мог придумать? — возмутилась Наташа.

Все рассмеялись, а громче всех Зойка.

— Ну, фантазер, — раскачиваясь на скамейке, заливалась Зойка смехом.

— Да хватит тебе, — укоризненно посмотрела на нее Наташа. Потом вдруг наклонилась к ней, всматриваясь в ее лицо. — Чего это ты такая красная, будто горишь вся?

— Да это я от костра, — быстро и даже несколько пугливо ответила Зойка. — Я всегда от солнца и костра вся горю.

Наташа приложила к ее лбу ладонь, покачала головой:

— Ты же горячая. Заболела?

— С чего ты взяла, отстань. — Она даже отодвинулась от Наташи.

— Ой, смотри, Зойка…

— Да я прекрасно себя чувствую!

— Дай я еще потрогаю!

— Да отстань же ты! — Зойка поднялась со скамейки, отошла к стенке и, отвернув лицо в сторону, сердито и обиженно нахмурилась.

И снова все молчали, но теперь уже как-то напряженно и встревоженно. И все почему-то смотрели на Зойку.

— Ну чего вы так все на меня! — возмутилась Зойка. И вдруг как-то, словно поскользнувшись, села на пол, уронила голову на грудь, как бы мгновенно уснув, завалилась на бок, даже руку положила под голову.

Наташа бросилась к ней, стала на колени.

— Что с тобой, Зойка? Да она вся, как печка, горит, ребята!

Все поднялись, растерянно столпились над Зойкой.

Она открыла глаза, слегка застонала.

— У нее высокая температура. И как мы этого раньше не заметили? — кладя ее голову к себе на колени, говорила Наташа.

— Темно было, — потерянно сказал Генка. — Да и потом… она такая веселая была, я ее такой и не видел никогда.

Наташа хотела было сказать, что у нее в рюкзаке была походная аптечка, а в ней, кроме бинтов и йода, хранились и разные таблетки, но что толку было говорить об этом, если аптечка, как и все остальное, с чем ребята отправились в поход, покоилась теперь на дне реки.

И все же вслух она сказала:

— Ей бы аспирин или что-нибудь такое.

Борис вскинул на Наташу свои большие печальные глаза, потом быстро перевел взгляд на дверь, ведущую в соседнюю комнату.

— А может, там есть что-нибудь?

— Может, и есть, — с надеждой оживилась Наташа. — Попробуй, Роман. Думаю, нам не влетит, когда речь идет о человеческой жизни.

Роман подошел к двери, как и в прошлый раз, подергал ее за ручку, заглянул в узкую щель в том месте, где был замок.

— Если бы что-нибудь просунуть туда потоньше и пожестче, ножик или… — он вопросительно посмотрел на Бориса. Тот опустил глаза, поняв, что Роман подумал о его ложке, хотя и не решился сказать об этом, ведь ложка могла легко сломаться.

Борис смотрел в пол и не видел теперь лиц ребят, но чувствовал, что все они, кроме Зойки, которой, казалось, все безразлично, смотрели на него. Смотрели молча, напряженно и выжидающе.

И тогда Борис, все так же не глядя на ребят, хмурясь, вынул ложку и сдавленно произнес, протягивая ее Роману:

— Бери, только постарайся не сломать…

Вдруг послышался капризный, но решительный Зойкин голос:

— Роман, не смей. Только попробуй возьми!

И когда все непонимающе уставились на Зойку, она тихо и устало добавила:

— Разве можно жертвовать такой памятью?..

Все молчали, вопросительно переглядываясь. А Наташа сказала строго:

— Но тебе же, Зойка, плохо, у тебя температура, наверное, уже за сорок. Что, нам ждать, пока тебе еще хуже станет?

— Хуже уже не станет, — слабо усмехнулась Зойка. — Мне бы воды, теплой…

— Во-о-ды, — передразнила ее Наташа и, сев удобней, подтащила к себе на колени Зойку, теперь ее спина не лежала на полу, — во-о-ды… воды сколько угодно, а теплой, где ты ее возьмешь? Костер потух, не разжечь его под таким дождем… — И все же она с надеждой посмотрела на ребят. — Может, что-нибудь придумаете?

— Да, конечно же, что-нибудь придумать можно; — обрадованный тем, что Зойка вступилась за его ложку, с радостным оживлением заговорил Борис. — Кто со мной?

— Я, — готовно проговорил Роман.

— А у тебя реакция замедленная, — сказала, усмехнувшись, Наташа Генке, когда ребята ушли.

— Что поделаешь, такой родился, — притворно вздохнул Генка, — да и зачем нам всем мокнуть?

— Не ругай его, Ната, — тихо заступилась Зойка, — он нам сегодня путь к домику осветил. Это было очень красиво и эффектно…

— Эф-фе-ектно, — пропел Генка. И тут же на его лице появилась грозная, устрашающая гримаса. — Я бы тебе показал «эффектно», если бы ты была немного поздоровее, а то возись тут с тобой!.. Ведь точно же знала, что больная едешь, а, знала? Сознайся?

— Ну кто такое заранее может знать! — возмутилась Наташа.

Но услыхала от Зойки совершенно неожиданное:

— Я всегда считала тебя, Генка, наблюдательнее и прозорливее других, хотя ты кривляка и баламут. И сегодня ты угадал. Почти угадал. Я чувствовала, что заболеваю… Никому почему-то об этом не призналась. А вот тебе и Наташе могу… Я не хотела идти в поход, вы же знаете, я редко хожу. Но почувствовала, что заболеваю, и пошла. Думала — вылечусь. У меня уж не раз так бывало, как заболевать начинаю — хожу, бегаю, прыгаю, иногда помогало, а сегодня почему-то нет.

— Ну, а чего ты сейчас-то не бегаешь и не прыгаешь? — недовольно спросила Наташа.

— Негде, — ответила Зойка, — ведь там дождь… и еще я думала о том, что если человек почувствует, что умирает, он тоже должен обязательно ходить, ходить и не садиться, и не ложиться…

— Дура ты ненормальная! — грубо оборвала ее Наташа.

— Зачем ты на меня так? — едва выдохнула Зойка.

— Ну, ну, этого еще не хватало. — Наташа вытерла своей ладонью ей глаза. — Тебе нельзя волноваться. А грубого я ничего не сказала. То просто такая поговорка… Я любя…

Вбежали в дом Борис и Роман — мокрые до нитки, все в колючках репейника, на кедах песок и прилипшие травинки; от ребят пахнуло такой сыростью, что даже Генка невольно передернулся. В руках у Романа — черная от костра большая банка с водой, и руки и рубашка также у него черные, запачкались от банки, даже дождь не смог отмыть копоти, Борис принес огромную охапку хвороста, еле обхватывал его своими длинными руками.

— Молодцы, — похвалила Наташа.

— Будет ли гореть? — усомнился Генка.

— Давай спички, — сказал ему Борис и стал перед печкой на колени, открыл дверцу. — О, да тут сухого мусора и бумаги полно. — Он выгрузил из печки половину скомканных газет, еще какую-то замасленную бумагу, наломал веток, потом аккуратно пристроил на них банку с водой, взял у Генки коробок, чиркнул спичкой. Запахло дымком, от него сразу же стало как-то уютнее, хотя никакого тепла еще не было.

Роман и Борис разделись и стали выкручивать джинсы и рубашки.

Затем Борис наклонился над котлом, словно принюхиваясь, опустил в котел руку и закричал:

— Ура, котел-то ведь нагревается!

— Еще лопнет без воды, — сказала Наташа.

— Ничего с ним не станется, он ведь чугунный! — заликовал вдруг и Роман. — Да это же настоящая сушилка.

Роман выбрал несколько длинных и толстых веток, положил их на котел и развесил одежду.

— «Клуб веселых и находчивых», — сказал Генка. — Все-то ты, Роман, умеешь, все знаешь, и замки открывать, и обыкновеннейший котел, предназначенный для варки пищи, использовать для сушки штанов. Интересно, откуда у тебя такие глубокие во всем познания, кто научил?

— Отец, — не обратив внимания на иронический тон Генки, серьезно ответил Роман.

— Он что — мастер на все руки?

— Представь себе… Он у меня военный. Сапер. В два счета может построить мост. Дом. Или даже целый поселок. Может собрать и разобрать машину. Я уже не говорю о разных замках и других мелочах. — Роман наклонился над котлом, навис над ним грудью, протянул вперед руки, согреваясь. Здесь, над печкой, свет висевшей над ней лампочки был как бы ярче, и все, залюбовавшись его стройной, крепко сбитой спортивной фигурой, увидели на руках и смуглой спине пупырышки гусиной кожи, крупные, четкие, и только тут заметили, что Романа била легкая дрожь. Улыбнувшись, он продолжал: — Еще до армии, в юности, он работал строителем-арматурщиком, токарем на заводе. Он даже телемастера никогда не вызывает, сам починяет телевизор. И говорит, что те, кто не умеют сами починить розетку или утюг, — не мужчины.

— Интересно, а кем ты хочешь быть? — спросила Наташа.

Роман пожал плечами.

— Ребята, а вообще, мы ведь друг о друге почему-то очень мало знаем. Вот шесть лет почти полдня вместе и почти ничего не знаем! — удивленно говорила Наташа. — А ведь каждый о чем-то мечтает, думает кем-то стать. Мы даже на эту тему сочинение писали. Учительница прочла и все о нас узнала, а мы-то не читали друг друга… Вот я, например, не знаю, о чем там писал Генка, но уверена, что он, когда вырастет, станет клоуном или каким-нибудь артистом…

— Что-о?! — Генка настолько оскорбился, что даже привстал со скамьи. — Я же вам уже ясно говорил, я буду штангистом. Профессионалом. А хобби мое будет скрипка, как у Эйнштейна, слыхали такого? Знаменитый физик.

— Слыхали и читали, — слабо отозвалась, не открывая глаз, Зойка. — Но лучше будет, Гена, если ты все же станешь артистом, у тебя талант. Ты поешь хорошо, сейчас, правда, стесняешься, а в младших классах, помнишь? Мы все помним. И помним, как плясал. А сейчас только кривляешься. Нет, ты все же будешь артистом. А штангой можешь заниматься себе на здоровье… Штангист… разве это профессия? Фу!.. Ты ведь вовсе не такой, какого из себя строишь. Другие изо всех сил стараются показать себя, какие они хорошие, какие они умные, а ты наоборот…

— Ну, — вновь даже соскочил со скамейки Генка, — повело Зойку, бред, что ли, начинается? — он хотел было засмеяться, но лишь почему-то очень смутился, что с ним бывало не часто, сложил руки на груди и втянул лобастую, белобрысую голову в плечи.

— Так кем же все-таки ты мечтаешь быть? — даже не взглянув ни разу на Генку в то время, когда говорила Зойка, не отступалась от Романа Наташа.

— Военным, как отец, — просто и твердо сказал Роман.

— Ясно, я почему-то так и думала, — кивнула Наташа. — А я вот не знаю, кем мне быть. Не выбрала еще, поэтому и пристаю к вам с этим вопросом…

— Но тебе же что-то нравится? — спросила Зойка.

Наташа задумалась. На острове, наверное, поднялся ветер; дождь сильно заколотил в окно; по непрочной, видимо, наспех сделанной раме, с широкими щелями, потекли ручейки, и закапало на пол, обрызгало Наташины ноги и Зойкино лицо. Наташа, наклонившись, прикрыла Зойкину голову и, отодвинувшись дальше, к углу комнаты, ответила:

— Вообще-то мне нравится одно дело. Не знаю, может, оно тоже… для профессии малосерьезное, но мне оно даже очень нравится… Я люблю малышей учить плавать. У меня даже есть свои правила… Мой тренер называет их «Наташкин метод». Я за три урока любого малыша могу научить плавать.

Роман, распрямившись у печки, быстро и настороженно взглянул на Наташу. Но она, говоря это, не смотрела на него, она рукавом своего свитерка вытирала забрызганное Зойкино лицо.

— А по-моему, это очень даже серьезно и благородно учить людей плавать, — сказала Зойка. — У тебя кто-то из родных пловец?

— Нет, — покачала головой Наташа.

— А кем работает твой папа?

— У меня нет папы.

— Умер?

— Вовсе не было.

— А мама?

— Мама работает уборщицей в бассейне. Я с детства, лет с двух, с ней. Я с трех лет плаваю…

— А я на машиностроительный завод устроюсь, — увидев, что все взоры устремились на него, сказал Борис. Поправил в печке догорающий хворост, мелко поломал и подбросил еще несколько веточек.

— Кем? — спросила Наташа.

— Еще не думал об этом. Все равно кем. У меня на этом заводе и отец работает, и дед, и прадед работал. Нас династией называют. Я всегда, как прохожу мимо завода или провожаю отца, аж волнуюсь немножко. И понятно мне, когда со мной многие здороваются и называют меня «Онищенко-младший».

— А ведь часто так бывает, что мечтаешь об одном, а становишься совсем-совсем другим, — снова подала голос Зойка.

— Мой дед говорит мне, кем бы ты, Борис, ни был, главное — быть человеком. Он даже так и людей оценивает… Это, говорит, человек, а это не человек.

— У тебя хороший дедушка, — заключила Зойка.

И снова все помолчали, снова было тихо; так же по-прежнему колотил в окно дождь, гулко прыгал по крыше, и ребятам все больше хотелось спать. В печке потрескивали дрова, но вот к этим уже привычным для ребят звукам примешался еще один, едва слышно пофыркивающий, перешедший потом в тихое бульканье, — это закипела в большой банке из-под томатного сока речная вода.

Борис прислушался, снова стал перед печкой на колени и, когда окончательно убедился, что вода закипела, смял несколько веток, обмотал ими ладонь, как тряпкой, чтобы не обжечь руки, и стал осторожно вынимать из печки теперь еще больше закоптившуюся банку. Потом налил в другую, поменьше, в ту, в которой варили компот. Поднес ее Зойке. Но Зойка спала, Борис растерянно глядел на нее. Наташа предупреждающе покачала головой, прошептала:

— Не трогай ее, не надо будить, лучше сна нет лекарства.

Борис поставил банку на печку, заодно поправил джинсы и рубашки над котлом и вопросительно уставился на Наташу: что же мол делать? Зря мы мокли, зря и кипятили воду? Наташа тоже беспокойно смотрела на Зойку. Та, тихо дрожа, постанывала.

— По-моему, тут вода не поможет, — сказала Наташа. — У нее повышается температура. Может, там все же хоть что-нибудь есть? — кивнула Наташа на дверь.

И снова все посмотрели на Бориса. Он вздохнул, полез в карман все еще не высохших джинсов, висящих над котлом, достал ложку и молча протянул ее Роману.

 

11. Голубой телефон

Роман просунул в щель, в том месте, где был замок, кончик ложки, неторопливо пошатывая ее влево-вправо одной рукой и продев пальцы другой руки в щель, тянул дверь на себя. Она еле слышно поскрипывала, как бы жалуясь, но была, как и окно, некрепкой, наспех сколоченной, и через несколько минут Борис и Генка, наблюдавшие за этой операцией, увидели, что щель становилась все шире и шире, а потом что-то в ней треснуло, она, словно ее с той стороны комнаты кто-то толкнул, открылась, едва не ударив Романа по лбу.

Ребята вошли в комнату. Роман оглядел стены, нашел выключатель. Вспыхнул свет.

Комната эта была раза в два больше кухни. У стен, слева и справа, стояли две кровати с тощими ватными матрацами, на которых ржавой вязью отпечатались следы кроватных сеток; справа от двери — небольшой круглый стол с покореженным, отставшим от столешницы фонеритом, залитым чернилами и давно, видимо, высохшим клеем.

В углу стояла тумбочка, а на ней — ребята даже удивленно рты раскрыли — самый настоящий телефон, голубой и почему-то показавшийся всем очень новеньким: аппарат даже маслянисто поблескивал под светом яркой электрической лампочки.

— Борька, ищи телевизор и телетайп! — прыснул от смеха Генка.

— Ищите аптечку! — не принимая Генкиной шутки, серьезно и, как всегда, почти тоном приказа сказал Роман.

Борис открыл тумбочку, достал из нее квадратную пластмассовую коробочку с красным крестиком на крышке.

— Есть! — радостно воскликнул он и тут же открыл ее. — О, здесь всего полно.

Борис стал выгружать на стол пузырьки с зеленкой, валерьянкой и еще какими-то каплями, пакетики с бинтами и ватой, пирамидон, но никаких известных ребятам жаропонижающих таблеток они не нашли.

— Мой дедушка обычно говорит, что в аптечке никогда нет того, что тебе нужно в данный момент, — сказал Борис и вздохнул.

— Может, здесь как раз и есть то, что нужно было хозяевам, — невесело проговорил Роман.

— Нам от этого не легче, — проворчал Борис.

Генка подошел к телефону и нетерпеливо потянулся к трубке.

— Не трогай! — прикрикнул на него Роман.

— Это почему же? — удивился Генка. — Двери срывать можно, а телефон трогать нельзя? Что ему станется, если я возьму и позвоню? Братеника обрадую…

— Чем же ты его обрадуешь, тем, что разбудишь среди ночи? — покачал сокрушенно головой Роман.

— Нет, это его, конечно же, не очень обрадует, — засомневался Генка, — а вот если я расскажу ему о нашем положении, смеху будет до утра.

— Смех будет или нет — не знаю, а вот то, что спать твой брат до утра не будет — это точно, — мрачно сказал Борис.

Они услышали, что проснулась Зойка. Наташа поила ее горячей водой.

Ребята вышли в кухню.

— О чем вы там? — спросила Наташа.

— Нашли аптечку, но в ней ничего из нужных таблеток нет, — сказал, виновато улыбаясь, Роман.

— Телефон есть, — сказал Генка.

— Какой телефон? — удивилась Наташа.

— Обыкновенный, — усмехнулся Генка. — По которому можно звонить, я уже хотел было…

— Тебе всегда того хочется, чего нельзя, — ответила Наташа.

— Но почему нельзя? — Генка изобразил на лице удивление. — Вот позвонили бы, родные тут как тут — вертолет бы за нами выслали, ну, если даже не вертолет, то на катере точно бы примчались…

— Да мои тут же разрыв сердца получат, когда узнают, что с нами произошло, — даже приподнявшись, испуганно произнесла Зойка.

Наташа налила снова в банку воды.

— Пей, Зайка.

— Да я не хочу больше, — капризно скривилась Зойка.

— Пей, тебе сейчас нужно много пить, чтобы согреться, слышишь, пей сейчас же, — настойчиво уговаривала ее Наташа.

— Там есть кровати и два матраца. Зойка может на один лечь, а другим мы ее укроем, — сказал Борис, — пропотеет, легче станет.

— Правильно, — обрадованно кивнула Наташа. — Пей Зайка, пей!

Зойка, кривясь, словно вода была горькой, послушно пила. Щеки ее еще больше покраснели, на лбу выступили капельки пота.

Затем Наташа перевела ее в комнату, уложила на кровать, укрыла другим матрацем, села рядом:

— Спи Зайка.

— Ой, мне жарко, — простонала Зойка.

— И хорошо, что жарко, спи!

Наташа выключила свет, прилегла сама рядом. Зойка пышала жаром, матрацы остро пахли прелью. По крыше и в окно по-прежнему стучал дождь.

Под его хлюпающий шум и уснула Наташа, едва лишь коснулась щекой матраца.

— Ты смотри, не заразись, — прошептала Зойка. Но поняв, что подруга уже спит, осторожно отвернулась от нее и тяжело задышала в деревянную, обитую выцветшими обоями стену.

Зойка сквозь полудрему слышала, как ушел на кухню и лег на скамейку Генка, как умостились на хрустящей голой сетке соседней кровати Роман и Борис — Роман с краю, Борис у стены. Вскоре кто-то из них засопел, тоже, наверное, уснул, а кто-то еще ворочался.

Не спал Роман. Лежать было очень неудобно: сетка под двумя телами сильно провалилась, и в бок впилось ребро кровати.

Да и одежда не совсем еще высохла, влажно холодила тело, бил легкий озноб, и Роману стало казаться, что он тоже начинает заболевать.

Заворочался Борис, приподнял голову; сквозь полуприкрытые веки Роман видел, что Борис посматривает то на него, то на Наташу и Зойку. Потом, вероятно, убедившись, что все спят, протянул свою длинную руку к телефону.

Роман повернулся к Борису, и тот быстро отдернул руку, закрыл глаза.

Через некоторое время в дверях появился Генка. Постоял некоторое время, глядя на ребят, и на цыпочках стал подходить к тумбочке с аппаратом.

— Тебе что? — строго зашикал на него Роман.

— Да так, скучно, — быстро вернулся назад Генка.

Проснулась Наташа. Увидев, что Роман лежит с открытыми глазами, сказала шепотом:

— Мне приснилось, что я говорю с мамой по телефону, я ее слышу, а она меня нет. Я не кричала?

— Нет, — ответил Роман.

Наташа вздохнула и снова закрыла глаза. А Роман вдруг почувствовал жгуче ноющую тоску; вначале ему даже показалось, что и не тоска это вовсе, а просто какая-то трудно переносимая неуютность, вызванная жесткой сеткой, мокрой одеждой, ознобом. Но потом он все же понял, что это и была самая что ни на есть обыкновеннейшая тоска по дому, по мягкой и теплой постели. И ему подумалось, что и ребята испытывали то же самое; потому-то Борис, хотя первым и предупредил всех не звонить, сам же и нарушил запрет, протянул руку к телефону; потому-то и Генка, самый, казалось, насмешливый и бесчувственный, дождавшись, когда все уснут, осторожно пробирался к тумбочке; поэтому и Наташе приснилось не что-нибудь, а именно телефон. То, как она звонит матери, а та не слышит ее.

И Роману нестерпимо захотелось дождаться, пока все уснут, снять трубку, неслышно набрать номер и нет — не говорить с отцом, ничего не сказать матери, а лишь услышать голос, полуночный, со сна раздраженный, но родной голос.

Но как ему этого ни хотелось, как ни была жестка кроватная сетка и не замерз он от влажной одежды, он все же чутко и тревожно заснул.

Проснулся он от негромкого вскрика, за которым последовало то быстрое и малопонятное бормотание, то слышались совершенно отчетливые слова и фразы: «Телефон… звонит… четыреста миллионов лет идет дождь… и следы ветра… телефон».

Наташа сидела на кровати рядом с Зойкой. На полу стояла банка с водой.

Наташа макала носовой платок в банку и прикладывала его Зойке ко лбу. Увидев, что Роман проснулся, сказала:

— Страшно горячая. Платок вмиг высыхает…

— Телефон… четыреста миллионов лет, — слабо повторяла Зойка.

— И бредит уже… — упавшим голосом произнесла Наташа. И вдруг испуганно, с отчаянием: — А если Зойка умрет? Ей очень плохо!

От Наташиного крика проснулись Борис и Генка. Борис сел на краешек кровати, а Генка, как-то по-взрослому ссутулившись, стоял в дверях комнаты.

— Когда Зойка болеет, у нее всегда высокая температура. Такой организм, — спокойно заявил Генка.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила Наташа.

— Мы в одном подъезде живем…

— В одном подъе-е-зде! — зло ответила Наташа. — Тоже мне — объяснил! Ты просто черствый и бездушный тип! Понял?

— Ну вот еще… — всхлипнув, засмеялся Генка, но когда увидел, что не только Наташа, но и Роман с Борисом смотрят на него с неприязнью и даже какой-то брезгливостью, он виновато, как это с ним часто случалось, пожал плечами и смущенно проговорил: — Чего это вы на меня так? Да я для Зойки делал, может быть, в три тысячи раз больше, чем вы все. Я за нее десять лет во дворе заступался. Вы не смотрите, что она такая тихоня, она страшно вредная. Но ее никто и пальцем не смеет трогать. Ну, что мне для нее сделать? Говорите, что?

Ребята молчали.

— Ага! В рот воды набрали? А я знаю что!.. Сходить в аптеку и купить Зойке лекарства!

— Неисправимый шут! — развела Наташа руками.

— А это еще посмотрим, кто шут, — уже с обидой в голосе, но все же усмехнувшись, ответил Генка.

— Да ты что, уже совсем того?.. — сжав кулаки и подняв их вверх, шепотом ругалась Наташа. — Дурья твоя голова, забыл, где мы находимся. Какая аптека! Вы только посмотрите на него, он чокнутый!

— Ну что ж… — почти с угрозой произнес Генка и подошел к телефону.

— Не трогай! — двинулся вслед за ним, поднявшись с кровати, Роман.

— Да не бойтесь, я ни папам, ни дедушкам звонить не стану, я просто узнаю, который час.

Генка дважды крутнул диск, из трубки, в наступившей тишине это все ясно услышали, отчетливо донеслось: «Два часа пятнадцать минут».

— Поздновато, — кладя трубку, вздохнул Генка. — Но ничего, я знаю, где живет аптекарша. Она живет с аптекой рядом.

Генка вынул из кармана коробок со спичками, положил на тумбочку.

— Пусть остаются, а то намокнут. — И пошел к дверям.

— Постой, — удержал его за руку Борис. — Ты что, на ту сторону хочешь, в село?

— А что, ты знаешь аптеку поближе, здесь, на острове? — криво и презрительно усмехнулся Генка.

— Одному тебе нельзя, и я с тобой, — с мрачным спокойствием сказал Борис.

— Может, еще и Романа прихватим? — насмешливо хихикнул Генка.

Роман почувствовал, как у него все сжалось внутри, он даже ощутил легкую тошноту. Нет, не от страха, он не был трусом и пошел бы с ними не задумываясь, умей он хоть немного плавать. Но сейчас он с отчаянием и оскорбительным бессилием думал о том, что вот и наступило то, чего он больше всего боялся, — его разоблачение. И не было никакого выхода. Генка, видимо, что-то подозревал и нарочно все время его испытывал. «Так какой все же выход?» — мучительно думал он. Отказаться, не пойти — посчитают не настоящим товарищем, трусом, а он к таким не относился. Сознаться, что не умеет плавать, — тоже позор.

И снова выручила Наташа.

— Идите вдвоем, одной мне будет страшно!.. — сказала она. — С нами останется Роман.

Но и тут Генка не сдержался, чтобы не уколоть:

— За вас решает дама, капитан!

Борис и Генка ушли.

Роман, закрывая за ними дверь, видел, как в квадрате света, падавшего из окна, хлюпая ногами по лужам, они взялись за руки и словно канули в непроглядную тьму дождливой ночи.

Роман постоял некоторое время в проеме двери и впервые в жизни почувствовал жгучую до боли зависть.

 

12. Свет в окне

Нет, наверное, такой темноты, к которой не привыкли бы глаза человека. Она была густа, как деготь, эта темнота, густа и мокра от все еще непрекращающегося дождя.

Они шли, наталкиваясь на кусты и деревья, до крови исцарапывая лицо, проваливаясь в какие-то ямки, которых вовсе не замечали вчера ни днем, ни вечером. Но вот они все же стали различать отдельные деревья, вернее их контуры, и заросли кустов, те были темнее самой темноты.

— Туда ли идем? — засомневался Борис.

— По-моему, туда, — неуверенно ответил Генка, продираясь сквозь густой кустарник.

Они остановились, прислушиваясь, и по усилившемуся шуму дождя (тут казалось, будто он лил на асфальт, даже раздавалось легкое потрескивание) ребята поняли, что перед ними река. Несмотря на стрекот дождя и журчанье, они ее различали, а потом, всмотревшись, увидели, а может, скорее почувствовали ее шуршащее движение. Осторожно подошли. На той, невидимой стороне реки было всегда полно рыболовов, туристов, горели костры. Сегодня дождь прогнал всех. Вдруг, чуть-чуть слева, где-то далеко-далеко ребята заметили крохотный, как далекая звезда, огонек. Он то мигал, пропадая, то появлялся снова.

— Это в селе, — сказал Генка, — значит, кто-то не спит еще, хорошим ориентиром нам будет…

— А мы там ни в какой овраг не свалимся?

— Нет, там луг, а потом поле, оно ровное. Мы с братеником как-то ходили туда. И аптеку я видел…

— А кто же ночью в ней?

— Найдем, домой сходим.

— А ты знаешь, где он живет?

— Кто он?

— Аптекарь…

— А может, это не он, а она, — засмеялся Генка.

— Может.

— Увидим. Раздевайся.

Они сняли с себя одежду, свернули ее в узелки. Дождь сразу же холодными струями набросился на них.

— Ух, вот это душ, — бочком, как бы боясь свалиться с обрыва, стал продвигаться к реке первым Генка. Борис шел следом. Генка чувствовал на своем плече его горячее дыхание. Ступили в воду. Какой теплой она показалась! Они даже постояли в ней некоторое время, согреваясь, наслаждаясь этим нежданным теплом.

А потом, держа в одной руке узелки, поплыли на боку, меняли руки — странно, уставала не та рука, которой они гребли, а та, в которой держали одежду.

— Что-то долго нет берега, — тяжело дыша, говорил Борис, — вроде бы и не широко здесь…

— Может, мы уже к городу подплываем, нич-ч-ч-чего не видно, — сказал Генка.

— Я плохо плаваю, — хриплым от усталости голосом выговорил Борис.

— Ничего, ничего, уже скоро, держись, Борька!

Борька и сам знал, что надо держаться, но уставала уже не только та рука, в которой он держал одежду, но, самое страшное, и та, которой он греб. Он переложил в нее одежду, но тут же почувствовал, что уже обе руки занемели, словно отнялись.

— Не могу больше, Ге-е-нка! — с отчаянием выдохнул он.

— Бери одежду в зубы! — выкрикнул Генка, подплыл к нему, они столкнулись. — Переворачивайся на спину.

— Не умею на спине…

Генка, барахтаясь, он тоже сильно устал, схватил Борькину одежду зубами и вновь, уже сквозь стиснутые зубы, промычал:

— Нырни, под водой будет легче.

Борька послушался, слегка притонул, руки его расслабились, и тут же почувствовал, что под водой и действительно стало вроде бы легче, этот короткий миг отдыха, когда он не греб, а просто расслабился, придал как бы новых сил. Он резко толкнулся о воду ногами, вытянув вперед руки, и снова поплыл. И тут же ощутил дно первым: у него ноги были длиннее Генкиных. Вслед за ним стал на дно и Генка. Пошатываясь, они вышли из воды, взобрались на берег и, не сговариваясь, трусцой побежали на огонек. Дождь уже не казался таким холодным, хотя они и не надевали рубашек, бежали, держа узелки с одеждой под мышкой. Луг был ровен, и ступням было приятно ощущение бархатистой мягкости травы, а от холодящей дождевой воды, напитавшей землю, ноги вовсе не мерзли, лишь казались более легкими и совсем не ощущали колючек.

Но лишь только началось поле, ребята сразу же почувствовали под ногами что-то жгуче колючее и решили надеть кеды.

— Это стерня, — сказал Генка. — Когда мы с братеником сюда приходили, тут росла пшеница. И тропинка была в ней через все поле к селу. Все время вправо и вправо, почти к самой аптеке.

— Найдешь ты сейчас эту твою тропинку, — сердито сказал Борис. — Давай уж лучше не вправо, а влево, вон на тот огонек…

Шуршал по земле дождь, шуршала под ногами, сминаемая кедами, стерня, она теперь уже не казалась колючей, а мягкой, податливо ломкой, по ней, так же, как и по лугу, сейчас идти было очень приятно. Залаяли собаки, откуда-то сладко потянуло запахом сена, коровьим молочным душком, и стало вдруг как-то сразу же уютно, словно ребята уже пришли домой и не будут никого и ничего в этой кромешной тьме разыскивать, идти назад под дождем, переплывать снова реку.

Они наткнулись на плетень, пошли вдоль него.

Так они шли до тех пор, пока не почувствовали, что плетень кончился и под руками образовалась пустота. Вошли осторожно в нее. Под ногами вязко зачавкало.

— Грязь! — обрадованно воскликнул Генка. — Значит — дорога!

— По этим дорогам тут можно бродить до утра. Куда тут сунешься, когда во всех хатах темно.

— На огонек! — дурашливо засмеялся Генка. — Мы бы могли, конечно, в любую хату постучаться и спросить, где аптека, но зачем же будить людей. Еще кто-нибудь по шее даст, как говорит мой братеник.

А огонек по-прежнему мигал слева, звал к себе. Единственный огонек на все село.

Ребята прошли одну улицу, другую, и огонек все увеличивался, приближался.

Наконец они уже ясно увидели, что свет этот в окне небольшого кирпичного дома. Торопливо двинувшись к нему, они чуть было не уткнулись лбами в забор, поискали калитку, она не была заперта.

Прислушались, нет ли собак. Генка даже подразнил их, полаяв:

— Гав, гав, гав!

Со двора ему не ответили, лишь в соседнем затявкала собачонка да где-то в невидимом курятнике закудахтала потревоженная Генкиным гавканьем курица.

— Ну что, проверено? Мин нет? Пошли, — почему-то шепотом сказал Генка.

Когда они подходили к дому, увидели, что в окне скользнула женская тень.

— Еще не спят, — тоже шепотом говорил Борис, — может, тут тоже кто-нибудь заболел или даже умер?

— А может, наоборот — родился! — засмеялся Генка.

Дверь дома оказалась с другой стороны, они обошли и увидели застекленную веранду, дверь ее была открыта, а над входом горела небольшая лампочка.

— Как будто нас ждали, — подмигнув Борису, уже не шепотом, а громко, наверное, для смелости, сказал Генка и шагнул на ступеньку крыльца. Остановился, покашлял.

— Ты что, уже вернулся? Чего сегодня так рано? — донесся из комнаты женский голос.

Генка и Борис переглянулись, не зная, что ответить и как начать разговор. Их тут явно не ждали. Потом Борис, догадавшись первым, показал жестом, что надо мол вначале одеться, неудобно представать перед хозяйкой дома в таком виде. Но не успели они натянуть и по штанине, как в дверях, ведущих на веранду, появилась женщина, ойкнула от неожиданности, и на лице ее на миг промелькнул то ли страх, то ли недоумение.

Затем она, видимо, овладела собой, поправила на голове платочек и выпалила скороговоркой:

— Вы чьи же это такие будете, а?

— Мы с острова, — поспешно натянув и другую штанину, смущенно ответил Генка.

— С какого еще острова?

— Что напротив села.

— А чего голые, как сюда попали?

— Сначала плыли, а потом пешком, — уже надев брюки, заговорил Борис. — Один огонек на все село, вот мы на него и пришли…

— Ничего не пойму… Зачем пришли? И чего вы ночью, в такую погоду, когда хороший хозяин и собаку во двор не выгонит, шастаете по дворам?

— Мы не по дворам, мы только к вам, — сказал Генка.

— Да кто же все-таки вы, и как вас сюда занесло? — продолжала удивляться женщина, уже подступая к ним ближе.

— Аптеку ищем, нам нужны лекарства…

— У нас заболела Зоя, девочка, которая с нами в походе, — вставил Борис.

— И вот мы… — Генка, видимо, вспомнил что-то смешное, прыснул, но под строгим взглядом все еще недоумевающей женщины тут же осекся, посмотрел на Бориса, как бы ища у него помощи.

Тот уже было приготовился подробно все объяснять, но женщина остановила его сердитым повелительным жестом и попыталась все досказать за них сама:

— Значит, вы из города? Пошли в поход, у вас заболела Зоя, и вы ищете аптеку, чтобы купить лекарства?

При слове «купить» ребята уныло переглянулись, вспомнив, что у них даже не было денег.

— Правильно я все поняла? — спросила женщина.

— Правильно, — в один голос сказали Генка и Борис.

Женщина сокрушенно и сердито покачала головой.

— Ох, не я ваша мать, и носит же вас…

— Она очень больна, у нее высокая температура, и мы очень торопимся, — сказал Генка. — Покажите нам, где живет кто-нибудь из аптеки, пожалуйста…

— А где ваша Зоя?

— На острове.

— Одну под дождем оставили?

— Не одну и не под дождем, — ответил Борис. — Она в домике…

— А как же вы перебрались сюда?

— Вплавь, — сказал Генка.

— Ну, за это вы молодцы. А аптекарша живет очень далеко, в соседнем селе…

— Так что же нам делать? — как-то просяще посмотрел на женщину Генка. — Она очень больна, и мы боимся…

— Все поняла, — прервала его женщина. — Я тоже очень спешу, у меня в полчетвертого утра дойка начинается, а до стана три километра, а то б пошла с вами. Там лодка у Кияшкиной ямы… — Женщина задумалась, хмуро глядя на них. — Да вы все равно ее не найдете, и ключи у мужа, а он на тракторе, только на рассвете придет… — Она снова с пристальной задумчивостью смотрела на них, видимо, раздумывая, что же предпринять. У женщины было усталое, все в мелких и, как теперь казалось, лучащихся добрым светом морщинах лицо.

Генке и Борису даже немножко неловко стало от этих ее жалеющих глаз, от того, что, вздыхая и покачивая головой, она думала и ничего не могла придумать.

— Ну, добре, — наконец сказала она. — Если сюда добрались вплавь, значит, и обратно сумеете?

— Запросто, — облегченно вздохнул Генка.

— Ну, проходите в хату…

Не дожидаясь, пока они последуют за ней, она поспешно ушла в комнату. Некоторое время там что-то шуршало, звенели какие-то склянки.

— У вас есть там хоть на чем согреть воду и есть в чем? — донесся из комнаты ее голос.

— Есть, есть, — ответили Генка и Борис.

Она вернулась с целлофановым кульком, высыпала его содержимое на столик в углу веранды и стала объяснять:

— Это вот аспирин, то анальгин, дадите сразу же две полных таблетки, потом через три часа еще, а это… — Она подняла над столиком пузырек с какой-то желтоватой жидкостью, — настой из спирта и трав. Им надо будет растереть ноги, грудь и спину, среди вас там девочки, кроме нее, есть?

Ребята кивнули.

— Так вот, пусть они ее и разотрут. Хорошенько, и укроют ее потеплее.

Женщина снова бросила все это в кулек, потом достала из шкафчика над столиком банку с вареньем.

— А это малина. Заставьте ее съесть с горячим чаем не меньше, чем полбанки, понятно?

Генка снова прыснул своим противным смехом.

— Да она и банку запросто уничтожит!

— Ну, банку-то она не одолеет, — улыбнувшись, засомневалась женщина. — Остальное можете доесть вы, вам тоже надо будет согреться, да и за труд вам полагается. А вообще, вы молодцы!..

Ребятам даже показалось, что женщина на миг посмотрела на них ласково, хотя в глазах все еще стыла та же жалостливость, с которой она их встретила.

— А теперь бегом, чтоб дома лазарет вам не устроили. Бегом, дождь перестал. Мне тоже придется бежать!

 

13. Банка малинового варенья

Назад на остров они добрались благополучно и, как им показалось, гораздо быстрее, чем добирались до села.

Дождь уже перестал, и лишь изредка поднявшийся предутренний ветерок словно наскребал где-то в невидимых облаках остатки мелких, но ледяно холодных капель и бросал ими в ребят, заставляя их поеживаться, поглядывать на невидимое небо и ускорять шаг, а то и переходить на бег.

Еще в селе, выходя из гостеприимной хаты, они увидели огонек своего домика на острове, он был хорошим ориентиром: ребята все время, не сворачивая, так и шли на него.

Переплыли реку.

Теперь, когда ребята хорошо согрелись, переходя и перебегая поле и луг, вода в реке показалась им гораздо холоднее, чем в прошлый раз.

Но кусты царапались и стегали своими ветвями и колючками точно так же, как и час тому назад, и ямки на пути попадались те же самые.

Роман, Наташа и Зойка так крепко спали, что не слышали, как Генка и Борис вошли в домик.

Роман спал, натянув рубашку на голову, видно, здорово замерз; Наташа и Зойка лежали рядышком, матрац сполз с Зойки и валялся на полу. Обе девочки лежали, свернувшись калачиком.

— Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери! — громко продекламировал Генка.

Роман быстро соскочил со скамьи, Наташа села на кровать, подняла с полу матрац и стала укрывать им Зойку, та открыла глаза.

— Вот, — протянул Наташе кулек Генка и стал торопливо рассказывать о том, как они добирались до села, о доброй женщине и о том, как пользоваться всем, что они принесли. Борис тут же поставил на тумбочку рядом с телефоном банку с малиновым вареньем, он бережно нес ее сам, не доверял Генке.

— Вы просто герои! Шесть лет учусь вместе с вами и не знала, что вы способны на такое, — улыбалась Наташа. — Надо греть воду…

Генка смутился от таких похвал, хмыкнул и почему-то сердито посмотрел на Романа:

— А ну, капитан, бегом за водой и банки у костра нашего подбери, чаевничать будем!

Роман не обиделся, лишь слегка нахмурился, взял банку и вышел из домика.

Зойка тихонько засмеялась, внимательно глядя на Генку и Бориса.

— Ты чего это? — весело насторожился Генка. — Оживаешь, да?

— Нет, смешные вы… Исцарапанные все. Что вы ответите, если завтра учителя в школе спросят, кто это вас так разукрасил?

— Мы ответим, что Зойка не давалась лечить себя, — ответил Генка.

Наташа дала Зойке таблетки, та, давясь, запила их водой и сказала, утирая выступившие на глазах слезы:

— Всю жизнь я ненавижу разные лекарства и пилюли, а эти даже вкусными показались.

— Ладно, хватит тебе поддабриваться, — проворчала Наташа, — сейчас растирать тебя буду. — И к ребятам: — Идите на кухню, растапливайте плиту.

И снова в печке захрустел, затрещал уютный костерик и запахло горьковатым дымком.

Генка и Борис сидели перед печкой на корточках и, наслаждаясь исходившим от печки теплом, прислушивались к постаныванию Зойки и ворчливым словам Наташи:

— Терпи, терпи, чтоб знала, как болеть, вытру из тебя всю хворь, вытру. Да терпи же! Так мне всегда мама говорит…

А Борис спросил у Генки:

— А чего ты, Генка, такой?

— Какой?

— Ну, артист?

— Я? Артист? — прыснул своим смехом Генка.

— Ну, не совсем, конечно, артист, а так, притворяешься артистом…

— Никем я не притворяюсь, — сердито ответил Генка.

— Притворяешься, — настойчиво твердил Борис.

— А чего ты такой жирный? — хитровато покосился на него Генка.

— Я? Жирный? — У Бориса даже глаза расширились от изумления.

— Да, ты — жирный!

— Во даешь! Да худее меня во всей нашей школе мет! — сказал Борис и расхохотался. — Ну, ты мастер выдумывать!

— А ты?

— Что — я?

— Не мастер? Ты выдумываешь, и я выдумываю.

Зойка уже застонала громче.

— Терпи, терпи, — ласковее уговаривала ее Наташа.

— У тебя руки, как клещи, — ныла Зойка.

— А ты потренируйся столько, и у тебя они сильными станут.

— Ой, хватит. Ой Наташенька, ой родная!..

— Наташка, не издевайся над полуживым человеком! — крикнул из кухни Генка.

— А ты там молчи, а то и тебя сейчас начну растирать, — пригрозила Наташа.

Вернулся Роман. К груди он прижимал несколько банок — большую с водой и маленькие, консервные. Ребята сразу же заметили, что все банки были чище, не такие закопченные, и поняли: Роман хоть и торопился, по все же отдраил их песком и водой, чтобы не так перепачкаться. Аккуратность его почему-то рассмешила не только Генку, но и Бориса. Он сказал:

— Роман… когда станет командиром, то даже во время боя будет бриться или еще хуже — зубы чистить!

— Бреются и чистят зубы перед боем, — поучающе сказал Роман.

— Сдаюсь! — поднял одну руку Борис, другой он засовывал в печку хворост.

Роман подал ему банку с водой, Борис пристроил ее в печке. Генка сказал Роману:

— Открой банку с вареньем, ты ведь мастер все открывать без ключа.

Роман повозился с банкой и снова попросил у Бориса ложку. Перевернув банку вниз крышкой и прижав к скамейке, стал орудовать ложкой, как ножом. И как нее, он и это делал с основательностью, сосредоточенно хмурясь и очень серьезно, будто от того, что он делает, зависела жизнь его товарищей.

Открывал он банку долго, до тех пор, пока не закипела вода.

Борис вынул банку из печки, поставил на плиту и сказал со вздохом:

— Эх, не догадалась нам тетенька еще и щепотку чая дать для заварки…

— Ишь, чего захотел… — хмыкнул Генка. — Может, тебе и по кусочку тортика?

— Тортика-то ни к чему, а вот по сухарику бы… не мешало.

— Сказал бы мне, я бы попросил у нее, — произнес Генка.

— Что с того…

— Думаешь, не дала бы?

— Я о другом, я о том, что после драки кулаками не машут.

Генка налил в консервную банку кипятку, положил в нее целых три ложки варенья и понес Зойке.

— Пей, — сказал он. — Малиновое варенье — самое лучшее лекарство от простуды.

— А мне такое лекарство больше всего и нравится, — ответила, поднимаясь, Зойка.

Банка была горячей, Зойка поставила ее к себе на колени, наклонилась, отхлебывала из нее и затем, закидывая голову, глотала, как курица.

Потом ей еще налили и снова положили целых три ложки малинового, оказалось, что эти шесть ложек и составили целых полбанки варенья.

И тут Генка понял, что был не прав, говоря той женщине о слишком большом Зойкином пристрастии к варенью. Больше она не захотела, взмолилась.

— Ой, уже в животе печет, больше не могу. — Она держалась одной рукой за живот, а другой вытирала мокрый лоб.

Наташа тут же уложила ее и снова накрыла матрацом.

— Теперь, Зойка, спать!

— Ой, какой тяжелый матрац, ой, мне жарко!.. — хныкала Зойка.

— Зато выздоровеешь.

Но как больной ни было жарко, как она ни ворочалась, пытаясь хоть немножко сдвинуть с себя матрац, все же скоро заснула. А когда все убедились в этом, выключили в комнате свет, уселись на кухне за столом и стали чаевничать. Варенье делил Борька, накладывая каждому в банку, и один раз даже не выдержал и облизал ложку. Согревшись и не меньше Зойки вспотев, они сидели, отдуваясь, с раскрасневшимися лицами, сонно и осоловело глядя на пустую банку, в которой только что было варенье.

Возможно, они уснули бы, сидя за столом, но Роман, вспомнив, что он капитан, приказал:

— А теперь всем спать!

И они легли. Наташа с Зойкой, Генка и Борис на кровати напротив, а Роман на скамейке в кухне. Легли и мгновенно заснули.

 

14. Утром

Первым из домика вышел Борис. Он всегда просыпался раньше других и говорил, что и это передалось ему от дедушки.

Потягиваясь и щурясь на всходившее, казалось, совсем близко, на краю острова, между деревьями, солнце, он смотрел и не узнавал ничего вокруг. Деревья, кусты, трава — все сияло ярко лучащимся светом; каждая капля, повисшая на ветке, листочке, травинках, вобрала в себя по целому огромному солнцу. И полоска реки, видневшаяся отсюда, сверкала, как начищенная, и небо переливалось голубым поблескивающим шелком, а воздух был таким чистым, осязаемо свежим, что Борис вдруг чихнул, а затем начал часто и глубоко зевать. Зевал и никак не мог остановиться, зевал до боли в челюстях. Звонко, казалось, на весь мир, тинькали синицы, их тут собралось великое множество, со всех уголков земли, наверное, послетались сюда, чтобы полюбоваться таким прекрасным утром.

За шиворот заполз приятный холодок. Перестав, наконец, зевать, Борис вновь сладко потянулся, поежился и пошел по слегка поскрипывающей росной траве к реке, удивленно поглядывая на все вокруг, так изменившееся после долгой, темной, дождливой ночи.

На том берегу притаились у кустов молчаливые рыболовы, они почти не двигались, лишь иногда перезабрасывали удочки да как бы испуганно поднимали головы, когда посреди реки, далеко от них, вскидывалась, хлестко плеснув по воде, крупная рыба. Вода в реке была такой тихой и гладкой, что от всплеска рыбы до самого берега катились волночки, и от них едва слышно шелестела прибрежная осока.

Но вот волночки покатились покрупнее и как-то не от середины к берегу, а по диагонали реки. Осока закачалась сильнее, и Борис увидел выплывшую из-за поворота реки лодку. В ней было двое — один постарше, парень лет шестнадцати, — на веслах, а второй, видимо, однолеток Бориса, белоголовый, давно не стриженый, чем-то внешне похожий на Генку, сидел на корме.

Лодка резко повернула в сторону острова и пошла к той самой косе, где вечером ребята ловили рыбу.

Сзади послышался шорох кустов, Борис обернулся, к нему подходили Роман и Генка.

— Не за нами ли эта посудинка? — спросил, поеживаясь от утренней прохлады, Генка.

— Вряд ли, но можем попросить, чтобы перевезли, — сказал Роман, — Зойка же больна, она вплавь не может. — Роман помолчал, покосившись на ребят, и выдавил со вздохом: — Да и у меня что-то горло немного… Никогда не болело, а тут…

— Как же так, — хитровато усмехнулся Генка, — плавали через реку и мокли под дождем мы, а горло болит у тебя…

— Я тоже мок, — мрачно сказал Роман и сердито посмотрел на Генку.

— Да будет вам, хоть утром не ссорьтесь, — примиряюще произнес Борис, — такое утро чудесное…

— Ты, может, еще и стихи сочинять начнешь? — покривившись, спросил Генка. — Я помню чудное мгновенье!

В это время лодка пристала к косе.

— Пошли, ребята, — сказал Роман и двинулся вдоль берега.

Ребята молча последовали за ним.

Когда они подошли к косе, половина лодки уже была вытащена на песок, чтобы ее не смыло течением, а те двое возились с чем-то у обрыва.

— Да они же браконьеры!.. — всхлипнув, разразился своим смехом Генка.

Теперь уже и Роман и Борис рассмотрели то, что делали эти двое. Они вытряхивали из сети в ведро рыбу. Заслышав шаги, настороженно обернулись. Старший, круглолицый и, видимо, очень сильный парень, — под расстегнутой нейлоновой курткой угадывались широкие плечи и выпуклая грудь, — неприветливо оглядел ребят, вскинул на плечо мокрую сеть с застрявшими в ней водорослями, взял ведро, пошел к лодке, бросил в нее сеть, поставил ведро и, закурив, молча смотрел то на воду, то на ребят.

И тут они заметили, что кисть руки у него перевязана. А когда ребята увидели в лодке бредень с двумя держаками из березки, даже переглянулись, поняв, кто срубил деревца и чья это кровь была на листьях папоротника.

Младший подошел к ним и спросил:

— Ну, что уставились, что надо?

— Лодку, — почти таинственно прошептал Генка.

Паренек вынул что-то из кармана и, слегка размахнувшись, ударил им о ствол дерева. Раздался уже знакомый ребятам выстрел, запахло серой.

— Так вот оно что… — усмехнулся Роман, всматриваясь в то, что держал в руках паренек. Это был обычный ключ от замка с гвоздем и веревочкой. В ствол ключа набивалась сера от спичек, потом засовывался в него гвоздь, и, когда им ударяли о что-нибудь твердое, спичечная сера взрывалась. — Детские игрушки, мы уже вышли из этого возраста, — продолжал снисходительно усмехаться Роман. — Этим нас не напугаешь.

— Откуда такие храбрые? Как сюда попали?

— Мы из города, — сказал Роман.

— Тоже мне ответ… все из города. Я спрашиваю, как пода без лодки попали?

— На лодке, а лодка развалилась.

Паренек поглядел на Романа, усмехнулся.

— Как это развалилась?

— Очень просто, развалилась и все, — ответил Борис.

— А зачем вы сюда прибыли?

— Просто так, путешествуем, — сказал Генка.

— Ну, так путешествуйте дальше, — угрожающе выдавил белоголовый.

— А зачем же так невежливо? — усмехнулся Роман.

— А что, может, научишь по-другому?

— Мог бы и научить, — спокойно и со своей обычной серьезностью сказал Роман. — Да ссориться нам не к чему…

— Вот еще что, ты, может, командовать вздумаешь, то мигом искупаю…

— Не искупаешь, он боксер, да и мы кое-что умеем, — кривляясь, выступил вперед Генка.

— Смотри, как бы махалки вам не обламали. Витек, ты слыхал? — все же отступив немного назад, обратился белоголовый к старшему.

— Да хватит тебе с ними, — брезгливо, ломающимся баском ответил старший. — Пошли дальше.

— Погодите, — сказал Борис и подошел к лодке. — У нас девчонка заболела, понимаете, очень заболела… Мы и так переплывем, а она не сможет.

Зойка, словно чувствуя, что ребята говорят о ней, появилась вдруг из-за кустов. Ее торопливо догоняла Наташа.

— Так кто из них больная? — спросил Витек.

— Вот она, — взяв Зойку за руку, сказала Наташа.

Зойка улыбнулась, она вовсе не была похожа на больную.

— Вот эта, толстая? — усмехнулся белоголовый. — Да ее и обухом не перешибешь.

— Ну ты, потише, — бросил ему Генка.

— Не надо, ребята, их просить, не надо перед ними унижаться, — сказала Зойка. — Я себя уже хорошо чувствую…

— Зойка врет, — почти выкрикнула Наташа. — У нее еще температура.

— Одну ее перевезите, — просяще повторил Борис, обращаясь к старшему.

— Да ладно уж, можем и всех, — вдруг согласился Витек. — По полтиннику с носа. Идет?

— У нас нет таких денег, — сказал Роман, — у нас только на автобус.

Витек прищурился и, глядя на своего белоголового напарника, протянул жалобно:

— Ты по-о-онял, а? Понял что-нибудь?

— Нет, — покачал тот головой.

— А я понял… у них нет таких денег. Так что же это, дорогие граждане, получается? На автобус у них деньги есть, а на лодку — нет. Значит, там, где колеса крутит мотор, вы деньги платите, а там, где трудится в поте лица человек, работает своими натруженными руками, вы не платите. Отсюда вывод — вы не уважаете людей. Пошли, — кивнул он белоголовому.

— Да какие вы люди? — вдруг не выдержал Роман.

— А вы люди? — обернулся белоголовый. — Человек отличается от ишака тем, что кумекает, думает, — белоголовый постучал себя кулаком по лбу. — Все понятно?

— Увидим, кто еще кумекает! — сказал им вслед Роман.

А Генка вдруг прыснул своим отвратительным смехом, хлопнул Романа по плечу.

— Наконец-то я услыхал слова настоящего капитана! — воскликнул сквозь смех Генка.

— Не кривляйся, ты! — прикрикнула на него Наташа.

Роман сердито уставился на Генку, ища в его словах подвоха. Но Генка вдруг перестал смеяться, обнял ребят и, подталкивая их в спины, повел в кустарник, заговорщицки оглядываясь на хозяев лодки.

Наташа и Зойка поспешили за ними, им тоже очень хотелось услышать, что же такое придумал этот шалопутный Генка, почему он вдруг решил это поведать только мальчишкам, почему секретничал. Но, как оказалось, секретов никаких не было. Генка даже подождал, пока подошли Наташа и Зойка, и заговорил:

— А ларчик-то просто открывался!.. Если мы без позволения хозяев попользовались гостеприимным домиком, почему нам не сделать то же самое с лодкой?

— Правильно, ты, Генка, гений! — сжала кулак Наташа.

— Но, может, это нечестно, в домике не было хозяев, а тут есть, — робко попыталась запротестовать Зойка. — Может, в этом какая-то подлость?

— Противника иногда следует бить его же оружием, — изрек Роман. — Я поддерживаю Генку.

Генка вытянулся в струнку, руки по швам, потом отдал по-военному честь и сказал полушепотом:

— В таком случае, капитан, отдавай команды!

Но прежде, чем командовать, Роман спросил у Наташи и Зойки:

— Свет в домике погасили? Банки вынесли и своего ничего не забыли?

— Даже дверь захлопнули, — ответила Наташа.

— А удочки?

— Вон у кустов лежат, — сказал Генка.

Роман вышел из кустарника, поглядел на берег. Те двое ставили сеть в затоне, метрах в пятидесяти от лодки.

— Кто сядет за весла? — спросил Роман.

— Я, — ответил Борис.

— Первыми в лодку прыгнут девочки. За ними Борис, мы с Генкой столкнем ее в воду. Вопросы есть?

Все молчали, переминались с ноги на ногу, это от волнения. Роман в последний раз посмотрел в сторону Витька и белоголового, которые, все еще ни о чем не подозревая, спокойно ставили сеть, и скомандовал:

— К захвату пиратского судна приготовились! Внимание! Марш!

Наташа и Зойка, пригибаясь у кустов, как и было приказано, бросились к лодке первыми, за ними Борис, а затем Роман и Генка. Они столкнули с косы лодку, и она, слегка осев в воде и качнувшись, вначале поплыла вниз по течению, а потом, когда Борис опустил весла в воду и начал грести, развернулась и пошла к противоположному берегу.

Витек и белоголовый заметили ее, когда та была уже на середине.

— Ах, гады, паразиты! — кричали те, бегая по берегу.

— Так чем отличается человек от ишака? — кривляясь, смеялся Генка.

— Ну, погодите, я вас сейчас догоню! — крикнул Витек и стал снимать свои длинные резиновые сапоги.

— Только подплыви, — крикнул Роман, — соленый вкус весла попробуешь!

— Да он вплавь нас не догонит, куда ему! — нажимая на весла, говорил Борис. — Меня дедушка научил грести…

— Витек, — сказал Генка, — поплывешь за нами, мы тебе маленькую казнь устроим: пойдем по реке, вниз по течению, до самого Черного моря гнаться будешь.

— А, леший с ними, — сказал Витек, натягивая сапоги снова, и ребята услышали, как он добавил тихо и злобно: — За лодкой поплывешь ты, ты же ее прогавил!

Тот что-то непонятное пробурчал в ответ, помахал ребятам кулаком и стал нехотя раздеваться.

Лодка, сминая камыши, упруго ткнулась в берег. Ребята вышли из нее и, не сговариваясь, помахали и тому, что на острове, и тому, который уже плыл к этому берегу. Плыл он неуклюже и тяжеловато: все тело его было в воде, и над ней виднелась лишь белая голова, которая сейчас похожа была на клок желтоватой пены.

— Тяжело паренек плывет, дожил до наших лет, а не научился как следует плавать, — посочувствовала Наташа и поглядела на Романа. Роман покраснел и вдруг, когда они уже пошли по лугу, совершенно неожиданно для себя, чувствуя на себе пристальный взгляд Наташи, сказал тихо, чтобы не слышали ребята:

— Я, Наташа, и так не умею…

И внезапно, оттого что сознался, почувствовал какое-то трудно объяснимое облегчение и уже прямо посмотрел Наташе в глаза, ожидая увидеть на ее лице удивление. Но удивления он не увидел. Она так же тихо ответила ему:

— А я это сразу поняла. Вернее, поняла в тот миг, когда ты вместо рюкзака ухватился за борт.

— Я бы не хотел, чтобы знали об этом ребята. Как ты думаешь, они не подозревают?

— Думаю, что нет. Приходи в бассейн, я тебя научу, к лету ты будешь плавать не хуже других…

— Спасибо, — кивнул, слегка вздохнув, Роман.

 

15. Дорога домой

Вначале они шли тем же лугом, через который бежали ночью Борис и Генка, потом, хрустя стерней, полем, тоже уже знакомым Генке и Борису, хотя ни тот, ни другой совершенно ничего не узнавали тут этим ранним, пронзенным солнечными лучами утром; сейчас светло казалось не только от солнца и чистого неба, но от каждой взблескивающей от ночного дождя стернинки, даже как-то неловко было мять их, сбивать с них эти мелкие хрусталики-капли; все большое-большое поле было похоже на огромное сырое полотно, расшитое хрустальным бисером, а влажные волны воздуха, накатываясь на ребят, обдавали их сытным ароматом набухшей от воды земли и давно скошенных хлебов.

— Ты как себя, Зойка, чувствуешь? Мы не очень быстро идем? — спросил с заботливой строгостью, как и подобает капитану, Роман.

— Отлично! — рдея щеками, попыталась засмеяться Зойка. И поняв, что все не очень ей верят, сочувственно поглядывают на нее, все же сумела рассмеяться и, видимо, для того, чтобы доказать всем, что она уже здорова, несколько раз подпрыгнула, тяжело отталкиваясь не очень-то послушными, плохо пружинившими ногами о набухшую влагой землю, и даже попыталась пробежаться. Но тут же, запыхавшись, добежала лишь до Генки, ждущего впереди других в каких-то десяти метрах.

— Ты чего это гасаешь, болезная? — кривляясь, усмехнулся Генка.

— А что, разве нельзя?

— Тебе нельзя.

— Подумаешь, всем можно, а мне нельзя. Чем это я хуже других? — с вызовом и обидой проговорила она.

Генка не ответил, а лишь фыркнул коротким презрительным смешком.

— Чего молчишь, язык отобрало, что ли? Чего фыркаешь, как хорек? — рассердилась Зойка.

— Это я не на тебя, — снова фыркнул Генка, — это я просто вспомнил одну историйку, которая случилась, когда я с братеником в турпоходе был… Вспомнил, как я проучил одного чемпиона и…

— Ты уже сто раз рассказывал об этом, — перебила его Зойка.

— …одну вредную девчонку, — договорил Генка.

— И про нее уже рассказывал.

— А я не про ту, я про другую!..

— Не надо мне про другую, — нахмурилась Зойка. — Ты лучше скажи, вот… про чемпиона я уже не раз слыхала, а про ту пигалицу, что с ним была, ты говорил впервые… Скажи честно, выдумал все или… только честно, когда она упала, взял на руки, да?

Генка пожал плечами и уже не фыркнул, а прыснул своим обычным смехом:

— Не знаю, не помню. У меня таких мелочей в жизни было о-о-громное количество. Всего не упомнишь…

— Огромное коли-и-чество! — передразнила его Зойка. — Врунишка ты! — и отвернулась от него, поотстала.

Генка хотел ей что-то ответить, но Зойка уже была среди ребят. Те догнали его, теперь все шли не гуськом, а в ряд, так как показалось шоссе, и ребята почему-то заторопились к нему, как бы боясь, что вот-вот прозевают автобус.

Но автобус еще долго не показывался, шоссе в этот ранний утренний час было пустынным.

Это шоссе вело прямо к городу, домой и, казалось бы, должно было развеселить ребят, поднять у них настроение. Однако намокшее, черно-серое, оно показалось всем очень грустным, и поэтому, когда ребята остановились у столба с желтой дощечкой, на которой виднелась полустертая буква «А», все вдруг печально и устало притихли, всех внезапно обволокла непонятная грусть и тревога.

У кромки шоссе, в канаве с водой, росли кустистые вербы; в их обезлистившихся ветвях звонко били синицы. «Ци-цим-били, ци-цим-били», — вызванивали они. Зойка, чувствуя, что слипаются глаза, спросила, тряхнув головой:

— А интересно, почему синицы громче и звонче поют не летом, а весной и осенью?

Ей никто не ответил. А спустя некоторое время заговорил Роман, но не о синицах, а совсем о другом:

— Не надо говорить нашим родителям, что мы тонули, — сказал он. — Во-первых, другой раз не пустят, во-вторых, разволнуются…

— Не надо, — согласилась Зойка.

Остальные промолчали, но это был тот случай, когда молчание — знак согласия.

— А все-таки здорово мы тонули! — громко и весело рассмеялся Генка. Борис произнес с легким вздохом:

— А что я отвечу дедушке, когда он спросит, где же палатка, которую он мне подарил?

— Скажи, что сгорела, пожар был! — ответил Генка.

— Чокнулся! — покачала головой Наташа. — Да если выдумать про пожар, моя мама тут же разрыв сердца получит!

— Что-нибудь придумаем, — сказал Роман и подумал о своих: если его родители узнают, что он тонул, они почувствуют себя далеко не лучше, чем Наташина мама.

— А ты не забыл обещанную мне «Неразгаданные тайны»? — спросила Зойка у Генки. — На два дня мне всего ее дали, а она, бедняжка, на дне реки теперь лежит…

— Раз сказал, значит, сделаю, — ответил Генка и снова засмеялся. — Только вот кто мне братеников охотничий нож достанет?!

— Конечно же, нас будут бранить, что мы все растеряли, — сказала Наташа. — Но мне почему-то ничего этого почти не жаль. Может, потому, что эти день и ночь, когда мы пробыли все вместе, были очень хорошими… Вот моя мама говорит: человек каждый день что-то теряет и каждый день что-то находит. И день бывает тогда счастливым, когда то, что найдешь, дороже того, что потерял…

Перечить Наташе никто не стал, но все почему-то задумались над этими словами. Думали, стоя на остановке, думали, когда сели в автобус, и он, старенький, полупустой, дребезжащий, мчал и мчал их домой.

Эти слова остались в их сердцах теми застывшими волночками, которые, если порой и умирают, то потом появляются снова и снова, как следы ветра на песчаных холмиках.