1
Все это началось по дороге на Вилково, между Шабо и Белгородом-Днестровским, куда наша киногруппа забралась в поисках подходящей натуры.
В «рафике» нас было пятеро; но говорить сейчас о своих товарищах нет необходимости, потому что к истории, о которой я хочу рассказать, никто из них никакого отношения не имеет.
Мы уже давно молчали, за долгую дорогу обо всем переговорили, однообразные пейзажи с пыльными виноградниками нам порядком надоели. Уставшие от ухабистых проселочных дорог и тряской брусчатки, разморенные жарой, мы подремывали, лишь изредка просыпаясь от сильного толчка на выбоинах. И когда машину встряхнуло сильнее обычного, так, что, обсыпая осколками сиденья, повылетали стекла, а мы, сорванные с мест, попадали на дно кузова, нам тоже вначале показалось, что это очередная колдобина, которой не заметил наш шофер. Но уже в следующее мгновенье мы увидели помятый капот тупорылого газика, а наш водитель вдруг всем корпусом рванул баранку влево, машина взлетела на крутую насыпь и уткнулась в лозы виноградника. Если бы не эта крутизна, погасившая скорость, нам бы, пожалуй, пришлось худо. А так, как говорится, лишь отделались легким испугом да небольшими ушибами.
Мы вышли из машины. У нашего «рафика» было смято крыло и пробита правая часть кузова. Газик пострадал больше, радиатор запал внутрь, сдвинув мотор. Машина истекала водой и маслом.
Наш шофер, размахивая кулаками, набросился на хозяина газика с самыми страшными ругательствами. Но когда мы спустились к ним с откоса, он говорил уже спокойнее, а затем и совсем замолчал, словно поняв вдруг, что перед ним стоит глухонемой. Мы все вначале подумали: водитель газика молчит потому, что оправдываться ему нечем, он и действительно виноват на все сто процентов, его машина на всем ходу вылетела на трассу с проселочной дороги, а какие бы то ни было оправдания лишь еще больше настроили бы нас, пятерых, против него. Но уже несколько успокоившись и присмотревшись к нему, поняли: парня совершенно не волновало случившееся, он был абсолютно равнодушен ко всему и напоминал человека, который уже давно примирился с мыслью о своей самой что ни на есть печальной участи. Он был высок, красив, такие типы часто встречаются у нас на юге, где круто смешана кровь южных и северных национальностей. У него были черные гладкие волосы и синие — не голубые, а именно синие, как это часто бывает у брюнетов, — глаза. Тонкое, слегка продолговатое лицо в те минуты очень побледнело и поэтому казалось светлым, как у ребенка. Внешне это был чуть ли не идеальный парень, хоть сегодня снимай его в кино в роли эдакого героя-красавца. Даже кисти рук его, словно напоказ высунувшиеся из коротких рукавов замасленной нейлоновой куртки, как бы убеждали неверящих в силу этого парня: вот сожмемся в кулачищи, и тогда… Но, как ни странно, сейчас они были вялы, как гроздья тронутого морозцем винограда.
— Моя вина, ребята, — наконец безучастно произнес парень.
Рядом уже остановилось несколько машин, вышли любопытные. И тут же, как бывает в подобных случаях, подкатил мотоцикл с двумя работниками ГАИ. Быстро, молча осмотрев помятые машины, дорогу, милиционеры, по всей видимости, сразу же все поняли, и коренастый лейтенант, подойдя к парню, произнес спокойно, с легким вздохом:
— Снова ты, Борута…
— Я, — вяло ответил парень.
— И вином разит. Пьян?
— Есть малость.
— Ну, теперь не открутишься!
— А я теперь и не собираюсь…
Пока проводились разные замеры, опрашивали очевидцев, составляли протокол, Вадим Борута (мы теперь уже знали его имя) оставался стоять на одном месте, все с тем же безучастием глядя перед собой, коротко и односложно отвечая на вопросы, которые ему задавали, ни в чем не оправдываясь, а даже наоборот — полностью взяв на себя вину, и этим невольно вызвал наше сочувствие. Когда все было закончено и лейтенант, глядя на наш искореженный «рафик», спросил, куда мы следуем, парень слегка повернул голову в нашу сторону. А услышав, что мы едем в Вилково и будем там до тех пор, пока не починим машину, Борута заметно заволновался и, довольно решительно взяв меня за руку, сказал просяще:
— Мне нужно сказать вам несколько слов.
Заметив на моем лице удивление и истолковав его по-своему, он быстро произнес, кивнув на помятый газик:
— Нет, нет, вовсе не об этом! Это все ерунда. О другом, о личном… Ну, на две минутки. Отойдем… — И, поймав на себе взгляды работников ГАИ, добавил: — Не бойтесь, не сбегу..
— А куда тебе бежать, — отмахнулся лейтенант.
Мы остановились у виноградных лоз.
— Присядем, в ногах правды нет, — сказал Борута.
Мы сели на колючую, выгоревшую траву. Солнце пекло вовсю, сидеть было неудобно и жарко, на дороге хоть ветерок обвевал, да и вообще всегда кажется, что стоять на солнцепеке куда легче, чем сидеть.
Борута раздражающе долго собирался с мыслями, а потом заговорил торопливо и не очень внятно.
— Теперь уже конец, — загудел, — посадят. За хулиганство полтора условно схлопотал. Срок еще и не кончился. Но мне все равно… Пусть хоть смерть!..
— А почему при этом должны страдать другие? — перебил я его.
Он приумолк на мгновенье, тупо, непонимающе глядя на меня.
— Мы-то, говорю, при чем? Ведь и мы могли погибнуть! Или кто-нибудь другой…
Медленно, но все же дошел до него смысл моих слов. Лицо его слегка покраснело, в глазах застыла растерянность.
— Об этом не думал, — вздохнул он. — Варя опять, в который раз, права. Всю жизнь только о себе пекся…
Мне уже надоел этот, хотя и короткий, но зряшный, неприятный разговор, и я хотел было подняться, но Борута вынул из кармана блокнот, огрызок карандаша и стал что-то быстро писать. Затем вырвал листок и сказал уже спокойнее:
— Здесь адреса. Зайдите, пожалуйста, и все расскажите. Лиля — это моя жена. Я ей еще напишу. Да и придет она ко мне… А это Варин адрес. Из-за нее все… Была невестой моей. В невестах и осталась… Женился я на Лиле, хоть и не любил. Хотел за все, за все ей, Варе, как это называется… отомстить. Да нет, не то слово. Другою не знаю. Короче, хотел, чтобы она век страдала, жалела, ведь она любила меня и сейчас любит. Да, любит, я знаю. Сама говорила. Люблю, говорила, и буду любить, но никогда не стану твоей. Думал, она страдать будет, а вышло, что я, я!
Последние слова Борута почти выкрикнул. Лицо его вдруг исказила гримаса, в глазах выступили слезы. Он отвернулся, прокашлялся. Заговорил глуховато, спокойнее:
— Так что же это делается? Скажите, а? Зачем же жизнь калечить друг другу? Ведь и я люблю и она любит…
— Борута! — донесся голос лейтенанта.
Мы поднялись.
— Так вы зайдете к ней? — спросил Борута.
— Честно говоря, я не понял, что передать…
— Лиле только скажите, что случилось, а Варе наш разговор передайте. И что смерти искал, передайте. Скажите ей, что к жене я после отсидки не вернусь. Буду один. Варя одна — и я всю жизнь один буду. А мое слово — камень! Это все знают.
2
Вилково на Дунае — один из самых оригинальных городов нашего юга. Вдоль улиц-каналов, по-местному ериков, лежат на сваях дощатые кладки-тротуары, заборы у домов сколочены из обомшелых днищ старых каюков, а калитки во дворы — крохотные мостки через ерики. На ночь их не закрывают от нежданного гостя, а поднимают, как когда-то у ворот крепостей поднимали мосты через ров.
Дунай здесь не имеет крутых берегов, идет вровень с сушей, и при скольжении по водной глади даже небольшого каюка пепельные от ила волны накатываются на берег и добегают до самых заборов, оставляя в кустах верболоза белые гнезда иены.
Я бродил по пружинящим под ногами кладкам, по кирпичным, замшелым от сырости тротуарам, похожим на окислившиеся медные плиты, и необычность городка так очаровала меня и увлекла, что лишь поздно вечером, стоя в густых потемках над Дунаем и слушая протестующий девичий шепот, вспомнил о просьбе Боруты.
«Может, отыскать его любовь, зайти? Развлеку, чтобы не скучала по Боруте», — весело и легкомысленно подумалось мне. И тут же попытался представить себе ее: какая она, видавшая ли виды молодуха или вот как эта девчонка в каючке с ласково-строгим шепотом? Но я уже порядком устал, да и не стоило так поздно вторгаться в дом, тем более с неприятными известиями. Да и найдешь ли ты нужную улицу в незнакомом городе в такую темень?
И я поплелся в гостиницу к своим ребятам.
На следующее утро я проснулся очень рано от дребезжащего звона гостиничных окон. Перед этим мне снились густые, бесконечные дунайские плавни — камышовые джунгли, которые я видел накануне, подъезжая к Вилкову. А над этими плавнями висел гигантский тарпан для резки камыша, но резал он со скрежетом и грохотом не камыш, а рыболовный сейнер, который я вчера тоже видел на причале… Я поднялся и посмотрел в низкое, незашторенное окно. По брусчатке, гремя всеми пластинами своих мощных гусениц, полз трактор, таща за собой сразу два строительных вагончика; и трактор, и вагончики показались мне инородными в этом городке, где царствовали пропахшие рыбой сейнеры и каюки, да еще влажные от камышового сока тарпаны.
Уже с утра было душно от солнца и влаги. Я вышел на улицу. Хотелось нить, но вода в колодце-бассейне на гостиничном дворе была привозная, теплая, попахивающая илом, и я решил потерпеть до базара, находившегося неподалеку, где, конечно же, найдется кое-что повкуснее привозной водицы.
Южный базарчик предстал предо мною во всем богатстве и всей своей красе. Горки яблок и груш, корзины слив, алычи и айвы, вееры тарани, рыбца, тяжелые плети молодых сомят, и среди всего этого на каждом шагу вино в мутноватых графинах, а рядом стакан — пробуй, утоляй жажду. Я выпил стакан терпкого домашнего каберне, впился зубами в брызнувшую обильным соком мягкую, ароматную грушу и, ощутив веселую беззаботность, пошел вдоль рядов. Базарчик в Вилкове отличался от других южных базаров, пожалуй, лишь тем, что не был криклив и шумен, люди здесь сдержаннее и молчаливее. Я остановился у косо опершегося на старенький пыльный забор винного ларька, прислушался к степенному, неторопливому разговору, который вели мужчины со стаканами вина в руках.
— Я рыбак, надо — буду ловить сельдь, камбалу, а надо — и карасиком не побрезгую, — говорил краснолицый седобородый мужчина в соломенной шляпе и высоких резиновых сапогах. Отпив одним глотком добрых полстакана вина, продолжал: — Но если я зашел к тебе, ты меня поперву сесть пригласи!
— Зазнался малый, — сказал стоящий рядом длинный парень в сильно вылинявшей майке и сандалиях на босую ногу.
— А ты бы ему по шее! — оглянувшись, будто боясь, что его услышит кто-нибудь посторонний, посоветовал сухой человечек с фиолетовыми губами. — По шее таким давать надо, и чтоб без свидетелей! Знаешь, как Вадька Борута однажды рыбинспектора с глазу на глаз проучил?
— Проучил, — фыркнул, насмешливо дернувшись всей своей длинной фигурой парень, — проучил — и с сейнера за это списали! Чуть было в отсидку не угодил, да простил инспектор…
Я хотел было вмешаться в разговор, спросить о Бо-руте, но седобородый, допив вторым глотком остатки вина, сказал сердито:
— А вы разве не слыхали, что его уже упекли?
— Да ну? — вырвалось у кого-то, остальные же уставились на седобородого с терпеливой выжидательностью.
— Да об этом уже все Вилково знает, — сняв соломенную шляпу и вытерев рукавом потный лоб, сказал рыбак.
— А за что же это? — удивился мужчина с фиолетовыми губами.
— Говорят, авария. Жертвы есть, да к тому же пьяный был, такого не прощают. — Седобородый вздохнул, заказал себе еще стакан вина и, отпив половину, заключил. — Нашли кому машину доверить — дурачку…
— Да пора бы уже поумнеть, отец уже, — вставил фиолетовогубый.
— А когда это дети ума придавали? — вновь насмешливо качнулся длинный в вылинявшей майке.
— Дело не в уме, а в серьезности, — ответил седобородый.
— Вот эта штука его погубила, — щелкнул по стакану пальцем длинный.
— Вино придумано умными людьми и не для дураков, а для тех, кто умеет пить. А тем, кто не умеет, я бы клеймо на лоб ставил: этому не давать ни в жисть! — сурово нахмурился седобородый рыбак, поставил пустой, подкрашенный розовым вином стакан на-прилавок и пошел от ларька, шагая несколько косолапо, но широко и твердо.
Остальные тоже поставили свои стаканы, и я понял, что компания распалась. А когда и они уходили, я достал листок, врученный мне Борутой, и, прочитав названия улиц, спросил у длинного, как туда пройти.
По дороге я встретил существо, на которое где-нибудь на Крещатике или на Дерибасовской, пожалуй, не обратил бы даже внимания, по в этом городке оно так всему контрастировало, что я невольно приостановился. Существом этим была девушка в длинной малиновой юбке с высоким прорезом на боку, сквозь который при каждом движении проглядывали нога и часть бедра. Грудь ее была лишь слегка прикрыта какой-то поблескивающей мишурой, спина же оставалась по-пляжному голой. Девушка вся, от ногтей до волос, была так обильно «загрунтована» всевозможными красками, что возраст ее поначалу трудно и определить. А лицо вообще — сплошная радужная маска. В одной руке она держала цилиндрическую корзинку с клубникой и зеленью, а в другой незажженую сигарету. Девушка остановилась, глядя на меня с изучающей пристальностью:
— Простите, пожалуйста, у вас огонька не найдется?
— Простите, не найдется, некурящий.
— Серьезно? — откровенно удивилась она.
— Серьезно и надолго, — вздохнул я.
— Первый раз встречаю киношника без зажигалки.
— Что ж, меня все считают редким экземпляром, — начал было я насмешливо, но тут же спохватился, несколько озадаченный. — А откуда вам известно, что я киношник?
Я даже невольно оглядел себя. Ничего отличительного от других: потертые джинсы, ковбойка, туфли из искусственной замши. Так ходят сейчас многие, как говорится, и в селе и в городе. Может быть, перстень с кинолентой? Борода? Но сейчас многие носят бороды.
— Своих узнаешь особым чутьем, — почти загадочно ответила она.
— А если конкретнее?
— Видела вас в машине, которую чинит мой брат, он механик. Вам ее тот подонок Борута порядочно помял.
— И вы его знаете?
— У нас тут все друг друга знают.
— И Лилю, его жену, конечно, тоже знаете?
— Еще бы… Несчастная женщина! Ну, сама виновата. Бабы сами в петлю лезут, особенно те, кто способен только детей рожать.
— А с Варей вы знакомы?
— Скосыревой? Эта моя бывшая школьная приятельница. Мещанка. Собственно, как и большинство в нашем городишке.
— А вы к какому сословию себя относите? — осторожно, хотя и не без прочий, спросил я.
— К временным неудачникам, — покривившись, сказала она.
— Ну, об этом еще рановато говорить, — польстил я.
— Поступала во ВГИК — провалилась, в Харьковский театральный — то же самое, одного балла не хватило. У Варьки-то Скосыревой все проще, таким, как она, жить легче. По традиции, как и все ее родичи, на рыбозавод, а людям, чей контрапункт жизни совершенно иной… — Она не договорила, кивнула здоровенному, мрачноватого вида парню и спросила, потянувшись к нему сигаретой. — Огонька не найдется, малый?
Тот остановился, остолбенело поглядел на нее и с какой-то ленивой брезгливостью выдавил:
— Пошла вон!..
— Вот видите, какие тут персонажи встречаются, — ни капли не смутясь, со вздохом сожаления кивнула она вслед парню, добавила. — Тут много таких…
— На Боруту чем-то похож, — заметил я.
Она возмутилась:
— Ну что вы! Борута просто пижон и хулиган, а это местный жлоб. — Она помолчала и видя, что я замялся, собираясь уходить, быстро, без особого любопытства, а вероятно, лишь только для того, чтобы продолжить разговор, спросила. — А откуда вы знаете Лилю и Варю?
— Борута передал Лиле письмо, ну а о Варе я просто слыхал, что любопытная особа, — солгал я.
— Она не в вашем вкусе…
— Откуда вам известен мой вкус?
— Да уж известен, — с таинственным видом всезнайки и детской доверительностью тихо сказала она и тут же с бесшабашностью. — А чем вы занимаетесь вечером?
— Играем в преферанс.
— Прямо вся группа?! — почти с ужасом спросила она.
Я вспомнил моего ассистента, начинающего оператора Ромку, вспомнил, что его интересуют такие девушки, как вот эта, и сказал:
— Почему же, нет… Один симпатяга не играет. Слишком молод, и к сидячим играм у него никакой склонности. Приходите вечерком к гостинице, он вас будет ждать.
3
Семья Боруты жила на неширокой улочке, а вернее, на одном из канальчиков, впадавших в главный, большой. К дому Боруты я и шел вдоль этого ерика, по пружинящим под ногами мосткам в две доски. Дом был деревянный, крытый камышом, а наполовину застекленная веранда, окрашенная зеленой краской, видимо, пристроена недавно. У крыльца я увидел женщину, сидящую на низеньком стульчике в какой-то неестественной, напряженной позе. На одной руке она держала ребенка, другой что-то делала. Только всмотревшись, я понял, что женщина красила свежеоструганные ступеньки крыльца. Делала это поспешно, нервно и неумело. Заметив, что я остановился у ее дома, настороженно обернулась, держа в отведенной в сторону руке кисть, с которой капало на землю, а на мое «здравствуйте» лишь слегка кивнула и спросила:
— Вы к кому?
— Вы жена Боруты, Лиля?
— Ну?
Я вошел во дворик, женщина положила на крыльца кисть, поднялась, пересадила привычным движением с одной руки на другую ребенка с пышными кудряшками, с длинными кукольными ресничками, в цветастой рубашонке — мне трудно даже было понять, девочка эта или мальчик, и с напряженным выжиданием смотрела на меня. Она, конечно же, никого не ждала так рано, была непричесанная, в халатике и босиком. Из-под припухших век колюче смотрели зеленоватые глазки. Услыхав, с чем я пришел к ней, она вдруг как-то ссутулилась, низко нагнула голову и визгливо, сквозь давившие ее слезы выкрикнула:
— Я уже все знаю. Ну и пусть! Он мне, проклятый, жизнь испортил!
И тут же убежала в дом по только что покрашенному крыльцу. На темно-красном полу веранды остались зеленые следы ее босых ног.
Я постоял некоторое время посреди дворика. Из дома слышались надсадные приглушенные рыдания, потом заплакал ребенок. Мне было искренне жаль Лилю, и я подумал, что, наверное, не следовало приходить к ней, лишний раз расстраивать, тем более, что она уже все сама знала, а помочь я ничем не мог — только сделал хуже. Да и у меня настроение испортилось, и поэтому уже не хотелось идти к Варе. Она, как мне думалось, тоже была виновата в несчастье этой бедной женщины. Я ругал про себя Боруту и за Лилю, и за то, что группа наша по его милости оказалась в вынужденном простое, злился на себя за свой приход сюда. Но делать было нечего, улочки находились рядом, и я по горбатому мостику вышел на соседний канальчик, отыскивая нужный номер дома. Я уже почти подошел к нему, когда из дворика вышла девушка и торопливо зацокала каблучками по кладкам мне навстречу. Я почему-то сразу же угадал, что это Варя, почему — не могу объяснить и до сих пор. Когда она поравнялась со мной, я, чуть посторонившись, чтобы дать ей дорогу на узких мостках, спросил:
— Извините, пожалуйста, вы не Варя Скосырева?
— Варя! — охотно и обрадованно выпалила она, заулыбалась и засияла так, будто все, что было в ней самого радостного, самого светлого и приветливого, выплеснулось на ее лицо, растворилось в улыбке. Я даже смутился — давно не видел такой откровенной, такой обаятельной, предрасполагающей улыбки. Нет, ничего необычного в Варе не было, пройдет такая мимо — и не заметишь ее. И красотой особенной она не отличалась, самая что ни на есть обыкновенная девушка. Вот только эта улыбка, эта естественность и непосредственность — именно то, чего так добиваются режиссеры даже от талантливых актрис и чего так редко удается добиться. Но она не актриса, не играла, все в ней было естественно, и в этом была сила ее красоты.
Видя мое смущение и некоторую растерянность и истолковав все это по-своему, Варя тоже чуть-чуть смутилась, слегка покраснела, взяла меня за руку, торопливо заговорив:
— А я вас таким и представляла! Точно-точно таким!
От этих ее слов я совсем растерялся: наконец-то хоть одна девушка обрадовалась, что я именно такой, а не другой, и оттого, что не обманулась, так счастливо сияет.
— Мне Василь столько о вас писал! Только он говорил, что борода у вас как у шотландского шкипера, а у вас как у наших староверов. Отросла в дороге, да?
Я не успевал ей ответить, да и не знал, что и как отвечать, — очень уж не хотелось ее разочаровывать. Впрочем, она и не давала мне говорить. Идя рядом со мной по таким узким кладкам, что ее плечо все время касалось моего, тараторила:
— Я опаздываю на работу, сейчас прямо пущусь бегом. Кончаю в четыре и сама прибегу к вам, тогда обо всем, обо всем и поговорим. Вы ведь остановились у Изотовых?
Я что-то промычал в ответ, а она тут же:
— А если у вас есть время, можем встретиться в порту. Мне туда после работы на минутку по делу забежать надо. Договорились?
— Да, — теперь уже внятно сказал я, ощущая одновременно и радость от такого внезапного знакомства и проникаясь не очень-то веселым, гаденьким чувством обмана, неприятным ощущением того, что все это скоро откроется. «Но я ли виноват в этом, ведь слова не дала сказать», — успокаивал я себя.
А она и действительно почти побежала по кладкам и, сворачивая за угол, оглянулась, помахала мне рукой.
«Кто же этот Василь? Брат, жених, просто хороший знакомый? А кто тот счастливчик, за кого она меня приняла? Конечно, одного имени мало, а то можно было бы такую игру на эти несколько дней вынужденного простоя затеять! Целый детектив!» — вновь уже легко и насмешливо думалось мне. Но чем дальше я заходил в своем воображении в уже выстроенный сюжет этого лирического детектива, чем чаще в нем появлялась Варя с ее обаятельнейшей улыбкой, тем больше охватывало меня неприятное беспокойство. И я уже не был уверен, смогу ли сыграть случайно доставшуюся мне, не принадлежавшую по праву роль.
Шел я по Вилкову, как говорила одна наша старая актриса, в расстроенных чувствах. Но это не помешало мне отыскать укромный пляжик, искупаться и пойти в кафе завтракать. «Не стоит об этом слишком много думать, — решил я, вновь пытаясь настроиться легко и весело. — Пусть все будет, как выйдет. Откроется обман — скажу ей все, как просил Борута, и делу конец».
Мои ребята уже восседали за столиком этого душного, пропахшего горклым маргаринным перегаром кафе, где свисающие с потолка ленты липучек были черны от упокоившихся на них мух. Зато яства были!.. Когда видишь такой стол, хочется воскликнуть: «Да здравствует цветная пленка!» Центр стола украшало огромное блюдо жарко-красных раков, блюдо окружали пузатенькие стражи — графинчики с золотистым шабским, черные плети молодых сомят, а между всем этим тарелки и тарелочки с крохотными юными огурчиками, с клубникой и персиками.
— Шикуем, а потом на плавленные сырки перейдем?
— проворчал я, несмотря на то, что стол мне понравился.
— Да тут это все копейки стоит, — широко раскинул над столом свои длинные, огромные руки акселерата Ромка, мой верный помощник.
Он тут же, легко выдернув из-под соседнего столика свободный стул, дунул на ею сиденье так, что под потолком закачались липучки, и кивнул мне:
— Падай, старик!
Мне налили вина, положили на стакан самого крупного рака.
Его хвост и клешни упирались в стол, а глаза-дробинки невидяще уставились на меня. Хотя все, наверное, было наоборот, это я, не отпив вина и не попробовав раковой шейки, невидяще уставился на него, вновь вдруг вспомнив Варю.
— Ты что, не хочешь, старик? — нежно хрустя клешней рака, удивленно спросил у меня Ромка.
— Да, понимаешь, влюбился. — шепнул я Ромке.
— Да ну?!
Все были сосредоточенно заняты раками, и никто не прислушивался к нашему разговору.
— Святой крест.
— Верю — сказал Ромка, — пожилые всегда спешат жить.
Ромка считал меня пожилым потому, что ему только исполнилось девятнадцать, а мне уже стукнуло аж двадцать восемь.
— Верю, — повторил он и тут же спохватился: — Поздравляю, шеф!
— Не с чем, — сказал я. — Ей понравился ты…
Ромка кинул в рот гармошку очищенной раковой шейки, запил ее глотком вина и одарил меня снисходительной улыбкой: брось, мол, это у нас не проходит.
— Подкатила ко мне, — продолжал я, — не дева, а настоящая радуга, в твоем вкусе, и спрашивает: киношник? Киношник, отвечаю. Ехали в помятом «рафике»? Ехали, говорю. Люблю киношников, говорит. Мечтаю быть актрисой, поступаю во ВГИК. Ну, я, конечно, сразу же свидание ей. А она: нет, извините, мне бы того, что головой в потолок кузова упирался. Ох, и вкус же у вас, уважаемая, говорю, да у него голова эта — как куриное яйцо, еще и не оформилась-то как следует. Но она свое гнет…
— Заливаешь, шеф, — обиженно сказал Ромка.
— Вечером она подойдет к гостинице, и ты выйдешь, встретишь ее, — уже строгим, даже несколько сердитым тоном заключил я, как частенько говорил с ним на съемочной площадке, когда мой помощник бывал нерасторопен. Это подействовало. Ромка едва заметно согласно кивнул, хотя вряд ли поверил. Но когда я говорил таким тоном, Ромка не перечил.
После кафе ребята пошли на пляж, а я вернулся в гостиницу, валялся на кровати, пытаясь заснуть, читал кем-то забытый в тумбочке «Огонек» без обложки, сильно потрепанный, пахнувший парикмахерской. И, наконец, заснул тем нездоровым, неприятным сном, каким спят в духоте после вина и раков, да когда еще на душе непонятная тревога оттого, что совесть не совсем чиста. И сон мне снился тоже не очень приятный — парикмахерская (это, наверное, потому, что уснул, укрывшись пахнувшим ею «Огоньком»), я сижу в кресле, а надо мной в белом халате, с ножницами, похожими на клешни рака, Варя, улыбается своей обворожительной улыбкой и говорит: «Сейчас мы из твоей староверческой бороды сделаем бородку шотландского шкипера».
4
На пристани в этот час было безлюдно. Только что отошла ракета, в ее бело-матовом хвосте, который она оставляла за собой, несколько раз мелькнуло павлинье перо радуги, гладкая вода Дуная взбугрилась волнами, прибивая к плавно качнувшемуся дебаркадеру, под деревянной крышей которого я укрылся от солнца, дохлую рыбешку и огрызки яблок. Некоторое время я смотрел на пыльную пристанскую площадь и старенькую, с выпавшими камнями, словно беззубую, мостовую, с нетерпением дожидаясь, не появится ли Варя раньше времени, и думая, как все же повести себя: продолжать игру или передать слова Боруты? Конечно, рано или поздно я скажу ей все, хотя, если откровенно, мне не очень-то хотелось передавать ей то, что наговорил Борута и что казалось мне теперь дешевой провинциальной мелодрамой.
Варю пришлось ждать не так уж долго, вскоре донесся уже знакомый цокот каблуков о дощатый пол дебаркадера.
Она подошла ко мне все с той же улыбкой, сразу же заговорила с укором:
— Как вам не стыдно, почему вы меня обманули, а?
Я покраснел, что со мной случалось не так уж часто, но тут же и подумал с облегчением: «Ну вот, все само собой решилось, и хорошо, что она не так уж сердита за обман, что все же одарила меня своей улыбкой». А Варя продолжала:
— Ведь, оказывается, Изотовы уехали вместе с моими на свадьбу в Измаил. Где же вы остановились?
— В гостинице, — растерянно брякнул я.
— Могли бы остановиться у нас…
— Неудобно, — пожал я плечами.
Она утвердительно кивнула вздохнув:
— И правда, наверное, неудобно. Соседи такое наговорят. Только, мол, родные из дому, а у нее уже кавалер…
Она засмеялась весело, откровенно рассматривая меня. Я молчал, понимающе улыбнувшись, тоже приглядываясь к ней. Такие, как она, вероятно, не могут играть и притворяться, и, конечно же, за этой внешней мягкостью наверняка укрывались и твердость характера, и умение постоять за себя. И снова мне невольно вспомнился Борута, стало неприятно от этого воспоминания. Что могло быть общего между этими людьми?..
— Да вы что, боитесь на солнышко? — кивнув на крышу дебаркадера, удивилась она и, тронув меня за руку, предложила: — Пойдемте погуляем. Брат писал, что у вас там жара бывает еще сильнее, чем здесь.
«Ага, значит, это брат. Но кто он и где это «у вас»? На Кавказе, на Колыме? — соображал я. — Хотя бы уж скорее все прояснилось. А как теперь меня зовут, долго ли она не будет называть меня по имени?»
— Но вы уже акклиматизировались немного? Как вам Одесса? Хорошо отдохнули?
«Значит, не Кавказ, — облегченно подумал я, — а Одессу я знаю, можно и мне говорить».
— Одесса прекрасна, — заговорил я. — Отдохнул великолепно после всего нашего однообразия.
— Ну что вы! — перебила она. — Ведь у вас там каждый день что-нибудь новое!
— Каждый день что-нибудь новое — тоже становится однообразием, — уже совершенно уверенно заговорил я и, вскочив на кладки, к которым мы подошли, подал Варе руку. Рука у нее была маленькая и прохладная; на кладки она прыгнула чисто по-женски — бочком, легко, привычно и так мягко, что даже туфли не цокну-ли о звонкие пересохшие доски. — А вот Одесса — это да! Один театр чего стоит!
— Он разве сейчас работает?
— Я говорю о внешнем виде… Оригинальнейшее здание! И порт чудесный. А лайнеры? А пляж в Люстдорфе?
— А мне больше нравится Аркадия. Там хоть и людей всегда полно, но вода теплее, я не люблю холодную воду.
— А кто ее любит, холодную-то? Холодную воду только пить приятно, когда жарко, а купаться, конечно же, приятнее в теплой.
Последние слова я сказал уже почти сердито — злясь на то, что разговор выходил не такой, какого бы мне хотелось. Ведь я умел и фантазировать, и рассказывать более интересно даже о тех вещах, которых и в глаза не видел, а тут почему-то не получалось, словно совершенно атрофировалась фантазия. Какая-то непривычная скованность овладела моими мыслями. И в ге минуты я поймал себя на том, что мне страшно не хотелось играть кого-то, что с Варей хотелось быть самим собой, говорить обо всем просто, расспросить о ее жизни, рассказать о том, чем я жил, что по-настоящему заботило и волновало меня сейчас.
Чем больше мы говорили о разных пустяках, тем больше меня подмывало сказать ей правду. И не мог — боялся, что, как только откроется обман, Варя тотчас же уйдет. А как мне не хотелось этого! И когда я рассказал уже все, что знал об Одессе, спросил вдруг, чтобы начать разговор о ее брате и о том, кого представлял здесь:
— А что же это Василь вам такого обо мне понаписал, ему что — нечего о себе писать?
— И о себе пишет… Но там, где о себе, обязательно и о вас… Все — мы с Аркадием, мы с Аркашей…
«Значит, я Аркадий, Аркаша», — тут же зафиксировал я.
— Ну, так что же «мы»? — осторожно выспрашивал я.
— И смешное, и грустное… Например, как вы в наводок на реке Бие перевернулись на лодке. Целый юмористический рассказ, хотя я представляю, каково вам было, — даже всплеснула руками Варя.
Я тоже представил довольно живо этот «юмор» в ледяной воде, да еще в паводок, на такой реке, как Бия. И тут же вспомнил, что Бия на Алтае, на ней стоит такой городишко — Бийск.
— И об этом Василь пишет родным домой?! — притворно возмутился я.
— Что вы! Это письмо только мне, маме я даже не показывала, она бы разрыв сердца получила.
— Вы умница, Варя, — ласково сказал я; мне и в самом деле очень хотелось сказать ей что-нибудь хорошее.
Я остановился, раздвинул кусты, сквозь которые мы пробирались к берегу Дуная, и придержал, пока Варя пройдет, чтобы ни одна ветка не хлестнула ее, не поцарапала. И повторил с той же ласковостью:
— Умница вы и прекрасная девушка.
Она смутилась.
— А что же грустное? — допытывался я.
— А это, когда вы в горах, в разведке, в пургу отбились от партии, и Василь поломал ногу. Вы пять километров несли его на себе. Даже не верится… — Она окинула меня удивленным взглядом. — Не верится. Ведь он весит девяносто килограммов, а вы такой… Ну, не маленький, а…
— У меня всего шестьдесят три, — вздохнул я и тут же представил, как бы я нес того гиганта, ее брата, в горах, в метель… Представить подобное весьма трудно. И я, чтобы все выглядело правдивее, осторожно соврал. — Нас выручил вертолет.
— Правда? Василь об этом не писал. А какой же вертолет в пургу?
— Там такие ребята, что все могут!
— Да, геология — романтическая профессия, — с восхищением сказала Варя. — Расскажите что-нибудь о вашей работе.
— О ней уже столько написано, что, откровенно говоря, более интересно и не расскажешь. Лучше уж вы о своей…
— О чем, о нашем рыбозаводе? — прыснула смехом Варя.
— Расскажите о Вилкове. Интересный город.
— А вам разве Василь не рассказывал?
— Почему же, рассказывал. Но то было там, я просто плохо себе все представлял. А вот теперь, когда все перед нами…
— Ну, Василь и вправду не ахти какой рассказчик. Он все больше молчит. У нас в роду все такие молчуны, одна я, как сорока. Но рассказывать тоже не умею. — Она замолчала, задумалась, пожала плечами. — Ой, и не знаю, о чем рассказывать. Все здесь ведь и так видно, все — как на ладони. Может, только с колокольни лучше. Красиво, я один раз была, тайком Вадим провел…
— Борута? — невольно вырвалось у меня.
Варя бросила на меня быстрый, изумленный взгляд, отвернулась, глядя не на реку, а куда-то в сторону городка. Нехотя сказала:
— Нет, то был другой Вадим…
А после долгого молчания, когда я, идя с ней рядом по песчаной отмели берега, ругал себя за то, что так случайно вырвалась у меня эта фамилия, Варя спросила:
— Василь вам и о Боруте рассказывал?
— Да, немножко что-то говорил, так… вскользь, — с веселым равнодушием ответил я.
— А что же именно? — допытывалась она.
— Честно говоря, не помню. Просто мне почему-то запомнились эти имя и фамилия…
— А-а-а, — протянула она, как мне показалось, все еще неверяще, но уже веселее.
Мы уселись на скамейке у самой воды. Когда по Дунаю проходила мотофелюга, от берега — а он здесь казался даже ниже самой реки — как бы отрывалась широкая, низкая, едва стлавшаяся по песку волна и беззвучно подкатывалась к нашим ногам. Мы их тут же поджимали, и волна хлюпала о кусты где-то за нашими спинами. Это повторялось так часто, что стало своеобразной игрой, заменившей нам на некоторое время разговор.
Варя громко смеялась, и я тоже смеялся — оттого, что мне очень хотелось, чтобы смеялась Варя. А еще хотелось обнять ее, но почему-то я не мог сделать этого. Возможно, мешала моя роль «друга» ее брата или, скорее всего, робость во мне вызывала скрытая за внешней Вариной простотой и непосредственностью, но каким-то чувством угадываемая мною строгость, которая и охлаждала меня и вместе с тем усиливала мое любопытство к девушке.
Вечером мы пришли к Варе домой, где, окутанный теплом гостеприимства, я начинал все больше чувствовать неловкость и даже стыд за свой обман, за эту не очень-то приличную игру. Ведь все это гостеприимство предназначалось не для какого-то самозванца, а для друга ее брата. Я даже поймал себя на том, что при малейшем шорохе или стуке поглядываю на дверь, не идет ли тот бородатый богатырь, который был настолько силен, что мог тащить на себе в горах целых пять километров девяностокилограммового парня, что отдыхал сейчас в Одессе и вот-вот должен был заехать в Вилково проведать Скосыревых.
Мы пили чай на крохотной открытой верандочке, оплетенной виноградом, пили из старинного медного самовара с какими-то уже порядком истершимися медалями, наверное века полтора тому назад отчеканенными на его надраенной до блеска груди. Варя, убрав большие, тяжелые чашки, вазочки с вареньем и тарелки с закусками, принесла альбом с фотографиями, показывала своих родичей и знакомых. Каждый раз, когда переворачивалась очередная страница, я думал, что вот-вот увижу портрет Боруты. Но его в альбоме не было. Брат же, Василь, был чуть ли не на каждой странице. Вначале Варя показала его еще совсем мальчишкой. «Узнаете?» — спросила с улыбкой. Догадавшись, что это Василь, я ответил: «Конечно же, это он». И потом уже безошибочно узнавал его. А затем я увидел и Аркадия вместе с Василием, в обнимку. «А эти вам знакомы?» Она засмеялась так, словно сделала открытие. А мне при виде этой фотографии вдруг стало жарко. Ничего похожего. Разве что такая же ковбойка, как у меня, да борода. Но Варя была уверена, что перед ней именно Аркадий, а не какой-то самозванец, поэтому лишь мельком взглянула на фото и на меня:
— Только вы здесь моложе выглядите.
Я согласно кивнул и перевернул страницу. Тут весь разворот был аккуратно оклеен более мелкими фотографиями: геологи за работой, в походе, у костра, на фоне гор, кедров и палатки, на берегу какой-то крохотной речушки. И все парни бородаты, а фотографии такие невыразительные, тусклые, что будь и я там, все равно себя не узнал бы.
А у меня, у оператора, считай у профессионального фотографа, вся холостяцкая комнатушка была оклеена — по сравнению с этими — настоящими шедеврами. Тысячами фотографий были забиты стеллажи, письменный стол, чемоданы, и некогда их было клеить в альбомы или просто систематизировать, отбирать. Часть из них я время от времени выбрасывал, как устаревшие и ненужные бумажки. И, может быть, именно сейчас, рассматривая этот провинциальный альбомчик, я вдруг ощутил еще смутное, но все же (должно же было оно когда-нибудь возникнуть) желание, чтобы в доме моем появилась вот такая Варя, которая привела бы в порядок не только эти дешевенькие фиксации ушедших мгновений, но и упорядочила бы как-то и мою жизнь, в общем-то хоть интересную, по цыганскую, ждала бы меня, любила… Может быть, я стал бы тогда серьезнее, больше и лучше работал бы? Возможно, это смутное желание возникло еще и оттого, что были мы на этой уютной верандочке одни, что волосы Вари, когда она наклонялась, рассматривая альбом, дразняще касались моего виска. Как бы отяжелев от нахлынувших на меня чувств, я поднял голову и пристально посмотрел на Варю. Она слегка отпрянула, будто поняв мои мысли, тихо сказала:
— Уже темнеет…
Я понял, что пора уходить, быстро поднялся. Она не удерживала, проводила до калитки, протянула руку:
— Приходите завтра, я буду дома.
Я пожал ее руку, затем взял в свои и другую. Она осторожно, как бы боясь обидеть меня, отняла их, с грустным укором посмотрела на меня, потом, будто обращаясь не ко мне, а к кому-то другому, спросила:
— Почему в меня все влюбляются?
— Потому, — взволнованно сказал я, — что вы необыкновенная, ни на кого не похожая…
Она печально покачала головой:
— Неправда, я — как и все, самая-самая обыкновенная.
Я ушел и еще долго бродил по городу, наполненный самым прекрасным из чувств — чувством мгновенной влюбленности. Мне даже не верилось, что за такое короткое время оно могло овладеть мною.
Вернулся домой чуть ли не в полночь. Ребята уже спали, только Ромки все еще не было.
5
Проснулся я поздно. Со двора, куда выходило окно моего номера, доносился негромкий разговор. Один голос — директора нашей группы, другой тоже мне показался немного знакомым. Выглянув в окно, я узнал Лилю, жену Боруты. Правда, ее трудно было сейчас узнать: все на ней новенькое, яркое, высокая прическа — так одеваются, когда хотят произвести впечатление. Лиля умоляла:
— Очень, очень вас прошу, не показывайте на него, что он все сделал нарочно. Дурачок он, пьяный был…
— Не беспокойтесь, ни я, ни мои ребята никаких показаний никому давать не собираются, нам сейчас не до этого, — нетерпеливо отвечал директор.
— Вот спасибо, вот благодарю вас, а за машину вашу мы полностью уплатим, за весь ремонт, он так и сказал мне… — закивала Лиля, протягивая директору руку. А уходя, увидела меня, узнала, заискивающе заулыбалась: — Вы извините меня, я была в таком настроении!
«А сейчас вы в лучшем?» — едва не вырвалось у меня, но я пожалел Лилю. Она, видимо, уже пришла в себя и решила действовать. Вероятно, уже с кем-то советовалась и у Боруты была.
— Были у него? — полюбопытствовал я.
— А-а-а, — Лиля сокрушенно махнула рукой, — была… Кается.
Мне показалось, что она готова заплакать, как и тогда у себя дома, но Лиля лишь глубоко вздохнула, сдерживаясь, и, оглянувшись вокруг, тихо, почти шепотом, спросила у меня:
— Как вы думаете, сколько ему дадут?
Я молча пожал плечами.
— Мне хотелось с вами поговорить, я вас разыскивала, но вы спали, а директор ваш оказался хорошим человеком. Спасибо вам, спасибо, до свидания. — Уходя, она улыбалась, но видно было, что это дается ей с большим трудом.
А я тут же вспомнил Варю, вспомнил о том, что сегодня мы целый день будем вместе, и, провожая глазами разнаряженную Лилю, подумал, что надо бы, наверное, и мне переодеться — снять свои извечные дорожные джинсы, да и ковбойку следовало бы поменять на что-нибудь более приличное. Достал из чемодана брюки в белую и черную полоску, розовую рубашку. Все было помято, но я раздобыл у администратора утюг, потея и проклиная начавшуюся с самого утра духоту, тщательно все выгладил.
Варя сразу же, едва я появился перед ней, заметила мои старания.
— Ой, такой чистенький да наглаженный, теперь совсем не похож на геолога! — воскликнула она. — А брюки! Ну чисто как у артиста!
— Это чтобы вам понравиться, — откровенно сознался я.
— А мне нравятся артисты, — с веселой задумчивостью сказала Варя.
— Чем же они вам нравятся? — Я даже покривился.
— Ну, как это чем? — удивилась она. — Красивые, смелые, а умные какие!
— Это они только в кино, — сказал я и, чтобы не возводить поклеп на ближних своих, с усиленным вниманием начал осматривать Варю. — А сама-то, сама!.. Словно на свидание нарядилась!
— А разве у нас не свидание? — вдруг слегка пококетничала она, оглаживая длинную модную юбку из какого-то шуршащего материала.
Услыхав от Вари такое, я смело взял ее руку и поцеловал. Было это уже на улице, куда мы сразу же вышли из ее дворика. Варя быстро отдернула руку и конфузливо обернулась по сторонам. Поздоровалась с какой-то тетенькой, видимо шествовавшей с базара — через плечо мешок, а на локтевом изгибе кошелка, — и только тогда, сокрушенно покачав головой, сказала:
— И замашки у вас артиста! Если бы вы не были другом моего брата, я бы — ух! — Она сжала кулачок и погрозила кому-то перед собой.
Я сделал вид, что обиделся, немного отошел в сторону, нахмурился.
— Ну, ладно — упрашивающе улыбаясь, протянула Варя. — Не будем…
— Нет, будем, — упрямо сказал я. — Вот ты вчера обещала рассказать мне всю многовековую историю вашего города и показать его достопримечательности.
— Ой, какая там многовековая, какие там достопримечательности! — Она снова обрела свою, прекрасную улыбку. — Вы уже все сами видели, а история короткая и простая… У большинства из нас предки старообрядцы, они и поселились тут первыми, еще в начале прошлого века. Их ведь преследовали всюду, религиозные они очень были. Вот и забрались в эти дебри, в эти плавни. Вырезали ерики, чтоб осушить немного земли. Люди они были работящие. Поставили дома, сады посадили и стали заниматься рыбным промыслом, жить и поживать. А рыбы тут много было. Ну вот, строили, строили — и вырос целый город. И от этих первых поселенцев, наших прадедов-кряжей, и все мы пошли. Верующих, какие были когда-то, у нас теперь уже немного, но строгость к жизни осталась от дедов…
— А как попять эту самую вашу строгость?
— Как это «как понять»? — серьезно нахмурила лоб Варя.
— Ну, строгость, как вы говорите, «к жизни»…
— А вот так и понимать… Чтоб, значит, уважать и почихать старших, не красть, не врать, не курить, вина без меры не пить, в работе быть злым, а к людям добрым.
— Ну, об этом, пожалуй, не только вы, но и все человечество печется, — снисходительно заметил я.
— Но у нас это особо! — с гордостью подчеркнула Варя.
Я хотел было заметить, что даже за короткий срок пребывания здесь видел немало другого (да и пример тому — Борута, о котором, мол, я слыхал, что он каких-то там дел натворил, а такой наверняка тут не один), но не решился. Тем более, что город, конечно же, был жив прежде всего тружениками, людьми уважаемыми.
Мы подошли к церквушке. Чистенькая, аккуратненькая, стены выкрашены в светло-зеленый цвет, купол белый, как парашют, в окнах мозаика из мелких цветных стекол. Казалось, что церквушка посматривает на нас разноцветными глазами с хитроватой косинкой.
— Так что, проберемся на колокольню? — решительно спросил я у Вари.
— А пустят ли?
— Со мной пустят.
Варя осталась сидеть на скамеечке неподалеку, а я пошел разыскивать настоятеля Нашел чернобородого и мрачного старика, объяснил, что я из кино, что нужно для работы над фильмом осмотреть город с колокольни. Он старательно, все до буквочки прочел в моем удостоверении, раздумчиво поглядывая на меня из-под нависших на глаза, густых, без единой сединки черных бровей. Потом молвил на удивление тонким бабьим голоском:
— Ладно. Хорошо, хоть табачищем от тя не разит!
— Я не один, — кивнул на скамейку, где сидела Варя. — Это мой гид.
— Скосырева? — снова взвизгнул своим голвском настоятель. — Чтой-то она к вам на работу перешла, отец-то знает?
— Да никуда она не перешла, — нетерпеливо сказал я, — просто временно.
— Ну ежли временно, то нехай…
Мы с Варей поднялись по крутым скрипучим ступенькам, пахнувшим сохлым деревом и пылью, и первое, что я увидел, это парящее высоко в небе облачко красноватых птиц.
— Что это? — спросил я.
— Бобы, — ответила Варя.
— Не знаю таких птиц.
— Они похожи на аистов, только поменьше обычных, они тоже рыбаки. Вот так летают, летают стайками, а потом один камнем в воду — раз! И рыба в клюве. Красивая птица, — засмеялась Варя.
И снова я не мог отвести глаз от ее смеющегося лица, вид у меня, наверное, был дурацкий, потому что Варя вдруг оборвала смех и протянула руку в сторону раскинувшейся перед нами панорамы города.
— Туда, туда смотрите. Боже, красота-то какая!
Теперь, отсюда, Дунай под лучами солнца казался уже не пепельным, а по-настоящему голубым. Наверное, Штраус, когда собирался писать свой знаменитый вальс, увидел эту чудесную реку откуда-нибудь с высоты, увидел в ней отраженное шелковисто-голубое небо.
От Дуная через весь город тянулись тоже голубые, чуть взблескивающие серебром улицы с домишками, которые, как в зеленых гнездышках, уселись в уютных садах и огородиках. И очень тихо, видимо где-то далеко, тарахтит мотором-трудягой невидимая из-за прибрежных ветел фелюга. Варя что-то высматривала на большом колоколе. Я щелкнул по нему пальцем, и колокол ответил мне густым шмелиным гудением.
— Тс-с-с, — испуганно ухватила меня за руку Варя. И тут же кивнула на литую надпись на бронзовой ще-ковине колокола: «Пожалован купцом Семякиным и сыновьями».
— Кто они, где они… — с усмешкой пропел я и вновь хотел щелкнуть по колоколу.
— Тс-с-с, — снова шепотом остановила меня Варя и опять ухватила за руку, отводя ее от колокола.
Тогда я, как и вчера вечером, взял ее обе руки в свои, крепко сжал и даже было слегка подался вперед, наклонился над ее лицом.
И снова Варя осторожно отняла свои руки, покачала головой:
— Ох вы ж и грешник, разве можно так?
И пошла к скрипучей лестнице.
А у паперти церквушки уже стояла горстка стариков, и среди них настоятель, провожающий нас, как мне показалось, укоризненным взглядом.
— Спасибо, до свидания, — с важностью и солидностью сказал я, слегка поклонившись старикам. Они ответили мне легкими, полными достоинства кивками, осуждающе поглядывая на Варю.
— Не насплетничают твоим предкам? — спросил я у Вари.
— Нет, они добрые, — улыбнулась она и увлекла меня к фанерному, с облупившейся от жары и сырости краской киоску пить газировку.
6
Сейчас, откровенно говоря, я и не могу понять, хорошо ли, плохо ли, что, едва отойдя от ларька, мы встретили Ромку и ту девицу, которую я ему вчера «подарил». Случись эта встреча или нет, концовка всей этой истории, наверное, мало в чем изменилась бы, разве что лишь в отдельных деталях.
Они заметили нас раньше, еще когда мы пили воду, пошли к нам, и никакие мои знаки Ромке (мол, мы с вами не знакомы) не помогали… Восторженный Ромка ничего не видел, ничего не понимал, да и скорее всего это девица его вела к нам. Они очень были рады встрече с нами. Варя тоже, казалось, обрадовалась своей школьной приятельнице. Едва допив воду, двинулась ей навстречу.
— Ой, Олька, сто лет тебя не видела!
— Так ты ж домоседка!
Ромка успел мне восторженно шепнуть:
— Девка — обалдеть можно!
— Уводи ее сейчас же, — зашипел я на него.
Ромка глядел на меня оторопело, не понимая, в чем дело. Я все еще надеялся на благополучный исход этой встречи, когда Оля, многозначительно посмотрев в мою сторону, уже говорила:
— Ох и киношники! Когда же это он тебя, тихоня, успел закадрить? Это только они могут. — И к Ромке. — Познакомься, моя давняя приятельница.
— Роман, — протянул он свою ладонищу.
— Варя, подавая руку, все еще, казалось, ничего не понимала, на лице ее застыла легкая растерянность.
А Оля тараторила:
— Ромка тоже оператор, он помощник у твоего… Роман обещал мне помочь устроиться в институт, во ВГИК, у него там уйма знакомых.
Я боялся глядеть на Варю и поэтому испепелил взглядом вконец растерявшегося Ромку. Мухомор несчастный, лопух! Во ВГИК он поступить ей поможет! Да сам уже второй год поступает…
А Оля продолжала:
— Рома еще только начинающий, а твой Леонид Скорик уже знаменитость. — Она восхищенно посмотрела на меня. — Он снял пять фильмов, о последнем все газеты писали.
И я снова смотрю не на Варю, а на Ромку. Трепач. Впрочем, его комплименты не очень меня коробили, была в них хоть и малая, но все же доля правды.
Я, наконец, осмелился поднять глаза на Варю и встретил такой недоуменный, такой растерянный взгляд, что мне стало не по себе. Хорошо, что в это время к нам подошли двое мальчишек, держа за ручки большую корзину, в которой шуршали живые раки.
— Купите раков, дяди, — попросил одни из них.
— А что, братцы, — воскликнул Ромка, — давайте купим, отнесем в кафе, нам там сварят, вина возьмем!
— Идея! — загорелась Оля.
— Нет, нам пора, — строго и сухо сказал я. Варя молчала, в мою сторону даже не посмотрела.
— В чем дело? — удивился Ромка.
— Я все поняла, — вздохнула Оля. — У них дела поважнее. — И взяла Ромку под руку, уводя в сторону центральной улицы.
— Так, может, вы купите? — не отставал мальчишка, тряся корзину с шуршащими раками.
— Нет, хлопец, спасибо, — сказала с печальной улыбкой Варя и погладила его по голове. Подняла на меня глаза все с той же улыбкой. — Дяде не до раков…
— Не до раков, — согласился я, вдруг почувствовав облегчение.
— Пойдемте где-нибудь сядем, я что-то устала немного.
Мы пошли к крохотному скверику, заросшему кустами акации. Но едва уселись на скамейку, как Варя нетерпеливо поднялась.
— Нет, тут душно, лучше к Дунаю…
Настоящей прохлады и здесь, на реке, не было, хотя и подувал ветерок. Он долетал сюда из жарких степей, рябил воду реки, слегка теребил листву осинки, что росла в низинке, неподалеку от берега. Чуть в стороне от осинки лежал старый, перевернутый вверх пробитым днищем каюк. Неспокойная, трепыхающаяся тень от листьев дерева падала на него, и я подумал, что Варя не раз, видимо, сиживала тут в такое вот жаркое время, когда лодку покрывала тень.
Мы молчали, я хотел было настроиться на бесшабашно-шутливый лад, который выручал меня даже в более сложных ситуациях, но почему-то не смог. Всякая игра сейчас казалась мне противной. И я начал с извинений:
— Вы, Варя, меня простите, пожалуйста, я, понимаете… Ну, так получилось, все вышло как-то само собой, нечаянно. Конечно, за подобные вещи такие прекрасные ребята, как ваш Василь и его товарищ, попросту говоря, бьют морду. Собственно, самозванцы всегда этого заслуживали и всегда расплачивались, но я, понимаете…
— Нет, я все же ничего не понимаю! — вдруг перебила она, досадливо всплеснув ладонями. Затем просяще уставилась на меня и спросила: — А вы-то кто будете Василю и Аркадию, тоже товарищ или просто знакомый?
— Ни то, ни другое, — виновато вздохнул я.
— Не понимаю. Откуда же вы их знаете, где познакомились?
— Мы вовсе не знакомились…
— Вам кто-то о них рассказывал?
— Да.
— А кто?
— Вы.
— Я?! — ткнула она себя пальцем в грудь, и на лице ее появилось такое замешательство, что я едва не рассмеялся.
— Да, да, Варя, вы.
— Но когда же я успела? Я ведь только вчера с вами познакомилась, а вы уже все о них знали.
— Нет, я лишь спросил вас, не Варя ли вы, а вы сразу же приняли меня за другого, за Аркадия. Но… вы мне так понравились, у вас для того, другого, для Аркадия, была такая улыбка, что мне очень захотелось видеть ее еще и… думать, что она принадлежит хоть немножко и мне… Теперь вам понятно? Если да, то улыбнитесь мне еще хоть раз…
— По заказу не получится, — пожав плечами, простодушно сказала Варя. — А потом, мне до конца так и не стало все ясно…
— Что не ясно, Варя?..
— Откуда же вы узнали мое имя и почему вы меня разыскивали?
И вот тут мне предстояло сказать ей самое неприятное. Как мне не хотелось этого! Признаться, я совсем уж, было, позабыл о том, что обещал Боруте. Но не говорить Варе о нем, о его просьбе я не имел права. Ведь я обещал ему.
— Борута, — сказал я. — Борута мне о вас говорил.
Что-то дрогнуло в Варином лице, она потерла виски, опустила голову и спросила неприязненно, каким-то чужим голосом:
— Где же это вы с ним свиделись, уж не в забегаловке ли?
— Нет, — ответил я и стал рассказывать все, как было, ничего не добавляя, не приукрашивая, хотя говорил я о нем сердито, как бы заново переживая тот инцидент на дороге.
Варя слушала меня не перебивая, лишь иногда коротко и, казалось, даже с легким недоверием вскидывала на меня глаза, ставшие какими-то равнодушно сонными, словно потухающими, не теми, к которым я уже привык за это короткое время. И от этого она становилась все некрасивее и некрасивее. У рта появились сухие складки, под глазами проступила болезненная синева, на лбу выступили капельки пота. Ничего я не утаил от нее, все передал, о чем просил меня Борута: и что женился на нелюбимой лишь для того, чтобы ее заставить страдать, и что чуть ли не нарочно смерти искал, и что обещал любить Варю до конца дней своих.
— Все это слова, пустые слова, — равнодушно, будто сама себе, сказала вдруг Варя, не дав мне закончить.
— Но почему же, — неуверенно заметил я и добавил единственное мною упущенное. — И еще он говорил, что и она, то есть вы, Варя, его любили, и любите по сей день, и всегда будете любить, что сказали вы ему это совсем недавно. И еще сказали, что никогда не станете его… наверное, женой? Так понимать следует?
— Говорила, жалко стало, — сухо молвила она. И гордо вскинула голову. — Но никогда не будет этого. У него уже есть жена, есть ребенок! Когда-то казалось, что любила, а теперь нет, даже не кажется! Поверьте мне… — просяще выкрикнула она и вдруг заплакала. И уже сквозь слезы. — Он не достоин ничьей любви, таких людей, как Борута, любить нельзя. Им любовь, а они в ответ тебе горе…
Она теперь уже плакала, как ребенок, всхлипывая и кривя лицо, не закрываясь руками и совсем не стесняясь меня, вытирая ладонями слезы.
— Перестаньте, Варя… Забудьте, Варенька… Мало ли что было. Я вам верю, таких любить нельзя.
Я действительно верил в то, о чем говорил, а она, уже успокаиваясь, всхлипывая, повторяла за мной:
— Нельзя, нельзя…
Потом и совсем успокоилась, доверчиво улыбнулась той самой улыбкой, которая так нравилась мне, и, вытерев досуха глаза, заговорила уже спокойно, с грустью.
— Тому Аркадию, за которого вы себя выдавали, я, может быть, и не рассказала бы ничего, и Василию тоже, но вам… если вы уж многое знаете, немного расскажу, может, легче станет… Ничего в том, что у нас было, необычного нет, все, как и у всех… Встречались, гуляли, говорил, что любит. Парень он, как вы знаете, видный, красивый, но балованный, к вину пристрастился. А выпьет — море по колено. Многое ему прощали, думали, исправится, остепенится, а он хуже и хуже. Вообще-то, когда стал встречаться со мной, вроде бы поначалу и лучше стал. Меня слушался, меня он уважал… Потом сватался. Я согласилась, только назначила ему срок — год. Всего го-о-о-дик просила его продержаться, быть человеком. Если выдержишь, говорила ему, годик — поверю, что всю жизнь сможешь держаться, сможешь быть другим. И все это время обещала ему каждый день быть рядом с ним, лаской хотела поддержать, теплом, добрым словом. Раз он все же сорвался — простила, второй — тоже простила. А потом и в третий, это за год-то… Покинула я его. Он-то на зло мне и женился на Лиле… Она хорошая, скромная была и тоже его любила. А как он ее мучил, сколько слез она пролила, один бог знает! Вот и все, — заключила Варя и поднялась. Снова улыбалась, будто и не было этого нелегкого для нее разговора. — Вот видите, как получается. Вы совсем-совсем чужой для меня человек, а все вам рассказала. Мне кажется, что вы тоже могли бы стать хорошим товарищем моему Василию, вы, наверное, добрый… А вино пьете?
— Пью, — сознался я.
— А после него не буяните? — как-то по-детски насторожилась Варя.
— Нет, не приходилось.
— Почему люди такие неодинаковые? — наивно удивилась она.
— Да уж так мы все устроены.
— Верно, — печально согласилась Варя. Некоторое время она смотрела на осинку, которую все так же трепал предвечерний, но все еще горячий ветер, и сказала: — Я часто бываю тут и люблю это дерево. Смотрю, смотрю на него… Листья на нем, хоть и нет ветра, все время трепыхаются, и если долго глядеть, то кажется, что это вовсе и не листья, а много-много бабочек, они машут и машут крылышками, а все не могут улететь, как приклеенные.
— Не это главное, — снова любуясь Варей, сказал я, — не в этом суть. Главное, что вы больше не любите Вадима, правда ведь?
— Правда, — твердо сказала она.
— Верю, вы умница, вы лгать не умеете и поэтому — ура!
— А почему «ура»?
— А почему — я скажу вам завтра. Я вам завтра много-много скажу, хорошо?
— Хорошо, — неуверенно выговорила она.
— А сегодня вы устали.
— Устала.
— Тут нас никто не видит?
— Никто, а что? — быстро, как бы чего-то пугаясь, спросила Варя.
— Разрешите, я поцелую вам руку?
— Ой, что вы! — смутилась она.
Я припал губами к ее руке, и мне даже показалось, что Варя другой рукой, легким, едва ощутимым прикосновением, погладила мою голову. А может, не показалось?
Я шел в гостиницу, все еще чувствуя это ее легкое, как пушинка, прикосновение, и уже твердо знал, что скажу Варе завтра. Я скажу ей: «Дорогая, милая Варя, я уеду, меня ждет работа, но как только закончу ее, сразу же вернусь сюда к вам, в самый распрекрасный город на земле — Вилково, и попрошу у вас руки. Я ведь об этом думал еще тогда, когда был у нас дома, и мысль эта не стала мимолетной. А если вы боитесь, что мы мало знакомы, дайте мне любой испытательный срок, я возьму отпуск хоть на целый год и буду все время рядом с вами. И я выдержу этот испытательный срок, чего бы мне это ни стоило! А потом увезу вас к себе и буду любить так, что ни одна слезинка не выплывет от горя и печали из ваших глаз. А за это вы будете всю жизнь светить мне своей улыбкой».
Я не задумывался над тем, что ответит на все эти слова Варя. Меня глубоко и радостно обнадеживала все еще ощущаемая мною пушинка прикосновения Вариной руки.
7
Но в гостинице мою радость на какой-то миг заглушило известие, что машина уже почти отремонтирована и завтра рано утром мы выезжаем. Я снова торопился к Варе, чтобы все то, что приготовил на завтра, сказать сегодня.
Уже темнело, когда я ступил на кладку Вариной улочки. Кое-где на деревянных столбах вспыхнули тусклые лампочки под жестяными абажурчиками, о которые бились, густо роясь, мириады мошек и бабочек, свет, проникавший лишь на кладки да до середины канальчика, мельтешаще подрагивал от теней сонмищ насекомых и казался тревожным. А может, это мне лишь так казалось, может быть, это в груди моей бились тревожные всполохи?
Я почти вбежал во дворик, хотел позвонить, но окно рядом с дверью было не зашторено, и я невольно заглянул в него. Варя сидела за столом. Перед ней у цветочной вазы стояло что-то квадратное, как небольшая иконка. «Может, и правда икона, — подумалось мне. — Мало ли причуд у этих потомков староверов?» Затем она протянула к вазе руки, положила на них голову…
Я нетерпеливо позвонил, решив, что ее бог подождет, а мне некогда, потому как завтра рано утром ехать. Она испуганно вскочила, на миг обернулась к двери, и я увидел, что лицо ее мокро от слез. Потом она поспешно спрятала иконку под скатерть и, вытирая на ходу глаза, пошла к двери.
— Кто там? — спросила Варя.
Я назвал себя.
— Одну минутку, — послышался ее спокойный голос.
Она, наверное, торопливо умывалась, приводила себя в порядок, и ожидание казалось мне невыносимо долгим. Но вот дверь открылась, на лице у Вари виноватая, но все такая же приветливая, обаятельная улыбка.
— Проходите, заставила вас немножко ждать, но я уже спать собралась, завтра рано на смену, — извиняющимся тоном заговорила она. И тут же спохватилась: — А вы ведь не обещали вечером приходить…
— Не обещал, — вздохнул я. — Но вот так вышло. Рано утром уезжаю. И пришел вам сказать очень важное. Хотел отложить на завтра, но… Вот пришел сейчас…
Она, будто зная уже, о чем я собирался говорить, нетерпеливым жестом остановила меня:
— Присаживайтесь, а я сейчас чай приготовлю.
— Не буду я садиться, не хочу я чаю, — покачал головой, досадуя, что она не дала мне закончить. — Не надо чаю, выслушайте, Варя….
— После, за чаем ведь всегда лучше говорится, — обезоруживающе проговорила она.
«Да разве можно об этом за чаем!» — едва не выкрикнул я. Но она уже быстро юркнула на веранду и оттуда:
— У нас чай для гостей — давняя традиция, никакого разговора без него быть не может.
Я нетерпеливо опустился на стул. На веранде загорелся свет, тихо зазвенела посуда. Я смотрел на стол, покрытый старинной, ворсистой, будто подстриженный газон, зеленой скатертью. У края стола она слегка топорщилась квадратной выпуклостью. И как-то невольно, без любопытства, я приподнял скатерть и увидел портрет под стеклом, в самодельной рамке из ракушек. С портрета на меня смотрело улыбающееся, красивое, самоуверенное лицо Вадима Боруты. Я тут же со злостью снова накрыл его скатертью. Все слова, которые я с таким трепетом нёс сюда, мигом пропали. Я поднялся. Варя появилась в дверях с подносом, на котором стояли две уже знакомые мне тяжелые чашки и вазочка с вареньем.
— Вам прошлый раз понравилось из крыжовника, а теперь попробуйте из мирабелек, сама варила. Вы никогда не пробовали из мирабелек?
— Первый раз слышу, — сказал я мрачно.
— Это у нас сливы есть такие, круглые, маленькие, на райские яблочки похожи. Да чего же вы встали?
Поставив на стол поднос, она дотянулась руками до моих плеч, решительно нажав на них, усадила меня на стул.
А потом, как и в прошлый раз, мы пили чай. Варя не напоминала о начатом мною и так поспешно прерванном разговоре, а расспрашивала совершенно о другом, о том, что, наверное, ей было интересно. Я отвечал почти односложно, вяло и неохотно. В основном все сводилось к моей работе, к кино. Расспросила, какую мы собираемся снимать картину, о чем она, и, услыхав короткое: «о жизни, о любви», обрадовалась, как ребенок, торопливо заговорила:
— Я люблю про это смотреть. Только всегда хочется, чтобы любовь была не совсем такая, как в кино. Она почему-то вся одинаковая, хочется, чтоб… как в жизни. Чтобы все правда… — Помолчала, вздохнула задумавшись. И заговорила, будто сама себе: — А вообще-то кино, наверное, тем и хорошо, что в нем все не как в жизни, все не так… Я вообще-то не люблю фильмов с плохим концом.
Я слушал ее, пил чай, ел кисловато-сладкие мира-бельки и все еще надеялся, что она спросит меня, зачем пришел, о чем важном хотел говорить. И загадал: если спросит — скажу, несмотря на то, что под скатертью лежит портрет Боруты, человека, которого она любила, каким бы он ни был, любила и, не умея лгать, все же обманывала и себя, и других.
Но она так ничего и не спросила.
С тем я и ушел, не холодно, не сухо, но как-то неуклюже попрощавшись. Несколько раз останавливался на улице, хотел вернуться, но желание мое тут же удерживало воспоминание о портрете, о ее слезах… Да, конечно, она любит его, только обманывает и себя, и других. Впрочем, себя, пожалуй, нет.
В гостинице, как и вчера, все уже спали, кроме Ромки, который еще не вернулся. Сон долго, мучительно долго не мог одолеть меня. Я лежал и вновь думал о том, что, может, и действительно не стоило бы после всего, мною увиденного, начинать важный разговор, что поступил я правильно. А заговорить следовало бы о другом, сознаться ей просто и откровенно, что я все вилел и все мне ясно, а вы, мол, Варенька, не лгите ни себе, ни людям, никому ваша ложь не нужна и, прежде всего, вам. Эх, почему я не сказал ей всего этого!
Утром оказалось, что еще не все ладно с нашей машиной и что очень рано не удастся уехать, придется час-другой подождать. Теперь у меня было время еще раз повидаться с Варей и сказать ей о том, о чем я думал ночью. Меня даже охватило предчувствие какой-то нехорошей, мстительной радости, и я выбежал из гостиницы.
У распахнутых ворот рыбозавода меня остановили.
— Вам кого тут? — строго спросил тот самый краснолицый седобородый рыбак, которого я уже встречал у винного ларька.
— Варю Скосыреву.
— А-а-а, глазировщицу. Прямо к кирпичному зданию, — указал рыбак на невысокое строение, — дверь там открыта в компрессорную, туда и входите.
Поблагодарив, я двинулся к зданию быстро и решительно, еще острее проникаясь тем же настроением, с которым выбежал из гостиницы. Но чем ближе я подходил к этому приземистому строению, где работала Варя, тем больше остывал, мне уже не хотелось говорить ей ничего резкого, делать ей больно.
Я прошел через компрессорную, где сильно пахло аммиаком, через таровочный, в котором стоял сухой прохладный запах пиленого леса. После жары и духоты, которые с утра уже липко налегли на город, эта прохлада казалась особенно приятной. А из цеха глазировки на меня и вообще дохнуло северным холодом. И все здесь были одеты по-северному.
Я остановился у мигом захлопнувшихся за моей спиной тяжелых, на пружинах, дверей, и никто не обратил на меня особого внимания, видать, тут привыкли к туристам. Но вот из дальнего угла уже кто-то шел ко мне, одетый точно так же, как и все, и поэтому издали трудно отличимый от других, шел быстро, и я уже видел ту самую, одну из прекраснейших на свете улыбок — Варину улыбку. Мне и вовсе перехотелось говорить ей что-либо обидное, всю злость вмиг потушила эта улыбка.
— Кто вас сюда раздетого пустил? — вместо приветствия спросила Варя, сокрушенно покачивая головой.
— Через компрессорную, — ответил я, чувствуя, как мое тело начинает сковывать холод.
Она открыла какой-то шкафчик, вынула из него фуфайку и помогла мне ее надеть. Я вдруг заметил на стене крупные красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» Кивнув на надпись, спросил у Вари:
— Зачем же его беречь, когда его здесь хоть отбавляй?
— И всегда не хватает, — засмеялась Варя. — А вы еще не уехали?
— Как видите…
— Случилось что-нибудь?
— Нет, ничего особенного, просто вышла небольшая задержка, и мне вот захотелось еще раз увидеть вас.
— Ну, вот и увиделись…
— И не просто увидеть вас мне захотелось, а сказать вам, вернее спросить у вас… Нет, даже и не это. Хочется дать вам хороший совет. Не надо обманывать, Варенька.
— Кого, в чем? — тихо спросила она.
— Прежде всего себя. Вы ведь любите Вадима, я это понял вчера, я случайно заглянул в окно, когда вы смотрели на портрет.
— Не надо, не смейте об этом, — с трудом выговорила она.
— Нет, надо, — раздраженно сказал я, чувствуя, как меня охватывают тоска и досада. — Надо, Варя, говорить об этом. Не мучайте себя. Я знаю, что вам с ним будет трудно, но Вадим попал в беду, долго ему из нее выбираться. Пройдет время — и, может, вы и станете той единственной, которая сделает его человеком. Ваша любовь, ваша забота!..
— Нет, — жестко и вместе с тем как-то отрешенно проговорила Варя, — этого никогда не будет. — Она помолчала, сухо, колюче посмотрела на меня, потом, словно увидев, что перед ней я, а не тот, другой, кому предназначались ее слова, заговорила уже с едва заметной улыбкой: — Поймите меня, этому человеку все очень легко давалось в жизни, слишком легко. Вот он и моей любви захотел. И это ему шутя удалось. Потом он ушел к другой, думал, что этим меня изведет. И там ему удалось. Ребенок есть… А теперь снова ко мне. Любит, говорит. Верю, что любит. Сознаюсь вам, и я его не забыла. Но он не заслуживает того, что есть у меня к нему. А я, может, еще встречу человека, которого… А не встречу — и так обойдусь. Да у меня, Леонид, в груди не только тепла много, но и холод есть. Может, его не меньше, чем вот здесь кругом. Он-то и поможет мне все остудить. Ведь чтоб жизнь была справедливей, не всегда и не для всех нужно только тепло, в ней и холод полезен… Пусть не для меня, а для него же, беспутного, для его ребенка. А я обойдусь, обойдусь…
Она как-то вся решительно сжалась, плотно сомкнулись губы, лицо побледнело, будто проступил на нем весь тот хранившийся в ее сердце холод, о котором она говорила и который помогает людям не меньше, чем тепло.
— Парадокс какой-то, — вырвалось у меня, и я снова увидел на стене большие красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» И эти два слова, написанные, возможно, давным-давно, еще до рождения Вари, вдруг словно ожили совершенно в ином для меня смысле.
— Парадокс, — снова повторил я.
— Не знаю, что это такое, — она уже, как и раньше, доверчиво смотрела на меня, улыбалась и снова была красивой. — Что это за слово такое — «парадокс»?
— Это когда все не так, как у людей, — вздохнув, упростил я свое объяснение.
— А-а-а, — неопределенно протянула она, — может быть, но что поделаешь? Вы меня осуждаете?
— Не имею права, Варенька, мне очень хочется верить, что вы еще встретите человека, достойного вашей любви. Есть же он где-то среди людей!
— Дай то бог, — со своим обычным, подкупающим простодушием сказала она.
И мы попрощались, кажется, навсегда.
А я теперь часто вспоминаю Вилково, Варю, — и все надеюсь, что, может, и меня еще полюбит похожая на нее девушка. Есть же где-то на земле такая? Дай то бог, как говорила Варя.