В Канаду меня доставило небольшое, скрипевшее всем своим естеством даже при малой качке суденышко, набитое, как закуток старой хаты тараканами, разноплеменными эмигрантами и благоухающее на всю Атлантику плохо вымытыми гальюнами. Я очутился на огромной территории северной части американского континента, протянувшегося в длину от Великих Озер до полярных островов Северного Ледовитого океана и в ширину от Атлантического до Тихого океана, в одной из богатейших и благополучнейших стран мира, куда не упала ни одна бомба, где никогда не было ни голода, ни мора. Меня мотало по Канаде, а хотелось обрести постоянную обитель. Я был еще молод и ощущал эту молодость и в своем теле, и в душе, ощущал в себе возможность обновления, хотелось, как никогда, жить, надеялся на встречу со своими, тратил с трудом заработанные доллары на письма и запросы в разные учреждения и организации, занимающиеся эмигрантами. Может, мои, в конце концов, найдутся и откликнутся. Трудно было с работой, особенно эмигранту, да и платили нам вдвое меньше, чем местным. Буквально за центы я сортировал рыбешку на рыбацком острове Ньюфаундленд и травился серными газами на литейном заводе в Садбери; чистил конюшни в Калгари, в краю ковбоев, куда я когда-то в детстве так мечтал попасть, начитавшись Фенимора Купера, а побывав там, поработав, проклял все и всех, особенно тупых бескультурных ковбоев, ставивших нанятого работника ниже скотины! Более чем в других местах задержался я в прериях под Виннипегом у земляка-украинца, фермера, выращивавшего пшеницу. И хотя он был не очень богат и платил мне не густо, но обрадовался земляку с Края, то есть с Украины, по вечерам угощал меня настоенной на калине или орехах водкой, и мы засиживались за разговорами до поздней ночи; сам он говорил мало, все больше расспрашивал меня, вздыхал, мечтал о том времени, когда скопит деньги и наконец предоставится возможность ему, старому, еще дореволюционному эмигранту, снова побывать на Украине. Нередко в дом заходили и другие фермеры-украинцы; все они принадлежали к одной из украинских организаций или группировок; их было столько, что все и не запомнишь, но в большинстве националистические, хотя никто из фермеров точно не знал ни программы, ни задач своей организации.
— Надо же куда-то вступать, без этого нельзя,— признался мне мой хозяин.— Они все для меня одинаковы. Я лично за то, чтобы пшеница хорошо уродила да чтобы сбыть ее повыгоднее.
Тут уж я не выдержал и стал рассказывать о задачах националистической организации; меня приходили слушать и другие фермеры. Как-то один из них сказал, что в Виннипег приехал из Торонто член провода для встречи с местными националистами и просил, чтобы меля доставили к нему в гостиницу. Меня отвез на своем стареньком авто сам хозяин. Отель был третьеразрядный, малоизвестный, мы едва отыскали его. Я постучался.
— Come in! [войдите (англ.)] — послышалось из-за двери по-английски, но голос был таким знакомым, что кольнуло в сердце.
Я неторопливо открыл дверь и увидел полуобернувшегося ко мне высокого седовласого мужчину с красивым моложавым лицом; голова слегка закинута, точно он готовился произнести торжественную речь или тост, в руках у него был высокий стакан, а на столе стояла бутылка виски, содовая и небольшая тарелка с высушенными тоненькими картофельными ломтиками. Хозяин поставил на стол стакан и, распахнув объятия, двинулся мне навстречу.
— Ула-а-с!..— Лицо его заалело, красивые серые глаза наполнились слезами.
И я разрыдался, впервые за все это время. Так мы встретились с Богданом Вапнярским-Бошиком. С тех минут возродилась наша давняя привязанность, постепенно переросшая в дружбу, полдня и всю ночь проговорили мы с ним; пили виски с содовой и твердым, как кристаллики алмаза льдом, и говорили, говорили. Я рассказал о своих хождениях по мукам, он — о своих; в ту ночь я узнал синопсис его жизни больше, чем за все то время, что мы были знакомы. Потом я кое-что записал, конечно, всего из долгого разговора припомнить не мог, но главные события раннего периода своей жизни и работы в националистической организации, о том времени, когда мы расстались.
Родился Богдан Вапнярский в 1912 году в селе Береги под Самбором, где его отец был священником. Учился в Самборе, в Львовском политехникуме, а потом в Пражском университете, там и началась его националистическая деятельность. Дальше — города и веси Чехии, Польши и Западной Украины; подполье, тюрьмы, снова подполье. Он находился на нелегальном положении и в то время, когда мы с ним познакомились в Варшаве, в доме Сулимы. Все остальное я о нем знал. После того, как зажила рана от пули ковпаковца, Вапнярский снова вернулся в УПА, уже сильно поредевшую, загнанную вглубь Волынских лесов и в Карпаты. Упавцы вынуждены были разбиться на небольшие отделы, которые нападали на мелкие отряды Красной Армии, активистов, всех, кто старался помочь Советам восстанавливать разрушенное войной хозяйство, был связан с коммунистами; устраивали набеги на фабрики и заводы, которые находились в сельской местности, на колхозы и совхозы, взрывали мосты, уничтожали транспортные средства, сжигали здания сельских Советов, дома активистов, клубы.
— Мы знали,— говорил Вапнярский со скорбью в голосе,— что победить в этой войне нам не удастся, что мы обречены на гибель, и все же надеялись: а вдруг случится чудо, вдруг американцы и англичане одумаются и двинут свои армады на Советы?! Вся наша борьба должна стать новым стартом для западных союзников. Мы надеялись, что Запад надлежащим образом оценит наши акции против коммунизма как потенциальное антисоветское орудие в будущем, а будущее, как нам казалось, начиналось уже в те дни. Мы с нетерпением ждали конфронтации в лагере союзников; политические трения, вплоть до мелкой грызни, были для нас ручейками радости и вызывали море надежд.
В первые минуты встречи мне хотелось больше узнать о судьбе знакомых, тех, с кем я столько месяцев провел в лесу, ну и, прежде всего, о Гале и Тарасе. Когда я спросил о них, Вапнярский, уже увлекшись ораторской велеречивостью,— а в такие минуты он забывал обо всем, не касающегося его идей,— лишь мельком, как о чем-то маловажном, заметил, что Галя с сыном то ли сама вернулась из Австрии, то ли их оттуда вернули.
— Куда, как? — нетерпеливо спросил я.
— Кажется, в Польшу, она ведь полька? — дернулся Вапнярский, недовольный тем, что его перебивают такими мелочами.
— Она была полуполька,— выкрикнул я.— Говорите же, что вы о ней знаете?!
Вапнярский отхлебнул из стакана, сожалеюще посмотрел на меня, так смотрят на тупого наивного ученика, который во время объяснения учителя вдруг перебивает его глупым вопросом.
— Неужели вы не понимаете, что мне это очень важно знать!
Вапнярский, погасив на лице досаду, тактично кашлянул, кажется, до него наконец дошло то, чего я хотел в те минуты.
— Точно не помню — столько было за это время всего! — глухо произнес он.— Юрко должен знать, он что-то мельком говорил мне о них.
— Что, хоть примерно, что он говорил?
Вапнярский отпил из стакана, подержал виски во рту,
проглотил, полузакрыв глаза, и, не глядя на меня, ответил:
— Нет, не помню, лучше у него спроси. Он стал набожным человеком и неправды не скажет.— Посмотрев на меня уже сочувствующим взглядом, он тихо произнес: — А я не знаю, ей-богу, не знаю...
— А где Юрко?
— Был в Штатах, теперь в Торонто, переехал сюда, мы же с ним бобыли, холостяки.
Меня неимоверно обрадовало даже это неопределенное сообщение; я готов был в ту же минуту ехать в Торонто, хотя в кармане у меня не было ни цента. Сказал об этом Вапнярскому. Он обещал взять мне билет, даже приодеть и помочь найти постоянную работу, выразил надежду, что я по-прежнему останусь активным борцом ОУН. Я подтвердил, что и не думаю из нее выходить, просто жизнь замотала меня, и я очень рад встрече со своим давним учителем и другом. Мы уже обнимались, я верил тому, что все будет хорошо, тем более, если у меня снова такой покровитель, как пан Вапнярский-Бошик. Сидя в продавленном плюшевом кресле, я все слушал и слушал Вапнярского, который за всю ночь так и не присел: стоял у стола, либо ходил по комнате; голова его была гордо закинута, глаза молодо сверкали, лицо раскраснелось от выпитого, от воспоминаний о пережитом.
— Мы глубоко верили и уповали на бога — что-то должно было произойти! — говорил Вапнярский.— И произошло. В Фултоне 6 марта 1946 года,— запомни, Улас, эту историческую для нас дату,— выступил Уинстон Черчилль с большой и мудрой речью. Он говорил о том, о чем мы, националисты, говорили давно об экспансионистских тенденциях Советов, о том, они хотят заграбастать в свои лапы всю Европу; тонко, а порой и весьма прямолинейно призывал Запад к крестовому походу против Москвы, осудил всякое примиренчество с большевиками. Мы ликовали: войны не миновать, и ждали, страстно ждали, что вот-вот на Москву обрушится атомная бомба, испепелит Кремль и все большевистское руководство, а мы уж на Украине сами добьем тех, кто стоит на пути нашей великой идеи! Ты веришь, Улас, по ночам я не мог спать, мне снились львовские и киевские соборы, гудящие от колокольного звона, патриархи в золотых ризах, празднично разодетый народ, встречающий нас, освободителей. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким счастливым, как в те дни, даже в прекрасные времена нашего прихода на Волынь; тогда хозяевами были все же немцы, и мы позже поняли, что не быть Украине свободной, они сделают нашу родину своей вотчиной, колонией, а нас — рабами. А тут — Англия, Америка! Великий политик Черчилль, могущественные страны с мощным оружием, с демократическим строем, осуждающие всяческие экспансии, выше всего ставящие свободу своей страны и уважающие суверенитет и свободу других. О, я еще никогда не был так счастлив! На меня нашло такое, что я готов был смеяться и плакать денно и нощно. Да и все вокруг, все наше воинство радовалось, ибо появилась надежда, великая надежда!
Вапнярский плеснул в стаканы виски, разбавил содовой, бросил кусочки уже начавшего таять льда и заговорил несколько спокойнее, деловитее:
— Меня вызвал к себе командующий, сам Шухевич-Чупринка, и сказал: «Богдан, мы тут долго совещались, советовались и пришли к единому мнению: надо немедленно связаться с англичанами, объяснить им, что являемся самыми ярыми врагами большевизма и его захватнической политики по отношению к другим странам и можем быть хорошими союзниками, мощной пятой колонной в центре Европы; но нам нужна поддержка, нужно оружие и боеприпасы. Думаю, как раз приспело время, они поймут нас и пойдут нам навстречу».— Вапнярский помолчал и взволнованно заходил по комнате, затем остановился прямо передо мной и проговорил тихо, с величайшей гордостью: — И сказал Шухевич: «Эту миссию, дорогой Богдан, мы возлагаем на Тебя. Тебе знакомы многие дороги Европы, ты знаешь языки, ты человек большой культуры, обладаешь не только талантом военного, но и прекрасный оратор, ты умеешь убеждать; таланта дипломата у тебя побольше, чем у кого бы то ни было из нас. Готовься в дорогу, всем необходимым мы тебя снабдим. Наиглавнейшая твоя задача — связаться с английской или американской разведкой. У нас имеются кое-какие адреса в Мюнхене...»
Далее Вапнярский, то ли утомившись, то ли не имея большого желания говорить, неохотно рассказал мне о тех днях, когда попал в Мюнхен. Он разыскал кого следовало, встретили его неплохо, но ни о какой помощи оставшимся в украинских лесах отделам УПА они не хотели и слушать. На прямой вопрос, будут ли американцы и англичане воевать с Советами, они лишь загадочно улыбались, предложили устроить Вапнярского в лагере для перемещенных лиц, пообещав держать с ним постоянную связь, одним словом, обязали его стать агентом и выполнять задания оккупационных властей. И заверили, что такие люди, как он, в лагерях «Дисплейст персоне» (лагерях депортации) нужны не меньше, чем в Карпатских и Волынских лесах. Вапнярский возглавил один из комитетов, ведущих пропаганду среди беженцев и перемещенных лиц о невозвращении в Советский Союз и в те страны Европы, где к власти пришли коммунисты. Эти комитеты поддерживали и контролировали западные спецслужбы. Члены комитетов могли беспрепятственно перемещаться из лагеря в лагерь и проводить там нужную работу.
— Короче,— поспешно сминая рассказ о тех днях, говорил Вапнярский,— мы держали лагеря в своих руках; неугодных и непослушных приходилось наказывать, а с прокоммунистическими элементами поступали еще суровее: борьба продолжалась и в лагерях. Мы оказали Западу великую услугу. Тысячи людей благодаря нам не вернулись обратно под крылышко коммунистов — уехали в Австралию, Бельгию, Канаду.
Под утро мы с ним заснули вдвоем на одной кровати. Я уснул не так быстро, как Вапнярский: мысли о Гале и сыне заполоняли меня, вытесняя и все услышанное, и сон. Проснулся я от голоса Вапнярского, от какого-то потустороннего, но внятного бормотания. Посмотрел на него — глаза закрыты, пальцы судорожно вцепилась в рубашку, сухие губы шевелились, четко выдавливая слова:
— В сорок первом украинцы под проводом националистов ринулись на Восток в надежде победить большевиков с помощью Германии. Словно из-под земли выросла целая Повстанческая армия, которая пыталась очистить наши территории от большевиков. После отхода немецких армий с Украины УПА сосредоточила все свои силы против большевиков. Ее отряды до сих пор сражаются, но им не победить. Нужна помощь Америки. Дайте нам эту помощь! Дайте — и мы разгромим всех! Мы — апостолы самых высоких идей, которые провозглашают украинский национализм. Мы...
Вапнярский открыл глаза, с недоумением посмотрел на меня, будто что-то вспоминая, и тихо, обессиленно попросил:
— Не в службу, а в дружбу, подай мне содовой, ты ведь лежишь с краю.