Я вижу в окно, как от дома Вапнярских отъехал маленький «фиат» красного цвета и, юрко нырнув по диагонали дороги, остановился у нашего дома. Из машины с сигаретой в руке вышла Лукерья, нервно захлопнув дверцу; постояла у палисадника, сделала несколько глубоких затяжек, погасила сигарету о штакетник — к нам в дом она с сигаретой не входила, такое позволяла себе только Джемма. Джулия заметила ее и пошла открывать.

— Одолжи мне на пару часов Уласа,— едва поздоровавшись, попросила Лукерья.— Приезжает королева!.. Самой ехать на это зрелище как-то неприлично.

— Бери,— щедро распорядилась Джулия,— только чтобы вернула мне его живым.

Лукерья широко распахнула свои еще красивые карие очи — истая полтавчанка — и побледнела: слова Джулии показались ей намеком на убийство, за что Лукерью не так давно судили, но оправдали; это вызвало немало пересудов. Джулия поняла свою нечаянную оплошность и смущенно замахала руками:

— Нет, нет, дорогая, не обижайся, ради бога! Я хотела сказать: как бы там в толпе не задушили моегохрупкого Уласа. Поглядеть на английскую королеву соберется столько желающих!

— Я так и поняла,— облегченно вздохнула Лукерья, и на лице ее вновь проступил обычный румянец, переданный ей далекими предками,— никакие жизненные невзгоды не могли вытравить его с ее уже дряблеющих щек.— Вот только мы самого Уласа не спросили, заметив меня, сказала Лукерья.

Я не очень люблю подобные зрелища, да и жалко времени — его так мало нам отпущено, чтобы тратить еще на разные пустяки. Но в то утро мне не писалось и не малевалось и Лукерья с такой жалостливой улыбкой глядела на меня, что отказаться я не мог. Мы сели в ее маленький «фиат» и покатили по забитым автомашинами улицам города.

Иногда я думаю: может ли человек принимать у себя дома того, кто умышленно убил близкого тебе человека? Или вот, как сегодня, сопровождать его на развлекательное зрелище... Выходит, что может...

Пока мы искали место, где бы припарковаться, все стоянки и переулки были забиты машинами, мне вспомнилось, как я познакомился с Лукерьей и как потом она попоосила меня познакомить ее с Богданом Вапнярским которого как-то видела вместе со мной. Было это более четверти века тому назад; я работал тогда на заводе сухих аккумуляторов, куда по приезде в Торонто меня устроил Богдан под именем Вильяма Смита — с украинскими фамилиями туда не принимали. Джулия после долгих поисков нашла наконец себе место в пекарне, вначале трудилась уборщицей, а потом пекла пирожки, о лучшем она не могла и мечтать —-ни специальности, ни образования. Вдыхать каждый день запах хлеба было ее мечтой с голодного детства, хотя работа оказалась изнурительной и трудной: высокую температуру у печей выдерживал не всякий мужчина. Однако Джулия была хоть и худенькой, но крепкой, привыкшей к жаркому итальянскому солнцу и постоянно твердила мне, что переносит жару у печей легко. Ее напарницей была Лукерья Охрименко, полтавчанка, угнанная на работу в Германию, в прошлом воспитательница детского сада, красавица, которую даже в тяжелом голодном рабстве не могли не замечать мужчины; еще в Германии она вышла замуж за серба, уже здесь, в Канаде, он умер от туберкулеза. Ни Лукерью, ни ее серба я не знал, познакомился с Охрименко уже после смерти ее мужа. Они, правда, пару раз к нам заходили — семья была бездетной, и супруги имели время для визитов, но меня дома не было, так как работали мы с Джулией в разные часы, она на дневной смене, а я ночью: у нас было двое маленьких детей — Джемма и Тарас — и кому-то нужно было сидеть с ними, нанимать нянек было не за что. Как-то Лукерья, жившая неподалеку от нас, договорилась с Джулией вместе идти на работу, заглянула к нам, а я как раз вернулся с ночной смены в нашу крохотную квартирку. Вместе со мной пришел Вапнярский, мы должны были в то утро заняться с ним какими-то неотложными делами нашей организации. Так и встретились эти двое внешне симпатичных людей; они не могли не обратить внимания друг на друга, тем более, что оба были украинцами. Богдан, никогда не упускавший возможности побыть с красивой женщиной, тут же коротко расспросил Джулию о ее подруге и выразил желание познакомиться с ней ближе, а Лукерья буквально вся окаменела, увидев Богдана; застыла, словно статуя, посреди комнаты, не сводя с него глаз. По дороге на работу Джулия спросила, что с ней произошло, почему эта встреча так подействовала на нее?

— Это он! — придя в себя на улице, шепотом произнесла Лукерья.— Он мне много лет снится. Из-за него я оказалась в Канаде. Это он заставил меня приехать сюда. Только такому человеку можно поверить!

— Так вы с ним, оказывается, уже давно знакомы? — удивилась Джулия.

— Односторонне.

— Как это? — не поняла Джулия.

— Он выступал в нашем лагере депортации. Представь себе тысячную толпу изголодавшихся, полуистощенных молодых женщин, плохо одетых, но тоскующих по любви и земным радостям, женщин, на которых даже солдаты-негры смотрели, как на что-то неодушевленное. И вот эти женщины собрались во дворе лагеря в ожидании, что какой-нибудь хамовитый чиновник из администрации прочтет им новую бумажку с очередным указом об их дальнейшей судьбе. Но вот на помост у барака взошел некто неземной, не из того мира, в котором мы существовали; во-первых, этот человек был в штатской одежде — великолепный светлый костюм, белоснежная рубашка, и, веришь, от него так пахло дорогим одеколоном, что даже мне, стоявшей в середине толпы, было слышно. На голове у него, словно серебряная корона,— седая шевелюра, а лицо совсем молодое. Потом он стал говорить, и как! Я впервые за последние годы услыхала такой прекрасный украинский язык, у нас в лагере давно смешались все славянские языки. Говорил он о том же, что и другие, посещавшие лагерь: чтобы не возвращались на родину, а ехали на работу в богатые страны, где сытость и где золото само сыплется в карманы. Он рассказал нам о голоде и разрухе на родине и о том, что всех, кто работал на немцев, высылают в Сибирь, на вечное поселение; у кого есть дети, их отбирают и отправляют в детские дома, даже меняют фамилии, чтобы потом не разыскивали матери. Он говорил, что сам недавно бежал с Волыни, куда вернулся было из плена, сам был очевидцем того, что творится, стал называть волынские села, имена людей, с которыми был знаком, и тут такое поднялось! Многие знали тех, кого он называл, были среди них и родственники. Плач, причитания,— оказывается, почти всех этих людей Советы выселили в Сибирь только за то, что они оставались на оккупированной территории, или же упрятали в тюрьму за то, что их близкие работали на немцев в Германии. Когда пан Бошик стал уходить, все бросились к нему, мне удалось подойти первой, и он так посмотрел на меня! А потом галантно поцеловал мне руку и сказал: «Красуня моя, моя прекрасна мавка, твое счастье за океаном!» Веришь: у меня потемнело в глазах, я едва не потеряла сознание...

Этот разговор как бы сблизил Лукерью и Джулию, они стали не только напарницами по работе, но и приятельницами. Однажды Лукерья призналась:

— Знаешь, я даже за своего покойного мужа, за серба, вышла замуж только потому, что он был похож на Бошика, такой же высокий, такие же седые волосы и моложавое лицо.

А потом Богдан и Лукерья встретились наедине. Я не любопытствовал, как развивались их дальнейшие отношения. Где-то через месяц, вернувшись с работы усталый, я свалился в постель. Джулия обычно в такое время не трогала меня, тем более, что сама собиралась на работу. Но тут стала теребить, прижалась ко мне.

— А что я хочу тебе рассказать... У них отношения уже зашли далеко.

— У кого и какие отношения? — не понял я.

— У Вапнярского с Лукерьей.

Меня это не очень взволновало, не дослушав подробностей, я уснул.

А через некоторое время, когда мы возвращались с какого-то очередного заседания, Вапнярский пригласил меня в свой шикарный черный «мерседес», чтобы подвезти домой, и неожиданно заговорил о Лукерье.

— Есть одна милая, симпатичная женщина... К ее достоинствам можно добавить еще и то, что она оказалась первой из женщин, кто заставил меня крепко задуматься: а не распрощаться ли с холостяцкой жизнью?

— Если это не помешает революционной работе,— усмехнулся я; во мне уже тогда стал проростать червячок скепсиса.

Но Вапнярский словно не слышал моих слов.

— Устал я приходить на темные окна,— сказал он серьезнее, чем обычно, когда речь заходила о подобных вещах.— Хочу жениться, тем более, насколько я понимаю современную ситуацию, в ближайшие сто лет ни на войну, ни в подполье мне уходить не придется, мы теперь меж двух океанов на крепком якоре; штормы и качки — для других.

К тому времени мы были уже на «ты», и я ответил:

— Твое дело, Богдан.

— Пойдешь ко мне в свидетели?

— Пойду.

— Ну, а вторым будет Юрко, хочу, чтобы у меня свидетелями были мои друзья и сподвижники. Многих уже нет, а мы должны беречь друг друга и заботиться один о другом...

— Давай, Богдан, вон к той глухой стене, там можно парковаться,— говорю я, забыв, что сижу не в «мерседесе», который Лукерья давно продала, а в женском «фиате», и рядом со мной не Богдан, а его вдова. Со страхом взглянул на нее; но она, занятая выбором места, как будто ничего не услыхала, а может, сделала вид, что не слышит.

Мы вышли из машины; народу битком. Не люблю я людские столпотворения и уже жалею, что поехал.

— Чего это тебе вздумалось смотреть на нее? —спрашиваю раздраженно.— Мало ты ее видела по телевизору?

— Телевизор — это не то,— мягко защищается Лукерья.— По телевизору все равно, как в кино, постоянно кажется, что все выдумано. А тут в натуре...— Лукерья прячет в сумочку ключи от машины, достает сигареты, лихо, по-мужски щелкает зажигалкой, приостановившись, делает несколько затяжек и, задумчиво улыбаясь, говорит: — У каждого в детстве были свои несбыточные мечты, у меня — стать королевой, веришь? — Она покачивает головой и удивленно усмехается,— И откуда у девчонки, выросшей на окраине провинциального городишка, такая мечта? Причем мечта довольно серьезная, хоть и нереальная. Мне почему-то верилось, что она когда-нибудь сбудется. И мечтала я стать не какой-нибудь там княжной, не царицей и не царевной, а именно королевой. Почему? Может, само слово привлекало, ассоциировалось с красотой, богатством, властью. Веришь: я и детям в детсадике только о королевах сказки рассказывала, чаще всего выдумывала сама...

— А ты попробуй — вспомни и запиши, может, книга сказок получится. За полезный совет — треть гонорара,— говорю я, и на меня вдруг находит легкое, игривое настроение. Мне хочется похулиганить, конечно, в пределах допустимого, чтобы никого не задеть и чтобы меня не смазали по физиономии. Увидев на побережье Онтарио отделенных от людской толпы полицией журналистов с поднятыми воротниками, уже порядком замерзших, ожидающих прибытия ее величества, наверное, часов с семи утра, я говорю громко, шокируя Лукерью:

— Ох, уж эта чудодейственная сила журналистского пропуска, висящего у представителя прессы на шнурочке с фотографией, проштампованной полицейской печатью! Она создает контакты с королями и королевами, с великими и псевдовеликими людьми.

— Перестань,— с укоризной шикает на меня Лукерья.— Нас арестуют!

Чтобы этого не случилось, я достаю из кармана продолговатый блокнот с обложкой, разлинованной белыми полосами, и прижимаю его ко рту. Блокнот похож на микрофон — оттопыриваю плащ, будто его оттягивает коробка магнитофона, и продолжаю игру:

— Нашу достойную гостью из Великой Британии, королеву Елизавету Вторую чистосердечно приветствуют в Торонто представители всех наций и сословий — в джинсах, в свитерах и в сникерсах. Было бы лето — приветствовали бы и в шортах,— а она каждой клеткой чистейший кровей аристократка. Нельзя представить себе ее в помятой старой одежде, без прически, без пудры и вообще без ничего. Любая, даже самая ничтожная мысль о нашей гостье глубоко волнует нас. Банки из-под пива и кока-колы, окурки переполнили все мусорные урны.

Лукерья дергает меня за рукав плаща и оглядывается :

— Улас, перестань!

Но мне нравится это мальчишество, тем более, что люди, глядя на меня, верят, что в руках у меня не блокнот, а магнитофон и что я — репортер.

— Королей и пап берегут, как зеницу ока, легионы полиции разного рода. Королями и королевами мечтают стать, лично я знаю одну такую особу,— продолжаю я, замечая, что Лукерью уже разбирает смех.— Между встречающими есть монархисты, социалисты, скептики и равнодушные, но даже самый ярый демократ сникает, если кто-нибудь из королевского рода подаст ему руку, заговорит с ним или просто одарит взглядом. Такова суть человеческого рода. Кое-кто так униженно ищет ласки в королевских глазах, словно он без нее не может жить. Наша королева, которая лишена той теплоты, какую имела ее мама, все же вполне профессионально справляется со своими обязанностями.

— Ну перестань,— уже совершенно по-детски заливается смехом Лукерья, и мне вспоминается ее такой же счастливый смех четверть века тому назад, когда она, держа Богдана под руку, вышла с ним из церкви. Все вдруг оглянулись на этот смех, укоризненно и осуждающе посмотрели на нее — как, мол, она может после святого храма так смеяться. Джулия спросила ее об этом, и Лукерья ответила: «Я воспитывалась не в храме, а в детском саду, а потом в школе, где никто не верил в бога». Ее ответ понравился Вапнярскому, он усматривал в нем что-то стихийное, анархическое, именно за это, как он после сознался, он и полюбил Лукерью. И вот сегодня в ней вновь проявилось все это, загубленное и притупленное годами.

— Наша королева похожа на своего отца, короля Георгия Шестого, который во время самых страшных бомбежек не выезжал из Лондона, чтобы народ постоянно ощущал его присутствие,— продолжал я.— Радио постоянно напоминало: «The King is still in London» [Король еще в Лондоне (англ.)]. Наша королева, несмотря на свой преклонный возраст, еще ни разу не покинула Лондон во время веселья или празднества, но радио об этом почему-то молчит. У английского королевского двора больше тайн, чем у испанского и французского вместе взятых. Поэтому не удивительно, что немецкие цесари, русские цари, французские короли ушли в прошлое. Югославский престолонаследник в Нью-Йорке торгует автомашинами, а британский королевский род живет своей прежней жизнью и не выбрасывает на барахолку свои кареты, костюмы и украшения. В Торонто, как и в других городах, королева Елизавета примет участие в многочисленных церемониях. Но не жалейте ее — она любит свою профессию и свои обязанности.

Кто-то тронул меня за плечо, я замолчал и обернулся. Передо мною стоял огромного роста полицейский, на плече моем лежала его тяжелая дубинка.

— Ты, малыш, насколько я понял, пытаешься зажать рот свободе слова? — гневно спросил я.

— Нет, просто заметил, что вместо микрофона у вас блокнот, и остановился от любопытства. Очень остроумный способ развлекать свою даму. Мои предки говорили, что украинцы — это нация, которой больше других присуще чувство природного юмора. Сегодня я в этом лишний раз убедился.

Только теперь до меня дошло, что полицейский не только понял мое импровизированное выступление, но и сам говорил по-украински, плохо, но говорил. Значит, он украинец.

— Разрешите продолжить? — спросил я.

— Можно, но не в том духе.

— Почему? — запетушился я.

— Вокруг полно переодетых детективов, они могут вас неправильно понять,— ответил полицейский и отошел.

— Свобода слова! — прорычал я и замолчал.

Замолчал не потому, что испугался, я уже давно ничего не боюсь, а потому, что вдруг стало грустно от мысли: вот он — финиш наших детей,— потомок запорожского казака стал канадским полицейским.

Все остальное время ожидания я хмуро молчал. Лукерья заботливо подняла воротник моего плаща, а я не замечал и холода, хотя в этот последний день сентября с Онтарио дул холодный ветер; поднимавшееся в синем небе яркое осеннее солнце не грело, будто хотело испытать терпение и закалку ожидающих. Яхта причалила около десяти часов. Мы совсем окоченели, пока наконец увидели, как на красный ковер ступила Елизавета Вторая и ее муж принц Филипп. Плащ королевы и шляпка были желто-горчичного цвета, на лице — стандартная улыбка, какую мы не раз видели на фотографиях. Королева наверняка не любит раздаривать тепло без важной на то причины. Она проходила вдоль длинного ряда высокопоставленных чиновников все с той же дежурной улыбкой и подавала каждому руку. Чиновники помпезно сдержанны. Публика, стоявшая в отдалении, чтобы лучше видеть, так вытягивала головы, словно подпирала небоскребы. Я смотрел на эту даму в желтом и думал: сколько ее предки провели войн и завоевали земель, в том числе и Канаду, сколько пролили крови, и все для того, чтобы жила в почтении эта желтая канарейка.

— Никто не может ни купить, ни украсть, ни выпросить королевской короны, если для нее не рожден,— философствовала рядом Лукерья.— А где же ее королевские регалии и драгоценности? Уж слишком все просто и скромно. Наверное, она опасается брать их в дорогу. Ну, чего ты молчишь? Ответь же мне, Улас! — обиженным голосом ребенка прикрикнула на меня Лукерья.

— Драгоценные одежды, сияющие бриллианты, жемчуг и свою любимую накидку из белого меха королева наденет вечером на встречу со знатью,— бросил я сердито.— Не пора ли нам домой, миссис Лукерья?