Зашла в гости моя младшенькая — Калина. Назвал я ее так в честь моей матери. Правда, слово «вошла» не совсем подходит к ней. Не вошла, а влетела, или точнее — впорхнула так, что даже качнулись на окнах тюлевые занавески. Она небольшого росточка, но с идеальной фигуркой и хорошенькой мордашкой — одним словом, красавица, всегда веселая, на первый взгляд даже кажется легкомысленной и совершенно беззаботной. Но это обманчиво. Она серьезна и трудолюбива, хотя не так-то уж много приходилось ей трудиться и в колледже, и в университете, и за мольбертом, когда она, чтобы хоть немного сравняться с уровнем мастерства

своей старшей сестры Джеммы, брала уроки у известного художника. Калина способна ко всему: к литературе, к музыке, к рисованию, даже математика в средней школе ей давалась лучше, чем, скажем, ее брату Тарасу, избравшему профессию инженера. Не сочтите меня нескромным, когда прочтете эти строчки, но ее способности и талантливость — от меня. Внешне она тоже на меня похожа. Все считают ее моей любимицей. А у меня нет любимых детей, для меня все они одинаковы. Но кто-то же должен быть более близок; такова Калина. И тянется она ко мне больше, чем к кому-либо другому, даже к матери. Мне порой совестно за это перед Джулией, но она, по-моему, ничего особенного в наших взаимоотношениях не замечает. Джулии хорошо тогда, когда нам хорошо.

Моя младшенькая приходит к нам не просто посудачить о житье-бытье, проведать родителей, а затем убежать,— у нее всегда есть какое-то предложение, норовит вытащить кого-нибудь из нас из дому, погулять по городу, завести в кинотеатр на новый нашумевший фильм (этим чаще всего удается соблазнить Джулию), на какое-нибудь празднество или интересную встречу, стать свидетелем необычного события. Калина всегда в курсе всех дел. Вот и сейчас, наспех поцеловав меня и Джулию, потискав Жунь Юнь и сунув ей кулек конфет, она тут же выпалила:

— Сегодня «Венок» — украинский фестиваль в Бимсвилле. К двухсотлетию провинции Онтарио и по случаю Дня Канады.

Обращается она к нам с Джулией, но я замечаю, что смотрит-то на меня. Это заметила и Джулия, потому что уронила с улыбкой:

— Вот и поезжайте вдвоем с отцом, а у меня куча домашних дел.

Конечно, Калина охотно забрала бы нас двоих, но с кем останется Юнь?

У палисадника стоит потрепанный, но еще довольно резвый полуспортивный «бюик», на его передних высоких сиденьях удобно сидеть вдвоем, а третьему тесно, надо все время поджимать под себя ноги. Калина взяла это авто в кредит, платить за него еще долго, денег у меня она не просит, зная, что у нас их не густо, но иногда я кое-что предлагаю ей. Она всегда отказывается, хотя после окончания учебы еще так и не нашла себе постоянной работы, трудно с ней в Канаде — на двадцать пять миллионов населения в стране более миллиона безработных.

Калина водит свой старенький «бюик» уверенно, я бы сказал, даже грациозно, я любуюсь ее легкими движениями, ее приветливой доброжелательной улыбкой, адресованной всем, даже тем, кто мешает ей ехать, нарушая правила движения.

Пока «бюик» виртуозно выбирается из автомобильной сутолоки торонтских улиц, мы молчим. Заговариваем на шоссе. С дочерями я говорю по-украински, они охотно поддерживают меня, правда, Кешина говорит хуже Джулии, у нее заметный английский акцент.

— Уже нашла что-нибудь? — спрашиваю я.

— Нет, папа, но ты не беспокойся, есть кое-что временное. С голоду не умру. Имею уроки музыки, а теперь еще на ферме под Эктоном даю уроки рисования сыну одного из наших украинцев. Способный хлопчик. И отец не скряга, даже бензин мне оплачивает.

Я одобрительно киваю, а у самого сердечко ноет — моя дочь, моя талантливая Калина — безработная, зарабатывает на жизнь случайными уроками. Этих денег ей хватает на еду да на кое-какую одежонку, на то, чтобы выплачивать кредиты, а квартирку на втором этаже частного коттеджа на Нейрон-стрит оплачиваем мы с Джулией,— квартиры в Канаде очень дорогие. Сколько раз я говорил: живи у нас, Калина. Нет, всем современным детям, даже в ущерб себе, хочется быть самостоятельными, им кажется, что свое гнездо — это уже полная свобода. Калина не понимает, что, живи она с нами,— расход был бы меньше и теплее бы было на душе у нас с Джулией. В том, что Калина отделилась, есть доля вины и Джеммы, мне сдается, что ее примеру последовала и младшая дочь. Мы с Джулией не смогли втолковать ей, что Джемма — при деле, ее рисунки печатают почти все украинские журналы не только в Канаде, но и в Штатах, во Франции, Австралии, даже англоязычные издания нередко печатают ее. Последние два года она делала иллюстрации к бестселлерам, что не всегда удается даже известным художникам, плата за такие иллюстрации книг высокая. Джемма уже ездила туристкой на Украину, была там более трех недель. Это обошлось ей не так уж дешево. Она умеет устраиваться, я рад за нее, в моей старшей дочери счастливо уживаются две зачастую несовместимые черты — талант художника и практичность.

Бимсвилл находится неподалеку от Торонто, между городишками Гамильтоном и Сент-Кетеринс. Мы мчимся по одной из лучших в Канаде дорог — по трассе имени королевы Елизаветы Первой. Этой осенью ожидают в Торонто Елизавету Вторую. О ее визите трезвонят все газеты. Говорят, она немного обижена на наш город. В прошлый приезд королева села за баранку своего лимузина и была оштрафована дорожной полицией за превышение скорости. Такие у нас принципиальные полицейские — даже высоких гостей не щадят. Вспомнив об этом, я бросаю взгляд на спидометр и говорю Калине:

— Не гони, не нарушай. Королеву и ту оштрафовали. Для нее тот штраф — пустяк, а ты потратилась на фестивальные билеты, и штраф тебе уже не по карману.

Калина сбавила скорость.

— На этой трассе мне столько вспоминается,— задумчиво говорит она и замолкает. Улыбка сходит с ее лица.

Я знаю, о чем думает моя дочь, что вспоминает. Случилось это, когда Калина была еще школьницей...

Не так давно на окраине нашей провинции Онтарио неподалеку от реки Ниагары держал небольшую ферму мой старый приятель Лаврентий Кардаш, ныне уже, как пишут у нас в некрологах, отошедший в вечность. Одну из зим у меня в Торонто жил его сын-студент, сокурсник по университету и приятель моего Тараса. За это Лаврентий пригласил на лето к себе на ферму моих детей.

Тарас и Джемма не выдержали там и двух недель — их потянуло назад, в Торонто, даже в летнюю духоту им больше по душе был город. А Калина осталась. Я был удивлен: что ей так понравилось? Но когда мы приехали навестить ее, она уселась привычно ко мне на колени, обняла и прошептала на ухо:

— А у меня есть тайна. Я ее раскрою только тебе...— Вздохнула, закрыла глаза и выпалила: — Мне понравился один мальчик!

— Ну и что? — не очень обрадовался я.

— Из-за него я тут и осталась. Решила проверить, серьезно это у меня или нет.

— И как же?

— Серьезно.

— Сколько ему лет?

— Двенадцать, как и мне.

— Жениться, пожалуй, вам еще рановато,— едва удержался я, чтобы не рассмеяться.

Калина ответила серьезно:

— Почему вам, взрослым, сразу же в голову приходят глупости?

— Так уж мы устроены,— вздохнул я.

— А почему ты не спрашиваешь, кто он?

— Думаю, если ты сочтешь нужным, сама скажешь.

— Этот мальчик индеец. Я была в «Ниагара Фолс» и там с ним познакомилась.

Я молчал.

— Он живет неподалеку от Ниагары, в деревне. Только об этом никому ни слова, пусть это будет нашей тайной.

Вот и все, что в тот раз рассказала мне Калина. Не помню уже, что прервало нашу беседу. Кажется, вошла Джулия, и Калина, замолчав, выбежала играть на улицу. При матери она не хотела говорить об индейском мальчике. Моя Джулия, несмотря на всю ее доброту и то, что выросла она в очень бедной семье, больше всего на свете боится бедности, боится и презирает ее. Всех индейцев считает бездельниками и шантрапой. А то, что они бедны, известно всем. И деревушку ту, где живет мальчик, с которым познакомилась Калина, я тоже знаю: единственная индейская деревенька Чиппуава с последними представителями племени оджибуэев.

Вот так и появилась у нас с Калиной общая тайна. Каждый раз, когда я приезжал на ферму, дочь привычно забиралась ко мне на колени (она еще не могла отвыкнуть от этой детской привычки) и повествовала мне о своем новом друге. А если она забывала или просто была не в настроении, когда мы оставались одни, я сам спрашивал:

— Ну, как там поживает наша тайна?

— Он красивый и смелый,— как-то сказала мне Калина.— Когда мы идем с ним по набережной Ниагары, все смотрят только на него. Он даже полицейских не боится. Один раз к нам подошел полицейский с дубинкой и говорит: «Ты чего тут каждый день шляешься, грязный индейский мальчишка? Здесь гуляют туристы, приличная публика, а ты, поганец, весь пейзаж портишь». А он гордо отвечает: «Осторожно со словами, сэр, а то как бы вам не пришлось пожалеть. С вождем индейцев в дружбе сама королева Англии Елизавета. Вон сколько портретов нашего вождя с ней на витринах и в газетах. Оттиски наших профилей почти на всех ниагарских сувенирах, даже на автомобиле «понтиак» гордый индейский профиль, а не ваш, сэр».

Я видел в газетах эти фотографии — английская королева, «великая белая мать», в строгом белоснежном костюме и индейский вождь в пестром головном уборе из перьев.

— А во что вы играете, чем занимаетесь, когда бываете вместе? — спросил я.

— Мы ходим. Просто ходим и смотрим на людей, на машины, на лотки с сувенирами. А потом останавливаемся и долго любуемся водопадом.

— И вам не надоедает? — улыбнулся я.

— Вовсе нет. «Ниагара-Фолс» никогда не бывает одинаков. Когда пасмурно, он белый, ну, совсем как молоко, будто оно кипит в огромном котле. Когда светит солнце,— над ним широкая радуга, а иногда сразу несколько, одна исчезает, другая появляется. Мы даже загадываем, кто раньше увидит новую. Нам очень весело. А вечером и вовсе красота. Зажигаются разноцветные прожектора, окрашивают водопад, и кажется, что не вода падает вниз, а льется раскаленная лава, даже страшно становится; все полыхает огнем.

— Папа, дай мне три доллара,— как-то попросила Калина.

— Зачем тебе? — удивился я.

— У моего друга день рождения.

— Давай вместе купим ему подарок.

— Нет, он гордый и подарков не берет.

— Зачем же тебе три доллара?

— Мы хотим спуститься на лифте к подножию водопада, это стоит один доллар, он давно мечтает об этом.

Потом Калина рассказывала, как они провели день рождения ее друга.

— Мы встретились у клумбы, знаешь, той, где часы из травы и цветов — циферблат травяной, цифры из цветов, а стрелки настоящие, железные. Поначалу мы всегда долго смотрим на часы. Мой друг сказал однажды, что он видит, как движутся стрелки. А я сколько ни смотрю — не замечаю их движения, вижу только, когда они уже переместились. Но я ему верю. Он никогда не обманывает, опять же потому, что гордый. А еще он никогда не смеется, говорит: смеется лишь тот, кто доволен жизнью...

После этих слов Калина надолго умолкла, мне показалось, что она видит перед собой стрелки, внимательно глядит на них, пытаясь заметить их движение.

— Потом мы слушали колокольный концерт,— продолжала Калина,— там даже звучала мелодия твоей любимой украинской песни «Ой ты, Галю, Галю молодая».— И вдруг Калина спросила: — Это правда, папа, что у тебя когда-то была жена Галя? Ты ее очень любил?

Что-то теплое стиснуло мне сердце, возможно, я даже застонал. Затем глубоко вдохнул в себя воздух, и крепясь, ответил:

— Правда, Калина. Это было еще в той, другой жизни, которую уже никак не вернешь.

Калина сочувственно посмотрела на меня и тихо заметила:

— А все же хорошо иметь две жизни, ой как это интересно!

Я ей не ответил, что она поймет, моя маленькая?..

А Калина продолжала уже о своем:

— Затем мы побывали в Ниагарском музее, видели египетские мумии, им больше двух тысяч лет, а они как живые; видели те бочки, в которых храбрецы летели по струям водопада. Говорят, лишь трое в бочках победили «Ниагара-фолс», и среди них одна девушка. Наконец, спустились на лифте к подножью водопада, там, под дном реки, прорыта пещера. Нам дали резиновые сапоги, непромокаемые плащи, и мы пошли по узким коридорам. Фу, как там мерзко и сыро! По стенам течет, под ногами хлюпает вода. Мы оказались между скалой и главной струей водопада. Стояли и наблюдали этот страшный поток падающей воды. Не понравилось мне там, захотелось наверх, к солнышку. А мой друг долго не мог оторваться от этого зрелища, губы его шевелились, он что-то говорил, но из-за грохота воды ничего не было слышно. Я его оттуда едва вытащила.

Калина замолчала и соскользнула с моих колен.

— А что вы делали дальше?

— Дальше? У нас осталась всего одна монетка в десять центов, мы потратили ее на бинокль на большой чугунной подставке, смотрели на Ниагару и на Радужный мост, по которому ехали туристы на автомобилях из Штатов. Радуга над водопадом в тот день была особенно яркой и широкой, и знаешь, что сказал мне мой друг? Он сказал, что хотел бы слиться с радугой и белыми струями водопада. Мне стало страшно — ведь мой друг никогда ничего не говорит зря, просто так...

Дела не позволили мне приехать на ферму в следующую субботу, попал я туда лишь через две недели, когда уже нужно было забирать Калину домой; начинались занятия в школе. Приехав, я сразу же попросил Калину собираться, хотел успеть вернуться в Торонто до часа пик, чтобы не попадать в дорожные пробки. Мой приятель угостил меня кофе. Мы выпили по чашечке и зашли к Калине, она еще и не думала собираться, сидела, вперив взгляд в одну точку, печальная и отрешенная.

— Что с тобой, дитя мое? — обеспокоился я.

— Я не хочу уезжать домой,— заявила она.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Моего друга не стало,— ответила Калина.

— Он уехал?

— Нет, ушел.

— Куда же он ушел и почему ты не собираешься домой? — уже раздраженно спросил я.

— Он ушел в радугу.

Я замолчал, кажется, уже начал понимать, что произошло.

Вмешался мой приятель, объяснив все просто и коротко:

— Этот индейский мальчишка прыгнул в водопад и, конечно же, утонул. Решил покончить с собой. Говорят, дурь в голову пришла...

— Нет, он не покончил с собой, он ушел в радугу,— настаивала на своем Калина.

— Все эти индейцы дебилы и чокнутые, и их дети такие же. Да разве могут они рождаться другими от алкоголиков и наркоманов? А государство им еще помощь оказывает, поэтому они и работать не хотят,— рассердился фермер.

Тут я не выдержал и резко заметил:

— Ну и помощь — пять долларов в месяц!

— Не бойся, с голоду они не подыхают. А больше платить им и незачем — пропьют.

— Жалко мальчика,— сказал я.

— Не надо его жалеть,— возразила Калина,— он не хотел бы, чтобы его жалели.

— Но я все же не пойму причины, почему ты хочешь остаться — спросил я, обнял Калину, заглянул ей в глаза.

— Он обещал через несколько дней появиться в радуге.

— Это из области фантастики,— осторожно заметил я и вздохнул.

— Мой друг никогда не обманывал.

Калина заплакала. Я усадил ее на колени, целовал и успокаивал. Уже дома она мне рассказала:

— Знаешь, он, перед тем, как уйти, произнес целый монолог, до этого он никогда так длинно не говорил, а тут взял меня за руку и промолвил: «Вот смотри. Это «Ниагара-Фолс», величайший водопад. И вокруг него, здесь, где мы стоим, и там, за Ниагарой, в Штатах, когда-то была наша земля, богатейшая и величайшая в мире страна. Леса, поля, реки, где мои предки свободно ловили рыбу, охотились, сражались с врагом и пели песни. Все это у нас забрали, теперь даже полицейский гонит меня с моей земли, обзывает бродягой, поганцем, смущающим культурную публику. Я не хочу быть с ними рядом, хочу соединиться с природой, уйти в нее, как ушли мои предки, чтобы никогда не вернуться. Воды «Ниагара-Фолс» — единственное место, куда еще не ступала нога белого человека. Я вольюсь в радугу». И он пошел. Я видела, как он ступил в радугу, струи понесли его... Перед этим он пообещал мне, что пройдет несколько дней, и я увижу его в радуге...

Мы мчались по одной из лучших канадских трасс — Дороге королевы Елизаветы, мчались, обгоняя другие машины. Калина гонит вовсю, и я сдерживаю ее:

— Убавь скорость, куда мы так летим?

Мы подъехали к обширной зеленой поляне, заставленной машинами, разукрашенной флагами, плакатами и цветными толпами людей. Здесь начался церемониальный парад молодежи. Играл знаменитый духовой оркестр «Батурин»; оркестранты, одетые в форму, как солдаты, старались изо всех сил. Калину знали многие, и, когда она вышла из машины, раздаривая всем свою очаровательную улыбку, ее тут же окружили, обнимали, целовали.

Ко мне приблизился один из организаторов фестиваля, пожилой, но еще молодящийся мужчина, в пестрой, сияющей всеми колерами рубашке, пожал руку.

— Очень отрадно, что и вы, пан Курчак, прибыли сюда,— сказал он.— Фестиваль — важное и красочное мероприятие, благодаря фестивалям мы информируем народы Канады о своей культуре, о наших украинских обычаях. Я участвовал уже в фестивалях в Манитобе и Альберте, теперь имею честь быть одним из организаторов такого смотра в Бимсвилле.

— Всегда радостно глядеть на веселую, беззаботную молодежь,— сказал я.

— А на счастливых стариков — вдвое радостнее! — рассмеялся тот и добавил, дружески грозя мне пальцем: — А пана Курчака мы видим не так-то уж и часто.

— Стареем,— вздохнул я.

— Оставьте, я видел в Институте святого Владимира ваши картины, в них много задора и молодости. Но скажу вам откровенно: маловато идейности, патриотизма. Все пейзажи да пейзажи, вы бы добавили в них еще что-нибудь.

— Например? — спросил я с настороженностью.

— Ну, об этом бывшему пану референту лучше знать! — разводя руками, ретировался тот. Забыл уже его имя и фамилию. Я действительно не очень часто бываю на подобных мероприятиях.