Глава 1. Зимний терминатор

Новый, 2009-ый год, семья Платона по традиции встретила дома, отказавшись от приглашений в село Никольское к давнишнему полковнику-пенсионеру Юрию Алексеевичу Палеву и его жене Марине Петровне, а также перенеся визит в Салтыковский лес, в особнячок Варвары и Егора.

И этот Новый год ими был встречен необычно теплее обычного.

Видимо сказалось быстрое и полное выздоровление главы семьи после гипертонического криза, имевшего под собой чисто психологическую и эмоциональную подоплеку.

Отпустив Иннокентия с Кирой к их друзьям гулять до утра на квартире одного из них, Платон как никогда с большим удовольствием посмотрел праздничные концерты по телевизору. А благодаря ретро музыке просидел около него почти до шести утра.

Ксения же сдалась намного раньше, уложив в постель поблизости от кресла мужа своё уставшее тельце, который тот потом со слегка подзабытым удовольствием и оприходовал.

Первый день Нового года, как и большинство населения страны, семья Кочетов отсыпалась.

На следующий день с утра вчетвером съездили в Салтыковку, присоединившись к такой же четвёрке хозяев. Под Новый год к Варваре и Егору приехал в краткосрочный отпуск, ставший уже старшим лейтенантом, их сын Максим, удивив родителей своей великовозрастной подругой Верой.

За столом, конечно, произнесли тост и за скорейшее возвращение на Родину старшего сына Варвары и Платона Вячеслава. Теперь это уже ни для кого не было секретом.

Обеденное застолье разбавили прогулкой по лесу, особенно хорошо известному Платону по его лыжным походам.

После чаепития, в зимнем саду на втором этаже пристройки к основной части дома, сыграли в большой бильярд. Это доставило удовольствие всем, но особенно троим.

Финалисту турнира Егору – тем, что в своём доме, на своём сукне, он костяными шарами и длинным кием оказал достойное сопротивление признанному мастеру малого бильярда, чемпиону и этого турнира, Платону.

Полуфиналистке Ксении – тем, что, наконец, сбылась её мечта сыграть на настоящем бильярде, и попытаться доказать мужу преимущества того, правда лишь в проигранной ею партии с Егором.

Победителю турнира Платону – тем, что он всем доставил удовольствие своей мастерской игрой и неожиданной даже для членов своей семьи безоговорочной победой.

Даже поначалу воображавший Кеша, имевший клубный бильярдный опыт игры на его подобии, вскоре был посрамлён отцом, как и в маленьком бильярде, но теперь неожиданно для всех, сделавшим игру с кия, оставив, ни разу не ударившего, обомлевшего сына за бортом финала.

Остальные двое игравших, Максим и Кира, ничем особенным не блеснули, относительно легко проиграв, соответственно Кеше и Ксении.

Варвара и Вера лишь солидарно болели за Максима, разделив свои симпатии в полуфиналах и финале.

А завершили встречу совместным с соседями праздничным фейерверком на лесной поляне за большим оврагом. В общем, время провели прекрасно.

Домой возвращались на электричке вшестером. Всю дорогу от Салтыковки до Новогиреево Вера тайком одаривала Платона восхищёнными взглядами. Но тот, как ей казалось, нарочно не реагировал. Наивная и не полагала, что без очков Платон не видел её глаз и не мог понять, куда и на кого направлен взгляд жаждущей большой любви ещё молодой женщины.

Уже дома Ксения ворчала, за глаза коря племянника, нашедшего себе возрастную любовницу, при этом, возможно даже из-за ревности, всячески поносила её женские качества, вызывая на устах мужа лишь малозаметную сочувственную ухмылку.

Платон уже подумывал об открытии лыжного сезона на следующий день, но жена настояла на продолжении пассивного отдыха и наблюдении за объективными данными состояния артериального давления мужа.

Платон послушался, непривычно пассивно отдыхая всё третье января, в одиночестве занимаясь своими писательскими делами, решив прояснить этот вопрос во время посещения дежурного врача на следующее утро.

Но уже вечером того же дня Платон подвергся новому мощному психологическому удару. Позвонили из Выксы и сообщили о ночной кончине двоюродного брата Платона по материнской линии, пятидесятидвухлетнего Сергея Юрьевича Комарова, практически всю жизнь страдавшего сердцем.

Естественно только что перенесший гипертонический криз Платон поехать на похороны не мог, как и не смогла из-за плохого самочувствия и его сестра Анастасия. От всех московских родственников выехал лишь один племянник Василий Олыпин, хорошо знавший двоюродного дядьку.

В итоге он оказался единственным представителем Москвы, Санкт-Петербурга и Владимира в Выксе.

Василий достойно и примечательно внёс свою лепту в прощание с добрым и хорошим человеком, прозванным среди ближайших друзей и многочисленных знакомых «миротворцем». И это подтвердилось присутствием на его похоронах около двух сотен человек.

На следующее утро, получив от врача карт-бланш на нормальное функционирование уже в ближайшие дни, Платон решил начать свой лыжный сезон на следующий день. К тому же снега нападало вполне достаточно. И пошёл он опять по привычному маршруту от Новокосино к Салтыковским озёрам, мимо дачи Варвары и Егора.

Ксения же вместе с закадычной подругой Мариной в этот день съездила в Московскую государственную консерваторию имени П.И.Чайковского на фортепьянный концерт из произведений И.Брамса.

Женщины, даже в отсутствие своих чуть престарелых мужей, а может и благодаря этому, получили истинное удовольствие от давно забытого эмоционально-психологического воздействия на них.

Следующие шесть дней невольных зимних каникул проходили по одному и тому же сценарию. Лыжи, душ, обед, дрёма, лечебные зарядки, походы с женой по магазинам и сидение за компьютером или телевизором, по которому опять молодые дикторы в истерическом тоне доносили новости до, вынужденных их терпеть, многочисленных телезрителей.

Лишь девятого января Платон позвонил Надежде и поздравил её с днём рождения.

А в первый рабочий день после каникул олигархов, в воскресенье одиннадцатого января, Платон не стал уподобляться своим сослуживцам и подарил Надежде букет Ирисов, купленных им на свои деньги и подаренных от себя лично, в отличие от несвоевременного букета из тёмно-бардовых роз, неожиданно подаренных Надежде утром, но специально в отсутствие Платона.

Надежда обрадовалась и подтвердила желание объединиться с Платоном в праздновании их дней рождений.

За два дня до ожидаемого события они начали закупать продукты, полностью выполнив свой план.

Накануне торжества, завершив очередные покупки к празднику, возвратившийся из столовой, Платон традиционно сел попить чаю. Но не тут-то было. Его спокойное мероприятие было прервано Алексеем, бесцеремонно влезшим со своим хамским мерилом:

– «Ты чего ешь?! Закупленные на завтра продукты!?».

– «Нет! – разочаровал его Платон – Чай пью!».

В процессе подготовки к праздничному событию выяснилось, что на него приедет сразу пять человек из института во главе с Ольгой Михайловной. Соответственно и подарок Платону готовился не хилый.

Всё это вызвало дикую зависть и стоны со стороны Гудина:

– «Когда мне было шестьдесят, никто из института не приезжал и подарков мне не дарил, хотя я старейший его работник! А Платону за что? Он здесь без году неделя. И то, только числится. Да и образования медицинского не имеет?! Это безобразие! Я это так не оставлю!» – чуть ли не визжал он наедине с Надеждой.

И не оставил. Ведь он просто выходил из себя от зависти и возмущения.

Хотя Платон и предложил Надежде, в качестве демпфера этой чёрной зависти, сообщить Гудину, что руководство едет не к нему, а к ней, а подарок ему дарят, как бы провожая его на пенсию и увольняя из института, той это сделать не удалось, или не захотелось.

Более того, по непонятным причинам их руководство, сославшись на срочную занятость, у праздничного стола так и не появилось, прислав за себя сослуживцев рангом пониже.

Но Платон с Надеждой не унывали.

Без руководства было даже как-то свободней и непринужденней.

Зато воспрянул духом Гудин.

Ведь всё-таки Платону не было оказано большей почести, чем в своё время ему.

Представители института вручили юбиляру дорогую электробритву, а имениннице всего лишь крутые электрочайник с электроутюгом и шикарный букет из семи красивых нежно розовых роз.

Платон втайне очень надеялся на поздравительный адрес от администрации и ближайших коллег, как это обычно традиционно делали в порядочных научно-исследовательских институтах, солидных предприятиях, и во всех министерствах, – что точно знал Платон, – но этого он не дождался.

Хотя Платон в своё время специально предпринял подготовительные шаги, по своей инициативе купив большую, красивую, двухстворчатую открытку – адрес Надежде, а теперь ещё подарив стихи начальствующим юбиляршам, но обратной связи его души порыва от них не последовало.

Его порыв где-то по дороге испарился, не нашёл чуткого отклика.

Зато чутко откликнулась Нона. Она поздравила юбиляра раньше всех и наедине, вручив ему свой личный подарок в красивом подарочном пакете.

К упакованному в фирменную металлическую банку цейлонскому чёрному чаю «Чёрный ром» известной фирмы «Бонтон», она добавила коробку шоколадных конфет ассорти. Вдобавок ко всему поцеловала юбиляра в щёку, оставив на ней трудно смываемые следы своей симпатии.

Платон сам сервировал столы на десять персон, поставленные по предложению молодого гения Алексея не в кабинете у Платона, а рядом, в более просторном цехе. Получилось не жарко и свободно, тем более после изъятия лишних приборов.

Виновники торжества расположились в торцах.

Видя, что Надежда по-начальственному первой готовится произнести тост, Платон перехватил инициативу, мотивировав это «В порядке поступления»:

– «Уважаемые коллеги! Предлагаю выпить за нашу дорогую, любимую и уважаемую Надюшку! Надь! Я поздравляю тебя с днём рождения!

Желаю тебе конечно крепкого здоровья, и всегда оставаться такой же жизнерадостной и оптимистичной!

А больше всего я желаю тебе, чтобы Лёшка всегда радовал тебя своими успехами, мама долго жила, а муж всегда тебя любил! За тебя!».

Через тост Надежда возвратила Платону своё внимание и уважение, доставив и юбиляру истинное наслаждение.

Да! Мои усилия не пропали даром! Вон как Надька уважительно и с любовью сказала про меня хорошо! – молча обрадовался Платон.

Она в своём тосте охватила все стороны жизни Платона, вынудив остальных лишь присоединятся к ней, или выдумывать что-то неординарное.

Так Алексей, подняв бокал за обоих виновников торжества, подчеркнул наличие у них важной черты – самодисциплины и самоорганизованности.

В общем, Платона поздравили все, кроме, естественно, Гудина.

За праздничный вечер он почти в одиночку уговорил бутылку коньяка.

Лишь в благодарность за это щедрое угощение в конце он произнёс нейтральный тост за взаимное понимание.

Гости разошлись не поздно, оставив именинников наедине со столами, ещё полными яств.

Разделив обильные остатки вечерней трапезы на три неравные части, Надежа одну, самую ненужную, оставила в холодильнике, а остальные две разделила с Платоном, поделив всё по принципу, известному из фильма «Свадьба в Малиновке»: это тебе, это мне, а это опять… мне!

Вечером дома Платон с домочадцами вчетвером оприходовали его часть, доставшуюся от праздничного стола, добавив немного и своего. Получилось тепло, разнообразно и не хило.

Дома Платон сообщил жене подробности празднования его юбилея на работе, о своём удовлетворении от прошедшего мероприятия, высказав лишь сожаление по-поводу отсутствия поздравительного адреса от руководства института или хотя бы от коллег по работе, да и цветов тоже.

Однако много знающая и много понимающая Ксения сразу расставила всё по своим местам:

– «Да от кого ты хотел дождаться адреса? Руководство института тебя своим не считает! Ты ведь лишь формально числился в штате, а никакую работу не вёл, тем боле научную! А Надька? Она же деревня! Откуда она знает, что на юбилеи дарят адреса?!».

– «Да! Ты права! Но я ведь специально на её юбилей купил красивый адрес, обеспечил ей поздравление, к тому же от себя лично, в стихах! Да и руководительнице Ольге написал целых три поздравительных стихотворения с юбилеем!? А они?! Да и мужики мои не проявили ко мне должного уважения, такта, чуткости и внимания!? Ну, и дела!».

– «А что ты от них-то хотел? Один – дурак, другой – подлец! А может оба?!» – успокоила юбиляра жена.

Платон молча согласился с Ксенией. По поводу отсутствия поздравительного адреса в честь его шестидесятилетия, его расстройства по этому поводу, его мать, Алевтина Сергеевна, наверняка сказала бы: Да ты не расстраивайся, сынок! Зачем тебе уважение мелких людишек?!

Дома по телефону Платона ещё поздравили: вовремя – дядя Виталий Сергеевич Комаров из Санкт-Петербурга, и с опозданием – тётя Зина из Владимира, а также вдова двоюродного брата Олега – Елена Кочет, и то по наводке Даниила.

Остальные родственники или не хотели, или позабыли, или не знали, когда у нового старейшины их рода юбилей.

В воскресенье, восемнадцатого января, большая семья Платона собралась уже в полном составе родственников, и только, но не всех.

Из друзей теперь никого уже не было.

И не потому, что кто-то из них умер.

Просто бывшие друзья Платона как-то незаметно, постепенно, один за другим, сами собой выползли из его ближнего круга.

Геннадий Викторович вообще после последнего юбилея Платона просто пропал, возможно, даже обидевшись на поэта.

А скорее всего он, видимо, полностью погряз в очаровании новой российской буржуазии, одним из представителей которой был его старший полузять.

Сбылась давняя мечта тайного Обломова. После ухода на военную пенсию он полностью посвятил себя ублажению своей собственной персоны, ведя праздный образ жизни, занимаясь лишь престижными для власть имущих занятиями и хобби. Так, в частности, Геннадий, при спонсорской поддержке дочери, стал поигрывать в большой теннис. Она же помогала живущим отдельно родителям ещё и деньгами, и не только.

Валерий Юрьевич, после долгого молчания по поводу им прочитанного одного из произведений Платона Петровича, периодически стал позванивать другу, в частности поздравляя того с днём рождения.

У них с Платоном завелось негласное правило, очерёдность поздравлений.

Платон первым поздравлял друга с Новым годом, тот его – с днём рождения.

И наоборот, Валерий первым поздравлял Платона с Днём защитника Отечества, а тот его – с днём рождения и Днём Победы.

Но в этот раз Валерий Юрьевич почему-то нарушил очерёдность, первым поздравив Платона с Новым годом. Да и начал он разговор как-то очень уж невежливо. Поздоровавшись и услышав голос друга, вдруг отмочил:

– «А я-то думал, жив ли ты? Здоров ли?!».

Хотя их разговор был долгим и всеобъемлющим, в течение которого Платон уверил друга, что здоровье его летом было очевидно подправлено в реабилитационном центре, ему не понравилась ещё и фраза давнего товарища, что у него, возможно, упомянутый им гипертонический криз произошёл из-за обиды на некоторых читателей, не читающих его труды.

Платон, однако, это объяснил совсем другим, в свою очередь, закинув увесистый булыжник в огород, становящимся бывшим, друга:

– «Да нет! Во-первых, я теперь свои произведения даю читать только специалистам, людям, разбирающимся в литературе и доброжелательно ко мне относящимся! Случайным людям, дуракам или всякого рода завистникам я больше не даю ничего читать своего! Много чести!

Во-вторых, и самое главное, мне невольно приходится, как бы влезать в шкуру моих персонажей, на время становится ими, проживать вместе с ними, переживать, думать и говорить за них! В общем, вживаться в их образы! А это выходит боком. Расшатывается нервная система. И я заметил, что стал значительно сентиментальней. Я теперь вижу многое из того, на что раньше не обращал внимание.

Я даже в старых фильмах теперь нахожу многое из того, на что раньше не обращал внимание, или даже просто не видел! Но это уже приобретённое мною новое свойство, как автора, режиссёра!».

Далее Платон сообщил Валерию Юрьевичу, что готовит к публикации сразу пять частей своего романа-эпопеи объёмом почти в полторы тысячи страниц и два сборника стихов – полный, примерно на семьсот страниц и ещё отдельный – четверостиший.

Сглотнув слюну обиженной зависти, друг многозначительно протянул:

– «Да-а!».

Тут же они распрощались. Но Валерий Юрьевич больше Платону Петровичу не звонил.

Особенно Платона удивило отсутствие какого-либо поздравления от товарища по случаю шестидесятилетия.

Видать друг полностью порвал со мной, или… умер?! – решил автор.

То же самое коснулось и старшего племянника Григория Марленовича Комкова. Тот всегда отличался недостатком воспитания, незнанием этикета и никогда первым не звонил своему дяде, к тому же старше его по возрасту.

Очевидно, он кроме работы полностью погряз в своих любимых домашних железках и необходимых домашних делишках, не поздравив дядьку ни с Новым годом, ни, как верующий, с Рождеством, ни с юбилеем.

Поэтому Платон решил сейчас его не приглашать, а вместе с ним и всё его семейство, которое, после рождения дочерью Наталией двух малышей, возросло с пяти до семи человек.

Этому способствовал и перенос празднования юбилея Платона к нему домой в однокомнатную квартиру, которая была хоть и большая, но не резиновая.

А это было связано с тем, что Варвара с Егором теперь постоянно жили в Салтыковке, их сын Максим, служа в столице, теперь один пользовался благами отдельного проживания, а гостей теперь намечалось относительно немного, да и хлопот в своей квартире было бы поменьше.

Правда, поначалу Платон, как всегда, хотел собрать всех.

Но Ксения воспротивилась, мотивировав это тем, что она в этот раз не выдержит два празднования одного юбилея мужа.

Да и пенсионеров Егора и Варвару не хотелось лишний раз тревожить, плюс ещё и финансовый кризис на дворе.

Последний довод оказался решающим.

Семей старших сыновей Платона в силу разных причин пока не ожидалось.

В общем, супруги Кочет решили именно так.

Поэтому своё шестидесятилетие мечтательному Платону так и не удалось встретить в кругу всех детей, племянников, внуков и… любовниц!

И вся пятикомнатная квартира Гавриловых в Высотке на Котельнической так и не была перевёрнута вверх дном внуками Платона и не ходила ходуном под отчаянными па многочисленных гостей.

По сравнению с прошлым юбилеем Платон не стал приглашать и вдову Елену Кочет, так как по телефонному сообщению двоюродной племяшки Юлии Олеговны Кочет, та вышла замуж и переехала в квартиру к мужу, оставив Малаховский отчий дом Кочетов на «разграбление» своим родственникам – родителям и многочисленной семье сестры Марии.

Заодно Платон не стал приглашать и саму Юлию с мужем Эржаном, и семью другой двоюродной племяшки Ольги Кочет, как более дальних родственниц, чем единокровный племянник Григорий.

Таким образом, с учётом умерших в позапрошлом году Эльвины и Олега, в гости к юбиляру получили приглашение лишь семь человек из его родственников. Это были две супружеские пары детей Платона, и его сестра Анастасия с племянником Василием, который был без жены Дарьи, сидевший с тремя приболевшими малышами. Василий уговорил любимого дядю разрешить взять с собой лишь сына от первого брака четырнадцатилетнего богатыря Ивана, который не был в прошлый раз.

Родственников и друзей со стороны жены Ксении она сама предложила в этот раз не приглашать, а перенести встречу с ними на приближающийся в начале февраля её пятидесятилетний юбилей.

Всего получилось одиннадцать человек вместо тридцати трёх, бывших на прошлом юбилее. Причём Ваня и Кира были впервые.

Первой, за полчаса до назначенного срока, прибыла Анастасия. Но хозяева уже были почти полностью готовы, и та не стала существенной помехой в их окончательных приготовлениях.

Поначалу, правда, Настя пыталась отвлечь Платона от дел своими вопросами и показами, но строгая Ксения не отпустила мужа от важного дела – нарезания хлеба.

Вскоре подошли Кеша с Кирой. И почти все оказались в сборе. Лишь три пары опаздывали к началу.

Надоедливая тётя Настя теперь переключилась на племянника, ещё до его прихода откуда-то из шкафа, без спроса, достав ранее подаренную ему книжку с головоломками, и загрузив недавнего выпускника школы задачами на логику и смекалку, попросив для этого у Платона коробок спичек.

Неожиданно увлекшийся Кеша весьма быстро справлялся с заданиями.

После окончания урока Настя наедине попросила у Платона разрешения взять обратно свой подарок, так как он оказался ей очень нужным. Брат вынужденно согласился.

Хорошо, что хоть жена с сыном не слышат этой наглости и беспардонности! А то дело могло дойти и до скандала! – подумал тогда он.

Коллективно решили подождать лишь Василия с Иваном, так как остальные пары заранее уведомили о своей задержке.

Прождав лишние полчаса, позвонили Василию, который сообщил матери, что только лишь заводит машину.

Тогда решили его не ждать и сесть за стол на первые тосты.

Платон подумал, что первой, по старшинству, поднимет бокал сестра.

Но та как-то растерялась, наверно побаиваясь Ксению, которая сразу по-хозяйски взяла бразды правления в свои руки. И пошло, поехало.

Единственное, чем Насте удалось приятно удивить брата и его гостей, так это заказанным ею по своим исходным данным, и всего сотней рублей оплаченным, «компьютеру» поздравительным стихотворением по случаю его юбилея. Из пяти четверостиший лишь одно выпадало из общего контекста.

Затем по очереди стали прибывать и опоздавшие и задержавшиеся пары. Сначала Василий с Иваном, затем Даниил с Александрой, потом и Екатерина с Виталием.

Одни опоздали на юбилей из-за халатности, другие задержались из-за вредности, а третьи – по занятости.

Василий неожиданно обрадовал своего любимого дядьку красочным букетом необыкновенных цветов Гиппеаструм (Кавалерская звезда).

Те стали подлинным украшением стола, и даже изюминкой всего праздника.

Позже на трёх его стеблях раскрылось более полутора десятков цветков.

На этот раз, часто обжигавшаяся на молоке вкусов и привычек гостей, Ксения собрала праздничный стол с учётом гастроэнтерологических и греховных проблем некоторых из них.

Собственно мясного было немного. Зато достаточно было прочих нарезок и различных салатов, среди которых выделялся новое блюдо из морепродуктов.

А главным блюдом, в качестве горячего, на этот раз была, запечённая в духовке, форель.

Немногочисленные тосты перемежались разноплановыми разговорами, давно вместе не встречавшихся, детей Платона.

В один из моментов Ксения, сидевшая за противоположным от мужа торцом стола, сказала гостям, видимо коснувшимся проблемы, с одной стороны, очевидно отличного состояния здоровья юбиляра:

– «Платон пострадал из-за своего гипериммунитета. Он вёл слишком правильный образ жизни, потому и стал жертвой этого, получив свой ревматоидный полиартрит!».

Выслушав одобрительные возгласы и комментарии молодого поколения, Платон излишне горделиво заметил:

– «Да! Инвалид в наше время – это профессия!».

Главным подарком для юбиляра явился вскладчину купленный ноутбук.

Однако Екатерина с Виталием вручили свои, персональные подарки. Это была на редкость красивая и богата оформленная коробка конфет, и оригинальный массажор для головы, и самый главный подарок – подвесной, электронный, дистанционно управляемый, многофункциональный альбом-рамка, главное назначение которого была демонстрация фотографий с цифрового фотоаппарата. Причина такого разнообразия оригинальных подарков от дочери и зятя во многом крылась в изобилии подаренных им на Новый год подарков их многочисленными учениками.

Все подарки пришлись юбиляру, как говорится, к месту. Но самый главный подарок для Платона были его дети. Он давненько не виделся со старшими и средними, давно или всегда жившими отдельно.

Теперь он озвучил им своё желание понянчиться с внуками. Но те перевели стрелку на самого младшего, словами Екатерины предположив, что тот в этом деле всех обгонит.

Платон развил тему, проиллюстрировав её своими воспоминаниями:

– «Только после прочтения, наверно всей нашей студенческой группой, книги Нойберта «Новая книга о супружестве», мы все стали к сексу относится как-то обыденно, он перешёл в разряд…» – Платон замешкался.

– «Водных процедур!» – помог ему озорник Данила.

Тут же, видимо вспомнив что-то, Даниил перебросил на компьютер отца наброски рассказов своей жены Александры.

Екатерина же перебросила на компьютер отца свой электронный адрес в «контактах», где тот мог бы посмотреть множество фотографий её работы, творчества и путешествий.

Время шло, блюда яств сменились фруктами и сладостями, плавно перейдя в чаепитие. Торт заменили разнообразными Тирольскими пирогами, которые гости моментально просто смели.

Из-за отсутствия достаточного места, в одном из них Ксения на этот раз вместо обычных маленьких свечек поставила две достаточно крупные свечки-цифры, обозначающие 6 и 0.

Из-за значительного расстояния до них, юбиляр на этот раз лишь со второй попытки загасил их хилое пламя.

И конечно не обошлось без разнообразных конфет для сладкоежек, коими всегда считались Платон и его дети.

Затем гости стали понемногу расходиться. Первыми ушли трое верующих во главе с Анастасией. Им нужно было ещё на какие-то церковные мероприятия.

Затем ушли Екатерина с Виталием, которым надо было в этот вечер ещё и выступать. Последними отца покинули Даниил и Александра.

Данила на прощание с удовольствием потискал отца в своих могучих объятиях, как тот раньше, но с меньшим успехом, делал сам.

Ушёл провожать свою Кирюшку и самый младший из сыновей.

До возвращения Кеши его родители успели убрать со стола, поставить мебель по местам, и вымыть посуду. У обоих настроение было прекрасным.

Его тем более не омрачала даже лёгкая, но в то же время приятная от осознания выполненного долга, усталость Ксении.

Поздно возвратившийся домой Иннокентий застал родителей уже в обнимку отдыхающими у телевизора.

Платон ещё несколько дней с удовольствием вспоминал отмеченный дома свой юбилей, хоть и не в полном составе, зато в тёплой, уютной, домашней обстановке.

Он также с удовольствием вспоминал и отмеченный на работе свой юбилей. Действительно, на столе получилось строго и красиво, как в ресторане, а за столом – непринуждённо, тепло и дружественно.

Через несколько дней даже Иван Гаврилович высоко оценил обычно привычное, но на этот раз непривычное, мероприятие:

– «Такого прекрасного дня рождения у нас ещё не было!» – наедине как-то поделился он с Надеждой.

И теперь счастливая улыбка не сходила с лица Платона.

У него все последующие дни было прекрасное расположение духа, которое не могли омрачить даже неожиданно нахлынувшие воспоминания.

Он вдруг вспомнил, что до сих пор Настя и Вася так и не нашли тёплые, зимние носки, специально связанные Алевтиной Сергеевной для сына – последнее, сделанное ею для Платона. Анастасия до сих пор так и недоделала для Платона, семь лет назад обещанную Васину бежевую курточку, которую Платон планировал использовать для работ ещё с бежевой Волгой ГАЗ-24, уже давно проданной Ксенией, как хозяйкой, за бесценок.

Но текущие бурные события последнего времени быстро отвлекли Платона от грустных воспоминаний.

После всех празднований юбилея, похода в пенсионный фонд, Платона вдруг поразила какая-то всеохватывающая, внутренняя радость, будто бы от свершения чего-то давно и упорно им ожидаемого, как будто его, наконец, выпустили на волю, чувство ощущения необыкновенной свободы от длительно им выполняемого долга.

Ему показалось, что он теперь может жить, как ему хочется, радостно, а не по грандиозным планам кого-то.

Причём эту радость уже не могли омрачить и поколебать окружающие его мелкие напасти и неприятности.

Лёгкая улыбка теперь не сходила с его лица. Было так, будто бы он теперь узнал что-то, что многие ещё не знают, не ведают, не чувствуют.

Даже лицо его стало ещё более одухотворённым, как будто он знает какую-то великую тайну бытия. У Платона теперь было ощущение, будто он прошёл терминатор, вышел на свет божий из тени земной.

И это был его, зимний терминатор.

В общем, Платон стал совсем взрослым и свободным от долга перед, длительное время его угнетавшим, государством. И совесть его была чиста.

Приятные воспоминания теперь всё чаще одолевали его.

Особенно это часто происходило на работе, где он обычно сидел один и никто не мешал ему погрузиться в ностальгию.

Платон вдруг явственно вспомнил запах своей детской, летней Москвы, запах какого-то предвкушения чего-то. Тогда он явственно и чувственно различал её утренний, дневной и вечерний запахи.

Сейчас же нюхать было нечего. Сейчас ему часто приходилось только слушать, в том числе всякую ерунду и пакость.

– «Ну, вот! Я пролила, а ты наступил!?» – войдя к себе, услышал он от Надежды.

– «Так ты не проливай! И наступать не надо будет!» – ответил он, уже вытирающей тряпкой пол начальнице, всё ещё не теряя прекрасного расположения духа.

Прошло некоторое время, и по хорошему настроению недавнего юбиляра был нанесён привычный удар.

– «Плато-о-он!» – как всегда завизжала Надежда.

– «Иди скорей коробки с улицы разгружать!».

– «Ид-у-у!» – в тон ей ответил подчинённый.

Он поменял белый халат на бывший чёрный, надевая сверху ещё и пиджак. Но той стало невтерпёж, и она снова заголосила:

– «Плато-о-он! Ты где есть то? Иди скорей!».

– «Сейча-а-ас!» – опять ей в тон начал тот.

– «Штаны только надену!» – закончил он язвительно.

– «Он сейчас переоденется, и придёт!» – оправдывалась начальница перед приезжей гостьей на недостаточно быстрое послушание задерживающегося подчинённого.

А тот надел рабочие перчатки и вышел в предбанник. Но оказалось, что коробки уже там разгружены водителем приезжей.

Фу, дура! Вечно визжит, не разобравшись! А тут из-за неё раздеваешься, одеваешься! Сумасшедшая, прям! – про себя возмущался Платон.

Вскоре опять пришёл покупатель. И опять Надежда возопила:

– «Плато-о-он!».

Но тому надоела роль мальчика на побегушках у дурной бабы и он не среагировал.

– «Платон! Иди сюда!» – повторился вопль.

– «А мне и здесь хорошо!» – весело пробурчал себе под нос Платон, но всё же пошёл на зов укротительницы.

Войдя к Надежде, он поздоровался с, поначалу неузнанным им, мужчиной зрелого возраста:

– «Добрый день!».

– «Здравствуй!» – подхватил тот Надеждин тон.

Платон запомнил.

Когда он вернулся в офис с полной коробкой различных биодобавок, гость добавил заказ:

– «Ещё и семени два пакета».

– «Его у нас нет!» – в ответ невоспитанному пошалил Платон.

– «Тогда семян!» – наконец с полуслова понял тот.

Но обучение хама на этом не закончилось. Платон окончательно добил того, вспомнив его и беря реванш у него:

– «А Вы случайно не Мальков?».

– «Да, Мальков!».

– «Оно и видно!».

– «???».

– «То-то, я смотрю, рожа знакомая!» – тихо кончил он под, прыснувший чаем, смешок Алексея.

Возможно от таких периодических заморочек, а может ещё от чего-либо, но у Платона снова стало пошаливать артериальное давление.

Дома у него опять не получилось самому себе померить тонометром давление, на что Ксения раздражённо заметила:

– «Так он специально для дураков сделан!».

Через некоторое время Платон взял реванш у жены. Дождавшись, когда она сама себе померяет давление и пульс, он безобидно и, на первый взгляд даже участливо, спросил:

– «Ну, как? Показал он что-нибудь?».

– «Конечно…» – Ксения хотела было продолжить свой комментарий, но муж в этот раз успел перебить её:

– «Ну, точно! Он для дураков!».

Но, если по серьёзному, настоящие дураки были у Платона на работе.

Утром он подошёл отксерить этикетки на коробки, включил ксерокс и вдруг услышал грубое от Надежды, разговаривающей с кем-то по телефону:

– «Платон, подожди шуметь тут!».

Платон тут же возмутился про себя: Да пошла ты на хрен! Буду я ещё тут тебе по работе что-нибудь ксерить!

Он выключил аппарат и ушёл к себе, бурча под нос так, чтоб слышал только, сидевший вблизи Алексей:

– «Спятила совсем!».

На следующий день Надежда устроила небольшое застолье по поводу окончания её сыном очередной сессии.

С утра она восторженно рассказывала об очередном триумфе своего Алексея, на что Гудин, поначалу делая вид, что слушает, потом твёрдо отмахнулся:

– «Да ясное дело!».

Платон давно не видел питающуюся начальницу. Она села напротив него в противоположном торце стола и ела, если так можно сказать, громко чавкая, лячкая, хрумкая и сверкая своим большими передними зубами.

Ну, точно крыса! – в этот момент подумал он.

Но надо было соблюдать приличия. И он отвлёкся на трапезу.

Надежда поставила на стол, оставшийся от их совместного застолья, коньяк, а также лимон, маринованные огурцы, как всегда купив вырезку свинины, нарезку очень жирной копчёной колбасы и, слава богу, сыра.

Практически только его Платон и ел.

После окончания застолья, выразившегося в принятия нескольких рюмочек коньяка с соответствующей закуской, Надежда, видимо вспомнив, что и Платон имел на него права, наедине оправдалась перед ним:

– «Я поставила коньяк, чтобы головой не морочиться!».

А потом, вместе с ним убирая со стола, спросила его:

– «Ну, как коньячок?».

– «Ничего! Оказывает лечебное действие!» – выдал Платон дежурное откровение, имея ввиду понижение своего давления.

– «Конечно! Все знают, что это лечебное!» – обрадовалась та такому выходу.

– «Недаром Гаврилыч постоянно пьёт его!» – попытался Платон задеть Надьку за живое.

– «Да! Даже слишком!» – сокрушённо согласилась она.

– «У него так сосуды в голове расширились, что в них мысли свободно гуляют!».

Поймав мысль, но не свою, а Платона, начальница тут же пожаловалась ему на Алексея Ляпунова, опять в чём-то сильно подведшего её:

– «Да он это сделал специально, административно!».

– «Так он не продумывает всё до конца! Впрочем, до середины тоже!» – решил Платон помочь Надежде в её изысканиях причин неудач.

На следующий день с утра, как с похмелья, Надежда вытащила из холодильника бутылку начатой медовухи и спросила Платона:

– «Тут случайно из горла никто не пил?».

– «Ну, ты что? Все тут люди культурные. В стаканы наливали!».

– «А кто пил-то?».

– «Да я и Нина Михайловна!».

– «А-а!».

И тут же она начала хлобыстать из горла, громко булькая и шумно выражая удовольствие:

– «Кха-а-а!».

Вот, тебе, на! Культура так и булькает! – про себя ухмыльнулся Платон.

Позже он решил немного поучить начальницу, напугав её.

Когда Надежда следующий раз будет пить, он будто бы случайно вспомнит, что из горла также пила и уборщица Нина Михайловна – старуха лет под семьдесят с кривыми, гнилыми зубами:

– «Хе-хе-хе!» – вслух рассмеялся озорник.

После обеда Платон на своём рабочем месте уже пил чай с печеньем.

Надежда крутилась поблизости, подтирая пол и что-то ища в холодильнике, подбирая для чего-то тарелки.

Минут через пять, когда Платон уже закончил чаепитие, помыл чашку, и сходил в туалет, на обратном пути он был перехвачен Надеждой, вышедшей из своего кабинета с тарелочкой, в которой виднелся кусочек торта:

– «Это тебе!».

– «Ну, что ж ты?! Раньше не могла? Я уж чай попил!».

На что дурочка ответила:

– «А ты, что так рано чай пил?! Мы вот только что собрались!».

Ближе к вечеру он снова услышал было подзабытое.

– «Плато-о-он! – опять заголосила Надежда – Подь сюда!».

Платон подошёл и увидел посетительницу.

По реакции гостьи он понял, что той стало стыдно за его же начальницу. И он поспешил к ней на помощь:

– «Надьк! Тут не надо громко орать-то! Тут же не Белые столбы!».

Через несколько минут Надежда вошла, демонстрируя свою заботу о нечаянно ею обиженном коллеге:

– «Тортик очень вкусный, Платон! Напрасно ты его не ешь!».

– «Так если я буду есть всё, что вкусное, я в дверь не пролезу!» – не принял тот её заботу, держа на расстоянии.

Зато отвёл душу, вернее удовлетворил зов тела, Гудин.

В этот раз он просто объелся лишними кусками торта, и напрасно.

Ночью Иван тайно и несанкционированно портил воздух от вечером так и не переваренных дневных праздничных разносолов.

Зловоние вынудило Галину Петровну покинуть опочивальню старого пердуна Ивана Гавриловича, напрочь отбившего у неё охоту заниматься с ним и так редким и вялотекущим квази сексом.

Но в следующие дни она пошла ещё дальше, сначала ограничив утреннюю и вечернюю пайку негодного любовника, а затем и вовсе перестав его кормить завтраками и ужинами, сославшись на заметный вред вечернего чревоугодия.

Этому также способствовал и тот факт, что сама Галина Петровна трижды в день бесплатно столовалась в офисе своей знаменитой компании.

Такое лечение Гудин не мог долго выдержать. Его голодный организм жаждал насыщения чем-нибудь. А его желудок уже с самого рабочего утра требовал начинать чаёвничать.

А вообще, голодный Гудин вскоре пошёл по обходному пути вокруг своей сожительницы, сославшись на «голодание» её матери, и предложив вызывать её к себе домой на выходные дни для откорма, естественно не без основания надеясь на своё в этом самое потребное участие.

После следующего обеденного перерыва Платон пожаловался Алексею на непонимание их женщинами его, только что взятого им из собственной жизни, анекдота:

– «А почему он всегда покупает два банана и одну грушу, а не наоборот?! А потому, что «наоборот» у него давно есть! А почему женщины не поняли? А потому, что дома они видят далёкое от груш и банана!».

– «Мандарины с морковкой или даже сельдереем!» – добавил своё участие молодой гений Алексей.

– «Не смешно!» – возразил, наверно их обладатель, Гудин.

– «Не смешно – это когда извилин мало и воображения нет!» – отшил того довольный собой, теперь уже тоже пенсионер по возрасту, Платон.

А уж воображения, поддерживающего его мечты, Платону всегда хватало. Так он решил сам себе компенсировать отсутствие у него поздравительного адреса от сослуживцев, друзей и родственников, и сочинил стихи о своём шестидесятилетнем юбилее:

А потом он сам себе купил юбилейную открытку, распечатал на одной стороне листа это стихотворение, а на другой – две фотографии, сделанные Ксенией: себя, любимого, в обнимку с Гиппеаструмом, и панорамный снимок застолья, на котором были видны все его дети с супругами.

А затем стал постепенно собирать на открытке подписи родственников и сослуживцев – на добрую память о себе для внуков!

В этом занятии Платон обошёл только злостных курильщиков Гудина и Татьяну Васильевну, к которым, после известных событий, испытывал давнюю и устойчивую неприязнь.

В связи с холодами Иван Гаврилович стал часто теперь покуривать не на улице, а в тамбуре, из-за чего до чутких носов Платона и Надежды стал регулярно доходить тошнотворный запах табачного дыма. Обычно Платон не вмешивался, дабы не ворошить старое говно, чтобы оно не завоняло ещё сильнее. Но теперь и его терпение лопнуло, и он решил действовать через Надежду, тоже не терпевшую табачных испражнений:

– «Надь! Скажи нашим курякам, что они миазматики! Навоняли здесь своей курнёй!».

И теперь Надежда не могла пройти мимо, и как некурящая женщина, и, тем более, как начальница.

Она и раньше постоянно делала Гудину замечания, но теперь, в конце концов, не выдержала и просто завопила:

– «Иван Гаврилович! Идите курить на улицу! И не надо больше от меня прятаться, а то я Вас буду по всему зданию гонять…, как последнюю суку!» – завершила она тираду, распаляясь к концу фразы.

Платон задумался: Да! Достал, знать, ирод и её!

Но через минуту та уже несколько остыла, оправдывая старца перед Платоном:

– «Да уж старый он стал! Вон у него под скулами брыли висят!».

– «Хе! Так брыли – это ещё ничего! Хуже, когда ягодицы висят!» – попытался перевести разговор на фривольную тему Платон.

– «Ха! Так ягодицы тоже!» – на этот раз с радостью подхватила Надежда неудобную для женщин тему.

– «Да нет! Ты ошиблась! Ты не с той стороны посмотрела!».

– «Да ну тебя, с твоими смехуёчками!» – поняв намёк, и, видимо, всё это представив, отмахнулась Надежда.

Вскоре в кабинет вошёл смердящий. Платон демонстративно вышел. Через стену он слышал, как безуспешно оправдывался, беря на глотку, Гудин. Но перекричать звонкий голос начальницы ему не удалось. Более того, та, больше из желания не нюхать его миазмы, чем по производственной нужде, послала хама с заданием.

Через минуту она вошла к Платону, делясь:

– «Фу, навонял, чёрт эдакий! Дышать нечем. Я открыла форточку и дверь – пусть немного проветрится!».

– «Да! Этот, как был козлом, так им и остался!» – подыграл, было, ей Платон.

– «Ну, не скажи! Он стал лучше!» – попыталась она отстоять правду.

– «Ну, может быть чуть-чуть, незначительно, разве, что из козла превратился в барана?!» – вывернул рога парнокопытному Платон.

А с Татьяной Васильевной с прокуренными мозгами произошло другое.

Как-то раз, не видя за углом Платона, она ответила вытиравшей пол в коридоре Надежде, и бурчащей под нос о неаккуратности мужиков:

– «А-а! Он никогда ноги не вытирает!».

После чего Платон понял, что Гудин давно настроил её против него, наверняка наплетя разные небылицы.

Ничего не поделаешь: два окурка – мусор! А горбатых даже… граблями не исправишь! – решил писатель.

В начале года здание медицинского центра, где работал Платон, покинула очередная уборщица – ровесница и землячка Гудина – Нина Михайловна из Ташкента. Поначалу она произвела на всех очень хорошее впечатление, но потом стала манкировать своими обязанностями, что отразилось и на её зарплате, уменьшение которой, в свою очередь вызвало гнев старухи и временами просто неадекватное её поведение. Именно из-за этого она и попалась как-то коменданту здания – справедливой, но строгой Нине Петровне Барсуковой.

Та, внезапно придя на работу намного раньше обычного и запеленговав звон разбитого стекла, застала уборщицу за необычной уборкой помещения.

– «Экономить энергию надо!» – вскрикивала та сладострастно, с остервенением разбивая концом швабры очередную лампочку на потолке.

Да! Не сложилось у старухи! Жалко её. Не прошла она свои испытания Москвой, свой экватор – сокрушался Платон.

То ли дело у меня! Ведь я вполне успешно и даже удачно прошёл свой зимний терминатор! – радовался он, что-то воображая про себя.

 

Глава 2. Золотой Жан

Да! Именно достаточное воображение, в конце концов, и привело Платона к его давней, заветной цели.

Это произошло в тот самый короткий отрезок времени, когда Ксении всё ещё было далеко за сорок, а Платону уже было чуть за шестьдесят.

Некое событие, о котором всю свою сознательную жизнь подсознательно мечтал он, наконец, свершилось!

Это началось в среду, 21 января, в Платоновский день приключений.

Возвращаясь после работы домой, Платон решил в этот раз пройтись до «Новокузнецкой» пешком, что он, из-за плохой погоды, давно уже не делал.

Спустившись с Большого Устьинского моста и перейдя Садовническую улицу, при подходе к Обводному каналу Платон увидел на фонарном столбе, справа от себя примерно на уровне пояса, необычайно белый лист афиши, на которой краем глаза он уловил относительно большие буквы «…ЛЯН».

Тут же сердце его ёкнуло, а сознание встрепенулось смелой догадкой. Сделав ещё пару шагов, он увидел долгожданное: «ЖАН ТАТЛЯН»!

Ур-ра! Свершилось! – внутренне, но неистово обрадовался Платон.

Он внимательно прочитал всю информацию на афише и с неисчезающей с лица улыбкой поехал домой делиться радостью с женой.

Ксения выслушала, чуть ли не захлёбывающегося от восторга мужа, и выразила желание, как и в первый раз почти двадцать лет назад, составить ему компанию.

Вечером Платон по телефону сообщил радостную весть своим единомышленникам по этому увлечению Александру и Егору с Варварой. Те, в свою очередь, попросили его всё разведать поподробнее.

На следующее утро, счастливый от предвкушения ещё большего счастья, Платон начал поиски билетов.

В киоске в вестибюле метро об этом мероприятии ничего не знали, хотя имелись билеты на концерты и спектакли и на более поздние числа.

Зато продавец в киоске на улице, около трамвайных остановок, сразу обрадовал Платона наличием так нужных тому билетов, но очень дорогих, почему-то, аж за тысячу рублей. Соискатель чуть ли не присел от неожиданности, сказав, что придёт попозже, когда деньги будут.

Вечером они посовещались с Ксенией и решили, что если билеты будут ценой до восьмисот рублей, то они идут оба. В противном случае Платон идёт один, и за любую цену.

Об этом он оповестил и немного расстроившихся ветеранов Егора и Александра, пыл которых на посещение концерта сразу заметно поубавился.

И вот 23 января, в пятницу вечером, Платон прибыл в Театр Эстрады, где почти в одиночестве купил самый дешёвый билет на последний ряд Бельэтажа, обошедшийся ему всего в тысячу двести рублей.

Остальные места были дороже, доходя в партере до семи тысяч рублей!? О таких ценах Платон никогда ранее и не слыхивал.

Тут же будущий зритель списал с афиши электронный адрес официального сайта Жана Татляна, и дома вместе с не расстроившейся Ксенией с любопытством открыл его, предварительно оповестив об этом и Сашу с Егором.

Радости Платона не было предела. Одна за другой выявлялись песни его любимого певца, а также его фотографии, интервью и страницы биографии.

Правда некоторые из песен были записаны намного позже известных оригиналов и уступали им в звучании и незабываемом, привычном для слушателей, шарме. Однако это ни в коей мере не умаляло важности факта обладания ими.

И началось! Платон все вечера шарил по Интернет страницам, находя всё новые и новые записи, и различную информацию о своём любимце.

Наконец он нашёл страницу, в пояснении к заглавию которой было указано: «Здесь уйма Татляна!», и с которой звучало целых сорок четыре песни автора, а над краткой его биографией красовалась надпись «Красная книга российской эстрады» ().

С нетерпением, волнительным ожиданием и благоговением Платон навёл курсор на «Бумажного голубя», нажал «на гашетку» и из динамиков полилась с юности знакомая песня на музыку самого её исполнителя Жана Татляна, но на слова Леонида Дербенёва:

Однако слова у песни оказались несколько другими, чем почти сорок лет считал Платон. Тогда, в далёкие шестидесятые годы, он услышал всего лишь один куплет почти на полвека запавшей в его душу песни, да и слов толком-то он тогда не расслышал и не запомнил.

Будущий автор многих стихов и прозы не без основания и вполне мотивированно тогда посчитал, что начальные слова там были:

А продолжение куплета тогда у него, ещё не писавшего стихов и бывшим весьма далеко от литературы, само собой домыслилось, как:

Однако теперь он услышал полную версию песни, и не мог от неё уже оторваться. И надолго она стала в его сознании песней номер один.

Через несколько дней Платон не выдержал и дописал под ту же мелодию свою версию текста песни, назвав её «Бумажный кораблик»:

Вскоре Платон Кочет послал Жану Татляну письмо со всеми ранее им написанными ему стихами и новым стихотворением «Бумажный кораблик».

Но этим поэт не ограничился. Его воспоминания рождали всё новые и новые образы из уже далёкого прошлого.

Он, например, вспомнил даже годы своего далёкого детства.

Это были ещё годы, когда народу в Москве было существенно меньше, зато культуры у него было заметно больше, и никто не боялся, например, быть испачканным в метро мороженным.

Поэтому в те годы в метро ещё продавали соки, воды, конфеты и даже мороженое!

От раздумий на эту тему Платона оторвали воробьи, подлетевшие к открытой форточке окна его рабочего помещения. Их толкнул к этому сильный снегопад, а привлёк тёплый воздух. Тут же в сознании поэта всплыли картины кормления его отцом воробьёв на широком подоконнике их старой московской квартиры в Печатниковом переулке. И одна за другой начали складываться строчки нового стихотворения:

Затем в его памяти всплыли более поздние годы, когда Москва была тепла, и из всех окон слышалась песня «Лучший город земли» ещё в исполнении Жана Татляна, а не Муслима Магомаева.

После обеда Платон решил немного пройтись по Покровскому бульвару.

Проходя мимо давно знакомого ему Детского городка, он невольно стал снова сочинять, причём под мелодию одной из песен Жана Татляна:

Уже возвращаясь обратно от Покровских ворот, Платон вдруг стал сочинять стихотворение непосредственно уже про Бульварное кольцо:

Ну и день выдался удачный! Целых три стихотворения сочинил! – вспоминал автор дома вечером за набором текстов стихов на компьютере, и отправляя второе письмо Жану Татляну.

Не успел он утром дойти до метро, как новые строчки о Бульварном кольце вновь овладели его сознанием. Он записывал их и в метро, и в трамвае. Придя на рабочее место, он ещё до обеда завершил и оформил уже целое, стихотворение. А чтобы различать эти два стихотворения, назвал новое «Моё бульварное кольцо»:

Дома вечером Платон поменял местами по три четверостишия из первого во второе стихотворение и наоборот.

На следующий день история повторилась, и родилось новое, третье стихотворение, но уже под названием «Люблю бульварное кольцо»:

И опять дома вечером радостный автор, прежде всего, по электронной почте отправил своему любимому певцу уже третье послание.

По вечерам Платон слушал его песни и опять читал в Интернете всю информацию о нём: биографию, интервью и многочисленные комментарии.

Этим, в разной степени и с разными возможностями, занимались также Александр и Егор с Варварой.

Постепенно перед Платоном предстала довольно ясная картина жизни и творчества его песенного кумира.

Жан Татлян родился в 1943 году в Греции, в городе Салоники, в армянской семье, став третьим сыном, последним ребёнком (поскрёбышем) 56-летнего Арутюна Татляна.

Арутюн Татлян и Иосиф Джугашвили не были ровесниками. Оба они родились за Большим Кавказским хребтом. Но этим моментом их сходство и заканчивается. Они родились не только в разное время, от родителей разных национальностей, но и по разные стороны Малого Кавказского хребта. Между ними с самого рождения стояла ещё не только высокая гора Арагац, но и древний Большой Арарат и, как оказалось впоследствии, не только.

Старший из них ударился в религию и политику, младший – в экономику и культуру. И каждый преуспел в своём. В зависимости от создавшейся жизненной ситуации оба они добились в жизни многого, но разного, достигнув и разной степени известности и уважения. Но о величии человека лучше судить по его детям.

Кто сейчас помнит детей Сталина? А если и помнит, то с какой стороны? Какой вклад внесли они в развитие и культуру Человечества?

А Жана Татляна помнят те, у кого есть тонкий вкус, кому присуща доброта, человеколюбие и сопереживание, кому дорога любовь и красота!

Карьеризм и властолюбие привели Иосифа Джугашвили в Кремль, в то время, как предприимчивость Арутюна Татляна со временем привела того на Дальний Восток. В самом начале двадцатых годов будущий отец Жана уже имел свою обувную фабрику во Владивостоке. Он был до такой степени патриотом, что ставил логотип «Армения» на, производимую им вдалеке от исторической Родины, обувь.

После гражданской войны и прихода к власти большевиков, из-за первоначально воцарившего в городе хаоса, Арутюн Татлян был вынужден срочно эмигрировать, взяв лишь один чемодан с минимумом вещей и драгоценности. Бросив всё и всех, он, обогнув почти половину Земного шара, почти сорок дней плыл на пароходе до Марселя, наконец, обретя свободу.

За всю свою долгую жизнь ему пришлось увидеть немало стран. Арутюн был не только образованным и культурным, но и общительным, обаятельным, красивым человеком. Он знал много языков, и больше всего на свете любил свой армянский народ, его древнюю историю и культуру.

Родня Арутюна была родом из Турции, из города Афьон Карасар, и тоже, но намного раньше него, бежала в Грецию, в Салоники. Арутюн давно знал об этом, поэтому конечным пунктом его скитаний по миру и стал греческий город Салоники, приютивший и немало беженцев со всего Мира.

С древних времён этот большой порт на Эгейском море имел международное значение и не только для Северной Греции.

И в этом многолетнем городском хаосе беженцев Арутюн долго искал своих родных, пока не нашёл мать и сестру. А через несколько лет он познакомился и со своей будущей женой и будущей матерью Жана, чья мать, в свою очередь, была родом из Карабахского города Испартан-Тур.

24 апреля 1915 года опустошительное землетрясение в Армении вынудило сотни тысяч её жителей искать спасение в соседней Турции и Иране. В большой мере этому способствовало то, что уйти на север через горы и заваленные перевалы они уже не могли. Поэтому беженцы шли на юг в Иран, или на запад, в Турцию, в верховья реки Аракс, куда вела естественная её долина.

На массовый исход армян на турецкую территорию негостеприимные хозяева ответили известной их жесточайшей резнёй. Массовые расстрелы и так обезумевших от горя беззащитных армян, привели к их отчаянному бегству на Средиземноморское побережье Турции. Преследуя их, турецкие всадники на полном скаку ятаганами срубали головы невинных, гоня их всё дальше и дальше на юг и юго-запад, пытаясь сбросить в море.

В этой обезумевшей толпе была и будущая мать Жана. В этот год она ещё восьмилетней девочкой, как и многие другие, убегая, спаслась от бойни, и с помощью греческих рыбаков, успела уплыть из Турции в Грецию.

Ведь, чтобы спасти от гибели христиан – добравшихся до моря армян – их у побережья заблаговременно ждали греки на кораблях и лодках.

Роман будущих родителей Жана был недолгим. Красавцы, они сразу приглянулись друг другу, и вскоре их чувства переросли в большую, крепкую и долгую настоящую любовь. Брак был прочным и вечным.

За долгие годы жизни в Греции их семья имела всё, о чём только можно было в то время мечтать, и не только троих сыновей, уже тогда невольно подтверждая известную литературную поговорку: «В Греции есть всё!».

Отец успешно занимался бизнесом, мать вела домашнее хозяйство и занималась младшими, которых воспитывали традиционно для всех армянских семей, когда ребёнок считается главной её целью и ему в младенчестве практически позволяется всё без ограничений и нравоучений.

А это в итоге всегда приводило к тому, что ребёнок быстро и полно раскрывал свой творческий потенциал, чувствовал себя не только любимым близкими, но и свободным человеком уважающего его общества.

Вырастая, такие дети перенимали от взрослых, а также старших братьев и сестёр, уважение к старшим, заботу о младших, чувство собственного достоинства, ответственность за свои дела и национальную гордость. И это откладывалось у них практически на генетическом уровне.

Отец неоднократно говорил Жану, своему самому младшему, своей заветной надежде:

– «Сын мой, армянином ты родился, армянином и умрёшь!».

И это ощущение национального самосознания и внутренней свободы всю жизнь сидело у маленького Жана в подсознании.

Семья Арутюна Татляна была крепкой и жизнестойкой. Даже трудности гитлеровской оккупации не смогли нанести ей сколь-нибудь ощутимый урон.

Но в 1947 году в их мирной, размеренной жизни наступил коренной перелом. Началась массовая репатриация армян в Советскую Армению.

И этому заметному процессу имелись весьма объективные основания.

Геноцид армянского народа в 1915 году и равнодушие остального Мира к его проблемам в итоге вынудили огромное число его представителей, разбросанных по всему Земному шару, поддаться сталинской пропаганде и вернуться на свою историческую Родину, теперь уже в Советскую Армению.

Давняя мечта армян о самоорганизации своего этноса на своей исторической территории, и надежда, наконец, обрести свою Родину, толкнула сотни тысяч их на скорую репатриацию.

И когда после Второй мировой войны зарубежным армянам разрешили репатриировать в Советскую Армению, то тысячи их со всего Света устремились на Родину своих предков. И их толкала на это ностальгия, тоска по своим корням – это очень мощное и действенное чувство.

И Арутюн Татлян тоже мечтал жить там, где когда-то жили его родные, где люди говорили на его родном языке, где народ поднимал из руин свою любимую страну и свою славную, древнюю культуру.

Его безудержно тянуло туда, где сохранились национальные армянские обычаи, быт, культура и традиции. И ещё слишком свежи были в памяти воспоминания о геноциде его народа.

Тогда ведь почти две трети армянской нации было уничтожено турками. А остальных армян однозначно сохранило ни сколько национальное самосознание, сколько религия и чувство семьи, где все её члены просто истово любили друг друга.

В армянских семьях всегда беспрекословно чтили старшее поколение, уважали родителей. И это вовсе не приводило к деспотизму отца в семье. Наоборот, как правило, отец с сыном всегда жили дружно, общаясь, как братья, как друзья, уважая друг друга, но не стирая грань, разделяющую их.

Поэтому практически все армянские репатрианты деятельно поддержали идею И.В. Сталина – отца большой, новой нации «Советский народ» – собрать всех армян на их исторической Родине в Советской Армении, объединившись в одну большую армянскую семью в своём законном, историческом, надёжно защищённом доме.

И это было тем вторым общим, что на время опять объединило Арутюна Татляна и Иосифа Джугашвили, эмиссары которого активно действовали во всех армянских диаспорах по всему Миру, настойчиво и убедительно призывая людей ехать в Советскую Армению.

Но перед репатриацией Арутюну Татляну естественно пришлось продать свою обувную фабрику, на которой работало 15 рабочих, и особняк почти за бесценок. Таких желающих, снять со своих ног оковы и разделаться со своим прошлым, в Салониках было немало, поэтому цены на недвижимость и движимое имущество естественным образом резко упали.

И вот, на советском пароходе «Чукотка» семья Арутюна Татляна отплыла в СССР. Сначала плыли Эгейским и Мраморным морями, пройдя Дарданеллы и Босфор, наконец долгожданное Чёрное море, встретившее репатриантов недобрым штормом. Но, как волнам о борт не биться, а причал близок! Вот и Батуми, Грузия, СССР!

На грузовиках, плотно набитых людьми в их кузовах, вскоре прибыли и в Армению, непосредственно в Ереван.

Таким образом, в 1947 году под влиянием сталинской пропаганды семья Татляна, как и другие армянские семьи, переехала в Советскую Армению. В 1947-48 годах в СССР репатриировалось около 100 тысяч армян.

Этим, больше пропагандистским актом, вождь мирового пролетариата хотел показать всему Миру мощь Советского Союза, фактически коварно обманув Арутюна Татляна и его семью.

Поддавшись пропаганде, репатрианты поначалу думали, что их всех ждёт счастливое будущее при социализме.

Но когда они приехали в Советскую Армению, то естественно оказались чужими среди местных. Хоть те и другие были армянами, но их быт, нравы, вкусы, даже язык заметно отличались.

Таким образом, все беженцы на новом месте стали ахпарами. Позже они очень сожалели о поспешно принятом решении и так поспешно состоявшейся репатриации.

И это коснулось практически всех, хотя приехали очень разные люди. И бедные, и бывшие относительно богатыми, и те, которых преследовали.

Так, например, известный джазмен Артур Сафарян сидел в иранской тюрьме, как коммунист, и, освободившись, приехал на Родину в начале 60-ых годов.

Но основное число репатриантов было ранее богатыми людьми, преуспевающими, невольно продавшими за копейки свою недвижимость и свой бизнес, потому что уезжающих было очень много, и цены резко упали.

А здесь, в Ереване им по талонам полагалось всего по 500 граммов хлеба на одного человека.

И те, кто роптал, попадали в Сибирь, или их отправляли на лесоповал. А все эти наказания были всего лишь за безобидные рассказы о том, как живут люди за границей. Даже армянских юношей из среды репатриантов не брали в Советскую армию, опасаясь их негативного влияния на неустойчивую молодёжь и её моральное разложение.

Из-за всего этого многие армяне, кончали жизнь самоубийством, бросаясь с высокого моста Победы в Ереване.

Такая тяжёлая в моральном отношении жизнь привела к тому, что получилось так, что Жану пришлось фактически самому себя делать, то есть соответствующим образом воспитывать. Ведь родители привезли его в Армению уже вполне смышленым мальчиком, а рождён он был в Греции свободным человеком. И это противоречие всегда сидело у него внутри.

Музыкальные способности Жана Татляна проявились очень рано. С самых ранних лет он любил музыку, его тянуло к ней, она буквально лилась из его ушей. Когда Жан стал ходить в школу, то по пути в неё, через открытое окно соседского дома часто слышал, как кто-то играет на фортепьяно. В эти моменты он забывал обо всём на свете, останавливаясь и зачарованно слушая мелодию. Но приобрести пианино у его семьи пока не было возможности.

После кочевья и репатриации их семья жила бедно. И вообще жизнь в Советской Армении, особенно для репатриантов, была не сладкой.

Поэтому уже в школьном возрасте Жан для себя решил, что ему необходимо сделать всё возможное, чтобы не работать простым винтиком на советскую власть, или, по крайней мере, быть от этого как можно дальше.

И в этом плане в перспективе сцена как раз и виделась ему глотком свободы, возможностью полнее раскрыться, как личности.

Из-за болезни и депрессии матери Жана, по совету врачей их семья в 1956 году меняет климат и переезжает к морю, в Сухуми.

Новое место жительства явилось для Жана хорошей жизненной школой. Он стал оптимистом, жизнелюбом, ценителем времени, стал беречь каждый день и каждый миг, пока есть силы, и светит Солнце.

Его семья, которой опять приходилось осваиваться в новых условиях, жила по-прежнему бедно, да и отцу было уже под семьдесят, а мать сильно болела. Поэтому школьник Жан подрабатывал побелкой домов.

Он учился в знаменитой Сухумской армянской школе № 9 имени Ованеса Туманяна, в которой окончательно освоил родной язык, а также занимался в школьной самодеятельности.

Эта одна из старейших школ Абхазии была создана по инициативе группы представителей армянской интеллигенции и священнослужителя Аветиса Тер-Мкртычяна, и открыта в декабре 1906 года.

Ещё в начале того года они обратились в Сухумскую Городскую думу с просьбой о выделении земельного участка для строительства церкви и школы. И 16 мая 1906 года Гордума удовлетворила их просьбу.

Но, не дожидаясь окончания строительства, уже первого сентября 1906 года ученики будущей школы начали свои занятия пока в частных домах.

Но с декабря того же года они перебрались уже в окончательно достроенное здание школы. В первый год их было всего 31 человек.

Эта школа всегда гордилась своими выпускниками, среди которых были: трижды лауреат Государственной премии СССР, доктор технических наук, профессор Сурен Клорикян; доктор медицинских наук, профессор Аршавер Флорикян; Герой Советского Союза, капитан Арутюн Чакрян; и, наконец, сам знаменитый шансонье Жан Татлян.

Имея заветное желание стать музыкантом, Жан истово изучал азы нотной грамоты. А в качестве своего музыкального инструмента он выбрал относительно наиболее доступную для него в то время гитару, сам заработав на неё малярными работами – покраской домов в дни летних школьных каникул.

В Сухуми летом всегда было очень тепло, но при этом была и высокая влажность. Дома сверху покрывали гигроскопичной известью. Вот благодаря этому Жан, привычно подработав маляром, и накопил на покупку первой гитары.

А ведь её покупка, почти за 15 рублей, была бы в то время ощутимой брешью для семейного бюджета.

К тому же Жану и немного повезло. Он купил себе первую фанерную гитару, производства фабрики имени Луначарского, всего за 10 рублей.

И этот его музыкальный инструмент предопределил всю его дальнейшую жизнь.

Дело оставалось за малым – освоить игру на ней.

В это время Жан увлечённо, даже самозабвенно, занимался музыкой. Иногда он пел на окрестных турбазах.

Но попытки самостоятельно освоить игру на гитаре были явно недостаточны, и он отправился в Сухумскую филармонию, где работал музыкальный коллектив под названием «Приезжайте к нам в Сухуми».

И талантливого самоучку, не закончившего даже музыкальную школу, приняли в филармонию.

Жан ходил буквально по пятам за гитаристом Рафиком Антоняном – армянином из Баку, который в итоге и дал ему первые уроки игры на гитаре, показав первые аккорды.

И теперь Жан стал заниматься самостоятельно, и с ещё большим усердием, понимая, что его – одинокого волка – лишь ноги кормят.

Он поставил перед собой чёткую цель и твёрдо пошёл к ней.

Юношу в то время очень увлекала зарубежная музыка, особенно французская и итальянская.

Но в это же время в СССР ничего похожего и им ожидаемого не было, кроме советской эстрады.

Знакомые семьи Жана, такие же репатрианты, как и они, время от времени доставали где-то маленькие музыкальные пластинки, называемые в то время в народе «сорокапятками», из-за своих 45-и оборотов в минуту, и по аналогии с, прославившейся во время войны очень удобной для пехоты, 45-и миллиметровой советской противотанковой пушкой.

Как только Жан узнавал, что кто-то привёз новую пластинку, так сразу спешил к нему, хоть в другой конец города, а то и дальше, и переписывал все подряд песни на большой катушечный магнитофон.

Затем уже дома он их прослушивал. Не зная чужого языка, просто зазубривал незнакомые слова, копировал, а потом исполнял эти песни.

Вскоре Жана пригласили гитаристом в ту самую группу, в квартет, в которой он когда-то учился игре на гитаре, и там он стал по совместительству исполнять песни своих любимых певцов. Это были песни, в исполнении Ива Монтана, Ната Кинга Кола, Лео Ферре, Фрэнка Синатры, Эллы Фитцджеральд, Луи Армстронга и других широко известных в то время зарубежных исполнителей.

Уже тогда каждое выступление Жана вызывало бурю оваций у публики. Успех юного дарования был явно больше, чем у официального певца с консерваторским образованием. Поэтому уже тогда Жан впервые столкнулся с завистью партнёров, антагонизмом в среде артистов.

Со временем он, конечно, привык к тому, что это сопутствует всей актёрской жизни, вскоре став самым романтичным певцом советской эстрады.

В этот период времени пятнадцатилетний Жан стал уже и зарабатывать. За работу гитаристом и исполнителем он получал по 5 рублей за концерт. Поскольку Жан был ещё несовершеннолетним, деньги за него получал его отец. С этой группой он гастролирует по Украине, дав полторы сотни концертов. Вот тут-то семья Арутюна Татляна и вздохнула с облегчением.

Начали сбываться давние отцовские надежды, Жан превращался в кормильца для всей семьи, прежде всего престарелых и больных родителей.

Становлению молодого Жана Татляна, как певца, во многом способствовала и окружающая его обстановка.

Сухуми того периода был просто удивительным городом. Уникальный климат сочетался в нём со сказочно красивой природой. К тому же в нём проживало множество армян-репатриантов из разных стран Мира, в том числе и музыкантов. Общение с ними тоже сыграло свою роль в формировании Жана, как певца и музыканта.

Позже, уже объездив весь Мир, он признавался, что ничего прекраснее Сухуми не видел.

А пока Жан Татлян, окончив школу, решил продолжить своё музыкальное образование. И в этом ему помогла разведка боем, проведённая ранее на Украине.

Он приезжает в Киев и поступает в только что открывшуюся студию эстрадно-циркового искусства. В этом училище в одной с Жаном группе обучалась и будущая известная пародистка Клара Новикова.

Вскоре в Киев на гастроли приезжает прославленный на всю страну Государственный эстрадный оркестр Армении, и Жан естественно приходит на его выступление. Более того, его появление за кулисами было заранее оговорено. Известный певец Жак Дувалян, давний друг семьи Татляна ещё по Еревану, заранее рекомендовал своего молодого друга руководителю оркестра Константину Орбеляну. Жан приходит с гитарой на прослушивание, поёт несколько песен, после чего ему объявляют, что с удовольствием примут его в коллектив, но по достижении им 18 лет.

Но, ещё не достигнув совершеннолетия, Жан готовит сольную программу, авторский концерт, в котором исполняет только песни собственного сочинения. По тем временам это была крайняя редкость.

И вот, после окончания Киевской студии эстрадно-циркового искусства в 1961 году, осенью, по достижении 18 лет, счастливчика Жана официально пригласили в государственный джаз-оркестр Армении, и вскоре он становится ведущим солистом этого ансамбля. А первыми выступлениями Жана Татляна в составе оркестра опять стали гастроли по Украине.

В девятнадцать лет Жану уже доверяли заканчивать второе отделение концертов песнями Арно Бабаджаняна и Константина Орбеляна. И хотя он был начинающим певцом, но А. Бабаджанян именно его выбрал первым исполнителем своих потрясающих песен, что было большой честью и счастьем для Жана, который в то время спел все песни Арно Арутюновича, в том числе моментально ставшими хитами «Капель», «Воскресенье», «Море зовет» и «Лучший город Земли». Муслим Магомаев перепел её лишь год спустя. Причём жена Арно, Тереза, предпочитала голос и пение Магомаева, а сам Арно – Татляна. И уже через пару недель после первых выходов в эфир, публика требовала исполнить их в любом городе огромной страны, куда бы Жану ни приходилось приезжать с концертами.

Вот так, по сути, Жан сам себя и сделал, воспитал. В начале творческого пути, не имея богатых родителей, влиятельных покровителей, он сам и довольно быстро пробился на Советскую эстраду, став известным и любимым слушателями всего Союза, ещё одним ярким представителем древнего армянского народа, который внёс исторически давний и неоценимый вклад в разные сферы развития всего Российского государства.

Так, например, в конце XIV века армянские купцы одними из первых установили торговые отношения Москвы со странами Востока, а торговый путь по Волге одно время назывался историками «армянской дорогой».

А в XVI веке многие армянские торговцы и ремесленники уже имели в Москве собственные дома, поставляли товары даже к царскому двору, в том числе очень дорогие подарки. Так в Оружейной палате находится великолепный дар армянской торговой компании из Персии, вручённый царю Алексею Михайловичу – всемирно известный «алмазный трон», украшенный алмазами, рубинами и бирюзой.

А знаменитого армянского художника Богдана Салтанова царь назначает «живописцем двора». Работая в Кремле почти тридцать шесть лет, он пишет картины и обучает «из русских людей учеников».

Постепенно всей деловой Москве становятся известны армянские фамилии Анановых, Бояджиевых, Карамурзаевых, Лианозовых и Таманцевых.

Армяне начинают поселяться и в молодой столице России, причём в числе первых, письменные свидетельства чему появляются в 1708 году.

А в 1710 году армянские купцы и ремесленники образовывают в Санкт-Петербурге уже и первую свою общину.

Пётр I поощрял деятельность армян в России и содействовал их переселению из Персии и Турции. Уже в 1711 году он указывает Сенату:

– «… армян как возможно приласкать и облегчить в чём пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезда».

Армяне оправдали такое к ним отношение, зарекомендовав себя способными, честными и работящими.

И уже в другом царском указе от 1723 года говорилось:

– «Честный армянский народ содержать с особливой милостью… Мы не только их купечество защищать повелели, но и ещё для вящей прибыли и пользы некоторыми особливыми привилегиями жаловать будем».

В результате такой политики Россия стала для армян самой гостеприимной страной.

В XVIII веке из Ирана в Москву переехала семья богатых предпринимателей Лазарянов. С тех пор полтора века экономической, культурной и политической жизни Москвы, Санкт-Петербурга и всей России были связаны с разносторонней деятельностью членов этой уникальной семьи. Лазаревы вскоре получили российское дворянство.

Впоследствии за заслуги перед Отечеством и представителям других армянских родов были пожалованы дворянские титулы. Среди них князья Абамелеки и Аргутинские, графы Лорис-Меликов и Делянов, которые были соответственно министрами внутренних дел и просвещения.

В Москве Лазаревы имели несколько домов, и построили церковь в Армянском переулке. А в конце XIX века они построили и содержали ещё и крупное учебное заведение.

В Армянском переулке сначала открыли училище, а затем и гимназию с преподаванием не только европейских, но и армянского, персидского, турецкого и арабского языков. Здесь готовили учителей и переводчиков для государственной службы.

Всем этим семья Лазаревых внесла неоценимый вклад в развитие русско-армянской культурной и политической жизни.

Затем это заведение получило название «Лазаревский институт восточных языков». Теперь в нём посольство Армении.

В Санкт-Петербурге армяне поначалу стали расселяться на Васильевском острове, затем в Литейной части и на Петербургской стороне.

Во второй половине XVIII века по личной просьбе ювелира императорского двора Ивана Лазарева (Ованеса из того же рода Лазарянов) Екатерина II разрешила построить армянскую церковь во имя Святой Екатерины на Невском проспекте. И к концу века уже целый ансамбль прицерковных домов обрёл свой окончательный облик.

И сегодня армяне, для которых обе российские столицы давно стали родным домом, активно участвуют в их экономической, научной и культурной жизни.

Многолетнее совместное проживание армян и русских естественным образом способствовало и заключению смешанных браков, в результате которых мировой истории стали известны имена великого полководца Александра Суворова, выдающегося религиозного философа Павла Флоренского, архиепископа Аргутинского, легендарной балерины Вагановой, художника Айвазовского, театральных деятелей Вахтангова и династии Симоновых, военачальников Лазарева и Аргутинского-Долгорукова, маршала Худякова, адмирала Исакова, и многих других.

Кроме того Российской истории хорошо известны многие имена замечательных армянских строителей, дипломатов, врачей, учёных, купцов, военачальников, деятелей культуры, спортсменов.

Среди них представители армянской диаспоры в Москве и в Санкт-Петербурге.

В новое время с Москвой связали свою судьбу также и такие замечательные представители армянского народа, как маршал Баграмян, авиаконструктор Микоян, учёные Асратян, Иосифлян, Кнунянц и Чилингаров, композиторы Бабаджанян, Баласанян, Таривердиев и Хачатурян, актёры Джигарханян и Мкртычан, кинематографисты Шахназаров и династия Кеосаянов, чемпион Мира по шахматам Петросян, и многие другие.

В Санкт-Петербурге представителями армянской диаспоры в разные годы были также промышленники и меценаты Лазаревы, учёные Абамелек-Лазаревы и Орбели, герои войны 1812 года Мадатов и Бебутов, архитектор Таманян, композиторы Комитас и Спендиаров, астрофизик Амбарцумян, и, наконец, им вскоре стал и певец Жан Татлян.

Поездив по необъятным просторам Союза, где его везде встречали с бурей восторга, Жан искренне полюбил страну, особенно её народ.

Но в силу семейных традиций, воспитания, и, главное, исторических обстоятельств, Жан вырос аполитичным. Для него важным было только его творчество, самовыражение, восприятие его песен народом. К счастью, они были в унисон с духовными чаяниями и всего советского народа.

Но о жизни в СССР он часто судил по версиям А.И. Солженицына.

Жан продолжал гастролировать по стране с оркестром К. Орбеляна.

Заканчивался 1961 год. После гастролей в Москве – Ленинград.

Впервые увидев его, Жан сразу, с первого взгляда, и бесповоротно влюбился в этот удивительный город. Всё своё свободное время он гулял по заснеженному городу, наслаждаясь его первозданной красотой.

Даже поздними вечерами, сидя у окна гостиничного номера, он смотрел на закованную льдом Неву, на туман, на фонари, на искрящийся снег от их мерцающих огней, мечтая и сочиняя.

Именно этот зимний, вечерний Ленинградский пейзаж в самое тёмное время года – в декабре, и подсказал Жану тему песни «Уличные фонари» или просто «Фонари».

Пасмурный, но прелестный вид за окном навеял грусть. За ней из его души полилась лирическая мелодия. Он стал записывать её. Тут же появились и слова о друзьях – фонарях.

И под влиянием светящих и мерцающих в тумане за окном ночных фонарей на Невской набережной, Жан записал текст и мелодию. На следующий день он обратился к конферансье Юрию Гарину за помощью в написании слов песни.

Тот согласился. Выслушав набросок мелодии Жана, он довольно быстро придал его словам стихотворную форму и более глубокий смысл, по праву став, таким образом, автором слов этой замечательной песни.

В то время Юрий Гарин был уже известным юмористом, пародистом и поэтом – песенником. Со временем он станет также и заслуженным артистом России и десятикратным лауреатом фестивалей «Песня года».

Он родился 20 июня 1934 г. в Умани. В 1952 году окончил училище культпросвет работников в Симферополе, и работал в качестве конферансье на эстраде в филармониях Ялты, Кировограда, Орла, Челябинска, и, наконец, стал работать с Государственным оркестром Армении. Позже он станет работать и с Ленинградским эстрадным оркестром, а в новом веке с женой будет жить в Израиле.

А пока, вернувшись в Ереван, и окончательно дописав свою первую песню «Фонари», с одной гитарой Жан пришёл на телевидение Армении и спел её, стоя под огромными прожекторами.

Записанная на Ереванском телевидении первая песня Жана Татляна «Фонари» стала настоящим шлягером.

Сразу после её исполнения, Жан стал просто дико популярным в Ереване, наконец, став там своим. Ведь фонари, огни – символ Еревана. Жан точно попал в тему. Ереванцы считали, что ни в каком другом городе Мира нет таких фонарей, как у них. Армянские девушки теперь просто визжали на его концертах от восторга и страсти, чуть ли не «писая кипятком в потолок».

Он стал Элвисом Пресли Еревана. И ещё бы?! Выразительная внешность, бархатный баритон, мелодичность песен, простые и доходчивые слова быстро сделали красивого армянского юношу с большими карими грустными глазами кумиром многих, и не только женщин.

Затем его песня быстро облетела всю страну, став всенародно любимой, а её исполнитель – знаменитостью.

Жан стал первым общим кумиром, его стали обожать все, от мала до велика.

Через месяц мотив песни «Фонари» уже насвистывали везде.

– «Значит, получился хороший шлягер, раз так прилип к людям мотив этой моей песни!» – решил тогда Жан.

В своё время по этому поводу он оригинально высказался одному из своих учителей Арно Бабаджаняну:

– «Хороший шлягер, это когда четыре ноты – ещё мало, а шестая – уже лишняя! И секрет, и искусство здесь в том, сложатся ли они в мелодию? Как шахматные фигуры!».

И сложились! Жан гастролировал с Государственным эстрадным оркестром Армении под управлением Константина Орбеляна по всей стране, собирая переполненные залы. Предложения на гастроли сыпались отовсюду.

План гастролей был расписан на несколько месяцев вперёд.

Жан был на подъёме. Его постоянно пытались переманить в другие города Советского Союза. Отовсюду сыпались заманчивые предложения. Свою руку и сердце предлагали Москва, Ленинград и Киев, хотя прописка в этих ведущих городах страны, в то время была практически невозможна.

В последнем вообще считали, что, по известным историческим причинам, имеют на восходящую звезду особые права. При уродливом предложении работать в самом престижном эстрадном учреждении советской Украины, они даже в шутку, или с долей правды, предлагали Жану сменить свою фамилию на Татленко.

Хотя возрастающая популярность не вскружила Жану голову, но между ним и руководством ансамбля поначалу наметившиеся творческие споры постепенно переросли и в некоторые трения по поводу обновления репертуара.

В 1964 году Жана в очередной раз приглашают в Ленинград.

К сожалению, к этому моменту отношения с руководством оркестра не сложились, и в 21 год Жан Татлян, чем-то обиженный, переезжает в Ленинград, и становится солистом Ленконцерта, отказавшись от карьеры в Москве и Киеве.

И свой последний концерт в Ереване Жан Татлян и дал в этом, очередном переломном в его жизни, 1964 году.

Как только Жан приехал в город на Неве, то первое время жил в гостинице «Октябрьская». Оттуда ему было удобно добираться до «Ленконцерта» – всего две остановки до Малой садовой улицы.

Потом он стал снимать комнату на Моховой улице.

И только со временем «Ленконцерт» смог выделить Жану Татляну однокомнатную квартиру на последнем этаже нового дома, недавно построенного в Батайском переулке за станцией метро «Технологический институт».

В этом переулке, идущем параллельно Московскому проспекту, рядом с четырёхэтажным домом Жана, втиснутым между двумя зданиями дореволюционной постройки, находился маленький детский скверик, через который, с постоянной ностальгической улыбкой по своему детству, впечатлительный певец проходил к своему новому очагу.

Зарабатывая на творчестве Ж. Татляна большие деньги и популярность, руководители «Ленконцерта» добились от Г.В. Романова не только прописки того, но и выделения ему жилья, причём даже по его выбору.

Один из вариантов был на Московском проспекте, но Жан выбрал именно Батайский переулок, откуда было до метро всего метров четыреста, а автомобилем он в то время ещё не пользовался.

Да и в Ленинграде Жан бывал не часто, больше разъезжая по стране.

Здесь он бывал только летом и зимой, давая всего по несколько концертов. По этой же причине он пока не покупал машину, так как на ней ещё некуда было ездить.

А свою первую машину «Москвич» Жан купил только тогда, когда смог поехать в отпуск на Украину, и то, больше для того, чтобы потом возить на ней своих родителей. Причём его популярность помогла ему, не стоя годами в очереди, оформить машину в «Гостином дворе» быстро и без проблем, всего за пять дней.

В те годы Жан жил один, так что однокомнатной квартиры ему вполне хватало. Поэтому он и не стал покупать большую кооперативную квартиру.

К тому же Жан всегда, можно сказать исторически, был неприхотлив в вопросах быта.

Он всегда старался разместить вещи, как можно экономнее по площади квартиры. В комнате этой квартиры у него стояли всего стенка и диван-кровать. А стол, чтобы он не занимал много места, Жан сам сделал откидным, прикреплявшимся к стене. А над ним уже висел ажурный, квадратный, металлический фонарик – символ Ленинграда.

Жан вообще не очень интересовался вещами, хотя по тем временам мог купить или достать любую из них.

Приученный отцом ещё с детства, он в перерывах между гастролями всё всегда делал сам: клеил обои, мастерил полки, красил, ремонтировал.

Деятельный Жан вскоре создаёт и свой оркестр, по сути, симфоджаз, в котором было семнадцать музыкантов.

Жан Татлян выступает с сольными концертами по всему Союзу. Его популярность временами перекрывает славу самых именитых исполнителей, которым принадлежали лучшие концертные залы страны.

Под новый, 1965 год, Жан Татлян выступает в Москве на «Голубом огоньке» с песней «Гитарово». В будущем эта запись по чистой случайности, из-за опечатки в архиве, оказывается единственной сохранившейся его телевизионной записью в нашей стране.

Здесь же, на московской земле, он в последний раз встречается с давним другом семьи Жаком Дуваляном перед возвращением того обратно в Париж.

И это теперь было единственным, что пока угнетало Жана Татляна в этот период его жизни.

Жак Дувалян родился в 1920 году в армянской семье в сирийском городе Алеппо, куда его родители бежали в 1915 году от турецкого геноцида.

В 1925 году его семья переехала в метрополию Францию, в Париж.

В школе Жак хорошо учится, имея явные способности к точным наукам.

Но любовь к музыке и пению всё же пересилила.

Жак был талантливым математиком и несостоявшимся астрофизиком, но зато вполне состоялся, как певец – французский шансонье.

В 1940 году он запел в парижских кафе. Среди коллег и друзей были Шарль Азнавур и Жорж Гарваренц – будущий автор текстов нескольких песен уже самого Жана Татляна.

В 1954 году Жак Дувалян вместе со второй волной, после первой сталинской волны репатриантов в 30 тысяч человек, приезжает в Советскую Армению, в Ереван. Там он выступает, как певец, знакомится с семьёй Арутюна Татляна, и наблюдает за его одиннадцатилетним, талантливым к музыке, младшим сыном Жаном.

Став для публики ярким представителем французского шансона, Жак Дувалян сначала естественно пел только по-французски, но никого это не смущало. В этом был даже какой-то свой шарм. Но затем он запел и по-русски, и по-армянски. Жак пишет песни и сам их исполняет.

В 1956 году, только что возглавивший Государственный эстрадный оркестр Армении Константин Орбелян, приглашает к себе певцом Жака Дуваляна, выступления которого становятся ударным номером его оркестра.

Красивый, высокий, мужественный и лёгкий, с приятным баритоном, Жак Дувалян быстро становится любимцем публики.

Его репертуар разнообразен и постоянно пополняется. Его песни уже напевает вся страна, потому что в своём творчестве Жак всегда держится на неуловимой границе лёгкого и серьёзного, грустного и весёлого.

Вся армянская эстрада 50 – 60-ых годов вообще расцвела под влиянием французского шансона, представленного именно Жаком Дуваляном, в молодости слушавшего и Эдит Пиаф.

В 1959 году Жак Дувалян переезжает в Москву и выступает в ансамбле Юрия Саульского.

Однако в начале 60-ых годов он понимает, что не может больше жить в СССР, не может больше существовать в атмосфере партийного диктата, стукачества коллег и внимания КГБ.

Последней каплей, переполнившей его терпение, стал концерт в Одессе, и совет уполномоченного сотрудника не петь больше еврейских песен.

Тогда Жак опрометчиво отшутился:

– «А что, в Одессе всё ещё немцы?!».

Этим он окончательно засадил себя под известный колпак.

Товарищи начали сообщать Жаку о ведущейся против него «работе».

Но рыцарская честность не позволила ему мириться с окружающей действительностью, и Жак Дувалян решает навсегда уехать из СССР.

Но в то время это было сделать нелегко.

Тогда Жак сымитировал болезнь связок и потерю голоса, и с помощью Шарля Азнавура вернулся назад в Париж.

Таким образом, несмотря на популярность в нашей стране, французский певец Жан Дувалян через одиннадцать лет снова вернулся во Францию.

Старший Жак словно передал эстафету в СССР своему давнему другу, младшему Жану.

Но покинуть Ереван и Армению, вскоре пришлось и самому Жану Татляну.

Его оркестром сначала дирижирует А. Паулавичус, которого потом сменяет ещё один сильный музыкант Григорий Клеймиц.

Григорий родился на два года позже Жана в Ленинграде в семье профессора Ленинградской консерватории.

С шестнадцати лет, еще до окончания консерватории, он профессионально работает на сцене пианистом и аранжировщиком, сначала аккомпанируя Жану, а потом надолго став и дирижёром оркестра.

На следующий год их оркестр даёт почти четыреста концертов, и все «живьём», без каких-либо фонограмм. Помогла советская закалка.

В день для Жана иногда доходило даже до четырёх сольных выступлений. В месяц – до семидесяти. А в год – до четырёхсот пятидесяти.

Всюду все мечтали услышать и увидеть живого Татляна. Даже отдыхать было некогда. А перегрузки становились опасными для здоровья.

Утешали лишь большие гонорары, и любовь огромного числа поклонниц и поклонников в Союзе и за рубежом.

Со временем в центре города у него появилась большая трёхкомнатная квартира, затем новая машина, а потом, хоть и не новый, но большой прогулочный катер на Неве.

За сольный концерт Жан тогда получал 39 рублей. За месяц набегала просто фантастическая по тем временам сумма авторских гонораров, за тысячу рублей. А это были для Советского Союза просто сумасшедшие деньги. В то время Жан Татлян уже был в десятке самых высокооплачиваемых композиторов страны, хотя он и не был членом Союза Композиторов, и не имел консерваторского образования. Он давал государству в сотни раз больше, чем получал от него. Однако у него было всё, о чём другие даже не мечтали: квартира, машина, огромный катер, не говоря о деньгах. Будучи молодым человеком, он мог выбрать любую красавицу. Но эти ценности для Жана Татляна были не главными. Его уже тогда манила свобода творчества.

В 1966 году выходят первые его две пластинки «миньоны».

На одной из них, без названия, были бразильская народная песня «Люблю танцевать самбу» на греческом языке, «Уличные фонари», «Гитарово» и «Моя песня о Родине» на армянском языке.

На второй, под названием «Песни А. Бабаджаняна» можно было услышать «Песню о капели», «Море зовёт», «Воскресенье» и «Лучший город Земли».

На следующий год выпускаются ещё две пластинки.

На первой, под названием «Жан Татлян поёт свои песни», слушатели могли наслаждаться песнями «Звёздная ночь», «Ласточки», «Воздушные замки» и «Осенний свет».

На второй, и так понятной уже без названия, их сердца покоряли «Страна влюблённых», «Воспоминание», «Хочу забыть» и «Память».

Затем выходит пластинка с песнями «Белый медвежонок», «Корабли» и «Старая башня».

И все эти пластинки имелись у Платона, большинство из которых было подарено ему любящими девушками. Вот только с предпоследней пластинкой произошла трагедия.

Однажды мать Платона Алевтина Сергеевна, раздосадованная тем, что её сын слишком долго их слушает и не занимается институтскими заданиями, бросила всю стопку на пол, вдребезги разбив, находящуюся, как назло снизу, его самую в то время любимую.

Но песни, ставшего уже легендарным, Жана Татляна выпускаются так же и на гибких грампластинках, в том числе в популярном музыкальном журнале «Кругозор».

Жан часто выступает по радио, на «Маяке». Иногда его можно было видеть и слышать и на телевидении.

Именно по телевизору Платон успел увидеть Жана, идущего по набережной Невы и поющего песню «Бумажный голубь», почти на сорок лет запавшую в душу верного почитателя его таланта. По радио Платон слышал также его песни «Весёлый гном» и «Старая песня», фрагменты которых потом сам часто распевал наедине с самим собой.

Жан выступал при Ленконцерте до конца 60-ых годов. В это время им были написаны все его главные хиты. Кроме уже перечисленных песен это были «Осенние следы», «Ты поверь», да и многие другие.

Жан пробился в народные любимцы благодаря своим песням о любви. Под его песни люди встречались, любили, женились, рожали детей.

Другие же известные его коллеги пробились на музыкальный Олимп во многом только благодаря партийной теме в своих песнях.

Жан всегда был один в поле воин, «Белой вороной», шёл своей дорогой. Он не любил «тусовки», из-за чего его считали слишком гордым, чужаком.

Поэтому Жана Татляна никогда и никуда не выпускали за границу, даже прятали от иностранных импресарио.

Когда в 1965-1966 годах в СССР приезжал хозяин зала «Олимпия» и Парижского мюзик-холла Брюно Кокатрикс выбирать коллектив для гастролей во Франции, то он попросил показать ему Татляна:

– «У вас в Союзе есть певец, который пишет и поёт песни в стиле шансонье. Познакомьте нас!».

Но ему соврали, сказав, что Татлян сейчас находится на гастролях или в Сибири, или на Дальнем Востоке, или, вообще, болен.

Позже, узнав об этом, Жан искренне недоумевал:

– «Почему я не могу петь в знаменитой «Олимпии», владелец которой лично обратился к нашим властям, чтобы мне разрешили выступить в прославленном зале, и с честью вернуться в свою страну?! У меня это в голове не умещается, для чего нужно было так поступать?!».

Жана не пускали даже к тёте в Лион, несмотря на многократные её приглашения. И хотя он стал советским гражданином еще в детстве, ему всё равно было трудно понять такие выкрутасы советской власти.

Поэтому это тоже вызывало у него крайнее недоумение:

– «Почему я не могу провести отпуск во Франции, где живет моя родная тетя? Почему я должен выслушивать вкрадчивые разъяснения «официальных лиц» о том, что такая степень родства – недостаточное основание для поездки «туда?!».

Жан был рожден свободным. И эпитет «не выездной» теперь не давал ему покоя. К тому же творческие люди, как правило, намного тяжелее остальных переносят психологическое давление.

Чувство внутренней и творческой несвободы теперь не покидает певца.

Он не соглашается с политикой, проводимой в нашей стране.

Гордится тем, что не пишет и не поёт «идеологически выдержанных песен» по заказу партии о красном флаге, о комсомоле, о серпе и молоте, о БАМе, о космонавтах, и так далее, как, например, Иосиф Кобзон, не подстраивается под кого-либо, он всегда искренен со своими слушателями.

А на вопрос доброжелательных коллег, почему бы Жану не написать несколько бодрых песенок о комсомоле, и спать спокойно, жить так лет десять до новых песенок, он также спокойно отвечал:

– «А я был бы тогда сам себе противен! Я не могу и не хочу себя заставлять делать то, что мне противно!».

Когда в 1968 году Жан Татлян пять раз пересдавал свою программу худсовету, то некоторые его члены даже повесили ярлык «абстрактный гуманизм» на песню «Воздушные замки».

А песни «Осенние следы» и «Осенний свет» не понравились худсовету в его исполнении, так как критики считали, что для молодого парня это неприемлемо, ибо в них была сплошная грусть, и не было оптимизма.

Но Жан всегда был оптимистом, его всё в жизни радовало, и даже в относительно плохом он всегда находил хорошее. Поэтому на это Жан ответил своим критикам, что эти его песни не грустные, а лирические и романтичные, чем вызвал отеческую улыбку у некоторых членов худсовета, и, в конечном счёте, снисхождение к его программе.

Многие были готовы голосовать против, так как их смущала его биография, и то, что происхождением Татлян из семьи репатриантов, по сути, сам репатриант.

К тому же он был первым человеком на эстраде, который не пел песен советских композиторов, а пел только песни собственного сочинения.

Они спрашивали Жана, а почему он не хочет петь песни известных советских композиторов?

Тот отвечал, что сам пишет песни, приводя в пример французских шансонье.

Однако те возражали:

– «А мы не во Франции! Мы в Советском Союзе! Да Вы космополит, Жан Арутюнович!».

Фактически назвав Жана «врагом народа», они всё же пошли на компромисс, разрешив ему в одном отделении петь свои песни, а во втором – песни некоторых советских композиторов.

Но упрямый армянин сопротивлялся, задавая всем принципиальный вопрос:

– «Ну почему я не могу петь свои песни, если они все нравятся народу?».

Но тут вмешался его руководитель Г.М. Коркин, который настоял:

– «Жан, выпусти пар! На твои концерты в Театре Эстрады в Ленинграде на два месяца вперёд все билеты проданы, а у тебя программа ещё не утверждена!».

Очень уважая руководителя «Ленконцерта» Георгия Михайловича Коркина, Жан вынужден был согласиться.

И тогда он взял в свой репертуар в то время популярную испанскую песню «О кумба-кумба-кумбачеро», ранее исполнявшуюся Жаком Дуваляном, назвав её в программе песней кубинских революционеров.

Но зато другие песни Жана Татляна звучали не только из всех окон домов, но и со всех танцплощадок, Домов культуры и ресторанов.

Ведь Жан Татлян был самым романтичным певцом советской эстрады с 60-х до начала 70-х годов.

Запоминающаяся внешность, неприкосновенный и проникновенный голос, сценическая непринуждённость, лишённая малейшего намёка на развязность – было от чего потерять голову многочисленным поклонникам.

В кратчайшие сроки распродаётся более пятидесяти миллионов его пластинок! Виниловые пластинки со знаменитыми «Фонарями» раскупались сходу. Даже в глухих местах, в дальних деревнях России, «Фонари» Жана Татляна распевали под баян древние бабушки. И каждая новая его песня моментально становилась шлягером.

Многие женщины Союза сходили по нему с ума. Толпы их, страстно влюблённых и в самого Жана, и в его творчество, обмиравших от его взгляда, после концертов осаждали гримёрную и служебный вход, лишь бы прикоснуться к своему кумиру.

Многие девушки и женщины Советского Союза, влюбленные в Жана, мечтали о встрече с ним, жаждали просто отдаться ему. А в отсутствии оного они просто мастурбировали, представляя, что их любимый кумир своим скрипичным ключом открывает их заветное.

Такое сильное возбуждение толкало их на реальную связь с мужчинами, отдаваясь которым с закрытыми глазами, они представляли Жана. Таким образом, он опосредованно повлиял на увеличение рождаемости в Советском Союзе, на исключение демографической проблемы из числа актуальных.

Поэтому после концертов Жан вынужден был по часу, полтора, отсиживаться в своей гримёрке, общаясь лишь с близкими ему людьми.

Но на выходе поклонницы всё равно окружали его, и когда он садился в машину – поднимали её на руках, не давая тронуться с места. И кому-то из них удавалось помадой написать на стеклах окон его машины свои признания в любви.

В это время ему примитивно завидовали даже «великие мира сего».

Немногие из популярных артистов испытывали на себе любовь толпы в такой мере, когда на руках несут не тебя любимого, а твою машину.

Кому-то было трудно пережить такое.

Тем более, когда вся эта слава достаётся молодому и талантливому самоучке, мальчишке, в общем-то, а не тебе – пахарю, мучителю самого себя.

Когда этот вызывающе красивый парень ни в чём себе не отказывает, не думает идти на сделки с начальством, не прославляет партию и правительство, гордо пренебрегает даже попытками поговорить с ним об этом – то кому-то, прятавшему свою совесть в карман, это было просто непереносимо.

Поэтому аполитичность Жана тоже раздражала чиновников от власти.

К счастью, директор Ленконцерта Георгий Михайлович Коркин не был номенклатурщиком, прекрасно разбирался в искусстве, особенно хорошо знал классику и эстраду.

Он неоднократно бывал во Франции, хорошо знал шоу-бизнес, понимал шансон. Ранее он был директором Мариинского театра, когда во Францию из его труппы сбежал Нуриев. По возвращению в страну его наказали, он потерял в должности, но Жан от этого, получается, выиграл.

Но над головой Жана Татляна стали сгущаться тучи.

В том же 1968 году его наказали «за недостойное артиста поведение», на год отменив гастроли по СССР.

Перед этим Жан не поладил с директрисой Орловской филармонии – известной и влиятельной персоной советской эстрады.

Как оказалось, у той всё было схвачено и в партийных кругах и в Министерстве культуры.

Она потребовала дать дополнительный концерт 30 декабря, из-за чего шестнадцать музыкантов из оркестра Жана Татляна не успевали к своим семьям в Ленинград на встречу Нового года. Но Жан не мог так подвести своих коллег-товарищей, с которыми всё было заранее оговорено и спланировано, и отказал её самоуправству.

Жан вообще всегда заботился о членах своего коллектива. Если на гастролях ему давали в гостинице номер люкс, а остальных музыкантов расселяли в общежитии, то он всегда протестовал и добивался для них приличных номеров в гостинице.

Та, в отместку, не подала автобус для музыкантов, чтобы отвезти их до вокзала, а вдогонку направила гневные письма по инстанциям.

Но в этих жалобах речь уже шла совсем о другом.

В них говорилось о том, что Жан Татлян ведёт себя на сцене развязно – ходит по ней с микрофоном в руках, и разговаривает с публикой!? Эту волну травли гения почему-то подхватили и некоторые газеты, опубликовав статью «Зарвавшаяся звезда». Эта маразматическая статья, в которой манеру певца свободно передвигаться по сцене и разговаривать с залом расценили как недостойную советского артиста, готовила общество к тому, что оно полюбило «не того» артиста, что эта любовь оказалась ошибкой.

Отец Жана был мудрым, многое повидавшим на своем веку, человеком, и у него были афоризмы на все случаи жизни. И в этом случае он, всё ещё семидесятилетним певшим в хоре, своим громовым, металлическим голосом, от которого даже бывало дрожали люстры, сказал бы своему младшему:

– «Сын мой, жизнь – это лестница вверх и вниз! И я желаю тебе всегда держаться подальше от двух дверей – казенных и больничных!».

Отец Жана, вообще, в своё время признал, что совершил жуткую ошибку, уехав из Греции в СССР, всю жизнь жалея об этом.

И теперь от больших физических нагрузок, ещё и «сдобренных» моральными мучениями от несправедливой критики и травли, Жан просто не выдержал. У него буквально начались физические приступы удушья.

И для него это теперь стало вопросом жизни – быть или не быть, петь или не петь. А не петь он просто не мог. Для Жана было просто унизительным, что он считался не выездным. Он постоянно ощущал себя «черной костью», и не мог смириться с положением человека второго сорта.

У нас никогда не любили гениальных и талантливых людей, тем более чувствующих себя внутренне свободными, втайне завидуя им.

Жан раздражал коллег по цеху нежеланием примкнуть к тому, что сейчас называют мерзким словом «тусовка», а начальников от культуры – своей независимостью, благородством и природным аристократизмом.

И стоило какой-нибудь серости свою критику постепенно превратить в травлю высунувшегося из общей массы гения, как тут же её подхватывала свора цепных, бешеных псов, от злобы брызгавшая слюной, доходя в своей «критике» просто до абсурда. Попросту Жана ревновала к народу и местная партийная элита. Один местный партийный босс, секретарь провинциального обкома, как-то открыто возмутился, увидев огромную афишу с изображением Жана Татляна на фоне блеклой галереи местных передовиков производства:

– «До каких пор будет это безобразие?!».

После чего он послал в ЦК КПСС гневный донос на него. Отвечая на вопросы интересующихся его популярностью, Жан шутливо объяснял:

– «Природа моя такая, характер. Беру всё налегке!».

Но над головой Жана продолжали сгущаться тучи. А зацепок и всякого рода удавок, которые мешали Татляну жить, было хоть отбавляй!

И хотя он был очень популярен среди народа в 60-ые годы, но чиновники от власти его уже просто «душили» со всех сторон, всячески ограничивая его свободу и популярность.

Но генетическое непринятие несвободы, в конце концов, дало о себе знать. Ведь в СССР из Греции Жана привезли в пятилетнем возрасте, когда под воздействием, в том числе и окружающей среды, уже были заложены основы его характера и поведения.

С самой колыбели Жан Татлян был свободным человеком. И этого ощущения свободы ему не хватало, особенно в последние годы жизни в Советском Союзе.

Кроме того, у него тогда просто не было иного выбора.

Как артист, как певец, он уже не видел для себя никаких творческих перспектив, и прекрасно понимал, что никогда не сможет реализовать то, что бурлило внутри его щедрой души и мечтало выплеснуться наружу.

Ему было почти двадцать восемь лет, а его уже душило ощущение, что он упёрся головой в потолок, расти больше некуда.

И тогда Жан решил последовать примеру старшего друга Жака Дуваляна и уехать из страны, причём тоже в Париж.

Перед отъездом из Советского Союза, он в 1970 году на прощание посетил Армению, Ереван.

В СССР оставалась мама Жана. Но она была волевой и мудрой женщиной, на прощание сказав сыну:

– «Если ты считаешь, что тебе за границей будет лучше, то поезжай!».

Что интересно, такой жизненный поворот в его судьбе и ещё долголетие Жану Татляну предсказал легендарный маг и парапсихолог Вольф Мессинг, с которым тот как-то давно встретился на гастролях в Куйбышеве.

Жан Татлян всегда считал себя настоящим шансонье, в классическом и историческом понимании этого слова, когда ещё их звали трубадурами в Европе, или ашугами на Кавказе и Ближнем Востоке. Это были уличные певцы, которые в своих, ими же сочинённых песнях рассказывали простые житейские истории. Поэтому в каждой их песне был свой маленький сюжет, сценарий – лирический, драматический или комический.

И каждый раз их песня доносилась до слушателей по-разному, в зависимости от настроения певца, его состояния. И разве фонограмма может передать это меняющееся состояние?

И всё, что Жан Татлян пел с самого начала своего творческого пути, по его глубокому мнению относилось к шансону, в классическом его понимании. И до сих пор Жан Татлян является его ярким представителем.

И все песни Жана – это творческий отголосок его биографии, лирический дневник всей его жизни. И к этому он стремился ещё в 60-ые годы, когда жил в СССР. Особенностью этого стиля является не только музыка, но и особое, доверительное, душевное взаимоотношение со слушателями. Потому Жан всегда и имел у них оглушительный успех.

В 1971 году в составе туристической группы он вылетел в Париж с одним чемоданом и гитарой сроком на 10 дней.

А там попросил политическое убежище. Через много лет знающие люди сказали ему, что он тогда вовремя уехал. Ведь одним из основополагающих принципов Советской власти был: «Кто не с нами, тот против нас!».

Поэтому, буквально на следующий день после этого известия «искусствоведы в штатском» с утра пораньше явились на радио «Маяк», и навязчиво велели редакторам программ изъять все пленки с записями Жана Татляна и всё с них стереть в их присутствии.

А в Советском Союзе было приказано тихо забыть о перебежчике.

Чиновники от искусства сделали всё возможное, чтобы забылось имя певца, как будто он не жил и не пел, а его песни предались забвению, хотя о политике в них не было ни слова.

По указке сверху пластинки Татляна повсюду изымаются и уничтожаются, а магнитные записи в фонотеках, на фирме «Мелодия», в Доме звукозаписи, на радиостанциях разных городов стираются и размагничиваются. Жану было до слёз обидно и за страну стыдно.

Та же участь постигла телевизионную пленку. Ревнивая власть постаралась сделать все, чтобы страна забыла о любимом певце.

Их размагнитили даже на исторической родине, хотя можно было проявить каплю мужества и задвинуть их в темный угол. Но партийная «совесть» и животный страх руководителей Гостелерадио Армении это сделать не позволили.

На радио и телевидении не осталось практически ничего. Даже «Голубые огоньки» с его участием перекраивались, заново монтировались, чтобы люди забыли и его лицо.

Но, как впоследствии оказалось, несмотря на цензурные клещи, многие из истинных его поклонников и любителей лирических песен о любви сохранили не только память о певце, его имя и песни, но и его записи и пластинки. Так, например, поступила и известная работница всесоюзного радио Диана Берлин.

Своим друзьям Жан так объяснял свой вынужденный отъезд:

– «Да, я был очень популярен! Но я был молчаливым диссидентом, хоть политикой и не занимался. И моя совесть чиста – я никогда не подпевал режиму.

А у нас в стране все известные певцы, композиторы, писатели и поэты были орудием пропаганды для партии. А те, кто не подыгрывал, например, Бродский, Ростропович, были уже изгоями.

Так вот, уже вскоре после своего отъезда я узнал, что существовал целый список певцов, артистов эстрады, на кого уже объявили гонения. Был даже получен приказ: пластинки уничтожить, пленки размагнитить.

Это сделали и с записями Ларисы Мондрус, Михаила Александровича и других певцов.

Может, к счастью для меня, а может, нет, тогда такие, как я, мешали режиму, были ему неудобными. И что меня могло тогда ждать, если бы я вдруг не выдержал прессинга и сорвался? Или психушка, или лагеря, или алкоголизм, или ещё что-нибудь?

Так что мне оставалось только уехать, чтобы не оказаться на «казенном» пороге. И мой отъезд в никуда, а это было действительно отъездом в никуда, стал своего рода демаршем против власти!

Но всё же, главное было в другом: я остро чувствовал несвободу!».

Да, Жану Татляну повезло. Он был на гребне волны известности и славы, вероятно, первым настоящим советским поп-исполнителем.

Потому и проскочил на Запад. Могло быть и хуже.

И всё-таки, было совершенно непонятно, для чего нужно было не только вымарывать из контекста нашей жизни людей, составлявших гордость страны, но и ещё злорадно плевать им вслед, как это было сделано не только с Жаном Татляном, но и с Ларисой Мондрус, Эмилем Горовцом, Вадимом Мулерманом и другими.

И так, в 1971 году Жан Татлян оказался в Париже, по-французски зная только «Cherchez la femme».

Первым делом он нашёл своего давнего друга Жака Дуваляна, который и предложил дорогому гостю временный кров, и сразу же пристроил его певцом в своём баре, где Жан первые дни немного осмотрелся и размялся.

Затем Жан направился с гитарой в знаменитое русское кабаре «Распутин», находившееся почти в тридцати метрах от Елисейских полей.

Его хозяйкой была знаменитая «Королева ночного Парижа» мадам Елена Мартини. По словам газетчиков того времени, с его двумя оркестрами и увеселениями, это было самое роскошное, самое боярское из всех русских кабаре в Париже.

Жана сразу прослушали и буквально на следующий день он начал работать. Хозяйка с удовольствием приняла к себе свежий голос из Советского Союза.

Буквально нырнув в подвал, Жан сразу был принят на работу, пропев там целый год.

В первые вечера, в полуторачасовой перерыв между выходами на сцену он зачарованно бродил по Елисейским полям и душа его, ещё недавно не выездная, радостно пела:

– «Я свободный человек! Птичка всё-таки выпорхнула из золотой клетки!».

Но выступать приходилось много.

О своих песнях, о советских шлягерах, там пришлось сразу забыть. Даже о знаменитых «Фонарях», от которых Жан, после беспробудных гастролей по СССР, уже просто офонарел.

Он поменял репертуар, который стал состоять в основном из народных – русских, украинских, греческих, армянских и цыганских песен. Они были более популярны, чем песни, любимые в СССР. И это неожиданно оказалось хорошей школой и блестящей практикой даже для его голоса, его диапазона и дыхания. Кроме того, Жан пел песни своих кумиров – Шарля Азнавура, Фрэнка Синатры, Жильбера Беко, Лео Ферре, Ната Кинг Колла.

Обычно многие люди, достигшие известности, популярности, забывают о своих кумирах, которых они когда-то, еще в молодости, копировали. Как будто считают себя, чуть ли не богами. А Жан, наоборот, – всегда с почтением относился к своим кумирам, любил их, уважал и почитал, и даже, в какой-то степени, до сих пор преклонялся перед ними.

Конечно, ему сначала было трудно, и жизнь давала ему свои уроки. Ведь заграница не сразу открывает свои объятия эмигрантам. И Жан не гнушался никакой работы.

Первые два с лишним месяца он жил у Дуваляна, а затем снял квартиру.

Потом ему предложили параллельно петь ещё и в кабаре «Московская звезда». Для бывшего советского артиста это была большая привилегия, и Жан согласился.

Таким образом, после больших залов и оркестра Жан Татлян опять взял в руки лишь одну гитару и пел в русских варьете в Париже «Распутин», «Царевич» и «Баль де Моску», тем зарабатывая на свой «кусок хлеба», который оказался даже крупнее зарплаты среднего француза.

И никаких комплексов у Жана по этому поводу не было, хотя позже в СССР некоторые с усмешкой говорили, что Жан стал «кабацкой звездой», и спит под парижскими мостами.

А из истории известно, что в таких кабаре, в ночных клубах, по-советски «кабаках», не гнушались петь и Фрэнк Синатра, и Элла Фитцджеральд и Луи Армстронг.

Так что культурного шока у Жана не было. Была лишь проблема с языком. Но изучение французского шло успешно.

И опять помощь в его освоении оказал давний друг Жак Дувалян, который знал язык прекрасно, даже лучше, чем многие французы.

Он настойчиво занимался с Жаном, и научил того языку до такой степени, что тот стал даже… плакать по-французски!

Учитель был весьма доволен своим очень способным учеником, который не остановился только на французском языке. Оказалось, что Жан Татлян имел аналитический подход к изучению иностранных языков вообще.

Жан любил их, быстро вникал в корень слова, пытался понять, как произошло оно, сравнивая с другими языками.

Вскоре он уже также хорошо понимал и по-итальянски, имеющим сходство с французским языком. Жан начал петь и по-французски и на знакомом с детства турецком, а потом и английском языках.

На всех на них он со временем стал и свободно говорить, желая освоить ещё с десяток языков, считая свой дар полиглота великим счастьем для себя.

А потом пошла цепная реакция.

Жану оставалось только работать, работать и работать.

И не халтурить под «фанеру», как это делается сейчас в России, а выкладываться всем сердцем, всей душой.

В первый год своей жизни в Париже Жан съездил в Италию, хотя необходимости ехать туда у него не было вовсе.

Ему хотелось лишь чисто психологически убедиться, что он стал, наконец, действительно свободным человеком.

Через несколько месяцев после приезда, Жан Татлян купил в Париже в кредит квартиру, которая была даже намного лучше его Ленинградской, куда система кредитования покупки жилья пришла лишь много лет спустя.

А здесь при получении кредита за него поручились друзья его друзей.

Жан полюбил своё новое, отделанное, естественно, по евростандарту, жилище, вызывавшее у него приятные ощущения надёжности.

В Париже ему больше всего понравились очень колоритные места, хорошо передающие дух Парижа – Латинский квартал и Монмартр.

Он ещё больше полюбил Францию, которую любил всегда, и её язык.

Жан нашёл не только работу, но и быстро подружился с интересными людьми. Но самым его большим и давним другом всегда оставался, конечно, Жак Дувалян.

Живя в Париже, Жан поддерживал отношения и с армянской диаспорой, насчитывавшей во Франции до 600 тысяч человек, и имевшей свои школы и церкви.

А самым ярким её представителем в Париже, конечно, был Шарль Азнавур. В своё время он повлиял, как автор и исполнитель, на всё творчество Жана Татляна, который преклонялся перед своим учителем, и всегда с удовольствием слушал его песни.

А в Париже их познакомил, естественно, всё тот же Жак Дувалян.

В Ленинграде Жана Татляна называли нашим Азнавуром. Но в Париже был свой Шарль Азнавур, который, руководствуясь своим принципом, никогда не протягивал руку помощи молодым певцам.

Но, несмотря на то, что у Жана Татляна был прямо противоположный подход к молодым дарованиям, со временем у них с Шарлем Азнавуром сложились весьма дружеские отношения, основанные на общности нации, взаимной симпатии и теплоте.

Но никакого панибратства в их отношениях не было.

На Западе вообще такие связи не имеют большого значения. Там более трезво смотрят на вещи. А отношение к человеку определяется уровнем его профессионализма. Такой подход к людям помогает каждому оставаться на своём, истинном месте.

Жан Татлян, например, тогда так высказался репортёрам о своём знакомом, всемирно известном, знаменитом французском певце Жаке Бреле:

– «Это очень талантливый человек! Одна его песня «Если ты уйдёшь», известная, как гимн любви, облетела весь Мир! Её вполне можно включить в десятку самых лучших песен столетия!».

Газетчики не оставляли, уважающего прессу, Жана в покое и спрашивали его не только об этом.

Они интересовались мнением Татляна о Советском Союзе, упрекая его в том, что именно будучи бешено популярным там, он всё-таки покинул страну.

На что тот пояснял:

– «Да! Но мне надоело ловчить, пригибаться как все, в попытке развить свой талант, сохранить свою индивидуальность, остаться личностью! Я захотел быть свободным от толпы и дышать не по указке сверху!».

Тем временем его бывший легендарный оркестр стал рассыпаться.

Ещё в 1970 году перешёл в ВИА «Поющие гитары» Григорий Клеймиц.

А в 1974 году из симфоджаза ушёл его бывший аранжировщик и музыкант Вилли Токарев, создав в Мурманске новый квартет, и взяв с собой пианиста, гитариста и барабанщика. Сам же он играл на бас-гитаре и пел, позже уехав ещё дальше, эмигрировав в Америку.

А пока работа и творчество приносили Жану радость и удовлетворение.

За границей его творческая судьба также сложилась весьма успешно.

Он, наконец, почувствовал себя самым настоящим свободным шансонье, коим всегда себя считал с самого начала творческого пути. Только вот он теперь не знал чьим: армянским, русским или французским. Шансонный стиль всегда был близок его душе. Его песни были маленьким спектаклем, со своим сценарием, сюжетом, действующими лицами, но с одним исполнителем.

Постепенно у Жана Татляна появилась и своя верная публика, специально приходившая, чтобы его послушать. Иногда в зале слышалась и русская речь, напоминавшая Жану о своих, теперь уже далёких, соотечественниках.

В 1976 году, правда, произошло одно мелкое событие, слегка омрачившее память Жана Татляна о Советском народе.

Отец Жана, Арутюн Татлян, никогда не пил. Да и сам Жан тоже вырос практически непьющим. Более того, он всегда брезгливо относился к этой необоснованной и никчемной слабости якобы сильной половины человечества.

Да и Платон никогда и нигде не видел пьяных армян. По его твёрдому, давно сложившемуся мнению, пьяный армянин – это нонсенс!

Поэтому, когда в кабаре к Жану Татляну вдруг буквально завалились, чуть ли не свалившись на пол, двое бывших соотечественников, представителей, якобы, богемы, Владимир Высоцкий и Михаил Шемякин, тот поначалу просто опешил.

Оказывается, те, сдав свои чемоданы в камеру хранения железнодорожного вокзала, решили ещё выпить на дорожку, специально приехав к любимому и уважаемому ими певцу.

– «Я гулять хочу!» – нечленораздельно промямлил Высоцкий на входе.

И удерживать его в этот момент Шемякину уже было бесполезно.

Жан давно не видел перепивших людей. А это могло бы напомнить почти любому советскому человеку знакомые с детства подворотни.

И Жана покоробило от вида пришельцев. Что-то давно забытое, больше слышимое, чем им видимое, вдруг всплыло в его памяти зарубкой на сердце: Советский народ!

А точнее, его яркие представители – творческая интеллигенция, богема СССР?!

Ведь у нас, у русских, как бывает? Живут люди поблизости, может даже рядом работают, учатся, отдыхают, а друг друга будто бы и в упор не видят.

Но стоит только им отъехать, оказаться вдали от Родины, то даже до этих пор совершенно незнакомые люди, разбавив встречу крепким спиртным и сдобрив разговор отборным матом, сразу набиваются друг другу в друзья, становятся запанибрата. А Жан был нетерпим к амикошонству. И сердце его вновь защемило давно сидящей в нём занозой досады на прошлое.

Нет! Здесь этого не должно быть, никогда! – решил он, вежливо, но прохладно и весьма настойчиво, указывая непрошенным гостям на дверь:

– «Давайте, ребята, потихоньку, а то мне полицию придётся вызывать!».

И те, к счастью, хоть и с трудом, но ретировались, зайдя продолжить в какой-то бар.

Но в том же, 1976-ом, году произошло и очень памятное событие в жизни Жана Татляна.

Его, ещё не имевшего гражданства Франции, пригласили представлять её на Международном фестивале песни в Вашингтоне, по случаю 200-летия США.

Жан был одним из немногих эстрадных певцов из суперзвёзд, выступавших в одном, собравшим 8 тысяч зрителей, концерте с Мстиславом Ростроповичем, Нью-Орлеанским симфоническим оркестром, и другими выдающимися музыкантами.

Ему это было конечно приятно, хотя и непривычно.

Тем более что после концерта тогдашний президент США Джеральд Форд устроил для артистов приём, пожав руку каждому исполнителю, провозглашая тосты за них.

Трудно себе даже представить, чтобы в то время в нашей стране руководители партии и государства после правительственного концерта в Кремле пришли бы за кулисы Дворца съездов и поблагодарили бы артистов.

Отношение к артистам, да и не только к ним, у руководителей нашей страны было в те годы, как у бар к крепостным. И это многих из них обижало и оскорбляло, в том числе и толкая к отъезду из страны.

По поводу своего отношения к этому Жан Татлян тогда же и высказался:

– «Я знал многих людей, готовых покинуть Советский Союз и заниматься на Западе подметанием улиц и уборкой туалетов. Я же продолжал заниматься делом всей моей жизни – пел! На Западе жили и творили мои кумиры: Нат Кинг Кол, Фрэнк Синатра, Элла Фицджеральд, Луи Армстронг. И они тоже работали в «кабаках», то есть в престижных ресторанах, кабаре и ночных клубах».

Выступление Жана в Вашингтоне не осталось незамеченным.

Его вскоре пригласят на гастроли по США и сделают ещё более заманчивое предложение.

Жан гастролирует уже по многим странам, получив мировую известность. Его творческая судьба складывается довольно удачно.

Постепенно Жан овладел и шестым языком, добавив к армянскому, турецкому, греческому и русскому, помимо французского языка, ещё и английский, теперь уже свободно владея и им.

В хорошей форме и полный энергии, Жан объезжает с гастролями почти весь Мир. Его пение ценят не только Шарль Азнавур, но и Том Джонс, Мстислав Ростропович и другие, известные в Мире музыканты, отдавая дань его голосу, музыке и песням.

Становится весьма прочным и финансовое положение Жана.

Через семь лет после приезда в Париж он приобретает собственный ресторан и открывает в нём кабаре с интересной музыкальной программой, назвав его «Две гитары», в честь известного романса на стихи Аполлона Григорьева.

Этот ресторан Жану продали русские эмигранты, супруги Лопато, владевшие им почти двадцать лет. Раньше он назывался «Русский павильон», и считался самым камерным и прелестным заведением в Париже.

А делами в нём заправляла, просто царствовала, Людмила Лопато – как её называла пресса, самая русская из всех парижанок, и самая очаровательная парижанка из всех русских.

Жан начал заниматься бизнесом на старом месте, хотя это было и тяжело. Ресторан размещался в центре Парижа у Триумфальной арки. Кухня в нём была старорусская. Жан и сам не гнушался никакой работой, и первое время преуспевал.

Именно в своём ресторане он убедился, что французы пьют вина существенно больше русских, полностью отвергая известное заблуждение по поводу, якобы, и в этом лидерства России.

В его ресторане «Две гитары» бывали в гостях и его друзья. Среди них были и известная всему миру «Анжелика» Мишель Мерсье и иранская шахиня Фара Диба.

А среди почитателей его таланта были не только женщины, но и мужчины. Кроме уже перечисленных Жана обожали Лайза Минелли и Пласидо Доминго, Мишель Морган и Жерар Ури, Рэй Болджер, Ширли Маклейн, Кони Френсис, Даби Рональд, Бэк Ремм, Эиби Лэйн, Роберт Гуле, и многие другие всемирно известные артисты, певцы и музыканты.

А очень влюбчивый Жан неизменно производил на женщин неизгладимое впечатление, как истинный француз, красиво ухаживая за ними, целуя им руки, и говоря по этому поводу:

– «Да! Мы целуем женщинам руки! Потому, что женщина – как птица! Мужчина должен держать ее в руках: не сильно, чтобы не удушить, но и не слабо, чтобы она не улетела! Мужчина всегда мужчина! И неважно, француз он, армянин или русский!».

В ресторан «Две гитары» Жан вложил и свои средства, и привлёк партнеров.

Конечно, с прагматической точки зрения было бы выгодней открыть несколько бутербродных, поскольку его ресторан никаких особых доходов не приносил.

Заработанные ранее немалые денежные средства позволили Жану, ещё в начале семидесятых годов, в центре Нью-Йорка, на Манхэттене, открыть другой ресторан, назвав его в честь своего любимого города Ленинграда, «Санкт-Петербург». И он был в чём-то похож на французские кабаре.

И хотя в этом огромном городе было более 30 тысяч подобных заведений, ресторан Жана Татляна входил в первую десятку самых фешенебельных. Но и в это время Жан не только неплохо зарабатывал на жизнь, но и параллельно занимался творчеством.

Да и бизнесмен из него получился не самый плохой. На деловом поприще у Жана были и падения, и взлёты. Он особо не разбогател, но и не разорился. Как только Жан понял, что пришло время остановиться, он без всякого сожаления закрыл свой ресторан «Две гитары», но не стал возвращаться в кабаре. С ресторанным бизнесом Жан заканчивает вообще и начинает гастролировать практически по всему Миру. И песни Жана Татляна от сердца к сердцу понимают и принимают слушатели всех стран.

Жан работает с французскими, английскими и американскими поэтами.

Появляются новые песни, в том числе даже целые диски на французском и английском языках, например, баллада «Сколько дорог» на французском языке, которую Жан в то время считал лучшей в своём репертуаре.

Причём музыку Жан всегда писал сам, а слова – с партнёрами. И не потому, что писал их на чужих языках, а для того чтобы соавторы отшлифовали его тексты для создания более точного песенного образа.

Теперь Жан мог легко выйти не только на российскую сцену, но и на французскую, английскую, американскую или канадскую.

Причём Жан работал исключительно самостоятельно, отказавшись и от персональных менеджеров, и от контрактов с музыкальными агентствами и с компаниями, производящими пластинки. Ему это было удобно тем, что он сам планировал свою жизнь, как ему хотелось, сам вёл переговоры об организации концертов, сам договаривался о своих записях.

С гастролями Жан Татлян побывал почти на всех континентах. Его слушатели были везде. Пел для самой разнообразной публики. Во многих странах он дал немало концертов и для выходцев из СССР, разбросанных по всей планете. Они ведь знали прежнего Жана Татляна, и эти встречи с прошлым были очень трогательны.

Вскоре Жана Татляна вновь пригласили в США. Там с ним заключили пятилетний контракт, по условиям которого Жан, первым из советских и российских певцов, должен был в течение пяти лет, а в году по 150 вечеров подряд, петь в одном из лучших казино Лас-Вегаса «Империал Палас».

Именно там Жан знакомится с легендарными певцами, потрясающими королями сцены, Фрэнком Синатрой, Томом Джонсом, который тоже пел в кабаре неподалёку, а также с Шер, оказавшимися в общении простыми, милыми людьми.

Жан даже подружился с ними, по выходным заходя в гости.

И слушали его тогда именно американцы, а не эмигранты. Тогда наших соотечественников в Америке было немного, и не каждый мог позволить себе купить билет в казино за 100-200 долларов.

И, как всегда, Жан, что повсеместно принято на Западе, пел вживую, без фонограммы, или без записи аккомпанемента, то есть без «минусовок». Их использование там кое-где даже преследуется законом.

А профсоюз музыкантов защищает интересы своих членов, борясь с «минусовками». Поэтому на всех концертах Жана Татляна в Лас-Вегасе музыканты играли каждый вечер и получали за это деньги.

Но от пятилетнего контракта Жану пришлось всё же отказаться. Сухой, жаркий, пустынный Невадский климат Лас-Вегаса оказался губительным для голоса любого певца.

И хотя Жан жил в шикарном номере в 200 квадратных метров с огромным бассейном, где в каждой комнате он попросил поставить по два кондиционера, но он не выдержал перепадов температур.

Пока Жан находился в кондиционированном помещении, всё было нормально. Но стоило ему выйти из отеля на улицу, как тут же он начинал задыхаться. Угроза потерять голос, начавшиеся проблемы со здоровьем, стали страшнее потери денег, которые в США Жан зарабатывал немало.

Поэтому его выступления в Лас-Вегасе ограничились всего менее чем четырьмя месяцами.

И в том же 1982 году Жан переключается на гастроли по США.

Но тогда, из-за ввода советских войск в Афганистан, там были сильны антисоветские и антирусские настроения.

Некоторые ретивые американцы даже разбивали бутылки с нашей водкой и поджигали её. И в такой обстановке Жану, которому угрожали персонально, всё-таки пришлось выступать. Даже эмигрировавшего из СССР его всё равно считали советским, русским, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Даже в Лас-Вегасе на казино «Империал Палас» было написано: «Жан Татлян. Железный занавес приподнялся над звездой».

Но триумф в Неваде не спасал певца от угроз и позднее.

Организаторы концертов получали анонимные звонки: «Мы убьём вашу кремлёвскую звезду!». Поэтому во время гастролей к нему был приставлен шериф, охранявший его по дороге от номера в зал и за кулисами.

Однако искусство всё же победило политику – залы были полны, а зрители были в восторге.

Тогда, в 1982 году, импресарио Жана Татляна в Лас-Вегасе была Стефани Нильсен. Спустя шестнадцать лет она же принимала участие в организации гастролей Филиппа Киркорова. Тогда она разочаровала гостя, думавшего, что он будет первым из россиян петь в «Империал Паллас», сообщив тому, что ещё шестнадцать лет назад здесь пел Жан Татлян, и не два-три дня, а шесть вечеров из семи более трёх месяцев подряд, и не эмигрантам, а американской публике.

Именно тогда, когда Жан Татлян ещё выступал на сцене Лас-Вегаса, его сначала прозвали сердцеедом, а затем и «Российским Фрэнком Синатрой».

Но в отличие от кумира американцев, бравшего всего полторы октавы, наш кумир брал значительно больше.

Узнав позже о поездке Киркорова в Лас-Вегас, Жан Татлян тепло отозвался о Филиппе вообще, о его голосе и великолепном внешнем виде, о его шоу, уходящих корнями в советскую эстраду, когда пели Муслим Магомаев, Валерий Ободзинский, Бедрос Киркоров и он сам.

Но из Америки Жан всё же возвращается домой, в Париж.

В 1985 году в Сухуми умирает его мама, но сильно переживавший Жан не может приехать на её похороны, так как иначе ему пришлось бы брать билет только в один конец. Это печальное событие вызывает просто шквал ностальгии, тоску по земле, хоть и как-то неуклюже, но всё же приютившей их семью, ставшей последним пристанищем для его ушедших родителей.

Перестройка в нашей стране и происходящие в ней существенные демократические перемены подталкивают Жана к мысли о посещении меняющегося Советского Союза. К тому же это ещё и подкреплялось повторяющимися приглашениями домой.

И, спустя более чем семнадцать лет, ранней осенью 1989 года, французский гражданин Жан Татлян, впервые после долгого отсутствия, приезжает в СССР на, первые после своего отъезда из страны, гастроли.

Когда Жан прилетел поздним вечером в Ленинград, то одолеваемый ностальгией, в первую ночь он вообще не мог уснуть, бродил по любимым местам города: по Невскому проспекту, по набережным Мойки, Фонтанки и канала Грибоедова, по дворикам и мостам. В Ленинграде он также любил Михайловский парк и Зимний сад. Для него каждый уголок, каждая арка этих мест были давно знакомы.

При этом на него неожиданно нахлынули весьма противоречивые чувства: добро и зло, дружба и предательство, любовь и разлука.

За несколько часов он пережил годы своей прежней жизни. Такое не забывается никогда, как и отъезд.

Жан даже прогулялся до своего бывшего дома, посмотрел подъезд. Но особых потрясений это у него не вызвало. Ибо он считал, что нельзя жить вчерашним днём, а надо ориентироваться на сегодняшний и завтрашний день, и тогда у него всё будет в порядке.

Через день Жан уже встречается со своими прежними друзьями-музыкантами, и они решают восстановить его старые, но не устаревшие, искренние песни.

Получив официальные приглашения, Жан Татлян готовится к гастролям по стране. И начинать их решает со столицы.

И надо же?! 19 сентября, в свой медовый месяц, прогуливаясь с Ксенией по Калининскому проспекту в сторону Садового кольца, волею случая, или божьего провидения, Платон как раз рассказывал ей о Жане Татляне.

Вдруг жена удивлённо перебила его:

– «Смотри! Вот же его афиша!».

– «Как?! Откуда? Во, дела!».

От неожиданной радости Платон чуть не прослезился.

Справа от них на высоком заборе, огораживавшем стройплощадку, висело широкое, длинное полотнище с огромными буквами во всю длину: «ЖАН ТАТЛЯН», а далее с информацией об установочном концерте в «Измайловском киноконцертном комплексе».

Вечером он, возбуждённый от радостной вести, предвкушая предстоящую встречу с давним кумиром, сразу же написал четверостишие:

На следующий день Платон, конечно, рванул за билетами. Вскоре состоялся и долгожданный концерт. Но зрителей пришло немного.

Наверно мало кто об этом знал, или билетов было немного?! – успокаивал себя предвзятый зритель.

В программке Ленконцерта под названием «Песня вчера, сегодня, завтра» и отпечатанной в Ленинграде 28 сентября 1989 года тиражом в 20 тысяч экземпляров, вместе с фотографией красавца Жана в шикарном зимнем одеянии, перечислялись исполненные им на концерте песни.

Среди них были и ранние советские, и написанные уже за границей, и русские, греческие и цыганские народные песни.

В концерте принял участие оркестр под управлением Игоря Петренко.

Когда-то он руководил киевским джазовым оркестром «Днипро».

В 60-ые годы, по примеру Армении, стало модным иметь в каждой советской республике свой джазовый оркестр. Теперь же Игорь Петренко стал жить и работать в Ленинграде. Его коллектив по тем временам был довольно редким, так как исполнял музыку живьём, без фонограмм.

И Жан был очень благодарен своим коллегам-музыкантам. Он убедился, что его искренние песни помнят и любят, что они не устарели.

И после такого длительного перерыва советская публика очень тепло встретила Жана.

Возвратившись в Россию после эмиграции, Жан Татлян подарил своим слушателям надежду, радость и любовь.

Платона, прежде всего, поразила сила голоса Жана. Он никогда ранее его не слышал вживую. А в красоте его голоса он убеждался многократно.

Ксения тоже была приятно поражено силой и красотой его голоса.

Дома Платон не удержался от очередного четверостишия в адрес Жана:

В Москве Жан Татлян даёт ещё несколько концертов в «Лужниках».

На них зрители плакали от радости встречи с великим маэстро, который тоже не скрывал слёз радости от общения с ними.

Некоторые женщины приносили на концерты Жана Татляна, с любовью сохранённые ими его старые пластинки фирмы «Мелодия», предлагая, в случае необходимости, их певцу.

Тогда Жану устроили достойный приём, который он долго вспоминал:

– «Это феномен, чудо какое-то! Мне устроили такой горячий прием, что после него хотелось жить долго-долго, чтобы отблагодарить этих людей. Кстати, знаменитый парапсихолог Вольф Мессинг в свое время предсказал мне долголетие. Я даже уцелел в страшной автокатастрофе во Франции в середине 70-х. Так что буду петь, пока меня хотят слушать!».

В конце того же 1989 года Жан даёт пять концертов в Ленинграде.

И во время своих выступлений он видел, что многие в зале не могли сдержать слёз. И он сам с трудом сдерживался. И это для певца было очень трогательно и приятно.

После одного их них он так объяснял журналистам свой отъезд и возвращение обратно:

– «Нас были сотни – певцы, художники, музыканты, которых вытолкнула административно-бюрократическая система. Но тем самым мы попытались сдвинуть этот айсберг. Я думаю, и мы вправе считать себя зачинателями перестройки! Мы вернувшиеся динозавры!».

Затем Жан Татлян отправляется с большим концертным турне по городам Советского Союза: Свердловск, Омск, Челябинск и другим. И везде неизменный успех. И опять запоминающаяся внешность, проникновенный голос, сценическая непринуждённость, красивые песни, неординарная судьба создали легенду, имя которой Жан Татлян. Певец и композитор, исполняющий песни на шести языках, объездил весь мир и, благодаря прирождённому таланту, работоспособности, очарованию, энергии и восхитительному голосу, сумел занять на мировой музыкальной арене своё, особое место.

Оказывается, Жана Татляна помнили и любили до сих пор. Даже в прессе в то время был довольно значительный резонанс на его возвращение, хотя большинство журналистов ещё не родились во время его бешенной популярности.

Во время гастролей по России этот талантливый певец и композитор, с непростой творческой судьбой, успел поучаствовать во многих передачах центрального телевидения, дал множество интервью, доставив удовольствие и корреспондентам и телезрителям с радиослушателями.

В Челябинске Жану пришла идея новой песни. На вопрос корреспондента, о чём она, тот ответил:

– «Трудно пока сказать. Сейчас есть только музыкальная идея. Я всегда так строю свою работу. Сначала важен только музыкальный образ. Музыка ведь всего семь нот, а комбинаций, как на шахматной доске. И текстов может быть множество, потом подбираю».

Программа, с которой Жан Татлян гастролировал по Советскому Союзу, называлась «Мосты любви».

Одна из его лучших песен так и называлась: «Мост любви». Эту очень трогательную песню Жан пел на французском, английском и русском языках.

В ней говорилось о необходимости построить мост любви – первый и единственный мост, который ещё никто не строил, и раскрасить его всеми цветами радуги.

Это будет мост, через который самые страшные враги смогут пройти бок обок, обнимаясь и целуясь. И нельзя стоять на разных концах этого моста, надо пройти хотя бы полдороги, чтобы встретиться на середине. Это мост, через который каждый из нас может свободно пройти в ту, и другую сторону.

Это мост, связывающий людей разных национальностей, вероисповеданий и экономических систем.

Такой её сюжет, по мнению Жана, это актуальная, вечная тема: она была, есть и всегда будет.

Меняются государства, распадаются диктатуры и режимы, но призыв к дружбе, к любви всегда будет необходим.

Жан пел эту песню и видел, как восторженно блестят глаза зрителей.

Позже, с этим «Мостом любви» в городе на Неве произошёл настоящий казус.

В начале девяностых годов неизвестный художник граффити на брандмауэре одного из домов на Моховой улице сделал знаменитую историческую надпись: «ЖАН ТАТЛЯН – „Мост любви“».

Долгое время она являлась основной высотной доминантой архитектурно-пространственного решения перекрёстка улиц Белинского и Моховой. И все эти годы горожане гордились ею, как и землячеством с ними Жана Татляна.

Но, в результате возведения в конце девяностых годов жилого здания по адресу Моховая улица, дом № 47/2, эта надпись была загорожена и фактически потеряна для потомков.

По этому поводу в городе неожиданно разгорелся настоящий скандал.

Патриоты города и поклонники маэстро подняли свои голоса в защиту уникальной надписи – гордости Санкт-Петербурга.

И их протест возымел действие.

Была собрана экспертная комиссия, в результате работы которой, единогласно был вынесен вердикт: «Новое здание необходимо разобрать или хотя бы понизить его этажность, чтобы оно не препятствовало свободному обзору надписи со стороны улицы Белинского».

После этого Губернатор Валентина Матвиенко попросила градостроительный совет собраться на внеочередное заседание и выработать рекомендации по исправлению вопиющей градостроительной ошибки.

А шутники-специалисты посчитали, что во избежание повторения подобных ошибок, для данной зоны исторической застройки необходимо установить особый высотный регламент, не позволяющий строить здания выше нижней границы надписи «ЖАН ТАТЛЯН – „Мост любви“».

Ну, а пока, после длительных гастролей по Советскому Союзу, в 1990 году Жан Татлян снова возвращается в Ленинграде, и в Большом Концертном зале даёт подряд семь аншлаговых концертов, после чего на время опять уезжает в Версаль.

Потом он приезжает снова, на месяц, затем на несколько месяцев, постепенно привыкая к стране, разъезжая по ней с гастролями.

Он так комментировал свои извечные поездки по всему Миру, по белу свету:

– «Я возвращаюсь на российскую сцену так же, как могу вернуться и на американскую, французскую или канадскую. Ещё во времена перестройки я ежегодно давал концерты в России – в питерском зале «Октябрьский», в столичном киноконцертном зале «Россия», в Киеве. У меня были концерты в Сибири, на Урале, в Крыму и Петрозаводске. У меня бывают какие-то перерывы, когда хочется сочинять только новые песни, а бывают периоды, заполненные только концертной деятельностью».

Жан вообще не зацикливался на работе. Хоть он и считал, что денег никогда не бывает много, но знал, что нельзя делать их смыслом жизни.

Он никогда не сидел без работы, писал музыку и песни, считая, что даже если когда что-то не идёт, то уж лучше впустую работать, чем впустую бездельничать.

И в этом они были похожи тоже с очень деятельным Платоном.

Однако, в отличие от голубя Платона Кочета, Жан Татлян был жаворонком.

Тоже, как и Платон, работая практически круглосуточно, он, в отличие от него, особенно любил самое раннее утро, когда весь мир ещё спит. А он уже встал и, как бы, охраняет его покой и утренний сон. Именно в это время суток работа для Жана была наиболее приятна и, естественно, плодотворна.

У Платона такое бывало лишь только летом на даче, по выходным.

А через год Жан Татлян покупает в своём любимом городе, но уже в Санкт-Петербурге, постоянное жильё.

Начинается новая жизнь, и начинаются новые деловые контакты.

В 1991 году Жан был несказанно удивлён и оскорблён, когда за прокрутку его клипа на телевидении у него попросили 5000 долларов. На Западе ведь всё было наоборот, телевидение платило исполнителю.

После этого он, конечно, не ждал денег от ТВ, но и сам не собирался их туда отдавать.

Аналогичная ситуация произошла и позже, в середине 90-ых годов, когда Жана неприятно поразили встречи уже на Московском телевидении и в фирме «Мелодия», когда с него начали требовать деньги за право показаться в эфире и выпустить диски. Для Татляна, давно привыкшего к цивилизованному бизнесу, это было шоком.

И он, как благородный человек, подчёркнуто высокомерно не согласился с начальством от культуры, не стесняясь, вымогавшим взятки за то, что оно было просто обязано делать. Жан этого не терпел в корне.

А Жану Татляну сильные мира сего опять не прощают неуважения к ним и пренебрежения ими.

А он по-прежнему собирает полные залы. И это при том, что многие нынешние звёзды это делают лишь с трудом, считая за счастье спеть даже при неполном зале.

Ещё в начале 90-ых годов Жану, вместе со своими друзьями удалось проехать по местам своих первых концертных выступлений: от Сочи до Сухуми через Гагры, Гудауту и Афон.

Тогда в сентябре Жан побывал и на могиле своей матери, отдавая дань её памяти. И в этот самый момент, в яркий, солнечный Абхазский день, неожиданно начался ливень.

Тогда Жан, стоя в ногах у могилы матери, понял, что его покаяние принято свыше.

С чувством выполненного сыновнего долга он возвращается в Санкт-Петербург, а затем снова летит в Париж.

Вскоре Жан Татлян прощается со своим давним и старым другом Жаком Дуваляном, объявив ему, что хочет вернуться в обновлённую Россию.

Они всю жизнь были очень дружны, хотя разница между ними составляла двадцать три года. Жак уже давно был на пенсии, но сохранял бодрость и форму, играя в теннис.

Жан смотрел на него и думал, как это важно – всегда быть в хорошем расположении духа, не хандрить, не обращать внимания на мелочи жизни, до старости оставаться большим ребёнком! А то многие друзья стали такими важными, солидными, всегда брюзжат, всегда чем-то недовольны, нет, чтобы жить с лёгким сердцем!

И именно с таким лёгким сердцем Жан принимает очередное важное решение в своей жизни.

К счастью, нынче ситуация изменилась.

Всё пошло к тому, чтобы преодолеть отчуждения между странами и народами, чтобы люди стали более открытыми.

И в 2000 году происходит второе, и окончательное возвращение Жана Татляна домой в Россию.

Тоска по родным и близким вновь толкает певца на принятие такого решения. Прошла целая эпоха, прежде чем кумир своего поколения вернулся в город на Неве, чтобы встретиться с теми, в чьих сердцах никогда не гасли его «Фонари».

Когда Жан вернулся в Санкт-Петербург, некоторые знакомые осуждали его за это, как в своё время многие осуждали и за отъезд за границу.

Но ещё большее количество людей поняли и простили своего кумира.

Новая Россия нравится Жану всё больше.

Ему возвращают гражданство, и он становится гражданином двух великих стран: Франции и России. Кстати, Жану предлагали на выбор и Москву и Киев, то он выбрал северный Париж, город фонарей и туманов, в котором есть и размах, и простор, и Нева, и широкие проспекты.

И теперь с семьёй Жан постоянно живёт в Санкт-Петербурге. Как ни странно он, уроженец юга, давно обожает пасмурную погоду, туман, дождь, снег, любит северные страны, и даже в этом являясь истинным гражданином Мира.

На окраине Санкт-Петербурга Жан купил уютную квартиру, которую сам же и отделал. Светлый потолок, серо-голубые обои и светлое, натуральное дерево пола и дверей позволяли в этой квартире «отдыхать глазу». Кроме спальни и гостиной Жану ещё нужна была и лишняя – «музыкальная комната», где можно было бы разместить музыкальные инструменты и аппаратуру. Поэтому квартира была трёхкомнатная.

Теперь у него во Всеволожском районе в одну объединены две большие квартиры на одной лестничной площадке.

Но Жан всегда предпочитал жить за городом. Он не любил центр города из-за выхлопных газов, вибрации от метро, грохота трамваев и обилия электрических проводов.

Поэтому он в городе жил мало, предпочитая дачу в Волховском районе – дом в деревне на берегу реки Ладоги, который тоже сам строил и отделывал.

Его вдохновляло созерцание природы: просторов, зелени, деревьев. И это вдохновение он воплощал в различные идеи на даче.

Из подручных материалов: недорогих металлических труб и стеклянных фонарей, Жан установил на участке четыре уникальных фонаря собственного изготовления. Сам построил двухметровый забор. Затем, по старой памяти, самостоятельно покрасил его финской краской в редкий цвет – сочетание зелёного и голубого.

А для оформления территории Жан использовал множество различных камней. Их он собирал повсюду: на дамбе, на Ладейном Поле, в Подпорожье, откуда привёз даже гладкие валуны розового цвета. Некоторые были под полторы сотни килограммов. Поэтому их пришлось вдвоём поднимать и вкатывать и выкатывать из машины. Кое-что удалось собрать и в своей деревне, забрав выброшенные камни у соседей.

Мелкие же камни Жан выложил вокруг деревьев и сделал из них дорожки, спускающиеся, в греческом стиле, ярусами прямо к воде.

На берегу Жан построил почти тридцатиметровые, идеально ровные, мостки, позволявшие из бани прыгать сразу в воду.

Жан всегда очень любил воду, так как она снимала у него эмоциональное напряжение, отгоняла печальные мысли, учила быть мудрее. Он любил долго плавать, да и просто смотреть на воду.

И теперь Жан жил, как говорят французы, «свежим воздухом и любовью». И это было сказано, как раз о нём, так как он жил любовью к женщине, к музыке, и к животным.

Около десяти лет назад он, наконец, встретил своё счастье. Но, так как Бог не дал семье Жана детей, то он жил с любимой женой не только, как с любовницей, но и как с сестрой, подругой и даже ребёнком. Он долго и упорно выбирал её, сделав на этом пути много ошибок, и до сих пор был счастлив, как молодожён. Жан даже называл её как-то по-особенному красиво: «чудом и дочерью моей тёщи». Он каждый год жизни с нею считал за пять, так как долго её не видел, и теперь пытался наверстать упущенные года, прожитые без любимой.

Жан всегда дорожил своей семьёй. Она была для него святой. Он даже боялся сглаза, поэтому не любил говорить на эту тему. Да и праздники, и семейные торжества Жан отмечал обычно в узком семейном кругу и с самыми близкими друзьями, только теперь лишь в новом доме.

По этому поводу он шутил:

– «Я всегда говорю: лучше иметь непростительно мало друзей, чем непростительно много».

Да, жизнь разбросала прежних друзей Жана в разные стороны. Из своих сокурсников по киевскому училищу эстрадно-циркового искусства он поддерживал отношения только с Кларой Новиковой. Жан даже побывал на записи её телепрограммы «Чего хочет женщина».

Но теперь Жану очень нравилось жить в этом новом доме своей мечты – по признанию его друзей – красивом и оригинальном. И сам Жан считал, что главное в этом создании не деньги, а фантазия, хорошая идея и труд.

Это касалось не только дома и участка, но и вещей, собственноручно сделанных маэстро Жаном Арутюновичем Татляном. Ведь вещи, сделанными своими руками, по своим идеям и на свой вкус, всегда более цены для любого мастера.

Жан, как и Платон, не только любил копаться в огороде, но и что-то вырезать из дерева, например орнамент, или рамки для картин и фотографий.

Но он по натуре не был Плюшкиным, забивающим хламом чердаки и подвалы своего дома, в этом несколько отличаясь от Платона.

Он легко расставался с ненужными вещами, выбрасывая или раздавая их. Жан легко расставался и с деньгами, хотя хорошо знал, как они достаются. По натуре он больше походил на бродягу, везде, где он жил, создававшего свой микромир.

И Жан Татлян создал свой микромир в Санкт-Петербурге, превратив его для своих слушателей в макромир счастья и доброты. Щедрый ко всем, он получал просто кайф от дарения дорогих подарков подругам и друзьям.

Как-то он пожелал и своим слушателям:

– «Любите жизнь, любите друг друга, любите свою малую родину, радуйтесь каждому утру, когда Вы просыпаетесь, и всё будет великолепно! Не делайте зла и творите только добро!».

14 апреля 2000 года он дал всего один, но аншлаговый концерт в Большом киноконцертном зале «Октябрьский» в Санкт-Петербурге. Во время его выступления зал был переполнен. Билеты шли по двойной – тройной цене. Хотя при выступлении некоторых российских звёзд заполняемость зала, по словам его директора, составляла всего до 80 %. И это было хорошим барометром успеха возвратившегося певца.

На концерт многие поклонники Жана Татляна пришли с детьми и внуками. Тогда билеты были недорогие, поэтому Жана услышали и небогатые люди. Во время исполнения песни «Фонари» в зале зажглись сотни, бесплатно розданных зрителям, фонариков.

И когда Жан пел балладу, посвящённую жертвам землетрясения в Армении, весь четырёхтысячный зал встал, также включив фонарики, которые в темноте зала символизировали свечи.

У многих в глазах блестели слёзы. Их не стыдились ни мужчины, ни женщины. Да и у самого Жана от чувств в горле комок стоял, мешая исполнить песни до конца.

В этот момент зрители вспоминали и своих ушедших близких. И всё это вместе – океан огней! Было полное ощущение, что находишься в храме.

Жан тогда почувствовал себя, будто бы заново рождённым певцом.

Его желание гастролировать по России и СНГ, выступать и записывать диски, ещё больше укрепилось.

Да и звёздной болезни у него никогда не было. И это видно из его многочисленных интервью средствам массовой информации:

– «Я не звезда и не планета, и звездной болезни у меня никогда не было.

Я просто певец и композитор, но могу сказать уверенно, что многие выросли на моих песнях, которые когда-то звучали по всей стране. Я часто замечаю слезы в глазах тех, кто приходит на мои концерты. Они меня не забыли, не забыли моих песен, и большое им спасибо за это. На своих концертах я всегда прошу, чтобы в зал дали немного света – хочу видеть свою публику. А на мои концерты приходит публика разных поколений: молодежь 60-70-х, молодежь 80-х и молодежь 90-х. Если в песне есть сюжет, гармония, чувства, она подходит всем, ведь такие же чувства может испытывать каждый и в любом возрасте».

После перестройки, прежде чем окончательно обосноваться в полюбившемся ему Санкт-Петербурге в 2000 году, Жан Татлян несколько раз приезжал в Россию, но в независимую Армению он так ни разу и не приехал, так как его так ни разу не пригласили на гастроли в Ереван.

За эти годы в Ереване выступили десятки артистов-соотечественников Жана, но часто откровенных дилетантов.

А о выдающемся певце пока словно позабыли.

И всё, что ещё связывало с Арменией армянина по происхождению, были одни лишь исторические корни.

Жан не был там с 1970 года. И сейчас это была уже совсем другая страна. Он тогда уезжал со своей Родины, а теперь приехал бы туда иностранцем. Жан Арутюнович всегда считал, что, зная свою историю, язык, культуру, никогда не следует опускаться до примитивного шовинизма. К счастью, природа человека такова, что плохое он, как правило, всё-таки забывает, а старается сохранить в душе только добро, тёплые, хорошие воспоминания.

Так и случилось с Жаном Арутюновичем Татляном. Сегодня прошлые нападки на него для нынешнего поколения кажутся просто смешными, анекдотичными, абсурдными. Но народу и его любимому певцу всё равно этого не забыть, как бы ни хотелось.

Но Жан Татлян, ни о чём не жалел. Даже, если бы ему пришлось начинать жизнь заново, он всё равно прожил бы её также, лишь внеся некоторые коррективы. Как он сам считал, ему не пришлось выходить из реки, тем более входить в неё дважды. Утекла только вода, а река жизни осталась. Он и остался таким же, каким и был, как и его зрители, которые хотят его видеть прежним. Хотя всё и все на Земле меняются.

Жан говорил по этому поводу:

– «В конце концов, старое вино вкуснее и крепче нового. Со временем к людям приходит опыт, мастерство, хотя у некоторых, может быть, и наоборот».

Не менялось только романтическое состояние души певца, как и его песен – романтическое, но не грустное. А у Жана, как оптимиста, «стакан воды всегда был наполовину полон», а не пуст.

И источником его вдохновения, конечно же, по-прежнему являлась женщина. А главное в женщине для Жана Татляна по-прежнему оставалась её душа, а не её красота и ум.

По этому поводу, да и вообще, Жан Арутюнович говорил, повторяясь:

– «Ведь без вдохновения не напишешь того, что желает публика. А женщина – как птица. Мужчина должен держать ее в руках не сильно, чтобы не удушить, но и не слабо, чтобы она не улетела. Это правило одинаково для любого творческого человека. И вообще, я бы пожелал всем женщинам любви. Бабье лето – это время Солнца. Женщины начинают порхать. Пусть они больше порхают!».

Жан опять приглашают гастролировать по России. И он с удовольствием соглашается, так как очень любит эту свою работу, коей он всегда считает своё творчество.

В 2001 году он записывает пять компакт-дисков: «Ночной дилижанс», «Осенний свет» и «Русский блюз» по 12 песен, «Зеркало жизни» на 17, и «Мост любви» на 20 песен, добавляя их к своему первому альбому – «Русские песни» (десять песен), записанному во Франции ещё в 1977 году.

К тому же, в 2003 году он собирался открыть свой бизнес по производству некого грандиозного продукта.

Жан Арутюнович Татлян выступает на фестивале «Славянский базар» в Витебске. А после выступления на телевидении его стали замечать и как-то особенно уважать соседи по дому и деревне. Но на это он, имея давнюю жизненную прививку от звёздной болезни, искренне говорил:

– «Каким я был, таким я и остался! Я всю свою жизнь искал справедливости и любви! Ищу их и до сих пор, хотя энтузиазма и поубавилось! Но я по-прежнему верю и жду!».

Ему всегда было присуще нормальное чувство юмора. В молодости он частенько участвовал в безобидных розыгрышах товарищей над доверчивыми и недисциплинированными коллегами. Жан практически никогда не обижался на людей. Он всегда себя считал, прежде всего, человеком, знающим, например, малярное дело, умеющим водить автомобиль и работать каменщиком, а потом уже, по совместительству – артистом.

Как-то умудрённого опытом Жана Арутюновича попросили сравнить жизнь в новой России с заграницей, хотя бы сравнить Санкт-Петербург и Париж.

– «Это хоть и далёкие и разные, но, в то же время, близкие друг другу города. В России есть спонтанность, непосредственность и простота общения. А в Париже, как и в других европейских городах, люди более далеки друг от друга, не так быстро сходятся. Правда и у нас сейчас тоже рыночная система. Всё большую роль в нашей жизни играют деньги. В особенности у молодёжи. Деньги – это хорошо. Но это ещё не всё. Это ведь не здоровье, не интеллект, не ум!».

В 2006 году в Государственном Кремлёвском Дворце состоялся большой концерт, посвящённый памяти и 85-летию со дня рождения Арно Арутюновича Бабаджаняна.

Жан Арутюнович Татлян конечно с большим удовольствием принял в нём участие. Но организаторам концерта пришлось долго искать для него обычный микрофон, чтобы он мог спеть вживую, а не, как все, под фонограмму.

После концерта довольный маэстро делился с журналистами:

– «Я как будто снова вернулся в то волшебное время, когда я исполнял все песни Арно Арутюновича! И я это всегда делал с огромной радостью и наслаждением, как и на этом концерте в Кремлёвском Дворце. Я никогда не мог мечтать, уезжая много лет назад из Советского Союза, что вот так – для шеститысячной аудитории снова спою свои любимые песни Арно Бабаджаняна в Кремле!».

После этого, спустя тридцать шесть лет, Жан Арутюнович, наконец, получает долгожданное приглашение в Армению, в Ереван.

Он с удовольствием осматривает уже подзабытый и изменившийся город, с интересом наблюдает жизнь и быт ереванцев.

В столице независимой Армении Жану Арутюновичу понравился памятник Арно Бабаджаняну, отражавший и его внешность, и выражавший состояние его души, и характер, и юмор великого советского и армянского композитора.

Жан Арутюнович дал в Ереване концерт по случаю 8 марта. Там он ощутил буквально извержение вулкана своих чувств: жгучих эмоций, тёплых воспоминания, приятных и горестных переживаний.

И свой сольный концерт он, естественно, заканчивал «Фонарями» и «Лучшим городом Земли» Арно Бабаджаняна.

Затем он проехал по местам своего детства и впервые увидел памятник Майр Айастан (Мать Армения).

Только его теперь неприятно поразила разность бытия бедных и богатых в этой маленькой стране.

В том же 2006 году родной школе Жана Арутюновича в Сухуми исполнилось сто лет. На юбилей школы собрались некоторые выпускники прошлых лет. Вместе с учителями и учениками они возложили цветы в парке Славы.

В этот праздничный день в школе была открыта фотовыставка, а также компьютерный класс, отремонтированный на средства городской армянской общины. А компьютеры школе подарило представительство Абхазии в Санкт-Петербурге.

Невольно Жан Арутюнович периодически стал выступать не только в сольных, но и в сборных концертах.

Иногда он стал подумывать и о дуэтах.

Но на сцене он с удовольствием спел бы только с певцами, поющими живьём, ибо он совершенно не терпел «фанеру».

Из дам, он спел бы с прекрасной женщиной, по его мнению, обладающей прекрасным голосом, Валерией.

А из мужчин, чтобы не отдавать голубизной, для него была бы честь стоять на сцене рядом с настоящими, по его мнению, представителями мужского пола – Валерием Меладзе и Александром Серовым.

По этому поводу последний из них, после исполнения песен из репертуара маэстро, как-то поделился журналистам:

– «По крайней мере – человек, на которого я, без преувеличения, молился с детства, их первый исполнитель – Жан Татлян, впервые увидевшись со мной, сказал, что он очень любит мое пение и то, как я исполняю именно эти песни. А что может быть радостней для артиста?».

Более того, Жан Арутюнович с ними пел бы только живьём. Ибо он не стал бы уподобляться представителям российского шоу-бизнеса, «под шумок» собирающим со зрителей огромные деньги.

Ведь в западном шоу-бизнесе использование фонограмм категорически запрещено. А в России это обычное дело. Жан Арутюнович считал, что петь под фонограмму – неуважение к слушателю. И для него петь под «фанеру» было бы то же самое, что целоваться с женщиной через стекло.

По этому поводу он добавлял:

– «Большинство наших исполнителей не то, что петь, они и ходить на сцене нормально не умеют. А зритель думает: «Лучше я диск послушаю, чем куплю билет, выйдя из дома, чтобы послушать «фанеру».

Но Жана Арутюновича любили не только М.Ростропович и А.Серов, но и, также с самого детства, – Л. Сенчина и В. Сюткин, который тоже исполнял кое-что из его репертуара.

Узнав об этом, его почитатель Платон с огромной долей правды как-то пошутил по поводу начальных букв этих фамилий:

– «Татляна любил СССР!».

Но в начавшийся 2008 год Жану Арутюновичу было не до шуток.

19 марта этого года в Версале умер его давний друг, с которым они дружили пятьдесят лет, Жак Дувалян. Тот завещал его кремировать и развеять прах в саду над Аллей Воспоминаний парижского пригорода Кламар.

Его давняя любовь и вдова, известный в Мире хореограф Наиля Мамедовна Назирова, бывшая младше мужа почти на тридцать лет, говорила о Жаке, в которого она влюбилась ещё восемнадцатилетней:

– «Это был мужчина, о котором можно только мечтать!».

Для Жана Арутюновича это умер не просто давний, большой друг, а человек – символ. Ведь получилось так, что именно Жак Дувалян в своё время как бы передал эстафетную палочку франко-русско-армянского шансона юному дарованию, своему другу и преемнику Жану Татляну, который всегда считал, что его культура является армяно-греко-русско-французской смесью.

Да и сам Жан Арутюнович всегда считал себя шансонье в классическом смысле слова, когда те бродили по дворам и пели без микрофонов. В таких песнях были и сюжеты и переживания. И шансон Татляна, как уже говорилось, – это отголоски его биографии, лирический дневник его жизни.

В России же это пока, по его мнению, в основном только тюремные, арестантские песни, «блатняк», к которому он, в такой многострадальной стране, как Россия, естественно, относится плохо.

– «Мне барды намного ближе, чем те, которые представляют, якобы, русский шансон, в котором творится непонятно что! Называть блатные песни шансоном – это кощунство! И потом, шансон – есть шансон, на каком бы языке ты не пел! Причём тут русский шансон? Ведь нет английского и других! Тогда уж правильнее называть эти песни «русской песней»!» – заключил Жан Арутюнович в одном из интервью.

И его слушатели – люди разных возрастов, для которых главное в песне сюжет, гармония и чувства, идущие от сердца к сердцу, с ним согласны.

Отсюда проявляется и неприязнь Жана Арутюновича и к фонограммам.

Разве «фанера» может передавать каждый раз меняющееся, особое состояние шансонье? Ведь шансон – это маленький, живой театр!

Как-то раз, участвуя в концерте «Золотой шлягер», в котором все пели под фонограммы, включая и Президентский оркестр, Жан Арутюнович собрался петь живьём под записанную музыку. Так и здесь устроители концерта потеряли массу времени, чтобы найти для него микрофон и установить его. И хотя по качеству звук его песен был похуже, но зато было видно, что он поёт вживую. А это для маэстро было главным!

– «Молодцы те ребята, которые могут абсолютно точно открывать рот под записанную в прошлом году «фанеру». Я этого делать не могу, не понимаю!» – объяснял после концерта Жан Арутюнович свою позицию представителям средств массовой информации.

Таковым он остался и на всю жизнь, не участвуя в шоу-бизнесе, называя его бизнес-шоу, принципиально не выступая под фонограмму, в шутку называя себя бездарным в этом вопросе человеком.

В 2008 году в Санкт-Петербурге Жан Арутюнович Татлян отметил своё 65-летие со дня рождения и 50-летие творческой деятельности.

И 25 октября в ДК имени «Ленсовета» состоялся его юбилейный вечер.

Но для него давно его дни рождения, в том числе юбилеи, не имеют большого значения. Для маэстро это всего лишь обычные дни, такие же, как вчера, сегодня, завтра. Ведь для него самое главное – это здоровье и удача, спокойствие в жизни и творчестве, чтобы Бог подольше сохранял ему разум и чувство юмора.

Жан Татлян всегда в своей жизни делал исключительно то, что искренне нравилось ему самому. А раз это он делал от души, а себя не обманешь, то его творчество приходилось по сердцу и другим людям. Поэтому он был по-настоящему счастлив, считая, что человеку многое по плечу, если он этого хочет искренне и к этому стремится. По поводу своей жизни Жан Арутюнович объяснял дотошным журналистам:

– «Мне грех жаловаться. Я работал с великими людьми во многих странах Мира. У меня интересная и насыщенная жизнь. Меня помнят на Родине, хотя я почти тридцать лет прожил за границей.

И это особенно приятно. На мои концерты ходят. Меня слушают. А что может быть ещё важнее для человека моей профессии?! И я, как всегда, стараюсь не подводить своего зрителя!».

И действительно, тонкая по звучанию музыка в сочетании с красивым узором текста, плюс особая атмосфера его новой программы доставили удовольствие всем трём поколениям его зрителей. Новые его концерты представляли собой песенные спектакли, включающие в себя его старые и новые работы, как певца и композитора.

На вопросы журналистов о творческих планах маэстро и его творческих удачах – о новых, красивых песнях: музыке и словах, Жан Арутюнович, как всегда доброжелательно, ответил:

– «Есть несколько таких песен. Но я в основном пишу музыку, а тексты – в соавторстве на французском, английском и русском языках. Кстати, теперь у меня в репертуаре стало много и русских народных песен. Раньше я их не исполнял. Вообще очень часто сам создаю сюжет, образ.

И название песни имеет для меня очень большое значение, потому что в нём – настроение. Три слова в названии песни – хорошо, если двумя удалось создать настроение – потрясающе, одним словом – гениально!».

Так в известной песне Жана Арутюновича Татляна «Мы были, мы есть, мы будем!» говорится о краеугольных камнях, на которых зиждется всё Человечество: религия, любовь и сплочённость семьи.

Ведь в трудные экономические и политические времена здоровая семья сплачивается ещё сильнее, представляя собой ядро. И если в семье есть любовь, то она поможет преодолеть трудности, которые будут всегда и у всех, независимо от их достатка и места в обществе.

Жан Арутюнович Татлян нигде не чувствовал себя чужаком, где бы он ни жил, будь то Санкт-Петербург, Париж или Нью-Йорк. Ни в чём больше не нуждаясь, он создавал свой микромир из близких, друзей и единомышленников, в котором и протекала его жизнь. Его друзья, к увеличению числа которых он никогда не стремился, независимо от их национальности, это были, прежде всего, люди общей культуры.

По этому поводу Жан Арутюнович ещё шутил:

– «В моем микромире – армяне, французы, русские, греки, евреи. У англичан есть по этому поводу поучительное выражение: «В правильное время, в правильном месте, с правильным человеком». Если эти три момента совпадают, все будет хорошо. У меня совпало».

Благородная мужская сдержанность и большое остроумие, обстоятельность и спокойствие, редкое обаяние и доброжелательность, аристократическая простота – всё это доставляло удовольствие журналистам и поклонникам от общения с кумиром целого поколения.

В нём не было ни капли злобы даже по отношению к тем, кто старательно ломал его жизнь. Даже, если Жану Арутюновичу задавали неудобные вопросы, он, стараясь не обидеть собеседника, тактично уходил от прямых ответов, переводя разговор на анекдоты.

Так, снова говоря о, так называемом, сегодняшнем «русском шансоне», Жан Арутюнович, не желая обидеть авторов и исполнителей, предложил такие песни лучше называть «городским романсом».

В них хоть и есть сценарий, но действие происходит или в зоне, или на «малине».

А в классическом шансоне, когда-то исполнявшимся уличными певцами, как неоднократно подчёркивал Жан Арутюнович, всегда был свой маленький сюжет – лирический, драматический или комический сценарий.

Но вообще-то, всегда тактичный Жан Арутюнович не любил кого-то учить жизни, навязывать своё мнение.

Давая концерты, он никогда не имел учеников, считая, что этому можно учить только будучи великим!

Но тут уж Жан Арутюнович конечно поскромничал. А кто на эстраде, если не он, и был великим?!

Недаром СОСЕМ (Европейский комитет по авторским правам) выдвинул иск одной из крупнейших фирм-производителей караоке за нарушение авторских прав и нелегальное использование произведений Жана Татляна, который тоже является членом СОСЕМ. Весной 2009 года должно состояться судебное разбирательство по этому вопросу.

И сегодня постаревший кумир больше похож не на певца, а на классического французского художника: беретик, блуза.

А кисть и мольберт ему неизменно заменяет гитара, с которой он не расставался никогда.

Жану Арутюновичу даже посвятили соответствующее двустишие:

Невольным свидетелем этому стал и Платон.

Наступил долгожданный вечер 6 февраля 2009 года.

Платон прибыл в театр заблаговременно, ещё до восемнадцати часов.

У главного входа уже толпилось полтора десятка таких же, как и он, поклонников. Дождавшись открытия дверей, «железный человек» Платон так и не смог пройти через магнитную раму, сразу предупредив о тщетности этого охранников. Тогда один из них использовал переносную рамку, параллельно с работой, улыбаясь в глаза гостю:

– «У Вас оружия нет?!».

– «А что? Кому-то это может прийти в голову?!» – удивлённо ответил Платон вопросом на вопрос.

После гардероба в вестибюле он получил брелок-фонарик и красочную программку под названием «Жан Татлян – гражданин Мира», глянцевая обложка которой была разукрашена флагами государств, в которых очевидно побывал Жан Арутюнович.

Там же он приобрёл и два компакт-диска с песнями Жана Татляна.

Заранее проанализировав их наличие в своём компьютере, Платон выбрал только недостающие. Ими оказались «Арарат» и «Россия».

Он поднялся на свой Бельэтаж, поговорил с билетёршами, с одной стороны просвещая их по поводу личности исполнителя, с другой стороны выслушав от них совет, как и где лучше получить его автограф.

Оставшееся время Платон посвятил ознакомительной прогулке по фойе и изучению программки.

Ему сразу бросилось в глаза обращение певца к «Моим друзьям».

– «В разных странах и городах, среди людей, говорящих на разных языках, я всегда помнил город моросящих дождей и призрачного света. Город моей юности, надежд и разочарований, любви, белых ночей и островов среди закованной в гранит воды. Нью-Йорк, Ереван, Лондон, Лос-Анджелес, Берлин… Везде есть свет и своя правда. Но два города – Петербург и Париж, такие разные и такие похожие, стали для меня огромной любовью.

Я вернулся в свой город, и трудно поверить, что когда-то уезжал навсегда, разорвав связавшую нас невидимую нить. Уезжал из Ленинграда, вернулся в Санкт-Петербург. Уезжал из Советского Союза, вернулся в Россию.

Мои друзья, разбросанные по всему огромному Миру!

Вы – мои близкие люди, моё богатство и удача. И я счастлив, что могу ответить любовью на любовь и петь для Вас снова и снова.

Платона поразил мягкий, изящный слог послания певца, и он вдруг вспомнил слова коренной москвички, интеллигентной Галины Александровны, на его сообщение о предстоящем концерте Жана Татляна:

– «Платон Петрович! Ну, что Вы хотите? У Татляна безупречный вкус! Он всякую ерунду петь не будет!».

Да! Вкус у него, похоже, во всём? И не только в песнях! – решил Кочет.

Наконец открыли двери в зал, который стал заполняться всё уверенней. Однако аншлага в этот раз не было.

Платона, не бывшего в театрах и на концертах почти двадцать лет, – с прошлого выступления Ж. Татляна в «Измайлово» в 1989 году, – поразил обшарпанный пол сцены и стоящий на ней одинокий рояль.

Если бы не белый высокий стул со спинкой, можно было бы и не понять, где находишься.

Перед самым началом концерта зрители ринулись занимать пустующие места. Даже не любившего излишнюю, непочтенную к искусству, суету Платона, знакомая теперь ему билетёрша попросила пересесть поближе к сцене. И Платон позже не пожалел об этом. Он сел свободно, не касаясь никого своими потенциально больными локтями.

Наконец, «Праздник любви» начался с… кино!?

Сначала с трёх экранов был показан небольшой фильм об истории семьи певца, с красивыми пейзажами горной Армении.

Но вот зазвучали «Фонари», и под аплодисменты амфитеатра и партера, а потом и всего зала, по центральному проходу, блестя сединой, держа в левой руке микрофон, шёл он – благородный и долгожданный, обаятельный и всеми любимый – ЖАН ТАТЛЯН!

Раскланиваясь знакомым и целуя какой-то даме ручку, он легко вбежал на сцену, жестами приветствуя весь зал.

После окончания песни, его слова сразу потонули в громе оваций.

И так продолжалось весь концерт. Если бы не вмешательство самого певца аплодисменты после каждой песни не смолкали бы очень долго.

Некоторые, горячо любимые народом старые, а также новые песни Жана Арутюновича Татляна на русском, французском, английском и армянском языках были встречены зрителями с большим энтузиазмом.

К счастью для всех ценителей красивых песен и «живого» исполнения он не утратил силы и красоты своего неподражаемого, изумительного голоса, снова продемонстрировав всем свой талант певца и композитора.

После «Фонарей» он спел три песни на французском и английском языках. Затем полились прежние отечественные: «Звёздная ночь», «Воздушные замки», «Осенние следы» и, наконец, «Бумажный голубь».

Платон обратил внимание, что эту песню любит не он один, так как после её исполнения зал устроил особенно бурную овацию.

Первые песни Жан Арутюнович исполнял под записанную музыку, держа микрофон в левой руке, энергично жестикулируя правой в такт песен. Платона поразила органическая и строгая пластика этой правой руки кумира. Ему даже показалось, что пластичная и энергичная жестикуляция Жана Арутюновича своей правой рукой была местами излишней, слишком длительной.

И он даже несколько раз испытал чувство некоторой неловкости за своего кумира.

Особенно во время исполнения песни «Воздушные замки», когда Жан Арутюнович слишком долго демонстрировал своей бесподобно пластичной правой рукой, как бы он именно раскрасил эти замки.

У Платона создалось впечатление, как будто тот пел перед иностранцами и жестами объяснял перевод слов песни.

Но вот, после песни «Зеркало жизни», на сцену вышла молоденькая пианистка – студентка пятого курса Консерватории, и в зал полилась ранее не слышимая, но знакомая Платону песня «Из какой ты сказки»:

И Платон вспомнил, что раньше часто песни Жана Татляна были прелюдией любви для многочисленных поклонников и поклонниц певца.

Под его песни не только влюблялись и любили, но и делали детей. В честь него даже называли некоторых из них.

А сейчас, после каждой песни женщины преподносили ему цветы, сразу получая поцелуй и автограф.

Первое отделение завершилось тремя русскими народными песнями «Метелица», «Печали» и «Очи чёрные».

Жан Арутюнович и их исполнил с каким-то необыкновенным шиком и шармом.

Платон никогда ранее тоже не испытывал тягу к ним. Но в исполнении кумира это были уже настоящие шедевры.

А второе отделение вообще началось известным вальсом, а теперь, безусловно, и шлягером, «Дунайские волны».

Платон наслушался его ещё дома на компьютере, и с чувством некоторого превосходства наблюдал, как теперь зал бурно воспринял и её.

А после песен «Моя тройка» и «Ты остановила время», Жан Арутюнович исполнил пару песен и на своём родном языке.

Во время исполнения песен «Арарат» и «Карабах, ты мой арцах» по его просьбе в зале как раз и зажглось множество фонариков-брелоков, символизирующих свечи.

А после песен «Чужая милая» и «Старый двор» Жан Арутюнович исполнил на пару с самим собой, молодым, «Гитарово».

На экране все увидели единственную чудом сохранившуюся запись с того самого «Голубого огонька» под новый, 1965 год.

В зале то слышалась запись выступления молоденького Жана, то она выключалась, и он сам, сегодняшний, продолжал эту песню, прокомментировав:

– «Я как будто пою со своим внуком!».

Многие песни Жан Арутюнович исполнял под свою любимую гитару.

В зале кое-где мелькали вспышки запрещённых фотоаппаратов.

Лишь после песен «Море зовёт» и «Судьба» Платон вспомнил про свой диктофон. Он быстро активизировал его, и все остальные песни были им записаны. А это были «Капель», «Лунный дождь» на французском языке, «Ночной дилижанс», «Колокола», «Осенний свет». А заключительной его песней была «Русский блюз», последним повторяющимся припевом завершавшая концерт.

Долгими и продолжительными аплодисментами, переходящими в бурные овации, проводил зал своего кумира. Некоторые счастливцы сразу рванули на сцену за автографами, в то время как опоздавшие бедняги безуспешно пытались справиться с тяжёлым занавесом.

С такой любовью народ проводил своего не лауреата конкурсов, не заслуженного и не народного артиста СССР или России.

Платон верный своему плану, подсказанному билетёршей, занял выжидательное место у служебного входа. Вскоре он решил спрятаться от лишних глаз и вошёл вовнутрь. Там он переговорил с охраной и понял, что надо просто набраться терпения. А ждать пришлось почти полтора часа.

Как в былые времена молодости кумира! – подумал Платон.

Пока он ждал – невольно дочитал программку. На последних её страницах говорилось о роли армян в истории Москвы и Санкт-Петербурга.

И действительно! Армяне внесли непропорционально большой вклад в развитие, как общей советской культуры, так и непосредственно российской.

Особенно это касалось области музыки и, связанной с ней одним озарением, области точных наук.

У Платона даже слово армяне ассоциировалось с чем-то красным, красивым, лучезарным и музыкальным, доверительно тёплым.

Так получилось, что с детских лет Платон уважал и даже любил армян за их доброту, порядочность, трудолюбие и таланты.

Во многом это было обусловлено проживанием в отчем доме Платона армянской семьи Геворкян, с младшей из которых, черноглазой красавицей Алочкой он дружил ещё в далёком детстве.

Поэтому его преклонение перед талантом Жана Татляна являлось естественным, органическим продолжением его давней симпатии.

Платон вспомнил, как все эти дни он слушал и слушал его волшебные песни. И чем больше Платон вслушивался в них, тем больше он понимал красоту его музыки, безупречность текста песен, и, самое главное, просто гениальное их исполнение.

Жан своим голосом творил всё, что хотел. Платон вслушивался и понимал, что его исполнение просто идеально.

И перепеть его песни лучше, чем он, было уже просто невозможно.

Даже песня «Лучший город Земли» в исполнении блистательного Муслима Магомаева всё-таки чуть уступала исполнению Жана Татляна. Как бы брильянт Магомаева получил бы дополнительную огранку, заиграв новыми яркими лучами света.

Песни Жана Татляна нравились сразу, с первых аккордов. Под них очень хорошо мечталось, что было одним из основных занятий советской молодёжи.

Чем Жан Татлян сразу очаровал весь народ, все слои населения? В чём его феномен?

А тем, что он пел песни для всех возрастов. И для влюбчивой молодёжи, у которой всё ещё впереди, и для проживших нелёгкую жизнь пожилых людей, живущих теперь во многом воспоминаниями о своей молодости.

Более того, его песни были и под разное настроение. Недаром Платон в молодости использовал их, чтобы за несколько минут поменять своё настроение от упадническо-лирического, меланхолического, до оптимистического, возбуждённого, энергично-работоспособного.

Жан очаровывал всех не только тем, о чём он пел, – о встречах и расставаниях, о счастливой и несчастной любви, о радости и печали, – но и тем, как он пел. Всем казалось, что данную песню и нельзя было спеть по-другому. Настолько были выверены и слова, и мелодия, и тембр голоса, и его интонация, настроение певца, в конце концов, включая и его поведение на сцене.

И ещё неизвестно, что больше влияет на подвиги и творчество, на продолжение борьбы и поиски: радость или грусть, победы или поражения, надежды или разочарования, счастье или несбывшиеся мечты.

А сколько светлых и добрых мыслей и идей родили его песни в головах его слушателей. В их числе, конечно, был и Платон. Их давно, на расстоянии, незримо что-то объединяло.

Платона и Жана объединяло не только то, что их отцы родили их уже в зрелом возрасте, соответственно наделив разнообразными талантами, но и то, что оба они умели и любили работать не только головой, но и руками, в частности, столярничать и огородничать.

Между родителями Жана была разница в двадцать лет, между родителями Платона – восемнадцать.

И оба они были людьми с одной стороны неиссякаемо оптимистичными, добрыми и общительными, с другой стороны – людьми свободолюбивыми и независимыми, во всяком случае, творческими – то есть, одинокими волками, но в душе аристократами.

И вот, спускающийся по лестнице кумир появился! Ещё на расстоянии Платон громко спросил:

– «Жан Арутюнович! А можно у Вас взять автограф?!».

– «Конечно!» – услышал Платон давно знакомый ему доброжелательный голос с еле различимым акцентом.

Жан Арутюнович прошёл через пресловутую магнитную рамку, повернулся к Платону и, поставив гитару между своих ног, не отпуская своё сокровище, спросил немного растерявшегося поклонника:

– «А кому написать? Как Вас зовут?».

Платон заранее приготовил открытую страницу программки, на которой было обращение «Моим друзьям» и девственную, уникальную, шариковую авторучку – трёхгранную, ярко зелёного цвета. Поэтому задержки не произошло. На столике охраны маэстро уже ожидало место для автографа и «священная ручка».

– «Платон Петрович Кочет!» – последовал привычный ответ.

Но тут же он спохватился:

– «Пишите Платону!».

Жан Арутюнович так и сделал, аккуратно написав внизу страницы – Платону, и более размашисто, но кратко расписавшись.

Только он снова поднял свою гитару, как Платон остановил его новой просьбой:

– «Жан Арутюнович, извините! А можно пожать Вашу мужественную руку?!».

Тот приветливо улыбнулся, внимательно вглядываясь в голубо-зелёные глаза Платона своими миндальными, почти чёрными, ласковыми глазами, чутко ответив:

– «Конечно можно!».

И они обменялись крепким, тёплым мужским рукопожатием. Пока Платон сиял от счастья, Жан Арутюнович одной рукой уже открывал дверь в тамбур. Кочет тут же подскочил сзади, придерживая дверь, защищая гитару и её хозяина.

Постояв немного на улице и наблюдая, как его кумир фотографируется с очередным поклонником, прощается с организаторами концерта, и садится в автомобиль для поездки на Ленинградский вокзал, счастливый Кочет полетел в свой курятник.

Дома он долго рассказывал, понявшей опоздание мужа Ксении, о встрече со своим единственным в жизни кумиром, шутливо заключив:

– «Я теперь правую руку мыть не буду!».

Но та, уже сонная, не поняла общеизвестной шутки в исполнении мужа, подвергнув того необоснованной критике.

На следующий день, после лыж в субботу вечером, Платон по телефону отчитался о встрече с Татляном перед Александром и Егором с Варварой, на что та, тоже давняя его почитательница резюмировала:

– «А Татляна любят люди с тонким вкусом, как и он сам!».

На что Платон сообщил Егору:

– «А мне жена знаешь, что сказала! Вы с Татляном два сапога – пара! Как он поёт, так ты и пишешь! Обо всём, что видишь и чувствуешь; смело, дерзко, озорно!».

И действительно, этот вечер ещё больше возбудил поэта, дал ему ещё больше вдохновения.

На следующий день Платон послал по электронной почте четвёртое послание своему кумиру, приложив к нему ещё два стихотворения. Это были «Цирковой медведь»:

А также «Бульвар детства моего»:

Платон ещё раз перечитал своё послание кумиру. Стихотворение «Цирковой медведь» получилось в унисон с песней «Белый медвежонок», а «Бульвар детства моего» навеял, как и песни Жана Арутюновича Татляна, ностальгию.

Он мечтательно задумался, представляя, как маэстро поёт свои песни на его слова. Но в голову поэта приходили только уже знакомые мелодии. Он давно понял, что новая музыка у него из ушей не льётся, а только старая, а вот слова, действительно новые – слова, слова, слова…

В один из моментов Платона вдруг осенило: а ведь в песне слова должны рифмоваться не столько между собой, а сколько с музыкой, даже больше с музыкой, как у Татляна!!!

Да! Это был настоящий маэстро, кумир! Воистину, золотой Жан!

 

Глава 3. Зрелый возраст

А на второй день, также катаясь на лыжах, и естественно всё ещё находясь под впечатлением от позавчерашнего концерта, лишь сожалея, что на концерт он не взял фотоаппарат, Платон сочинил ещё одно стихотворение, назвав его «Кочет блюз» по аналогии и под музыку песни Жана Арутюновича «Русский блюз», и к счастью вовремя записав его на диктофон:

Причём сделал он это ещё на лыжне в лесу, по пути от Новокосино в Салтыковку. Платон заранее планировал прервать свой лыжный поход коротким привалом у Егора с Варварой, дабы оговорить с ними подготовку к предстоящему юбилею Ксении.

Там же он собирался дать своякам послушать и своё новое произведение.

Но у Егора уже гостил один из соседей. Платон сразу обратил внимание на такого же высокого, как и хозяин, очень худого мужчину средних лет. Они уже немного выпили и были навеселе, особенно гость.

Тот был не только высокого роста, но и имел очень длинную шею.

Полукруглые, слишком покатые плечи и кривые, короткие ноги в сочетании с походкой вразвалочку внизу и держанием вертикали в верхней части тела, придавали ему, при взгляде на него сзади, облик гуся. А его вытянутое лицо с длинным, прямым носом на маленькой головке подкрепляли его облик и спереди. Весь его габитус напоминал гуся. Но самое смешное в его обличье, была… его фамилия. Она естественно была… Гусев!

И Егор называл его не иначе, как «Гусь». Больше слушая словоохотливого хозяина, тот говорил мало и очень кратко. И если краткость – сестра таланта, то краткость Гуся была самой младшей его сестрой.

Платону невольно пришлось на время присоединиться к компании, став третьим, но пить он естественно не стал, а дал Егору послушать запись с диктофона, вызвав у того восторг.

Сидячий Гусь, смешно задрав голову, насторожился:

– «А что там?».

– «Да Платон стихи пишет!» – пояснил хозяин.

– Да-а? Не пьёт, поэт…, наверно и в партии был?» – ни к селу, ни к городу вдруг вылетело из-под задравшегося в вопросе клюва.

– «Да я и в партии был не рядовым членом с маленькой головкой, а настоящим коммунистом!» – чуть раздражённо ответил Платон.

– «Я смотрю, ты теперь владеешь словом, как мушкетёр шпагой! Виртуозно! Легко можешь ранить, а то и убить!» – как бы пришёл на помощь гостю Егор.

После чего несладкая парочка опрокинула ещё по стопке водки. Неожиданно вошла раздражённая беспричинным застольем Варвара и, увидев, как Егор непроизвольно почесал причинное место, вдруг выпалила:

– «А ты чего свой… своего кукушонка чешешь? Не мылся, что ли?!».

– «А почему ты мой член обозвала кукушонком?» – обиделся муж.

– «А потому, что ты его… вкладываешь в чужие гнёзда!» – вдруг ошарашила всех его ревнивая хозяйка.

– «Ну, ты, мать, совсем спятила!? Опять что ли телевизора насмотрелась!» – пришёл на помощь Егору Платон.

К счастью, обстановку неожиданно разрядил заржавший, как жеребец, Гусь. Платон, воспользовавшись случаем, сразу перевёл разговор на подготовку к пятидесятилетию Ксении вообще, и квартиры в высотке на Котельнической в частности.

А Варвара тут же выпроводила гостя:

– «Гусёнок! Хватит спаивать моего мужа, он ведь бросил! А то он тебе… потом отремонтирует! Давай, ковыляй в свой курятник!».

Слава о золотых рук слесаре Егоре, делавшем ремонты автомобилей любой сложности, качественно и за умеренную плату, причём в гараже заказчика, уже разлетелась по Салтыковке.

Теперь она перевалила через железнодорожную колею на север, где и жил его новый клиент Гусев.

От таких слов хозяйки Гусеву ничего не оставалось делать, как улетать восвояси.

После обсуждения вопросов подготовки к предстоящему юбилею Ксении Егор вдруг вспомнил о звонке Александра, который поделился с ним радостью, что с помощью Платона, пославшего ему соответствующее стихотворение, удалось несколько наладить отношения с женой. И вовремя.

Ведь с годами у Наталии всё больше стали проявляться черты характера избалованной генеральской дочки, любящей праздный образ жизни.

Она стала даже завидовать некоторым своим подругам, которые в итоге оказались богаче её, и успешнее, мужья которых зарабатывали намного больше Александра и полностью содержали семью, в чём она постоянно упрекала мужа.

Это естественно сказалось на взаимоотношениях супругов.

В душе Саша всё больше и больше отдалялся от Наташи, становясь более замкнутым. Да и редкие его попытки обсудить с нею что-нибудь, разъяснить ей что-то, всегда приводили к спорам и возражениям со стороны жены, к ссорам. А потуги обратить всё это в шутку обрывались её неуместными и оскорбительными репликами.

Чтобы как-то помочь Александру, Платон специально написал для него песню, посвящённую его жене, и недавно по телефону продиктовал другу.

Тот был весьма благодарен, и на ближайшем приёме гостей, ближе к вечернему чаепитию, исполнил её на гитаре уже изрядно подвыпившей жене, чем вызвал не только, наконец, её неожиданное одобрение, но и восторг у всех присутствовавших, посчитавших авторство песни за её исполнителем:

А может даже наличие дорогих гостей, первыми похваливших хозяина, вынудило и строптивую Наталию поубавить свой пыл и согласиться с их мнением, как всегда пуская окружающим пыль в глаза.

Платон, конечно, не забыл это своё сочинение и тем же вечером отослал оба стихотворения своему кумиру, но теперь сразу через ссылку на его сайте.

Десятого, во вторник, неожиданно подошедший юбилей Ксения сначала отметила на работе, где сослуживцы подарили юбилярше большой, тёплый плед, а потом, вечером – вчетвером дома, параллельно принимая телефонные и электронные, включая через WEB-камеру, поздравления.

И конечно Платон огласил жене своё стихотворное послание:

Задерживалось лишь поздравление от племянника Платона Василия Степановича Олыпина. Поэтому дядьке самому пришлось уже поздно вечером позвонить племяшу и напомнить тому о юбилее своей жены, на что верующий неуклюже оправдал свою фактически забывчивость невосприятием дней рождений в принципе, как верующим человеком.

– «Да! Я ещё не видел ни одного порядочного верующего!» – поначалу раздражённо парировал Платон.

– «А я?!» – на том конце провода вскочил Василий.

– «А ты вдобавок ещё и этого не понимаешь, или не хочешь понимать! Значит ты или лицемер, или заблудший в стаде!» – усадил он того обратно.

Но дядька и племянник никогда не обижались друг на друга, так как во многом Платон давно заменил ему отца.

Следующие три дня супруги занимались закупкой продуктов и подготовкой квартиры в высотке на Котельнической набережной к приёму гостей. На время покинув дачу, Егор с Варварой тоже помогали чем могли.

Но и в эти дни вдохновение Платона подвигло его на новое и оригинальное стихотворение по мотивам многих песен Жана Татляна.

Получилось, как бы попурри, но не из готовящегося к застолью мяса, а из названий некоторых песен маэстро.

Платон и назвал его, а фактически песню, «А ля попурри»:

Платон и этот текст песни отослал Жану Арутюновичу через ссылку на его сайте.

К концу недели стали подъезжать далеко живущие гости.

Клавдия прилетела без очень занятых детей, но с мужем Майклом, который благодаря её длительным урокам уже прилично говорил по-русски.

А благодаря усилиям Егора и Варвары, допилившим сына, Максим в этот раз собирался быть без Веры, специально не приглашая её.

И вот наступила долгожданная суббота, 14 февраля 2009 года!

Гостей много не ожидалось, хотя их получилось в полтора раза больше, чем пять лет назад – пятнадцать человек.

Это были, естественно, Ксения с Платоном, Иннокентием и Кирой, а также Марина с Юрием, но на этот раз без болевшего Станислава, Наталия с Александром и Сергеем, Клавдия с Майклом, Варвара с Егором и Максимом, который в последний момент неожиданно привёл новую девушку – симпатичную студентку-выпускницу Ирину.

Платон планировал в торец длинного стола посадить юбиляршу, а по бокам разместить по семь человек. По правую руку от Ксении Платон решил посадить Кешу с Кирой, Сергея, Наталию с Александром, и Ирину с Максимом. По левую руку от юбилярши он отвёл место для себя, рядом должны были сидеть Марина с Юрием, далее Клавдия с Майклом и Варвара с Егором, чтобы тем было удобнее подносить блюда, чем также собирались заниматься с другого торца стола и он с Кешей.

Получилось так, что посередине длинных сторон напротив друг друга оказались давно не видевшие друг друга двоюродные сёстры – респектабельные болтушки Клавдия и Наталия.

Опоздавших практически не было. Лишь Юрий Алексеевич Палев с женой Мариной Петровной чуть задержались из-за сильного снегопада и, в связи с этим, задержкой 63-го троллейбуса у Театра на Таганке, а также хромоты настоящего бывшего полковника.

Встречая засыпанных мокрым снегом гостей, Платон несколько отвлёкся на приём сумок и одежды, и не обменялся с ветераном традиционным рукопожатием, что тот, впрочем, в суете и не заметил.

К тому же ему пришлось принять и нелёгкий подарок для Ксении – большую, тяжёлую картину: пейзаж из янтаря.

Все, кроме Киры и Иры, были уже знакомы друг с другом.

Наконец, компания расселась, и началось!

Первый тост оставили мужу. Платон, конечно, опять сказал стихами:

Как водится, начали с шампанского.

После первых его глотков все гости устремили свои взоры на необыкновенную закуску, сделанную совместно Ксенией, Кешей и Кирой. Её рецепт взяла из Интернета Ксения. А уже опытный в этих делах Иннокентий внёс свой вклад в оформление порций, добавив шарма от изобретательной Кирюши. Но самое примечательное оказалось в том, что этот салатик был заранее порционно размещён в креманкаках.

Получилось симпатично и оригинально.

Следующий тост произнесла подруга юбилярши Марина. Поздравляя давнюю соучастницу всех их совместных приключений, она не обошла вниманием и Платона с Иннокентием, пожелав счастья всей семье.

Когда этот тост уже был пригублен остатками шампанского в фужерах, но ещё не заеден новыми разносолами, Ксения неожиданно спросила гостей:

– «Вы когда-нибудь видели счастливого человека?!».

– «Так вот он!» – после короткой паузы указала она слегка удивившимся гостям на сияющего мужа.

И действительно, таким теперь и был Платон.

Ибо свершилась далёкая, заветная мечта его юности.

Он нашёл много песен Жана Татляна и лично познакомился с ним.

Платон специально для Юрия Алексеевича озвучил свою встречу с Татляном и, подойдя к нему, символично передал и тому тепло руки певца.

И теперь все разговоры за столом переместились в эту сферу.

Хозяева тут же были вынуждены многочисленные тёплые слова в адрес кумира подкрепить и его песнями с компьютера. А весь праздничный вечер, по сути, превратился в большой концерт из произведений Жана Татляна.

Платон начал с «Бумажного голубя», рассказав гостям о своих, по поводу этой песни, изысканиях и удачах.

Но сначала возбуждённый Юрий Алексеевич произнёс прекрасный, очень тёплый, хотя и длительный, тост в честь Ксении.

Так и пошло по левому краю. Слово взяла Клавдия. Она почему-то больше внимание уделила Платону, пожелав Ксении беречь их общего мужа.

Майкл отделался традиционным коротким американским тостом.

Всё это время гости стучали вилками по тарелкам, опустошая закуску за закуской, салатницу за салатницей. А Ксения постаралась, сделав их более десятка видов, включая совсем новые по экзотическим рецептам.

Егор с Максимом только и успевали периодически и поочерёдно подкатывать на сервировочном столике новые блюда и яства, а Платон больше суетился у компьютера, включая очередные песни Жана Татляна.

Прослушали старую песню о Москве «Лучший город Земли», «Осенние следы», затем и более поздние «Колокола» и «О, Боже, не спеши».

Платон хотел удивить и обрадовать Юрия, но неожиданно вызвал лишь зависть и раздражение, один раз перешедшее даже в грубость гостя:

– «Да выключи ты! Ничего не слышно!».

Когда же очередь дошла до старшей из сестёр, провозгласившей тостом любовь, все собравшиеся были приятно поражены новым оригинальным подарком от Варвары с Платоном.

Попросив всех перейти из-за стола в соседнюю комнату, Варя исполнила на пианино для Ксении «Катрен-вальс» на слова Платона:

Вместе с первыми звуками музыки некоторые гости тут же открыли и тур вальса. Пока Платон держал перед поющей пианисткой лист с текстом, и указкой водил по строчкам, в центр комнаты вышли пары ветеранов: Егор с Ксенией, Клавдия с Майклом и Александр с Наталией. За ними подтянулась и чета Палевых. Только хромой экс полковник вальсировал с женой на месте, но зато весьма грациозно и по-гусарски галантно.

А не тому обученная молодёжь пока лишь робко зажалась в оцепенении – от неумения и восхищения.

Пока Варвара привычно перебирала клавиши давно знакомого Платону старенького пианино, тот следил за её припухшими пальцами, вспоминая, какими они когда-то были тонкими и изящными пальчиками, как он нежно целовал их подушечки, а своими – поглаживал по перламутровому панцирю её длинноватых ногтей.

Да! Было время! – про себя сокрушённо, вздохнул он.

– «Ты ещё вспомни, как позже Клавке лизал между такими же пальчиками!» – вдруг откуда-то из глубины сознания раздался давно не слышимый голос рогатенького.

От неожиданности Платон вздрогнул. Варвара мельком взглянула на него, мгновение спустя подёрнув плечами и продолжив пение.

Вальс закончился аплодисментами и возгласами танцевавших: «Браво!».

– «А теперь прошу всех пройти обратно, на мой тост!» – взял слово Егор.

Закрывая крышку пианино, Варвара спросила Платона:

– «Ты, наверное, вспомнил что-то?!».

Глядя в её всё ещё прекрасные, хоть и чуть-чуть поблекшие, но всё ещё небесно-голубые глаза, тот почти подобострастно, но не так страстно, как когда-то, ответил:

– «Да! Те, руки твои вспомнил!».

– «Хм, надо же? А я – твои!».

Видя, что гости не спешат занять свои места за столом, Платон включил новый вальс – «Дунайские волны» в исполнении всё того же Жана Татляна.

Он подхватил Варвару, и закружившаяся пара задала тон новому туру.

Александр пригласил Ксению, Егор – Марину, Майкл – опять Клавдию. А хромому досталась шибко разговорчивая.

Суровые слова песни сразу навеяли мысль о Славке. Платон спросил:

– «Ну, что? Опять ничего?».

– «Да, Тош, Всё по-прежнему».

– «Как говорится, споро президенты договариваются, да не скоро дело делается!».

Да! Навеки их связывающий плод давней любви всё ещё находился в Аргентине.

А в это же время гусар Палев больше по привычке обхаживал Наталию. От множества комплиментов глазки дамы поначалу заблестели, но ограниченная подвижность ухажёра быстро охладила её мечты.

Тут же Платон специально для начавшего сразу подпевать и подвывать полковника, завёл и его любимую песню «Память» – чтоб не забывался.

Чуть запыхавшиеся, но довольные ветераны вернулись на свои места.

И когда Егор всё же взял своё слово, всё смешалось в доме Гавриловых.

Дождавшись, когда гости немного закусят после, теперь лишь чуть пригубленных бокалов с вином, он объявил, что у них с Александром есть для Ксюхи ещё один персональный музыкальный подарок.

Все снова прошествовали в соседнюю комнату, где Егор на пару с Александром исполнили под гитары «Старую песню» Жана Татляна – свою явно свежую, домашнюю заготовку, удивив этим уже и Платона.

Ему было смешно и радостно смотреть со стороны, как два крупных, седовласых мужчины пели, будто мальчишки!

Юрий Алексеевич тоже пытался было подтянуть припев, но попадал не в такт, и вскоре смолк, сникнув и затихнув, завидуя имеющим слух и голос.

А затем для небольшого отдыха артистов Платон включил, недавно ставшую любимой у Ксении, песню «Я пришёл», которая очень понравилась многим, в том числе и Юре с Мариной, вызвав новую волну обсуждений личности её исполнителя.

– «Под его песни хотелось жить и любить!» – невольно вырвалось у Варвары заветное.

– «Причём жить регулярно и с удовольствием!» – добавил перцу Егор.

Но самый компетентный из всех по этому вопросу Платон быстро подвёл черту:

– «На концерте Жан Татлян говорил, что он всегда поёт только вживую, вкладывая не только душу, но и настроение. Поэтому он не может одну и ту же песню исполнить одинаково, хоть сто раз её повторит!».

После чего в застолье наметилась естественная пауза. Уже изрядно подвыпивший Юрий Алексеевич попросил Платона проводить его в холл этажа покурить. В преддверие летнего сезона разговор пошёл о дачных ремонтах и модернизациях. Платон, уворачиваясь от изысканного табачного дыма, опрометчиво поделился со знатоком некоторыми уже им самим решёнными проблемами.

– «Да ты бы лучше меня спросил!» – покровительственно поучил Палев Кочета.

– «Зачем? У меня своих дураков хватает!» – вспетушился тот.

Слегка обиженный экс полковник, как всегда в трудных случаях, перевёл разговор на воспоминания о своей воинской службе – никто из оппонентов этого естественно не знает и не поспорит. Единственное, чем Платон и тут удивил Юрия, так это были знания фамилий некоторых высших чинов из бывшей ПВО страны.

Вернулись они к уже разгоревшейся дискуссии и между женщинами.

А молодёжь под руководством Максима временно вышла в другие комнаты для отдыха с аудио-видеотехникой.

После поверхностного осмотра квартиры, уставший Юрий Алексеевич плюхнулся на своё место, продолжив уже за столом свои старческие стенания. В один из моментов настоящий, но поддатый полковник вдруг поплакался, одновременно хвастаясь, что ему его новая военная пенсия мала:

– «Я вот теперь на пенсии, так мне даже моей военной пенсии не хватает. Я теперь нахожусь на содержании жены. Так чувствую себя Альфонсом!».

– «Ну, ты и сказанул!» – начал было успокаивать его Платон, но был перебит Егором, вполголоса прокомментировавшим:

– «Чтобы считать себя Альфонсом надо ночью, ох, как поработать!».

Зная занудство Палева и задиристость Егора, Платон специально рассадил их подальше друг от друга и в одном ряду, чтобы они даже не видели друг друга. Но музыкальный перерыв нежданно свёл антиподов.

Чуткий Платон постепенно уловил намечающуюся конфронтацию против Палева у мужчин и против Наталии у женщин. А это никак не входило в его планы на сегодня.

Поэтому он решил удар подвыпивших родственников перевести на себя, взорвав дружный коллектив какой-нибудь необычной, возмущающей общество, сентенцией.

Первый его выстрел по себе оказался холостым.

На его вывод, что нормальный человек не может жить в отрыве от земли, никто не возразил, кроме усмехнувшихся некоторых представителей молодёжи.

Тогда садомазохист сменил калибр, заговорив о вере в бога. Тема сразу же была подхвачена ещё недавно формально бывшими материалистами.

Послушав различные высказывания по этому вопросу, в том числе в свой адрес, как научного атеиста, Платон поставил на этот раз слишком жирную, граничащую с кляксой, точку:

– «Между прочим, бог тоже в Бога не верит! А если вдруг и верит в себя, то этим он лишь и всем нам подаёт пример веры только в себя!».

Видя вытянувшиеся, вмиг протрезвевшие лица, Платон сам пригласил всех к столу. Но дискуссия продолжилась и дальше. И новый импульс она получила после горячего.

Но особенно активными почему-то стали женщины.

Тогда философ добрался и до них:

– «У всех женщин короткий ум! Как правило, большинство женщин торопится с выводами о том, что они видят, слышат и ощущают. От того они часто обманываются и попадают впросак!».

– «Да, ну, что ты!» – раздалось несогласие сразу с нескольких сторон.

– «А знаете разницу между выводами умных и глупых, мужчин и женщин?» – не унимался Платон, на этот раз добившись полной тишины в аудитории.

– «Вот, например, глупая женщина, увидев танк, скажет, что он… зелёный!

Глупый же мужчина, к примеру, скажет, что танк стреляет и давит, так как внутри него снаряды и экипаж!

Умный же мужчина к этому добавит ещё и характеристики танка, и расскажет о его возможностях!».

Платон специально сделал паузу-ловушку. В наступившей тишине раздался восторженный голос Наталии, пытающейся уличить рассказчика:

– «Так, а умная женщина что скажет?!».

– «А умная женщина, во-первых, не спросила бы! А во-вторых, что касается танка, то сказала бы, что…» – не успел Платон закончить мысль, как его перебил уже перебравший и потерявший ориентацию в обществе, знаток Егор, со своим бурным окончанием:

– «… он не… дерёт, а давит!».

Воцарившую гнетущую тишину чуть было не прервавшуюся возмущённым воплем Варвары, успел тактично прервать буквально вскочивший с места пожилой гусар Палев:

– «Давайте выпьем за женщин!».

Под всеобщий, разряжающий обстановку, хохот некоторые, потерявшие бдительность, собутыльники опрокинули свои чарки аж до дна, и все снова устремились на, так всем неожиданно понравившиеся, танцы.

Под длинную и медленную песню «Мост любви» Платон танцевал с Клавдией, Майкл пригласил Ксению, а Егор с Александром разобрали своих жён, опять возвращая полковнику его половинку.

После приятного топтания на месте со старым ловеласом, всё ещё грезившая Наталия, в этот раз с удовольствием отдалась в лапы мужа, излишне быстро таскавшего по полу её вальяжное тело, постепенно превращая его в выжатую мочалку.

А когда в следующем танце Платон увёл у Юрия Марину, тот, словно выполняя свой гусарский долг, поскакал было к давно им обожаемой Ксении, но та отказалась, убежав на кухню, на рекогносцировку оставшихся угощений.

В этот день под влиянием Платона компания не стала слушать самые популярные песни своей молодости, а решили познакомиться с редкими и самыми хорошими из новых.

Прозвучали также песни Жана Татляна «Зеркало жизни», «Мой след» и, удивившее всех исполнением, русская народная песня «Дубинушка».

Когда Платон поставил песню «Хочу забыть», Варвара с Клавдией, не сговариваясь, кокетливо погрозили ему своими указательными пальчиками.

Это наверно у трёх сестёр Гавриловых фирменное?! – решил он.

– «То-то я смотрю, у него эта песня всегда вызывает какие-то приятные воспоминания!» – поняла вслух Ксения.

А под заключительный вечерний «Русский блюз» засидевшаяся молодёжь, под влиянием кое-кого из ветеранов, среди которых выделялся Платон, с удовольствием оторвалась в твисте. Особенно блистал Кеша.

Кроме выпускного вечера в школе Платон никогда ранее не видел своего младшего сына танцующим. А тут, да ещё и с любимой девушкой!

Но и он сам удивил многих, особенно молодёжь, включая Кешу, своим умением, азартом и темпераментом.

– «Платон! А ты остался таким же пластичным, как и в молодости!» – обрадовалась Варвара.

– «Да! Даже удивительно!» – вторила ей Клавдия.

– «А я его таким вообще первый раз вижу!?» – больше всех удивилась Ксения.

Но танцы и вино с закусками закончились, как и уже утомившая всех музыка. Трапеза подошла к чаепитию. В ожидании, пока женщины суетятся, теперь и мужчины предались праздным разговорам. И тон в этом задал Юрий Алексеевич. До этого он несколько раз выходил до лестницы, но компанию в убивании табуна лошадей ему, так и не высказавшемуся, никто не составил.

Его компаньоны уже поняли, что свои рассказы о чём-либо он всегда предваряет присказкой:

– «Я не знаю, может Вы об этом знаете?».

На что его антипод, острослов Егор, теперь заметил:

– «Ничего! Повторение – мать учения!».

И Юрий Алексеевич продолжил излияние души временным слушателям.

А темой он почему-то выбрал автомобиль. Но никто из старых волгарей не поддержал держателя иномарки, уже предавшего свою «Волгу». Более того, Егор просто оборвал разговор о том, кто и сколько ездит:

– «Да вообще, не царское это дело – возить своё тело!».

Тогда Палев заговорил о всем теперь известном Татляне, высказывая свои предположения, сразу парируемые знающим Платоном.

И тема получила поддержку от возвратившихся женщин.

Но Наталья решила вдруг выделиться из толпы поклонников Жана Татляна, назвав его песни слащавыми, вызвав в ответ бурю возмущения.

– «Ну, ты у нас опять не как все! Прям… регионерка, какая-то!?» – первым замочил гостью Егор.

Но тут свою лепту внесла и заграница. Майкл неожиданно для всех высказался, что и в США до сих пор Татляна помнят и любят, согрев душу Платона спасительным бальзамом.

Возмутились, естественно, и Егор с Александром.

Платон не терпел в своём окружении вальяжно-ленивых демагогов, пустобрёхов-пессимистов. Поэтому внутренне он не терпел Наталию, и постоянно сочувствовал Александру. Вот и сейчас он вынужденно поддержал друга, шутливо заметив про его жену, кивая в её сторону:

– «Я смотрю – её мина при плохой игре всегда взрывается!».

– «Да, обычное дело – мещанин во дворянстве!» – внёс свою лепту и культурный пролетарий Егор.

– «Точно!» – опрометчиво согласился Саша.

– «Ты, что? С ума сошёл?!» – отомстила Наталья мужу.

– «Да вроде пока нет! А ты, что ли, уже?!» – быстро нашёлся потерянный, было, Саша.

Тогда Наталья разразилась длинной, поучающей тирадой по поводу музыки, песен, и их исполнителей.

Но на её поучения мужу Платон быстро вмешался:

– «Учись, Санёк! Ученье – свет! Вот только учёных – тьма!».

Невольно перешли на науку и культуру. И тему начал Платон, исподволь подразумевая свою недавнюю оппонентку:

– «Ну как у нас плебею пробиться в настоящую, интеллектуальную элиту общества, когда он уступает даже не самым ярким её представителям в культуре, знаниях, манерах, наконец?!

Вот он и надевает на себя маску высокомерия, стараясь находиться на расстоянии, быть недоступным, многозначительным.

В этот момент его одолевает мысль: пусть, мол, думают про меня: Ну и ну! Этот о-го-го! Этот да-а!

Ан, нет! Это пустое место! Простейшая тварь божья!».

В ответ согласные и не согласные гости, перебивая друг друга, дружно загалдели, невольно подтверждая слова Платона и вызывая смех у быстро соображающего Александра.

– «Je sais, que je ne sais pas!» – сквозь смех ответил он Платону.

– «Фу, дурак!» – встрепенулась его жена.

– «А у нас ведь как часто бывает? Если человек говорит непонятно, значит он дурак!» – защитил Платон друга.

– «А, кстати, о французском!» – вдруг встрепенулся Егор, как всегда переводя непонятное на анекдоты.

– «В восьмилетке ЧП, четырнадцатилетняя девочка забеременела! Учительница пригласила виновницу в кабинет к директору-мужчине на разборку: «Маша, ну я ж тебя прикрепила к Вовочке, чтобы ты его подтянула по-французски!». Директор засмеялся: «Да-а! Вот теперь мне понятно, кто кого подтянул и как?!».

Такой поворот вечера был встречен недружным смехом, но толкнувшим автора на новое творение:

– «Вовочка, ты ошибся в слове хирург, написав его через «е»! Нет, Мариванна! Я написал правильно, как Вы учили, проверив его проверочным словом!».

Но теперь недружный смех гостей больше свидетельствовал о том, что не все нашли нужное проверочное слово.

– «А ты про какого Вовочку нам тут рассказываешь!?» – попыталась напугать жена мужа.

– «Да уж не про того, которого показывают по всем анналам ЦТВ!» – опять отшутился тот.

– «По тебе Кащенко скучает!» – подбила итог Варвара.

– «Давайте вернёмся к культуре!» – вовремя вмешался в диалог супругов вмиг посерьёзневший Юрий Алексеевич.

И тут все вперебой заговорили обо всём и ни о чём конкретно. Ветераны естественно вспомнили и о прошлом, опять подведя итог обсуждения устами мудрой хозяйки дома:

– «А это были те времена, когда ещё была культура!».

И все дружно сошлись во мнении, что культура – это, прежде всего, конечно лекарство от хамства. С культуры перешли на искусство и красоту.

– «Даже умирать надо красиво!» – неожиданно вставил своё слово в разговор старших Максим.

Незаметно перешли на, теперь, почему-то, видимо из-за дурновкусия, ставший модным, национальный вопрос.

Первым завёлся Платон, вспомнив Гудина:

– «У нас на работе есть «не-кий», смесь немца с русской! Согласитесь, что так его называть лучше, нежели «русс-мец»?!».

– «А как будет звучать смесь белоруса с… полькой?!» – в пику Платону вопрошал Егор.

– «Бело-ляк, или по-русс!» – невозмутимо ответил писатель.

– «Скорее всего «поло-русс»!» – вовремя пришёл на помощь мудрый Александр.

Проснулась и Марина. Она почему-то всегда считала Платона украинцем, несмотря на неоднократные его и Ксении разъяснения.

Видимо её всегда сбивало с толку ещё и наличие у Платона сына на Украине, а не только его петушиная фамилия.

– «Платон! А как там твои другие родственники на Украине?!» – неожиданно перевела она обсуждаемый вопрос с национального на националистический и политический.

И ей опять пришлось объяснять всё сначала. Но теперь за Платона это сделала, тоже потерявшая терпение, его жена, подруга вопрошавшей.

Почему-то потом досталось и Советской власти, за которую сенсационно вступился чистокровный американец:

– «Да если бы не Ваша Советская власть, рабочие на Западе жили бы намного хуже, беднее! Именно из-за Вашей страны капиталисты были вынуждены поднимать жизненный уровень своего народа, чтобы он не глядел с завистью на Восток и не готовил революцию!».

И с ним ветераны со стыдом, молча, согласились.

Однако Варвара ловко вернулась к началу разговора:

– «Одно из порождений Советской власти – это человек без чести и совести, то есть подлец. Он же – без роду, без племени, то есть Иван, не помнящий родства!».

– «Стукач, например!» – добавил, стуча по столу, Егор.

Жена сразу поняла намёк мужа и пригласила всех к чаю. И в этот раз опять наслаждались Тирольскими пирогами и конфетами в ассортименте. Гостей удивило разнообразие чаёв – на все вкусы и запросы.

Расходились не поздно. Первыми ушли Юрий с Мариной, которым надо было сначала на троллейбусе и метро «Таганская-кольцевая» добраться до Курского вокзала, а с него уже до Никольского, и далее пешком.

За ними отбыли Александр с Натальей и Сергеем, и были отпущены Кеша с Кирой. Платон проводил всех пятерых, путь которых пролегал к метро «Новокузнецкая», до остановки трамвая «Памятник пограничникам Отечества» напротив Института питания, куда уже забыла дорогу Варвара.

Остальные остались на уборку квартиры и ночёвку, сочувствуя отбывшим по поводу густого, непрекращающегося, мокрого снегопада.

И на следующий день, в воскресенье 15 февраля, Платон не пошёл на лыжах, но не из-за недостаточного, или остаточного самочувствия, а из-за того же сильного, мокрого снегопада.

Последующие рабочие дни проходили буднично, обыкновенно. Да и погода ничем не радовала, часто шёл снег, причём и мокрый тоже. Стало тяжело и птицам, которых Платон ежедневно подкармливал через форточку окна цеха. В среду, на работе, всё ещё находясь под впечатлением от празднования пятидесятилетия жены, в воспоминаниях о вальсе «Дунайские волны», где он тряхнул стариной с Варварой, Платон наблюдал, как весёлые воробьи пытаются выклевать из глубокого, рыхлого снега, брошенные им хлебные крошки. И сами собой полились лирические строчки, сложившись в два стихотворения «Птицы – друзья» под музыку вальса «Дунайские волны»:

и «Предвестники весны»:

Но лирический настрой поэта был неожиданно прерван.

Платон удивился. Такого он ещё не слышал никогда.

По коридору шёл Иван Гаврилович и мурлыкал себе под нос какую-то непонятную песенку.

– «Ну, прям, мартовский котик у нас завёлся? Но слуха, похоже, у него нет?! И чем это Надька его сегодня напоила и накормила?» – высказался он сам себе вслух.

А приближалось 23 февраля. Ещё заблаговременно Надежда вдруг узнала от коллег, что прошлое празднование Дня Защитника Отечества они так и не дождались в силу её плохого настроения из-за непонятного поведения мужа Андрюсика.

Поэтому теперь начальница основательно готовилась к отмечанию надвигающегося мужского праздника в пятницу, 20 февраля.

Но на это раз коллективу ООО «Де-ка» посещение пивного ресторана «Пилзнер» обломилось. Все столики были заблаговременно, чуть ли не за месяц вперёд, заказаны более внимательными к мужчинам женщинами из других ведомств и организаций.

– «Кризис кризисом, а мужской праздник не отменишь!» – публично сделал тогда Платон вывод.

И они решили очередное событие вновь отпраздновать в кабинете у Кочета, благо такое мероприятие было уже хорошо отработано и отрепетировано.

Более свободный накануне Платон по заданию Надежды купил шампанское, вино и соки.

А та на следующий день принесла свои любимые мандарины, помидорки, красный перец и опять заказала разные осетинские пироги.

Утром начальница вручила своим мужчинам по конверту с красивой поздравительной открыткой, куда была вложено и по тысяче рублей.

К обеду, непревзойдённый мастер этого дела, Платон сервировал стол, но пироги задержались надолго.

Вместо трёх часов дня их принесли почти в пять часов, в конце рабочего времени. Так что уйти пораньше не получилось.

А тут ещё Алексей Ляпунов вынужден был ненадолго отъехать за детьми, возвратившись на полтора часа к столу, когда все уже переходили к чаепитию.

Его родители не могли помочь сыну, так как Валентин Данилович Ляпунов, иногда отмечавшийся буйством, оказался в психиатрической больнице, этим фактом лишь лишний раз подтвердив полную совместимость гениальности с шизофренией, а мать всё время плохо себя чувствовала.

За столом сразу начали с вина, заблаговременно открытым Платоном для тайного угощения задолго до этого вышедшей из терпения Ноны.

Шампанское так и не тронули. Женщины поздравили двух мужчин, которые чокались только с ними. Пироги смели быстро.

За столом, как всегда в последнее время, говорил, а точнее громко болтал, просто гудел, только один Гудин.

– «Да! Давайте начинать! А то из-за долгого ожидания некоторые наши коллеги уже попробовали кое-что со стола!» – начал он, даже своим всего лишь одним глазом обнаружив в помойном ведре кожуру от мандаринов и намекая, сидящей между ним и Платоном, Ноне на её соседа слева.

Но та, не прореагировав, знала, что тон кусочничеству, как всегда, задала Надежда, не удержавшись, чтобы не слопать несколько любимых ею мандаринов, и то, что она сама последовала её примеру, пойдя в этом намного дальше, дойдя даже до тайной пробы вина.

Так что булыжник, брошенный в огород Платона, пролетел мимо цели, но был, на всякий случай, им пойман и схоронен, как камень, за пазухой.

Но Гудин на этом не остановился. Он специально, дважды и громко, чтобы слышал Платон, сказал, якобы Надежде:

– «На твоём дне рождения здорово было!».

После чего Платон решил в будущем больше не осквернять день варенья Гудина своим присутствием.

Затем Иван Гаврилович торжественно похвалился, что является майором медицинской службы в запасе.

На что Платон выкинул первый камешек из-за пазухи, шепнув почти на ухо сидящей рядом Ноне, что тот уже, как десять лет, списан даже с запаса за ненадобностью, то есть по старости.

Но Гудин это видимо услышал, и продолжил метать камни в том же направлении. Он как-то незаметно нарочно перешёл на тему писательства:

– «Среди писателей есть шизофреники! За примером далеко ходить не надо!» – кивнул он женщинам на Платона.

Но тот сделал вид, что это не он писатель, или не видит и не слышит, или не обращает внимания на глупости. Краем глаза он увидел, как Нона сканирует головой между ним и Гудиным, ожидая продолжения от Платона, и недоумевая ни сколько над скрытым оскорблением, сколько над отсутствием достойного ответа хаму.

И дождалась. Платон выждал паузу, и в воцарившей тишине изрёк:

– «Да! Все гении – шизофреники! Но, к счастью, не все шизофреники – гении!» – кивнул он на Гудина.

Во время завершения вино и чаепития Гудин вдобавок расхвастался, что в этом году он ещё ни разу не упал, в отличие от сильно грохнувшегося под Новый год его постоянного оппонента Платона.

Но зимняя оттепель всё-таки сыграла и со стариком злую шутку.

Выходя уже на улицу, при попытке перешагнуть через маленькую лужу, он поскользнулся и упал в неё, приводнившись на хилую левую ягодицу.

Оказавшиеся рядом, учтивые Алексей с Платоном были вынуждены подхватить старика под руки, вытаскивая из лужи, завершив свои усилия дежурными в таких случаях фразами:

– «Осторожно надо! Смотри ещё не поскользнись!» – поучительно начал Алексей.

– «Отойди в сторону!» – твёрдо и нравоучительно завершил Платон.

– «А снаряд в одну и ту же воронку два раза подряд не попадает!» – отшутился Гудин, довольный помощью внимательных коллег.

– «Ха-а! – засмеялся Платон – Это как стрелять! Это раньше он не попадал, а сейчас попадает, и ещё как!» – завершил он, якобы нечаянно подбив ногу Гудина и снова уронив старца в скользкую воду, тем самым вынимая залежавшийся за пазухой последний камень.

– «Вот видишь?!» – засмеялся Алексей, добавив:

– «Ты точно сел жопой в ту же воронку!».

– «А говоришь, снаряды летят мимо! Вон как твою рожу скорбь разворотила!» – снова вмешался Платон.

– «Извини, нечаянно!» – спохватившись, почему-то радостно добавил он.

– «Нет! Ты нарочно!» – завизжал Гудин.

– «Ну, ты что? Нужно мне лишний раз говно из лужи вытаскивать!» – успокоил того Платон, снова подхватывая его под руку и с силой вытаскивая из почти высушенной лужи.

При этом засмеявшийся Алексей отстал в помощи, не вовремя опустив руки, и беспомощное тело старца действительно вытерло собой остатки воды из лужи.

– «Четыре – три! Я выиграл!» – чуть слышно подытожил Платон, который не стал садиться со всеми коллегами в автомобиль к Алексею, а решил, дабы прийти в себя, прогуляться пешком до метро.

Впереди было целых три выходных, и Платон использовал их с пользой. Накатавшись на лыжах, он сочинил в субботу новое стихотворение:

Это стихотворение о февральской лыжне оказалось не последним в эти праздничные дни. Утро 23 февраля встретило Платона Солнцем, лёгким морозцем и поздравлением жены, сразу создав ему праздничное настроение. И ещё до выхода на лыжню, в автобусе, в его сознании проявились первые строчки нового стихотворения. А великолепное скольжение, лучше, чем накануне, когда в его голову почему-то впервые за февральские выходные не пришло ни одной строчки, продолжило их до самой Салтыковки.

Платон решил и в этот раз прервать лыжный поход и ненадолго зайти к Егору с Варварой – поздравить свояка с праздником.

Согласно предварительной телефонной договорённости те ждали в гости супругов Кочет, но Ксения, хотя и собиралась, но так и не решилась, хоть поздно, но всё же открыть свой лыжный сезон.

Поэтому Варвара поздравила своих мужчин одна.

Ей было очень приятно сесть между своими первым и последним любимыми, поцеловать их, поздравляя, и угостить коньяком с лимоном и шоколадными конфетами ассорти.

Платон, конечно, познакомил хозяев со своим последним, праздничным стихотворением, по пути к ним записанным на диктофон:

Те остались довольны, похвалив автора и пожелав ему новых творческих успехов, заодно пообещав когда-нибудь тоже встать на лыжи.

Обменявшись последними новостями, не успев посмаковать подробности, Платон уже через полчаса вырвался в лес, дабы ещё засветло вернуться домой. Но на обратном пути что-то уже не сочинялось.

Но удовольствие от хоть и короткого, но полезного общения, а также нега от выпитого, приятно разлившаяся по телу, придали ему дополнительную силу. Это позволило прибавить в скорости, чему способствовало отличное скольжение, и вопреки обилию лыжников, показать рекордное в сезоне время.

Но радость Платона этим не ограничилась.

При входе в подъезд его окликнула консьержка Валентина Петровна, и от себя и от Раисы Николаевны вручила ему подарок – бутылку классического полусладкого Советского шампанского, поздравляя с праздником:

– «Платон Петрович! Мы с Раисой Николаевной поздравляем Вас с праздником и просим принять от нас, как Ваших читательниц и почитательниц, этот скромный подарок! Желаем Вам крепкого здоровья и больших творческих успехов! Чтобы Вы всегда радовали читателей своим талантом!».

Новая волна радости охватила Платона, и он ответил чуткой женщине:

– «Валентина Петровна! Большое Вам спасибо за подарок! Вы угадали! Именно это я и люблю! Но самое главное, самое примечательное, сейчас произошёл важный исторический момент в моей жизни! Я впервые получаю подарок от моих читателей! Большое спасибо Вам! И я тоже желаю Вам обеим самого главного – крепкого здоровья! Спасибо!».

Праздник продолжился и дома.

Вечером на четверых как раз и распили этот самый подарок благодарных читательниц.

А днём Платон поздравил с праздником своего единственного дядю, к тому же отставного полковника РВСН, Виталия Сергеевича Комарова.

Очень поздно вечером позвонил с поздравлением отцу Даниил, а раньше, через одноклассников, Платона поздравил и другой сын – Владимир.

А вот дочка и все другие женщины – родственницы и младшие по возрасту родственники – мужчины почему-то опять обошли Платона поздравлением с его любимым праздником?

Видимо все они уже, как, впрочем, и всегда ранее, не считали своим защитником бывшего оператора Расчётно-аналитической станции, бывшего командира взвода химической разведки, старшего лейтенанта-инженера запаса, отслужившего год на срочной военной службе в сухопутных войсках, числившегося в запасе сначала в Ракетных войсках стратегического назначения, а потом и в Космических войсках?!

А может они уже не считают меня мужчиной вообще, или не считают своим родственником? Нет, скорее всего, они, или в силу своей веры в Бога, или в силу своей некультурности, или ещё по каким-либо непонятным мне причинам, не признают этот, политый потом и кровью, праздник – сокрушался в очередной год обиженный защитник Отечества.

И тут Платон вдруг понял, что защищать теперь надо не страну от потенциального противника, не свой народ от будущих захватчиков, а культуру народа от самого себя. Крепить надо ни сколько оборону, сколько мораль. Повышать надо ни сколько безопасность страны, сколько духовность людей её населяющих!

Заканчивался февраль, но не заканчивалась зима, одарившая Платона великолепной лыжной порой.

Через неделю, в субботу, в последний день февраля, во время очередного лыжного путешествия по лесу, навстречу Платону попались соседи Егоровых – Гавриловых, гулявшие с маленькой собачкой на руках.

Они вежливо и первыми здоровались с Платоном.

Видимо мои родственники что-то им про меня рассказали важное?! – решил лыжник.

А следующий, первый день весны, принёс ему ещё в утреннем сне, а потом и на лыжне, очередное стихотворение – песню, под музыку песни Жана Татляна «Я пришёл», названное Платоном:

Вечером Платон устроил Ксении небольшой сюрприз.

Он усадил жену перед компьютером, раскрыл перед нею уже распечатанное стихотворение и включил песню Жана Татляна «Я пришёл», попросив читать стихотворение под музыку, лишь учитывая отсутствие припева.

Музыкальной Ксении очень понравилось, хотя она и высказала осторожное предположение и надежду, что это не о них.

– «Да! Просто почему-то утром вдруг надиктовалось, не мог устоять и записал! Ты же слышала, как я несколько раз вставал записывать, пока не взял блокнот с ручкой с собой в постель?!».

– «Нет! Я крепко спала!» – ответила женщина.

А теперь приближался и женский праздник.

В преддверии восьмого марта Платон договорился на работе с Алексеем, что они все вместе подарят Надежде букет красивых, не тёмных роз и красочную открытку, которую взялся купить он сам.

Платон выполнил свою часть программы, взяв подписи у всех коллег.

Но видимо что-то не сложилось у Алексея с Гудиным, а может быть тот просто решил по примеру Платона теперь выделиться из тройки мужиков.

Но Иван Гаврилович Гудин в этот предпраздничный день 6 марта принёс Надеже свой букет хилых гвоздик, видимо решив сэкономить.

Пока та предусмотрительно задерживалась, Алексей объявил Гудину, что все расходы на два букета и открытку делятся поровну.

Тот безропотно согласился.

Когда улыбающаяся Надежда вошла в свой кабинет, её на столе встретили два букета: один шикарных, бежевых, чайных роз, другой – худых красных гвоздик, а у стола – также улыбающееся трио её подчинённых, среди которых Алексей зачитал стих в открытке.

Радости начальницы не было предела, особенно по поводу дорогих роз.

Чтобы она не подумала по поводу гвоздик на Платона, тот, воспользовавшись уходом компаньонов, объявил ей, что гвоздики на всякий случай продублировал Гаврилыч, но в итоге они всё разделили поровну.

– «Понятно!» – ответила та довольно.

Но Платон на этом не остановился:

– «А я им и говорю: Давайте Надежду поздравим, как следует! Она ведь наша Победа! Одна на всех – мы за ценой не постоим!».

И в этот раз Надежда всё же повела коллег в «Пилзнер».

А чтобы гарантировать себе места, некоторые пошли пораньше, почти в полдень.

Только у красавицы Ноны этот момент совпал с посещением и поздравлением её любовником. Так что вкусная еда ресторана трансформировалась для полной Ноны в приятное любовное свидание.

Алексей с Гудиным должны были самостоятельно подъехать на машине, а Платон с Надеждой – подойти пешком.

Когда они вошли в давно ими подзабытое помещение, то их коллеги уже ждали за столиком наверху, в большом зале.

В этот раз обошлось без эксцессов со стороны Гудина, сидевшем у стены, через место слева от Платона.

Праздничный обед прошёл спокойно. Хотя поначалу Иван Гаврилович и вспомнил прежний тон. Не дождавшись, пока Платону и Алексею поднесут морс, он чокнулся бокалом пива с пересевшей напротив него Надеждой. Зато ранний обед завершился для Платона и ранним прибытием домой, к Ксении.

По дороге муж удовлетворил давнее желание жены, и к наступающему международному женскому дню купил ей значительный букет светлых, голландских тюльпанов.

Непосредственно в женский день Ксения всё же убедила ранее обиженного мужа, не смотря ни на что, поздравить своих женщин с их праздником.

Тогда Платон принял соломоново решение, послав негодницам поздравления по электронной почте и через SMS-сообщения.

И только дочку Катю, давшую вечерний толчок посланиям отца своим очень трогательным и мудрым SMS-поздравлением в адрес Ксении, Платон поздравил персонально по телефону, поблагодарив её за все поздравления, в том числе и его жены с юбилеем.

Три праздничных дня завершались вечерними посиделками на кухне впятером. Кроме супругов Кочет это были и их верные кошки.

– «Не деритесь!» – строго заметила Ксения кошкам, по привычке развалившимся рядом с нею на диване.

– «Да они борются за место под Солнцем!» – пошутил, сидевший за столом муж.

– «А где Солнце-то?!» – по инерции спросила жена, больше в этот момент занятая телевизором.

– «Так ты на нём сидишь!» – может обрадовал её Платон.

– «Брысь!» – прогнала она кошек, потеряв терпение.

Сразу две проказницы сорвались с места в прихожую.

Задиристая Сонька понеслась юношеским галопом, а пострадавшая Муська затрусила за нею рысью ветерана.

Лишь хитрюга кот Тихон тут же тяжело вспрыгнул к хозяйке на колени, сразу заурчав, ласкаясь, словно вымаливая не только ответную ласку, но и прощение за своих озорных сестрёнок.

Да! Кошки всегда ласковы и преданы, в отличие от многих людей! – подумал Платон.

После праздника он обнаружил новые происки коллег против его творческой натуры.

Они видимо ещё в автомобиле Алексея, после праздничного обеда шестого марта, уже перемыли косточки бумагомарателю, и наметили план новых козней против инженера человеческих душ.

Когда Платон в очередной раз хотел на ксероксе отпечатать и противоположную сторону листа, тот выдал оттиск с опозданием, лишь на нижнюю часть листа. И это повторялось.

На вопрос к Надежде, та ответила, что Лёшка с Гаврилычем что-то переключили, а она не знает, как восстановить.

А зачем они это сделали? Ну не знаешь, как поправить, так не знаешь! В конце концов, бумага-то твоя! Раз тебе её не жалко, мне-то чего жалеть!? – про себя сокрушался Платон.

Тут же он стал ксерить двухсторонние документы только с одной стороны, переводя лишнюю казённую бумагу.

А так работа шла как всегда обыденно, без каких-либо новых происков со стороны обиженных завистников. Лишь один Гудин по-прежнему говорил в кабинете Надежды так громко, что его было слышно за стеной. В такие моменты Платону казалось, будто орёт пьяный мужик.

Они с Алексеем теперь чаще отсутствовали, развозя многочисленные заказы. Поэтому однажды, недавно работающая, пожилая вахтёрша Татьяна Викторовна попросила именно Платона вытащить ключ, застрявшей в замочной скважине одной из дверей офиса на втором этаже их старого здания.

Платон справился, сделав вывод:

– «Чтобы вставить – нужна ответственность! А вытащить можно и так, без неё!».

Весь март прошёл, в основном, в лыжных прогулках по выходным, в писании очередных глав прозы и в попытках пробить свои стихи в журналы «Дружба народов», «Москва» и «Новый мир».

Но в силу объективных и субъективных причин печатание его стихов пока задерживалось. Это было связано с болезнями и короткими рабочими днями, в и так укороченной рабочей неделе, редакторов отделов поэзии, и с их нежеланием тратить бумагу на распечатку посланий с электронной почты.

Весна набирала ход. По субботам народ, в основном, катал на автобусах по магазинам и рынкам. Платон же катался на лыжах по лесу.

В автобусе он естественно выделялся не только ярким спортивным комбинезоном, но и не старческой статью. Поэтому женщина за сорок пять, многим в жизни неудовлетворённая, окинула Платона с головы до ног пытливым взглядом профессиональной покупательницы.

Да! Видимо эта ягодка ищет стебелёк, на котором хочет перезреть! – понял прозорливый.

19 и 31 марта Платон тепло поздравил сына Владимира и невестку Александру, соответственно с тридцатитрёхлетием и двадцатишестилетием.

И последний выходной марта стал для него и последним походом на лыжах. В преддверии дачного сезона опять наступал период межсезонья.

В апреле Платону предстояло много дел. Он задумался. И сразу почему-то вспомнил Надежду. Та иногда удивляла его, периодически показывая себя недостаточно умелой руководительницей. Поэтому редкие дни всеобщего, даже полного безделья в их ООО «Де-ка» иногда чередовались с авралами. А ведь многие работы, приводившие к штурмовщине, вполне можно было сделать заблаговременно. К тому же Надежда продолжала «лизать яйца» Гудину, лишний раз боясь перегрузить старца курьерскими поездками, позволяя тому гонять шарики в компьютере до нового умопомрачения.

Так, например, в ожидании получения номера новой серии выпускаемого ими товара, Платон, не терпящий безделья, сделал значительный задел. Он поклеил коробки и нарезал этикетки из рулона. Он даже предложил Надежде озадачить Алексея заблаговременным подвозом банок. На этом можно было сэкономить целый рабочий день. А ещё дополнительную экономию рабочего времени можно было бы получить, если бы Надежда с Гудиным сами ставили штампиком на этикетки номера новой серии, а Платон начал бы сразу их наклеивать на банки. Но Надежда этой логистики не поняла и не приняла. А через день образовался завал.

К определённому сроку надо было подготовить большую партию коробок с банками, а тут ещё Надежда послала Платона вместо Гудина подписывать документы по одному адресу. Тогда Платон не успевал бы выполнить свою основную работу.

– «И что же мне теперь делать?!» – спросил он дуру.

– «А надо всё успеть! Те, куда ты едешь, начинают рано, а с банками – задержишься вечером!» – дала она вредный совет.

Платон вспомнил, что были случаи, когда Надежда торопила его, он оставался вечерами, а отправка груза надолго откладывалась по вине Алексея.

Щаз! Я должен теперь страдать из-за лени Гудина, вредности Алексея, и из-за твоей нерадивости и неумения руководить?! Хрен тебе! Как получиться, так и будет! Я, конечно, съезжу, а вечером… не-е! Сколько успею, столько и наклею! Не, ребята, так у нас дело не пойдёт! Ваш маразм меня достал! – молча возмущался он.

И теперь все его родственники и коллеги по работе показались ему такими смешными в своих бесполезных потугах. Одним словом, зрелый возраст!

 

Глава 4. Закадычные подруги

А тем временем за окном пришла весна! Солнце, капель, грачи прилетели; любовь, встрепенулась молодёжь, активизировались поэты и родились куплеты.

А в ООО «Де-ка» по-прежнему процветала Домодедовщина. И тон этому задавала Белостолбычиха Надежда Сергеевна, тоже испытывавшая на себе действие зрелого возраста. На работе она продолжала выдавать байки из хлева, в основном этим утомляя лишь одного старца Гудина.

Надежда была, безусловно, человеком, про которого говорят: она дурно воспитана! Потому она часто позволяла себе хамство. Особенно у неё было популярным, на некоторое время ею подзабытое, её любимое: ты, что? дурак!

Платон отвечал на это начальнице:

– «Я, например, не могу человеку в лицо сказать, что он дурак, хотя и хорошо знаю об этом! Мне воспитание не позволяет!».

Но иногда она и себя называла: «Какой я дурак!». Этим иносказанием как-то и воспользовался Платон:

– «Какой дурак голубям пряников накрошила?!» – просто восторженно однажды вскричал он своей… стилистической находке.

В один из свободных дней Платон удачно съездил в редакцию одного из известных журналов, после чего Надежда влезла со своим плебейством:

– «Ты теперь станешь знаменитым, нас узнавать не будешь!?».

– «Да, ну, что ты?! Я тебе не какой-нибудь там дипломированный… плебей! За мной глубокие исторические корни… аристократии!» – успокоил он начальницу.

– Но, вообще говоря, в каждой правде есть доля истины!» – позже добавил он.

Вторая декада апреля сразу начиналась несколькими праздниками. К Дням космонавтики и ПВО в вербное воскресение, и следующими за ним страстной неделе, и грядущей ранней Пасхи, добавился и юбилей подруги Ксении Марины Петровны Палевой. Ксения с Мариной были не только закадычными, но и заядлыми, а то, порой даже и заклятыми подругами.

Так, как только Ксения на свой юбилей получила в подарок от Марины, понравившуюся той картину из янтаря, как теперь и Марина на свой – получила, понравившуюся тоже ей, хлебопечку.

Да в придачу она получила ещё и резную полку под иконы и неподписанную Ксенией поздравительную открытку с двумя фотографиями Марины и стихотворением Платона.

В гости к Марине с Юрием на празднование пятидесятилетнего юбилея лучшей подруги Ксении супруги Кочет были приглашены заблаговременно.

В субботу 11 апреля Ксения с Платоном подъехали в Никольское к трём часам дня. Хозяева как всегда встретили их тепло и радушно, познакомив с рано приехавшей новой супружеской четой. Это были сорокачетырёхлетняя Татьяна – бывшая начальница Марины – со своим пятидесятитрёхлетним мужем Александром – бывшим лётчиком-вертолётчиком.

Пока Платон объяснял Юрию, как воспользоваться его подарком – диском и флэшкой с записями песен Жана Татляна, собрались и задержавшиеся. В начале шестнадцатого часа подошли соседи, уже хорошо известные Платону, Борис с Наталией.

Четыре пары сразу расселись за непродуманно сервированным столом, причём не парами, а мальчики на стульях напротив девочек на диванчике.

Лишь юбиляршу усадили в кресло с одного торца напротив Бориса с другого торца, по правую руку от которого, на длинной стороне, сели Юрий, Александр и Платон. Тот специально сел возле Марины, чтобы помогать её в подносе снарядов, и подальше от собутыльников, отгородившись от них ещё непроверенным Александром.

Пока гости мялись, примериваясь к закускам, и, по инициативе всегда всё лучше всех знающей начальницы, переставляли тарелки с яствами на столе, Платон шепнул Борису:

– «Борь! Начинай, как гость, по-старшинству!».

Тот, польщённый, согласился.

К удивлению и даже к некоторой досаде Платона, тут же сменившейся радостью за заранее продуманный дополнительный подарок юбилярше, Борис тоже достал двухстворчатую открытку с числом «50» на первой странице и объявил, что прочтёт посвящённые юбилярше стихи.

Немного волнуясь и запинаясь, больше от недоработки строк, Борис зачитал трогательное поздравление от них с супругой. Пока главного гостя несло по неровным волнам его души порыва, Платон с некоторой долей злорадства уже предвкушал, какой эффект вызовет его послание, ещё раз убеждаясь, что не зря он дал первое слово именно Борису, а не взял сам.

После первого тоста с шампанским и закуской, слово уже взял Платон. Хитрец сначала показал всему собранию лицевую сторону открытки, явно выигрывающей у открытки соседей, а потом персонально Марине – прикреплённый лист с двумя её фото с юбилея Ксении, где на обратной стороне было и стихотворение Платона. Властолюбивая бывшая начальница Марины сразу потребовала показать и ей. И, поддержанная предложением Платона, открытка так и пошла по рукам, с задержкой вернувшись к автору.

Во время этой процессии Платон услышал не только возгласы одобрения, но и радостное, обращённое к мужу, воспоминание от Наташи:

– «А-а! Ну, он же – поэт и писатель!».

Удовлетворённый предварительно произведённым эффектом, Платон объявил Марине, что в открытке расписались они с Кирой, которой понравилась и тётя Марина с дядей Юрой и стихотворение будущего свёкра.

Наконец, Платон начал главное:

После прочтения стихотворения Платон вспомнил, тут же восполняя пробел, что не объяснил непосвящённым, что такое «Вулкан» (один из типов противокорабельных крылатых ракет ВМФ СССР) и СН (система наведения).

А Ксения объяснила Марине, что не подписала открытку из-за того, что не согласна с фотографиями на простой бумаге, ухудшающей качество восприятия и портящей общее впечатление. А её запоздалое:

– «Марин! Но если хочешь, я распишусь!» – лишь потонуло в молчаливо-обиженном изумлении закадычной подруги.

Платон тут же объявил, что у него есть ещё и музыкальное поздравление юбилярше и её мужу от Татляна. Но нетерпеливые проголодавшиеся не стали продлевать и так затянувшуюся паузу, решив музыку прослушать позже.

После этого тоста соседи Платона слева дружно взялись за водку, не обделяя и его. Но начали-то они с Перцовки, которую не любил Платон.

Поэтому его чуть пригубленная рюмка так сиротливо и простояла до конца застолья, а её хозяин вынужден был переключиться на дегустацию обилия вин. Но и здесь произвол юбилярши, примерно с середины пиршества постоянно и неожиданно подливавшей ему своё домашнее яблочное вино, не позволил тому насладиться всем их разнообразием.

Третьим слово взял, удививший всех, муж. Юрий Алексеевич вдруг объявил, что тоже прочитает свои стихи «Из раннего Палева», которые, если не считать некоторые шероховатости, оказались на редкость приличными, во всяком случае, душевными. И посвящались они, охватывающие период их знакомств, конечно жене Марине.

Поэт под жидкие аплодисменты публично похвалил хозяина. Торжество набирало силу. Бокалы, рюмки и тарелки наполнялись и опустошались. Особых и удивительных изысков на столе не было, хотя всё было достаточно полно, ёмко и прилично. Но из всех блюд Платону почему-то больше всего понравился хлеб домашней выпечки – уже итог заранее вручённого Ксенией подарка.

Ещё в начале торжества Юрий Алексеевич запустил свой любимый музыкальный комбайн, громко выдававший «на гора» песни без всякой системы и разбора. Платона так и подмывало отомстить хозяину его же фразой: да выключи ты, ничего не слышно! Но воспитание не позволило.

Следующий тост взяла Ксения, сделавшая основной упор на длительности их с юбиляршей дружбы. Причём она вспомнила, что в детстве Марина хотела стать космонавтом. А ведь ещё старшая сестра Марины в своё время свела их вместе и просто велела им дружить. С тех пор их экипаж, именно во многом благодаря Марине, всегда отличался не конфликтностью.

Пользуясь тостом жены, Платон опять было предложил прослушать его музыкальное приветствие, но все отвлеклись на другое. Их разговоры переключились на новую тему. Хозяева вспомнили, что именно космическое направление в работе и свело их вместе в командировке в Малино, почти девятнадцать лет тому назад.

Провозгласили тост и за наступающие завтра дни Космонавтики, к которой помимо хозяев дома имел отношение и Платон, и ПВО страны, в частях которой, как раз длительное время прослужил настоящий полковник Юрий Алексеевич Палев.

А молчаливое ожидание Платоном удобной паузы для его музыкального приветствия так ни к чему и не привело, тихо обломилось.

А ведь для этого у него всё было готово: и песня Жана Татляна «Я пришёл» с его флэшки в Юрином компьютере, и камин, и свеча на нём, и заменявшая старинную картину – другая из янтаря.

Не хватало только бокалов с вином и виновников торжества, сидящих в креслах у камина, да заинтересованных слушателей. В общем, задуманный поэтом тёплый, праздничный, неординарный мини спектакль так и не состоялся. И Платону стало грустно.

Зато состоялись не менее оригинальные, вдобавок ощутимо тёплые, к тому же с надеждой на романтическое продолжение, мини спектакли в исполнении Марины и Татьяны.

Всякий раз, проходя между камином и Платоном, Марина слегка отиралась о его правое плечо чуть выпирающим животиком, при этом касаясь и поглаживая самого желанного гостя по спине, словно поощряя его на что-то.

И почти это же вскоре проделала и Татьяна. Протиснувшись мимо Платона всего один раз, она на неприличное долго задержала свои тёплые и ласкающие ладони на его спине, успев дать косяк на болтающую с Наталией Ксению. Убедившись, что Ксения сильно увлечена, она запанибратски потрепала её мужа за вихры на затылке, видимо сравнивая их с гладко-блестящим теменем своего мужа, сидящего рядом и увлечённого выпивкой.

Потом выговорились и остальные женщины. Наталья добавила новую порцию коротких стихов из домашней заготовки, а финансовый директор Татьяна вспомнила трудные годы совместной работы с юбиляршей, тоже отметив её золотой характер.

Лишь Александр, имевший к столу опосредованное отношение, не проронил в адрес хозяйки – юбилярши ни одного поздравительного слова, хотя Платон и пытался спровоцировать его на это.

Татьяна с Александром москвичами стали относительно недавно. Бывший вертолётчик Гражданской авиации, после долгой работе на Чукотке и командировок в Анголу, на полученные деньги купил квартиру за выездом.

Да и Татьяна познакомилась с мужем, также работая на авиацию почти в Заполярье. Она была насколько симпатична, настолько и энергична. Её властолюбивый характер бил через край. Она даже похвалилась всем, что дома ничего не делает – всё домашнее хозяйство на муже и взрослом сыне.

Нафига тогда нужна такая жена? – про себя недоумевал Платон, искоса и сочувственно взглянув на соседа слева.

Но его глубокие мысли были, как всегда, прерваны. Кто-то провозгласил тост за память о родителях.

А затем Платон, под одобрение женщин, провозгласил тост:

– «За присутствующих дам!».

И опустошая очередную рюмку домашнего яблочного, он чуть слышно добавил:

– «… друзей человека!».

Слово взяла и одна из них. Марина, поблагодарила всех за тёплые поздравления, выделив элегантность зрелых мужчин. Но из всех их лишь один Платон был при галстуке, который подчёркивал не только его индивидуальность, но и выделял его, как самого элегантного среди прочих.

Тут встрепенулась Ксения, вспомнившая о фотоаппарате, моментально ставшим игрушкой в руках разгорячившихся соседок по дивану.

Но вскоре начались танцы и песнопения.

Борис и Наталия в этот раз приятно удивили Платона. И не только отличными вокальными и хореографическими данными, но и подчёркнутым уважением и интересом к его персоне.

Даже до этого совершенно незнакомый Александр тоже относился к нему с явным уважением и даже с чуть заметным пиететом, хотя Платон ещё не был знаменитостью.

Видимо, во время курения с бывшим полковником, тот за глаза наговорил в адрес Платона множество дифирамбов, тем самым поднимая и свой статус в глазах гостя, как друга будущей известной личности.

В очередной раз вернувшись в гостиную, они сразу окунулись в атмосферу празднества, где тон в их отсутствие задавал давно бросивший курить Борис. Платон даже выдал комплимент новому ведущему, что тому здесь нет равных в пении и танцах.

И сделал он это с целью, чтобы тот вырвал инициативу из рук хозяина и не отдавал её до конца празднества.

И тот, польщённый новой похвалой, так и сделал.

А среди женщин в танцах лидировала юбилярша, в то время как в пении – сначала Наталия, а потом, с использованием караоке, постепенно инициативу уверенно перехватила Ксения, не отпуская один из микрофонов уже до самого конца концерта.

Сидящая рядом с нею Наташа поинтересовалась, почему не поёт её муж.

– «Да он, наверно, стесняется?! Все же, видишь, уже хороши, а у него ни в одном глазу! А так у него очень приятный голос, но особенно хорош слух!» – с охотой объяснила Ксения.

– «А чего он водку с мужиками не пьёт?!» – продолжила тему соседка.

– «А смысл?! Ну, выпьет он у них всю водку, и что дальше?! Он ведь пьёт лекарства, которые убивают воздействие на организм и алкоголя тоже! Вот и сидит, и смотрит на всех с тайной завистью! Я-то знаю!» – завершила Ксения свой заговорческий шёпот забавным покачиванием указательным пальчиком.

Забота о настроении Платона тут же нашла продолжение в вопросе, вернувшегося с улицы, уже заметно забуревшего хозяина:

– «Ты сегодня какой-то невесёлый?!».

– «Да, нормальный! Просто озабочен, наверно?!» – ответил Платон, думая про так и не состоявшееся его музыкальное поздравление.

– «Идём, ещё нальём!» – помог снять заботы Борис.

И застолье продолжилось новыми порциями возлияний.

Платон периодически вставал с некоторыми выходящими покурить или потанцевать и незаметно для всех разминался. В одну из таких пауз, уже написавший пять научно-производственных книг, Борис стал советовать Платону, как можно сегодня стать знаменитым писателем:

– «Чтобы тебя читали, чтобы был ажиотаж, нужен скандальный сюжет! Например, о воровстве в верхушке Российской власти!».

– «Но для такого сюжета у меня нет материалов, достоверной информации! А прославиться я цели и не ставлю вовсе! Лишь бы начали издавать! Но если у тебя что-то есть, то я готов это использовать в своём романе!» – прояснил ситуацию Платон.

Уставшие ждать приглашений от мужчин на танец, Наталия с Ксенией объявили белый танец, сразу разбив пару писателей, разобрав своих мужей.

Супруги Кочет не отставали от соседей Палевых, хотя стили их исполнений несколько и разнились.

Во время танго Ксения вынудила мужа на два новых, неожиданных па. Сначала, прижавшись, щека к щеке, они выдали короткую дорожку, изобразив некую картину из старины. А затем Ксения откинулась резко назад, чуть задрав всем напоказ свою ещё приличную ножку. От неожиданности продолжения нэпманского танго Платон чуть не уронил жену, с трудом возвращая её телу вертикаль:

– «Предупреждать надо!».

Во время очередного па Платон обратил внимание жены на такую же, как ей подаренную, картину из янтаря, только с несколько другим сюжетом.

– «Видимо у них на работе это модно?» – кивнула Ксения на, опять заболтавшую Марину, Татьяну, которая воспользовалась очередной курительной паузой их супругов, сняла с подиума только что прекрасно танцевавшую с мужем юбиляршу.

Кстати Юрий Алексеевич в этот раз танцевал намного свободней и почти не хромал.

Наверно помогают наркотик и анестезия?! – решил танцующий Платон.

И только излишне общительная за столом Татьяна так и не смогла больше выйти из руководящей и направляющей роли, даже до ветру, больше не вставая, выдержав, просидев на диване весь остаток праздничного вечера.

Зато не выдержал даже хозяйский чёрный кот, неожиданно вышедший к гостям, ища хозяйку. Но та не поняла истинных желаний животного.

Поэтому получив от юбилярши порцию поглаживаний, он, увлекаемый чутким и догадливым Платоном, вышел на улицу, где почему-то в одиночестве мёрз муж Татьяны.

Вскоре все вновь вернулись за стол. В один из моментов Марина удивила всех, но особенно Платона, вопрошающей фразой:

– «Платон, а как это так получилось, что я, работая с тобой практически рядом, проглядела и упустила тебя?».

– «А виноват в этом мой куратор по этому вопросу, Дьяков!» – через мгновение, взяв себя в руки, в пику Марине ответил тот.

Тут же, якобы в шутку, заревновал Юрий Алексеевич, под лёгкий смешок гостей выдавивший из себя:

– «Мне на это остаётся только сказать: пойдём, выйдем!».

Интересно, а что бы из него получилось?! – про себя подумал Платон.

Тут же задира провозгласил новый тост за жену, и чтобы ни у кого не было сомнений, подчеркнул, что безумно любит Марину.

Желая ей сделать дополнительный комплимент, он опрометчиво проговорился, что та часто качает пресс, лёжа высоко поднимая ноги. И за эту фразу сразу уцепился его сосед, периодически обыгрывая её в своих тостах и комментариях, подтрунивая над хозяином.

Более того, и женщины, после того, как Татьяна несколько раз пыталась перехватить лидерство у Ксении, явственно разделившиеся на пары, не оставили эту тему в покое. Уже набравшаяся виновница торжества сокрушённо в сердцах и, не стесняясь Платона, поделилась соседке:

– «А-а! Что толку? Поднимай, не поднимай, всё равно бесполезно!».

Да, видимо и у Палевых сказывается слишком зрелый возраст! А намёк-то сделан в моём присутствии! – прочувствовал ситуацию Платон.

А эта сладкая парочка женщин так увлеклась беседой о работе, о годовых отчётах, что совсем забыла про гостей. Но те напомнили о себе возгласом Юрия и комментарием Платона:

– «Марин!.. там из налоговой пришли!».

И, как водится, эта всем понравившаяся шутка через несколько минут была продублирована Юрием Алексеевичем. Но она, как неуместная, уже не нашла ничьей поддержки.

Когда на сладкое подали эксклюзивные конфеты и два вида тирольских пирогов, Платон на вопрос Марины, какой из них ему положить, опрометчиво отшутился: оба, и получил их в своё блюдце.

То ли этот факт, то ли обсуждение малопьющего Платона за дверью, привело к тому, что Борис предложил Платону ещё и конфеты, которые против отказа последнего всё-таки всучил ему услужливый Александр.

Платон попробовал одну, ощутив явный диссонанс её вкуса и внешнего вида.

Катины были лучше! А хозяева своё чаепитие скопировали с нашего! – сделал он вывод.

Но, ни смотря ни на что, праздничный вечер удался на славу, став одним из лучших, если не самым лучшим из всех, проведённых с участием Платона в Никольском в доме Палевых. В его непринужденной, тёплой обстановке незаметно подкралась и ночь с расставанием. Первой опомнилась ответственная начальница. Её поддержал уже заскучавший Платон.

Но и тост на посошок, и неожиданно накатившийся новый вал бесед, не подвигли гостей на благодарность хозяевам за приём.

И только спустя полчаса первым прочувствовал ситуацию самый мудрый и самый трезвый:

– «Всё, пора! Марин и Юра, спасибо Вам огромное за такой прекрасный вечер! Марин, тебя ещё раз поздравляем с юбилеем и здоровья, здоровья! Оно особенно будет нужно теперь! И давайте поставим точки над ё!».

Под возгласы одобрения толпа потянулась обуваться и одеваться.

Ближе всех сидевший к выходу Платон и первым подал пример, захватив лидерство в походе к двери на выход.

Пока самые разумные и ответственные Платон с Татьяной безуспешно искали обувную ложечку, на заднем плане тем временем начались тёплые прощания несколько подотставших. Разгорячённая толпа выкатила наружу.

Несмотря на предложения Платона остаться в доме, его хозяин в одной рубашке тоже пошёл провожать гостей.

При выходе за калитку опрометчиво направленный Платоном Юрий Алексеевич полез к Ксении целоваться. Начал он с щёчки, но потом увлёкся, пытаясь переключиться на губы. Даже Марине пришлось вмешаться, оттаскивая своего, её безумно любящего:

– «Ну, хватит, хватит!».

В этот момент Платон с Мариной так растерялись, что позабыли отомстить неверным в своём поцелуе, и даже не попрощались.

Зато это не забыла сделать Наталия, добравшаяся до щеки Платона и получив в свою.

По дороге на станцию, разбившиеся по половому признаку пары, вели бойкие беседы.

Но если женщины, шедшие впереди, поочерёдно весело щебетали, то у мужчин получился длительный монолог Александра, вдруг почему-то, видимо из-за темноты на улице, перешедшего на народный.

Поэтому Платон не слушал его бредни, а думал о своём.

Если Юра так целует мою жену, не думая о моей реакции на это, то значит, он меня ни в грош не ставит, и не боится! – удивился Платон.

С учётом поведения Марины, а она фактически призналась Платону в любви, тот подумал, что теперь имеет полное моральное право приударить за ней, да и при случае за Татьяной и Натальей тоже.

Ему даже пришла в голову отговорка для Ксении: А эти женщины – активистки моего теннисного клуба!

Но дурную мысль сразу отогнал прочь.

На платформу пришли всё же вовремя, минут за десять до последней электрички. И домой добрались быстро. Только Александр, непонятно для чего, дал Платону номер их домашнего телефона.

В воскресенье Платон позанимался мелкими домашними ремонтами и подготовкой к дачному сезону.

Но все последующие рабочие дни прошли в тёплых воспоминаниях о юбилее Марины.

На следующий день, в их медицинский центр осчастливила своим посещением четырёхлетняя внучка одной из дежурных. Чуть задержавшийся Платон сразу привычно вступил в контакт с ребёнком и очаровал девчушку, сразу прилепившуюся к доброму дедушке. Это вызвало ревность и раздражение со стороны Надежды и Гудина. Платон прекрасно видел сейчас, и раньше, что те, особенно Гудин, не умеют ладить с малышами.

Детей напускной добротой не обманешь! – радовался за себя Платон.

Общаясь со Светой, посещающей детский сад и спортивную секцию аэробики, Платон увидел, насколько она по своему психофизическому, культурному и эмоциональному состоянию превосходит смурных, домашних детей Алексея.

К обеду Платон с малышкой покормили голубей за окном.

Но вскоре ту забрала её мать.

Во вторник Платон вручил консьержке Валентине Петровне заказанное ею прощальное стихотворение. Ещё в четверг, 9 апреля, та объявила ему, что с мая увольняется по семейным обстоятельствам.

– «Читая Ваши произведения, я узнала столько нового…!» – резюмировала она тот разговор с ним.

Тогда, уже на следующий день, Платон на работе буквально за час разродился стихотворением в честь своей читательницы и поклонницы:

Стихи Платон вручил утром по пути на работу.

А вечером написал на этом же листке и авторское посвящение:

«Дорогой, Валентине Петровне! – первой в Мире прочитавшей все мои произведения! С уважением, автор», завершив его своей подписью.

Так вот творишь, творишь, и кому то ведь это очень нравится!? Невольно подумаешь, что несёшь в массы высокое! – про себя просиял Платон.

А на его работе по-прежнему иногда творилось и низкое.

Но ещё утром в среду, задержавшийся в налоговой инспекции, Платон оказался в одном полупустом трамвайном вагоне с Ноной.

Пройдя сквозь него до конца, они плюхнулись на последнее сидение и начали травить. И инициативу проявила, конечно, женщина.

Она завела разговор о коллегах Платона, в основном переключившись на его начальницу.

Платон невольно поддержал.

При любом разговоре с Платоном, при любом упоминании о Надежде, Нона всё время подчёркивала её излишнюю жадность. Это удивляло невольного слушателя. Ведь эти женщины были вроде подружками, чуть ли не закадычными. Даже вечерами после работы они иногда на пару ходили в блатной театр.

Да, подругами то они являются! Только вот не закадычными, а, пожалуй, заклятыми! – сделал вывод инженер человеческих душ.

Подъезжая к своей остановке, и успев немного пополоскать её образ, они с ужасом вдруг увидели Надежду, пробирающуюся в их сторону на выход. Платон нарочно сделал вид, то не видит её, завершая разговор какой-то невинной фразой, нарочно сказанной громче.

Но тут же он, якобы, удивился:

– «Надь! А ты откуда?!».

– «От верблюда!» – ответила та, сохраняя свой постоянный стиль изложения.

И тут же, как ни в чём не бывало, улыбаясь, уточнила, что едет с Павелецкой, и задала свой каверзный вопрос:

– «А вы-то откуда? Сидите, как голубки!» – чуть ревниво спросила она.

Голубки опасливо переглянулись.

Что ещё придёт в её дурную голову? По её поведению было непонятно, слышала ли она их разговор. Вроде нет?!

Ладно! Теперь тут уж ничего не поделаешь! Если слышала, то потом это обязательно скажется! – решил виноватый.

Днём, зайдя в кабинет Надежды, Платон невольно услышал очередную громкую сентенцию Гудина, поучительно высказанную в адрес одного из пожилых посетителей ещё старой, советской закалки:

– «Теперь человек человеку – волк!».

– «Не надо по себе о всех людях судить!» – невольно вырвалось у Платона возмущённое, сразу же подхваченное, отстаивающей честь фирмы и свою честь, Надеждой и мудрым покупателем.

Найдя союзника в лице начальницы, Платон успел выйти за дверь ещё до гневного рычания старца, про себя подумав: пока не сказалось!

Но на следующий день, в четверг, это возможно уже сказалось.

– «Платон! Сейчас надо твои коробки разгружать! Иди, помоги Лёшке с Гаврилычем! Они тебе банки привезли» – донеслось к обеду командное.

– «Лучше бы Лёшка вместо тела Гаврилыча побольше банок привёз! А ты, что, забыла, что я как раз на сейчас записан на УЗДГ в нашей поликлинике?».

– «А что, перенести нельзя?!» – вмешался, проходивший мимо и слышавший разговор, придурковатый Алексей.

– «Да нет!» – резюмировала начальница сокрушённо.

– «Надь! Если у них на разгрузку сил и совести не хватает, то я через сорок пять минут приду. Пусть ждут!» – успокоил Надежду Платон.

Теперь он понял, что ещё объединяло Гудина и Ляпунова.

Оба они были не только самыми младшими в семье, но ещё и «маменькиными сынками».

Только один – по необходимости, из-за гибели на германо-советском фронте «отца», а другой – по гениальности, со всеми вытекающими последствиями, своего отца.

Но в конце рабочего дня Надежда, видимо науськанная мужиками, всё же попыталась уесть Платона:

– «Ты что-то мало наклеил?!».

– «Надь! Интересно получается!? Задержка происходит по вине Лёшки или твоей, как организатора! А я виноват?! Ты давай мой огород своими голышами не засирай!».

В этот же четверг Платон, наконец, узнал об отклонении своего предложения о печатании его стихов, как недостаточно качественных, в журналах «Дружба народов», и «Москва».

И пока оставалась лишь последняя надежда на затянувший ответ из журнала «Новый мир». Редактор отдела поэзии давно поведал автору, что их телега едет очень медленно.

Но вот прошло уже три недели, а телега так и не доехала.

Став свидетельницей этих телефонных разговора Платона и отказов редакторов отделов поэзии этих журналов, Надежда Сергеевна, как почитательница таланта своего подчинённого, слушала это со смешанным чувством неудовольствия, так и со злорадством, в глубине души радуясь, что тому всё же не удалось таким образом стать выше неё самой.

На следующий день, в пятницу, она уже с утра, принеся куличи и, видимо сама себя ещё больше зауважав за этот ритуал, неожиданно завела разговор на религиозные темы:

– «Я смотрю, твоя сестра и племянник играют в веру, а не верят в Бога!» – вдруг сморозила она.

– «С чего ты взяла?! Как можно судить о том, что ты, ну, совершенно не знаешь и не понимаешь?! Даже я не берусь судить об искренности их верования. Любой человек может искренне верить и при этом также искренне и заблуждаться в чём-то. А внешне это может выглядеть и как нарушение церковных канонов!» – разразился Платон гневной тирадой.

Начальница опешила, а подчинённый продолжил:

– «Как ты так огульно можешь делать выводы?

Это явный признак верхоглядства! Глубже надо быть и тоньше понимать! По поводу племянника я сказать ничего не могу, толком не знаю!

А сестра очень много об этом знает и понимает! Она даже вела переписку по вопросам теории с одним из церковных иерархов!».

Надежда заткнулась.

А ещё днём Платон неожиданно вошёл в начальственный кабинет, и по реакции Надежды, взглянувшей сначала на телефон, а потом на Гудина, и по неожиданной реплике того: работничек! – понял, что только что они обсуждали его прошлые звонки по телефону.

Иван Гаврилович по-прежнему столовался, чем Бог послал, то бишь, что Надежда дала. Поэтому он был дополнительно зависим от неё. А Платона он так назвал или из-за своей зависти к нему и вредности, или из-за низости и скудоумия.

Поэтому после обеда в столовой, забирая в офисе чайник, Платон отплатил шильнику сторицей, кивая головой в его сторону, но сказав, будто бы не замечая того:

– «Надь! А ты своих работничков скоро приучишь брать, прям с руки, а то и с ладони слизывать!?».

Позже Надежда в очередной раз расспрашивала Платона о Ксении, завидуя её красоте и фигуре, в отместку потешаясь над неумением генеральской дочки работать и зарабатывать деньги.

В этот же день, вспомнившая всё за неделю Надежда, приревновала Платона не только к ребёнку, к печатанию в журналах, к истинно верующей сестре, к стройности жены, но и к голубям, прилетавшим к нему.

– «Гули, гули, гули, гули!» – заорала она в форточку, распугивая, боявшихся начальницы птиц, до того под окном клевавших хлебные крошки.

Для восстановления своего статуса над подчинённым, она в конце дня дала распоряжение Платону насыпать птицам побольше корма на выходные:

– «… дабы наши птицы были сыты!».

Быстро же она примазалась к моей кормёжке птиц! А где её «доброта» была раньше? По отношению людей к маленьким детям, зверям и птицам вполне можно судить о душе человека! – подытожил Платон.

Вечером он поведал Насте о разговоре со своей начальницей, о её характере, взглядах и культуре, о том, что та считает, что у неё всё лучше всех, а люди все кругом некультурные дураки, и без вкуса.

– «Да, но это заблуждение помогает ей жить!» – сделала неожиданный вывод сестра.

– «Ещё как! Она же оптимист, как и я, Козерог!» – несколько опасливо ответил брат.

– «Меня всегда очень возмущало, а потом даже стало забавлять, как она тебя, шестидесятилетнего, зовёт к телефону по имени, но без отчества!» – добавила Настя.

– «Ничего не поделаешь! Она воспитывалась в хлеву! И, к сожалению, в Москве живут и работают не только интеллигенты!» – чуть сокрушённо заметил Платон.

С окончанием страстной недели окончательно улеглись и страсти по Татляну. Но тот пока так и не ответил своему настойчивому поклоннику.

А Платон подарил его песни не только отставному полковнику Палеву, но также и сестре Насте, и новому знакомому из Новокосино, постоянному клиенту их ООО «Де-ка», бывшему трубачу эстрадного оркестра, а ныне пенсионеру, Александру Нестеровичу, обсудив с ним эту тему.

– «Когда слушаешь Татляна, то непонятно, как он дышит во время исполнения?!» – поделился Платон со специалистом.

– «О! Это большое искусство! Сразу и не объяснишь! Но мало кому это так удаётся!» – объяснил бывший профессиональный трубач, знающий толк в этом.

А на вопрос Платона, как идёт прослушивание его подарка, Александр Нестерович со вздохом ответил:

– «Да-а! Жан Татлян – певец души моей!».

– «А ты заметил, что, несмотря на кажущуюся грустность некоторых его песен, а точнее сказать – романтичность, всё равно все они жизнеутверждающие!» – спросил Платон мнение товарища.

В свою очередь тот предложил Платону собрание песен Валерия Ободзинского. Платон обещал ответить после консультации с женой.

Довольный результатом, он распрощался с трубачом. Но до сих пор так и не было ответа от полковника.

А всё направленное Жану Арутюновичу теперь уже с чистой совестью и ощущением выполненного долга, он отдал в полное использование дочери Екатерине, артистке и преподавателю танцев, имевшей некоторый выход на новых эстрадных певцов.

Но теперь приближалась Пасха. За два дня до неё, вечером в пятницу, Платон увидел дома крашеные яйца. Но Кеша по просьбе мамы сразу предупредил отца, что их и куличи пока есть нельзя!

Вот, оказывается, почему мне в последнее время очень хотелось яиц, но что-то незримое будто бы удерживало меня! – вдруг понял глава семьи.

В субботу неожиданно позвонил друг Александр.

У них с женой опять возникли проблемы, новые ссоры.

– «Ну, у моей совсем крыша поехала! Я думал, что у нас станет лучше после того стихотворения?! Поначалу, вроде так и намечалось. А потом, вообще у неё крышу снесло!» – совсем тоскливо начал Саша.

– «А что случилось-то?».

– «Да она против меня настоящую психологическую войну начала. Визжит, что меня никто не любит, не уважает, что я никому не нужен, и т. д. и т. п.».

– «Да она просто лишний раз убедилась в своём ничтожестве и в твоём величии! Вот и бесится в бессильной злобе и зависти!» – попробовал объяснить ситуацию Платон.

– «Я даже пошёл на некоторую хитрость, спросил конкретно. Но она уклонилась от ответа. Тогда я назвал имена её друзей, которых я сам недолюбливаю. Так она подтвердила, что им со мной не интересно, и я в их компании, как белая ворона!».

– «Санёк, вот и хорошо! У тебя теперь будет отличная причина к ним в гости больше не ездить!».

– «А-а! Да-а! Сошлюсь на её слова! Точно!»

– «Конечно! А ты ведь прекрасно знаешь, кто тебя всегда любит и уважает?! А Наташка, твоя, извини, просто мерзкая дрянь! Тебе надо всё-таки разводиться!».

– «Я думал об этом, но сына жалко! Он очень эмоционален, как и она!». И действительно, под влиянием постоянных скандалов родителей, их сын Сергей рос грубым и хамоватым. По характеру он был больше похож на мать, хотя умом и способностями был в отца.

– «Да не эмоциональны они, а просто распущены, невоспитанны! И не переживай ты так!

Единственное, что я могу пока тебе посоветовать, так это меньше общаться с нею, обдать её загадочным холодом безразличия.

Пусть ревнует, пугается. Тебе надо и реже дома бывать, попозже с работы возвращаться!» – развил мысль Платон.

– «Да, может быть?! Но, а как же моё творчество? Где я буду писать? На улице, что ли?!».

– «Да-а! Это вопрос! А знаешь что? Её поведение очень похоже на бесовское! Позвони-ка ты моей сестре Насте, она тебе многое об этом расскажет и может что-то посоветует!».

– «Она меня ещё и уродом называет!» – не унимался Александр.

– «Саш, брось! Все же знают, какой ты у нас красавец! Да-а! Такие оскорбления можно терпеть только от красавицы или умной женщины. Хотя умная такое бы и не сказала!».

– «С ней обсуждать что-либо, тем более спорить, бесполезно! Только начинаешь что-то объяснять, доказывать, как она сразу перебивает, переводит разговор на другое. И так галопом по Европам, нагадив везде!».

– «Она у тебя порхает прям, как бабочка… мандавошка!» – завершил разговор своим резюме Платон.

На том друзья и распрощались.

А Платон понял, что Наталья просто пинками под зад толкала теперь своего мужа к измене.

Наталья Михайловна Гаврилова воспитывалась в семье, где всегда верховодила мать – умная, деспотичная, но, в принципе, добрая, тактичная и отзывчивая женщина. А отец её исполнял роль домашнего клоуна, хоть и был генерал-майором. Он потому выше не дослужился, что жена вмешивалась в его дела, лезла не в свою епархию. По стопам матери невольно пошла и дочь.

Но Александр был не Михаил Васильевич, и не поддавался излому, что и стало в их семье главной проблемой.

Пока Платон размышлял о делах друга, подошла Ксения с вопросом.

Платон объяснил жене его суть. Та сокрушённо вздохнула:

– «Похоже, у неё не только либидо упало, но и блибидо тоже! А зеркало же не виновато, что рожа крива!» – внесла она в обсуждение своей двоюродной сестры и свою скромную лепту.

Хотя Ксения с Наталией одновременно и любили друг друга, как сёстры, но и недолюбливали, как подруги, фактически ими не являясь.

А уж тем более нельзя было назвать подругами хороших знакомых Ксению Кочет и Надежду Павлову, однажды вместе с сыновьями, съездившими в Санкт-Петербург.

Надежда всё ещё постоянно завидовала Ксении, особенно её внешнему виду.

И произошло это потому, что она почему-то поставила себя на одну доску с женой Платона. Надежда считала, что раз они ровесницы, обе кандидатки биологических наук, работают в одном НИИ, имеют сынов ровесников, то их вполне можно сравнивать по всем параметрам.

Её также коробило происхождение и место проживания конкурентки.

Зато она крайне гордилась тем, что всего добилась сама, своим трудом и умом, без помощи высокопоставленных родителей, без использования их связей и накоплений.

И ещё она завидовала Ксении, что её мужем был Платон, хотя её же муж Андрюсик, тоже закончивший МВТУ имени Н.Э. Баумана, был моложе, происходил из якобы знатного и всемирно известного рода, был также хорош собой, к тому же зарабатывал намного больше её подчинённого.

Неделя после Пасхи началась с утреннего появления, соскучившихся по Платону, голубей и воробьёв под окном. Кормилец, было, дёрнулся за кормом, но обнаружил отсутствие в холодильнике стеклянной плошки для хлебных крошек.

Ну, вот! Чтобы затруднить мне общение с моими пернатыми друзьями, Надежда ещё и умыкнула куда-то и их блюдце! – возмутился кормчий.

Зато вскоре подошедшая начальница сама по-хозяйски обильно непосредственно из пакета через форточку насыпала им семян льна, подтвердив тем самым опасения коллеги.

В среду дежурила Татьяна Леонидовна и сообщила всем, что её внучка Света теперь бредит дядей Платоном и ждёт его в гости. Тот решил сделать подарок четырёхлетней девчушке и сочинил для неё небольшую поэму:

Да! Бывают же такие неожиданные встречи! – заключил поэт.

Тут же он вспомнил о годовой давности ещё более неожиданном зимнем визите к нему в подъезд бывшей жены Элеоноры, которая очень долго несла ему какую-то ахинею, главной мыслью которой были его положительные качества. Позже она вдобавок позвонила и Анастасии, поделившись и с нею:

– «Его мне просто Бог послал! Как потом оказалось, только он один и мог со мной справиться! Но я этого тогда не поняла, тем более не оценила!

У нас поначалу, как ты помнишь, первые четыре года ведь был просто идеальный брак! Я в счастье и благополучии купалась, как сыр в масле, и жила, как за каменной стеной, считай, как у Христа за пазухой!

Но захотела баба дура свободы и самостоятельности! Вот и получила разбитое корыто и отчаяние от упущенного счастья, вернее собственными руками уничтоженного! Так-то, вот!».

Тогда Платон, конечно, не знал, что этот год, его год, словно в подарок, готовит ему ещё немало новых и неожиданных приятных встреч.

А пока, сделав предобеденную лечебную зарядку, Платон вышел из цеха к себе в кабинет и услышал через закрытые двери обрывок возмущённой фразы Надежды Сергеевны:

– «Орёт ещё тут! На меня даже мой муж не орёт! А тут? Сопляк, какой-то! Я сейчас уйду, а вы как хотите тут!».

Затем через стену донёсся глухой голос Гудина, успокаивающего начальницу. Вскоре они с Алексеем прошли мимо Платона за коробками и уехали на задание.

Тут же к Платону явилась начальница с жалобой на Ляпунова, не выполнившего сразу её срочное задание, но зато громко и грубо огрызнувшегося на неё:

– «Я же сказал, сейчас!».

– «Надь! Мы же с тобой Козероги! И люди пользуются нашей добротой, думая, что это наша слабость! И когда они чувствуют строгость, или даже получат от нас нагоняй, то сразу возмущаются! Избаловала ты его. Он и думает, что незаменимый!» – успокаивал её Платон.

А та рассказала о Лёшке и его проказах более подробно, особенно подчеркнув высказывания его отца последней бывшей жене Светлане:

– «Свет! Я теперь тебя понял и полностью на твоей стороне! И я очень жалею, что вырастил такое ничтожество, как мой сын!».

А понять обиду отца можно было вполне. Ведь именно Алексей скрутил своего буйного предка для передачи его в дурдом.

И все эти жалобы начальницы на Ляпунова-младшего сопровождались необычными, ранее Платоном невиданными, гримасами.

А он давно обратил внимание, что злому женскому лицу и косметика не помогает. Более того, она ещё и усугубляет ситуацию, придавая этому лицу некоторую зловещую раскраску.

Может именно ещё и поэтому Платон не стал поддерживать давно надоевшие ему перманентные темы, и Надежда вскоре отстала.

Единственное, что вслух заметил философ, была его фраза о правильной и мудрой в этот момент позиции Гудина, пытавшегося смягчить конфликт.

На что недалёкая в этом вопросе начальница возразила, что напрасно Платон ранее плохо думал о Гудине, тот ведь не дурак, раз дал образование сыновьям и купил им машины.

Платон не стал доказывать дурочке, что к образованию своих детей тот не имеет никакого отношения, так как оно было бесплатным. Да и кормили его детей в этот период их матери, а не он, бегавший за другими юбками, что покороче. А машины, вообще, те купили сами, когда стали работать и зарабатывать.

Раз хочет лицемер так думать, пусть думает! – решил он.

– «Что-то ты давно о Гаврилыче ничего не рассказывал? Совсем не говоришь о нём?!» – неожиданно дома вернулась к давней теме Ксения.

– «А что о нём говорить-то? Он теперь для меня, как спущенные в унитаз фекалии! Хоть пока и осталось ощущение остаточной вони, зато теперь появилось и чувство облегчения!» – недовольно съязвил Платон.

А его дальнейшие беседы с Надеждой по-прежнему сводились лишь к слушанию достижений народного хозяйства семьи Радзиховичей, особенно её гордости и надежды – самого младшего и самого способного – Алексея.

Платон даже подумал: Надежда всегда себя чувствует хорошо, потому, что крепко спит, ничего не зная о коллегах, вернее ничего не слушая из их рассказов, всегда перебивая и заминая их. В своих рассказах она так любила приукрасить, что обыкновенные обыденные события приобретали у неё гиперболизированное состояние, даже фантастическую окраску.

В субботу восемнадцатого апреля Платон открыл новый дачный сезон. Выйдя в Загорново на платформу, он вскоре услышал за своей спиной:

– «Молодой человек!.. идёт и нас не узнаёт!».

Голос был похож на голос Алексея Грендаля. Платон сразу вспомнил, что только что краем глаза заметил выходящих на платформу впереди него мужчину и женщину, но не посмотрел на них, к тому же он был без очков.

Платон не терпел амикошонства и пошёл дальше, ускоряя шаг.

Новых окриков, тем более по имени, не последовало. Знать Алексей вовремя осёкся, вспомнив, что виноват перед своим бывшим товарищем, и говорить им теперь было особо и не о чем.

Через несколько минут до его уха донёсся, забытый с детства паровозный гудок. И уже через секунды красивый, чёрный, блестящий, пышущий паром раритет проследовал мимо Платона. А у переезда автомобилисты приветствовали его появление какофонией звуковых сигналов. Тот ответил им своим коронным, заметно хрипящим: Уа-а-а!

Да! Приятно его видеть теперь! Наверно перебрасывают из Москвы на место постоянного хранения в качестве памятника – решил про себя, заметно повеселевший Платон.

Как человек, воспитанный в советское время, как добропорядочный гражданин, Платон привык сначала делать общественно полезное дело, а потом уже работать на себя, семью.

Вот и первый день нового сезона он, как всегда, начал с уборки сухих листьев с общей проезжей части перед забором своего участка.

К обеду, заканчивая расчистку подшефной территории, он увидел, чуть ли не выскочившего из-за угла центрального перекрёстка, Александра Алексеевича Алёшкина – ответственного за их улицу от Правления их садоводческого товарищества. За ним спешил незнакомый мужчина средних лет.

Не успев ответить на приветствие Платона, Александр неожиданно отчубучил:

– «Ты тут сопли жуёшь, а там пожар!».

– «А я ничего не видел и не слышал!».

– «А вон за домом напротив тебя помойка горит!».

Зайдя на соседний участок, ответственное лицо с помощником проследовали на чужую территорию до уровня горевшей помойки. Но пожар, оказывается, уже потушил бригадир строителей Николай, перемахнувший через задний забор участка Ларисы и Евгения.

Пока Александр наводил порядок, читая нотации о противопожарной безопасности соседской молодёжи, Платон подумал:

– «Во, хам! Никогда ранее за ним это не водилось. Видимо он красовался перед тем самым примкнувшим к нему мужчиной?! А тот хихикнул».

Поэтому на обратном пути Платон взял некоторый реванш:

– «Ну, как? Всё сгорело?!» – вызвал он смешок, понявшего иронию мужчины.

– «Да! Николай всё потушил сам!» – несколько озадаченно ответил Александр.

– «А я думал, ты весь его обоссал от страху!?» – добил того Платон.

И, как всегда в апреле, наши добивали фашистов. По телевизору ко Дню Победы мелькали семнадцать мгновений весны, где главный герой Исаев – Штирлиц по умыслу сценариста или режиссёра – женщины, почему-то с завидным постоянством утверждал, что запоминается последнее.

Платон был с этим категорически не согласен. Ибо его мужской ум запоминал, как раз первое, как самое важное. И в этом он убеждался не раз.

Поэтому он стремился все дела и вопросы делать и решать сразу и до конца, не оставляя мелочёвку на потом, освобождая путь новым, более важным делам и вопросам.

В конце апреля к Алексею Ляпунову в гости приехала семья французов, с которой он познакомился прошлым летом на отдыхе в Тунисе. Но общались они друг с другом на английском.

Алексей, по мнению Надежды Сергеевны, хотел как можно лучше преподнести себя. Поэтому он завёз тех ненадолго и к себе на работу, якобы с целью срочности дела.

Платон был готов в случае необходимости прийти на помощь в качестве переводчика. Он даже вспомнил и заготовил несколько ходовых выражений.

Но приглашения так и не последовало. Сам лезть на подиум он не стал.

Его коллеги или не знали, что Платон говорит по-французски, или забыли про это.

Но скорее всего, забыли его самого.

Алексей – в силу чванливости и занятости, Гаврилыч – в силу неполноценности и вредности, а Надежда – в силу глупости и невоспитанности.

В последний рабочий день апреля она пожаловалась Платону на Алексея, что тот хотел показать гостям и своих двоих детей от последнего брака, но Света не дала:

– «Алексей! Я не хочу, чтобы мои дети выступали в качестве игрушек для твоих гостей! Поезжай к своим родителям и показывай их!» – отшила она эгоистичного лицемера.

Сухой и тёплый апрель продолжился и в майские праздники.

Но эти майские праздники на этот раз для Платона прошли на редкость буднично. Никаких развлечений, лишь работа в дачном саду, да вечернее боление за сборную России по хоккею. И ещё радость от второй подряд победы футбольного «Динамо» над «Спартаком».

Зато лягушачий брачный концерт в этом году состоялся лишь 2 мая, почти на три недели позже, чем в прошлом году, когда Платон впервые так рано, 12 апреля, открыл дачный сезон.

Накануне Дня Победы, как и накануне 1 мая, никаких праздничных застолий в ООО «Де-ка» и за его пределами не было.

Надежда Сергеевна лишь ограничилась маленькими денежными премиями своим коллегам, которые и этому были рады.

8 пятницу 8 мая, уходя последним с работы, Платон поздравил с наступающим праздником, дежурившую в этот день Татьяну Леонидовну, передав поздравление и малышке Светочке. Та ответила тем же, обрадовав поэта, что его стихотворение было прочитано всей семьёй и всем понравилось. А что ещё надо бескорыстному автору?!

9 мая по радио на даче называли имена бывших участников ВОВ.

Среди них Платону особенно было приятно услышать и фамилию супругов Кочет, имена своих родителей – Алевтины Сергеевны и Петра Петровича.

Приводя в порядок последнюю П-образную грядку в парнике, Платон увидел небольшого, бойкого лягушонка-подростка, пытавшегося перепрыгнуть с дорожки между грядками через шиферную преграду. Но сил у худосочного после зимы явно не хватало. Каждый раз он ударялся о верхнюю часть рифов, падая назад на песок.

Платон сжалился над ним и подсадил, поначалу испугавшегося человеческих рук, бедолагу на тёплую и мягкую грядку. Не успел он отвести свой взор, как резвого лягушонка и след простыл.

Возвращаясь с дачи, Платон встретил одну из своих давних знакомых, почти свою ровесницу Наталью с одной из двойняшек-дочерей, незамужней Ольгой. Поговорили о разном. Платон обратил внимание, что Наташа, сидевшая теперь на пенсии с единственной внучкой, хоть и заметно постарела, превратившись в элегантно-строгую старушку, но почему-то стала даже симпатичней прежнего.

Платон заметил в её новом облике какую-то теперь даже величавую красоту.

Да! Время иногда благотворно сказывается на людях… и не только! – мечтательно задумался он.

Все первомайские праздники для Платона прошли сплошь в дачных заботах и работах. Он готовил её к новому сезону и приёму своих детей, всё-таки ожидая в этот раз приезда семей своих старших сыновей – Владимира из Жёлтых Вод и, если повезёт, Вячеслава из Буэнос-Айреса. И к этому уже имелись существенные предпосылки.

В один из рабочих после праздничных дней в старинное здание Медицинского центра, где размещалось и ООО «Де-ка», вошёл импозантный мужчина зрелого возраста, поздоровался с вахтёром и спросил:

– «Извините, а где я сейчас могу увидеть Платона Петровича?».

– «Идите направо, прямо по коридору до упора!» – вежливо ответила Галина Александровна.

Улыбаясь чему-то своему, мужчина пошёл искать упор.

Однако через открытую в коридор дверь Надежда перехватила гостя, приглашая к себе:

– «Заходите сюда! Что Вы хотели?» – начала, было, она, не дав мужчине даже поравняться с её дверью.

– «Нет, спасибо! Мне нужен Платон Петрович!» – не согласился с нею загадочный гость.

– «А по какому вопросу?» – ревниво и уже твёрже спросила вслед ему начальница.

– «А я не по вопросу, я по делу!» – косясь на неучтивую, отшутился неизвестный, корректно стуча в упор – дверь комнаты Платона.

– «Да, да! Заходите!» – послышалось за ней.

– «Здравствуйте, Платон Петрович! Я к Вам лично!» – улыбнулся гость.

Но не успел незнакомец представиться, как в комнату чуть ли не вбежала разъярённая львица:

– «Платон! Поди, посиди на телефоне! Мне отойти надо!» – нарочно показала она гостю, кто здесь главный.

– «А он сейчас занят!» – неожиданно вмешался незнакомец.

– «И потом, какой он Вам, гражданка, Платон?» – добавил тот казённым тоном обезумевшей от удивления Надежде Сергеевне.

– «Это глубокоуважаемый гражданин Российской Федерации Платон Петрович Кочет! Прошу любить и жаловать!» – добавил незнакомец нравоучений невоспитанной женщине.

– «А Вы-то, кто?! – покраснев от гнева, чуть ли не завизжала Надежда.

Незнакомец достал из внутреннего кармана пиджака какое-то удостоверение и раскрытым сунул хамке в рыло. Та, налившимися кровью глазами два раза пробежала текст, теперь уже побагровев, наверно от страха, и затихнув и сникнув, улизнула восвояси, на ходу извиняясь.

Незнакомец тут же протянул удостоверение и Платону, который удовлетворённо вздохнул:

– «Фу, наконец-то! Наверно процесс уже пошёл, Владимир Сергеевич?!».

– «Да! Вы угадали! Я к Вам с радостной вестью! А не могли бы мы с Вами где-нибудь уединиться?».

– «Если только прогуляться по бульвару!» – улыбаясь, ответил Платон, вспомнив свои деловые прогулки с сыновьями.

Уходя, Платон заглянул к начальнице:

– «Надь! Я тут на полчаса отлучусь. Ты посиди пока на телефоне, мне должны звонить по важному вопросу!» – про себя смеясь, взял он реванш.

– «Хорошо, Платон… Петрович!» – с трудом выдавила та из себя, чуть подсевшим от страха голосом.

Он вышли на улицу, но незнакомец пока говорил о другом, несвязанным с причиной его прихода. Но уже около стен Министерства Юстиции РФ он пригласил Платона в иномарку:

– «Тут нам никто не помешает!».

– «А может, лучше по бульвару прогуляемся?».

– «Это попозже. Платон Петрович, прежде чем я начну, хочу Вас проинформировать и предупредить, что через несколько минут нас с Вами перед главным входом в Министерство Юстиции будет снимать телевидение! Так что не пугайтесь и соберитесь с мыслями. Я хотел пригласить и Варвару Александровну, но она так растрогалась, что пока отказалась!».

– «Да, ладно! Пусть снимают! Ведь видеть секрет – ещё не значит его понять! Так ведь?».

– «О! Сразу чувствуется, наш человек! Недаром Вы поработали в ПД ИТР?!».

– «Да, уж! А Вы, что, со Славой вместе работали?» – спросил Платон.

– «Платон Петрович! У нас мало времени! Давайте сосредоточимся на главном!» – ушёл тот несколько раздражённым речитативом от простого ответа: да – нет.

– «Дело вашего сына теперь возымело международный резонанс. Во время интервью Вам будут задавать различные вопросы. У меня настоятельная просьба отвечать только нашим корреспондентам, они все будут заранее проинструктированы. И никакой информации о себе, семье и Вячеславе Платоновиче! Только свои эмоции, переживания и ожидания!».

– «Хорошо, конечно!».

– «Я сейчас специально ничего не буду говорить о Вашем сыне, дабы не отвлекать Вас пока преждевременной информацией! Единственное скажу, что скоро Вы увидите и сына и всю его семью!».

От радости у Платона перехватило горло и он, молча улыбаясь, кивнул.

Через несколько минут они вышли из автомобиля и свернули за угол. Всего в нескольких десятках метров у главного входа в Министерство Юстиции РФ уже толпились теле и фотокорреспонденты. У ограды уже ожидал и уполномоченный представитель этого министерства. Он обменялся рукопожатиями с представителем СВР РФ и Платоном:

– «Очень приятно, Платон Петрович!».

– «А мне-то как?!» – не к месту отшутился тот.

Тут же представитель власти обратился к корреспондентам с кратким вступительным словом, в котором объяснил прессе, что благодаря длительной и упорной работе МИДа, Минюста и СВР, президенты России и Аргентины договорились о досрочном освобождении бывшего гражданина СССР, и разрешении ему посетить Российскую федерацию для свидания с родными и близкими.

Затем он представил им отца виновника торжества – Платона Петровича. Начались вопросы. Платон взял себя в руки и отвечал чётко и кратко, почти по-военному. Затем он подумал, что его манера так сейчас говорить может вызвать подозрение о его инструктаже, и перешёл на более свободное общение с прессой, подкупая её представителей улыбками и юмором, в основном отшучиваясь от их вопросов.

После окончания мероприятия, прерванного всё тем же представителем Минюста, сославшегося на ещё предстоящую встречу, но уже со всей семьёй, Владимир Сергеевич вновь пригласил Платона в свою машину, и, отъехав за угол, уже у ворот медицинского центра поблагодарил Платона за весьма удачное и артистическое интервью прессе.

Он оставил ему номер своего телефона, назвал примерное время и телевизионный канал, по которому можно было всё это видеть, и объявил, что сейчас решаются чисто технические вопросы приезда Вячеслава Платоновича Гаврилова-Кочета домой в Россию.

Платону почему-то стало немного тревожно на душе от слов «приезда», а не возвращения, но он не стал сейчас досаждать несвоевременными вопросами так порадовавшему его человеку.

На рабочем месте Надежда встретила Платона с нескрываемым любопытством, но настороженно:

– «Ну, что это за фокусы? Колись!».

– «Да, так! Старые друзья объявились».

– «Ничего себе, у тебя друзья!» – польстила она подчинённому, гордясь тем, что тот работает у неё и на неё.

– «Было дело!» – совсем заинтриговал он начальницу.

Вечером Платон оповестил Варвару, Ксению и Анастасию о долгожданной новости, надолго разговорившись с сестрой.

Их разговор о загранице невольно коснулся и Жана Татляна. В результате Платон подарил Насте его песни, послав их по электронной почте. Прослушав некоторые из них, та позвонила брату:

– «После таких песен… летать хочется!».

– «Бомбить!» – отшутился тот.

На следующий день на работу Платон пришёл в особо приподнятом духе. Ничто и никто из коллег теперь ни на йоту не могли испортить его настроения.

А под музыку вальса душа поэта запела, недавно завершённое им, ранее не до конца сочинённое стихотворение:

А кто-то не оставит память о себе, или оставит негативную, во всяком случае у меня! – вдруг вспомнил он о Гудине.

В обед Иван Гаврилович по-прежнему шарил в пустом холодильнике в поисках дармовщинки. Краем глаза Платон видел, как тот, войдя к нему, окинул его однооким неприязненно-завистливым взглядом.

Наверно Надежда уже похвасталась моими связями? – решил Платон.

В обеденный перерыв, покупая в ближайшем минимаркете булочку к чаю, Платон услышал в очереди за своей спиной окончание фразы из беседы молодой парочки:

– «Я совсем охренела!».

Повернув голову влево, пенсионер по возрасту взглянул на гладкокожее лицо юнатки, и после специальной, но короткой паузы, вызванной поиском следов интеллекта на лице юной особы, констатировал:

– «Похоже!».

Тут же диалог продолжил её парень:

– «Аня! Решаешь раз и навсегда!».

– «Как всегда!» – сморозила та, вызывая улыбку на лице Платона, уже отходящего от кассы.

Его теперь ничто не смущало, а лишь веселило и радовало, даже глупость и придирки ревнивой начальницы.

После праздничное затишье на работе разбавилось лишь одной, но требовательно-капризной просьбой начальницы:

– «Платон, положи пять штук масла на вахту!».

– «Пять коробок?».

– «Нет! Пять штук!».

– «Чего? Бутылок?».

– «Да! Пять штук!».

В традиционный для Платона день приключений, в среду, позвонил его бывший школьный товарищ Александр Михайлович Сталев, с которым они просидели за одной партой с конца четвёртого класса вплоть до окончания десятилетки. Более четверти века проработав на одном предприятии и играя на одном футбольном поле, они не общались уже около пятнадцати лет.

Звонок оказался неожиданным для Платона. Он так и не понял, что хотел бывший друг. По осведомлённости звонившего Платон понял, что тот был информирован другим бывшим своим другом Валерием Юрьевичем.

А по разговору вырисовывалось, что тот зондировал не только занятость Платона, но и его связи с Лужковым и евреями. Платону из воспоминаний Александра об их детстве запомнилась лишь одна неожиданная его фраза:

– «А ты всегда шёл напролом!».

Его размышления о неожиданном звонке бывшего друга прервала Надежда:

– «Платон! А ты смотрел вчера Евровидение, где Нонкина племяшка опозорилась?!».

– «Нет! Не царское это дело смотреть, как плебеи веселятся!» – пошутил он лишь долей…

Завершилась богатая на эмоции рабочая неделя. Опять дача, опять заботы. Но наряду с ними в жизни Платона по-прежнему происходили, а вернее повторялись, и неожиданные, словно в ретро фильме, давно забытые им события.

В субботу, подходя к магазину на переезде 56 километра, что Платон делал не раз, он вдруг впервые обратил внимание на его название «Катя и К».

– «Катяк!» – невольно вслух вырвалось у него.

И неспроста. По пути на дачу, проходя мимо посёлка, в полной тишине и безлюдии он вдруг услышал громкий, требовательный и настойчивый котячий визг. На клич явно котёнка Платон остановился, невольно озирая окрестности своих ног. Никого.

– «Выходи! Где ты?» – вслух вырвалось у него.

Из придорожной, уже заросшей травой, канавки ему навстречу стал яростно карабкаться маленький котёнок. Выбравшись на траву, тот, виляя хвостиком, во всю прыть своих маленьких, кривоватых ножек устремился к Платону.

Большой человек своей мощной пятернёй подхватил животное и приблизил к своему лицу. На Платона во всю ширь смотрела пара озорных, но в то же время умных, острых, серых глазок. Котёнок оказался однородного тёмно-серого цвета, и в меру пушист. На его лапки были словно надеты белые носочки. Такого же цвета был и его животик, шейка, мордочка и лобик. Глаза же блестели на тёмном фоне. По своему смешному выражению и повадкам он напомнил своему спасителю чертёнка из табакерки, но был весьма красив.

Платон прижал находку к груди. Тот ответил человеку довольным, ласковым взглядом и нежно-тонким «мяу». Они сразу приглянулись друг другу. Платон, то ли в шутку, то ли всерьёз, решил, что это дар божий.

Вот тебе и говори вслух следующий раз «Катяк! – невольно пришло ему на ум.

Помня, что Ксения делилась с мужем соблазном, которому она неоднократно подвергалась в подземном переходе, видя маленьких, красивых котят, Платон решил, что против восполнения Юлькиной утраты жена возражать не будет, и оставил себе котёнка.

Тот оказался на редкость смышлёным и активным.

Наверно у кошек тоже бывают дети индиго?! – подумал Платон.

Практически весь день он продержал находку у себя на животе, в отвороте длинной шерстяной кофты.

Тому понравилось новое мягкое и тёплое убежище. Тревожимый апериодическими наклонами нового хозяина, он лишь переместился с живота на бок, проспав так почти весь день. Хорошо, что у Платона оказалось молоко в наличии, коим он и покормил и попоил малыша.

Выспавшись, тот энергично заёрзал, просясь на землю. Платон понял его желания и выпустил на песочек. Котёнок быстро всё обнюхал и выбрал укромный уголок, сделав затем несколько закапывающих движений.

Надо же? Такая клопыня, а уже умеет самостоятельно ходить до ветру! Это хорошо! – обрадовался хозяин.

По пути в Москву котёнок сначала выспался в электричке, а уже в метро вылез на грудь Платона и через полурасстёгнутую молнию куртки хозяина стал играть своими белыми лапками с его заросшим щетиной подбородком, при этом смачно зевая, вызывая удивление и умиление добрых пассажиров.

Но на этом его выступление не закончилось. Он настойчиво вылез из своего убежища и по плечу хозяина переместился за его шею на спину, что он уже делал по пути на станцию. Платон даже не боялся за него, зная, что по его просьбе догадливый индиго сразу вернётся в безопасное место.

Ксения и Кеша встретили папину находку со смешанным чувством. Лишний вскоре очаровал их своей весёлостью и настырностью. Несмотря на занятость, Кеша даже поиграл с ним. Кошки же, за исключением спокойного и уверенного в себе Тихона, встретили непрошенного гостя настороженно.

Особенно переживала самая старшая Муся. К постоянно достающей её молодой Соне теперь добавится и маленький задира-шкодник.

За вечер тот, несмотря на фырканье и шипение сородичей, успел не только всё осмотреть и обнюхать, но и сделать то, что многие годы не удавалось никому из кошек – оторвать гремящий, подвесной шарик у кошачьей игрушки из относительно толстых, плетёных пеньковых верёвок.

– «М-да-а! Он нам ещё покажет здесь! Всех построит!» – не удержалась от комментария Ксения.

– «Попробуй этого чёртика к кому-нибудь пристроить! Может Надька возьмёт? Она кошек любит!» – резюмировала она мужу.

Но Надежда отказалась по причине уже печально проверенного не принятия мальчика-котёнка взрослыми котами.

Через считанные дни кошки Платона привыкли и приняли малыша. Лишь сам Платон никак не мог привыкнуть к выходкам другого «малыша» на работе.

Алексей Ляпунов в очередной раз положил в холодильник яйца из личного подсобного хозяйства водителя Володи из Чкаловска Нижегородской области. Тот продавал их по полтиннику, и коллеги Платона позарились на дешевизну, качество и отсутствие химии.

Платон по наущению жены-микробиолога Ксении, считавшей, что государственные яйца хотя бы проверены санэпидемстанцией и гарантированы в объявленном качестве, их никогда не покупал. На этот раз Алексей, наконец, решил вспомнить о коллеге и предложил Платону:

– «А ты будешь яйца?».

– «Нет!».

– «А-а! У тебя они есть!» – решил схамить плебёныш.

– «Да! Но я их не ем!» – посадил того яйцами в лужу Платон.

Неделя, а за ней и теперь сенокосные выходные прошли по уже установившемуся сценарию.

А после обеда в понедельник, 25 мая, Надежда подошла к Платону взять у него автограф в поздравительную открытку для Ноны.

«Пусть у тебя всё будет в шоколаде» – гласила надпись на третьей странице.

– «Ну, что ты?! Это какая-то…» – начал, было, поэт о безвкусице своей начальницы.

– «Мне не нравится! Дарить женщине изображение маленькой девочки измазанной шоколадом?!» – закончил, несколько смягчив, писатель.

– «Ты, что? Смотри! Она же на неё похожа, и такая же обжора!» – бурно возразила Надежда о своей заклятой подруге.

Кич! Настоящий кич! – решил Платон, но вынужденно подчинился общим культурным веяниям в ООО «Де-ка», поставив свой автограф в самом нижнем углу открытки.

– «Опять от тебя щами разит, Платон!» – попыталась взять у него реванш, за уличение им её в безвкусице, Надежда.

– «Так мне, наверно, после обеда надо проветриваться, хотя бы прогуливаться по бульвару!» – съязвил тот.

– «Нет, нет! Приходи на работу!» – поспешила изменить свою точку зрения, испугавшаяся потерь рабочего времени, начальница.

То-то! – промолчал Платон.

Но Надежда не унималась. Позже она попросила подчинённого:

– «Платон, иди, посмотри, на вахте забрали ли четыре бутылки с маслом для Жанны!?».

Платон нехотя выполнил задание, спросив об этом дежурившую вахтёршу – курилку Татьяну Васильевну.

– «Нет! Ничего нет!» – ответила та.

– «Надь, ничего нет! Наверно забрали у же?».

– «Как забрали? Она сейчас звонит мне!» – удивилась Надежда Сергеевна, бесцеремонно вламываясь в коморку к дежурной.

– «Ну, вот же оно!» – обрадовалась она уличению подчинённого.

– «А мне Татьяна сказала, что нет! Так что претензии все к ней!» – перевёл Платон стрелку.

Следующий раз мне надо цитировать неверных! – про себя решил он.

А после бассейна в этот же понедельник, вечером, у Платона опять сильно заболело горло.

Два дня он безвылазно просидел дома и не попал на день рождения Ноны.

Но, когда он в четверг утром вышел на работу, то увидел… лето!

К тому же к середине недели распогодилось.

Однако ещё утром 27 мая ему позвонили домой из Социальной защиты и сообщили, что медаль «В.Н. Челомея», полученная им в 1987 году от Федерации космонавтики СССР, не может быть приравнена к ведомственной.

Ибо ФК – это всё-таки общественная организация, а ведомством является Федеральное космическое агентство РФ (РОСКОСМОС). Так что его ветеранство в труде опять не состоялось.

Конечно, мудаков в Думу понабрали и хотите, чтоб они Вам законы хорошие писали! Сами-то они наверняка друг друга наградят, даже, если и трудового стажа почти нет! А тут? Всю жизнь проработал!?

Редко у кого в шестьдесят лет трудовой стаж более сорока двух лет!

Да и поощрений куча: грамоты, благодарности, медали, удостоверение «Почётный ветеран предприятия». Вот и медаль Челомея Федерации космонавтики СССР не потянула на гос. награду.

Челомей, создавший две трети ракетного потенциала СССР, получается, не так уважаем, как Королёв, и даже, вытащивший счастливый жребий Гагарин, на чьём месте мог оказаться другой!

Ну, ладно! Хрен с ними, с мудаками, пусть подавятся своими льготами! А нам всё равно надо работать! – рассуждал незаслуженно обиженный глупым государством.

День Пограничника в четверг встретил Платона не только солнечным светом и теплом, но и специфическим запахом раннелетней Москвы.

В трамвае к памятнику Пограничникам Отечества, располагавшемуся в сквере между Институтом питания РАМН и высоткой на Котельнической, уже подъезжал самый первый из них – древний дед в пограничной форме, весь в орденах и медалях.

В приличном расположении духа Платон прибыл на работу.

Вскоре к нему зашла Нона, сразу угостив маленькой шоколадкой.

Платон ответил ей своим стихотворением, вложенным в открытку с изображением красивых цветов, всё-таки купленной Надеждой после его критики.

По её просьбе автор в виде древнерусского «плача» сам зачитал его:

Ноне стихотворение понравилось. Не обошлось и без тоже подзабытого, дружеского, короткого и сухого поцелуя в губы.

Через несколько минут состоялось новое, короткое празднование дня рождения Ноны Петровны Барсуковой. Кроме именинницы и Платона естественно были Надежда с Гудиным, а также дежурившая в этот день вахтёрша Татьяна Леонидовна. Налили красного сухого, закусывая шоколадными конфетами.

И Платон естественно первым произнёс тост:

– «И пусть я поднимаю не по событию простую чашку, но поздравляю тебя с днём рождения, и желаю тебе, чтоб маслины всегда были сухими, чистыми и блестели, блестели, блестели! За тебя, Нон!».

Под стать тосту была и погода на улице.

Начало лета в конце мая привело Платона к мысли, что эти последние выходные весны нужно ехать на дачу с ночёвкой. Так они с Ксенией и поступили.

К своему ужасу садовод обнаружил, что все места, прокошенные им в прошлые выходные, вновь покрылись одуванчиками, хотя, конечно не так густо.

И всю субботу он косил не только новые места, но и старые. С азарта Платон умудрился прокосить весь участок за один день. Правда досталось и некоторым неповинным кустам чёрной смородины и малины.

Но уже на следующий день, в воскресенье, он к своему удивлению, которому не было предела, увидел, что эти золотоголовые вылезли даже там, где он косил ещё вчера?!

Платон снова взялся за триммер. Но на этот раз он начал выкашивать ненавистное племя яростнее, направляя леску к земле под самый корень, под сердцевину злополучных растений, ожесточённо сравнивая их с землёй.

А за обедом на даче уже Ксения была в необычайном ударе. Сначала она, привстав зачем-то со своего места, задела округлостями грудной клетки, выпирающую за край стола тарелку с грибным супом, заправленным майонезом, чуть не опрокинув её.

Потом, выпивая через край тарелки остатки супа, она так рьяно подняла руку, что тарелка оказалась у неё на голове.

– «Ну, ты, мать, и даёшь со своими манерами! У тебя соски в супе, а волосы в майонезе!?» – под совместный хохот заключил муж.

Природа, оказывается, отдыхает не только на детях гениев, но и на детях интеллигенции! – решил тогда хохочущий наблюдательный писатель.

Оправдывая свой хохот, Платон опередил острую на язык жену:

– «А ты покажи ему пальчик, он и засмеётся!».

– «Особенно твой!» – быстро нашлась она, входя в тему и иллюстрируя сказанное своим согнутым пальцем.

– «А-а-а! А я-то поначалу подумал, что другой!» – подыграл то ли жене, то ли себе озабоченный Платон.

Ведь ещё утром он спросил свою соседку с тыла Татьяну об её гостьях – о вдовах двух её Сергеев, сына и двоюродного племянника:

– «Что-то твоих девчонок не видно? Спят, наверно ещё, и эротические сны досматривают?!» – проговорился тогда он.

Но Татьяна в этот момент отвлеклась на окрик своей соседки Лены, бесцеремонно перебившей беседующих.

Закадычные соседки по даче Таня и Лена при встрече всегда сюсюкались и пели друг другу дифирамбы, а за глаза потом, плачась Платону, критиковали и поносили друг друга, обвиняя чуть ли не во всех тяжких, как настоящие… заклятые подруги.

Странная у баб дружба? Всё-таки они подлые твари! Они не могут дружить долго, искренне и бескорыстно! – подумал как-то Платон.

Вот, например, музыкантша Лена, иногда читавшая и критиковавшая стихи Платона, из которых ей нравились лишь отдельные строфы и строчки, как-то раз проговорилась ему, что выписывает их в свою тетрадь.

Стало быть, ворует!? – пронеслось тогда опасливое в мозгу поэта.

Так, глядишь, слижет сливок, соединит их и выдаст за свои стихи! – продолжил он обоснованное опасение.

Да! Баб надо опасаться! Причём всех! – сделал вывод философ.

В понедельник началось и календарное лето.

Платон, верный несколько лет назад заведённому принципу, дорожил теперь каждым его деньком.

– «Мне тут один дедок по телефону голосом Левитана наговорил столько реферамбов!» – поделилась Надежда детской радостью с Платоном в Международный день защиты детей.

– «Чего наговорил?!» – переспросил он на всякий случай, вдруг кандидат биохимических наук оговорилась?

Но нет!

– «Реферамбов!» – уверенно повторила руководительница коллектива, где все имели высшее образование, а половина были ещё и кандидатами наук, но, конечно, не филологических.

Да! Великий и могучий всё же нуждается в защите! – решил писатель.

Позже Платон услышал уже за стеной очередной восторженный рассказ Надежды Сергеевны, и, как всегда, громкие поощрительные высказывания Ивана Гавриловича.

Да! Прям, кукушка и соловей… разбойник! – решил поэт.

Но он несколько ошибся. После обеда, выйдя по надобности в коридор, он увидел, как навстречу ему идёт весёлый клоун Гудин.

В широких, клетчатых, летних брюках он смешно семенил, слишком широко разводя носки ботинок, словно Чарли Чаплин. При этом забавно выпятив вперёд нижнюю челюсть, видимо очень стараясь, и выставив точно по курсу единственный зрячий глаз. Он весело помахивал большим пакетом с дармовыми яствами, купленными на деньги дрессировщицы Павловой только для них двоих.

Но особенно Ивана Гавриловича радовало то, что Платон уже пообедал за свой счёт, и дармовой еды ему теперь не полагается!

– «Ну, что? Пожрал!?» – язвительно и гордо не сдержался Гудин, покачивая увесистым пакетом.

– «Сочувствую тебе!» – ответил Кочет.

– «А что так?» – насторожился тот.

– «А то, что тебе всё время приходиться жрать и обжираться дармовщиной, что тебе дадут! А я же только ем, причём своё, что хочу!».

– «Плато-о-он! Подь сюда!» – неожиданно воплем Надежды разрезало коридорную тишину.

Заведённый Платон вошёл вслед за Гудиным к начальнице и, увидев смущённые лица посетителей, нарочито спокойно спросил:

– «Ты чего орёшь-то?! Я уж подумал, у тебя корова отелилась, и ты зовёшь меня отёл принимать!» – намекнул он гостям на трудное детство хамки.

А та дала ему, как уже пообедавшему, задание на выдачу заказа.

Возвращаясь, Платон услышал замечание заклятой подруги многих своему верному псу Гудину:

– «Иван Гаврилович! А почему Вы так тепло оделись? Ведь жара!».

– «Пар костей не ломит!» – выдал довольный заботой тривиальное, как большой секрет.

– «Он их ломает!» – разочаровал того, не сдержавшийся Платон.

И летние дни побежали один за другим. Только и успевай, непонятно куда и зачем. Его первая декада выдалась в меру жаркой.

И на работе тоже была запарка. Платону надо было наклеить этикетки как можно на большее количество банок, с запасом, чтобы спокойно уйти в отпуск. Он и старался во всю, боясь быть потом не вовремя отозванным из него. А перед отпуском ему хотелось починить машину, пройти техосмотр и перевезти на дачу кошек. Удалось только последнее. А вместе с кошками и их хозяин теперь вынужден был переехать на постоянное житьё на природу.

С машиной пришлось опять повременить. Все вечера Платон теперь ездил за город, и заниматься ремонтом Волги времени не было совсем.

 

Глава 5. Заветное

Многие люди осенью сожалеют об ушедшем лете, а зимой уже ждут его.

Весной же они ждут лето с нетерпением. Но, как только оно почему-то неожиданно приходит, начинают безжалостно транжирить его золотые денёчки.

Платон давно понял это, и знал, что к лету надо готовиться заранее. А как только оно наступит, интенсивно проживать его горячие деньки. Поэтому к этому сезону, особенно к своему отпуску, он подошёл во всеоружии.

В первый отпускной день, в понедельник 15-го июня, Платон утром вернулся с дачи в Москву, и сразу приступил к завершению срочных, неотложных городских дел.

Подготовив вещи на дачу, он удачно съездил в гараж, осуществив грубую очистку генеральской конюшни от крупногабаритного и ненужного металлолома. Завершив избавление от остатков металла, брошенных к контейнеру, он получил неожиданное замечание от охранника Владимира, что, мол, слишком много мусора от одного человека.

Но успокоил того:

– «Да это последний заход! Жалко только старый двигатель не могу вытащить!».

Не успел Платон из одного бокса в другой перегнать с трудом в этот раз заведшуюся Волгу, как появился всё тот же Владимир с незнакомым молодым мужчиной, который предложил сразу же забрать двигатель.

Втроём выволокли его из дальнего угла гаража на улицу. А через несколько минут двигатель был уже вывезен не тележке прочь.

Все участники мероприятия были довольны результатом.

Владимир – порядком и дополнительным заработком за «наводку».

Платон – полной и окончательной очисткой гаража от ненужного крупного металлолома и хлама.

Незнакомец – задаром доставшимся ему двигателем для его авто поделок.

Так что Платон быстро обернулся и был дома к обеду.

Позвонил в «Новый мир», получив отказ на печатание в журнале одной из глав его прозы. Ранее возбуждённые женщины-редакторы из других журналов просто фыркали на его вопросы, а мужчина из «Нового мира» был лаконичней:

– «Нам такая тематика не подходит!».

В отличие от этого, также отказ печатать его стихи в журналах «Дружба народов», «Москва» и «Новый мир» не удивил Платона. Однако, в отличие от редакторов отделов поэзии женщин, в последнем журнале ему весьма доброжелательно ответил мужчина, попросив в октябре всё же прислать очередные новые стихотворения.

Зато Платон удачно съездил в АКБ «Славия» по их приглашению для улаживания вопроса выплаты ему давнего долга.

А завершился день получением в РАО Свидетельства об авторском праве на очередную часть его романа.

В хорошем расположении духа, несмотря на дурное настроение жены, он отправился с кошкой Мусей на дачу в отпуск.

Другие кошки, отвезённые на природу Платоном ранее, приняли свою старшую гостеприимно. Особенно старался котёнок Тимоша. Он вообще уже полностью освоился и бегал с Соней по участку, часто забираясь на деревья.

В сумраке вечера было интересно издали наблюдать, как за белым пушистым комком вприпрыжку несутся по паре белых носочков и гольфиков. В общем, кошки приняли доброго, весёлого и энергичного котёнка в свою стаю.

На следующее утро, вдоволь отоспавшись на даче в первую отпускную ночь, Платон сел на крыльцо побриться. Как только его электробритва зажужжала, неожиданно проявился и заспавшийся на утренней заре соловей.

Платон поначалу и не понял, что это за звук. Тот был громок, резок, и, что не характерно для соловья, монотонен.

Певец весны и лета видимо пытался подражать, а скорее всего, перепеть невиданного соперника. Соревнование живой природы и механизма продолжалось, пока не победила природа.

Ибо, соловьи никогда и никому не отдают первенства, пытаясь перепеть любой ими слышимый звук.

Накормив кошек, приступил к завтраку и хозяин.

А те, насытившиеся и разморённые свежим воздухом и диванной негой пока не шли на улицу, а улеглись немного подремать, с полузакрытыми глазами вытягивая лапки и выпуская когти.

– «Ти-и-ша! Зачем ты когтями диван рвёшь? Большой кот, а без гармони!» – послышалось зычное от хозяина.

Выспавшись, кошки одна за другой вышли на тоже окончательно проснувшуюся природу, разбредшись по саду-огороду. Они быстро освоились на новом старом месте, но ходили поначалу исключительно по дорожкам. Вскоре Платон из своих наблюдений заключил, что его кошки, при проходе по главной дорожке его участка, придерживаются правой стороны и исполняют другие правила дорожного движения.

И только самый маленький, по вредности или из-за неопытности, при обгоне Платона слева всегда норовил подрезать хозяина, тем самым обращая его внимание на себя и заигрывая с ним.

Он быстро рос и набирался навыков. Более того, он оказался очень изобретательным и кое-чему сам научил старших кошек. И в итоге, новый котёнок индиго, которого Платон назвал Тимошей, постепенно построил всех трёх кошек, уверенно захватив лидерство. А Платону и так, естественно, приходилось уделять ему больше внимания, чем остальным.

– «Ну, что, Тимоха! Давай салат есть!» – обратился хозяин к сидевшему во время обеда у него на коленях котёнку.

Тот подтвердил желание хозяина:

– «Ур-р!».

– «Да нет! Я это сказал иносказательно. Я буду есть, а ты – смотреть!».

Тимоша всё время высовывал любопытную мордочку на стол, пытаясь высмотреть, а чем же питается сам хозяин. Но безуспешно. Всякий раз лапа хозяина ставила котёнку перед его крепким лбом заслон. Затем она переходила к ласкам и поглаживаниям, на что тот отвечал безостановочным урчанием.

Но хитрец Тимошка периодически перебирался на другую коленку хозяина, и в обход той самой вредной руки всё же лез на стол.

Вечером Платон с кошками расположились на крылечке, созерцая красоту своих владений, слушая трели соловья, и внюхиваясь в пьянящий тёпло-влажный, по-летнему вкусный, многоароматный тёплый воздух.

На следующий вечер они решили повторить своё упражнение. Но соловей почему-то, где-то задерживался. И, несмотря на усиленные звуковые провокации Платона, он так и не откликнулся.

Наверно, улетел по делам! – решил человек.

Однако потуги хозяина оказались не напрасны. Все кошки встрепенулись, ища птицу на крыльце и под ним, изумлённо озираясь по сторонам и с подозрением поглядывая на Платона. Они поочерёдно заглянули даже под ступени крыльца. Соня даже подошла вплотную и заглянула ему, чуть ли не в рот, ища в этом дупле заливистую птицу.

А хозяин продолжал изощряться на все лады.

А мудрая Муся встала рядом с Платоном, словно с укоризной заглядывая в его глаза.

И только самый молодой, котёнок Тимоша, пока по незнанию, никак себя особо не проявлял. Он, безусловно, скрасил одинокое пребывание Платона на даче в двухнедельном отпуске.

И вообще, Платон обратил внимание, что он всё чаще и дольше находился в одиночестве. Дети в гости приезжали редко, самый младший, Иннокентий, постоянно был занят работой, учёбой и Кирой. Коллеги по работе, с которыми, правда, он и не жаждал общения, сидели отдельно от него. Даже его короткий отпуск не совпадал с отпуском жены.

Поэтому иногда Платон стал вслух разговаривать с самим собой.

Ну, как не посоветоваться с умным человеком?! – сам с собою шутил одинокий волк.

И он вовсе не унывал, ибо никто и ничто не мешало его мыслительным процессам и творчеству.

Первые дни отпуска Платон посвятил подготовке своей дачи к празднованию 105-летия своего отца Петра Петровича. Но из-за кризиса в этот раз решили ограничиться лишь самыми близкими, дорогими родственниками – детьми.

К тому же Ксения, из-за перепада давления и температуры, или из-за возраста, стала часто хандрить. Особенно это выражалось в участившихся беспредметных спорах с мужем.

Платон даже как-то поинтересовался у жены:

– «Почему-то, когда я начинаю говорить, у тебя закрываются уши, а открывается рот?!».

Только во время еды наступало временное затишье. Но и тут Платон заметил, что с женой творится что-то неладное. Она стала задумчивей, грустнее, иногда даже плаксивой. Более того, в её поведении стали проявляться откуда-то взявшиеся новые, далеко не лучшие, странные привычки.

Особенно это стало заметным во время обеда.

Ксения, о чём-то своём глубоко задумавшись, ела суп, как сумасшедшая.

Низко наклонясь над тарелкой, вытаращив глаза, она кидала в рот ложку за ложкой. А в конце она вообще ела, наверно, как в Кащенко: пыталась ложкой собрать суп в кучку, будто бы это второе блюдо, подгребая сначала слева, потом справа, и лишь затем зачёрпывая ею жидкость. Видно было, что она в этот момент себя не контролировала и не заботилась о том, как выглядит со стороны.

Не лучше обстояло дело и с поеданием второго блюда. Она ела салат не менее странно, чем первое, пытаясь, чтобы в каждой ложке, поднесенной ко рту, находились бы все его компоненты. Как будто от перемены мест слагаемых может измениться сумма съеденной, в её тарелку положенной, порции.

Да-а! Что-то с ней происходит?! – задумался про неё Платон.

– «А Бог всегда наказывает тех, кто обижает его ангелов!» – неожиданно вдруг выдал правоверное рогатый из чрева.

Лишь вечером поздний концерт по телевизору свёл супругов вместе за одним столом. Поздно и в одиночестве ужинавший Платон был вынужден присоединиться к жене, впившейся в экран.

Тут-то он заметил, что молодые исполнители поочерёдно дружно доят микрофон. Можно было подумать, что находишься на смотре художественной самодеятельности профессиональных дояров и доярок.

– «Они готовы с экрана даже жопу свою наизнанку вывернуть, чтобы показать, что у них в кишках!» – не выдержал экранных кривляний полуголых девиц Платон.

По окончании концерта показали закулисную мышиную возню вокруг фестиваля, где импозантные старпёрдзы с длинноногими старгёрлзами толпились у главного входа. Но критик этого уже практически не видел, так как вышел на кухню.

Со второй недели отпуска Платон возобновил участие в футбольных баталиях, кои он пропустил полностью в прошлом году.

Поначалу он играл осторожно, не выкладываясь, как раньше, причём теперь больше помня о гипертонии, а не о больных суставах.

В первых двух играх он отметился по голу в одно касание, забив с левой и правой после многоходовой комбинации их, в общем-то, неудачной, из-за изобилия малолеток, команды.

И это было очень кстати для плавного втягивания в любимый им процесс.

Почти также уже полностью втянулись в свой процесс и все кошки.

Сверхактивный Тимоша в основном играл с кошками. Больше всего конечно доставалось младшей кошке Соне, потом уже среднему коту Тихону. Тимоха практически не играл с самой старшей Мусей, которая пока держала его на расстоянии.

А когда кошки уставали и разбегались от Тимоши, он играл с Платоном, а то и просто ошивался вокруг него, смотря и изучая, как тот работает.

То он тёрся около ног хозяина, то мешал ему идти, путаясь в них же, застревая в них и невольно получая толчки от них.

То он лежал в тени, даже лопаты или доски. То подходил совсем близко и внимательно смотрел, что и как Платон делает.

Любопытство и смелость малыша были беспредельны. Но ещё большей была его преданность хозяину. И эта преданность очаровала не только домашних Платона, но и соседей по даче, которые теперь всё время говорили ему с доброй улыбкой:

– «Смотри, как он за тобой бегает! За своим папой!».

Ложась на колени к «папе», Тимоша смешно вплотную прижимался своей мордочкой к его ногам, издавая при этом ещё и тонкий писк, подчёркивая свою преданность и благодарность.

По вечерам, ещё в светлое время, Тимошка помогал Платону поливать огурцы в парнике. Он словно проверяющий ходил от растения к растению, всматриваясь и внюхиваясь, слизывая с их листьев капельки воды. Иногда, чуть попадая под водяной веер от лейки, тут же стряхивал с себя капли воды и отходил в сторону.

Когда водяной поток вновь приближался к нему, котёнок не отходил в сторону, а забавно поднимал лапку, пропуская воду к земле, разрешая хозяину полить и под нею. И это было очень забавно.

А в течение суток продолжалась вечная перманентная война между кошками и птицами.

И Платон стал невольным свидетелем одного из её эпизодов. Из куста терновника на высоте около метра вдруг выпорхнула, только что певшая в нём, цветастая птаха и зависла, как вертолёт, неистово вращая крыльями. Из-за этого Платон не смог толком разглядеть её раскраску и определить её вид.

Сонька сразу бросилась за заманчивой добычей, но та мигом перелетела на забор, издевательски посвистывая в ответ на тщетные потуги белоснежной хищницы.

Надо же?! Оказывается, птицы тоже умеют издеваться над своими извечными оппонентами – палачами. Была бы на месте белой Соньки серая, незаметная, прыгучая и даже летучая, коварная Муся, эта птаха могла бы и не успеть чирикнуть! – рассуждал наблюдатель.

И тому было немало примеров в прошлом, когда сибирячка в прыжке с ветки дерева, распластавшись всей своей объёмной шерстью, на лету успешно перехватывала безмозглых птах, слишком увлёкшихся издевательствами над не умеющими летать по земле ходячими.

Утром, во время завтрака, Платон увидел, что из всех, после еды спящих на диване кошек, бдит только одна Муся, и он положил ей на пол ещё не до конца очищенную обёртку от пачки творога. Полусонная не сразу поняла и подошла. А когда бумажка стала чистой, проснулся и Тихон, встав на лапы и потянувшись, изгибая спину и поглядывая на пол:

Хм, сами едят, а мне не дают – недовольно взглянул он на подбираемую хозяином белую и лакомо хрустящую бумажку.

И только с утра намяукавшийся на улице на долго не открывающего дверь хозяина Тимоша спал, как убитый. При том, что Соня всё ещё не оставляла попыток полакомиться дичью на улице, даже под мелким дождём.

От нечего делать, Платон померил артериальное давление, которое по-прежнему скакало. Оно, то радовало нормой, то внезапно и не мотивировано несколько огорчало.

Вот и вчера, после физической нагрузки – футбола и велосипеда, оно пришло в норму! Но сейчас, утром, после сладкого сна, почему-то опять выскочило из неё?

Платон давно привык, что при абсолютно стандартных своих внешних данных, его жизни часто сопутствовали весьма нестандартные обстоятельства, как и сейчас. Впрочем, это относилось и ко многим людям.

Вскоре в дом с неудачной охоты вернулась Соня, сразу полакомившись давно добытым хозяином сухим кормом для привередливых кошек.

Но охотницу хватило ненадолго. Вскоре зов предков вновь вывел её на улицу.

А тут проснулся и крошка Тимошка, вместо типичного озорства поначалу своим громким мяу потребовавший от хозяина порцию привычного дневного молока.

А пока тот собирался, он на диване уже схватился с котом Тихоном в своих постоянных игрищах.

Но дождь вскоре кончился и хозяин, выпустив кошек на улицу, тоже пошёл работать.

На следующее утро, ночью нагулявшись, а теперь ещё и наевшись, троица старших кошек традиционно уснула на диване.

И только котёнок Тимоша бодрствовал, отоспавшись до этого ночью на крыльце в пушистой шерсти Муси, которую он теперь воспринимал, как мать.

Теперь он опять ходил за Платоном, забирался к нему на колени и мурлыкал, прося всё новой и новой ласки добрых рук хозяина.

Наконец тот уложил разомлевшего на диван к сородичам, и Тимка сразу оказался в заботливых лапах кота Тихона, которого теперь воспринимал скорее, как отца, нежели как старшего брата.

Тот принялся вылизывать малыша. Но сорванцу захотелось играть, и он тут же был повержен и прижат к дивану одной левой передней матёрого котищи. Но хозяин не видел продолжения, так как опять пошёл работать на участок.

Пока старшие кошки Муся и Тихон миловались на диване во взаимном вылизывании, Тимошка играл с их опущенными с дивана хвостами. Особенно доставалось необыкновенно живому и длинному хвосту кота.

Вскоре малыш последовал в сад за хозяином.

Любой подход или прикосновение Платона к котёнку вызывали с его стороны немедленное мурлыкание.

Поскольку Тимошка всё время находился около Платона, помогая ему в делах, комментируя его действия своим мяу, то Платон был вынужден с ним разговаривать, заранее объясняя свои действия и комментируя их.

Получился задушевный диалог одинокого человека и преданного животного.

Как неожиданно выяснил Платон, Тимошка пока не боялся замкнутого пространства. Он, например, залез в пустое ведро, осмотрелся там и свернулся клубочком на его дне, задремав в безопасности. Но это продолжалось недолго. Вскоре любопытство об окружающей действительности просто выбросило его из ведра и заставило шастать по сараю в долгом и обстоятельном рассматривании помещения и его содержимого – диковинных, невиданных ранее вещей, пока непонятных для его кошачьего ума.

При этом Тима комментировал увиденное мяуканьем на разные голоса, видимо этим выражая своё мнение и отношение к этим вещам, а также восторг от их наличия, качества и пользы.

Платону пришлось задержаться и отвечать на удивлённые писки котёнка, объясняя назначение, увиденных им различных диковинных вещей.

Любопытный и добросовестный помощник всё время путался в ногах хозяина, вызывая у того лишь досаду, но не раздражение. Но, конечно, не обходилось и без раздавленных лап, после чего Платон брал малыша на руки, растирал лапку и ласково выговаривал малышу.

Зимой Платон часто мечтал о дачном отпуске, заранее планировал дела.

И вот теперь заветное осуществлялось. Все дни без исключения, независимо от погоды, для него проходили весьма насыщенно, в труде и спорте. Ему даже было некогда смотреть телевизор.

И только во время ужина и перед сном Платон позволял себе несколько отвлечься от окружающей его природной и рукотворной красоты своего дачного участка.

И в третий футбольный день ветеран отметился голом и дал два голевых паса самому сильному игроку – самородку Саньку из местного посёлка, команды которого, как правило, выигрывали, что случилось и на этот раз 13:10, хотя соперник теперь был серьёзным и ни в чём не уступал.

Продолжалась вечно перманентная война между кошками и птицами. И как всякая война она не обходилась без потерь, причём односторонних.

Вот и в этот раз Платон на веранде чуть не наступил на доставленную ему кошачью добычу. И сделано это было то ли Мусей, то ли, скорее всего, почувствовавшей вкус охотницы, якобы дремавшей до этого на крыльце соседского сарая под сенью свисающих ветвей, Соней.

Ну, вот! Я же говорил, что дочирикаются и допорхаются провокаторы глупые! – молча подвёл он не преждевременный итог войны.

Выходные 20 и 21 июня были дождливые. Поэтому празднование юбилея отца Платон перенёс не неделю позже.

Вечером в пятницу 26 июня, в последний будничный отпускной день, к нему в гости, наконец, и то лишь по его приглашению, приехал с женой Данила, за ужином обрадовавший отца беременностью Александры.

А уже на следующий день, в субботу, произошло настоящее нашествие на дачу Платона. Поначалу, поутру, молодёжь занималась мойкой машины, а Платон с подъехавшей Ксенией – подготовкой на этот раз скромного торжества по случаю 105-летия Петра Петровича.

Утром так и не приехала, перенеся свой визит на завтра, Анастасия, соответственно не включившись в подготовку к торжеству. Зато днём неожиданно позвонил её сын Василий и напросился в гости к дяде всей своей семьёй на машине.

Платон обрадовался такому возможному скоплению родных и сразу, без раздумий, пригласил.

Однако гости прибыли не скоро, около трёх часов дня.

В загоне для авто как раз хватило места для «Шевроле» Даниила и «УАЗ-Патриота» Василия.

Встреча началась со знакомства Васиных детей с дачей дедушки Платона. И эта экскурсия, к которой присоединилась и в четвёртый раз беременная Даша, затянулась надолго. Платон рассказывал, показывал и объяснял. Потом традиционно постреляли. Участвовали даже пятилетний Гавриил и трёхлетняя Ксения, стрелявшая из руки отца. И лишь полуторагодовалой Дуне её отец, слава богу, пока не доверил оружие. А в лидеры пока вышли Данила и Василий, которых разделило всего три очка.

Обедали на веранде. Все трое детей уселись с матерью на скамью для гостей, стоящую вдоль окон справа от хозяина дачи. Слева от него сели Данила с женой и Василий, с торца – Ксения.

На скорую руку экспромтом сделанная и заправленная квасом, привезённым Васей, окрошка оказалась удачной. Чаепитие же решили пока отложить.

Ну, а дальше традиционный бильярд, в котором помимо хозяина приняли участие супруги Олыпины и Данила. Пока родители культурно отдыхали, а остальные две женщины почивали в доме в послеобеденной дрёме, предоставленные самим себе детишки вольно резвились на дачном просторе.

И пока клубничный десерт, заранее заботливо собранный Платоном, вымытый Ксенией и помещённый в большую миску, пока прикрытую от мух, ожидал на веранде жаждущие рты, проявились предприимчивые детишки.

По инициативе самой маленькой, до этого истоптавшей грядку с цветами и нарвавшей с неё букетик ромашек, они напали на клубничную грядку, поочерёдными набегами опустошая её.

Но это было ещё не всё. Разбросанные повсюду фантики от конфет и их опять вымазанные в земле и в клубничном соке руки и лица, затисканный руками и сбежавший от них на дерево Тимоша, не входили ни в какое сравнение с кучкой детских фекалий у крыльца и описанной раскладушкой в саду. И тут конечно постарались младшие дамы.

А обнаружила всё это безобразие, чуть ли не вляпавшаяся в него, раньше Ксении проснувшаяся Александра. Ею была сразу же сорвана с турнира мама, поочерёдно приведшая в порядок окрестности крыльца и своих малолетних дам.

Тут встрепенулся и хозяин. С печальным видом он убрал на Солнце раскладушку, собрал кое-где попадавшиеся фантики, и пошёл выставлять десерт для всеобщего его уничтожения. На всякий случай Платон разложил клубнику по пиалам и дал каждому, в том числе отнёс в дом для Ксении, пока не будя жену, считая, что она на него немного обиделась за гостей.

Платон сам один накрыл на стол для чаепития, выставив всё необходимое, и пошёл ставить самовар.

Тем временем, разместившиеся в шезлонгах взрослые гости, перемежали дрёму неспешной беседой между собой.

Платон вместе с Ганей одни поставили и разожгли самовар. Малыш принял самое деятельное участие в интересном и познавательном процессе.

Пока он помогал, дед объявил ему, что специально напишет для них детские сказки, где героями будут: Ух, Каблух, Пчелух, Стрекозёл, Пчелон и другие. Но потом он отвлёкся на сестёр, и Платон остался в одиночестве.

Наконец, всё было готово. А тут и Ксения проснулась в удивившем мужа хорошем настроении. А узнав новости от Александры, добавок и развеселилась. После этого сразу перешли к чаепитию, в том числе обеспеченному и сладостями от гостей. Детишки, конечно, все вывозились в шоколаде, крошках печенья и соке.

Затем – бадминтон для гостей и пинг-понг, в котором сын впервые выиграл у отца одну партию, самостоятельно выставив теннисный стол ещё утром.

Когда Ганя высказал пожелание сыграть в бадминтон вместе с дедушкой против родителей, его отец, как гигант, высокомерно предложил поменяться партнёрами, дабы уравнять шансы.

Но Платон не согласился. Тогда ему для усиления дали ещё и малышку Ксюху.

Несмотря на тщетные попытки, поначалу вальяжно игравших супругов, они с треском проиграли 15:25(!?). Василию нагибаться явно мешал живот, а излишняя сила и отсутствие опыта частенько выносили его волан за площадку соперников. Детишки же были ужасно довольны победой, но не игрой. Гане не удавались удары через сетку, а Ксюха так ни разу и не попала по волану, из-за чего ей редко давали бить. А ведь наивные супруги Олыпины фактически проиграли двум Платонам.

Принимая от удивленной Даши поздравление с победой, Платон не преминул посоветовать ей:

– «Воспитание детей – это не вседозволенность и запреты, а объяснения и советы! И… личный пример!».

Гости разъезжались уже поздно вечером. Первыми уехали с детьми.

Напоследок вся семья Олыпиных высказала огромную благодарность за чудный приём. Особенно детишек, конечно, очаровал дедушка Платон, постоянно и как с равными общавшийся с ними.

С Данилой и, особенно с Александрой, распрощались также тепло, но теперь ещё и заботливей. А вскоре после их отъезда прошёл и всё очищающий ливень. Нашествие закончилось.

По этому поводу уже на следующий день Ксения иронизировала о вчерашнем:

– «У нас получилось, как в том старом стихотворении: Хорошо быть кошкою, хорошо собакою – где хочу – пописаю, где хочу – покакаю!».

Июнь для Платона получился весьма успешным, насыщенным, плодотворным и богатым на положительные эмоции.

Но вот его двухнедельный отпуск закончился. Из-за неотложных семейных дел он утром заехал с дачи сначала домой, а потом уже на работу, опоздав на неё всего на час. Но встретили его нормально.

Говорящая по телефону Надежда – приветливой улыбкой, а играющие на одном компьютере азартные – только неприветливыми затылками, да плюс коротким любопытным взглядом Гудина – как Платон выглядит и во что одет.

Ответный взгляд Платона невольно упал на загорелую кисть руки Гудина. Её холёность и волосатость явно выдавала бездельника.

И теперь, после отпуска, как и раньше, Платон совершено не разговаривал с Гудиным, даже не замечал его. Тот отвечал взаимностью.

Увлекаемый в своё производственное помещение начальницей, сразу же и бесцеремонно обрушившей на отпускника задания, Платон опрометчиво оставил свой рюкзак у неё в кабинете.

Возвращаясь, он нарвался на неприязнь к себе Гудина, проявившуюся в риторическом вопросе к Алексею:

– «А чей это мешок здесь лежит?!».

– «Арсений! Твой, что ли?!» – повторил он сакраментальное Алексею и его сыну Арсению.

Тот был подсунут Ляпуновыми старшими, не справлявшимися с внуком, на работу Ляпунову младшему. И это было понятно.

Неотягощённый интеллектом, Арсений рос очень высоким. В перекормленном, но недоразвитом и недовоспитанном Арсении естественным, или даже удивительным образом сочетались природный гигантизм с искусственным, компьютеризированным дебилизмом.

Даже ставка на традиционные в семье Ляпуновых занятия скрипкой не поднимала интеллекта Арсения и его авторитета даже среди его ближайших родственников.

Из его уст можно было услышать и взрослые термины на компьютерную тему, и не по возрасту детские взрослые глупости.

А ведь речь – главное в культуре человека! Человек правильно, без особых ошибок и изъянов говорящий на своём родном языке, уже может считать себя вполне культурным. Во всяком случае, это её база. Ибо, правильное употребление, использование родного языка невольно приводит и к правильному его толкованию, поведению, действию! – рассуждал сам с собою Платон, невольно слыша перлы внука гения.

Каждый день теперь Платон уходил чуть раньше с работы, чтобы успеть на дачу на футбол. А утренняя электричка вовремя привозила его до Электрозаводской, и через Курскую он вовремя прибывал на работу.

Платон обратил внимание, что, как минимум второй, а то и третий и четвёртый год, зайцев в электричках стали не отлавливать и штрафовать, а просто… «обилечивать».

Идём к цивилизации! – сделал он преждевременный вывод.

Тут же в электричке, делая очередную запись в блокнот, писатель-историк с удивлением обнаружил, что на запястии его левой кисти появились мелкие пигментные пятна, проявившиеся в правильный квадрат – знак археологических раскопок древних городов и других памятников древности.

Заканчивался июнь с его почти сентябрьской погодой.

– «Ce la vie… и плохая погода!» – подвёли итог месяца поэт и писатель.

Начался июль. Утром, заперев калитку и посмотрев по мобильнику время, поняв, что он не опаздывает, Платон меж ягодиц издал прощальный гудок и двинулся в путь, в конце которого его ждали коллеги по работе.

Уже с утра Надежда голосисто и бесцеремонно попросила Платона убрать с его стола накануне вечером кем-то оставленные чайные принадлежности. Однако напоролась на твёрдость:

– «А у нас всех господ ликвидировали ещё в семнадцатом! Кого расстреляли, кого повесили! А это, что? Недопитки недобитков? Рецидив? Тогда будем травить… биологически активными добавками!» – захохотал он в лицо начальницы.

Той пришлось, сначала молча ретироваться, а позже привычно самой прибрать за свиньями. Но Надежда обиделась и затаилась для реванша. И шанс ей представился в обед.

Доедая банан, Платон взялся за телефонную трубку в кабинете начальницы, которую тут же прорвало, как ржавую канализационную трубу:

– «Платон! Ты бы хоть руки помыл!».

На что юморист сразу нашёлся:

– «Конечно, помою… после трубки!».

После такого ответа наскоки на литератора прекратились, и он спокойно доработал до конца трудовой недели.

Поначалу июль по погоде стал продолжением июня. Более того, в субботу вечером, 4 июля, было менее 8 градусов тепла. А вкус воздуха напомнил Платону послеоктябрьский.

– «Ой, как хорошо!» – вышла Ксения на улицу, поёживаясь.

– «Хоть и холодно!» – добавила она.

– «Да-а! Что ты хочешь? Лето всё-таки!» – резюмировал муж, поглаживая сидящего на руках Тимошку.

А тот продолжал удивлять и радовать хозяев. Утром во время бритья он лапой проверял качество работы Платона.

Позже, требовательно орущему котёнку, Ксения была вынуждена дать лёгкую затрещину. Тот оскорблено и удивлённо отскочил от неё и сел, пытаясь умыться после прикосновения неверной руки. Через плечо он обернулся на женщину, с укоризной и даже брезгливостью взглянув на неё внимательными человеческими глазами, словно говоря ей: Ну, ты, тварь земная! Как ты смеешь меня обижать?!».

Ксении стало даже не по себе и жутко от такого взгляда котёнка.

Поскольку июльская погода всё ещё продолжала июньскую, Платон даже не огорчился, что никто из детей не сможет к нему приехать в эти выходные. По вечерам были всё те же восемь градусов тепла, и лил дождь, особенно в воскресенье 5 июля.

И лишь в первой половине субботы Платону и Ксении удалось пройтись по магазинам, собрать клубнику и сыграть в настольный теннис.

Остальную часть дня, далеко за полдень, укрывшись от дождя в своём любимом большом шалаше, Платон смог кое-что помастерить.

Дождь стих только глубоким вечером, возобновившись ночью и продолжившись утром в понедельник. Поэтому для того, чтобы добраться до станции через лужи и грязь, Платону пришлось даже надеть сапоги, в коих он вынужден был проходить весь рабочий день.

Во вторник вечером супруги встретились на даче. Вместо ужина Платон угостил жену ею изобретённым десертом из пломбира, посыпанного крошками печенья с фруктами: перемешанными в сахарном песке клубнике с чёрной смородиной и малиной. Угощение понравилось не только Ксении.

– «Эй, веселей!» – боднул кривым, но острым рогом нестареющий парнокопытный из глубин подсознания Платона, и тот завёлся…

– «Ты, смотрю, тоже наелся до поросячьего визга!» – резюмировала жена.

– «А кто ещё?!» – задал он Ксении чисто риторический вопрос.

Первая декада июля на своём исходе, наконец, одарила тёплой и солнечной погодой, природа словно оживилась, настроение улучшилось.

Оживился и поэт, неожиданно в день рождения матери сам себя одаривший стихотворением:

В первые выходные второй декады июля Платон с Ксенией были на даче одни, посему вовсю занялись столярно-малярными модернизациями старой мебели, придавая ей красоту и уникальность, а также занимались экстерьером своей дачи, участка, в частности установили шатёр – нанеся последний штрих в оформлении сада на лето.

Неожиданно через калитку заголосила сборщица денег за электроэнергию Галина Ивановна:

– «Платон Петрович, здравствуйте! Я к Вам за электроэнергией!» – обрадовала она его лучезарной улыбкой на солнечном лице.

– «Галина Ивановна! Вы бы хоть заранее предупредили, а то мы с женой только что в магазинах все деньги потратили, вчистую!» – удивился хозяин такому нелепому совпадению.

Он всегда платил вовремя и никогда не был в должниках. А тут?!

– «Ну, хорошо! Тогда сами снимете показания счётчика, и когда будут деньги, занесёте ко мне!» – объявила она безапелляционно уже без лучей на металле, резко оборачиваясь и стремительно уходя.

– «За… овсом, пожалуйста, сами!» – возмутился он бесцеремонности служанки народа, подходя к Ксении, нудно отчитывавшей котёнка.

– «В конце концов, разговаривай с ним по-людски! Ведь ты же человек! И вообще, кошки созданы для того, чтобы их гладили!» – невольно перенёс он раздражение на свою женщину.

Выходные дни прошли в обыденных хлопотах, наступили будни.

Платон уже работал, а Ксения уже была в отпуске. За участившееся несовпадение отпуска супругов у неё уже вырос немалый зуб на начальницу Платона Надежду, в отличие от него самого.

– «Платон! Ты раньше дома, когда утром вставал в туалет, свои плавки вешал себе на конец! А теперь я этого что-то не вижу?!» – начала утро с расспросов любопытная жена.

– «Ну, что ты хочешь?! Хватит издеваться! Сколько можно баловать?!» – замаскировал муж своё смущение.

У тебя уже детство в жопе не играет, или что-то другое?! Может плавки тяжёлые стали?! Или у твоей вешалки крючок не в ту сторону загнулся?!» – не унималась, разошедшаяся Ксения.

– «Ну, сколько можно озоровать? Пора и серьёзным быть!» – как мог, отбивался муж.

– «А, что? У тебя уже что-то серьёзное?!» – потянулась, было, она к голому заду, выходящего из спальни мужа.

В понедельник, не смотря на число 13 июля, на работе всё было по-прежнему. Моя руки, Платон с удивлением вдруг обнаружил, что у него не кусок мыла, а два маленьких обмылка:

– «Во, засранка, Надька! Меня держит за человека второго сорта! Потому и обмылки свои подсовывает!».

На следующее утро наступил Данилов день, то есть 14 июля – день рождения сына Платона Даниила.

Утром попутчиком Платона оказался дальний сосед по их дачной улице, бывший футболист, а ныне алкоголик, пенсионер с шестилетним стажем, Владимир. Их неспешная беседа в вагоне электрички, часто прерывающаяся «аками» со стороны уже плохо слышащего, не стимулировала Платона на её продолжение, и в разговоре наступило затишье. Почему-то затих, возможно, уже сморенный утренней жарой, и почти весь вагон.

Природа словно старалась отдать долг жарой до тридцати. И вдруг тишину жаркого вагона неожиданно разбудил громкий чих моложавой женщины, слишком энергично обмахивавшейся веером.

Народ словно проснулся и загалдел с новой силой.

Уже на работе, поздравив по телефону сына Даниила с днём рождения, Платон в своём прохладном помещении с удовольствием углубился в традиционное наклеивание этикеток на банки.

Эта тупая работа позволяла ему всегда иметь свободными свои мозги для писательского творчества, и он этим плодотворно пользовался, и не только на рабочем месте.

В обед в столовой Платон отметил про себя, как писатель, два интересных наблюдения.

Совсем молодой мужчина сел за соседний стол лицом к нему, и теперь Платон невольно полностью созерцал это чудо общепита.

Тот положил оба локтя на стол. Левый вдоль его края кистью под себя.

А правый, в котором держал ложку, отвёл далеко в сторону.

С ногами же всё было наоборот. Здесь в сторону было отставлено почему-то левое колено.

Поэтому в проекции на Платона мужчина занимал фактически два места. Видимо этот мальчик с детства отстаивал своё я и место для него.

Второе наблюдение – постоянный клиент, как прозвал его Платон «Человек в футляре и даже циркуляре».

Сейчас он в очередной раз обратил внимание на странного мужчину, внешне очень напоминавшего ему его умершего товарища Юрия Васильевича Максимова, но возрастом бывшего всего за сорок.

Он был большим поборником гигиены и был чертовски аккуратен.

Перед началом трапезы он не только долго мыл под горячей водой руки с мылом и долго сушил их, но и тщательно протирал бумажными салфетками столовые приборы – вилку и чайную ложку.

Питался он всегда не дорого, даже очень скромно, возможно, будучи вегетарианцем, но всегда разнообразно, ублажая свой вкус.

Он обычно брал какой-нибудь салат, чередовал разные гарниры с подливой для вкуса и запаха, и всегда брал неизменный чай с лимоном и булочкой.

Он смешно низко, почти в пояс, наклонялся над прилавком, всматриваясь в еду, чуть ли не засовывая свою голову между полками раздаточного прилавка.

Голос у него оказался очень тонким, почти писклявым, но почему-то приятного тембра.

Ел он всегда с аппетитом, смакуя каждый кусочек, наслаждаясь вкусом еды. То есть, он не ел, а кушал, как бы Платону не нравилось это слово.

Было забавно наблюдать, как он слишком широко, чуть ли не с гримасой отчаяния, открывал рот, и, затаив дыхание, боясь запачкать бородку и усы сахарной пудрой, погружал во чрево сладкую сдобную булочку.

После еды он также аккуратно вытаскивал из вазочки салфетку и очень тщательно вытирал ею рот.

Затем долго, видимо по советской, или перестроечной привычке зачем-то копался в кошельке, подсчитывая остатки денег, и не зря.

Кассирша, которую Платон за излишнюю хромоту и переваливание с ноги на ногу за глаза прозвал «Canard enchainer» – по типу известной канадской франкоязычной газеты – закованная в бесстыдство утка, умудрялась обсчитать доверчивых завсегдатаев, пользуясь их ленью проверять за нею правильность цен в пробитых чеках.

А похожий на Юрика всегда проверял.

Досталось как-то и Платону.

У него давно закралось сомнение в правильности счетов, и он решил её как-нибудь проконтролировать, но до проверки пока всё ноги не доходили.

Поднос с использованной посудой тот нёс бережно, двумя руками, семеня мелкими шажками, чуть согнувшись в поясе, якобы боясь испачкаться об его край. Так же он и ходил, осторожно, слегка прогнувшись в поясе вперёд, словно готовый к подобострастному перед начальством:

Здрасьте! Чего изволите-с?!

Платону даже показалось, что если побрить его, снять очки и сделать прямой пробор, зачесав волосы на стороны, соответственно переодеть, то он стал бы очень похожим на настоящего «полового из трактира».

После еды он также тщательно полоскал ротовую полость, освобождая её от остатков пищи и микробов, протирал усы и бородку, долго, по-детски растирал в ладонях воду.

Было ощущение, что он будто бы недавно из детского сада, где всегда был примерным мальчиком, которого Платон теперь за глаза звал «Шуриком», из-за похожести на Юрия Васильевича, и по аналогии с парой детей – близнецов «Юрик» и «Шурик» из кинофильма «Берегись автомобиля». Но теперь он показался Платону ещё забавней, чем ранее. Его несколько непринуждённый и щепетильно-аккуратный внешний вид почему-то вызывал у Платона жалость. Он то и дело поправлял очки на потной от постоянного старания переносице, периодически оглядываясь по сторонам, как шпион из плохих старых кинофильмов, вытаращенными на всех удивлёнными или испуганными глазами.

Он всегда был чисто и опрятно одет в неновую, со временем изрядно поблекшую, но в стиранную и выглаженную одежду. Его джинсы уже стали бледно-голубого цвета, а белая рубашка в крупную серо-голубую клетку тоже уже потеряла новость и яркость, но всегда отличалась свежестью.

Видимо он сам, или его женщина, следили за его внешним видом, и Шурик всегда был одет хоть и скромно, но рационально и со вкусом.

А его рациональность, доведённая до предела, проявлялась и в ходьбе.

Он шёл, параллельно ставя ступни, плавно перекатывая их с пятки на носок, очень рационально, почти по-кошачьи, не тратя лишней энергии, и лишний раз не стирая подошв.

Но его рациональность заключалась также наверняка и во многом другом, возможно, как и в природе.

Наконец, наступило зрелое лето. В одиннадцать вечера было ещё двадцать, а в семь утра – уже восемнадцать градусов тепла.

И даже ночью было жарковато. Поэтому Платон, как правило, спал совершенно голым, и не закрывался простынёй.

И только ноги он держал в тепле. В тёплых носках, закрыв ноги до колен одеялом, ибо его не молодые мышцы после футбола ночью часто сводило.

Однако в это раз ему свело внутреннюю часть правого бедра. Лишь изрядно поворочавшись, он нашёл удобное положение на одеяле, и боль со скованностью вскоре утихла и пропала.

После последней игры в среду ему, в очередной раз потянувшему большую двуглавую мышцу левого бедра, теперь пришлось пропустить футбол и в четверг, и в пятницу, несмотря на просто прекрасную погоду.

Зато на хорошую погоду нашлась Настя. Она приехала утром в пятницу и успела наболтаться с Ксенией о многом.

Вечером вместо футбола Платон присоединился к женщинам, и они продолжили обсуждение хозяина, но теперь в его присутствии:

– «Ты что? С ума сошёл?! Ведь с твоими суставами тебе играть в футбол нельзя!» – проявила Ксения дежурную заботу об упрямом муже.

– «Нет! Всегда там был!» – напомнил тот жене.

– «А он иногда называет кота Тишу Кешей!» – поделилась с Настей вроде бы теперь радостью Ксения в ответ на, по её мнению неадекватный, ответ мужа.

– «Хорошо, что не наоборот!» – успокоила её та.

– «Да! Я как-то раз спросила сына: а если твой друг назовёт свою собаку Кешей, ты не обидишься?! А он мне говорит: нет, не обижусь! Вот если бы меня Шариком назвали, я бы обиделся!».

Перед очередными гостями Екатериной и Виталием, ожидавшимися в воскресенье, в субботу Платон кое-где подкосил и сразу сгрёб и убрал траву, сделал ещё кое-что по мелочам, собрал урожаи ягод и зелени, убрал на компостную кучу гнилые яблоки.

Как и полагается, Год Быка выдавался плодовитым: сиренево-ягодно-овоще-яблочным, в общем, урожайным!

Супругам также пришлось срочно пройтись по магазинам и отовариться к приёму очередной порции гостей.

Хорошо хоть, что те обещали приехать не рано – немало оставалось времени и на воскресенье.

Но пока они ходили за продуктами, свершилось вполне прогнозируемое непредвиденное. Платон специально не стал собирать последнюю клубнику, оставив её для гостей – детей: дочке с зятем. Но случилось второе нашествие детей Христовых – Анастасии Петровны Олыпиной (Кочет).

Хорошо, что предусмотрительный Платон ещё в четверг испугался, что сестра к выходным молча сметёт всё самые лучшие ягоды, ещё при этом и выразит недоумение их малым количеством и мелкостью.

Поэтому тем же вечером, воспользовавшись задержкой сестры в Москве, Платон собрал клубнику и расправился с нею вместе с Ксенией.

Однако некоторую часть ягод ещё оставили дозревать на грядках.

По приезду Настю сразу предупредили, что ягоды на кустиках планируются на десерт в воскресенье. Но и на этот раз не обошлось.

Пока хозяева в субботу мыкались по магазинам, Настя всё же провела ревизию и дегустацию вкусненького, оставив мелочь на десерт.

В их отсутствие она прошлась не только по клубничным грядкам, но и по кустам малины и смородины, а также по шкафам с одеждой и обувью, а также позанималась ещё чем-то.

А возвратившиеся из похода супруги Кочет при полном безразличии и попустительстве Насти переделали ещё ряд дел в преддверие встречи гостей.

Утром в воскресенье, непосредственно в день приезда дорогих гостей, работа закипела с новой силой.

Платон, естественно, был ни сколько напряжён, сколько собран.

Поэтому уже проявившаяся привычка Насти не сразу выносить своё ночное ведро возмутила его, и он высказал сестре своё неудовольствие:

– «Насть! А тут, что? Все должны на твою мочу смотреть и нюхать!».

Но та, как всегда нашла оправдание в удобстве для себя лишний раз не ходить, а вынести ведро с оказией.

Как была она эгоисткой, так ею и осталась, коробочка ты наша! Нет, пожалуй, уже сундучок! – РОЭились у него в голове мысли.

Но вслух он произнёс уже другое, зашибая сестру аргументами:

– «Насть! Ну, ты же здесь не одна! Ты прибереги свой эгоизм для своей кельи! А здесь люди живут, со своими привычками и интересами! Их надо тоже уважать, а не только себя! Как ты к людям, так и они к тебе будут!».

Настасья Петровна насупилась, но вскоре вынесла злополучное ведро.

Более того, ополоснутое и наполненное чистой водой ведро она сразу отнесла к себе наверх. А не как накануне, оставив жёлтое, кальцинировавшееся изнутри ещё от малыша Кеши, на всеобщее обозрение внизу на лестнице, из-за чего Платону пришлось самому отнести его наверх.

Тут же проявилось, что Настя без спроса и оповещения перестелила себе постель, где раньше спала Ксения, новыми матрасами и одеялами, предназначавшимися для кроватей на первом этаже, очередной раз показав свой нрав и подтвердив своё прозвище.

Ксении пришлось вмешаться и восстановить справедливость, обратно «убрав обновки в сундук», коим в сердцах обозвала другие кровати Настя.

Но теперь за Настасьей, обижавшейся на прозвище «Коробочка», закрепилось новое прозвище: «Сундучок!».

Пока супруги чуть ли не в мыле готовили экстерьер участка и дорогущую огромную форель к праздничному обеду, Анастасия после длительного завтрака сразу занялась своими личными делами – демонстративно вязала в шезлонге под тенью плодовых деревьев, ни разу не предложив никакой помощи.

Однако обошлись без неё, и успели всё подготовить, даже немного перевести дух.

Но пока супруги сновали туда-сюда, она несколько раз приложилась к холодильнику, без спроса потчуя себя приготовленными к празднику разносолами и постоянно прикладываясь к большой кастрюле вишнёвого компота, впервые в видимой истории сваренного на даче Платона.

Чревоугодие и чревоблудие Насти не знало границ. Она жевала практически постоянно. Её уста поглощали то «компотик», то «печенюшку», то «конфетку», а то и «помидорку» или «малюсенький огурчик».

Ксении даже пришлось подойти и осадить ретивую. Она отлила ей компота, уровень которого в кастрюле и так катастрофически понижался, в отдельную персональную бутылку, ещё и спросив при этом:

– «Насть! Как же ты при больных почках ешь и помидоры, и солёные огурцы, разбавляя это сладким компотом? Ты же перегружаешь их и себя гробишь! Ведь давно известно, что жажду надо утолять только простой водой!?».

На что Настя удивлённо-обиженно оправдывалась:

– «А мне врачи по этому поводу ничего не говорили!».

– Насть! Ты обманываешь сама себя, вернее свой организм!» – открыла ей глаза на её упрямство Ксения.

Действительно, Настя с детства была очень упрямой. Но это стало доставать всех окружающих лишь в последние годы.

Так накануне Настя всё-таки настояла, чтобы брат сжёг старые куртки, одеяло, матрас и телогрейки, промокшие в шалаше и слегка заплесневевшие.

Хорошо ещё, что Платон вовремя остановился, сохранив матрас и армейский бушлат.

Вечером он снова застелил солдатскую кровать в шалаше просохшим на Солнце бельём, и ощутил своим телом сохранённый ими жар Солнца, подремав немного в неге.

В процессе дрёмы его осенило, как сохранить кровать в шалаше от капель воды, протекающих по полиэтиленовой, кое-где в заплатах, плёнке.

Многочисленные мелкие дырочки от кошачьих когтей были оставлены на ней ещё в прошлом году прыгавшими на полог шалаша с нависавшей над ним ветки Грушовки, к счастью уже отпиленной.

Пока Платон у теннисного стола разговаривал с сестрой, к трём дня незаметно подкатили и постоянно опаздывающие родные артисты.

Но это оказалось на руку хозяевам, успевшим не только полностью подготовиться, но и немного передохнуть. Успели даже заблаговременно сервировать стол в шатре.

В заранее открытые ворота тихо въехал Форд Екатерины. Но об их прибытии Платон узнал лишь по появившемуся на спортивной лужайке их псу Шиме.

И вот, началось!

Кошки сразу присмирели, однако знакомого пса не боялись.

Тихон так вообще держался от него поблизости, шипением не давая назойливому игруну подойти поближе и потыкаться носами.

А вот Тимоша от отсутствия информации о неведомом чудище поспешил забраться высоко на грушу, откуда его потом, не без труда снимал Платон.

Хозяин показывал гостям, в основном дочке, различные новшества на участке, в то время как Виталий ублажал двух пожилых женщин иными разговорами.

Наконец всё было показано и объяснено, и после обмена срочной информацией Платон увлёк гостей спортивными мероприятиями.

Осмотревшись и наслушавшись от отца о новых дачных достижениях, молодёжь вместе с тётей Настей также отстрелялась, но безуспешно. Хотя Виталий и превзошёл тестя в зоркости глаза и верности руки, но только лишь повторил результат Василия, выйдя пока на третье место.

Зато в других видах спорта он уступил тестю, хотя и повсюду наступал тому на пятки. С отцом молодые для начала традиционно наигрались в бильярд (футбол и хоккей). Лишь тётя Настя забузила, сославшись на то, что от кровати в шалаше якобы пахнет плесенью, а она просила непослушного брата убрать подстилки на Солнце, или сжечь их.

После бильярда вся троица игравших переключилась на подготовку пиршества. Закипела работа на мангале. По традиции эту пару детей-артистов принимали с приготовлением на решётке мангала дорогой рыбы и лёгким вином, в основном для себя. Танцоры соблюдали диету, не ели жирное, да и мясо избегали тоже.

Виталий и Ксения хозяйничали на огне и с рыбой, которую приготовили довольно быстро, а Платон с Катей носили продукты в шатёр.

А тётя Настя всё вязала вдали ото всех.

На купленных специальных углях и при помощи разжигающей жидкости с традиционными щепками костёр запылал быстрее. Но ещё быстрее подрумянились куски форели на сетке, с которой её потом с трудом соскребали в тарелки.

И на этот раз расселись в давно установленном шатре. Позвали и Настю.

Та степенно и чинно убрала вязание, помыла руки, предварительно побывав в кабинке, и медленно вразвалочку на своих полных, иксящих ногах осчастливила её заждавшихся своим появлением.

– «Прям явление Христа…» – начал было, оборванный Ксенией, Платон.

Кроме Кати – автомобилистки все выпили сухого белого вина к рыбе. А дочь Платона неожиданно подсела на вишнёвый «компотик», игнорируя покупные соки из персика, яблок и смеси цитрусовых.

Разговоры пошли сначала на разные, а потом внезапно почему-то перешли на около религиозные темы, что тешило самолюбие, теперь активно в них участвующей Анастасии, с видимым удовольствием нашедшей в разговоре с молодой парой много общих тем. Платон же в основном слушал, практически не вмешиваясь. Да и говорить-то было особо не о чем.

В процессе разговоров на разные темы Платон понял со слов дочери, что его мечта об участии Кати в его творчестве оказалась необоснованной. Она сообщила, что композитор, которая с ними работает, сама же и пишет тексты к песням. Потому Катя не стала навязывать ей новые стихи. Платону было только непонятно, зачем тогда Екатерина сама ранее подняла этот вопрос?

Не знала, или…

– «Или, или!» – неожиданно возник из подсознания чуть захмелевший рогатенький.

– «Она этим лишь прикрывает своё неприятие твоих стихов!» – закончил он, подтвердив тайное опасение поэта.

Но, наконец, прервались на спорт, но теперь на настольный теннис.

Первой к столу рванулась, прихватив с собою Катю, Анастасия.

Когда она услышала, что та не умеет играть в пинг-понг, ибо ещё ни разу толком не пробовала, то сразу проявила корысть и предложила ей сыграть, в надежде выиграть у племяшки.

Но не тут-то было.

Платон судил и видел, как все наскоки вдруг явно прибавившей в мастерстве тётки парировались её же ошибками.

Игра шла на равных.

Но в итоге молодость и бескорыстие пересилила алчность и старость.

В упорной борьбе Анастасия не смогла выиграть хотя бы у самой слабой, невольно заняв её предполагаемое место: 19:21.

Эту игру засчитали, как четвертьфинал дачного кубка по настольному теннису, где в одном полуфинале Платон ранее выиграл у Ксении.

Теперь же намечался второй полуфинал с участием Кати и Виталия. Тот явно поначалу поддавался, но в упорной концовке всё же победил 22:20.

Финальная игра мужчин шла на равных. Поначалу зять повёл 4:1, показав разнообразный, техничный и агрессивный теннис.

Но тесть собрался, а Виталий наоборот, уверовал в свою силу и лёгкую победу, и немного расслабился. И при равной игре он совершил ряд детских ошибок, позволив Платону догнать себя и даже выйти вперёд.

А затем, прибавивший в игре тесть, увеличил отрыв в свою пользу до удобного в пять очков.

Платон чувствовал, что технический арсенал Виталия весьма разнообразен, и тот пока играет с ним, как кошка с мышкой, даёт фору.

Но молодой заигрался, а тем временем мышка превратилась в удачно огрызающуюся и нападающую собачку.

Виталий, было, взялся за активные атакующие действия, но не смог спасти партию к её концовке. Платон не позволил ему сравнять счёт, играя ровно, аккуратно, без ошибок, вынуждая соперника после им успешно проведённой атаки вдруг тут же совершать неожиданные и непростительные, тем более в данной ситуации, ошибки.

Поэтому итоговый результат получился 21:16 в пользу опыта и зрелости. А вместе с этим и первое место оказалось за главой большой семьи.

А в это же время, разочаровавшаяся не в себе, а в племяшке, Настя, видимо от обиды на Катю, брата и всех остальных, надолго засела с вязанием в шезлонг, не участвуя ни в каких играх, и не помогая позже хозяевам в их дальнейших приготовлениях к торжеству.

Затем в пинг-понг и в бадминтон с отцом сыграла дочь. Если в теннисе у Кати не было никаких шансов, то в бадминтоне они были. Платон в первой партии разгромил дочку, но во второй дал ей возможность, а с нею и радость, играть с отцом на равных. Потом пару Екатерине составил её муж, но Платон выиграл у них, успокоив тем, что они играли как бы против двух пап сразу.

Пока, первенствовавший везде, не участвуя лишь в стрельбе, несколько приуставший от спорта хозяин помогал Ксении в дальнейшем приготовлении стола, молодые супруги тоже померилась силами друг с другом в теннисе и в бадминтоне, где Виталий уже просто разгромил свою жену.

Катя, из всех присутствующих проявившая наибольшую активность во всём, конечно, доставив удовольствие партнёрам, всё проиграла, но надолго получила заряд бодрости и удовлетворения от процесса.

Тем временем Настя поговорила с соседкой с тыла Татьяной Гусевой.

Их диалог получился, как и ожидал Платон, жалким подобием ярмарки материнского тщеславия. Настя гордилась перед Таней наличием и успехами своего единственного сына и пока четырёх внуков, лишь радуя соседку неудачами в их семье и горестными заботами бабки-матери.

К ним относилось ожирение сына, ухудшение отношений с невесткой, и отсутствие со стороны молодых супругов какого-либо уважения и почтения к её персоне.

Да и успехами в воспитании своих многочисленных малолетних детей и внуков им пока было не до хвастовства.

Излив Татьяне порцию гордости за своё потомство и дав возможность одинокой женщине получить хоть какую-нибудь моральную компенсацию за ею услышанное в виде жалобы на свою судьбу, Настя раскланялась и ушла по своим делам.

А Татьяна вернулась в свой вдовий девичник.

В этот день у неё опять гостили вдова сына Наталья и, тоже потерявшая своего сына Сергея, двоюродная сестра Русана, давно убежавшая в Москву из Карабаха.

Наконец, переключились и на самовар. В этот раз Платон учёл ошибки прошлого нашествия и не отходил от трубы ни на шаг.

Вновь расположились под шатром, но теперь с включенной гирляндой разноцветных, по разным программам мерцающих, мелких фонариков.

Впятером доели последнюю в сезоне клубнику, напившись из самовара чаю с баранками. Всё это снимали на видеокамеру цифрового фотоаппарата.

Музыку хотя и имели, но не включали из-за продолжающихся оживлённых разговоров.

Но хозяин немного загрустил, хотя всё было мило. Засиделись допоздна.

Дети, как всегда, уехали затемно, пообещав повторить, так понравившийся им вояж. Приезд дочери с зятем как всегда оказался успешным, но теперь ещё и более эмоциональным.

Платону было приятно, что молодые приняли самое активное участие в предложенных им спортивных мероприятиях.

Но этот визит дочери с зятем поставил жирный крест на мечте отца через неё использовать свои стихи в качестве текстов кем-то из её друзей или знакомых сочиняемых песен. Ведь, как теперь выяснилось, те обходились своими силами. Более того, его очень обидело, что за целый год зять так и не удосужился прочитать его историческую прозу, которую дочь почему-то решила перечитать уже по второму разу.

Платон понял, что с этой парой он каши не сварит, и его мечте о его литературном наследии видимо так и не суждено сбыться.

И он решил своими творениями им больше не докучать. Надежда теперь оставалась лишь на поэтессу Веронику.

Ну, бог с ними, с артистами! У них свои «грязные» танцы, а у нас своя проза жизни! – решил писатель.

Выходные прошли успешно. И вновь для Платона наступили, теперь тягостные из-за хорошей погоды и отпуска жены, трудовые будни.

И опять утренние контролёры в электричке освободили место для пенсионера-инвалида, сняв с пригретых в дремоте из-за поздних гуляний мест накипь из нерадивой молодёжи, часть из которой уже с утра, боясь засохнуть, купила себе воду – хорошо, что хоть не пиво – вместо билетов.

Но половина зайцев перестала скакать из вагона в вагон, занимаясь ежедневными утренними и вечерними пробежками, а стала расплачиваться с волками на месте.

Со своими волками, и тоже на месте, на рабочем, расплатился и Платон.

– «Платон! А мы решили тебя послать в магазин!» – почему-то вдруг при всех перед обедом нарушил обет молчания балбес Гудин.

– «Какое странное совпадение!? А я ведь Вас тоже решил послать…, но в другое место!» – быстро нашёлся бывалый.

– «Хи-хи-хи!» – зашлись на Гудина трус и бывалая начальница.

После обеда осмелевший Платон продолжил ёрничать, фривольно обратившись к Ноне и Надежде:

– «Девки! Что-то Вы очень долго, уединившись, молоко пили? Смотрите, от этого молочница может случиться!».

Его хорошее настроение продлилось и до конца дня.

В этот понедельник, 20 июля, для Платона выдался самый удачный футбольный вечер. И не только в этом сезоне, но и в обозримом прошлом.

Ещё по дороге с работы на дачу он вычислил, что Ксения наверняка только сейчас постирала его футбольную форму, которую он надеть теперь не сможет.

Тогда он решил пойти на футбол в своей повседневной одежде, в которой в жару работал на своём участке – короткие, гладко-шёлковые чёрные шорты с маленьким карманом и тёмно синюю футболку с короткими рукавами с разноцветной надписью «GUCCI».

Всё это была форма цветов почитаемого им известного в Мире Миланского футбольного клуба «Интернационале».

Да и свои футбольные кроссовки он надел на простые носки, обойдясь в этот раз без щитков и гетр, закрывавших икроножные мышцы.

Это давало ощущение некоторой свободы и бесшабашности, что впоследствии и сказалось на его игре.

Когда Платон, как всегда, прикатил на футбол на велосипеде, команда, за которую его взяли, уже проигрывала четыре мяча.

За соперников выигрывали Алексей Грендаль и два моложавых мужчины, разбавленные одной девушкой и одним мальчиком.

Платон же присоединился к 14-летнему подростку, двум мальчишкам 10-и и 12-и лет и к игравшей босиком девушке.

Даже теперь силы были всё ещё не равны. Но игра пошла. Платон вышел на поле каким-то решительным, даже агрессивным. Его левое бедро за четыре дня отдыха несколько поджило. И он, понимая, что вскоре опять потянет мышцы своего недолеченного левого бедра, лихо взялся за дело.

Несмотря на преимущество соперников почти во всех компонентах игры, Платон забил подряд три отличных гола. Причём третий – с пенальти, сильным ударом в правую от вратаря девятку, гордо завершив реабилитирующий его удар фразой:

– «Вот так надо забивать пенальти!».

Такое неожиданно бурное начало вызвало на лице Алексея Грендаля сначала загадочное удивление, а потом гордость за своего старшего коллегу-ветерана. И у соперников всё посыпалось.

В итоге игра в присутствии Платона закончилась со счётом 17:8 в пользу его команды. А сам он забил шесть голов, сделав ещё и пять результативных передач партнёрам.

Во время игры Платон видел на лицах соперников неожиданно удивлённый испуг. Они, конечно, давно слышали, что дядя Платон когда-то хорошо играл в футбол, но то, что он сделал сейчас, в возрасте…?

А на лицах партнёров он с удовольствием читал радость и гордость за своего старшего товарища – наставника, хорошенько тряхнувшего стариной.

Такой неожиданный поворот событий ещё больше поднял его настроение. Он понял, что сейчас играть без щитков ему стало удобнее, так как он стал чувствовать себя легче, спокойней и уверенней. Теперь нога за ногу не задевала щитками, которые не мешали выделывать даже замысловатые финты. В общем, на поле он чувствовал себя Златаном Ибрагимовичем, правда, теперь играющим за испанскую «Барселону».

Платон видел, как соперники стали опасливо жаться к своим воротам, не рискуя вступать с ним в единоборства в середине поля. Но и тут их ожидало получение в своё тело пушечного удара мячом от деда. Но тот старался бить наверняка, в незащищённые части ворот, минуя тела соперников.

А ведь эта игра могла и не состояться. Ведь Ксения, в оправдание ею не вовремя выстиранной футбольной формы, отговаривала мужа от похода на футбол тем, что днём прошёл дождь и на поле будет грязно. Но ещё по дороге со станции Платон видел, что земля практически везде просохла.

Поэтому он смело поехал на футбол, и правильно сделал, так как уже поздним вечером разразился сильный ливень и следующий футбольный вечер был бы в любом случае пропущен. А ведь футбол для Платона и был его настоящей жизнью.

Поделившись с женой её мало интересующей радостью, Платон был перебит супругой на более интересный рассказ об уже уехавшей Анастасии.

Днём Ксения успела остановить Настю в попытке допить компот и слямзить последний малосольный огурчик лишь патетической фразой:

– «Насть! Давай оставим это Платону!».

На что та вынуждено и обиженно согласилась.

– «У нас в семье вообще с Кешей есть негласное правило – всё лучшее и последнее – папе и мужу! Платон ведь бессребреник! Он всегда всё отдаёт другим, даже самое последнее и вкусное!» – несколько смягчила она ситуацию этим откровенным объяснением.

– «Да, да!» – опять вынужденно согласилась смущённая Настя.

– «Он ведь ещё с детства был этим обделён!» – закинула Ксения увесистый булыжник в огород Анастасии.

Но та никак не прореагировала, толи не поняв, толи не став развивать опасную для себя тему.

Платона удивили и даже шокировали такие откровения жены.

Ведь действительно, он с детства был приучен родителями и привык уступать и отдавать всё лучшее и последнее младшей сестре.

Именно поэтому со временем его юная головка стала рождать различные идеи и уловки, обеспечивающие его интересы.

Он стал ловчить с сестрой и родителями, обманывая, вернее обхитривая их, блюдя свои личные интересы. И хотя это было чуждо его нутру, генам и даже воспитанию, но жизнь заставляла его приспосабливаться, хоть как-то парируя вопиющую несправедливость.

А острый ум мальчишки и позволял ему это с успехом делать.

И это незаметно перешло во взрослую жизнь, в частности во взаимоотношения с Настей.

Платон всегда обманывал или переигрывал лишь тех, кто пытался обмануть его. А с людьми честными всегда был принципиально честным и даже жертвенным, поощряя их на ответное.

Вот и здесь, на даче, Платону удалось спасти от Насти клубнику и вишню, оставив ту лишь на недоступной для Насти высоте и вынудив её обратить свой алчный взор на соседскую у забора. Он отдавал ей в неограниченном количестве ненужные ему иргу и любисток, позволив ей собрать сколь угодно от изобилия много малины, держа пока нетронутой чёрную и красную смородину.

Думая о сестре, Платон, как последний, убирал со стола.

– «А чего у нас тряпки не видно, которой со стола стираем?!» – крикнул он с кухни жене.

– «А я ею мыша ловила!».

– «А-а! Ты в ней его замочила!».

– «Да, нет! Я не мочила его!».

– «А-а! Ты его сухим убила!» – неожиданно кончил свою шутку Платон.

Кошки старались вовсю. Лето набрало силу, подросла и всякая нечисть.

Теперь супруги при входе с улицы на террасу стали постоянно посматривать себе под ноги, не принесли ли их охотники и охотницы очередную добычу.

Но и в этом Тимоша заметно отличался от остальных сородичей.

Видя, как тот играет с висячими на ручке двери бесхозными – кем-то два года назад оставленными – наушниками с микрофоном к телефону «Эриксон», Платон заметил жене:

– «Ну, вот, видишь? Как он изучает нашу технику? Точно инопланетянин!».

– «Это не он, а ты у нас инопланетянин!» – быстро нашлась улыбнувшаяся Ксения.

И тут Платона осенило:

– «Точно! Ведь он недаром из всех людей выбрал именно меня, и сделал это весьма настойчиво!».

– «Свояк свояка…» – засмеялась, было, жена.

– «Его послали специально для связи со мной! Что-то, значит, будет!» – не унимался фантазёр.

И действительно, котёнок редко отходил от Платона. Тот даже раз нечаянно переехал его колесом велосипеда, к счастью, без себя и груза. Так котёнок даже не пискнул.

И сейчас, слыша разговор о себе, он, урча, забрался на руки к Платону, заглядывая хозяину в глаза, словно что-то ища, молча спрашивая и ожидая.

– «Ксюх, а ты обрати внимание, что у него глаза, как у фараона!» – снова сел на своего конька писатель-историк.

– «Тьфу, ты! Вечно ты о засохшем!» – завершила жена диалог почему-то с грустью.

После отъезда гостей супругам Кочет почему-то стало действительно грустно. Но особенно это выразилось в настроении женщины:

– «Вот всегда так: гости, шум, веселье. Вроде бы и устаёшь от них? А как уедут – так сразу как-то грустно становится!».

– «И мне тоже!» – добавил муж.

Очередная трудовая неделя прошла незаметно. Лишь утром в пятницу, 24 июля, Платон заскочил с дачи домой – поздравить своего самого младшего сына Иннокентия с днём рождения. А по телефону он поздравил ещё двоих своих именинников: племянника Василия и зятя Виталия, напомнив им, чтобы не забыли поздравить и друг друга.

Около метро «Новокузнецкая», ожидая трамвай, Платон купил, а на работе впервые попробовал, слоёное печенье с лимонной начинкой «Бомарше» по цене сорок рублей за шесть штук.

Там же математик подсчитал, что каждое из них стоило дьявольское число копеек.

В эти выходные, с пятницы на всю субботу, намечался визит Даниила с Александрой. Поначалу вовремя прибывшие почистили салон своей машины. А потом отец взял реванш у сына в настольный теннис.

А вот в бильярд-футбол произошла настоящая сенсация. Платон, как всегда, играл хорошо. А вот Данила в этот раз сыграл не только блестяще, а ему ещё и фатально везло. В результате отец потерпел самое сокрушительное поражение в этой игре за всю историю 1:9, а пытаясь взять реванш во второй, опять был бит более удачливым 6:8. Соперникам удалось даже ни разу не промахнуться и забить все 10 шаров, из-за чего игру пришлось продолжить новым и тоже успешным разбиванием пирамиды.

Данила был счастлив. Платона же одолевали смешанные чувства. С одной стороны ему было неприятно за такое «избиение… стариков», но с другой стороны он был несказанно горд за сына. Ведь это не отец проиграл, а сын блестяще у него выиграл, несмотря на отличную игру самого Платона.

В воскресенье Платон работал в саду, вспоминания вчерашний визит детей. Вдруг полуденную, сонную, дачную тишину разорвал неожиданный залп громкой музыки с участка Дибилевичей.

– «Ну, вот! И плебеи проснулись!» – вслух заключил Платон.

Они гуляли накануне, но теперь не допоздна, как бывало ранее, на этот раз всё-таки более менее соблюдая какие-то приличия, устав товарищества и правила поведения.

Даже звук мощного триммера Платона не смог заглушить долбёжный ритм квази музыки Дибилевичей.

Общество потребителей, не справляясь с возросшими потребностями своих потребителей, начало кормить своих членов эрзацами продуктов. И не только пищевых, материальных, но и духовных. В частности, появилась и квази музыка, которая фактически являлась не мелодией, а лишь ритмом.

Недаром в Советское время на радио существовала рубрика «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады».

И их культура теперь проваливалась также неожиданно противно, как рука, проводящая мягкой бумажкой меж ягодиц.

Культурой не отличались и гости Дибилевичей. Один мотоциклист, то и дело сновавший туда-сюда, очень много и излишне газовал перед отправлением. Но ещё больше он почему-то газовал при возвращении, словно моторизованный дебил говорил всем: Вот я! Вот я! Вот я! Вот я!

Но средь дачного шума Платон вдруг расслышал давно забытый, свидетельствовавший о зрелости лета, с детства милый звук. В малине появились большие кузнечики, «сверчки», как неправильно ранее их называл Платон.

Но это было несравнимо с тем, как неправильно применяла слова вполне взрослая Надежда Сергеевна.

Но чаще она проявлялась в других мелочах.

Угощая коллег дарами своего огорода, она порылась в пакете и вытащила для Платона самый незрелый помидор.

Он такой же недозрелый, как и его хозяйка! – понял тот, брезгливо поморщившись данайским дарам, среди которых оказались ещё и огурец с перцем.

А после короткой трапезы у Надежды хватило ещё совести спросить Платона:

– «Ну, как?! Понравилось?».

– «Перец и огурцы отличные! А вот помидоры неважнецкие, ещё недозрелые. Ты их поторопилась снять! – расставил он необходимые точки над продуктами.

Тогда Надежда решила удивить неподдающегося другим:

– «А у нас до сих пор клубника есть!».

– «Небось, ремонтантная?».

– «Нет, обыкновенная, наша отечественная!».

А во вторник начальница расщедрилась ещё раз – повела всех в так ею любимый пивной ресторан.

Но Платон пиво не брал, ибо не любил.

Когда же Надежда увидела, что Платон запивает еду фруктово-молочным коктейлем, то беспардонно остановила его:

– «Платон! Оставь его на вторую тарелку!».

Скорее всего, она боялась, что Платон потом закажет ещё один, хотя 250-и граммовый фужер коктейля оказался дешевле её 0,5 литрового бокала пива. Но от этих мыслей его отвлекла культура поведения за столом его коллег.

Она была, как всегда, разнообразной. Кто-то старался соответствовать, а кто-то, как всегда, невольно соответствовали самим себе.

Платон считал верхом столового дебилизма запихивание пищи ножом на вилку, и попытку, зажатую в левый кулак, точно засунуть её в рот.

Ему было смешно смотреть, как некоторые, держа вилку в левой руке, и ею дрожащей, пытаются аккуратно засунуть еду в рот – главное, попасть в него. При этом они наклонялись к вилке головой, как к неподвижному предмету.

Нож ведь нужен для нарезания твёрдой пищи, мяса, например, а не для того, чтобы скоблить им по тарелке, собирая на вилку гарнир, или салат.

Платон любил поиздеваться над бескультурьем, и не только столовым. Ещё больше он любил поиздеваться над завистливыми людьми.

Поэтому, когда он увидел беседующую с Надеждой Нону с обновлённой причёской, с перекрашенными в тёмно-вишнёвый цвет волосами, то не удержался:

– «Ух, ты! Здорово!» – поднял Платон вверх большой палец.

– «Ты помолодела лет на… двадцать!» – выждав паузу, сказанул он, удовлетворённо косясь на, глотнувшую слюну в подсохшее от зависти горло, Надежду.

Нона, заулыбавшись, ещё больше расцвела, а её соперница, сникнув на миг, машинально отвернулась в сторону, словно не принимая в адрес той такую похвалу и комплимент.

Но Надежда несколько отыгралась на подчинённом уже в обед:

– «Что-то у тебя тут говном пахнет?!».

– «Нет! Это картофелем и кофе несёт из вашей комнаты!».

– «Нет, говном!» – настаивала биолог.

– «А что? Уже переварилось?!» – не поддался Платон на провокацию.

Тогда Надежда попыталась достать непробиваемого в конце рабочего дня, заставив его задержаться:

– «Платон! Лёшка с Гаврилычем привезут тебе банки, дождись их и помоги разгрузиться!».

– «Я их конечно дождусь. Но могли бы сначала дело сделать – банки привезти, а потом гонять шарики до их посинения! Делу время, а потехе час!» – упрекнул он начальницу, указав ей на заигравшихся на компьютере.

На следующий день Надежда поутру задержалась. Алексей, как часто бывало, был в отъезде. А Платон у себя клеил этикетки.

Гудин же в спокойном одиночестве привычно и безуспешно гонял шарики на компьютере в кабинете начальницы. Он так увлёкся, что не сразу нехотя снял трубку трезвонившего телефона:

– «Алло! А Вы куда зво́ните? Причём тут Надежда Сергеевна?! Это же не частная лавочка «Червонный лапоть», а ниибимедхимии!».

Вскоре в хорошем настроении появилась и главная, по привычке выдав очередную гиперболу, не дающую шансы сотрудникам на отгул оставшихся дней своих урезанных отпусков:

– «Август, как всегда, у нас будет тяжёлый!».

И чего там тяжёлого? Месяц, как месяц! Как и все остальные для меня лично лёгкие! Жрать надо поменьше, тогда и полегчает! – резюмировал мысленно Платон плач начальницы.

А упомянутый август вскоре и подкатил незаметно.

В субботу, 1 августа, супруги Кочет съездили в Купавну и ужаснулись состоянием бывшей дачи Гавриловых. Территория заросла кустами и побегами молодых деревьев, фактически став перелеском, дом требовал покраски, трава была по пояс, дорожки потерялись под перегнившей листвой и засохшими, упавшими ветками, бывшие грядки давно потеряли очертания, став каменными. Ветки яблонь давно опустились и перегородили все проходы, забор кое-где покосился, да и соседи были недовольны запустением за ним, портившим всю картину.

Ксения расстроилась, а Платон взялся за пилу, топор, секатор, косу, вилы и грабли. Не успела жена наговориться с соседкой, как он уже очистил палисадник от гаража до главной дорожки, придав ему весьма симпатичный вид, собрав у костра кучу разнокалиберных обрезанных веток, а под дальней яблоней у заднего забора большую кучу сухой травы и не догнивших листьев. От такой приятной неожиданности повеселела и Ксения.

Затем доморощенный «бульдозер» прошёлся по главной дорожке от калитки к дому и загону для машины, обеспечив ей беспрепятственный въезд. Лицевая сторона дачного участка в течение одного неполного дня вдруг оказалась вполне чистой и культурной.

Ксения же занялась уничтожением продуктов его труда, продемонстрировав мужу мастерство в разжигании костра из не сухих веток.

Уставшие, но довольные супруги поздно вечером через Чухлинку и Перово возвратились в Загорново.

На следующий день соседка по даче Татьяна Гусева (Кошина) пригласила ближайших своих приятелей на десятую годовщину смерти своей любимой мамочки, пришедшейся в этот раз на пятницу.

Однако утром Ксения забузила. Накануне уставшая и расстроившаяся, вспомнившая своих родителей, она совсем раскисла, пустив не скупую слезу, вопрошая к мужу, как они будут спасать вторую дачу, если ни сил, ни средств у неё больше нет.

Зато они были у Платона. Он не без труда постепенно успокоил жену, обоснованно пообещав ей постепенно всё сделать, и они пошли в гости.

Кроме Кочетов пришли супруги Александр и Елена Огородниковы, и две ровесницы Татьяны, одна из которой уже ставшая вдовой. А кроме хозяйки гостей принимала и её двоюродная сестра Русана, внёсшая главный вклад в кулинарные изыски и в обеспечение чаепития вкуснейшим самодельным печеньем.

Не успели участники поминок по инициативе всех опередившей самой хозяйки поднять рюмки за память о её маме, как Татьянины подруги наперебой загалдели, вскоре забыв причину своего здесь присутствия.

Однако тему восстановила Русана, поделившаяся своими давними и тёплыми впечатлениями о тёте.

Но вскоре разговоры за столом опять постепенно вернулись в своё обыденное русло.

После обсуждения кулинарных успехов Русаны по инициативе двух Татьян разговоры перешли на перемывание косточек местной дачной власти.

Однако в процессе долгих перепасовок и перетасовок претензий к дачному руководству они пришли к выводу, что нынешний состав Правления не худший, и пусть пока правит.

Уже после этого Ксению особенно возмутила позиция одной из Татьян, возмущавшейся на замечание нового председателя Правления Марины Николаевны не выбрасывать мешки с гнилыми яблоками в мусорные контейнеры соседнего посёлка Мирный.

Супругов Кочет особенно удивила безапелляционная откровенность этого возмущения.

Надо же, какие у нас здесь соседи – чистюли за чужой счёт?! Это – моё, чистое, потому не троньте! А дальше – наплевать что будет! Это уже не моё и далеко! – возмущались супруги на позицию этой Татьяны уже после застолья.

Другая же Татьяна критиковала власти за неправильное и нечестное использование собранных у садоводов денег.

От претензий, денег и мусора, уже чуть захмелев, перешли на другие темы, вспомнив и, выбывших по разным причинам из их садоводческого товарищества, ровесников.

Пили мало, в основном водку, где тон пытался, было, задать Александр, не раз одёрнутый своей женой Еленой.

И только хозяйка Татьяна, её сестра Русана и Платон, при нейтралитете Ксении, пытались вернуть разговор в нужное русло. Поэтому писатель стал демонстративно громко и настойчиво задавать хозяйке вопросы о её маме.

И благодарная с удовольствием и пространно отвечала на них. Так к радости Платона она вспомнила, как её мама называла Кешу «Звоночком», а он её, ещё чётко не выговаривая некоторые слова, баба Ига.

А из её эмоционально-тёплого, хоть и иногда сбивчивого, рассказа проявилась чёткая картина части жизни её любимой мамочки.

Аида Арсентьевны Иоанесян родилась 6 ноября 1921 года в армянском городе Степанакерте. Её мать, учительница, с шести лет отдала дочку-разумницу в школу. Поэтому окончание ею Бакинского мединститута пришлось как раз на начало войны.

Вместе со всем своим выпускным курсом эта маленькая, хрупкая, тоненькая девочка с косичками в срочном порядке сдала государственный экзамен и сразу была направлена в одну из действующих армий Западного фронта.

На миниатюрную Аиду, которой впору было не воевать, а танцевать в балете, была целая проблема найти подходящую военную форму.

Гимнастёрку ей дали конечно не по комплекции, и та бесформенно топорщилась на девичьем тельце, туго перетянутая ремнём в осиной талии.

С другим же военным обмундированием было ещё сложнее. Юбка оказалась вся на булавках, так как перешивать её не было ни сил, ни времени.

В общем, стала военврач Аида Иоанесян девочкой во взрослой военной форме. А из косичек пришлось сделать вокруг головы несколько взрослившую её «плетёнку», к которой она привыкла и носила всю оставшуюся жизнь. Вот только цвет её волос со временем поменялся с чёрного до серебряного.

Ей приходилось нередко и самой, вместо санитарок, ни за славу и почести, перетаскивать раненых, чей вес превосходил её собственный почти вдвое. Хоть это и казалось невероятным, но стало в порядке вещей, особенно когда фронт поначалу приближался к госпиталям, которые иногда попадали под огонь неприятеля. Аиду сразу поставили на конвейер. Операции за операциями, не считаясь со временем, силами и усталостью. А по-другому не могло и быть в то время. Но она выдержала, привыкла. Ей помогал её очень добрый, мягкий, просто ласковый, домашний характер. Именно в силу его она любила и жалела всех. И если была хоть малейшая возможность сохранить раненому бойцу руку или ногу, Аида всегда шла на это.

Молодые и немолодые раненые стонали, бредили, звали маму. И она заменяла им их матерей, ласковым словом успокаивала их, гладила по головке, приговаривая:

– «Всё будет хорошо, сынок!».

И этот её оптимизм молодости и искренняя доброта передавались раненым бойцам, помогая им перенести боль и тревоги, прививая иммунитет против невзгод.

Как некурящая она меняла свою долю табака на шоколад и весь его отдавал своим подопечным раненным, уверяя их, что им его необходимо съесть для скорейшей поправки здоровья. Хотя и ей самой его поправить было бы не лишним.

Ведь весь персонал госпиталя, невзирая на чины, возраст, пол и здоровье, был постоянным донором для раненых. А крови часто не хватало.

Тогда в срочных случаях отлавливали кого попало, лишь бы группа крови совпадала. И отказов не было. Все проявляли героизм. Война была одна на всех, и люди не стояли за ценой.

Никому и в голову не приходило сказать, что уже сдавал почти час назад, или что-то в этом роде.

Фраза «Нужна твоя кровь!» не требовала дополнительных разъяснений.

Однажды к ним в госпиталь привезли раненого немецкого офицера. Для срочной операции требовалась кровь. Нужная группа оказалась у, ассистировавшей в этот момент главному военврачу, Аиды.

Фриц, поняв, что ему будут переливать кровь от этой, как он подумал, еврейки, пришёл в дикую ярость, и, извиваясь всем телом, как безумный, заорал на всю операционную:

– «Юдиш найн!».

Тогда полковнику-хирургу пришлось объяснить фашисту, что другой крови для него нет, и не будет. Немец тут же успокоился, так как очень хотел жить, и сам протянул руку для прямого переливания крови, лишь демонстративно отвернувшись от неполноценной.

А после выздоровления тот довольный и вполне полноценный пополнил ряды военнопленных.

Аида Арсентьевна никогда позже не говорила о войне с горечью, обречённостью. Наоборот, она часто вспоминала даже различные комичные ситуации, смешные моменты.

Особенно её часто забавлял, один раз даже вызвав задорный смех, их начальник хозяйственной части, выступавший перед личным составом госпиталя с политинформациями. Полуграмотный запорожец невольно оказался провидцем, в то время вещая о заморских странах, таких как «Чехия» и «Словакия», «Югия» и «Славия».

Кстати нерадивость этого хозяйственника стала причиной её очень интересной и неожиданной встречи. Во время одного из наступлений госпиталю катастрофически не хватало лекарств, перевязочного материала, и многого другого. И ругали за это конечно хозяйственника. А тот отнекивался, ссылаясь на руководство 1-го Белорусского фронта.

Тогда Аида, будучи комсоргом, в сердцах, сгоряча, не задумываясь о последствиях, заявила, что если нужно, сама пойдёт к руководству фронта с этим вопросом. И начальник госпиталя, понимая, что вопрос пора решать коренным образом, воспользовался комсомольской решимостью молодости.

И Аиду направили к начальнику снабжения фронта.

И в тот самый момент, когда она, маленькая и молоденькая, доказывала необходимость передачи их госпиталю всевозможных медикаментов и расходных материалов, в помещение вошёл К.К.Рокоссовский.

Маршал невольно услышал завершение пламенной речи девушки и практически отказ снабженца. Тогда он прервал начальника и сам расспросил Аиду более подробно о положении дел в их госпитале и их нуждах.

Видимо эмоциональный и аргументированный напор этой миниатюрной девчушки в военной форме с офицерскими погонами произвёл на маршала сильное впечатление, и всё, что требовалось, госпиталь получил.

Но с Аидой Арсентьевной случилась и другая история, о которой она вспоминала лишь с грустью и сожалением.

У немцев уже на территории Европы был отбит наш солдат, больной проказой. Те возили его с собой видимо для каких-то исследований.

Получив такой «подарок», руководство госпиталя засомневалось в своих дальнейших действиях, решив отправить того в тыл, в Союз, к вышестоящему начальству. Несмотря на острую нехватку вагонов для его транспортирования выделили отдельную теплушку. Оставалось дело за сопровождающим. Добровольцев конечно не нашлось.

Тогда руководство госпиталя соблазнило Аиду отпуском и возможностью повидаться с родственниками.

От такого великого счастья отказаться было невозможно. Она уже мысленно была дома со своими бесконечно любимыми родителями и сестрёнкой.

Но это предложение было подкреплено просьбой-приказом:

– «Да! Но при этом тебе задание – ты будешь сопровождать заразного больного. Подходить близко к нему нельзя! Ты поедешь в соседнем вагоне. Будешь поить и кормить его. А на границе сдашь, тебя будут там ждать!».

Но Аида, конечно, всё равно согласилась. Она была готова вести кого угодно, куда угодно, лишь бы домой, хоть на денёк.

А прокажённый был огромного роста с лицом похожим на львиную морду. Он всё время мерз, и никакая одежда не спасала его от холода. Поэтому он вплотную садился к «буржуйке», да так, что от его телогрейки шёл пар.

Аида понимала, что и львиная морда, и повышенная тяга к теплу, и постоянная агрессия – всё это симптомы страшной болезни. Больному было плохо, и он постоянно матерился, бросал миски, ложки. Аида, конечно, боялась, но в то же время ей было бесконечно жаль его.

Но теперь она жалела и себя. Ведь если он действительно осуществит свою угрозу и плюнет на неё, то и она станет такой же больной и безобразной. А она ведь молода и красива, и так хочется жить!

Наконец её страхи закончились.

Вот и пункт назначения.

Она, как положено, передаёт больного с рук на руки.

Ну, вот она, свобода! Впереди радость встречи с родными!

– «Вам тут предписание – сразу же возвращаться в свою часть!» – убил её радость голос офицера.

– «Ваш паровоз уже стоит, и через час отправление. Часик погуляйте, но не опаздывайте!» – обрадовал тот, наставляя.

Аиде стало жаль себя до слёз. Но через некоторое время Бог наградил её другой встречей, ставшей поворотной во всей её жизни.

У себя в госпитале она встретилась с симпатичным молоденьким лейтенантом, уроженцем Вологды, Георгием Кошиным, бывшем старше неё всего на два с половиной года. Они сразу приглянулись друг другу. У того в лёгком сидела вражья пуля и были осколочные ранения обеих ног. Аида лично лечила его, сохранив ему не только жизнь, но и ноги, и надежду.

Будучи уже тогда врачом от Бога, она отказалась сама и другим не позволила делать ему операцию на лёгком, так как была вероятность летального исхода. После госпиталя Георгия комиссовали, и он ждал свою фею-спасительницу до конца войны.

А она теперь особенно старалась выжить. Ведь ей было для кого жить! Ведь много любимых ею людей с нетерпением и любовью ждали её возвращения!

Аида Арсентьевна Иоанесян прошла всю войну от начала до конца. Но её война закончилась не в мае 1945 года, а лишь в сентябре. Ведь ещё было много работы в госпиталях. По окончании её они всем составом госпиталя совершили ознакомительную поездку по Австрии.

Они поженились с Георгием. А вскоре на свет появился и плод их верной любви – Танечка.

А как память о спасённой ему жизни Георгий Николаевич Кошин всю жизнь носил в своей груди ту самую пулю. И он всегда был благодарен жене, что она спасла его тогда и ещё много раз спасала позже, до самой смерти на даче в августе 1982 года.

А долгие годы грудь капитана медицинской службы Аиды Арсентьевны Кошиной, как и её мужа, украшали ордена и медали, заслуженно ими полученные во время Великой Отечественной войны.

Закончив рассказ, Татьяна обернулась к комоду, на котором стояла фотография её мамы в военной форме с орденами и медалями СССР и расплакалась.

Платон тут же пришёл ей на помощь:

– «Давайте ещё раз выпьем за память об Аиде Арсентьевне!».

– «И о Георгии Николаевиче!» – добавила Елена.

– «Пусть земля им будет пухом!» – добавила одна из поддатых Татьян.

– «Вечная им память!» – поправила её Ксения.

Платон тут же сообщил Татьяне, что по её информации обязательно напишет о её маме. А та пообещала рассказать ему о ней более подробно и пожелала писателю творческих успехов.

На этом, в принципе, все и распрощались.

Начался август. Приближался и сезон охоты, и не только лесной.

Но некоторые хладнокровные «зайцы» на деле оказались настоящими лисами. Они откопали нору уязвимости в системе работы контролёров-охотников.

Те ходили по вагонам каждый по своей стороне. И иногда один из них намного опережал другого, особенно проходящий утром по восточной, солнечной стороне вагона, где естественно было и меньше пассажиров.

Так сообразительные зайцы с теневой стороны вагона после прохода одного из ревизоров, стараясь быть незамеченными, быстро пересаживались на свободные места восточной стороны, таким образом, просто избегая контакта с контролерами.

Но Платона удивило не это. В электричках, не смотря на, по идее, развитие страны и общества, по-прежнему появлялись не только зайцы, но и свиньи, оставлявшие после себя на скамейках различный мусор.

К обёрткам продуктовой фольги, пустым пивным банкам и бутылкам стала добавляться и шелуха от семечек и орешков.

А в электричках стали появляться и бесформенные молодые мужчины, ещё и перенявшие у некоторых женщин привычку ставить на скамью между собой и стенкой переполненного вагона свою сумку, да ещё и возмущаться просьбой убрать её для освобождения места для стоящего пассажира, зачастую пожилого человека, может даже невидимого инвалида.

В транспорте стало много полных людей, особенно молодых – жертв западной продуктовой рекламы.

Платон даже сам был свидетелем, как две полные молодые женщины, сидевшие по обе руки от него, купили по порции мороженого в электричке.

Вот потому Вы такие и толстые, что чревоугодничаете всё время! – молча, злорадствовал он про них.

Но кроме зайцев и свиней в электричках, в поездах метро проявились другие животные: овечки и козочки.

На вид тихие и безобидные особи на деле явили собой женский вариант козлов и баранов. Не дожидаясь, пока выходящие пассажиры покинут вагон, они бесцеремонно протискивались в щели между зазевавшимися и бежали занимать свободные места для своих худых, и отчего-то, может от часовой беременности, уставших ягодиц.

А приезжая в Москву молодёжь, желая доказать свою значимость, вела себя некультурно, невоспитанно, развязно. Они садились в транспорте развалившись, закинув ногу на ногу, загораживая проход другим пассажирам, высокомерно демонстрируя аборигенам своё пренебрежение.

Но постепенно и некоторые молодые квази москвичи, ново москвичи, невольно стали брать с них пример.

По полу вагона метро каталась бутылка из-под свинячьего пива. Народ шпынял её от себя, но никто не поднимал.

Платону стало забавно смотреть на занятие дураков, и когда злосчастная с ним поравнялась, он поднял её и вынес на своей остановке.

И он оказался в этом единственным, так как не любил, когда мусорят в его любимом городе, в его транспорте, в его доме, на его земле.

Платон продолжал играть в мини-футбол на дачном футбольном поле, естественным образом образовавшимся у кромки леса за забором ближнего к нему садоводческого товарищества.

Регулярности этого его любимого занятия мешали дожди, избыток желающих сыграть в футбол в выходные дни и периодическое побаливание левого бедра.

Платон по-прежнему забивал. И главным ассистентом в его голах был Алексей Грендаль. Платон тоже не оставался в долгу и возвращал его частыми голевыми передачами. Партнёры были довольны друг другом.

И только когда Платону приходилось играть с другими, молодыми партнёрами, те сразу все уходили в нападение, зная, то дядя Платон осчастливит их множеством голевых передач с различных, даже самых дальних уголков футбольного поля.

В таких играх он сам забивал реже, и то, часто не дождавшись паса, сам решал проблему гола.

Вот и в игре в понедельник, 3 августа, он свой второй гол забил после углового, поданного слева Алексеем Грендалем. Тот сделал паузу, разглядывая поджидающую мяч ватагу футболистов, и, увидев, что ближнюю штангу в этот раз никто из соперников не встал, переглянувшись с Платоном, подал мяч несильно, в недодачу, в ближний к себе район вратарской соперников.

Платон, конечно, не видел взгляда партнёра, но просчитал ситуацию и выскочил из скопища игроков навстречу передачи.

Принимая мяч слева, почти напротив штанги ворот противника, он чуть развернул корпус вправо, и, как бы пропуская мяч, в одно касание щёчкой правой ноги переправил его в незащищённый ближний угол ворот.

Неожиданно затрепыхавшийся в сетке ворот мяч вызвал восторг у партнёров.

Тут же Платон вспомнил и свой последний гол, забитый им в большом футболе тоже после подачи с углового слева.

Тогда, бывший воспитанник Фрунзенской «Алги» Александр Клименко, в то время его коллега по работе, мощно подал мяч от углового флага в центр штрафной, где часто занимал место, игравший в то время защитником, Платон Кочет. Но в этот раз он встал чуть дальше от центра, затопленной дождём, вратарской. Вокруг большой лужи разместились и другие игроки обеих команд. Описавший большую дугу мяч, мощно вонзился почти в центр лужи, обдав всех жидкой грязью, и вызвав доли секундное замешательство футболистов. Но ещё до приземления мяча Платону удалось угадать его траекторию, и смело шагнуть правой, опорной ногой в глубину лужи. И не успел мяч громко плюхнуться в воду, как Платон, не давая тому непредсказуемо отскочить, почти с отскока вонзил его вместе с грязью подъёмом левой ноги в сетку ворот противника.

И произошло это 14 июля 1982 года на верхнем, старом поле стадиона «Старт» в городе Реутове. Платон запомнил этот день по двум причинам.

В этот день родился его сын Даниил, и этот гол оказался последним в его футбольной карьере на большом поле.

Ещё до игры Платон знал, что родился сын. Ему в обед на работу позвонила тёща. Поэтому его радость от гола в честь новорожденного была, наверно, пропорциональна окатившей его из лужи грязи.

Видимо прилив нежных отцовских чувств от рождения ребёнка, некоторое умиротворение, надолго притупили в нём агрессивность и нацеленность на ворота противника.

В первые дни августа неожиданно рано пахнуло осенью. Поутру – холодная роса. С середины первой декады месяца ночью было уже всего шесть градусов тепла. Так поздно в этом году начавшийся купальный сезон завершился вовремя.

Из окна утренней электрички Платон наблюдал появление кое-где первых осенних красок, ещё слабо выраженных, робких, но уже заметных пытливому взгляду художника и поэта.

– «Ножку сыми!» – обратился Платон к сидевшему нога на ногу наискосок от него молодому кавказцу.

– «Ты же в вагоне сидишь, а не на ветке Баобаба!» – добавил он в ответ на сверкнувшие на него злобой недобро-напряжённые карие глаза парня.

– «А тут люди сидят!» – указал он тому на пожилого соседа, вынужденного неудобно поставить свои больные, старые ноги.

Гость столицы пока вынужденно подчинился.

Сколько же их понаехало к нам?! Ведь не едут в свои и провинциальные города России, тем более в деревни! Всем нужна столица! – начали в его голове мелькать шальные мысли.

А тут своих сынков и внуков в Москву дождаться никак не можешь! – сокрушённо заключил он.

Но заждавшийся отец и дед к счастью оказался не прав. Уже на следующий день его ждало сообщение об окончательно точном приезде к нему в этот раз семьи второго сына Владимира из Украинских Жёлтых Вод, с которым он не виделся почти с десяток лет. Внучке Диане уже было одиннадцать, а он всё ещё не был с нею знаком.

Супруги начали подготовку. Ведь принять семью из трёх человек предстояло в основном на даче, где они сейчас постоянно и жили. Об этом Владимиру было сообщено заблаговременно, ещё зимой. Но его неотложные дела передвинули их визит почти на две недели.

Хоть бы с погодой на это время повезло! Было бы тепло, сухо и солнечно! – словно молитву повторял все эти дни про себя Платон.

Ведь он так долго ждал этого события! И теперь оно, заветное, наконец, осуществлялось, как и всё это удачное лето! Теперь предстояло первое знакомство с внучкой, первой представительницей следующего поколения его родных и любимых самых младших Кочетов!

 

Глава 6. Знакомства

В субботу, 8 августа, наконец, состоялся долгожданный приезд семьи второго сына Платона – Владимира из Жёлтых Вод.

До полудня тот периодически отзванивался. После переезда границы и долгих мытарств на таможнях он купил SIM-карту и получил связь с родственниками. При проезде города Бронницы звонки, уточняющие маршрут, стали чаще.

И вот, после последнего из них, Платон открыл свои ворота и вышел на перекрёсток дачных дорог. Почти тут же из главных ворот их садоводческого товарищества показалась вишнёвая иномарка сына. Платон махнул рукой, куда надо сворачивать и пошёл к своему участку показывать, как лучше въехать в загон.

Сияющее лицо сына из открытого окна Опель Вектры и его приветствие сделали приезд реальностью. Пока он разворачивался, с переднего сиденья рукой помахала и его жена Вероника, а с заднего окна на Платона сверкнули красивейшие глаза… Натальи, нет их внучки Дианы. У Платона даже сердце ёкнуло, как она оказалась похожей на свою бабушку.

И всё было как будто совсем недавно, а ведь было давным-давно, тридцать четыре года назад.

Въехали, вышли, обнялись и расцеловались. Вот Платон и познакомился со своей одиннадцатилетней внучкой.

– «Ты наверно в классе самая высокая?!» – спросил дед с гордостью.

– «Среди девочек – да! А среди мальчиков – вторая!» – ответила та очаровательной улыбкой с фирменной Кочетовской ямочкой на щёчке.

Знакомиться с гостями подошли даже все кошки, включая малыша Тимошку, особенно вызвавшего восторг у Дианы, взявшей его на руки и приласкавшей. Остальные мохнатые потёрлись у ног дорогих гостей, потом окружили их карету, обнюхивая колёса машины, а позже даже оседлав её. Тихон, как мужчина, сел на капоте двигателя, Соня – на крыше салона.

Гости вытащили свои сумки и вещи, и разместились в заранее для них отведённой комнате – дачном кабинете, который и раньше занимали дети Платона, но чаще всех Данила с Сашей.

Диане же отвели комнату дяди Иннокентия, наверху под крышей.

Сын вручил отцу и Ксении Александровне разнообразные подарки.

Окончанием поездки особенно была довольна женская часть семьи – их в длительной поездке на легковушке, особенно на иномарке, сильно и часто укачивало.

Теперь же их ждали свежий воздух, хорошая погода, цивилизованная природа и отдых, душ и отдых!

Для начала Платон показал гостям, в основном не бывавшим здесь ранее девочкам, свой дом, комментируя больше для сына происшедшие за время его отсутствия изменения и модернизации.

Затем отец, свёкор и дед в одном лице повёл своих по саду – огороду. Там тоже было на что посмотреть и чему поудивляться.

– «Большому кусту ягод и рот радуется!» – прокомментировал хозяин начало осмотра хорошим урожаем красной смородины.

Всё всем понравилось, особенно чудо-дерево, самозагорающиеся в тёмное время, подзаряжающиеся от Солнца, фонарики, многочисленные кашпо и вазоны с цветами, парник с созревшими огурцами.

Но особенно – ландшафт и планировка участка, дающая возможность одновременно большому числу гостей заниматься различными видами спорта и отдыхать пассивно в креслах и шезлонгах у столов и цветов под раскидистыми яблонями, тентами и в шатре.

Ко времени окончания экскурсии, и Ксения поспела с обедом.

Сели традиционно: Платон в дальнем торце стола, Ксения – напротив, у выхода. Сын сел по левую руку от отца, а девочки – по правую, вдоль окон веранды.

Сначала выпили за встречу привезённого сыном коньяку.

Поднося к носу рюмочку, Ксения снобистски поводила ею, и хотела было заметить:

– «Конечно, у него запах…».

– «Домашнего клопа!» – помог завершиться её театральным мучениям муж.

В этот же момент Володя стряхнул на пол откуда-то спустившегося на его руку паучка, невольно к месту подыграв хозяевам в мизансцене, и вызвав всеобщий смех забавным совпадением смыслов фраз:

– «Фу! Паразит, малой!».

– «Да нет! Что ты?!» – пыталась, было не вовремя восстановить своё реноме жена, невольно вызвав новый смех окружающих.

– «Ну, тогда пусть будет запах импортного клопа!» – добился своего Платон, восстанавливая истину.

Затем сытно пообедали и долго проговорили. Диана поделилась с дедом своими наблюдениями и даже детским, одиннадцатилетним юмором:

– «Дедушка! У нас в классе одна девочка, Юля, говорит мальчику: Ты зачем крестиком играешься, крутишь его? Ведь так у Бога голова закружится!».

Но в основном Володя рассказывал об их нелёгкой жизни на Украине, хотя по всем мерках он и сейчас всё ещё был гривенным миллионером.

Он имел оформленную на жену бензоколонку, несколько спортивных и игровых залов, а также вместе с партнёрами – пару механических ремонтных заводиков. Также занимался и другим бизнесом.

После обеда гости, конечно, постреляли.

Неожиданно для всех на первое место в общесемейном зачёте, потеснив Данилу, вышла Вероника, выбившая 38 очков.

Свой успех она объяснила уже накопленным ею опытом лесной стрельбы из мелкашки по изображению Тимошенко.

Сын с 27 очками обошёл отца. Дианка с 5 очками также обошла, но самых маленьких Ганю и Ксюху.

Вечерком гости прогулялись по окрестным дачным местам, наслаждаясь земной твердью, хорошей погодой, тёплым приёмом хозяев и своим прекрасным настроением.

Перед сном все трое обновили почти накануне завершённый тёплый душ – гордость семьи Кочетов, в котором они сами ещё и не мылись.

В воскресенье семья сына поехала на прогулку в Москву. Диана ещё никогда не видела столицу некогда великого Союза.

Возвратились поздно и уставшие, сняв её лишь тёплым душем и задушевным ужином со сладким чаепитием.

За столом Володя поведал, что им надо успеть уложиться в установленный законом срок регистрации – три дня.

Поэтому на следующий день в понедельник все остались на даче. А Платон с утра на велосипеде объездил местные отделения связи, узнав, что регистрация проводится только по месту прописки принимающего лица.

Потому решили на следующий день всем вместе съездить в Москву для регистрации, заодно посетить и квартиру отца.

Пока он узнавал, Ксения с Владимиром съездили на машине по ближайшим магазинам, запасаясь так любимым гостями мясом и прочими разносолами.

По возвращении занялись дачным спортом. Взрослые начали с бильярда, Диана занялась куклами. Играли все четверо, включая дебютировавшую в этом году Ксению. Сыграли во всё, что предлагал Платон. И в бильярд-футбол и в бильярд-хоккей. Даже занявшая последние места Вероника не осталась без очков, отняв их в основном у мужа. Ксения же была везде второй. Затем перешли на бадминтон и настольный теннис. Отцу в этот раз удалось взять реванш в пинг-понг у сына за давнишние поражения от него.

Ближе к вечеру все вместе посидели с шашлыком и вином в шатре, наслаждаясь пейзажем и оживлённой беседой. Постепенно перешли на искусство и литературу, коснувшись творчества Платона и Вероники.

Но начали с Володиной двоюродной тётки Агриппины Васильевой, всем известной, как Дарья Донцова. Сойдясь во мнении на не интересности детективов, как большой литературы, перешли на роль реализма в искусстве, точку в обсуждении которого поставила Ксения:

– «Реализм в искусстве – это тупиковое направление!».

Потом вспомнили, а с чего это вдруг Платон увлёкся искусством, стал писать, занимаясь до этого наукой и техникой, а увлекаясь в основном политикой и статистикой.

И опять ясность внесла развеселившаяся хозяйка стола:

– «А Вы знаете? Если раньше статистика была наукой, то теперь пришли к выводу, что это искусство!».

Дошли и до русского языка, который когда-то в школе преподавала и Вероника, поговорили об его искажениях и извращениях активными малограмотными.

Касаясь некорректного использования некоторых слов, в том числе средствами массовой информации, Платон привёл в пример слово «ретроспектива»:

– «Антонимом слова перспектива согласно науке и словарям является слово ретроспекция, а не его произвольный вульгаризм «ретроспектива».

И если окончательно ввести в обиход слово «ретроспектива», то оно фактически, согласно правильному пониманию его физического смысла, будет означать «Не видение, или лишь очень малое видение прошлого» – вот так, наверно!».

Коснулись более детально и уже созданного Платоном.

Прошлись по сюжетам и героям его романа, коснувшись и перспективы.

– «Мечтать! Надо мечтать детям орлиного племени, как пелось в известной советской песне, чтобы стать героями нашего времени, а может даже нового времени!» – подвёл автор эмоциональную черту.

А после окончательно всеми допитого и доеденного его понесло уже в область философии, которая была теперь весьма затруднительна для восприятия окончательно расслабившимися мозгами его невольных оппонентов.

– «Настоящее можно отделить, освободить, от будущего только зафиксировав его, тем самым сделав его прошлым, и посмотрев на него в ретроспекции из будущего!» – выдал он весьма осмысленную сентенцию.

Видя, как услышавшие его морщили лбы, Платон добавил простоты:

Настоящее никогда не будет будущим, потому что оно уже случилось, произошло! А по прошествии времени оно вообще станет прошлым!».

– «Всё это мне представляется каким-то туманным…» – вращая своим коронным пальчиком в полумраке шатра, ответила, захмелевшая больше от свежего вечернего воздуха, чем от выпитого, Ксения.

Ну, хватит о мутном, Хома ты наш! Что-то похолодало, пора в дом!» – совсем очнулась она.

Во вторник не ранняя утренняя электричка была почти пуста.

Заняли купе с одиноко сидящим средних лет симпатичным мужчиной у окна. Увидев зрелую девочку-красавицу, тот встрепенулся, и долго не сводил с неё глаз. Затем он мечтательно закрыл их, но уже до самого «Выхино».

А Дианка, заметив внимание постороннего мужчины, немного разбаловалась, нарвавшись на замечание заревновавшей было матери.

Пришлось отцу уделить дочке внимание, дабы не вызывать обиды у ребёнка.

Видя, как внучка милуется со своим папой, Платон сделал вывод, что Володины девчонки будут ревновать друг дружку к своему единственному мужчине, к тому же такому мощному, мужественному, красивому и ласковому.

Платон любовался и сыном, и невесткой, но особенно внучкой.

Те тоже находили его приятным.

Дианка снова пересела к деду с различными вопросами о Москве.

Вскоре хозяин уже показывал ей квартиру, в которой её родители уже бывали ранее.

Пока они с сыном ходили на почту, заполняя многочисленные документы по регистрации, девочки остались дома, знакомясь с обстановкой и отдыхая.

А к приходу мужчин уже был накрыт и скромный стол.

Затем их пути разошлись.

Платон возвращался на дачу, а гости снова спешили в центр столицы.

На следующий день, в среду, родители поехали в Москву уже без уставшей дочери, оставшейся на даче с дедом.

Платон поиграл с Дианой в бадминтон, играть в который у неё получалось из-за умения играть в большой теннис.

Потом начал учить внучку игре в настольный теннис, дававшийся ей поначалу труднее из-за всё тех же навыков большого тенниса.

Но дед был терпелив и методически подкован и как тренер, и как преподаватель. Так что процесс пошёл.

И уже к вечеру внучка стала демонстрировать некоторые успехи, удивив ими приехавших не поздно родителей.

Особенно всех удивил её коронный приём подачи соперника, когда она встречным косым, чуть неуклюжим движением ракетки еле-еле перебрасывала шарик через сетку, и который от такого несанкционированного подрезания, вращаясь, тут же внезапно для соперника возвращался обратно на её территорию. И чем дальше, тем это у неё получалось чаще и уверенней.

Наблюдая игры в пинг-понг и бадминтон матери с дочкой, их бескомпромиссное соперничество, Платон понял, что эти женщины не любят и не умеют проигрывать, тем более друг другу, особенно пока Диана.

Оставшиеся дни недели также чередовались поездками гостей в Москву то втроём, то вдвоём.

Пока гостей не было Платон с Ксенией специально сходили за подарком для Дианы, купив для неё единодушно выбранную красивую, дорогую куклу.

Вечером, по согласованию с её родителями, выбрав удобный момент, они осчастливили девочку таким шикарным подарком дедушки Платона.

Дианка аж запрыгала от радости, расцеловав деда и «бабушку» Ксению.

В другой же день, пока родители ездили в Москву, Платон пешком прогулялся с внучкой до магазина на переезде, повстречав там того самого вредного Александра Алексеевича Алёшкина из их Правления.

Тот с любопытством и интересом уставился на Диану, чуть ли не облизываясь и не исходя слюной при виде молоденькой девушки, коей он по незнанию посчитал одиннадцатилетнюю очень высокую девочку.

Платон представил её:

– «Моя внучка, Диана!».

Старый пердун чуть ли не затрясся от зависти, первым протянув свою мясистую ладонь даме для знакомства, слащаво глядя в её прекрасные глазки:

– «Александр Алексеевич… – было, начал он – дядя Саша!».

А повернувшись к Платону, с уважением подметил:

– «Ну, ты даёшь! Меня обошёл! – и после короткой заминки продолжил формально, но мечтательно: – Заходите в гости!».

А при подходе уже к своей улице Платон предупредил внучку, что сейчас будет здороваться с ещё одним знакомым.

– «Дедушка, только не представляй меня ему, как тому!» – испугалась Дианка.

– «Да не бойся! Этот нормальный!» – успокоил внучку дед, кивая на ещё более старого, но зато поджарого и более воспитанного Евгения – двоюродного племянника маршала Чуйкова.

И тот действительно не уронил гусарскую марку, выдав комплимент, но, не показавшись назойливым.

Вечером, на воле разыгравшись и разбаловавшись, старый и малая устроили её родителям засаду в леске около главного входа в садоводческое товарищество.

Ещё издали увидев две цветные фигурки, медленно и одиноко двигающиеся вдоль железной дороги от станции Бронницы, заговорщики побежали прятаться. Диана скрылась за входными воротами, а дед спрятался напротив через дорогу, за деревьями в кустах. Как опытный, он предлагал внучке напасть на свои жертвы синхронно, по его команде. Но детские и женские эмоции перехлестнули. Дианка не дождалась команды деда и подходящего момента, раньше времени выбежав навстречу родителям.

Те не сколько испугались, сколько удивились.

И когда через мгновенье из зарослей напротив ворот с угрожающим рыком на них выскочил дед в чуть разорванной красной футболке, картина из трагической сразу же превратилась в комическую.

В один из дней на дачу, задержавшись из-за посещения врачей, за урожаем, но на очень короткое время, приехала и Анастасия.

Знакомясь с девчонками, она не преминула неуклюже заметить Веронике:

– «На фотографии ты мне очень понравилась! А в жизни – такая худенькая!».

Вероника долгое время нигде не работала, блюдя себя и семью, занимаясь творчеством.

Но по мере подрастания дочери, ухудшения экономической обстановки в стране, да больше из-за скуки, всё чаще стала помогать мужу в его бизнесе.

Периодически она писала стихи, небольшие рассказы и пьесы, а известность получила за лучшие в стране рекламные слоганы. Однако, после того как её обманули с авторством и гонорарами, она переключилась на бизнес мужа, став жёстким его компаньоном.

Прочитав последние стихи свёкра, она, как специалист – поэтесса, оценила их, доставив ему удовольствие от похвалы коллеги по перу.

В выходные, 15 и 16 августа, состоялись долгожданные встречи Владимира и его семьи с его братьями. В пятницу вечером и в субботу – с Даниилом и Александрой, а полдня в воскресенье – с Иннокентием.

Вечер пятницы ушёл на ужин с долгими, пока формальными разговорами. Сели почти также, как и впервые. Только слева от Платона подсела последняя парочка: рядом – Александра, а далее… братья. После этого веранда при вечернем освещении показалась полностью заполненной.

Два молодца-богатыря эффектно возвышались горой над столом, создавая для остальных одновременно чувство защищённости и своей какой-то ничтожности. Поэтому женщины ещё молчали, а мужчины уже начали.

Платон торжественно объявил Даниле, что с первого места по стрельбе его на второе передвинула Вероника, а его в свою очередь – на десятое – Володя. На что, внешне скрывший свои истинные чувства Данила, глядя лишь на отца, несколько повеселив всех, неожиданно ответил:

– «Пап! Поздравляю тебя!».

– «А знаешь, почему? Оказывается она училась на киллера по фото регионерки Тимошенко!» – добавил отец юмора во всеобщее оживление.

Когда начало разговорам было положено, хозяин отдал инициативу молодёжи. Больше всех говорил Данила, с гордостью показывая по ноутбуку фотографии ремонта своей новой квартиры.

А Владимир пока внимательно слушал, внимая словам брата, с интересом и уважением изучая его. Когда фонтан младшего из средних Кочетов иссяк, инициативу, было, подхватила его жена Александра, активно включив в него и Веронику.

За столом стало оживлённей, непринуждённей и веселей. Легли поздно.

Даниле с Александрой в этот раз для ночлега отвели самую большую комнату – гостиную, обеспечив их обогревателем. И хотя ночи стали уже весьма свежими, вдвоём под тёплым одеялом они не замёрзли.

Следующий день, как всегда бывало при гостях, начали со спорта, естественно с бильярда. Сынки на равных сыграли в бильярд-футбол, а в бильярд-хоккей с небольшим перевесом сильнее оказался Данила.

Женщины в этот раз не участвовали. У них оказались другие общие заботы. Александра не играла из-за непонимания необходимости этого для себя. А остальные две всё больше уповали на отсутствие настоящего бильярда.

Причём Ксения говорила это больше для форса, хоть этим постоянным аргументом всё время отбиваясь от назойливого мужа. Вероника же действительно имела большой опыт игры длинным кием на просторном сукне своих собственных игорных клубов.

Затем ненадолго переключились на пинг-понг и бадминтон.

После обеда за домино остались лишь четверо. Данила с сидевшей напротив него Дианой обошли соответственно Платона и Веронику. А в это же время Ксения хлопотала на кухне, Александра спала, а Владимир возился с колесом своей машины.

Вдоволь пообщавшись, оставшись довольными друг другом и семьями, передав брату приглашение посетить его квартиру, чета младших из средних Кочетов укатила восвояси.

Перед сумерками Платон успел проиграть Владимиру в бадминтон в трёх матче до двух побед.

На следующий день ожидался кратковременный приезд Иннокентия, но без подруги Киры.

Опять тёплая встреча: рукопожатия, поцелуи и объятия.

Братья давно не виделись, и Володя естественно запомнил самого младшенького братишку ещё малышом. А тут, всего лишь чуть уступающий ему в росте, красивый молодой человек!

Диане тоже понравились оба её дяди, как и она им. Но больше всего ей, конечно, понравился её симпатичный, ласковый, добрый, спортивный и энергичный, никогда не унывающий, предприимчивый и весёлый дед.

И от Платона она практически уже не отходила, разве что поиграть с подаренной ей куклой. Они играли то в теннис, то в бадминтон, попутно общаясь. При этом дед всё время забавлял внучку своими шутками, прибаутками и гримасами. Она даже иногда просила его:

– «Дед! Посмейся, ещё раз, пожалуйста! Ты так смешно смеёшься! Мне очень нравится! Ну, давай, дед!».

И дед давал, а та от души хохотала, доставляя ему просто наслаждение.

В воскресенье времени на большой спорт с участием Кеши не было. Тот согласился только пострелять, выбив тридцать три очка, и по ним сравнявшись с Василием и Виталием, обойдя их лишь по качеству выстрелов.

Но получилась весьма странная картина. Платон, веривший в магию чисел, с удивлением и удовольствием обнаружил, что все трое, родившиеся в один день – двадцать четвёртого июля, и выбили одинаково по тридцать три очка, заняв места с четвёртого по шестое, не сдвинув, находящуюся на третьем месте, но на шестом месяце беременную Дашу.

После позднего обеда Кешу отпустили в Москву. Братья тепло распрощались, пожелав друг другу здоровья и успехов.

Проводив его, отец с сыном сразились в настольный теннис, где Володя уже взял хоть и трудный, но заслуженный реванш. Затем взялись и за прощальный бильярд, в который в этот раз играли очень долго.

Сын хотел на прощание доставить отцу удовольствие, заодно и подтянуть своё мастерство в споре с сильным соперником.

Ксения тем временем хлопотала на кухне, обеспечивая едой на последующие дни мужа и гостей. Её отпуск закончился, и завтра ей предстояло выйти на работу.

За вечерним чаепитием, опять из самовара, тепло распрощались. Напоследок Вероника разоткровенничалась:

– «Ксения Александровна! Спасибо Вам за всё! Нам так понравилось! Мы себя действительно чувствовали, как дома!».

– «Приезжайте ещё!».

Проводив жену, Платон принялся за уборку, гости – за предварительную подготовку вещей.

В понедельник, 17 августа, гости уезжали. Утром плотно позавтракали. А днём, непосредственно перед отъездом ещё устроили и прощальный ленч.

Кроме обычной еды в виде сухого пайка из хлеба, котлет, ветчины и буженины, Платон собрал им в дорогу яблок и огурцов, различной зелени: петрушки, салата, укропа, лука и чеснока, а также дал конфет от укачивания.

В полиэтиленовые бутыли он налил компота и кипячёной воды. А в подарок вручил ещё и полюбившегося им яблочного варенья собственного приготовления. Внучка показала деду свои рисунки, в основном шаржи, сделанные здесь, удивив его качеством их исполнения и наблюдательностью художницы. В промежуток между едой гостями были собраны, упакованы и уложены в багажник все вещи, еда и подарки. Девочки принарядились, на прощание ещё раз пройдясь по саду, любуясь его красотами. Не забыли и сфотографироваться. И вот наступил момент расставания.

Платон начал с женщин. Сначала осторожно обнял худенькое тельце невестки, поцеловал её в щёку, получив в ответ от интеллигентки поцелуй, благодарность за всё, и комплимент.

Затем он принялся тискать внучку, сначала крепко обняв её и зацеловав в нежные щёчки, а потом ещё и с трудом подняв её чуть от земли.

Дианка тоже нежно обвила морщинистую шею дедушки своими хоть уже и крепкими, но ещё по-детски нежными руками, поцеловав его в шершавую щёку, загадав при этом:

– «Дед! Ты у меня самый лучший на свете! Я к тебе приеду ещё, и вообще у тебя останусь!».

– «Хорошо! Жду на будущий год! Привет бабушке Наташе!».

– Хорошо! Передам!» – помахала она ручкой, садясь на заднее сиденье.

Платон открыл ворота, разогнал от машины любопытных кошек, и вышел на улицу.

Пока он это делал, сын завёл и прогрел двигатель и потихоньку тронулся, поворачивая на улицу, где остановился для прощания с отцом:

– «Ну, отец! Спасибо тебе за всё! И Ксении Александровне тоже передай наше огромное спасибо от всех! Нам всё очень понравилось! Даже уезжать не хочется! Ну, давай!».

Они обменялись рукопожатием, крепко обнялись и расцеловались в бритые щёки. Платон пошёл к перекрёстку, дабы обеспечить безопасный выезд на главную дорогу, что он делал всегда для всех гостей, а сын сел на своё место и потихоньку тронулся за ним.

На перекрёстке они ещё раз пожелали друг другу здоровья, успехов и счастья, и на глазах Платона малиновая иномарка сына начала уменьшаться в размерах, пока не скрылась за поворотом. В то время как грусть от разлуки с дорогими ему родными стала нарастать.

Он вернулся на свой участок, с облегчением закрывая ворота и запирая калитку, прошёл в сад, и сел на скамейку спортплощадки.

Откуда-то сбежались и почти все кошки. Самая участливая Муся тут же прыгнула к нему на колени, остальные присели рядом.

– «Ну, вот и всё! Уехали наши гости дорогие!» – объяснил он им с улыбкой, одновременно и с огорчением и с облегчением.

После этого Платон долго сидел, приходя в себя, и с чувством выполненного отцовского долга принялся наводить порядок на территории участка, а потом и в доме. Ведь ему тоже предстояло завтра выйти на работу.

– «Что-то ты загулял!» – не ответив на приветствие, тонким, звонким голоском встретила Платона одиноко сидящая Надежда Сергеевна.

Тут же она бесцеремонно уточнила, во что ему обойдётся его новый отпуск: вычетом из зарплаты за одну неделю.

Как освистанный после триумфа пришёл Платон на своё рабочее место.

Да! Дура, она и есть, дура! – познакомился он с новой экономической политикой своей начальницы.

Через несколько минут она сама заглянула к нему в кабинет. К этому времени Платон успел помыть привезённые им с дачи свои яблоки и огурцы, и для обеда купленные по дороге помидоры.

– «Во! Ты яблочки принёс! А я вот не несу, не охота!» – бесцеремонно влезла она в холодильник и, как показалось Платону, беря лишь два самых лучших из них, тут же, ещё мокрые, снова для себя моя.

Похрумкав, как свинья, она начала рассказывать ему опять про своего Лёшку, про его новые успехи и победы. Но Платон её практически не слушал, даже из вежливости не делая вида этого, в конце концов, перебив её убийственным вопросом:

– «А где твои тупой и ещё тупее?!».

Мысленно согласившись с писателем, Надежда засмеялась, но как начальница возразила:

– «Что ты! Они вполне умные, мужественные и порядочные люди, даже офицеры запаса! Правда бывает у них…».

– «Если бы Гудин и Ляпунов служили бы в армии срочную службу, там из них бы всё их говно точно выбили бы!».

На это Надежда не возразила и ушла в свой пустой кабинет.

Да! Всякой Надежде нужна надёжная опора! – сделал Платон вывод по поводу ею защищаемых её помощников.

Вскоре после её ухода Платон по надобности заглянул в холодильник и обомлел. Она каким-то образом умудрилась слямзить шесть яблок из десяти им принесённых, то есть за раз больше половины.

Вот это да?! Во, замашки у моей начальницы! – только и пронеслось удивлённое в его растерянной голове.

Ведь именно сегодня, во вторник 18 августа, на следующий день после отъезда дорогих его сердцу гостей, Платон снова ощутил какое-то чувство растерянности.

К тому же и Ксения теперь живёт дома в Москве.

Дача опустела.

А вчера он поначалу даже не понимал, за что браться.

Хотя прекрасно знал, чем вообще надо заниматься.

Лишь чуть позже, отсидевшись в тишине сада с кошками, и проанализировав свои новые и необычные ощущения, поняв своё новое качество, он принялся за работу, которой теперь надолго являлась обработка урожая яблок, слив и груш.

И сегодня вечером его ожидало то же самое.

К обеду начальница несколько исправилась, пытаясь компенсировать Платону его потери, и принеся ему три малюсеньких печенья-пирожных, что явно было меньше его доли в коллективе, одаренном кем-то из посетителей.

Опять остатки с барского стола! – решил Платон, с безразличным видом принимая угощение.

Но через минуту решил: в конце концов, дарёному коню на… яйца не смотрят – и вмиг умял их.

Вскоре Надежда позвала Платона к себе и стала на компьютере показывать ему фотографии своего сына и свои, сделанные во время поездки в Египет на Красное море.

Увидев себя толстую на экране, она тут же оправдалась:

– «Я кажусь такой толстой на фоне моей подружки, которая весит всего сорок пять кило!».

А когда Платон увидел изображение её сына, то понял, что это у них конституция тела такая.

Это был явно типичный крестьянский сын, но с надменным взглядом.

– «Платон! Тебе на море надо, в Египет!» – покровительственно дала она лицемерный совет.

– «А на море отдыхают только слабаки! А сильному человеку противопоказан пассивный отдых! Работать надо, жир растрясать!» – пристыдил он толстушку.

– «Ну, что ты? Я дома знаешь, как много пашу! Как папа Карла!».

– «Да-а-а?! Но папа Карла был не пахарем, а столяром!».

– «Да нет же! Я про папу Карла из Буратино!».

– «Стало быть, Карл – сын землепашца!».

– «Фу, ты! Вечно ты со своим словоблудием!» – несколько отбилась она, продолжая показывать ему красивые приморские пейзажи Египта.

Платон затих. Видимо подумав, что она обидела его, Надежда предложила ему примирительную конфетку в яркой обёртке:

– «На! Поднимает настроение!».

– «А зачем мне это? У меня настроение всегда в поднятом состоянии!».

– «Ну, опять ты со своим юмором ниже пояса!» – выдала она желаемое за действительное.

И она принялась рассказывать, чем они там с Лёшкой занимались и где побывали.

– «А ты там в лепрозории была?!».

– «Везде была!» – не успев сообразить, похвасталась Надежда.

– «Тогда я пошёл!» – сразу сориентировался Платон, демонстративно быстро выходя в коридор, и слыша за спиной запоздалый хохот.

Однако первый рабочий день после такого счастливого отпуска всё-таки закончился, и Платон отбыл на дачу, что теперь предстояло ему делать регулярно.

За время вынужденного отпуска Платон успел отвыкнуть от своих коллег по работе, от их невоспитанности и низкой культуры, манер поведения, просто от их присутствия. И Надежда сегодня напомнила ему об этом. Опять он вернулся в эту зловонную клоаку, и его чуть не затошнило от понимания этого.

В электричке женщина, только лишь внешне похожая на перезрелую «Светика-семицветика», плюхнулась на скамью к одиноко сидящему у окна мужчине, несмотря на оставленные кем-то на ней мелкие вещи.

– «Здесь занято!» – поднял тот её с места.

Недовольная женщина пересела на другую сторону через проход, сев напротив Платона, около которого у окна то же сидел, но пожилой, длинноносый, маленький мужчина, до этого постоянно цыкавший зубом, и не дававший Платону заснуть.

Почти тут же другой, тоже только что вошедший в вагон мужчина, последовал примеру женщины, сев точно на то же место, но не услышавший возражения от спокойно задремавшего в углу у окна соседа.

– «Только что было занято! Деловой, блин!» – запищала женщина противно-визгливым голосом.

На что опять проснувшийся в углу мужчина сразу поднял незадачливого пассажира с уже насиженного им места:

– «Занято!».

На что квази «Светик-семицветик» укоризненно покачала головой.

Когда она ещё садилась напротив Платона, то сначала встала к нему спиной, наклоняясь над скамейкой, и оттирая её рукой от невидимой пыли, отпялив свою задницу чуть ли не ему в лицо, видимо, чтоб не испачкать свою замшевую комбинированную одежду.

Потом она разместилась на скамье как-то полубоком, в раскорячку, подчёркивая свой слишком широкий таз и кривые ноги. Скосив одно плечо на бок, она изучала Платона из-под своих тёмных очков.

Да-а! До «Светика-семицветика» ей далеко! – подумал тот.

Утром в среду за окном электрички прибавилось осенних красок, а под ногами на городских тротуарах уже зашуршали пока ещё редкие сухие листья.

В этот день Платона лицезрели и другие его коллеги – мужики, накануне развозившие заказы по оптовикам.

Войдя в кабинет Надежды за ключом от своего, он невольно услышал окончание их разговора, проходившее в их обычном репертуаре.

– «Ты тыкай на бум, и попадешь, в конце концов! – советовала Надежда Алексею.

После обеда он прошёлся по Покровскому бульвару, опять вспоминая сына и внучку, а увидев детский городок, – и своё незапамятное детство.

– «Что-то ты долго?» – встретила его после обеда начальница.

– «А я ни разу и не поинтересовался, сколько времени! Счастливые теперь ходят без часов!» – тонкой подколкой ответил он на её вопрос.

– «Наш обед уже закончился!» – завизжала вдруг уязвлённый Гудин.

– «Пошли работать!» – успокоила всех Надежда Сергеевна.

– «А я ещё не поел, в отличие от Вас!» – смело возразил Платон.

– «Да скажи ты им, что тебя «не дерёт чужое горе», закончился их обед, или нет! А идти работать тебе не надо, так как ты и так на работе!» – подсказывал ему изнутри тоже осмелевший остро-рогатый.

– «Ведь стадо и пастух всегда обедают в разное время!» – сразу обрезал он, начавших было возмущаться, Алексея и евших с ним.

После чего довольный Платон удалился к себе на послеобеденное чаепитие, дремоту и продолжение своей работы.

Долгожданное летнее потепление, как раз пришедшееся на визит семьи сына, вновь сменилось периодическим летним похолоданием с дождями.

В очередном вечернем футбольном матче Платон отличился дважды, доведя счёт своим забитым голам до сорока восьми, и получив неожиданное поздравление от Алексея Грендаля с пятидесятым голом.

– «Нет, ты ошибся, это пока сорок восьмой!» – возразил автор того и другого.

Однако местный уязвлённый счетовод настаивал на своём:

– «Я не ошибся! Это твой пятидесятый в сезоне!».

Тогда Платон возразил аргументированнее:

– «Я тоже считаю свои голы и результативные пасы, и к тому же их записываю! Сейчас у меня сорок восемь голов и сорок девять пасов!».

– «Нет! Нет! Ты забил пятидесятый! Я точно знаю!» – не унимался институтский преподаватель.

Платон не стал продолжать бессмысленную дискуссию. Ему только было непонятно, почему Алексей называет пятьдесят, а не, например, сорок пять? Ведь первые голы Платона в сезоне тот не видел. Откуда он мог о них знать? Наверняка прикинул на глазок! – рассуждал сам с собой бывалый футболист.

– «А ты про бонусы забыл!» – неожиданно ошарашил его Алексей.

А тем временем, «отгулявшая» такой насыщенный отпуск Ксения приступив к работе, затихла дома, наслаждаясь преимуществами городской жизни – теплом, уютом, чистотой и, главное, отсутствием дополнительных дел. Теперь все вечера она просиживала, а то и пролёживала в истоме у телевизора. Платон же ночевал на уже ставшей холодной даче, и кроме вечернего футбола и тёплого душа, допоздна занимался переработкой позднелетних фруктов, досыпая в электричках.

В четверг, расслабившись от очередного дармового поедания картофельного пюре с солёным огурцом и чаепития, дарованными Надеждой Сергеевной, и потеряв бдительность от слишком длительных гоняний шариков на компьютер в честолюбивом одиночестве, Иван Гаврилович издал протяжно-заунывный звук.

Его тональность во многом определилась силой прижатости, а проще говоря, прилиплостью к креслу места, издавшего сей звук.

Этот звук Платон услышал даже через смежную стену своей комнаты.

– Во! Старичок-дурачок! Аж расперделся в своих стараниях! А это может плохо кончится!» – вырвалось у него вслух.

И опасения Платона оказались не лишёнными оснований.

Уже на следующий день, в пятницу, наголодавшись за день в бесплодном ожидании очередной дармовой еды из рук начальницы, Иван Гаврилович дорвался до неё поздним вечером на даче, получив паёк из рук своей Галины.

Этому способствовал и щедрый, но лицемерный приём гостей – нужных и важных соседей по даче, главный из которых работал прокурором.

– «А эти…? Нажрутся, смешнее обезьян делаются, ругаются…! – начал, было, он корить своих важных соседей – Даже вмешиваться не хочется!» – завершил он ноющую критику лицемерно-боязливо.

Перебрав за столом, он с трудом добрался до кровати. Галя помогла раздеться и накрыла сожителя простынёй. Вечер на этот раз был тёплый, тело старца пока тоже.

Наступила ночь. Иван Гаврилович любил спать на даче, особенно летом, тем более в выходные.

Из всех дней недели он больше всего любил ночь с пятницы на субботу. И лечь можно было как угодно поздно, и встать…

Тут он задумался.

Встать бы! А то вот годы уже, да и здоровье шалит. Курю опять-таки много, а бросить не могу, да опасно это, чего ж теперь…

Он энергично натянул совершенно белую, даже в ночном полумраке, простыню на своё голое, загорелое после Красного моря, старческое тело и поёжился.

Его взгляд упал на высунувшиеся с противоположного края простыни ступни ног, относительную холодность коих он больше почувствовал, чем с трудом разглядел их в сумраке ночи.

Только белых тапочек не хватает! – неожиданно посетила его плешивую голову ужасная мысль.

Тьфу, ты! Чёрте что в голову лезет! Наверно всё-таки крепко выпили, да и закусили всерьёз!? Вон как брюхо оттопырилось, дышать тяжело стало! – понял про себя он.

Ну, ладно. Пора спать! – тот час решил старик, немного поворочавшись и поворачиваясь на левый бок, спиной к месту Галины – хозяйки дачного ковчега. Сделав несколько затяжных глубоких вдохов, доцент, кандидат медицинских наук, затих.

От тяжести в желудке ему поначалу начала видится всякая чертовщина. Потом тело несколько успокоилось, а душа подобострастно замерла.

От тишины проснулась, поздно прилегшая к телу старца, хозяйка.

Умер, что ли?! – пощупала она соседа по ложу за оголившуюся спину.

Нет! Ещё тёплый, даже горячий! Жар что ли у него? Ну, ладно, пусть спит Альфонсик! – закрыла и она глаза.

В ночи её несколько раз будил храп якобы любимого. Но всякий раз она пресекала его или громким окриком, шлепком по сморщенной ягодице, или толчком во влажную спину. Вскоре это динамическое равновесие подытожилось совместным мирным сопением квази супругов.

И во многом это было обусловлено навалившейся к ночи усталостью, в основном от ими съеденного и выпитого.

К утру их сны и сновидения объединились в одно целое.

Сквозь глубокий сон Иван Гаврилович ощутил от утренней прохлады сначала негу во всём теле, и он просто потонул в сладкой истоме.

Потом ему почудилось, что он очнулся в длинном, тёмном туннеле, что подтверждалось далёким ярким светом, скорее всего в конце него, в виде небесной звёздочки.

От страха он обернулся назад.

О, ужас! Сзади подступала чёрная, непроницаемая, прохладная бездна. Он отвернулся и пошёл, потом почти побежал к свету и теплу.

Иван уже сильно запыхался. Воздуха не хватало, и он судорожно вдыхал его. Выход из туннеля, хоть и медленно, но приближался. И тут он вспомнил рассказы некоторых людей, перенесших клиническую смерть.

Ну, точно! Это было именно так. Значит, я умер?! – испугался Гудин.

Да и врачей рядом нет, никто не вытащит меня обратно!? А так жить хочется! – почти застонал страждущий.

Он поозирался и попытался хоть что-то нащупать. Тщетно. Тут-то Иван понял, что уже без тела. Куда бы его единственный глаз ни бросал свой взгляд, зияла пустота. Даже рук не было.

А как же я всё это вижу?! Или это не глазом, а сознанием, душой?!

Тут-то он немного успокоился.

Значит, у меня есть душа!!! А Платон был не прав! – торжествовал он.

Тогда, скорее, в Рай! – побежал он быстрее по коридору, всё ускоряясь.

Как пробка из бутылки вылетел он на красивейший простор. Необыкновенная нега и душераздирающая радость охватили его.

В Раю всё было почему-то в салатово-бежевых и розово-голубых тонах.

Салатово-бежевый цвет – ладно! А вот розово-голубой? – почему-то вдруг засомневался квази моралист.

А вот и райские кущи, о которых так много говорили… большевики! – неожиданно, по привычке лицемерно, решил бывший вялый член руководящей и направляющей.

А-а-а! – вдруг понял он, словно почувствовал, как Галина рука спросонья шарит в поисках хоть какого-нибудь подобия его давно опавшего пениса.

Но Иван тут же отвлёкся на показавшееся множество красивых полуголых девиц, зазывно кокетничающих с ним. Но его тело, а больше его дух, не поддались искушению.

Грех это, тьфу! – вырвалось теперь уже искреннее из Ивана, обдав Галю зловонием за ночь ещё не переваренного.

(Платон же говорил, что «это» плохо кончится!)

От «этого» он полетел дальше, опять почему-то ускоряясь, к нежно-розово-голубому горизонту, туда, где виднелась его граница с салатово-бежевой твердью.

Пьянящий, напоминающий тёплый ночной, воздух обдувал его, но не давал захлёбываться от встречного набегающего ламинарного потока, вызванного открытием Галей окна спальни и её энергичными движениями банным полотенцем, служившим сейчас самодельным веером.

Это несколько спасло Ивана от жара и вновь ввело в тёплую негу.

Если бы он был инженером и был бы знаком с азами аэродинамики, то наверняка понял бы, что его несёт вперёд некое невидимое ему тело. А так, его медицинский кандидатский минимум не позволял этого понять вовсе.

Он даже было подумал, что.… Но тут же мысли сменились опасением. Его душа, по-прежнему не сбавляя скорости, неслась над Раем.

И только его необозримые прекрасные просторы, казавшиеся бескрайними и бесконечными, успокаивали Ивана Гавриловича. Он даже ощутил давно подзабытую детскую радость от такого полёта над красотой, словно Богом!

Но тут неожиданно сильный удар, словно подножка, или удар по лицу в нос, остановили его. Ему даже показалось, что он ощутил счастливо-земной запах крови. Но Гудин не успел это проанализировать, так как неожиданно недра разверзлись и он полетел в огненную преисподнюю, обжигаясь и распаляясь от резко охватившего его ужаса.

– «А-а-а-а! За что-о-о?!» – истошно заорал Иван, и… проснулся.

Галя натянуло на холодное и липкое тело сожителя простыню, и успокоила его:

– «Это всего лишь сон!»! – сказала она, пожалуй, даже со вздохом сожаления.

– «Ну, подумаешь, во сне тебе локтем в нос ударила! Я же нечаянно!» – неуверенно оправдывалась она.

– «А ведь я уже умирал! Если бы не твой удар в нос, то мы бы были уже по разные стороны бытия!» – закончил вдруг на философской ноте свои стонущие излияния бывший врач.

Смерть и на этот раз отступила, пожалев старца.

И всё было бы ничего! Но говно тоже ведь нужно людям! Без него на Земле стало бы скучно!

Но этот случай насторожил злодея. А Платон, на основании худого опыта старца, сочинил ему же и посвящённое:

Не ешьте много мяса на ночь!

Не пейте на ночь Вы коньяк!

Иначе дух Ваш выйдет напрочь.

Из тела выйдет так и сяк!

Свои же выходные семья Кочетов провела в делах и заботах.

В воскресенье, 23 августа, рано утром, как на работу, Платон с Ксенией поехали на воскресник на свою вторую дачу в Купавну.

Платон обратил внимание, что после потепления накануне в пятницу и субботу, воздух с утра, после ночного дождя, пах ещё летом.

А впереди по дороге расстилал свои седые, косматые кудри такой редкий в этом году довольно густой туман. Было пасмурно, но дождь не шёл.

В воздухе висели мелкие капельки влаги. Поэтому туман не только виделся, но и ощущался мокрыми, мелкими капельками воды на лице.

Он также хорошо был заметен на траве, мокрых листьях придорожных кустов и деревьев.

В электричке было совсем немноголюдно. Платона в этот раз поразил этнический состав её пассажиров.

Всё больше «чёрных» заполняли Москву и область, где их казалось даже больше. Не так уж медленно, но наверняка верно, они захватывали чужую землю.

Их отношение к новому месту пребывания, как к чужой земле, было видно по их поведению. Они, в основном молодёжь, бросали мусор прямо под ноги, где попало. Вели себя по-хамски, например, не уступая никому дорогу, кучковались в местах прохода людей, и плюя на аборигенов.

И это рано или поздно предвещало социальный взрыв, особенно среди молодёжи, в лице её наиболее радикальной части – скинхедов.

Подтверждение этому Платон увидел около своей работы на асфальте перекрёстка Подколокольного переулка и Бульварного кольца. Белой краской там были нарисованы свастики различных размеров, а безграмотная надпись большими буквами «Зиг хаель! Это наша Russia!» приводила к выводу о подростковом возрасте недовольных такой жизнью в Мегаполисе.

На следующий день, в понедельник, туман превзошёл самого себя, усилившись до видимости менее семидесяти метров. Теперь вся поверхность земли, трава, и кусты были мокрыми. Заметные капли росы висели на листьях и травинках, заметно пригибая их. А ведь в воскресенье Солнца тоже не было весь день. Лишь к вечеру небо чуть-чуть прояснилось.

Утром, в ожидании сильно запаздывающей из-за тумана электрички, Платон стоял на платформе. Его взгляд невольно упёрся в красивые берёзы, росшие за противоположной платформой. Три из них выделялись особо. Они напомнили ему о многом. Он глубоко задумался, и поэта понесло:

Но эта тихая, волшебная, просто божественная красота туманной природы не могла скрасить общего настроения многих людей, намучившихся этим летом от плохой погоды.

Из-за кризиса многие отказались от привычных поездок на тёплый юг и жаркую заграницу, посвятив свои отпуска дачным заботам, но просчитались.

Сумрачность последних дней вольно, или невольно, подкрепилась и телевидением. Одним за другим по его каналам шли криминальные сериалы, выданные народу в качестве семечек, вместо семечек, или в дополнение к ним. Всё также по утрам с экрана кривлялась арапова обезьянка. А некоторые телеведущие и тележурналисты по-прежнему коверкали русский язык, иногда допуская просто идиотские смысловые ляпы.

А люди-головешки также чадили на улице, даже в дождливую погоду, раздражая Платона и не только его.

И лишь неожиданное развитие старого знакомства позволило ему уйти от временной и не временной серости и противности повседневных трудовых будней. Ещё в прошлые годы он обратил внимание на высокого пожилого мужчину, изредка, но регулярно приходившего к ним за льняным маслом.

Тот казался ему не простым, да и речь его выдавала в нём земляка и соплеменника Платона. В один из дней они разговорились. А поводом тому послужила просьба Надежды в её отсутствие самому отоварить гостя маслом.

Платону же было интересно узнать, а не родственник ли это того самого знаменитого академика Владимира Павловича Бармина – главного специалиста страны по ракетным стартовым комплексам?

Платон спросил, Бармин ответил, и они разговорились.

Вячеслав Александрович первым делом поинтересовался у Платона:

– «А почему Надежда Сергеевна так к Вам обращается? Вы с нею, что ли в каких-то очень близких отношениях?!».

– «Нет, в далёких! А говорит она так, потому что от недостатка воспитания у неё культура хромает!».

– «Хе-хе-хе!» – с пониманием улыбнулся не хромающий.

– «В конце концов, как человека другие люди зовут – не так важно! Важно как, на что, и кому, он откликается!».

– «Это да! Я смотрю, Вы прям философ!».

И они дальше поговорили подробней и обстоятельней.

Оказалось, что жизни Платона Петровича Кочета и Вячеслава Александровича Бармина, как и их родителей, самым удивительным образом, хоть и шли независимо параллельно, но кое-где всё же пересекались.

Оба они родились, правда, с промежутком в десять лет, и с небольшими интервалами почти всю жизнь прожили в Москве, а сейчас занимались биодобавками. Оба в своё время, но в разной степени, были стилягами и пользовались успехом у женщин. Оба женились не рано, но дальше их сходство в семейной жизни заканчивалось. И, наконец, оба имели отношение к МИНХ имени Г.В.Плеханова и к техническим ВУЗам. Но и здесь были в корне их разделяющие отличия.

Вячеслав Александрович сначала сдавал экзамены в МФТИ, но не смог их осилить, зато поступил, а в итоге и выучился в МИНХе.

Платон же наоборот. Сначала сходу поступил в МИНХ, где проучился всего лишь один семестр. А потом также смело и сходу поступил в МВТУ имени Н.Э.Баумана, которое теперь уже успешно в итоге и закончил.

Гостю понравилось общаться с Платоном, и каждые их встречи теперь стали являться как бы продолжением их одной долгой и бесконечной беседы.

И если бы не ревнивая Надежда Сергеевна, они бы наверно продолжались бы допоздна.

Постепенно перед сознанием Платона словно встала вся жизнь Вячеслава Александровича и его родственников.

Отец полюбил первенца ещё в утробе матери, и хотел, чтобы тот родился здоровым, крепким, потому и имя ему задумал – Лев.

И вот, 3 марта 1939 года, Лев и родился, как и подобает царю зверей: здоровым и здоровущим. Александр поначалу, за глаза, почему-то называл сыночка жмуриком, и очень желал, чтобы на лице новорождённого была бы хоть одна родинка – на счастье. Пришлось матери постараться, поначалу, для встречи, нарисовать её угольком на лице сыночка. И отец угадал, предрекши сыну в будущем здоровья и счастья. Жена Маруся, которую муж ласково называл Мусенька, роды перенесла тяжело, на время став лежачей больной.

Жившая с ними племянница Александра Галинка сразу же повзрослев от мысли, что ей придётся не только помогать по хозяйству, но теперь и с младшеньким Лёвушкой нянчиться, стала совсем смирной и серьёзной.

В ожидании домой жены и младенца Александр в нетерпении весь испереживался. Он скучал по ним, как маленький, посылал жене в роддом трогательные записки, с подобострастием ожидая радости их появления в их доме. Он даже молился за них и их здоровье Богу!

И вскоре они явились. Но при регистрации имени младенца решающим оказалось мнение матери, и новорождённого в итоге нарекли Вячеславом.

Его отец был самым младшим из семи детей Тимофея Семёновича Бармина, родившегося в 1880 году в деревне Софрино Раменского района, прожившего семьдесят восемь лет, и на сорок лет пережившего свою жену.

Даже беседы 1918-го года в ЧК с самим Ф.Э.Дзержинским не оказали непосредственно на жизнь деда Вячеслава существенного влияния, так как его отпустили, быстро выяснив, что спутали с каким-то известным деятелем белого движения. Однако его отсутствие с неизвестным исходом коренным образом сказалось на дальнейшей семейной жизни Тимофея Семёновича.

Когда он вернулся из недолгого заключения домой, то застал там гроб с телом жены. А в тот момент старшей его дочери было двенадцать лет, другим десять и пять, а самому младшему Александру всего три года.

Перед добровольным уходом из жизни она так спрятала семейные ценности (золото и драгоценные камни), что ни старшая дочь не смогла толком ничего объяснить, ни долгие, тщательные поиски с копанием на конюшне ничего не дали.

И только в семидесятых годах, как стало известно из газет, когда дом сносили, клад нашёлся. Он оказался закопанным в подвале самого дома, куда тогда почти сразу же заселили бедняков, и рыть там стало невозможным.

А ведь ещё до революции их семья жила богато. Тимофей Семёнович имел два двухэтажных дома во втором Крестовском переулке около храма, недалеко от Рижского вокзала, конюшню с лошадьми, подвал для хранения овощей и фруктов, и до 1919 года продуктовый магазин на Сухаревской площади, откуда часто возил на ярмарку фрукты и овощи.

Однажды, при возвращении с ярмарки, ему вместе с девятилетним сыном Сашей, правившим на пустынной дороге лошадьми, пришлось с большим трудом отбиваться топором от лихих людей, пытавшихся на ходу напасть на их повозку и разграбить её.

А начал дед свою трудовую деятельность приходом в Москву из области в возрасте двенадцати лет. В Софрино он окончил церковно-приходскую школу, умел читать и писать. Поэтому в Москве сразу был принят учеником к торговцу овощами. Ему также приходилось делать и другую работу в приютившем его доме и на складе.

При таком раскладе со временем накопить капитал, и открыть собственное дело было чрезвычайно трудно. Но Тимофей сумел. Помогла крестьянская смекалка и тяга к женскому полу.

Сначала его совратила жена хозяина, со временем добившись для любовника лучших условий труда и повышенной оплаты, сама одаривая старательного юнца из своих накоплений, подворовывая и у мужа.

Со временем и Тимофей нашёл нужную лазейку к казне хозяина, а потом и к заветной тайне их дочери, обрюхатив старшую себя, успев к тому времени стать уже приказчиком.

Её отец, конечно, хотел лучшей партии для своей любимой дочурки.

Но, не желая позора и под натиском неугомонной жены, он смирился.

Вместе с приданым к Тимофею перешла и доля дела тестя, и в нём он со временем развернулся. Однако, как выходцу из относительно бедных слоёв населения, ему с детства всё же была присуща психология нищенства.

То есть Тимофея Семёновича отличали не только излишняя скромность и чрезмерная бережливость, но даже скряжничество и жадность.

Однако это во многом способствовало, в конечном счете, выживанию всей его семьи, его потомства, особенно после смерти жены в 1918 году.

Тогда ведь Тимофей Семёнович остался один с четырьмя маленькими детьми, с которыми поначалу было очень трудно. Но нашлась сердобольная из женщин, которых сейчас найти-то трудно, и вышла за него замуж. Они вместе вырастили, воспитали и довели детей до среднего специального образования. Но в сорок третьем году она навечно упокоилась на Пятницком кладбище в Москве.

Часть одного дома и весь второй дом он сдавал жильцам в наём. Своих же детей держал в бедности. Одеты они были скромно в латанное-перелатанное, летом ходили босиком, а ели старыми деревянными ложками из одной большой тарелки.

С началом НЭПа в 1922 году он продал, доставшийся ему по наследству, отчий дом в деревне Софрино в Московской области, таким образом, избежав раскулачивания, и опять начал торговать. В то время как новый хозяин из-за такого приобретения вскоре пострадал выселением в Сибирь.

Будучи бережливым к своему имуществу Тимофей Семёнович также уважительно относился и к чужому добру. Даже когда знакомые предлагали ему деньги в долг для развития его деятельности, тот отказывался, и всегда строго придерживался этого правила, научив этому и сына Александра и внука Славу. Особенно это правило было полезным, когда на денежном рынке бывало неустойчивое положение.

Как отдавать долг, когда деньги меняются? – рассуждал он.

Мудрый и хитрый Тимофей считал НЭП обманом со стороны Советской власти. Ведь после революции у многих, как и у него, было немало зарыто и спрятано золота и драгоценностей. А как их новой власти изъять у потенциально богатых? Вот и придумали хитрый путь к такому изъятию!

И этот путь вёл к спасению нового строя. Ведь большевики не умели вести хозяйство – искренне считал дед Вячеслава Александровича, да потом и он сам. Особенно это касалось управления фабриками, заводами, банками, финансами и прочим.

Бывшие хозяева в течение почти пяти лет всё показали и всему научили, а золото «добровольно» оказалось в руках новой власти.

Дед Вячеслава Александровича имел относительно небольшой оборот капитала и физически не пострадал, но дома конфисковали, а он до самой своей смерти в 1958 году жил в одной из квартир бывшего своего собственного дома.

А причиной смерти Тимофея Семёновича стала травма, полученная при падении в Рижских банях, куда они всей семьёй ходили раз в неделю мыться за тридцать копеек. А девятнадцатилетний Вячеслав был свидетелем этого. Дед поскользнулся на луже в бане, и от удара копчиком об кафельный пол потерял сознание от болевого шока. Потеряв много крови, он сильно ослаб, а затем заболел скоротечным раком желудка и умер. А похоронили его рядом с могилой второй жены всё на том же Пятницком кладбище.

Отец же Вячеслава Александровича всю жизнь страдал плохим зрением, и в своё время был освобождён от службы в армии, и имел бронь. Поэтому во время войны он служил заведующим столовой в одном из московских госпиталей.

Особенно тяжело было москвичам осенью 1941-го года. Немцы рвались к Москве. В городе было введено военное положение, а потом ещё и более жесткое – осадное. Бытовые условия резко ухудшились. Газ, свет и воду давали нерегулярно, поэтому водой запасались всегда впрок. Отапливались в основном печками-буржуйками, но дров тоже не хватало.

Заклеенные окна и военные патрули на улицах стали городской обыденностью. Вой сирен, предвещавший бомбёжки, которые начались ещё с 27 июля 1941 года, более ста раз поднимал москвичей из домов и гнал их в бомбоубежища и прочие лёгкие укрытия, спасая хотя бы от осколков.

Но народ, стиснув зубы, боролся за своё выживание. Население успешно справлялось с лёгкими зажигательными бомбами, избавляя город от тысячи пожаров.

И люди постепенно привыкли к тяготам такой жизни. Многие москвичи перестали прятаться в бомбоубежища и укрытия, оставаясь в своих квартирах, в том числе мать и сын Бармины. Позже Маруся рассказывала сыночку, как он, двухлетний, намаявшись за день, спал, как убитый и не реагировал ни на вой сирен, ни на взрывы авиабомб.

А самым тяжёлым днём в их испытаниях стало 16 октября 1941-го года, когда город охватила паника, и многие пешком пошли из Москвы на Восток.

Тогда уже с утра многое в Москве оказалось брошенным, в том числе предприятия, учреждения и магазины. Началось мародёрство.

Некоторые трусливые и потенциально несогласные с советской властью стали во дворах сжигать, имевшуюся дома прокоммунистическую литературу и портреты вождей, выбрасывать их бюсты.

И только вечернее обращение по радио Первого секретаря МК и МГК, секретаря ЦК ВКП(б) А.С. Щербакова с хорошей информацией с фронта несколько успокоило людей, сдержав их бегство и мародёрство.

Позже, во время осенней, вечерней облавы Александра Тимофеевича схватили на улице, и после начальной военной подготовки хотели отправить на фронт. Хорошо, что ему удалось послать весточку домой, сообщив о своём местопребывании под Москвой, так как его Мусенька уже вся испереживалась, и постоянно и дома и в церкви молилась Богу.

Маруся взяла белый билет мужа и его бронь, добавив ещё и водку с закуской, и поехала в часть к мужу. Но самого его она там не увидела.

Его же начальник, посмотрев документы и приняв подарок, пообещал ей вернуть Александра Тимофеевича, если того уже не отправили на фронт.

Пока Маруся долго добиралась до дома, муж уже пил там чай за столом.

И она искренне считала, что этим обязана исключительно молитвам Богу от всего сердца.

А кратковременное нахождение Александра Тимофеевича в действующей армии во время обороны Москвы, дало ему возможность со временем получить медаль «За оборону Москвы», наличие которой в свою очередь спасло его в 1975 году от тюрьмы.

Как говорится, всё, что не делается – к лучшему!

Тогда Александра Тимофеевича арестовали вместе с другими работниками столовой, в которой он работал заведующим производством, то есть шеф-поваром, за хищение социалистической собственности.

Но вышедшее Постановление Совета Министров СССР к тридцатилетию Победы в Великой Отечественной войне об освобождении из тюрем и из-под следствия всех, имевших соответствующие награды, спасло отца Вячеслава от тюрьмы и позора. Тогда Александр Тимофеевич ещё находился под следствием, и его вина пока не была доказана.

А его жена Маруся опять искренне считала, что в этом помогли её множественные молитвы Святой Анастасии за освобождение мужа.

Натерпевшаяся за всю жизнь Маруся была набожна с детства. А вот её родные братья поддались массовому гипнозу и отошли от религии, за что, по мнению их сестры, и поплатились.

А на деле оказалось, что во времена НЭПа они уговорили своих родителей достать золото из кубышек и выкупить бывший барский сад в своей деревне.

Однако после НЭПа в 1928 году этот сад был конфискован, и всё за многие годы труда нажитое семейное богатство пропало.

Другой её родственник, муж сестры, организовав производство масла и мыла, погорел на неожиданном и резком повышении налогов в 1925-27 годах. Ему не на что стало содержать жену и троих малых детей, и он перестал платить налоги государству. А то его наказало, посадив в тюрьму на пятнадцать лет.

Однако опять, всё, что ни делается – к лучшему!

Заключение позволило ему избежать возможной смерти во время войны.

Аналогичное спасение от фронта и возможной гибели ждало и его сына, посаженного в тюрьму на двадцать пят лет в 1940 году.

Тот по незнанию познакомил своего восемнадцатилетнего товарища с заведующим складом, который потом привёз на квартиру к этому юнцу целую машину ворованного товара, к которому несчастные молодые люди естественно не имели никакого отношения.

С тех пор Маруся боялась Советской власти и уповала только на Бога, и на мужа.

А старшие же сёстры Александра Тимофеевича Надя и Лена, соответственно 1906 и 1908 годов рождения, прожили долгую жизнь в девицах, в итоге удачно выйдя замуж только в возрасте за сорок лет.

Ибо их потенциальные женихи во времена их молодости, как и их старший брат, одно время служивший приказчиком в ЦУМе, за исключением Петра Петровича Кочета и его брата, полегли ещё в Первую мировую и Гражданскую войны.

А третьего брата, удачно родившегося в пересменок между войнами, ждала пьяная гибель на чужой свадьбе.

И только предпоследний перед Александром брат, любимец отца Тимофей Тимофеевич, старше самого младшего на два года, выбился в люди.

Он работал в ЦАГИ, дослужившись там до большой должности, заслужив ордена, но в шестьдесят три года надорвавшись на любовнице, тайно от жены оставив ей дачу, что вскрылось лишь по документам вместе со вскрытым после его смерти сейфом.

А непьющий, некурящий и не гуляющий Александр, бывший почти полной противоположностью Тимофея, прожил в отличие от того до восьмидесяти одного года.

Вообще, вся жизнь в Москве первой половины двадцатого века была не легка по части быта, во многом напоминая деревенскую. Нужны были дрова для печного отопления, вода естественно была только холодная, кое-где даже из уличных колонок. Поэтому во многих домах туалеты тоже были на улице.

Население мылось в общественных банях. Большинство людей жило очень тесно. Как правило, в одной комнате, например, площадью до пятнадцати квадратных метров, одновременно сосуществовало по несколько человек разного возраста. Другое дело заграница, даже ближняя!

В 1946 году Александра Тимофеевича, вместе со всей семьёй, направили работать поваром в советское посольство в Финляндии.

Здесь-то Маруся и успокоилась, благодарив за это и Бога и мужа.

Тут-то Вячеслав и увидел, как оказывается можно жить по-человечески: иметь квартиру со всеми удобствами, хорошую зарплату, приличную одежду, разнообразное питание, красивые игрушки. И это было не только в посольстве, но и практически у всех жителей Финляндии.

В то время маленький Вячеслав возмущался, как это так, ведь финны тоже воевали, как и мы, да ещё и потерпели в войне поражение?!

Но по детскому незнанию и недомыслию он не понимал, что финны в основном, воевали не на своей, а на нашей территории, а их территорию практически не бомбили, народ не уничтожали.

А мы, как победители, не оккупировали их территорию и не грабили их народ, не насаждали у них свои порядки, не говоря уже о других исторических причинах.

После войны в здании советского посольства скопилось множество товаров, конфискованных у немцев, проживавших в Финляндии. Это и люстры, ковры, посуда из фарфора, изделия из хрусталя, мебель. Кроме того среди конфискованного оказалась и недвижимость: поместья со скотом, яхты, катера, автомобили и прочее. В поместьях производилось большое количество молочных продуктов, излишки которых советская колония продавала, прежде всего, бывшим российским и советским эмигрантам.

В одном таком поместье разместили на лето несколько десятков детей советской колонии, в своём роде пионерском лагере за границей.

Многое из конфискованного имущества и недвижимости было передано компартии Финляндии. В то время она, созданная ещё в 1818 году, была уже легализована.

В Финляндии в то время было много эмигрантов из царской России и из СССР. Они работали в разных отраслях хозяйства. Жившая в Хельсинки, в съёмной квартире, семья Барминых, познакомилась со многими бывшими соотечественниками, оказавшимися весьма милыми людьми. С одним из них, бывшим весьма состоятельным ещё в России, ныне сапожником, у которого на окраине Хельсинки был собственный дом с хозяйством, они были особенно близки. Вся его семья очаровала Барминых. Родители Вячеслава с удовольствием говорили с ними на любые темы. Дети вместе ходили в театры и на детские утренники, общаясь и с другими потомками эмигрантов.

Там же, в Финляндии, где семья Александра Тимофеевича прожила три года счастливой жизни, родилась и младшая сестра Вячеслава Ольга.

Но, как было замечено руководством, такая жизнь сильно развращала советских людей, особенно детей. Поэтому уже в 1948 году школы советской колонии в Хельсинки были закрыты, а всех детей вывезли в Союз.

А ещё перед тем, как выехать за границу, всю семью отправили в специальное ателье, где их одели с ног до головы во всё новое, видимо, чтобы не ударили в грязь лицом перед их «ожидающими» иностранцами.

Они попали в изобилие товаров магазинов города Хельсинки, как продуктовых, так и одежды и обуви. Кроме того кругом было множество торговцев тканями и мехом, различными безделушками.

В 1949 году Александра Тимофеевича хотели послать работать в США, но без детей. Жена естественно не согласилась. Пришлось остаться дома, со всеми его проблемами.

Заметный след в настроении всего клана Барминых оставила смерть И.В.Сталина.

Все они, и родители Вячеслава, были рады этому событию, надеясь на улучшение жизни и возврат к частной собственности. И это было, по их мнению, вполне возможным. Ведь в то время ещё не совсем перевелись на Руси активные, знающие и умеющие люди.

Причём некоторые старики были бы рады вернуться даже к царской власти, как будто жизнь в «режиме» не научила их ничему путному.

В отличие от тех, родители Вячеслава были за свободную церковную жизнь и капитализм с «человеческим лицом», с которым они сами реально познакомились в Финляндии.

Расстрел Л.П.Берия они восприняли уже равнодушно. Но жалели, что к власти пришёл Н.С.Хрущёв. В то время последышами наркома НКВД среди народа был запущен слушок, что это не его настоящая фамилия, а он на самом деле еврей. И это-то с такой ряхой?!

Но на волне недавней, ещё не забытой сталинской борьбы с космополитизмом, слушок получил поддержку в бывшей крестьянской, потенциально черносотенной, среде обывателей.

Как её яркие представители, Бармины положительно относились к политике И.В.Сталина по уничтожению еврейских чиновников, так как те, по мнению доморощенного историка В.А. Бармина, нанесли много вреда русскому народу. Сюда он относил и раскулачивание, и продразвёрстку, и террор военного коммунизма, и голод, и обман НЭПа. Всё валил в одну кучу.

По мнению В.А. Бармина, дальнейшая жизнь показала, что Н.С. Хрущёв ничего не сделал хорошего для русского человека. Хотя смог упрекнуть того лишь в передаче Крыма (своей всё-таки) Украине, и северо-западных земель нынешнего Казахстана с исконно русской рекой Урал. Также он вменял тому в вину, и с чем тоже нельзя было поспорить, и уничтожение частного сельского хозяйства, и доведение страны до продовольственного кризиса, хотя и этому имелись вполне объяснимые, объективные причины.

Видимо Вячеслав Александрович всю свою жизнь прожил в старом купеческом, или более новом, сталинском доме, и не знал, не ощущал радости миллионов сограждан от быстро полученного такого заветного и долгожданного жилья в «хрущёвках»! – решил историк и писатель.

Ставя всё и всех на одну доску, эмоционально мешая всё в кучу, Вячеслав Александрович пытался доказывать этим свою правоту.

Но Платон далеко не во всём с ним был согласен. Выражая своё мнение, он ловил старшего товарища или на не знании истории, или на коварном лукавстве, как будто перед ним сидел современный молодой человек, а не ветеран – бывший лектор Всесоюзного общества «Знание», к тому же имевший доступ к закрытым для масс материалам ТАСС.

Особенно В.А. Бармина занимал сейчас вопрос отсутствия хорошего генофонда нации. Ибо, опять-таки, по его мнению, за всё время существования Советской власти были физически уничтожены самые лучшие люди из населения России. Из чего он сделал вывод, что «большевизм» за семьдесят лет сильно ослабил русский народ как материально, так и морально.

Выходит, я сейчас имею дело не с одним из лучших представителей генофонда страны, к тому же материально и особенно морально сильно ослабленным! – сделал вывод из его слов Платон.

Из этого можно сделать и вывод, что всю свою жизнь при Советской власти Вячеслав прожил беспринципно, иной раз даже безнравственно, вынужденно подчиняясь правилам чужой и чуждой ему игры.

А теперь, на склоне лет, он почувствовал и понял это, обратившись за спасением своей души к Богу. Теперь он стал говорить то, что всегда думал, став внутренне свободным, то есть, самим собой, а в своих грехах обвинять не себя, а коммунистов, коим и сам был долгое время, целых тридцать лет?! – и это было непонятно Платону.

Я то, например, при любой власти всегда был и оставался самим собой, во всяком случае, старался. А тут? Удобная, чёрт побери, позиция! Я, В.А. Бармин, «белый и пушистый», а в грех, меня ввели неверные, как и всю страну. А членство в КПСС? А прелюбодеяния? Вот так значит, власть сгибала слабых людей в бараний рог, и вила из них верёвки, которыми их же и связывала! – молча спрашивал сам себя Платон после разговоров с Вячеславом Александровичем.

А ведь Вячеслав Александрович Бармин поначалу показался Платону человеком цельным, основательным, с глубоким, исторически крепким, моральным стержнем, основанном на вековом развитии российского крестьянства.

Он и был таким, унаследовав всё это не только от отца, но и от матери, тоже яркой представительницы старорусского зажиточного крестьянства.

Её отец, 1870 года рождения, имел хорошее хозяйство в деревне Сокольники Тульской области, шесть дочек и двоих сыновей. Старшие двое его сыновей, женившись, не ушли из семьи, а стали гарантом её возрастающей экономической мощи. Продолжая вместе работать, также все вместе построили рядом для их новых ячеек и новые дома. Во всём их большом хозяйстве в то время было по четыре коровы и лошади, несколько овец и коз, большое количество кур и гусей. Одних только родственников по большим праздникам собиралось до полусотни.

В общем, обходились они исключительно своим трудом, то есть, были зажиточными середняками. Им бы жить, да радоваться новой жизни. Но, как всегда, не обошлось без завистников, и при раскулачивании произошла трагедия. Одна из дочерей, Ольга, вышла замуж за бедняка, который в тридцатые годы выбился в местные руководители благодаря своей активности. А, как известно, чем ничтожней человек, тем он активней.

Вот тот, пользуясь своим служебным положением, и отомстил тестю за его не согласие в своё время на его брак с Ольгой, практически отняв у него всё.

И шестидесятилетний старик, которому было очень больно осознавать бесповоротность и несправедливость происшедшего, был вынужден переехать в Москву к дочерям, у которых у самих были не очень-то хорошие условия жизни. От горя он прожил ещё всего два года.

Но все его шесть дочерей, включая Марусю, вышли замуж довольно удачно.

Но четверо из них во время войны потеряли своих мужей, повторно уже не выйдя замуж, а муж пятой ещё давно был посажен в тюрьму, как нэпман. Поэтому всем им, рождения 1900 – 1910 годов, как раскулаченным не имевшим специального образования, пришлось всю жизнь самим работать на тяжёлых работах. Их же детям досталась более счастливая и удачная доля.

И только одна мать Вячеслава Александровича – Маруся, прожила удачную и счастливую жизнь.

По приезде из Финляндии, они с мужем в сорока километрах от Москвы купили хороший дом с печкой. Соскучившиеся по крестьянской жизни, заботам и быту, они отдыхали там с апреля по октябрь и душой и телом.

Маруся всегда была инициатором совместных с её родственниками дружных посиделок. Вместе отмечали не только дни рождений, справляли свадьбы, но и отмечали все праздники, как советские, так и особенно церковные. В семье был баян, поэтому пели и плясали вдоволь. В зависимости от достатка была и закуска, хотя пили не много, ссор и тем более драк никогда не было.

В такой обстановке и прошли детство и юность Вячеслава Бармина.

Он ещё помнил бомбоубежища военной Москвы, откуда по известным причинам семья не выезжала.

Отец кормил раненых в госпиталях.

Поэтому, имея доступ к изобилию продуктов, он естественно не мог позволить своим домочадцам голодать.

Применяя крестьянскую смекалку, ни мало рискуя, он приносил домой излишки от им же, как мастером своего дела, и сэкономленного.

Однако дров и керосина не хватало, как и всем.

Но особенный след в его детской памяти оставила трёхгодичная жизнь в Хельсинки. Там он даже видел, прогуливавшегося по соседнему с посольством парку, барона Маннергейма, жившего по соседству.

С 1949 года Слава был вынужден трудно привыкать к послевоенной советской школе. Поначалу новичку завидовали сверстники. Тот был хорошо одет, имел велосипед. Но после того как крепкий, упитанный мальчик с трудом был стащен учителем с оскорбившего его второгодника, то есть, постоял за себя, уважение одноклассников было завоёвано окончательно. К тому же хорошо и регулярно питавшийся Слава успешно учился, окончив школу с серебряной медалью.

На выпускном вечере он впервые попробовал водку, купленную одноклассниками у продавца газированной воды.

После несостоявшейся мечты о техническом ВУЗе он в том же 1956 году поступил в Институт Народного хозяйства имени Г.В. Плеханова на товароведческий факультет, окончив его в 1960 году.

Его выбору способствовал ориентир на благополучное завтра: космос или торговля.

Ибо Вячеслав уже тогда задумывался, чтобы в будущем его семья жила в достатке.

И, если бессребренику Платону, выходцу из сугубо интеллигентной, журналистко-преподавательско-инженерно-финансово-экономической семьи претило даже само слово «торговля», почему он и выбрал в МИНХе факультет «Планирование народного хозяйства», то избалованному сытой жизнью прямому потомку работников службы быта его выбор был просто начертан самой судьбой.

Студенческая жизнь наложила свой отпечаток на привычки Вячеслава. Он, например, хорошо одевался, даже став стилягой. Достаток в семье позволял ему стричься и причёсываться в «Метрополе», и активно участвовать в вечерах и вечеринка с девушками, в том числе и tête-à-tête на своей теплой даче.

Прошли годы, половое созревание юноши завершилось, а вместе с ним возникли и новые потребности и чаяния. И кукушонок Вячеслава стал постоянно присматривать подходящие гнёзда.

Имея вкус и будучи привередливым, он не бросался на кого попало, а выбирал. И его внешние данные позволяли делать это. Но решающей всегда оказывалась его влюбчивость. Он пользовался успехом у девушек и женщин, часто меняя их, как впрочем, и они его.

Отсюда у влюбчивого Славы выработался новый жизненный принцип: никогда не унывать, не расстраиваться, относиться к жизни проще. Ведь никто меня не обязан и не должен любить, как впрочем, и я сам!

И такая райская жизнь опять продолжалось лишь три года. Вячеслав повзрослел и частично остепенился, теперь заводя лишь одну подружку не более чем на полгода. При этом он вполне откровенно не считал себя ловеласом. И такое сексуальное разнообразие чередовалось им вплоть до женитьбы в двадцать шесть лет.

До этого он часто влюблялся, но всякий раз безуспешно. Не воспринимая Славу всерьёз, считая его лишь временной, красивой забавой, многие его любимые иногда изменяли ему сами, первыми.

Вячеслав расстраивался, но всякий раз успокаивал себя рассуждениями, что требовать любви и верности от новой подруги просто глупо. Поэтому не следует огорчаться её измене или перемене.

Вячеслав имел и любовную связь с женщинами старше себя. С одной из них, владевшей собственным домом у Сокола, он даже летал к Чёрному морю на выходные дни. Привыкший к относительной роскоши, он любил рестораны, посещая их не только в Москве. Рестораны Сочи и Гагры тоже помнили стилягу Славу из Москвы.

После выхода на работу его двадцатидвухлетнего сразу соблазнила в своём же кабинете тридцатидвухлетняя начальница, сделав его потом своим главным фаворитом.

Однако Вячеслав и сам самостоятельно заслужил уважение коллег по работе. К превратностям жизни он относился легко, считая, что в ней трудно ждать хорошего от других людей – никто ему ничего не должен. Поэтому не следует сильно огорчаться от плохого, а следует радоваться хорошему, и за это благодарить Бога.

Сам же он старался ни к кому плохо не относиться, а делать всем только хорошее, считая, что худой мир всегда лучше доброй ссоры. А их Вячеслав не любил. Поэтому на работе у него и были всегда только хорошие отношения, как с начальством, так потом и с подчинёнными.

Именно встреча на работе через четыре года с двадцатиоднолетней студенткой-практиканткой поставила черту в похождениях невольного ловеласа. Он влюбился в неё сразу, а она ему ответила поначалу романтической влюблённостью. Вскоре они с Людмилой поженились, а через год у них родилась дочь.

Людмила Тарарыко была родом из села Тарарыковка, расположенном на территории Восточной Украины у границ с Белоруссией и Россией. И это говорило о глубоких исторических корнях её предков, давно осевших в этом месте. Родилась она в 1944 году от отца Степана – бывшего танкиста, родившегося в 1921 году в крестьянской семье, и матери, рождённой в Сибири в 1926 году.

Вырастя на хуторе, и став кадровым военным, Степан Тарарыко с первых дней на фронте, но попадает в окружение и плен. Однако из плена ему удаётся бежать и, не переходя линию фронта, вернуться на свой родной хутор. После освобождения его родного села нашей армией Степан был отправлен рядовым в штрафной батальон. Затем естественное ранение и госпиталь в Чите, где он и познакомился с медсестрой, своей будущей женой.

А после выздоровления он опять был направлен на фронт, но уже, как смывшим кровью позор, офицером-танкистом, успев в составе Забайкальского фронта под командованием Р.Я. Малиновского повоевать против японской Квантунской армии в Маньчжурии.

На своём танке в составе частей 6-ой Гвардейской танковой армии генерала А.Г. Кравченко он перешёл Большой Хинган.

После окончания войны он остался служить в армии на территории Монголии. В капитанских погонах, в орденах и в отличном настроении поехал Степан в отпуск на родину, в свою деревню.

Но из зависти кто-то из местных жителей в 1947 году написал донос, что тот во время оккупации жил в деревне. Степана стали преследовать, разжаловали в рядовые, отобрали награды, а жена развелась с ним и ушла от него, навеки прихватив с собой его единственную отраду в жизни – двух малолетних дочерей, одна из которых и была Людмилой.

Будущая тёща Вячеслава перебралась с дочерями в Подмосковье, воспользовавшись тем, что её родная тётя была замужем за бывшим ответственным партийным работником.

Зарвавшийся бывший секретарь Замоскворецкого Райкома КПСС, снятый с высокого поста за любовные связи, порочащие высокое звание коммуниста, подрывающие авторитет КПСС, бросающие тень на проводимую ею политику и подрывающие устои советского общества, в это время был директором пока ещё строящегося нового завода электронного машиностроения в Павлово-Посаде. Он и взял на этот завод молодую женщину, приютив её с дочками малолетками у себя дома.

У супружеской пары не было детей, и они попросили дать одну из дочерей им на воспитание. Будучи зависимой от приютивших её родственников, мать то отдавала дочь, то снова забирала. И так продолжалось несколько раз, вызывая между сторонами ссоры и скандалы.

Родственники будущей жены Вячеслава жили в Бодайбо, занимаясь заготовкой и продажей леса. У них даже фамилии были подходящие – Бодайбины и Холмогорцевы.

Это были состоятельные, расчётливые, хитрые и деловые, в общем, серьёзные люди, сибиряки, одним словом!

Бабушка Людмилы, например, чтобы угодить деду, покупая две рыбины, на стол их подавала так, чтобы они казались одной большой.

Когда в Сибирь пришла новая власть, многие думали, что ненадолго. Так думал и дед, уехав на время к компаньонам в Китайский город Харбин.

Но долго жить на чужбине он не смог, вернувшись домой, где его сразу же арестовали. После допросов и пыток с требованиями выдать золото, его расстреляли. А судьба его богатств так и осталась неизвестной. То ли он их всё же отдал, то ли они так и остались где-то закопанными.

Его сыны поначалу пошли воевать за Колчака. Но поняв, что тот проигрывает, переметнулись к большевикам в партизанские отряды. Но это им помогло мало. Кто-то сообщил, что они были богатыми и воевали за белых. Пришлось парням драпать в Иркутск. Но и там их настигла народная кара.

Один из них погиб сразу, а другой убежал в тайгу на лыжах, но прошёл не более ста километров, когда был настигнут и тоже убит.

Пытаясь забыть прошлое, их сёстры, придумав себе легенды, подались в Москву. Хотя в то время молодым женщинами и было очень тяжело, но грамотные, умные и красивые, они сумели устроиться.

Одна из них как раз и вышла замуж за еврея-большевика, дослужившегося до поста первого секретаря одного из райкомов партии в Москве.

Но его любовные связи с самой Е.А.Фурцевой, и, главное, измены ей, привели того в конце концов на пост директора того самого нового завода в Подмосковье, который он занимал всю оставшуюся жизнь, вплоть до смерти в 1961 году.

Поэтому его вдове, тётке Людмилы, чтобы сохранить прежний уровень жизни, пришлось вторично выйти замуж. И опять за еврея, который переехал в Москву после долгих лет жизни на Севере. Однако надеждам тётки на новое богатство не было суждено сбыться. Всё самое дорогое досталось не новой жене, а естественно его дочери от первого брака.

А ей оставалось только ухаживать за старым, больным человеком.

Когда же заболела уже она сама, то та самая дочь её мужа от первого брака, врач по специальности, уговорила её лечь на операцию в больницу к своим знакомым, где та умерла ещё во время наркоза.

Естественно все стали думать, что это было сделано специально, ибо дорогая дача в Опалихе, принадлежавшая тоже уже умирающему её мужу, теперь точно бы досталась его дочери.

Из этого печального случая Вячеслав Александрович сразу сделал вывод, что ни в коем случае нельзя жениться на людях другой веры, особенно иудаистской, так как у них все люди другой веры считаются гоями, и им не грешно делать подлости.

Другая же сестра вышла замуж за честного человека – разведчика, который ещё до войны работал в Монголии и Китае. После окончания службы в 70-ых годах ему предложили жительство в любом городе Союза.

Но тот выбрал не Москву, а родной сибирский городок. Некоторые, удивившиеся такому бескорыстию родственники, судя как обычно, по себе, посчитали его «дурачком».

Зато дурачком не был его сводный внучатый племянник Вячеслав Александрович Бармин. Через два года после женитьбы он уже выехал по работе за границу в Иран, в котором в общей сложности за три длительных командировки они с семьёй прожили одиннадцать лет. Вячеслав изучил персидский язык, многое сфотографировал на память, например, разрушенный ещё Александром Македонским, древний город Персеполис.

С малолетства приученный к осмотрительности и осторожности, Вячеслав и за границей вёл себя подобающим образом, в отличие, например, от своего приятеля и сослуживца. Тот как-то позарился на персиянку-проститутку, подхватил венерическую болезнь и был отправлен обратно в Союз, навеки став не выездным.

Сначала Бармин работал в Тегеране в торговом представительстве СССР приёмщиком фруктов, а позже разъезжал по стране, закупая различные иранские товары в среднем на сумму в двести миллионов долларов в год. С этими визитами он объездил весь Иран с севера на юг, и с запада на восток.

Кроме этих длительных командировок всей семьёй, Вячеслав Александрович в одиночестве побывал в Афганистане и Монголии. Он объездил весь Кавказ, Прибалтику, Среднюю Азию.

Городами, где он бывал, но по которым не тосковал, стали Баку, Ереван, Тбилиси; Кисловодск, Адлер, и Гагры; Таллинн и Рига; Ашхабад, Ташкент и Термез; и многие другие. Всё вернулось на круги своя, как посчитал Вячеслав Александрович, вспоминая торговую деятельность своего деда по отцовской линии Тимофея Семёновича:

– «Дед начинал с фруктов, а я закончил ими».

В промежутки между поездками в Иран Вячеслав Александрович работал в Министерстве Внешней торговли, в итоге дослужившись до должности директора фирмы.

И, видимо, как директор, он начал с важностью изливать Платону свою душу.

– «На мой взгляд, сейчас по сравнению с советским временем происходит просто парадокс!?

Экономическое состояние СССР было лучше. Экспортные возможности СССР были значительно шире, чем Российской Федерации.

Поэтому и валюты было значительно больше, чем сейчас. Потому и импортных товаров можно было покупать намного больше, чем ныне.

Да и полезных ископаемых (нефть, газ, руда, уголь, лес и прочее) добывали больше, чем теперь, в том числе и на экспорт.

А на оборону тратились внутренние рубли и отечественная продукция.

Видимо власть просто не желала тратить валюту для населения?!

Кроме того, полезным производительным трудом занималось людей тоже значительно больше, чем сейчас. А в магазинах импортных товаров теперь стало так много, что даже страшно за будущее народа и страны!» – выдал бывший торгпред своё наболевшее.

– «Так это всё легко объяснимо! Вы же не знаете, сколько мы тратили тогда на оборону!? А ведь с самой богатой страной в Мире США у нас был в то время паритет, то есть, равенство в ядерном оружии, да и в обычных вооружениях тоже! Мы в то время могли полностью уничтожить друг друга ядерным оружием по нескольку раз!

Я в то время работал в проектном комплексе оборонки, а потом занимался противодействием американской технической разведке. По работе я занимался и анализом военно-технической разведывательной информации.

А как лектор-международник читал лекции о международном положении и на военно-технические темы.

А как руководитель общества «Знание» нашей фирмы я пользовался и закрытой политической, в том числе тоже разведывательной, информацией! Так что цифры, если хотите, могу, хоть сейчас Вам привести!

Я даже тогда подготовил справочник «Ракеты Мира» для внутреннего пользования на предприятии. Но это так, к слову.

У США был один враг – мы! А против нас ещё стояло ядерное оружие Англии и Франции! Да и все сухопутные силы НАТО стояли против нас! А Япония с Южной Кореей? Вся мощь капиталистического мира была против нас! А сколько мы тратили на поддержку стран так называемой народной демократии?! А помощь национально-освободительным движениям во всём Мире?!

А тоже безвозмездная помощь странам третьего Мира, чтобы оторвать их от Запада?!

В конце концов, мы подняли Союз из руин после войны!

А теперь армию сократили более чем в семь раз. Наши расходы на оборону по сравнению с американскими просто ничтожны. Сейчас вся гарантия нашей безопасности только в том, что мы можем нанести по США гарантированный ядерный удар, и нанести им неприемлемый для них ущерб. Речь уже не идёт об уничтожении, тем более многократном. Мы теперь стали, как Франция была по отношению к СССР.

Их стратегия тогда опиралась на то, что в случае ядерной войны с СССР Франция, конечно, будет стёрта с лица Земли.

Но при этом французские ядерные силы гарантировали уничтожение одной лишь Москвы, в случае, если США предварительно уничтожат подмосковную ПРО. А это для советского руководства было бы неприемлемым, и это удерживало бы СССР от нападения на Францию, Вот!

Если у Вас было бы нормальное экономическое образование, а не ту́вароведческое, цифры, и добрая воля всё это подсчитать, то Вы бы легко прикинули наши непроизводительные расходы и удивились бы другому!

Как при таких, в общем-то пустых, по большому счёту не нужных, и, как оказалось, неблагодарных затратах, мы ещё умудрялись и худо-бедно так долго народ кормить?!

А что касается второй части Вашего вопроса по поводу импортных товаров, то Вы же сами на него и ответили! Ведь сейчас у нас всего стало меньше, чем было в СССР. Производство многих товаров просто свёрнуто. Многие заводы и фабрики не работают. Многое разорено. Потому мы теперь многое и закупаем за границей.

То есть мы стали, надеюсь, временно, настоящим сырьевым придатком и рынком сбыта бросового товара для Запада, и не только!» – закончил Платон свой пламенный спич с некоторой долей раздражения на непонимание взрослым человеком таких истин.

– «Да! Пожалуй, Вы правы, Платон Петрович!» – чуть ли не открыв рот от удивления, выдавил из себя поражённый Вячеслав Александрович.

– «Торговлей раньше занималось 7 процентов работающих, а сейчас их уже 38 процентов!» – добавил он ни к селу, ни к городу, из своих знаний.

Они тогда на этой ноте распрощались и расстались до новых интересных встреч, кои оказались не за горами.

Последние трудовые годы Вячеслав Александрович работал на иранские фирмы, занимался организацией выставок их товаров. На одной из них – православной на улице Орджоникидзе – он и познакомился с Надеждой Сергеевной Павловой, представлявшей в тот момент льняное масло, с тех пор и став её постоянным клиентом. А в последние два года пенсионер подрабатывал в магазине при храме XVII века Богоявления на площади Революции. Теперь их беседы с Платоном стали носить чисто теоретический, и даже идеологический характер.

Вячеслав Александрович явил себя поборником философа И.А. Ильина.

Более того, он предстал активным защитником Домостроя и апологетом веры, сразу начав о женщинах даже не за здравие:

– «Лирическое отношение мужчины к женщине порождает у него нежелательное состояние души. Мужчина охвачен восторгом от женщины, отвлекаясь мыслями от Бога! Вот почему их отношения пронизаны греховностью и величайшими опасностями! Женщина втягивает мужчину в пучину плотского греха, ибо она по своей природе язычница!».

– «А все мы, и мужчины и женщины, – в историческом плане выходцы из языческой веры!

А Вам разве не приходилось соблазнять женщин, особенно девственниц, затягивая их в постель для удовлетворения своей похоти, и теша своё самолюбие? И, что? В этом виноваты женщины?! Тогда только фактом своей половой принадлежности! Это ведь палка о двух концах, где только один из них мужской!

А то, что женщина отвлекает влюблённого мужчину от дел, в том числе очень важных – думаю, факт непреложный! Но мужчина ведь сам этого «лиризма» хочет! Что же он, осёл, что ли, которого можно за морковку.… Нет, за дырку от бублика, увести к греховности, то есть к чёрту на рога?! Тогда грош ему цена, этому Адаму, если им его ребро управляет! И здесь господь знать ошибся!

И потом, зачем некоему мужчине всё время думать о Боге?! А жить-то когда?! А о детях и родителях ему не надо, что ли думать? Не говоря уже о многом другом. Может ему вообще думать не надо, раз есть Бог, который давно уже всё обдумал и за всех всё решил?!

А как же тогда быть с вдохновением мужчины от женщины на подвиги и творчество?! По-моему это не греховность, а счастье!

И я это очень даже понимаю! Вот у моего близкого друга нет музы, а он творит! А если бы жена ею была? Сколько бы всего, и какого качества он тогда бы написал и нарисовал? Ух!» – разошёлся в красноречии Платон.

– «Платон Петрович! Ну, Вы прям… как Троцкий!» – решил обидеть оппонента поверженный моралист.

– «А-а! Понимаю! У нас один рабочий на фирме раньше говорил: шиздишь, как Троцкий! Вы это имели ввиду?!».

– «Ну, что Вы? Я имел ввиду ораторское искусство!».

– «Так меня же этому давным-давно обучали!» – вдруг вспомнил Платон.

И они продолжили диспут.

– «Женщины любят уничтожать вокруг себя всё ненужное, лишнее, оставляя лишь то, что им самим необходимо. Женщина несёт свет и нежность, или же становится камнем преткновения!» – продолжил Вячеслав Александрович свою тягостную теорию.

– «Может быть? Мужчины, кстати, тоже!» – только и успел вставить Платон, как был перебит повысившим голос собеседником:

– «Массовая образованность привела к тому, что теперь чуть ли не каждый интеллигентный мужчина при первой же встрече в состоянии мобилизовать все резервы и бросить их в бой, чтобы ошеломить понравившуюся ему женщину.

Сколько можно встретить эрудитов, краснобаев, тонких натур, остряков, вольнодумцев? Но в подавляющем большинстве случаев этого хватает на один лишь только раз.

Это только вывеска, за которой ничего нет! Острот – на один вечер, эрудиции хватает на один день, вольнодумства – только до первого встреченного милиционера! А ведь нужно целую жизнь вместе прожить!».

Платон молчал и думал, а к чему он мне всё это говорит? Видимо горечь от воспоминаний о женщинах, отбитых у него другими мужчинами, до сих пор отравляет жизнь старика? А ведь он основателен в своих суждениях! Наверно таким был и ранее? Видимо те, в то время современные, интеллигентные москвички, разглядев в нём крепкую, крестьянскую, домостроевскую душу, без колебаний бросали его?

Но его мысли были перебиты продолжением слов Бармина:

– «В сегодняшнем тяжёлом положении России, в моральном разложении её народа, во многом виновато раскрепощение женщин!

Женщина никогда не была закрепощена в России! Уже святая Ольга, да и жена Дмитрия Донского – святая Евдокия, правили государством. Но они были высокого морального духа, православные христианки. И их правление было благотворно для России!».

– «Стоп, стоп, стоп! Извините, Вас что-то понесло не туда!?

Во-первых, в России тяжёлое положение было испокон веков! Внимательно читайте своего же Ильина!

Во-вторых, как Вы можете говорить, что женщина в России не была закрепощена?! А крепостное право? Или крестьянки – большинство жителей России – это не женщины?! И думаете, что среди них не было православных христианок с высоким моральным духом?

Потом, я что-то не припомню в истории, чтобы остались хоть какие-нибудь следы правления на Руси этих, ваших святых, женщин, за исключением княгини Ольги, тем более благотворного их влияния!

Они наверно удачно княжили лишь в своих угодьях?» – внезапно остановил того задремавший было Платон.

– «Ну, как же? Платон Петрович! Ведь та же княгиня Ольга не только родила Святослава, но и воспитала своего внука, будущего князя Владимира, крестившего Русь и создавшего Русское государство: Киевскую Русь с высочайшей в Европе культурой, сильным войском и очень богатой!

А княгиня Евдокия после смерти своего мужа Дмитрия Донского много лет правила государством и отличалась высокой нравственностью! Это при ней укрепилась уже Московская Русь! Было построено много каменных монастырей и церквей! Кроме того, жизнь богатых и бедных людей в то время внешне сильно не отличалась, и люди были духовно близки друг другу!

Быт был одинаков, и вера была одна! Именно этим я и объясняю укрепление государственности и мощи страны в то время!

А по поводу женщин: ведь долгие годы женщины в России активно занимались домашним хозяйством и воспитывали детей, особенно девочек!

И те вырастали с христианским мировоззрением: хотели иметь много детей, вести правильный образ жизни, И никогда забитой она не была. Она лишь чётко знала своё место: консультация и совет мужу.

Но зато все решения по важным вопросам принимал сам мужчина! Следует вспомнить Библию! Мужчину создал Бог, а женщину он сделал из ребра мужчины. А в ребре мозгов нет!» – снова полез в дебри своих мыслей Вячеслав Александрович, перебитый на этот раз смехом Платона:

– «Ха-ха-ха-ха! Ваш довод насчёт мозгов – просто убийственный! Тогда, какие же надо иметь мозги, чтобы поверить, что из ребра можно сделать женщину?! Ха-ха-ха-ха! Так в ребре не только мозгов нет, но и ещё многого чего, что есть только у женщины! Хи-хи-хи!».

После короткой, неловкой паузы Платон поначалу будто молвил слово согласия смутившемуся гостю:

– «А вообще-то говоря, в ребре есть ДНК, а может даже и стволовые клетки!? Так что из них наверно всё-таки можно кого-то слепить!».

Но тут же он продолжил словесную атаку на в недоумении накоротко затихшего гостя:

– «Что-то у Вас, Вячеслав Александрович, извините, с логикой туговато?! Одни лишь эмоции и словоблудие!

То Вы говорите, что женщины в России были забиты, и их освобождение привело страну к гибели, и тут же, сразу, доказываете обратное, что в России не было забитых женщин, и при правительницах она процветала!» – всё-таки ударил он теперь уже было приосанившегося.

– «Так я продолжу. Если вопрос спорный, и его последствия неизвестны, то решение должен принимать только мужчина. Ругать его впоследствии за ошибку нельзя!» – как долдон продолжил Вячеслав Александрович.

Видимо ему не раз от жены доставалось за последствия принятых им самостоятельно неправильных решений?! – сделал вывод пока отдыхающий оратор.

– «И деньги должны быть у мужчины! Он их должен зарабатывать, а тратить уже вместе. Отсюда раньше было и уважение к мужу и со стороны жены, и со стороны детей! Конечно, женщина может работать или до замужества, или после пятидесяти, когда уже и дети сами взрослые, но обязательно медсестрой, продавцом, в службе быта, воспитательницей в детском саду, учительницей в школе, но получать денег должна мало! Она должна больше помогать мужу в его бизнесе или в другой работе!

Пусть это и Домострой! Но при нём Россия была великой державой, занимала в Мире третье – пятое место по объёму производства! Да и в других странах Европы в то время был тоже так называемый Домострой! Люди к тому же жили более счастливо и нравственно, не было разводов, было много детей!» – невозмутимо продолжил Бармин.

– «А по поводу женщин, извините, я Вас перебью! Как я понял, Вы ярый защитник Домостроя, причём яркий представитель зажиточного крестьянства!?

И что же? По-вашему женщины не должны быть теперь, допустим, кандидатами медицинских наук? А только сидеть дома, на кухне, с детьми и ходить в церковь за Вас молиться? Как у немцев: Киндер, Кюхен, Кирхен, то есть дети, кухня, церковь!

Я считаю, что и платить больше надо не по половому признаку, а тому, кто больше и качественно сделает, заработает! Хотя, конечно, мне такие женщины тоже не попадались!

Но если следовать Вашей же логике, Вы получаетесь поборником католицизма, а не православия. И я с Вами тут не соглашусь! С одной стороны конечно приятно, когда женщина дома обеспечивает Вам тылы, но это должно быть с их стороны чисто добровольно!

И не дай Вам Бог озвучить свою позицию публично, или с трибуны, или по телевидению!

Вас тогда женщины просто живьём проглотят, вместе с вашей агрессивной спермой!» – закончил Платон очередной короткий монолог, на это раз ёрничая.

– «А причём тут я? Есть яркое подтверждение моих слов моими же родственниками! В нашей семье женщины или не работали, или работали на мелких должностях. Отсюда во всех наших семьях были хорошие дети, ни одного развода. А если они редко и случались, то только из-за пьянства или измены другой стороны!» – досказал свою мысль беспардонно перебитый.

Дабы не обижать старика, Платон не стал на этот раз его перебивать, лишь подумав про себя: конечно, не будет разводов, когда женщина в экономической зависимости от мужа! И какими же надо быть мужьями в семье, уважаемый…, если даже при этом женщины всё-таки разводились?!

Видимо что-то вспомнив, Вячеслав Александрович добавил:

– «Раньше в России не было алкоголиков и наркоманов, и все были верующими людьми!».

– «Чушь! Некоторые представители общества, как пили, так и пьют! А алкоголиков раньше никто и не выявлял, власти было наплевать! А наркотиков раньше не было вообще! Их ещё в то время не изобрели!» – не сдержался Платон.

– «Самое драгоценное в человеке, кроме конечно здоровья, это его способности и чувства! Без них нет человека, нет мудрости, осторожности. Болеют лишь здоровые, а умирают лишь живые!» – закончил дед, как ему показалось, большой мудростью.

– «Ну, это чистейшей воды дешёвый софизм! Болеют, как всем известно, лишь больные! А умирают… да! Ещё живые, но в последний момент уже не жильцы! Ибо между жизнью и смертью человека есть чёткая граница, а между здоровым и больным – её нет! Ведь человек, как правило, болеет перманентно» – закончил Платон спокойно и нравоучительно.

– «Давайте лучше теперь поговорим о политике и идеологии!» – неожиданно предложил поменять тему Бармин.

– «А что о ней говорить? Часто человек не может чётко объяснить, с какой классической идеологией он себя соотносит. Ибо зачастую частная идеология отдельного индивида намного шире и богаче, красочней и разнообразней идеологии группы людей, целого класса, или всего общества!» – первым начал Платон.

– «Я могу сказать одно, что «Еврейство» сыграло отрицательную роль в развитии России в двадцатом веке! До этого в руководстве страны были в основном русские люди или европейцы, а после революции и до настоящего времени руководили нами и продолжают руководить евреи, или полукровки с «жидовским» укладом ума! А результат тот, который имеем. Они заразили этой болезнью и многих русских, о стране и народе не думают, и ничего не делают, а только всё для себя! По их религии все не евреи – не люди и их можно обманывать и уничтожать!» – неожиданно выдал на гора Бармин.

– «Вы знаете? Я обычно придерживаюсь более осторожных позиций. К тому же по старорусской привычке защищаю тех, кого бьют! Поэтому не во всём и не в такой степени могу с Вами согласиться по поводу евреев. Они ведь тоже разные бывают. Я был знаком с такими по работе в оборонке» – перевёл инициативу Бармина в менее эмоциональное русло Платон.

– «Так там наверно были лучшие из них, и самые патриотичные?!» – чуть смягчился и тот.

– «Наверно?! Просто евреям, как людям без Родины, без роду и племени, понравились лозунги большевиков о всемирной революции, о всеобщем братстве и счастье!».

Бармин пожал плечами.

Его наскок на Кочета, как на возможно им предполагаемого еврея, был тем изящно парирован. Тогда он сменил направление главного удара:

– «Я вот что думаю! Надо вместо второй палаты, кроме Думы, создать Совет старейшин, где люди всех национальностей, выбранные пропорционально численности населения, будут окончательно по их выбору принимать или не принимать законы, подготовленные Думой!

Возраст этих людей должен быть не менее семидесяти лет! Это должны быть многим известные, желательно верующие, а ещё лучше, не имеющие собственности, монахи!».

– «По поводу Вашего предложения о палате старейшин. Соглашусь лишь в одном. Такой орган должен быть! Но не в качестве решающего при принятии законов, а в качестве совещательного! Ибо старики естественно являются носителями старого. К тому же не забывайте про старческий маразм! А если все такие будут в палате, то какие тогда законы будут приниматься? Не забудьте, как Вы сами наверно называли Политбюро ЦК КПСС – сборищем маразматиков!?» – иносказательно согласился с ним Платон Петрович.

– «Да! В Политбюро ЦК КПСС были люди без веры, зато с собственностью. Они, конечно, имели семьи, и стремились к личному обогащению. А я хотел, чтобы в этой Палате были люди в большинстве православные, пользующиеся доверием у населения в разных частях страны, которые были бы специалистами в разных областях знаний, и желательно монахи!» – продолжил Вячеслав Александрович.

– «Возможно? Но чего далеко ходить-то! Возьмём Ваш пример. Вы, как представитель Домостроя, какие законы примете в своей палате? Так что только совещательный орган! Пусть старики своей логикой докажут молодым правильность своей позиции, приведут свои доводы и аргументы!

А по поводу маразма. Старые люди думают, что они всё знают, всё понимают лучше всех, умнее всех – истина в последней инстанции. А на деле зачастую бывает, что они не только в лучшем случае догматики, а уже ничего не понимающие, плохо соображающие люди, маразматики одним словом! А как я уже кому-то говорил и даже описал в стихах: маразм – не оргазм! Кайфа не поймаешь!» – высказался о своей позиции Платон.

– «Человек – раб своих идей, прихотей и заблуждений! А любое понятие можно истолковать по-разному, даже прямо противоположно! Поэтому надо решить, кто должен управлять Миром – мудрецы или воины? У одних нет силы, другие лишены разума! Поэтому надо выбирать щедрых душой! И сама жизнь покажет, а люди сами разберутся, кто из них является щедрым душой!» – как ему показалось, завершил на возвышенной ноте Вячеслав Александрович.

Причём тут мудрецы и воины? Да ещё и целый Мир приплёл!

О чём он говорит? О какой-то мировой мафии, что ли? И зачем мудрецам физическая, да ещё и какая-то военная сила? А откуда он взял, что у воинов нет разума? И как вообще узнать, да ещё и измерить щедрость чьей-то души? – про себя удивлялся бреду считающего себя щедрого душой, Платон.

Ему даже стало дурно от таких глупых сентенций кандидата в палату Старейшин, и он пока свернул дискуссию. При следующей их встрече, видимо лучше теоретически подготовившийся, и хорошо отдохнувший за лето, Вячеслав Александрович ознакомил Платона со своими, читай Ильина, свежими мыслями об истории России и её народа:

– «Во время правления большевиков была очень страшная атмосфера общего отречения, измен, предательств – непредставимая по масштабам духовная катастрофа! Были миллионы людей, пленённых ложью и вовлечённых в сатанинскую расправу над своим же народом, церковью и своей страной.

Всё это повергало в уныние и отчаяние, приводило к ощущению обречённости и безнадёжности. Потеряв веру в Бога, прежде великая Россия, стала беззащитным объектом сатанинского плана геноцида.

Гражданская и Отечественная войны, искусственно созданный голод, тюрьмы и лагеря привели к уничтожению многих самых активных людей.

Прежде православный народ спивается, приучается к обману, воровству и лжи, как способу жизни. Люди теряют способность организовывать свою частную жизнь, не могут нормально трудиться, любить, жить семейной жизнью, рожать и воспитывать детей» – как пономарь по заученному и с трудом запомненному у Ильина, вещал бывший торговец фруктами бывшему… марксисту-ленинцу.

Опять сначала?! Он же уже об этом говорил! Так это ж прям история его рода! А ведь активный – не значит лучший! А кто дал большевикам таких слабаков, которые вдруг сразу стали пить, воровать, лгать, лицемерить? Так в этом виновата, согласно его же заключениям, фактически получается только Церковь с многовековой верой в высшие силы, в Бога, а не, по его заключению, большевистская элита, нелюбящая и презирающая свой народ!

Вот сразу видно человека без естественнонаучного образования! Как же с таким мировоззрением он вступил в партию? Значит, врал, изворачивался, лицемерил, приспосабливался из карьеристских побуждений! Наверно ещё и кричал на собраниях «За», когда был фактически против. И с этим он жил всю жизнь?! А теперь освободился и стал тявкать: то не так, это было не эдак! А ты-то где был? Боялся? Тогда сиди теперь и молчи! Совесть то где твоя была, в кармане?! – слушая и анализируя, про себя возмущался Платон, вслух лишь поведав всего одну концентрированную мысль:

– «В нашей стране началось всё с того, что государством стали управлять доярки! А закончилось всё это прогрессом: к власти пришёл комбайнёр и развалил великую страну!».

Вячеславу Александровичу понравилась заключительная мысль Платона, что он и подтвердил широкой и добродушной улыбкой, сказав напоследок:

– «Да! Людям свойственно в течение жизни умнеть, поэтому обогащать свои знания и менять свои убеждения! Невозможно оставаться на своих же позициях только из-за того, что они твои собственные!

Если начинаешь видеть, что ошибался, то для умного человека, в отличие от упрямого, вполне естественно признать свои ошибки, и критиковать свои же, ранее высказанные мысли и поступки. Таких примеров в истории много, тем более на протяжении прошедших десятилетий и изменений условий жизни. Сама жизнь указывает на допущенные ошибки.

До революции семнадцатого года, согласно статистики, пьющих было значительно меньше, чем позже. И только большевистская пропаганда во время Гражданской войны провозгласила: всё дозволено, грабь награбленное, человек волен свободно любить! И это дало толчок к увеличению и дальнейшему росту пьянства и безнравственности. А последние двадцать лет нашей жизни подняли среднюю цифру пьянства до ста восемнадцати литров на человека в год! Я уж и не говорю о нравственности!».

К следующей их встрече уже тщательнее готовился Платон. Он бегло прочитал оставленную ему оппонентом книгу И.А. Ильина, и даже кое-что для себя выписал.

В этот раз Платон угостил Вячеслава Александровича чаем. Так за чашкой медленно убывающего и остывающего напитка и прошла их очередная беседа.

Платон решил теперь лишний раз не влезать в монолог старого человека, дать ему высказаться как можно полнее.

Как сам бывший руководитель, на своём опыте познавший это, Бармин начал с темы начальника и подчинённого:

– «Каждый правитель вынужден терпеть холуёв. Знаешь, что это подлый человек, подхалим, что любит не тебя, а лишь себя, свою шкуру и свои интересы, но ничего не можешь поделать. Ибо нет у тебя по-настоящему близких людей, друзей. А мешает этому власть и блага, создаваемые ею. Вот и ползёт к тебе лакей на брюхе».

Платон молча выслушал, кивая в знак согласия.

Тогда Бармин продолжил:

– «Завершение чего-либо на свете сразу же знаменует собой начало его уничтожения. Дом начинает понемногу разрушаться сразу же по окончании его строительства. И мы, разве не начинаем умирать, только родившись?».

– «Нет! Мы сначала растём и крепнем, потом идёт застой, и уж только после этого – закат! Трилогия развития! Дом, кстати, как и любое строение, тоже не сразу разрушается, а сначала стоит и функционирует!» – вынужденно вмешался Платон в слова не знакомого с диалектикой развития.

И тот, пока говорил Платон, отхлебнувши чая, продолжил несколько другое:

– «Чтоб Держава могла расцветать и подниматься выше всех народ должен согласиться на некоторые тяжести и жертвы. По доброй воле он на это не пойдёт. Надобно заставить!».

– «Здрасьте, Иосиф Виссарионович!» – не выдержал Платон такого резкого поворота в мыслях православного из крестьян.

А тот, усмехнувшись произведённому эффекту, бодро продолжил:

– «Новая власть часто пытается заимствовать у старой всё годами проверенное, установившееся, непоколебимое! Правд всегда будет мало, хотя книг и много. Может быть под натиском примитивных головорезов погибли мировые сокровища человеческого духа, а потомкам осталась лишь хвала и слава завоевателей. Того же, что было на самом деле, так никто и не узнает».

– «О-о! Это интересная мысль! Никогда ранее, что-то её не слышал!» – действительно с восторгом реагировал Платон.

– Да, да, Платон Петрович! Именно так! Вся наша история, и не только наша, но и других стран, изобилует подобными фактами! То о ком-то говорят, что он был героем! А то пишут, что он был злодеем! Даже про последнюю Мировую войну пишут прямо противоположное, в зависимости от того, чего хотят добиться, и кого считают героями!».

– «Согласен!» – практически не перебивая, кивнул головой Платон.

– «Люди неуклонно будут обрастать новыми вещами, новыми предметами, навязанными им чужой волей. Люди будут задыхаться от них и сами когда-нибудь превратятся в предметы.

Вещи когда-нибудь уничтожат человека! Пока их мало – человек их любит, украшает ими свой дом. А они служат ему и помогают жить, пока не мешая.

Потом их становится чрезмерно много. Они уже не украшают жизнь человека, а выбросить их не хватает времени. Исчезает и искусство пользования вещами, и человек остаётся фактически один. А горы ненужного мусора громоздятся вокруг него!» – продолжил Вячеслав Александрович уже не по Ильину.

– «Фу, аж страшно делается! Вы, прям, как мой отец рассуждаете! Сильно!» – во второй раз одарил гостя комплиментом Платон.

А того было уже не остановить:

– «А сила всегда прекрасна именно своей скрытостью!» – принял тот комплимент, ещё и усилив его.

– «Держава всегда старается покупать таланты, но часто не умеет их находить и выбирать. Поэтому купленные таланты часто бывают посредственными, которые умеют лишь своевременно выскочить вперёд. А настоящие, великие таланты, часто исчезают бесследно, или предаются забвению!» – снова продолжил Вячеслав Александрович.

– «Да! Опять здорово! Вы обратили внимание, что среди начальников, управленцев, редко бывают талантливые люди? Потому что система их выдавливает! А происходит это вот почему…» – снова поддержал его Платон, пытаясь перехватить инициативу.

– «Необходимо было уравновесить новое, чужое, со старым, своим. Но ничего не получалось. Старое бунтовало, а новое зачастую шло вопреки видимой потребности» – как показалось Платону в полудрёме, тише прежнего, не слыша собеседника, нечаянно перебил его Бармин.

– «О чём это Вы?!» – разбудил он того вопросом, окончательно отвлекаясь от своей темы.

– «Да вот Вам пример! Революция и Гражданская война в России, и также борьба идей при Петре Первом!» – показал Бармин, что вовсе не спит, а настойчиво продолжает свою мысль.

– «Вы теперь о другом!? Ну, ладно!» – не стал выяснять отношения Платон.

– «А-а?! Люди охотно уступают право на муки другим. Быть может именно поэтому так много всегда великомучеников, и так щедро выделяется для них место в истории?! Апостолов признавали лишь после их мученической смерти!» – снова встрепенулся апологет веры.

– «Давайте лучше о земном, у нас это лучше получается!» – предложил хозяин.

– «Часто в жизни люди физического труда завидуют людям умственного труда. Ибо не могут взять в толк, как это может такое быть, чтобы один копал землю и ворочал камни, но получал за это намного меньше того, кто просто носит голову на плечах? Разве головы не одинаковые? Может внутри они и различаются между собой? Но кто может заглянуть вовнутрь?

Я считаю, что молоть языком человек идёт лишь тогда, когда не способен ни к какой другой работе!» – перешёл гость на новую тему.

– «Ну, Вы, прям мазохист какой-то!» – поперчил её Платон.

Они допили чай, но разговор продолжили теперь о языке.

– «Научиться чужому языку толком невозможно. Лишь от своей матери в младенчестве возьмёшь всю глубину и сущность его. А от чужого языка возьмёшь лишь одни поверхностные сливки. Про хлеб и воду на чужом языке ещё спросишь, а вот проникнуть в его душу не сможешь!» – начал Вячеслав Александрович.

– «Вам виднее, Вы же учили персидский!» – скромно не стал развивать тему Платон Петрович.

– «В нашей великой империи люд до того был унижен и обобран, что стал равнодушен ко всему, утратив желание к протестам и восстанию!» – вдруг неожиданно выдал гость чью-то дурную мысль.

– «Это Вы о чём?!» – сразу встрепенулся вольнолюбивый Кочет.

– «Взять хотя бы современную историю! Сейчас почти всё население нашей страны недовольно жизнью, но восставать почти никто не решается!? – не прореагировав на вопрос, продолжил Вячеслав Александрович.

Он как будто бы и не слышал собеседника, сразу же перескочив на другую тему:

– «Только тогда есть настоящее искусство, когда оно непривычно. Власти это не по вкусу. Она желает, чтобы всё было одинаковым. Ибо только тогда можно уповать на свою незыблемость. А настоящая краса лишь в неодинаковости!».

Тут-то Платон понял, что Бармин специально всё время быстро меняет темы, чтобы не дать оппоненту время на раздумья и ответ.

Ну, чёрт с тобой! Валяй, прыгай и дальше! – благосклонно молча, разрешил он оппоненту.

А тот снова совершил прыжок, завершив им бег от Платона по одному и тому же кругу:

– «В Мире не может существовать только одна великая держава, необходимо соперничество, взаимные опасения. В противном случае – самопроизвольный конец! Вся история подтверждает это: Египет, Греция, Рим, Византия!

Считаю, что перед тем, как выступить против кого-либо, следует взять от него всё, чем тот держится, чем славой велик. Иначе говоря, выбить из рук противника его же оружие, овладев им самому, и уж затем броситься на врага!

Только тот народ мудр и спокоен, который трудится для себя и не зарится на чужое. Он спокоен и лишён гордыни, пока не разбогатеет и не рассобачится. А уж тогда плюёт на целый свет, топчет люд иных земель, и может того дождаться, что и сам растоптан будет!» – бравурно завершил Бармин свой монолог, кося под старца.

– «Вы про США, что ли? Да-а! Вы, прям стратег, какой-то!».

– «Эй, стратеги! Кончайте базар, работать надо!» – по-скотски бесцеремонно, оборвала разговор двух заслуженных пожилых людей бывшая скотница Надежда.

И доморощенные философы вынужденно распрощались.

Ещё до близкого знакомства Платон представлял себе образ Вячеслава Александровича, как хорошего хозяйственника, может даже выходца из бывших середняков или кулаков.

Даже его выражение лица говорило о, по привычке скрытых под его маской, тайных мыслях, обидах на власть и партию.

Встречу Платона Петровича и Вячеслава Александровича нельзя было назвать случайной. Как показали их многочисленные беседы, и их родственники часто оказывались в одном и том же месте, почти в одно и то же время. Их отцы, деды, дяди и тести несколько раз в жизни чуть было не пересеклись, подчиняясь единому движению всего Советского народа, участвуя в основных событиях нашей истории.

Исторические корни и связь времён, общность многих взглядов, близость интересов, ощущение себя коренными москвичами, наконец, – всё это сулило продолжение их знакомства, а может быть и дружбы.

И теперь, после более полного знакомства, Платону стало искренне жаль этого – практически впустую прожившего всю жизнь, жизнью и властью не раз обманутого и обиженного – настоящего, истинно русского человека, со всей его правдой и заблуждениями, оправдывавшего теперешнее своё существование тем, что в последнее время он нашёл успокоение в православной христианской вере.

Теплившаяся с детства вера в Бога, набранные в процессе жизни знания и опыт, жизненные изменения и разочарования, связанные с этим изменения мыслей и отношение к жизни, привели Вячеслава Александровича к выводу, что на многие вещи, события и явления надо смотреть по-другому. Он понял, что без веры в божью помощь ни один вопрос решиться не может.

И теперь, опираясь на свой личный опыт, он искренне считал, что в политической жизни, в идеале, желательно, чтобы в нашей стране был построен такой же порядок, как в Иране. По этому поводу он высказался:

– «В Иране руководит государством, утверждает законы и духовно направляет народ патриарх, который следит за порядком через своих эпископов. Вот Иран и достиг больших успехов: высокие рождаемость и нравственность, экономические успехи, сокращается бедность. У нас в стране тоже был такой удачный период при правлении первых Романовых. Была присоединена Украина, освоена Сибирь, поднялась экономика. Да и те руководители были монахи, без семьи, жён и детей, и им не было смысла воровать! Да и наша православная вера не такая строгая, как мусульманская, порядки очень свободные и справедливые!».

Но со всем этим высказыванием оппонента Платон не был согласен.

А уже через день его ждало новое интересное знакомство – полная противоположность слишком длительному, только что состоявшемуся.

В гости к вахтёрше бабушке Тане опять пришла четырёхлетняя внучка Света, но на этот раз вместе со своим старшим, шестилетним братиком Елисеем. Сначала в кабинет к Платону вошла Светочка. Они встретились, как добрые, старые знакомые. Потом явился и Елисей.

Он вошёл, как ясное Солнышко, поразив писателя своим, не по возрасту интеллектуальным, весело открытым, детским лицом.

Светочка с любовью и уважением представила своего старшего.

Платон стал интересоваться его занятиями и увлечениями. Елисей с удовольствием и без стеснения рассказывал о них.

Оказалось, что он успешно учится не только в первом классе школы, уже умея читать, особенно сказки сестрёнке на ночь. Но уже преуспел в математике, легко решая дома простые уравнения. Обладая воображением, цепкой и хорошей памятью, будучи сообразительным и быстро считающим, он легко и с большим интересом разгадывает ребусы, головоломки и логические задачи, включая и сложные геометрические. Он также учился играть на аккордеоне, занимался плаванием и гимнастикой. Елисей даже показал деду Платону несколько гимнастических упражнений.

По всему было видно, что мальчонка очень подвижный, моторный, но, уже обладает силой воли, чувством ответственности, почему ему и удавалось держать свои эмоции, движения и желания под контролем.

Как и предположил Платон, Елисей сызмальства занимал свои маленькие пальчики постоянной подвижностью с замысловатыми игрушками. Поэтому он теперь с удовольствием занимался различными конструкторами, какими бы сложными они не были.

Елисей уже любил посидеть у компьютера. Обладая аналитическим умом, он иногда надолго задумывался, что-то про себя обдумывая, анализируя. Но его способности имели и отрицательную сторону, так как в школе Елисею становилось всё неинтересней, просто скучно.

По предложению старшего они сыграли сначала в морской бой, который быстро завершился в пользу опыта. Затем в «крестики – нолики» до пяти в линию, фактически в рэндзю. В первый момент Елисей объявил, что не знает такой игры, но после объяснения взрослого всё понял и согласился сыграть.

Первую партию Платон выиграл легко. После чего мальчик о чём-то задумался, видимо что-то решая про себя, и вдруг заявил:

– А-а! Я всё понял! Ты теперь у меня не выиграешь!».

Платон насторожился. И действительно, тот легко парировал все его притязания. И только тогда, когда поле битвы значительно растянулось, опыту опять удалось в одном месте внезапно замкнуть свои растянутые боевые порядки четвёртым крестиком в линию с её двумя пустыми концами.

– Ох! Всё же проиграл!» – огорчился мальчонка.

– «Елисей! А ты молодец! Как отбивался!? Тебя только подвело отсутствие опыта! Растянутость позиций и моё начало тоже сыграли свою роль! Молодец! Точно будешь выигрывать!» – успокоил того взрослый.

Затем Платон научил гостя игре в воздушный бой на бумаге одним карандашом. А потом и в футбол на листе в клеточку, где ходы соперников ограничивались лишь тремя ломаными линиями по сторонам и диагоналям квадрата. При этом запрещалось касаться уже нарисованного. В случае запирания хода противника «пробивался штрафной удар» прямой линией на шесть клеточек, включая диагональ. Причём «штрафной удар» продолжался в случае, теперь уже попадания его окончания на ранее нарисованную линию. Наигравшись у Платона, Елисей ушёл рисовать к бабушке, периодически принося писателю свои рисунки.

Его, ребёнка, очень заинтересовала и технология наклеивания этикеток на новые картонные банки, которую как раз и отрабатывал Платон, объяснив трудность этого процесса. Но Елисей хоть и безуспешно, но попробовал сам.

Уже через несколько дней Татьяна Леонидовна передала Платону привет от своих внуков и переживания Елисея, как там дедушка Платон будет без него клеить этикетки на новые банки.

На душе у ветерана стало светло и спокойно.

Если у нас, в России, многие дети будут такие, то я спокоен за будущее страны! – сам себе сознался философ.

Среди новых знакомых Платона в этом году оказался и стар и млад. Среди последних он познакомился со своей внучкой и не только. В итоге у него получились новые и весьма приятные знакомства с представителями растущего поколения россиян – Светой и Елисеем. Если сюда ещё добавить знакомства с другими ветеранами Александром Нестеровичем и, самое главное, с Жаном Татляном, то получается, что весь год Быка оказался для Платона богатым на новые и очень интересные знакомства.

 

Глава 7. Знак

И вот наступило 25 августа – день платежа по Гудинскому счёту!

С утра во вторник на даче Платону показалось, что идёт дождь. Он явственно слышал его шум. Но когда он вышел на улицу, оказалось, что это крупные капельки росы, падая с листьев на листья, создавали такой шум.

Надо же! Никогда такого не видел и не слышал ранее! – удивился в душе художник.

В электричке Платона разбудил, уже ставший знакомым, смешной в возрасте контролёр.

Как будто не помнит, что у меня на СКМ пробит месячный проездной билет? – лишь мысленно проворчал разбуженный.

В этот раз, накануне доклеив самые последние этикетки, Платон занимался исключительно своими делами. После обеда он принял душ и стал ждать развязки, завязанного им ещё год назад. И она наступила неожиданно.

Надежда Сергеевна Павлова, придя в этот раз на работу только к пятнадцати часам, сначала что-то громко поведала своим соседям по кабинету, и, переговорив по телефону с компаньонами, вошла в кабинет к Платону, радостно объявив:

– «Платон! Мы сегодня идём в ресторан на день рождения Ивана Гавриловича!».

– «А куда?» – вынужден был он хоть как-то реагировать на слова начальницы.

– «Туда же, куда и в прошлый раз, в «Ёлки-палки» на Солянке!» – продолжая сиять от счастья, завершила она тираду, зачем-то именно сейчас, забирая к себе вскипевший чайник.

Платон же вышел пока в цех позаниматься лечебной гимнастикой и сосредоточиться. Его ум лихорадочно искал выход из данной ситуации. Пока он ничего начальнице и не обещал, так что руки развязаны, причину не идти можно придумать любую, в том числе слинять беспричинно.

Но через несколько минут неожиданно раздалось зычное от Надежды:

– «Платон! Ну, ты идёшь? Мы тебя уже десять минут ждём!».

– «А я и не знал, что сейчас уже…, думал попозже! Мне вообще-то позвонить надо!».

– «А я уже заперла дверь и ключи сдала! Позвонишь в другой раз! Пошли! Мы на машине!».

Это лучше я в другой раз поеду с Вами! – про себя подумал он, сказав вслух другое:

– «Сейчас соберусь, а Вы поезжайте! Я пешком, меня в машине укачивает, а тут ведь почти рядом! Я даже раньше Вас доберусь!».

Надежда ушла, но Платон не спешил.

Он выиграл время и позицию для решающего шага.

И ничто теперь не мешало ему спокойно подумать и принять окончательное решение.

Для начала он переоделся, взял сумку, запер кабинет и, отдавая ключи вахтёру Галине Александровне, услышал от неё:

– «Ну, Вы опять на пьянку?!».

Платон тяжело вздохнул, медленно протягивая ей связку ключей:

– «Фу, так неохота идти!» – изобразил он усталость своего тела.

– «Я Вас понимаю! Но идти всё равно надо!» – поучала бывалая интеллигентка.

По той информации, которой располагаете Вы, может и так? Но по тому, что слышал я от Гудина – никогда! – про себя решил Платон, вслух же сказав лишь неопределенное:

– «Ну, ладно, я пошёл!».

Он дождался пока стих звук отъезжающей машины, и вышел во двор, на всякий случай оглядевшись. Уехали!

Хорошо бы, чтоб коллеги меня не увидели. Но они могут увидеть меня, идущим в сторону метро «Китай-город»! И эти Ёлки-палки на углу Солянки, и эти переулки, никак не минуешь, чтобы не опоздать на нужную электричку! – рассуждал он по дороге.

Выйдя из Подколокольного переулка на Солянку, Платон перешёл на противоположную сторону и смешался с группой офицеров, прикрываясь ими с правого фланга.

Почти тут же он заметил припаркованную к тротуару «Шкоду» Алексея.

Значит уже приехали и сейчас заняты поисками мест. Могут посмотреть на улицу через громадное окно и меня увидеть! – размышлял свободомышленник.

Тогда он демонстративно поднял к уху мобильник, имитируя наверно важный и срочный звонок, и свернул налево за угол.

Вот и всё! Чао, Гудин! – несколько успокоился Платон.

Ну, надо же, какие они сволочи, эти наши мужики?! Ведь видели, что я пошёл обедать, и не остановили меня, не сказали, что сегодня идём в ресторан! Хотя позиция каждого из них вполне понятна! Гудин этого не сделал из-за вредности, а Алексей – из-за недальновидности! Но Надежда, какова? Сказала мне об этом в самый последний момент! Решила, что я, как собачонка, с радостью побегу на дармовую еду! Дура! Фиг, Вам! Жрите сами и радуйтесь! Вот только жалко, что Надька дёрнула меня на улицу с не до конца высохшими волосами после душа! И Насте не успел позвонить! Хорошо хоть, что на улице относительно тепло. Да и Настя со звонком пока перебьётся! В общем, мой план сработал! Есть за что себя уважать! – рассуждал после «драки» Платон.

Всю дорогу на дачу он ждал звонка Надежды, решив телефон пока не открывать, но тишина!

Она, наверно, всё поняла! – сделал он, было вывод про свою начальницу, но ошибся.

Вечером на даче он заглянул в SMS-сообщения и увидел, что та звонила ему аж четыре раза!

Поздно вечером Платон всё же ответил на её пятый звонок, объяснив, что у него была договорённость с сестрой о поездке на дачу в одно с ним время. А так как телефон его разрядился, то он не смог никому позвонить, и вынужден был сразу идти в метро, чтобы не опоздать на оговорённую с сестрой электричку.

– «А мы тут тебя обыскались! – веселилась Надежда – Лёшка ходил тебя искать даже до трамвая! Мы думали, может, что с тобой случилось?!» – продолжала она, смеясь.

Наверно радуется сэкономленным на мне деньгам? Так они меня всё-таки и не поняли! С их желанием урвать дармовщинку и нажраться, они не видят других, интеллигентных людей! – несколько сокрушался Платон.

Среда началась с сухой, но прохладной погоды. При проходе с перрона в метро «Выхино» Платон нечаянно задел своей всё ещё богатырской грудью сутулую спину впереди стоящей девицы, в пиджаке в мелкую бело-серую клетку. Та дёрнула спиной назад, отталкивая его грудь.

– «Ну, что ты, коза, дёргаешься?!» – не удержался пенсионер.

– «Фи!» – в пол-оборота искажённой злой гримасой лица, окинула она его пренебрежительным куриным взглядом, обходя и обгоняя на всякий случай пару людей в очереди.

С утра он завёз дочери огурцов для засолки, потому и припозднился на работу. Но Надежда на это даже не прореагировала, сразу заведя разговор на производственную тему. По её весёлости и доверительности Платон решил, что она кое-что всё же поняла из вчерашнего его демарша, и стала его ещё больше уважать за это.

– «Тут Гаврила всё…» – начала, было, она, но тут же оборвала фразу.

Надежда рассказала Платону, как она послала Лёшку с Гаврилычем искать его. Как Нона всё время просила её позвонить ему по телефону, но тот был недоступен в метро. Как они вначале ели бесплатный десерт в виде персиков, ананасов, дынь и арбуза, который строптивому не достался.

И ведь никто не ожидал от меня, надёжного, такого фортеля! Знать так и не узнали они меня! И никому даже в голову не могло придти такое, чтобы я игнорировал бы чей-то день рождения! Так что Гудин вначале настрадался из-за меня, побегал за мной, частично получил своё! Зато потом понял денежную выгоду от моего отсутствия и получил удовольствие! – оценивал Платон плюсы и минусы безвозвратно прошедшего.

– «А чего ты не ходил на день рождения Гаврилы с нами в ресторан?» – спросила его позже Нона.

– «А я, вообще-то говоря, не пью – начал он, но после короткой паузы, уже тише, себе под нос, продолжил – с кем ни попадя!».

– «Но я так и поняла! Когда тебя искали, я им сразу сказала, что ты не придёшь! Ты же человек обязательный! Раз тебя до сих пор нет, то значит и не будет!».

– «Под его стеклянным взглядом мне никакой кусок в горло не полезет!» – ответил ей обязательный аналитик.

Вечером, после проливных дождей, футбольное поле быстро просохло.

С большим удовольствием Платон поехал поиграть в футбол и забить свой пятидесятый гол в этом сезоне. И это ему удалось.

Свой юбилейный гол он забил с близкого расстояния с лёта, подъёмом правой ноги. А великолепный пас с правого фланга ему зряче отдал Санька Бурков («Колокольчик») – лучший дачный плеймекер, с которым он, как и с Алексеем Грендалем, любил играть в одной команде.

И Платон не остался в долгу, в свою очередь, отдав два голевых паса Колокольчику, получив от этого ещё большее удовлетворение.

Когда молодые мужчины ушли на волейбол, пожилые Кочет с Грендалем выиграли у пары отроков 25:13. Платон забил ещё четырнадцать голов, дав одиннадцать пасов Алексею, один дав даже специально ему на голову. Тот тоже не остался в долгу, дав Платону возможность забить единственный в сезоне гол головой. И как?! Платон своим теменем просто вонзил мяч в сетку ворот противника, после мягкого наброса мяча Алексеем по диагонали метров с пяти.

А ведь одно время Платону показалось, что он разучился играть головой. Но это оказалось не так, мастерство сохранилось.

Лишь бы были хорошие партнёры и передачи, а голова на них всегда найдётся, особенно такая светлая, как у меня, и не только в смысле седины! – хвалил он сам себя.

Ведь раньше он забивал и после навесов с флангов теменем под перекладину по-Копаевски, и в прыжке ударом затылка по-Севидовски, и самым популярным боковым резким кивком головы, и своим любимым лбом, а то даже, не боясь, лицом. А иногда он, переводя мяч, поданный со своей половины поля в сторону ворот противника, стоя к ним спиной, подрезая его в вертикальной плоскости, перебрасывая через вратаря теменем, реже затылком. Или скидывал мяч в ворота относительно плавным кивком головы после диагональных передач. В общем, забивал головой практически во всех случаях и на все вкусы.

Таким образом, благодаря Алексею, Платон довёл свой личный рекорд за футбольный вечер до 15 голов и 13 пасов, а общий свой лицевой счёт за сезон до 64 голов и 63 пасов в 22 играх.

А впереди было ещё несколько дней календарного лета.

В четверг утром, 27 августа, Платон обратил внимание, что количество пассажиров в электричке заметно поубавилось, а в метро наоборот – увеличилось. Это московские аборигены съезжали с дач, возвращались из отпусков и каникул.

А вот на обратном пути пассажиров в электричке наоборот, прибавилось. Видимо за счёт тех, кто прежде ездил на работу раньше Платона? И это прибавление бросилось в глаза Платону обилием, едущих до Люберец, молодых женщин с косыми от баночного пива глазами.

Кроме того он почувствовал заметное облегчение в своей талии. После десятидневного приёма «мясных» гостей она восстановилась, став прежней.

В ногах появилась лёгкость. Амплитуда и скорость их движения заметно увеличились.

Наконец-то я набрал форму! Жаль, что только к концу лета! – сделал вывод заядлый физкультурник.

Заканчивалось лето, пожалуй, одно из самых лучших в жизни Платона. Приближался самый плодотворный, потому и любимый им, сезон – осень.

И его начала охватывать какая-то весёлость, радость, чувство лёгкости и уверенности в себе.

Но впереди было много дачных дел. Ведь Платону предстояло хорошо поработать не только на своей даче, но и на даче жены в Купавне. И он был физически и морально готов не только работать, но и пахать, крушить всё вокруг на свете.

Сухая, тёплая, солнечная погода среды сменилась пасмурной, но не дождливой вечерней погодой четверга.

Под стать погоде изменилась и ситуация вокруг футбольного поля, ещё раз подтвердив давний вывод Платона, что среда для него – день приключений, а четверг – чёрный день.

Теперь это коснулось и футбола. Если накануне Платон блистал, добившись наивысшего для себя результата за последние сезоны, то на следующий день, несмотря на его боевой настрой провести свой прощальный матч в сезоне, сыграть ему так и не удалось.

Ещё по пути на футбол, подъезжая на велосипеде к калитке своего товарищества, он обнаружил её закрытой – словно знак для него и закрытие футбольного сезона.

Это маразматическая старуха с одного из ближайших участков их садоводческого товарищества всё время закрывала её, всегда распахнутую настежь в связи с наличием рядом, за забором, продуктовой палатки.

Как будто ей через неё дует, или она этим воспрепятствует проникновению в товарищество непрошенных гостей?! – молча, вопрошал небеса Платон.

Когда же он, как всегда опаздывающий к началу игры, поздоровавшись, попросился на поле – за кого выходить? – ему отказали, что было уже не в первый раз.

– «Нам не надо!» – на этот раз более дружелюбно ответил ему всегда злобный Сергей.

– «Нам тоже!» – добавил вдруг, словно предавший коллегу-динамовца, студент-медик Дмитрий, за свой большой рост и худобу прозванный Краучем.

Вот тебе, на! Их играет пятеро против шестерых, а мне места нет?! – недоумевал ветеран.

До этого он уже трижды попадал в такую ситуацию, и сразу же уезжал обратно заниматься другими делами, зная, что сыграет в следующий раз.

Теперь же ситуация была иная. Ведь этот вечер в этом году был последним, когда Платон мог бы сыграть в футбол.

Поэтому он остался сидеть на скамье, уединившись от, сидевшего на другой, почему-то тоже не игравшего более молодого ветерана, Алексея Грендаля. Тот по привычке, или по половому влечению неженатого мужчины, оживлённо беседовал с сидевшими рядом студентками.

Платон посидел несколько минут, рассеянно наблюдая за игрой и обдумывая ситуацию. Теперь оставалось надеяться или на приход нового спарринг-партнёра, или на неожиданную замену кого-нибудь, или на продолжение игры с молодняком, как было успешно накануне и ещё раз до этого, когда Платон от души тоже отстрелялся по воротам относительно не сильного соперника.

В ожидании последнего, Платон решил пока размяться с мячом на соседней полянке, получив удовольствие от своих непотерянных навыков жонглирования мячом, его обработки и подрезки для финтов.

Он даже немного вспотел от усердия, с удовлетворением услышав, что через несколько минут игра закончится, и многие её участники уйдут на волейбол, о чём настойчиво им напоминали девчонки.

После окончания игры двое подростков, участников вчерашней интересной баталии, остались и подошли к Платону с предложением продолжить, как вчера:

– «Дядя Платон, мы хотим матч-реванш!».

Но Алексей Грендаль неожиданно тоже отчалил, предав товарища и вчерашних спарринг-партнёров. Тогда троица пока занялась перепасовкой мяча, прося кого-нибудь тоже составить им компанию для игры. Но никто не согласился.

Тогда алчущий забивать, вчерашний новичок, подросток Николай неожиданно предложил сыграть ему одному против двоих, наивно полагая, что теперь все голы его команды будут лично его.

Платон даже обрадовался предложению дурачка, смакуя, как они сейчас с Кириллом размажут того всухую. Но его мечте в этот раз не суждено было осуществиться. Ибо все мячи были разобраны их молодыми владельцами.

И старый Платон на своём старом, но верном велосипеде «Минск» был вынужден совершить прощальный отъезд восвояси, так сегодня и не солоно хлебавши на лесном самодельном футбольном стадионе.

Обратно он ехал обиженным на неблагодарную молодёжь, предавшую, в общем-то, своего учителя.

Ведь именно ради этой игры, заблаговременно записавшийся к врачу Платон, пропускал у того приём и выписывание ему рецептов для ежемесячного получения бесплатных лекарств.

Он даже специально, демонстративно не попрощался ни с кем по дороге.

Прокручивая в сознании некоторые наиболее яркие футбольные эпизоды уходящего лета, Платон анализировал причины такого к нему неуважительного отношение со стороны молодых:

Во! Сучья молодёжь! На будущий год не буду больше Вам ничего подсказывать и учить! Делайте на поле, что хотите!

А я буду играть в свой футбол, ради своего удовольствия, как и Вы, эгоисты!

Буду играть, как в молодые годы, центральным нападающим таранного типа! Плевать мне теперь на защиту ваших ворот! Не буду больше принимать на себя удары и дёргаться от финтов противника, получая болевые ощущения, удары по ногам и слышать после всего этого: у нас нет защиты!

Я буду теперь, как молодые, ожидать впереди мяч, ожидая пасов, давая ответные лишь в крайних случаях, и бить по воротам с любых положений! Вот так! – завёл и запрограммировал он себя на будущее.

И словно в отместку за моральные мучения Платона весь следующий день лил дождь, не только одному Платону смазывая окончание футбольного сезона.

А с его окончанием закончились и контакты Платона с Алексеем Грендалем, который так и не обмолвился ни словом о своих материалах, якобы давно им подготовленных для писателя, ни вопросом о творчестве Платона, как будто тот этим и не занимался вовсе.

Знать гордыня подвела философа, и зависть заела!? – сделал вывод инженер человеческих душ.

Он снова вспомнил прошедшие футбольные баталии, детально углубившись в анализ ими движущих сил. На их футбольном поле уже давно явно выделялись три Александра. Кроме Буркова это были и более молодые: Кислов, по прозвищу «Титов», и Шамов, по прозвищу «Олень».

Как три мушкетёра шпагами, они виртуозно владели мячом. У всех троих стопы работали, как клюшки заправских хоккеистов. Все трое обладали резкими и сильными ударами с обеих ног, хорошо играя головой в прямом и переносном смыслах. Удержать их можно было, только обладая такой же резвостью, как и они сами, или нарушая правила.

К тому же Кислов давно перенял у Платона результативный, резкий и коварный удар с носка, причём во всех его вариантах, часто именно им поражая ворота, не ожидающего такого удара, противника.

Все трое подолгу могли держать и контролировать мяч, расставаясь с ним лишь по своему желанию. Подолгу владея мячом, они выбирали лучший вариант для продолжения: или обводка, или удар, или пас товарищу, понимая друг друга с полуслова. От соперника они укрывали мяч и корпусом, и ногами, и одними лишь стопами ног, то беспрестанным движением.

В любом коллективе Саша «Колокольчик» был распасовщиком, плеймекером, главным дирижёром атак, и вообще он вёл всю игру.

Если все хотели забивать, быть бомбардирами, то «Колокольчик» в отличие от них, пожалуй, был единственным из всех умным, мудрым, тонко понимающим игру тактиком.

Он не форсировал события по забиванию голов, особенно персональных, а играл на партнёров, подключая к игре всех футболистов, независимо от их личного мастерства, то есть, играл на свою команду.

Остальные двое были весьма хорошими транспортировщиками мяча до чужих ворот и голеадорами.

Объединяло их ещё и то, что все трое были русыми русскими.

Из всех троих Платон больше всего любил играть с «Колокольчиком».

Тот был старше, опытнее двоих других, дольше знал Платона, на что тот способен.

Двое же других Александров иногда пренебрегали услугами Платона, не давая ему пас, просто жадничая, предпочитая всё делать самостоятельно, отдавая пас ветерану только в крайнем, явном случае.

Но особенно в этом преуспел некто, как Платон называл его, злобный Сергей. Он вообще с некоторых пор игнорировал Платона на поле, если они играли в одной команде, что, правда, бывало очень редко, не давая ему пас даже в явной ситуации.

Тот стал ревновать ветерана к своему младшему единоутробному брату Павлу, над которым Платон ещё в начале лета невольно взял шефство на футбольном поле.

Двенадцатилетний Павел был намного интереснее своего более чем двадцатилетнего брата. Он был белокур и голубоглаз, не по возрасту высок, строен, по спортивному подтянут, даже красив. Он наверняка был добрее, умнее и способнее Сергея, во всяком случае, казался перспективнее его.

Поэтому старший не любил и даже временами ненавидел младшего, которому он тайно завидовал.

Как-то Сергей встретился Платону по пути с электрички на дачу. Тогда тот догнал и очень приветливо поздоровался с ветераном, любезно разговаривая с ним по дороге. И ничего не предвещало осложнения их отношений.

Как вдруг, буквально в тот же вечер, на футбольном поле возникла неприязнь младшего к старшему, вызванная публичной опекой тем его брата Павла. Платон всё лето по-возможности учил Павла футболу, и прогресс мальчика был налицо. И вот теперь такая негативная реакция Сергея.

Его ревность даже вылилась в то, что в своей команде он стал стараться чаще выполнять функции дяди Платона: стоять на ближней штанге при угловом ударе у своих ворот, вводить мяч в игру со свободного удара от своих ворот и распасовывать мяч в середине поля.

В общем, он ревновал Платона к его успехам, пытался перехватить инициативу, и вернуть свой авторитет в глазах брата.

Видимо младший достал как-то старшего фразой, типа: а дядя Платон играет лучше, и знает намного больше тебя, и учил меня так!

Этим он, конечно, подорвал веру Сергея в самого себя, тем вызвав и неприязнь к деду-футболисту. И злобный Сергей не мог этого простить Платону. Если бы они были бы ровесниками, то наверно эта неприязнь вылилась бы в более грубые отношения.

А так, как-то раз, когда ещё в середине лета опоздавший Платон попросился на поле, тот истерично выкрикнул:

– «Нет! Нам не нужны игроки!».

А после всё же вступления Платона в эту игру, он демонстративно покинул поле, не захотев играть с Платоном в одной команде. Лишь, примерно через полчаса, когда команда Платона улучшила счёт, тот вернулся на поле.

Долго ж в нём говно кипело! – точно подсчитал бывший инженер.

Сам Сергей играл не ахти как. У него явно не было футбольной школы, которая была у Платона, как и у многих других футболистов, особенно у трёх мушкетёров.

Хотя Сергей и мог отобрать мяч, выдать пас, и пробить по воротам. Но удар у него совершенно не был поставлен, поэтому он попадал в ворота случайно, часто промахиваясь, причем, намного выше ворот. В общем, мастерство у него отсутствовало.

В одной из последних игр неумелый Павел несколько грубовато обошёлся с соперником, более техничным почти ровесником. Тот в ответ оттолкнул Пашу руками, из-за чего, ближе всех находившийся к мячу, Платон назначил штрафной.

Так разозлившийся Сергей подбежал, выбил мяч за линию ворот, объявив при этом:

– «От ворот!».

Тут же он истерическим хриплым воплем добавил:

– «Нечего тут! Пашка сам виноват!».

Ну, прям Табаки! Маленький Гудин! – подумал про себя о нём Платон.

В общем, Сергей провёл воспитательную работу, тут же ещё и огрев младшего по физиономии.

После пробития от ворот свободного удара, Платон подошёл к раскрасневшемуся, чуть ли не плачущему мальчишке, и спросил его:

– «Паш! Вы наверно братья только по матери?».

– «Да!».

– «Ну, тогда всё понятно! Учти, что он всегда тебя будет третировать! Он ведь тебе завидует, и всю жизнь будет тебе завидовать, хоть и тайно! Будь настороже! Ведь ты совсем скоро станешь выше него, стройней, красивей, сильней и умней, успешнее по всем статьям! А он будет всячески пакостить тебе, вот увидишь! Будь всегда начеку! А сейчас не расстраивайся, не бери в голову!» – поучал ветеран чьего-то внука, коллегу по спорту.

Но это было уже давно, в середине лета. А сейчас оно заканчивалось, как и эмоции, им вызванные. Наступали другие времена, другие заботы, и другие, новые эмоции.

Пятница отметилась непрекращающимся, но вяло идущим дождём, как осенью, но тёплым в то же время.

У временно освободившегося от наклеивания этикеток Платона появилась и другая работа. И он любил эти хоть и редкие курьерские поездки вместо Гудина. Ведь они давали возможность погулять по Москве.

По привычке Платон поначалу всегда шёл быстро. Лишь потом, вспоминая свою же установку, переходил на прогулочный шаг, отдыхая и телом и душой. Он ведь давно не гулял по Москве, пусть и по вынужденному маршруту.

Ударный субботник на даче в Купавне сменился для Платона спокойной воскресной переработкой яблок в Загорново.

Улучшилась и погода, особенно порадовав дачников в последний воскресный вечер лета.

А в последний календарный день лета, в понедельник, Платон заметил, что количество желающих ездить утром по понедельникам с дачи на работу тоже резко поубавилось.

Вечером по пути от метро «Перово» в свой ЕИРЦ на Новогиреевской 54, Платон как обычно шёл через парк, где расположен памятник воинам-афганцам. Идя по, проложенной под углом к улице, хорошо выложенной и ухоженной, дорожке, он опять упёрся в квадратную клумбу на перекрёстке двух аллей. И эту клумбу пришлось обходить практически по трём сторонам квадрата.

Кстати, зимой все ходят по прямой через клумбу. Зачем так проектировщики сделали неудобно? Лучше было бы оставить перекрёсток ничем не перегороженный, не перегораживать сразу две дорожки, или сделать клумбу круглой, чтобы удобней было бы её обходить! – возмущался уставший прохожий.

И Платон вспомнил детство, круглую клумбу в садике двора своего дома, вокруг которой, будучи малышом, он катался на трёхколёсном велосипеде, изображая трамвай или троллейбус, и делая остановки около трёх скамеек и входа в садик. Уже тогда в его сознании эта клумба стала началом всего круглого, а весь садик – основой парковой архитектуры.

Ведь детские эмоции самые сильные. Человек надолго запоминает то, что было в детстве: свой дом и двор, свою улицу, город, край. И это становится основой на всю жизнь, точкой отсчёта. По ним и с ними сравнивается всё остальное.

Да, давно это было! – вспомнил он.

А теперь приближалась годовщина, юбилей, двадцатилетие семейного хождения по мукам.

Во вторник, 1 сентября, Платон ожидал в электричке наплыва студентов. Но этого почему-то не произошло. Они совершенно не просматривались.

В День знаний писателю что-то не писалось. По дороге до Электрозаводской он то дремал, то смотрел в окно на изредка проплывающие меж домов редкие пейзажи, то тупо разглядывал лица пассажиров.

Вдруг он почувствовал, что на него, подстриженного, побритого, помытого, приодетого и благоухающего, почему-то никто не обращал внимания. Писателю и поэту было и невдомёк, что некоторые пассажиры всё же разглядывали его исподтишка, стесняясь с ним встретиться взглядом. Но большинство тупо смотрело в пространство вагона, думая о чём-то своём.

Даже на его бывшей станции Бауманская студенты не просматривались.

Невольно вспомнились бывшие советские времена и шефская помощь подмосковным совхозам.

Ненароком Платон опять себя поймал на том, что он не идёт на работу, а летит. Он даже по лестнице вверх перешагивал через ступеньку.

Да! Надо всё-таки пыл поубавить! Не мальчик же уже! – опять пронеслось в сознании всё ещё физкультурника.

На работе Платон включил диктофон на воспроизведение, и из него, хоть и не качественно, полился волшебный голос Татляна. Платон давно его не слушал, практически всё лето. И сейчас он лишний раз убедился в своей не проходящей любви к творчеству этого исполнителя.

Да-а! Если кто захочет понять меня, мою душу, должен очень внимательно слушать песни в исполнении Жана Татляна! – сделал вывод растрогавшийся.

А в дневном разговоре с Ноной подтвердилось предположение Платона о возможных стрелах в его адрес, в связи с его неявкой на день рождения Гудина. Нона Петровна эмоционально пояснила:

– «Когда мы тебя на машине обгоняли, то Гаврилыч всё комментировал твой большой рюкзак за спиной, и что ты одет не празднично! А я по твоему каменному выражению лица поняла, что ты уже мысленно где-то далеко, при других делах! С таким выражением лица в ресторан не ходят! Потому и сказала им потом уверенно, что ты не придёшь!».

Тут же она подтвердила, что Иван Гаврилович сначала огорчился такому демаршу сослуживца, но расплачиваясь, повеселел, поняв, что сэкономил на нём целую тысячу рублей!

На следующий день Платон поздравил жену с юбилеем их свадьбы.

Та тоже не осталась в долгу, на всякий случай, напомнив мужу, что в их браке ничего плохого не было.

Их сыну Иннокентию предстояло вскоре пойти учиться уже на третий курс института.

В ожидании новорождённого, сын Платона Даниил отделывал свою новую квартиру.

Семья дочери Екатерины ожидала приближения очереди на квартиру и её получение через мать.

Семья сына Владимира всё ещё жила впечатлениями от поездки в Москву.

И только от самого старшего Вячеслава пока не было вестей, хотя его бывшее руководство и заверило Платона о его скором появлении перед очами родителей.

Ночная дачная тишина разбавлялась теперь лишь глухими шлепками падающих яблок. Иногда точность непроизвольного яблочного бомбометания приводила к тому, что яблоки с более звонким звуком попадали на дюралевую крышку мангала, арматуру парника, и другие металлические предметы.

И тогда этот процесс становился более слышимым и будящим. А от этого неожиданного и громкого шума Платон даже иногда вздрагивал. Но и к этому он постепенно привык.

И тогда сквозь этот шум иногда до него стали доносится и другие звуки, более яркие, выдавая собой припозднившихся дачников, не смирившихся с ранней темнотой, и невозможностью трудиться допоздна.

Да и сам Платон часто нарушал тёмную тишину своего участка то позвякиванием ручки ведра при наборе воды из крана, то глухими постукиваниями о шиферный забор пластмассовым ведром при его очистке над компостной кучей.

Несколько первых сентябрьских, солнечных и тёплых дней позволили Платону убрать урожай овощей и подготовить грядки к зиме.

Собирая последние огурцы, он обнаружил среди них и диковинные.

Один из них напомнил ему о предстоящем приведении в полную боевую готовность очень важного члена его тельного коллектива, его младшего и верного друга.

А ведь это тоже знак мне! – решил впечатлительный.

В пятницу вечером Платон случайно по телевизору увидел сводный концерт, на котором Валерия исполнила свои старые «Часики».

Прослушав текст, в котором были слова «обними и обмани меня», Платон предложил жене эту песню переименовать в «Тик – трах!».

На что Ксения прозорливо ответила:

– «У кого, что болит, тот о том говорит!».

Однако муж успокоил её:

– «Нет! У кого не болит, тот о том говорит!».

Платон ведь всегда отличался точностью. Даже раньше к своим бывшим любовницам он всегда приходил точно в назначенное время, как часы: тик – трах, тик – трах, тик – трах!

К Ксении же он пока приходить не решался. Та категорически не принимала нынешнее состояние его тикалки.

На этот раз они субботу провели в Загорново, в воскресенье, утром отбыв в Купавну, откуда Ксении было ближе до дома.

В понедельник, 7 сентября, новая волна вышедших на работу отпускников пополнила ряды пассажиров утренней электрички.

Но в ней оказались и наперебой громко говорящие маленькие дети, напомнившие Платону стихи Агнии Барто:

– «А у нас на даче растёт Антоновка!» – похвалилась девочка.

– «А у нас… а у нас… Семёновка, вот!» – достойно ответил ей мальчик.

День пролетел незаметно, зато Платон смог дописать стихотворение о приходе осени.

На обратном пути поэт заметил, как в густой, высокой траве около строящегося дома старушка пасла коз, разговаривая с ними, как с людьми.

Платон вспомнил, как не так давно он встретил этих же коз непосредственно при выходе из магазина. Они мешали входу и выходу. Писатель попытался, было, панибратски с ними договорится, чтобы они вышли на улицу. Но те не поняли русский литературный, зато уловили его игривый тон.

Хорошо, что Платон вовремя увидел загоревшиеся искорки озорства в глазах парнокопытных, так как рогатые сразу же подтвердили это весьма недвусмысленным мотанием остророгих голов. Хорошо хоть, что Платон, придержав ближние к себе рога, успел выскочить из магазина. Но это было летом.

А сейчас, в самые первые дни сентября, студенты, едущие утром на электричках в Москву на занятия, полные летних впечатлений, всё ещё громко щебетали.

Но уже в последующие дни они, сморенные подзабытыми заботами, крепко спали. Жизнь входила в своё обыденное русло.

За окном летящей электрички Платон заметил появление на деревьях и кустах новых красок, ярче прежних. Осень набирала свою красоту.

Относительную тишину вагона периодически прерывали звонки мобильников и громкие ответы абонентов.

Интересно, получается! – мелькнуло в сознании Платона – Раньше, в старину, из карманов доставали старинные часы, нажимали кнопочку, и крышка циферблата открывалась!

Платон это хорошо помнил, так как одно время щеголял таким отцовским подарком.

А теперь? Почти то же самое, только в мобильнике! – неожиданно сделал вывод наблюдательный.

Первая декада сентября выдалась на редкость сухой, тёплой и солнечной. Возвращаясь каждый день с работы на дачу, Платон обратил внимание на то, что дачные окрестности обезлюдили. В магазинах народу стало меньше. Мало людей шло и с электричек. На дачах тоже стало тихо и пустынно.

Проходя по дачному садоводческому товариществу, Платон ещё издали увидел двух одиноких женщин, шедших ему навстречу. Но без очков он их не разглядел. И только вблизи понял, что это две Татьяны, одна из которых – соседка Гусева.

Поравнявшиеся с Платоном, одарившие его улыбками, ещё сохранившие стать и красоту женщины тут же отметились устами Татьяны Гусевой комплиментом мужчине:

– «А мы идём и издали любуемся тобой!».

Но Платон никак не прореагировал, переведя разговор на магазины и продуктовую палатку.

Женщин можно было понять. Татьяна Гусева давно была вдовой. А муж другой Татьяны вместе с возрастом потерял и внешнюю физическую форму, впрочем, другую тоже, пролив из неё и часть своего содержания.

Так что две озабоченные квази бабки давно намекали Платону на совместные сексуальные приключения. Но тому это было не интересно. Он глядел только на относительно молодых, в крайнем случае, среднего возраста, стройных и женственных женщин. А точкой отсчёта была его жена Ксения. Все, кто был старше жены, его уже не интересовали. К тому же Ксения превосходила и своих ровесниц. Ну, а кто помоложе… другое дело!

Хоть эти бабули были ещё прекрасны лицом, может и душой, но телом… не обманешь! Они относились к той категории перезрелых женщин, у которых возраст соответствовал их телу. Лишь редкие из их числа могли похвалиться телом, но такие бывали.

И из всего увиденного Платон сделал вывод, что в первую декаду сентября бабье лето получилось весьма удачным.

11 сентября была годовщина смерти двоюродного брата Платона – бывшего радиожурналиста Олега Борисовича Кочета.

Да-а! Олежка поступил, как настоящий журналист! Ушёл из жизни в свой профессиональный праздник!? – дошло, наконец, до писателя.

Платон как-то обратил внимание, что в наше время почему-то родственные корни весьма сильно и быстро укорачиваются. Уже не общаются между собой не только троюродные, но даже уже и двоюродные братья и сёстры, совсем уже не говоря о четвероюродных и прочих.

Все заняты своими делами и проблемами: как выжить, выстоять, нажиться? И никакой духовной, тем более душевной жизни! Деградируем?!

И тогда философ вслух выдал квинтэссенцию им обдуманному:

– «Труд сделал из обезьяны человека! Труд сделает… и человека!».

К середине сентября осень сделала лето. Цветовая гамма за осенним окном всё больше приближалась к цвету хаки.

И каждое утро Платон убеждался в этом всё больше и больше. И не только в этом. Он видел, что подмосковная молодёжь менее воспитана, чем городская, столичная.

В электричке ни один парень, тем более девушка, не уступили место пенсионеру, хоть и не видимому, но всё же инвалиду, к тому же с двумя тяжёлыми сумками за спиной и на плече. И в таком положении Платон был не одинок.

Один раз ему даже пришлось попросить молодого человека уступить ему место. В другие разы удавалось сесть лишь после того, как контролёры очищали места от очередных зайцев-кроликов.

Кроликами Платон стал называть только тех из зайцев, кто тоже не брал билетов, откупаясь от контролёров-ревизоров-кассиров лишь по минимальной ставке в 52 рубля непосредственно на своём месте, не прибегая к примитивному позорному убеганию и перебеганию из вагона в вагон.

То есть, одомашненные кролики своим поведением всё-таки отличались от диких зайцев, которые боялись быть пойманными и «убитыми».

На работе Платон вдруг узнал от Надежды, что один из их постоянных потребителей масла, пенсионер со стажем, умер.

– «Видимо масло в этот раз оказалось несвежим?!» – задумчиво произнёс он без всякой задней мысли, открывая холодильник.

– «А кто это в холодильнике колбасу забыл?!» – спросил он, подсознательно подразумевая и её несвежесть.

– «А это твоя доля!» – напугала его невозмутимая Надежда Сергеевна.

– «Да нет! Я свою долю всегда ношу с собой… как крест!» – без нижней мысли ответил Платон, традиционно отказываясь от подачек с застоявшегося барского стола.

Не поняв ничего из им сказанного, Надежда на всякий случай проявила власть. Её жадность к потерям, из-за вынужденного простоя Платона, связанного с ожиданием чистого медицинского спирта для снятия с этикеток неправильно проставленной серии, толкнула её даже на глупость:

– «Платон! Спирт будет в два часа! Так что иди пока пообедай!».

– «Так ещё рано и я пока не хочу!» – пока без всякой задней мысли спокойно возразил тот.

– «Пока идёшь – захочешь!» – не унималась начальница менторским тоном.

Это ж, сколько надо идти, чтобы в двенадцать часов захотеть есть, как в четырнадцать?! – подумал он, но вслух вдруг вылетела задняя мысль:

– «Так я ещё после завтрака не покакал!» – неожиданно даже для себя самого вмял он дуру в дерьмо, проходя в цех.

С грустью на так и не проходящую низость своих коллег выглянул он на улицу. Падающие листья под лучами уже не палящего Солнца пробегали тенью по грязному стеклу окна полуподвального помещения Платона, поначалу вызывая ощущение садящихся под окно воробьёв. Но тех не было, как и, позабывших дорогу к давно опустевшей кормушке, голубей.

Грустное настроение навеяло и грустные мысли. По непонятным причинам Жан Татлян не отвечал на электронные письма Платона. Но в этом был и плюс. Сохранялась дистанция между звездой, кумиром, и его поклонником, созерцателем – слушателем.

Бабье лето, продержавшееся чуть больше двух недель, завершилось семнадцатого после семнадцати почти повсеместным московским ливнем с грозой. Но, конечно, он обошёл стороной подмосковный юг. Уже на станции «Отдых» было сухо.

И действительно, в Загорново тоже было сухо и безветренно, и небо пока оставалось чистым, а лучи Солнца ещё освещали землю. Недаром Платон давно прозвал своё дачное место – Сочи.

Но пока он радостный шёл до своего участка, небо на горизонте с севера, со стороны Москвы, уже заволакивалось тучами. Его голубизна сменилась сплошной пеленой облаков, которые из белых на глазах превращались в серые. Явно назревал дождь.

Платон только и успел дойти до дачи, переодеться и принести воды, как и здесь небеса низверглись на землю настоящим водопадом с грозой.

Но уже следующее холодное утро встретило Платона солнечной погодой и чистым небом. А после ливня земля покрылась жёлто-цветными листьями. Явные признаки осени давали о себе знать. Подул северный ветер. Холодно было и днём. Вместо уже привычных двадцати градусов тепла, стало всего двенадцать. А поздно вечером на улице уже попахивало морозцем. Началась осень.

С летом теперь можно было уже распрощаться до будущего лета. Ах, лето, лето! – чуть ли не запел поэт.

Вместе с холодом Платон заметил, что на него напал давно подзабытый осенний жор. Аппетит был явно выше среднего, тянуло на мясо.

Как и все последние годы, Платон занялся самой трудоёмкой работой в огороде – обработкой клубники.

Тимоша, как всегда вертелся рядом. Увидев, как хозяин тужится в попытке вытащить из земли толстый корень, не оборвав его, котёнок начал помогать ему лапкой, получив в благодарность улыбку и слова поощрения.

Позже, взбодренный похвалой хозяина, он энергично, уже двумя лапками разрывал кое-где землю, внося свой вклад в выкапывание лунок и бороздок. Хозяин был рад такой помощи способного котика.

В субботу, 19 сентября после обеда, Платон увидел соседей Дибилевичей за непривычной для них работой. Старший сын Денис без особого усердия и успеха подрубал корни наконец-таки спиленного пресловутого Канадского клёна, громадным сорняком росшего на углу их участка. Они с отцом безуспешно пытались выкорчевать пень до основания.

Тогда старший, Валерий, попросил у Платона совета, как выкорчевать останки дерева. Тот любезно ответил:

– «Раз пень сейчас не качается, значит надо сначала откопать и обрубить толстые корни! А дальше пойдёт легче!».

Но тем было лень заниматься нудной работой, да и не привыкли они к ней. Поэтому они подогнали машину и с её помощью попытались выдрать пень из земли, но тщетно! Тогда это занятие они перенесли на следующий день.

Да-а! И до Дибилевичей труд дошёл! Слава богу, они клён ликвидировали! – радовался сосед.

Тот затенял значительную часть территории. Но, главное, он касался столба и проводов, идущих не только мимо, транзитом, но и на территории сразу четырёх участков, включая самих Дибилевичей, а также Платона, Котовых и Ларисы.

Но оказалось, что это ещё не все прелести беспокойного соседства. Поздно ночью Платона разбудили голоса, скорее вопли.

– «Ку-ка-ре-ку-у! Ку-ка-ре-ку-у!» – доносилось квази человечье на всю улицу.

И после короткой паузы, ещё раз:

– «Ку-ка-ре-ку-у! Ку-ка-ре-ку-у!».

Потом крики прекращались. Но через некоторое время вновь возобновлялись, но уже в другом исполнении, в том числе в девичьем.

Платон понял, что у Дибилевичей играют в карты, и проигравший в наказание бегает по территории их участка, вещая в разные стороны, что поэтому всем вокруг пора вставать.

Дебилы не могли, или не хотели понять, что кричать они могут и внутри своего помещения, не мешая спать соседям.

– «Да-а! Дибилевичи, они и есть дебилевичи!» – сокрушался ими разбуженный.

Покончив с огородом, он переключился на подготовку к зиме и сада: вырезал старую малину, обрезал сухие ветки, обрубил и выкорчевал ненужную поросль деревьев и кустов.

Работая, Платон увидел, что сухих листьев стало существенно больше.

А заскучавшие от унылой обстановки кошки напоследок с удовольствием играли ими в высокой траве. Ведь приближался срок их перевозки.

Платон хотел это сделать в один день, но в два заезда – в понедельник утром и вечером, перевозя за один раз по паре тварей.

Ещё вечером догадливые кошки ходили вокруг хозяина и обнюхивали приготовленные для них сумки, чуть ли не забираясь в них.

Утром Платон хотел забрать одних кошек. Соню в кошачьей перевозке, а Мусю в её любимой сумке, на дно которой было уложен оргалит, а по бокам было прорезано множество отверстий с десятикопеечную монету для вентиляции. Однако утром настроение у некоторых молодых изменилось.

Соня, поначалу что-то выговорив Платону, в конце концов, не пошла в дом и убежала. А занявший было её место, но за пазухой Платона, котёнок-переросток Тимоша возмутился теперь непривычным для него заточением под сомкнувшейся молнией.

С силой высунув наружу сначала свой нос, потом мордочку и всю голову, он начал яростно вырываться из заточения, пытаясь лапками расширить спасительное выходное отверстие на свободу. Он усердно пыхтел и мяукал, будто говоря хозяину:

– «Пусти, гад! Век воли не видать!».

– «Ну, и чёрт с Вами! До вечера!» – в сердцах бросил хозяин, взяв лишь одну вяло послушную, уже заурчавшую, мудрую Мусю.

Тимоша спрыгнул на землю и пустился наутёк. Платон последовал было за ним. Но тот держал безопасную дистанцию, в итоге забравшись на середину свежее взрыхлённой грядки, словно оттуда говоря и дразня хозяина:

– «Попробуй, достань меня! Ведь ты же не будешь портить своё творение?!».

Пришлось бывшему инженеру отступить от настоящего котёнка-индиго.

Вечером же Платон хотел забрать одних котов, оставив пока в наказание, сбежавшую от него утром Соню. Но та, как почувствовавшая свою вину, вертелась рядом. Тогда он решил рискнуть и взять сразу троих.

А те, почувствовав долгожданный отъезд, даже на улице вечером уже буквально толпились вокруг хозяина, лежали, чуть ли не у его ног. А в доме вообще сели около корзины и сумки, сулящих им избавление от чрезмерно затянувшегося в этот раз летнего отдыха.

Старшие весьма охотно полезли в свои кареты. Тихон – в корзину-переноску, Соня – в специально для этого модернизированную сумку, в которой ещё утром переезжала Муся. А вот самый младший, до этого весь вечер нападавший на старших, в ответственный момент улизнул.

Но, когда гружёный двумя кошками Платон направился к калитке, тот объявился. Хозяин даже предложил ему поехать вместе, как и весной, у него ха пазухой. Но вместо этого Тима, уже познавший тесноту такого заточения, задрав вверх хвост, гордо продефилировал впереди него на улицу и скрылся в придорожных кустах их шиповника.

На прощание хозяин крикнул ему:

– «Тимоша! До завтра!».

И триумвират бывших дачников направился в путь.

Солнце уже давно село за горизонт, оставив ярко-красной зарёй свой след на небе. Было как-то очень спокойно и величественно!

Спокойно – от всех выполненных ранее запланированных дел.

Величественно – от природы с её сухостью и чистотой под ногами; от живописного неба на горизонте; от чистого и свежего, но ещё не холодного воздуха; от красоты меняющих окраску деревьев и кустов.

И этим вечером ещё было необыкновенно тепло, как летом.

Шарма добавляло и предвкушение возвращения домой в почти пустой электричке, в которой ехать было одно удовольствие!

Ещё по дороге на станцию, очарованный окружающей действительностью, Платон разговаривал с кошками, рассказывая им, как они все вместе хорошо отдохнули этим летом.

Да и уезжали они в сухое, не холодное, ещё не в совсем тёмное время суток. То есть не бежали с дачи, а уезжали степенно, как порядочные, уважаемые и знающие себе цену, люди и звери.

А те молча внимали спасителю. Лишь перед самой платформой, укачавшийся от постоянных ударов бедра хозяина, Тихон слегка заскулил, как кутёнок.

В электричке обе особи, сначала лишь сопя, к концу пути потребовали внимание ласковой руки хозяина.

До дома доехали без приключений.

Платон соскучился по Кеше. А тот, погрязший в работе, учёбе и любовных похождениях, – не очень. Придя очень поздно и обменявшись с отцом последними новостями, тот, усталый, плюхнулся в постель. Платон же лёг ещё позже, как всегда, полвторого.

На завтра, во вторник, ему предстояло после работы съездить за Тимошей. Вечером тот чуть ли не у порога дома радостно встретил хозяина, заметив его ещё издалека. Платон накормил проголодавшегося малыша сосиской. Весь вечер он ошивался около Платона, то помогая ему в любой работе, то на кого-то охотясь.

А вот спать на террасном диване Тимоша никак не хотел. Там ведь отсутствовали привычные тёплые тела Тиши и Муси. Он забрался на второй этаж и лёг на обычное место Сони на ковре под дверью спальни хозяина. Ведь из-под неё ночью шёл тёплый воздух от обогревателя. Тут же, сморенный дневными одиночными переживаниями, котёнок и затих.

Ночью он подал голос, но на улицу не захотел. Пришлось Патону его отпустить туда силой.

Утром Платона разбудил требовательный вопль котёнка с улицы, через минуту подтверждённый мелодией телефонного будильника.

Да! Биологические часы у него точно ходят! – понял хозяин.

Пришелец теперь не отходил от него ни на шаг, мурлыча и тычась в ноги носом. Платон опять разогрел сосиску, порезал её на куски и дал котёнку. Но тот съел совсем мало, что было не свойственно Дворянским сосискам Раменского производства. Зато он стал ласкаться у стола, прося сыру, после которого он даже не вернулся к сосискам.

Лишь перед самым их выходом Тимоша, было, дёрнулся к кормушке, но был сграбастан пятернёй хозяина и посажен в сумку:

– «Всё! Пора выходить!».

Котёнок вроде бы и не сопротивлялся, но, как Терёшечка перед печкой, пытался широко расставить лапки перед глубиной сумки. Но тщетно.

Но через сотню метров Тимоша стал мяукать. Платон немного расстегнул молнию и погладил его по лобику. Но этого оказалось мало.

Тогда хозяин разрешил питомцу высунуть всю мордочку на свою руку, продолжая ею же поглаживать малыша. Но тот не унимался, рвался из сумки.

Уже за калиткой товарищества Платону пришлось взять непоседу на руки, ласково теребя и поглаживая приятную ношу.

Но Тима упорно порывался на землю проявить самостоятельность.

Тогда Платон предупредил подопечного, что если он спрыгнет и побежит, то времени ловить его у него не будет, так как они и так поздно вышли, и тому придётся ждать хозяина до вечера.

Но Тимоша продолжал рваться на волю. У первого же дома посёлка «Мирный» Платон всё же упустил его. Котёнок спрыгнул, огляделся.

А увидев впереди взрослую кошку, сиганул в придорожную канаву, и скрылся из вида. Но это была не та канава, идущая вдоль жилых домов, в которой его нашёл Платон четыре месяца назад, а большая и глубокая, с противоположной стороны от обочины дороги.

Сожаление о том, что котёнка не удалось взять с собой, неожиданно прервалось одним из студентов в электричке. Он красочно описывал подруге одного из своих самых суровых преподавателей по кличке «Доктор Зло»:

– «Представляешь? Он в белом халатике, лысый, с глубоким шрамом на голове от когда-то упавшего на него тридцатикилограммового осциллографа!».

– «Вот тогда-то у него и испортились нервы!» – догадалась подруга.

Весь рабочий день Платон с нетерпением ожидал вечера и поисков Тимоши. К счастью, обещанного дождя в этот день так и не случилось.

Вместо этого небо заволокла сплошная облачность, вернее пелена из смога и испарений.

Изотермия, характерная для этого времени года, привнесла в природу стабильность. Сплошная облачность лишь изредка поплёвывала коротким моросящим дождём, но холодно не было. Платон до сих пор вполне обходился лёгкой летней курткой-ветровкой, надетой на футболку с майкой.

И всё это вкупе с иммунодепрессантом «Метотрексатом», принимаемым Платоном два дня в неделю, не повлияло, во всяком случае, пока, сколь-нибудь заметным образом на его здоровье.

Платон в душе надеялся, что котёнок в течение дня придёт домой, на дачу. Но тщетно. Его не было на месте, он не встречал хозяина, спеша навстречу ему весёлой рысью с вертикально поднятым хвостиком и радостно-мягким мяу, порой напоминавшим звонкое «папа».

Хотя по дороге мимо посёлка Платон громко звал его и по имени на все лады, и просто кис-кис, котенка будто след простыл. В один из моментов Платону показалось, что как раз у самого крайнего дома он вроде слышал чёй-то далёкий писк, но ожидание повтора этого не оправдалось.

Сразу какая-то горькая обида, досада на самого себя, чувство вины – охватили его душу. Ему стало очень грустно и чуть ли не до слёз жалко пропажу. Но Платон пока не оставлял надежду встретить своего любимца.

Но с другой стороны, возникло ощущение свободы, развязности рук.

Да и Ксении будет спокойней без Тимоши, не говоря пока при этом о Тише, Мусе, и особенно о Соне! – невольно оправдывал он себя.

А вообще-то говоря, это наверно ещё один мне знак, на этот раз, что я Тимошу всё же потеряю?! – решил впечатлительный.

Вторая серия Бабьего лета оказалась существенно короче первой, и продлилась пока всего четыре дня.

После повсеместного пятничного ливня, разделившего серии, лишь два выходных и понедельник со вторником были на уровне.

Но в среду обещанного синоптиками дождя пока так и не было. Да и утром было десять вместо семи накануне. Воздух был ароматен, вкусен и свеж. К тому же к его запаху примешивался аромат накануне удачно разожженного и сожжённого костра из срезанных веток старой малины.

Видимо всё изменилось?! В погоде наступила инверсия, так как облака из сплошных, неподвижных низко-кучевых, утром уже превратились в высокие, далёкие с голубыми просветами. По всему было видно, что скоро покажется Солнце. Даже утром стало светлее, и Платон не пользовался для бритья электрическим светом, как было накануне.

Ровно в восемь утра он, как обычно, двинулся в путь на станцию. И в этот самый момент через облака пробилось Солнце! Оно просто выскочило из-за горизонта меж облаков, озарив красоту сухой осени – все окружающие Платона деревья и кусты. Осенние краски стали ярче, гуще и контрастней.

Впервые в этом году он увидел, как красива осень. Дорожки и тропки были уже завалены довольно толстым одеялом из жёлтых листьев.

Только на открытых площадках и там, где колёса машин вмешались в процесс, земля была голой.

В эту среду, худой, длиннорукий и неказистый, в лёгкой курточке «Шурик», легко обошёл Платона в горку по Подколокольному переулку.

Теперь, с прекращением обязательных ежедневных дачных поездок, Платон возобновил свои послеобеденные прогулки по Покровскому бульвару.

И в этот же день, 23 сентября, стало уже холодно, чуть заморосил дождь.

И хорошо, что Платону именно в этот день всё же удалось найти Тимошу. Тот сидел высоко на ветвях яблони, как раз того самого крайнего в посёлке дома, около которого Платон его и выпустил, и где он недаром будто бы слышал накануне слабое или далёкое мяу.

Да, вчера были его мяу! Но потом они почему-то прекратились, и запеленговать пропажу тогда не удалось! – разъяснил сам себе искатель.

Вот и сейчас, уже пройдя дом, Платону опять почудилось знакомое далёкое мяу. Хорошо, что два таджика, которых он только что спрашивал о котёнке, окликнули его, руками призывая к себе и показывая правильное направление поиска на дереве.

Платон стремглав возвратился. И действительно, на ветке яблони он увидел, показавшегося ему почему-то большим, своего тёмно-серого с белым низом, котёнка. Он позвал Тиму. А тот, услышав голос хозяина, ответил тому уже громким, душераздирающим воем. На зов хозяина тот быстро спустился с дерева и понёсся к забору. Платон раздвинул навстречу тому траву. Но Тима, высунув голову за забор, почему-то остановился, видимо опасаясь двух незнакомцев, стоявших чуть поодаль.

Только с третьей попытки Платону удалось ухватить трусишку за переднюю лапку и вытянут к себе на грудь, постоянно гладя его и прижимаясь к нему щекой.

– «Нашлась пропажа! Спасибо Вам!» – обратился он к улыбающимся чужестранцам.

– «Он Вас боится! Думает, что я его отдам Вам!» – объяснил он им свою невозможность подойти к помощникам ближе.

По дороге Тимоша опять пытался вырваться, но хозяин теперь крепко держал свою долгожданную добычу. И чем ближе они подходили к дому, тем котёнок становился спокойней, уже узнавая знакомые места.

Да! Сам он вряд ли бы нашёл свой дом, так бы и просидел на дереве! – понял Платон.

На даче Тима теперь не отходил от хозяина. Сначала он доел почти двухдневной давности свою сосиску, потом побежал на песочек, где долго сидел по-маленькому. А на дорожке Платон обнаружил несколько увесистых капель полужидких чёрных фекалий от малыша.

Досталось ему, видимо, переживаний?! Он даже то ли чуть поседел, то ли чуть запылился где-то? Стал какой-то дымчатый?! – всматривался в разглаживаемую шёрстку хозяин.

Совместно завершив обрезание малины и заполнение ею костровой бочки, соответственно попив кофе с печеньем и съев кусочек сыра, они, наконец, отправились в долгожданную дорогу.

– «Теперь я тебе ни за что молнию не открою!» – предупредил Платон.

А тот поначалу опять терпел, но потом стал, как в прошлый раз, нудно мяукать. Платону пришлось в отверстия в сумке совать свои пальцы и поглаживать беспокойное животное, тем самым отвлекая его.

Постепенно мерные покачивания успокоили и убаюкали Тимошу, и он на некоторое время затих. Но шум подходившей электрички вновь привёл его к активности. В почти пустом вагоне Платону пришлось постоянно уделять внимание малышу, то гладя и разговаривая с ним, то замирать и затихать до следующего его требовательного мяу.

К концу пути терпению Тимоши пришёл конец, и он стал просто верещать на все лады, доходя в громком крике почти до человеческого голоса. Попытки хозяина успокоить строптивого лёгкими ударами пальцев по лбу на короткое время прерывали истерическое мяу, но после паузы оно возобновлялись на новые лады, с новой и даже возрастающей силой.

Лучше с чёртиком не связываться! – решил Платон, запирая озорника молнией.

Далее они ехали более менее спокойно. С чувством выполненного долга и глубокого удовлетворения проспал Платон эту ночь. Теперь он не был связан кошками, и мог в будни ночевать дома, в семье.

И хорошо, что именно в эти погожие дни он уложился с ними.

Его весенняя борьба за урожай, теперь успешно продолжалась летне-осенней борьбой с урожаем. И все свои сражения Платон вёл успешно.

Поэтому сейчас эта битва переросла лишь в арьергардные бои с яблоками.

И хотя этот год и был урожайным, но яблочным его назвать было нельзя, бывало яблок и более.

Поэтому теперь для их переработки вполне можно было обойтись и одними выходными днями.

Четверг встретил его в Москве удивительно хорошей погодой.

То есть вторая серия Бабьего лета продолжалась уже и пятый, и шестой день, но и она завершилась пятничным ливнем.

А после этого, уже ставшего традиционным, опять пятничного ливня начался третий, возможно заключительный этап перехода осени в осень.

Вечером в пятницу и всю субботу на даче в Загорново Платон гнал сок в основном из сорта Уэлси.

А в воскресенье он капитально занимался компостной кучей уже на даче в Купавне.

И если в субботу днём выглядывало Солнце, то в воскресенье стало теплей и пасмурней. А в конце дня уже было что-то на грани осадков.

Но в понедельник, в тёплой атмосфере из белой пелены сплошных облаков стали не падать, а как-то повисать в воздухе мелкие капельки влаги. И только скапливаясь на крышах, они стекали на асфальт редкими, ленивыми ручейками.

И теперь Платон перестал ночевать на даче. Но пока он приезжал туда каждый вечер. Он успевал поработать час, полтора в огороде, и, собрав урожай яблок, отвозил очередную партию банок домой в свет, в тепло, в цивилизацию.

Очередным рабочим утром трамвая долго не было, и Платон решился пройтись пешком. Самым проблематичным местом его пути был вход на Большой Устьинский мост. Светофоры работали так, что для пешеходов там не было места, нужно было приспосабливаться, что Платон давно и сделал.

Каждый раз он наблюдал поведение разных водителей, со временем сделав необходимые выводы.

Хама за рулём можно, например, определить по доносящейся из открытого окна дверцы его автомобиля громкой музыке. А о самой культуре водителя можно также судить по её репертуару.

Пока он шёл по мосту, невольно смотрел и на небо. Белая пелена облаков на глазах превратилась в серую. И опять, то ли дождь, то ли водяная взвесь, от которой не спасал даже зонтик, ибо она была повсюду в воздухе.

Но к обеду уже прошёл сильный дождь. Так что третья серия бабьего лета срывалась. Но после обеда выглянуло Солнце. И всё снова заговорило о том, что сентябрь вместе с нормальным Бабьим летом в этом году удался.

Во вторник после работы Платон совершил последнюю поездку на дачу за тяжёлым грузом.

Он обратил внимание, что к зелёно-жёлтому цвету всё чаще стал примешиваться жёлто-бурый. Осень набирала красоту и силу.

Уже на платформе накрапывал мелкий дождь, став гуще и чаще уже через полчаса. Так что садоводу пришлось ограничиться лишь делами в доме. Тем временем дождь усилился, и к моменту выхода с дачи Платон понял, что на этот раз без резиновых сапог не обойтись. И оказался прав. Лужи по дороге на станцию оказались непроходимыми. Но его ноги в этот момент остались сухими.

Ещё, чем он был доволен в этот вечер, так это тем, что успел вывезти с дачи все банки с солениями, соками и вареньями. И теперь оставались лишь одни падающие яблоки. Да и высокую дверку шкафа он удачно накануне вывез без дождя.

Надевая халат на работе, и вспоминая всё это, сосредоточившись на застёгивании пуговиц порезанными при удалении панариция и перебинтованными пальцами, он услышал тонкий писк и усмехнулся про себя: опять прижал котёнка!

Часто ранее, когда Платон внутренне напрягался, затаив дыхание, из его груди, откуда-то слева доносился лёгкий, тонкий звук, похожий на писк котёнка, который сидел у него в душе и пищал, когда его прижимала сжавшаяся грудная клетка.

Однако до обеда выглянувшее Солнце напомнило ему о другом, как в прошлый раз, после ночного и утреннего дождя, он приехал на работу в совершено мокрой обуви, и ему пришлось тогда именно благодаря Солнцу несколько подсушить свои кроссовки и носки, поставленные и повешенные им на подоконник и раму окна цеха.

Хоть теперь Солнце светило и во второй половине дня, но всё равно стало уже прохладно.

Приблизился октябрь, когда было уже холодно, но топить кое-где иногда ещё не начинали.

Первого октября погода сначала сохранилась, но в конце рабочего дня снова прошёл дождь.

Да! Бабье лето закончилось, а началась, надеюсь, золотая осень! – решил поэт.

Да! Кончилось Бабье лето, а с ними и бабы! – сокрушённо вздохнул писатель, ведь его либидо давно не подавало свой голос.

Но напрасно он так подумал. Не прошёл он и двухсот метров, как навстречу ему шедшая шикарная девушка: красивая, высокая, стройная, красиво длинноногая в ботфортах, возбудила в нём какие-то чувства, и червячок шевельнулся.

А проснувшийся вдруг рогатенький, добавил своё, подсказав:

– «Надо чаще встречаться!».

А на улице уже отчётливо запахло холодом.

Эдак и до снега может докатиться?! – мелькнула у Платона слишком свежая мысль, до которого и до которой утром докатилась и Надежда.

– «Ты где был?!» – в присутствии вахтёрши Галины Александровны хитро спросила она Платона.

– «Вот!» – показал он кровоточащий через бинт большой палец правой руки.

– «У хирурга был, тот опять резал!» – как-то, чуть ли не торжественно объявил Платон уже о втором, вырезанном у него на пальцах панариции.

– «Ты купи напальчник! У тебя же важная и срочная работа!» – брезгливо-испуганно выпалила начальница.

Платон давно понял, что она боялась крови, тем более, если та попадёт на баночные этикетки. И знаток, ничего не ответив, гордо прошёл на своё рабочее место.

А по утренней холодной и излишне официальной придирке начальницы, он ещё понял, что тут не обошлось и без болтливой Ноны Петровны.

Ноне видимо было не в чем хранить чужие секреты, и она доложила о намерениях Платона уйти от них Надежде. Это теперь стало видно и по её поведению и по отношению к нему.

Но спокойное и обыденное поведение Платона в последующие дни успокоило Надежду Сергеевну.

Со своей установившейся погодой и осень стала обыденной и обыкновенной. И думать о ней поэту хотелось, лишь как: осень, как осень!

Приближались первые октябрьские выходные. Но в субботу, 3 октября, Платону пришлось выйти на авральную работу.

Обеспечив достаточный задел, он в воскресенье уже отбыл на дачу. Там посадил чеснок, обрезал малину, собрал упавшие яблоки, и гружённый ими отборными, как ишак отбыл в обратный путь.

Но по дороге на станцию не выдержала одна из лямок рюкзака. А в вдобавок в метро он, поправляя одну из двух висящих на шее сумок, нечаянно вырвал с мясом кольцо одной из ручек. Так и шёл он до дома: левой рукой поддерживая сзади рюкзак, а правой – одну из сумок, благо от метро было совсем близко.

Ксения удивилась при виде пенсионера-инвалида опорно-двигательной системы, обвешанного набитыми яблоками тремя сумками.

– «Ну, ты и даешь!?» – непонятно с какими эмоциями спросила жена.

– «Да! Килограмм на тридцать принёс!» – гордо ответил муж.

Но в понедельник, 5 октября, Платон пришёл на работу без обычных, годами ранее, яблок.

Поэтому такое обстоятельство, заглянувшая в пустой холодильник, где сиротливо стоял лишь кусочек торта, не съеденный ещё в пятницу Платоном, Надежа Сергеевна вдруг встретила смущённо-раздосадованной своей любимой песней:

– «Чирик, чик-чик! Чирик, чик-чик!».

А яблочек-то нету! – в тон ей, но про себя, злорадно продолжил поэт.

Прям, воробышек, какой-то? Кошек только не хватает! – хищнически добавил писатель.

А его кошки уже адаптировались к городской жизни, обретя спокойную вальяжность, периодически прерываемую неугомонным Тимошей.

Но их отношения с Соней, с некоторых пор ранее постоянно шипевшей на него, постепенно улучшались, особенно во время приёма пищи и прочих естественных сидений и лежаний.

А ведь ранее из квартиры Кочетов не раз доносилось загадочное от Ксении:

– «Тимоша! Перестань безобразничать! Слезь с Сонечки!».

Думая о воробьях, кошках и людях, Платону пришла в голову мысль, что главный-то хищник на Земле не зверь, а человек-охотник! Читай – воин! А добыча – тоже человек, но земледелец, строитель, учитель и прочее! Читай – мирный творец и созидатель!

Со среды, 7 октября, в Москве и области установилась сухая, солнечная, хотя и прохладная погода. Бабье лето вступило в свою четвёртую фазу.

Поэтому после красочной среды Платон решил в четверг съездить на дачу, взяв отгул за авральную работу в субботу. Но погода чуть подпортилась, обещали дожди. Поэтому утром садовод колебался: ехать на дачу или на работу?

Но видя, что облачность хоть и сплошная, но не тёмная, он решил поехать на дачу, понимая, что всё-таки едет на юг от Москвы. И его оптимизм оправдался. Небо немного просветлело, и кое-где меж облаков стали пробиваться лучи Солнца. Видно было, что ночью повсеместно прошёл дождь. Но теперь в природе наступило спокойствие. Температура поднялась выше десяти, облачность стала переменно-сплошной со светлыми облаками, и наступило полное безветрие.

Вокруг была такая тишь и благодать, что даже перезревшие и подсохшие листья не падали с деревьев и кустов.

Выйдя в Загорново, Платон сразу почувствовал приятный, даже летом неощущаемый тёплым, необыкновенный запах мокрого леса. Он начал глубоко и с наслаждением вдыхать этот воздух. И так не спеша он прогулялся до своего участка. И там он наслаждался этим влажным и тепловатым запахом Подмосковной природы. Такая погода разморила и расслабила его, захотелось спать. Но надо было, как всегда, работать.

Платон тщательно очистил и даже вымыл садовые кашпо и вазоны, так как знал, что по весне ему будет приятно всё это чистое взять в руки и улыбнуться самому себе.

Днём температура воздуха поднялась до пятнадцати тепла. И только в Москве, при выходе из метро около дома, его на короткое время окропил тёплый дождь.

Это счастье: лечь спать с чувством выполненного долга, заснуть с чувством глубокого удовлетворения, и спать сном праведника! – проснувшись утром, почувствовал он.

После завтрака кошки расположились в полудрёме, кто где. Коты оказались на табуретках около хозяина. И если Тиша безмятежно дремал, то малыш Тимоша начал робко голосить, выпрашивая угощение. Тогда Платон ответил ему:

– «Слышу, слышу! Я всех слышу! А тебя… чаще всех!» – успокоил он котёнка.

В этом году Платону всё чаще и чаще, ближе к утру, стали сниться смешные сны. Он даже был готов захохотать во сне, но разумом в тот момент всё же понимал, что это всего лишь сон.

Обычно такое бывает свойственно детям. Теперь же Платон понимал, что со здоровьем у него всё в порядке, особенно с моральным и психологическим самочувствием. И к утру его уже отдохнувшее тело просто пело, а может быть и молодело, во всяком случае, душа – это точно!

В пятницу Платон опять убедился в правильности выбора четверга в качестве дня отгула. Ибо перманентный дождь то шёл, то моросил, в том числе очень косо с бело-серого, сплошной пеленой накрывшего Москву, небосвода, то взвесями капель влаги попадал в лицо, проникая под козырёк спортивной кепки. Да и стало заметно прохладней.

От мысли о правильности накануне сделанного выбора ему становилось как-то спокойней и даже веселей.

Настоящий осенний дождь, затяжной и нудный! – осознал поэт ситуацию.

После субботних дел в гараже – подключения к новому кабелю и зарядки аккумулятора, – проходивших при ясной погоде, Платон надеялся на её продолжение и в воскресенье. И его надежды оправдались.

Сначала он принялся за яблоки. Потом успел снять плёнку с шалаша, почистить её, свернуть и убрать на зимнее хранение. Затем он также, как никогда аккуратно и рационально обложил оставшееся в нём шифером, предварительно, по печальному опыту прошлого, закрыв всё ещё и полиэтиленовой плёнкой. Ему особенно важно было при этом выкроить часть листов шифера и для ремонта стен последней компостной кучи. И это ему удалость сделать как раз до темноты.

Довольный сделанным, – ведь теперь дача по большому счёту была готова к зиме, – опять навьюченный Антоновкой, Востоком, Штрейфлингом и Уэлси, он отбыл домой.

– «Как я вчера всё успел сделать?!» – поделился Платон утром радостью с женой, выглядывая в окно, за которым на улице было пасмурно, и уже шёл классический осенний дождь.

– «Да! Началась мерзкая осень!» – резюмировала Ксения, не давая поэту настроиться на лирический лад.

Но лад проявился на работе. В это раз Платон был первым, и первым встретил новую посетительницу, моложавую женщину.

– «Здравствуйте!» – опередил он ту, ищущую глазами кого-то другого.

– «Здравствуйте! Мария!» – чуть улыбнувшись, представилась та приветливому.

– «Платон Петрович!» – в свою очередь представился он, с интересом вглядываясь в красивое лицо.

– «Очень приятно!».

– «Вы это предполагаете, или Вам кто-то обо мне сказал? Я, вот, пока не знаю, с Вами не пробовал!» – ошарашил он красивую, вгоняя её в краску.

Платон не любил казённо-лицемерное «Очень приятно!».

Откуда кто знает, что потом будет? Это наверняка пришло к нам из прошлого, скорее всего даже из литературы. Тогда знакомящиеся уже неофициально, фактически, знали друг о друге что-то хорошее или полезное, и им оставалось лишь быть представленными друг другу официально.

Поэтому сейчас лучше говорить что-то другое, например… – рассуждал чуть позже Платон, так и не закончив мысль, не в первый раз закашлявшись.

Это видимо надоело чревохранителю, и из глубины, где проживает ещё и душа, будто бы послышалось:

– «Кашляети, ети?!».

Но опять победила лирика. Во вторник вновь стало солнечно, и хотя ещё не было сухо, но зато потеплело.

Но Платон вдруг почувствовал, что в этом году он как-то морально подустал. Причём не от обилия дел, а, как ни странно, от обилия забот и положительных эмоций.

Бабье лето в этом году не сдавалось. С достойной настырностью, оно влезало и влезало между прохладными и дождливыми днями. После продолжительного, суточного дождя в понедельник, во вторник и среду установилась не только солнечная, но и тёплая погода. Температура воздуха к среде опять повысилась до плюс пятнадцати.

Что-то это тоже предвещало? К чему был теперь и этот знак? – раздумывал Платон.

Но осень опять оделась в своё золото. Листопад стал гуще. Даже от незначительного дуновения ветерка листья слетали с веток, и иногда по весьма замысловатой траектории наперегонки неслись к земле, колеблясь в полёте, демонстрируя всем обе свои стороны, словно хвалясь напоследок: вот я какой стал яркий и красивый.

Очередным утром Платон натощак сдавал клинический анализ крови.

– «В больницу, штоль?!» – спросила, похожая на Шапокляк, древняя старушка, почти с остервенением выдавливая из безымянного пальца Платона шестую порцию крови.

Слава богу, на этот раз та шла легко. А то бы быть кончику этого пальца синим, как это как-то раз уже было.

Это воспоминание о синем кончике невольно перебросилось и на результат ожидаемой операции, для которой Платон и сдавал эти анализы.

Да! Ничего не поделаешь! Ещё одному моему кончику точно быть синим! – сокрушённо вздохнул про себя ещё не иудей и не мусульманин.

Поди, потом доказывай, что ты не их член! А кому и когда, и при каких обстоятельствах? Жена знает, любовниц нет! А остальные родственники и знакомые, надеюсь, мой голый труп с синим наконечником никогда не увидят?! – несколько успокоил себя Платон.

И он отчётливо вспомнил, как проявилась эта проблема.

Это началось утром в воскресенье, 1 марта. Платон занимался традиционными гигиеническими процедурами. Но на этот раз, неудачно с пронзительно острой болью спущенный капюшон, смертельной петлёй затянулся на горле его друга.

Инженер-механик решил, что лыжная прогулка с физическим отвлечением другой нагрузкой и холодом сделают своё дело – отпустят пленника. Но не тут-то было.

Локальное тепло, трение и приток крови привели к тому, что лицо друга побагровело, как от сверх сильного перепития, сделавшись пунцовым, тёмно-малиновым, или светло-вишнёвым, а может и цветом ещё какого-нибудь невиданного фрукта. При этом он ещё и зловеще увеличился в размерах.

Прям, гриб-мухомор! Только что без белых пятен! – угрюмо пошутил тогда про себя Платон.

Теперь ему было не до смеха. Час буквально «Х» приближался. Но ожидание результатов всех анализов позволяло ещё почти три недели жить пока относительно беззаботно.

У «Кардиуха» Платону пришлось сделать и новую кардиограмму.

А его заботы теперь были о другом. Сестру Настю положили в 70-ую больницу, и ей предстояла операция. А младший сын Иннокентий был перегружен новой работой в «Связном». Он приходил домой поздно и не высыпался. Даже его походка стала другой, более понурой, чем раньше.

Хотя раньше, например, в его походке просматривалась даже и самоуверенность и самодовольство. Но всегда отсутствовал стержень, который явственно просматривался в походке его отца.

Ещё с детских лет Платона иногда обзывали – идёт, как будто столб проглотил! И это у него было от его матери – Алевтины Сергеевны, ещё с детства и юности вырабатывавшей такую походку у себя.

Унаследовав многие черты характера своего деда – старого генерала, Кеша также ничего не взял и из его статной выправки. И в этом компоненте он не был ни на кого похожим из своей родни по мужской линии. Его родство выдавала лишь материнская лёгкая сутулость.

Это вообще стало модным у многих молодых людей, как впрочем, и других просто смешных привычек.

Некоторые, слава богу, всё более редкие из молодёжи, особенно почему-то и так коротконогие, всё ещё ходили в джинсах с опущенной мошной.

Также, лишь некоторые представители молодёжи, в том числе более старшего возраста, по-прежнему тупо кивали головами, пытаясь скинуть несуществующую, непослушную прядь волос со лба и глаз. И видеть это было весьма забавно.

Платон обратил внимание, что на улице как-то незаметно увеличилось количество людей, держащих правую руку у правого же уха и ничего вокруг не слышавших и не замечающих. Эти невольные беруши позволяли им отвлечься и отстраниться от мирской суеты и шума вокруг. Среди них были и тупо молчащие и громко кричавшие в кисть своей правой руки.

И среди всего этого прочего везде были листья, листья, жёлтые листья.

А редкие наблюдатели этого, вроде Платона, записывали увиденное в свои хилые блокнотики, или солидные талмуды.

Другое дело было с его поколением. У него были свои проблемы, и не только маразматические, но и традиционные: отцов и детей.

И больше всего их было пока у Насти с её непростым характером. Ей не понравилось, что в этом году брат больше уделил внимания не ей – единственной сестре, а своим многочисленным детям и внучке. Потому этим летом она и не утруждала себя поездками в Загорново. Если не считать день приезда и день отъезда, то Анастасия не прожила на даче и суток.

А завершила Настя летний сезон ссорой с сыном и невесткой опять же из-за своего неискоренимого эгоизма.

Что вообще могут не поделить мать и дитя? Только общую любовь друг к другу! – рассуждал мужчина-брат-философ.

Теперь же она оказалась в больнице. И туда её провожал не сын, а подруга. После обследования Анастасии Петровне предложили операцию на поджелудочной железе, как крайне необходимую. Но она подумала о возможной смерти во время операции, испугалась, и чувства её перемешались. Как всякому человеку ей очень хотелось жить. По всему было видно, что Насте очень страшно. Вот тебе и вера в загробную жизнь?!

Под впечатлением пережитого провела она беспокойную ночь перед окончательным принятием решения.

Во сне она словно почувствовала себя лежащей на операционном столе, под наркозом впадающей в спячку.

Вот так бы забыться сейчас и очутиться в Раю! – вдруг посетила Настю последняя мысль, дошедшая до её сознания вместе с последней дозой наркоза.

Настя пыталась втихаря смотаться к Богу. Её сознание ещё некоторое время тешило себя иллюзией. Ведь попасть в Рай и увидеть Всевышнего ей всегда так мечталось!

Но со стороны, глядя в этот момент в её широко открытые, застывшие, безумные, полные удивлённого ужаса глаза, можно было подумать, что в последний момент её телега всё же свернула с наезженной колеи, ведущей в Рай. Ведь тот не принял её, оставив сидеть с внуками.

И для Насти наступил момент истины: куда же? Туда или сюда? Почить и наконец, увидеться с Богом, но не в Раю, или жить на грешной Земле?

Это метание привело её к смятению чувств, просто в замешательство, а то и к помешательству.

Её сердце учащённо забилось в ожидании выбора разума или интуиции. И от этого беспокойного биения сердца кровь интенсивней прогонялась по внутренним трубопроводам запавшей системы, невольно стимулируя все жизненные органы, в том числе несколько увядшие.

От её напора и пульсации кислород стал достигать самые дальние, подзабытые и позаброшенные уголки её тела.

И такая стимуляция дала о себе знать. Настя проснулась в твёрдой уверенности не делать операцию.

И Космос в очередной раз перешёл в ждущий режим.

– «Берегите себя!» – услышал Платон от одного из вежливых посетителей, разбудивших его от печальных раздумий о сестре.

Услышав, теперь ставшей дежурной, фразу он не удержался, чтобы не ответить вслед уходящему:

– «А что? Кто-то уже на меня нападает?!».

Такое его отношение к точности выражений, к точности слова, к чистоте русского языка, не раз толкало писателя на, кажущиеся со стороны придирками, в общем-то, по существу верные замечания.

Услышав в столовой не к нему обращённое «Приятного аппетита», Платон вдруг понял всю неточность, и даже нелепость этого пожелания.

Ведь аппетит может быть, или не быть! Он может быть больше или меньше, но никак не быть приятным, или неприятным! Ведь у французов слово «приятный» звучит, как «agréable». Поэтому их словосочетание «bon appétit!» неправильно переводить привычно заезженным «Приятного аппетита», а нужно нам по-русски, понятно желать: «Прекрасного аппетита!».

Его аналитические раздумья прервал проявившийся «Шурик». Он стоял через человека впереди Платона. Да и сесть в этот раз Платону пришлось к тому за стол, так как других свободных мест не было.

Пожелав тому всё же приятного аппетита, и услышав в ответ взаимность, Платон приступил к трапезе, изредка тайно, украдкой и искоса следя за «Шуриком».

Сейчас, вблизи, он напомнил писателю книжного червя. После еды тот азартно потёр друг о друга длинные, тонкие, немного коряво изогнутые в суставах пальцы. А для каждого места своего лица, участвовавшего в приёме пищи, он использовал отдельную салфетку, долго и настойчиво выдёргивая каждую из них из общего стаканчика, и после использования тщательно скомкав опять-таки каждую из них в шарик.

Ну, точно – червь! Раз после себя шарики оставляет! – решил наблюдатель.

Но Платон был внимательным наблюдателем не только в столовой, а и на улице.

Возвращаясь в четверг с работы, он повстречал идущего ему навстречу высокого, импозантного мужчину своего возраста. По тому, как тот нёс букет цветов, писатель понял: свой, аристократ!

Платон тоже носил букет цветов строго вертикально, держа его за нижнюю оконечность обратным хватом кисти, полностью опущенной вдоль тела руки. И обязательно вверх соцветием, вдоль тела, чуть прижимая букет к нему рукой, одновременно обеспечивая красоту, культуру и безопасность – уважительно к цветам и к их будущим обладателям, а не как веник – соцветиями вниз, будто бы боясь обломов цветов, и… прочего.

На следующий день, в пятницу 16 октября, семья Кочетов распрощалась с Тимошей.

Как и предполагал Платон, Тиму забрали неожиданно, в его отсутствие, и он не успел с ним попрощаться. Не работавшая в этот день Ксения позвонила ему на работу, и сказала, что в четыре часа котёнка заберут.

– «Ну, ладно! Ничего тут не поделаешь!» – с сожалением ответил жене Платон, с накатившей грустью вешая трубку.

– «Ничего! Другого заведём!» – вдруг откуда-то из недр ласково-весёлым голоском пытался утешить его рогатенький.

Но этого было мало. Платон неожиданно распрощался со своим любимцем. Он знал, что его кошкам, которых он не мог предать, будет крайне тяжело рядом с Тимошей. Он также понимал, что Тима попал в хорошие руки. Но всё равно было жалко. Ведь тот сам выбрал Платона своим спасителем. Их отношения были не просто отношения между человеком и животным, в них прослеживалась и какая-то иная, может даже космическая связь. В удивительном взаимопонимании и любви, они прожили вместе почти полгода. А что может быть гармоничней взаимной и бескорыстной любви человека и животного?!

Воспоминания о своём любимце постепенно трансформировались в стихотворение.

Платон вспомнил, как вечером после работы Тимоша первым встречал его на даче, как он сладко и безмятежно спал на его руках, доверяя своему хозяину, больше другу, единомышленнику, и может даже соплеменнику. Как он часто выигрывал поединки у, превосходящих его по массе, кошек за счёт своей смелости и активности, решительности и напористости, быстроты и ловкости, и даже невиданной ранее изобретательности.

Именно тогда Платон решил, что из Тимоши получится великолепный бойцовый кот!

Вечером жена рассказала, что как только Тимошу посадили в шикарную корзину-переноску, тот сразу начал просто орать благим кошачьим матом. И успокоился он только в движении. Новые хозяева очень тщательно подготовились к приёму малыша, почти также, как к приёму новорождённого. Даже к переноске они прикрепили красивый бантик, и обещали держать прежних хозяев в курсе событий, происходящих вокруг Тимоши, его поведении и жизни вообще.

– «Ну, ладно! Хоть так!» – успокоил себя, скрепя сердце, Платон.

Вместе с Тимошей из их квартиры улетучились его шарм и энергия.

После отъезда котёнка нишу самого младшего и любимого ребёнка в семье сразу вернула себе Соня. Она стала чаще и интенсивнее ласкаться к Платону, и что-то говорить ему своим кошачьим гортанным квази мяу, обращая этим лишний раз на себя внимание.

У кошек, видимо, генетически, на подсознательном уровне, заложена информация, что хозяин всегда будет больше любить самую маленькую, или самую младшенькую из них.

Поэтому после отъезда Тимоши, Соня с удовольствием заняла свою теперь освободившуюся нишу в сердце хозяина.

А на следующий день родила Даша, и у Насти появилась ещё одна, крупная в сына, внучка.

В этот день, в субботу, Платон опять поехал на дачу, по дороге заметив, что жёлтый цвет теперь стал доминирующим. Не испугавшихся непогоды дачников было очень мало. А четвёртая серия Бабьего лета продлилась всего четыре дня, со вторника по пятницу. В субботу уже пошёл мелкий дождь.

Платон очень хотел, чтобы и в эти выходные тоже была хорошая погода, но у небес были свои планы. А осень достигла своего пика.

Блестящий, мокрый асфальт с прилипшими к нему жёлтыми листьями лишь подтверждал это. В субботу, после ночного дождя было сыро, но ещё не холодно. Воздух был не только влажен, но опять-таки вкусен и свеж. И Платон опять наслаждался последними ароматами живой природы, вдыхая их полной грудью, предвкушая свою очередную полезную работу на даче.

А вот в солнечное воскресенье, 18 октября, супруги Кочет решили завершить дачный сезон в Купавне. Уже от дома до железнодорожной станции «Новогиреево» Платон шёл и наслаждался, на этот раз светящим ему в лицо Солнечным светом. Но удовольствие от этого неожиданно прервала заботливая жена:

– «Куда ты пошёл на трамвайный круг? Он сейчас поедет и тебя по башке зеркалом ударит!».

– «И будет фонарь!» – перебил её, а не свою голову, муж.

Но Солнце возвратилось к Платону в вагоне электрички. От его лучей в лицо он традиционно трижды чихнул, записывая в блокнот сущую правду.

Но тут возымел действие эффект от накануне съеденного в Загорново чеснока, дав ненужный результат.

Спустя считанные минуты после этого, набиравшая SMS-ку сыну, Ксения тактично отреагировала на ухо мужу:

– «Когда ты кашляешь, или чихаешь, от тебя говном несёт!».

В ответ муж философски заметил:

– «Ксюх! А ты знаешь, какая разница между утюгом и матюгом?».

Видя удивлённое лицо жены, сочинитель всего и вся продолжил:

– «Если приложить, то от обоих больно! Только от одного – физически, а от другого – морально!».

На дачу шли долго и по грязи.

– «У меня как-то на душе неприятно!» – вдруг заметила остановившаяся Ксения, разглядывая свои грязные кроссовки.

– «А где же тогда твоя душа живёт? Получается, что в пятках!?» – словно продолжая вагонную тему, ответил муж.

А на обратном пути супруги, заранее сговорившись, заскочили ненадолго в Салтыковку к Варваре и Егору.

Встретившая их хозяйка была всё ещё при фартуке, а хозяин – только что при бутылке. Ксения поддержала разговор сестры, в то время как Платон не поддержал предложение свояка.

Разговор начали естественно с дачных дел. Ксения похвалилась, что её муж не работает, а просто пашет, как Папа Карло!

– «Буратину строгаешь?!» – спросил его немного обиженный Егор, совершив несколько неловких фрикционных движений своим старым тазом.

Неловкость мужа компенсировала находчивая Варвара:

– «Да не беспокойся ты! Он за свою жизнь уже настрогался! Пора и на покой, как и тебе!».

Она глянула на мужа ласковыми глазами, будто благодаря за вчерашнее.

– «О! У Вас уже затопили!» – обрадовалась озябшая к вечеру Ксения.

– «Да, уж! У нас ведь свой истопник!» – ответила Варвара, нежно поглаживая мужа по тому месту, где когда-то тоже была пышная шевелюра.

А в понедельник эхо предстоящего отопительного сезона докатилось и до Николоворобинского переулка. Из основного здания института прибыли два прикреплённых слесаря-сантехника – предвестники скорого появления тепла.

Один пожилой, наверно возраста Платона, интеллигентный с доброй внешностью театрального дедушки. Второй – чуть моложе, хмурый, невежливый и неопрятный, видимо всегда настроенный на негатив, напомнил писателю недоеденный чебурек. Интеллект видимо лишь задел его плечом, вызвав неподдельное, не проходящее удивление на его тупом лице.

Платон уже был знаком с его деяниями. Тот как-то в отсутствие хозяина врезал замок в дверь кабинета Платона. И сделал это как-то неаккуратно, даже безмозгло, не как столяр, тем более не так, как сделал бы сам Платон.

И вот теперь этот знаток ощупал холодные батареи и, ворча, выдал снежную вершину своей логики:

– «Да здесь и не мёрзнут, раз форточка открыта!» – высказался он в адрес Платона, бесцеремонно закрыв её.

Первый же сантехник, в отличие от второго, всегда любезно здоровался и был нацелен только на позитив.

Проверив соединения и краны, умный увёл дурачка, извинившись за него перед Платоном.

А тот пошёл к Надежде доложить обстановку. Протискиваясь между шкафом и пришедшей со второго этажа опытным врачом и зрелой женщиной Анютой, оживлённо беседовавшей с Надеждой, он вполголоса попросил её:

– «Разрешите!».

А та, не обращая видимого внимания на мужчину, вдруг выдала давно сокровенное:

– «Да-а! Конечно!».

Но я же не спросил, можно ли? – про себя удивился Платон.

Да! Анюта, похоже, не против со мной?! Хорошая баба, упругая! – подбил он итог.

Сам зарядившись положительными эмоциями, вечером он съёздил в гараж продолжить подзарядку аккумулятора. На улице уже было темно. В окне автобуса явственно отражались лица пассажиров.

Платон обратил внимание на то, что сидевшая напротив него средних лет дива внимательно разглядывает его отражение в стекле, строя ему глазки.

Её лицо показалось ему знакомым, но он так и не вспомнил его обладательницу.

Ах, бабы, бабы! Всё-то Вам неймётся! Прошло ведь уже твоё лето, голубушка! – мысленно обратился он к сидевшей напротив, выходя на своей остановке.

А пятая серия Бабьего лета, робко начавшаяся в понедельник, набрала силу во вторник. В этот день, 20 октября, АКБ «Славия», наконец, вернул Платону одиннадцатилетний долг обесценившихся за это время денег.

Всё! Больше с банками я не якшаюсь! – облегчённо вздохнул он, получив деньги.

Ощущение финансового долга кому-либо всегда вызывало у Платона чувство омерзения. А наличие не возвращаемого вовремя долга кого-либо ему самому вызывало у него чувство презрения должника. Конечно, можно было бы и посудиться с банком за больший процент в соответствии со сроком задержки выплаты и с учётом ставок рефинансирования ЦБ РФ.

Но Платон давно подсчитал минимально возможный процент, с которым он бы согласился, и который он в итоге и получил.

На судебные тяжбы не хотелось тратить ни нервов, ни времени.

Хотя в случае удачи ему светили бы миллионы. Но это лишь чисто теоретически. А как показывал его жизненный опыт, на практике всё вышло бы по-другому. Ответчики приложили бы все силы, чтобы эти деньги оставить себе. Так что этот вопрос пока был им закрыт.

И Платон, наконец, получил материальную компенсацию морального ущерба, полученного им во время работы у Сулисова.

Он давно обратил внимание, что как только в жизни сделаешь решительный и твёрдый финансовый шаг, ведущий к получению «своих» денег, так сразу, будто по чьей-то команде открываются заветные ворота и тебе начинаются сыпаться деньги и из других, давно подзабытых источников. Словно кто-то, спохватившись и увидав, что тебе «надо», начинает открывать створки плотины и выпускать, если не поток, то хотя бы отдельные его ручейки. Пусть и по мелочам, пусть то, что тебе и так положено, но зато приходит раньше срока! Всё равно это как-то приходит!

Сухая и солнечная погода этого вторника сменилась сначала густой облачностью бессолнечной среды, а затем и пунцово-серым небом с небольшими, но затяжными дождями четверга. Очередная серия Бабьего лета не состоялась, и теперь оно закончилось уже навсегда. И об этой поре осени Платон дописал в пятницу на работе очередное своё стихотворение.

А вечером, по электронной почте, он послал последнее поздравительное сообщение своему кумиру Жану Татляну:

Уважаемый, Жан Арутюнович! Сердечно поздравляю Вас с днём рождения! Желаю Вам крепкого здоровья и долгих лет жизни, творческих успехов и семейного счастья! Жаль, что Вы так и не ответили на 9 моих посланий Вам со стихами и Вашей биографией. Извините за беспокойство!

В очередные выходные он завершил последние дела на даче, и не поздно в воскресенье окончательно закрыл дачный сезон.

В понедельник, 26 октября, не успел Платон открыть дверцу холодильника на работе, чтобы положить только что вымытые яблоки, как услышал, за выходные подзабытый, голос Надежды:

– «Платон! Ну-ка, дайка! Я положу в холодильник своё!».

Тут же он автоматически отпрянул, но не от начальственного рыка, или по причине воспитанности, а от омерзения, неприкрытого хамства, и неуважения к себе – напрочь забытое им за выходные на девственно культурной природе.

Да! Она со своим уровнем половой доски… далеко пойдёт! Хотя нет! Уже дошла! Вместе с телом постарела и её совесть! – решил обиженный и оскорблённый.

Причём Надежда Сергеевна к тому же постоянно врала по мелочам, по каждому поводу, а то и без, лишь бы найти хоть какие-то контрдоводы в свою пользу. И это мудрому Платону было смешно слышать.

Как это ни парадоксально, а человека низкого сразу видно, особенно когда он врёт по мелочам. Значит, боится сказать правду.

На неё не хватает ни интеллекта, ни чести, ни совести, ни смелости. Прям, детский сад, какой-то?! – про себя он подвёл её итог.

Однако днём она реабилитировалась, пытаясь поднять рейтинг Платона в глазах Гудина:

– «Иван Гаврилович! А Вы знаете, что мне сегодня Платон объяснил?».

Но тот даже не ответил безразличным «что?».

– «А он сказал, что если при Вас кто-то скажет «Блин», то ему надо возразить: ты неправильно перевёл! Надо говорить «Ватрушка»! А знаете почему? Потому что это женщина лёгкого поведения!».

В пол уха слушавший Надеждино от Платона, безуспешно пытавшийся на компьютере закатить шарики в нужный ряд, Циклоп, после почти пол минутного переваривания информации от начальницы, вдруг всё же заржал, выдавив из себя:

– «Так он просто кладезь знаний!».

А вечером Платон в своей электронной почте неожиданно обнаружил субботний ответ на своё пятничное послание Жану Татляну.

Уважаемый Платон. Извините, что не смог так долго ответить на ваши письма. Дефицит времени. Спасибо за воспоминания и такое тёплое отношение на протяжении всех этих лет. Спасибо за стихи. Думаю, что вы преувеличиваете значимость моей личности. Что касается создания моих песен. Сначала возникает идея, сюжет, потом рождается мелодия, дальше нахожу поэта, который может воплотить эту идею. Никогда не писал песни на готовый текст, как бы прекрасен он не был. К сожалению или к счастью я так устроен. По поводу дня рождения. Родился я не осенью, но всё равно спасибо за поздравление. С уважением Жан.

Как человек тонкий, Жан Арутюнович наверно почувствовал прощальную нотку в послании Платона, и сжалился над ним, сразу и ответив.

Весь следующий день Платон был просто окрылён. Он любовался экстерьером окружающей его жизни, невольно расширяя и обогащая свой эмоциональный и моральный интерьер.

И так пролетела вся неделя.

Но на землю поэта опять спустила его начальница.

– «Что-то Гаврилыч сегодня разболелся. Я его домой отправила!».

– «Наверно свиной грипп? Или птичий? Или и тот и другой?!» – поддержал разговор Платон.

– «Ха-ха-ха!» – закончила его начальница.

В обед в столовой Платон, делая заказ, по-обыкновению любезничал и шутил с раздатчицей Фаиной, одной из трёх богатырок. Вдруг его отвлекла тень, юркнувшая между ним и впереди стоящим мужчиной.

О! Это был… «Шурик»!

Он сложил почти пополам своё худое тело, просовывая голову между прилавками, и попросил жалобно, не то пища, не то блея, держа в обеих руках блюдечко с мелкими дольками кабачка:

– «А мне можно сметаночки?!».

– «Конечно, можно!» – вытаращила на него недоумённо красивые глаза Фаина.

Довольный, со сметанкой, «Шурик» бодро пошёл в зал, как все очкарики чуть закинув голову вверх, дабы лучше видеть через чуть спустившиеся с переносицы очки. Поэтому его небольшая аккуратная бородка стала торчать немного вперёд, а её обладатель, как форштевнем рассекал ею воздушные волны. Ища свободный стол, Платон краем глаза искал и забавного «Шурика». И лишь когда он пересел от сквозняка лицом к залу, то сразу увидел того на его излюбленном месте у колонны. «Шурик», как всегда ни на кого не глядя, не спеша, тщательно и щепетильно принимал пищу.

Платон же изредка невольно поглядывал на сидящую к нему лицом, одну из трёх молодых женщин. Ему показалось, что та заинтересовалась его персоной, и периодически стреляла в него своими глазками, не прекращая щебетать с подружками. Но Платон был без очков и тонкостей не видел.

Когда же потом троица встала и пошла мимо него, он удивился метаморфозе лица наблюдательницы, а потом и её фигуре. И поэта осенило:

А-а! То она исподтишка наблюдала за мной, не находя от меня ответа. А теперь она встала и злорадно улыбается произведенному на меня своим шикарным телом эффекту! Да-а! Она великолепна! Просто, королева! И возбудила меня сразу! Прям…

– «Красимира Филиппова!» – услужливо из глубины подсказал рогатенький.

Да! – чуть ли не вслух согласился с ним Платон.

Вот разложить бы её на кровати и гонять всю ночь! – размечтался, было, он.

– «Из угла в угол!» – внезапно, дополнив его, кончил парнокопытный.

Вечером в пятницу 30 октября на улицах столицы стало как-то безлюдно и безмашинно.

Вместе с минусовой температурой будто бы наступил и паралич всей жизни. Москва затихла в ожидании снега. На улице было сухо и холодно, что Платон в этот раз ощутил в полной мере в своей бейсболке и лёгких полуботинках.

По дороге к метро «Новокузнецкая» у Платона замёрзли уши и ступни ног – две крайности одного тела. Его «Кейптаун» уже не согревал голову.

Однако количество, ходящих без головных уборов, москвичей, видимо имеющих горячие головы или горячие мысли в остывшей голове, особенно среди молодёжи, было значительным.

Заканчивался последний рабочий день октября и последний день официальной работы Платона в ООО «Де-ка».

Трудовые будни прикатились в своей беспрерывности к неминуемой своей безысходности.

Наступили очередные выходные дни. Но теперь они были без дачи, без гаража и машины, пока даже без лыж. Платон теперь отдыхал, но не в другом труде, а без физических нагрузок, в одном лишь писательском творчестве.

Начался ноябрь.

– «Плат-о-о-он!» – прервал раздумья писателя традиционный понедельничный крик начальницы.

Не успел он ответить, как та вошла к нему с подругой.

– «Петрович! Давай, напихай Маше!» – с порога начала она.

– «Что? Прям стоя?!» – не устоял он от словесного соблазна.

– «Лецитину и масла!» – уточнила Надежда.

– «А-а! Чтоб лучше вошло!» – сделал он окончательный вывод уже почти про себя.

Позже начальница угостила подчинённого большими яблоками из своего сада. Пробуя сочный плод, Платон с подвохом спросил:

– «А ты в землю навоз кладёшь?».

– «Конечно! Разве не видишь результат?!».

– «Не вижу, а чувствую! Немного отдаёт!» – ответил садовод, тут же вспомнив и об обеде.

После него Платон, в послеобеденной прогулке расслабившийся осенними лучами Солнца, спускался по Покровскому бульвару к себе на Воронцово поле. Вдруг навстречу ему продефилировал «Шурик».

Он шёл в горку очень смешно, ставя ступни по одной линии, как девушка на подиуме, но сильно сгибая ноги в коленях. Его голова была сильно запрокинута назад и бородка опять рассекала встречные потоки воздуха, как наконечник трубки Пито (ПВД) в носу реактивного самолёта.

После возвращения Платона, соскучившаяся по интеллекту, Надежда пришла к нему немного «поскулить о своих девичьих делах». Вскоре к ним присоединился и Гудин. Но Платон неожиданно закашлялся.

– «Ты чего раскашлялся?» – спросила начальница с укоризной.

– «Аллергия на старьё!» – не глядя на него, ответил Платон.

– «А чего ты иногда всякие пошлости говоришь?» – поинтересовалась Надежда, кивая вслед вынужденно уходящему Гудину, опять не закрывшему за собой дверь.

– «Да приходится! Но всё равно говном хамства не замажешь! Вон, видишь? Опять дверь за собой нарочно не закрыл!» – объяснил своё поведение Платон.

Чтобы коллеги не забывали закрывать за собою дверь, дабы избежать сквозняка, Платон стал бить ею им по мозгам, с силой захлопывая её, всякий раз этим грохотом отрывая неверных со стула, и отвлекая их от дел.

Этим он старался напомнить им, что забывать о коллеге – себе дороже. А иметь на него зуб – тем более.

Дома, во время вечернего умывания Платон в очередной раз уронил неделю назад фактически выпавший, давно сильно качавшийся верхний зуб.

Тот на этот раз он упал не плашмя, а вертикально, точно угодив в маленькое, но оказавшееся вполне достаточного диаметра, одно из сливных отверстий.

Ну, вот и всё! Теперь я буду щербатым! – понял бывший его хозяин.

Платон и раньше частенько терял этот зуб, но не окончательно. Как-то поздно вечером, уже ложась в постель, он чихнул, закрываясь в этот момент одеялом, и зуб улетел под его темноту. Хозяин начал на ощупь искать его, шурша кривой ладонью по простыне. От этого Ксения естественно проснулась.

– «Ты, что?!» – поначалу несколько взволновано спросила она, копающегося под одеялом мужа.

– «Да зуб потерял!».

– «Так ты зуб ищешь, что ли?! А какой?!» – оглядывая мужа ниже пояса, сразу нашлась она, вдруг полностью проснувшись и повеселев.

– «Ты, милый, не там его ищешь!» – просунула она руку ниже под одеяло.

Но настоящая пропажа тут же нашлась, и хозяин вставил её на место.

А на работе глазастая Надежда сначала услышала хоть и лёгкую, но необычную шепелявость, а потом уже и увидела недостачу в верхнем ряду зубов улыбчивого подчинённого. И его сообщение, о том, что зуб теперь потерян им буквально, то есть окончательно, вызвало у неё почему-то большую радость. Она громко и радостно смеялась, чуть ли не хлопая в ладоши, и чуть ли не прыгая, как обезьянка.

Эта неделя закончилась неожиданно бурно в политическом смысле.

Президент выступил с Посланием к стране. Платон с интересом слушал фрагменты его выступления уже дома в новостях по телевизору. Он давно проникся уважением к Дмитрию Медведеву. И каждым своим выступлением тот лишь подтверждал и укреплял уважение к себе со стороны Платона.

Тем удивительней оказалось вдруг услышанное из его уст предложение о смене часовых поясов в России. Его помощники явно подставили своего руководителя не только перед страной, но и перед всем Миром. И в связи с этим у Платона сразу родился анекдот, которым он поделился с Ксенией:

– «Медведев выступает в Кремле с Посланием к стране: и вообще, мы с Вами плохо работаем, отстаём и ничего не успеваем! Надо что-то делать! Предлагаю увеличить сутки на один час!

Из зала слышны возгласы одобрения. Тогда взбодренный президент продолжает: и вообще, нам надо научиться экономить во всём! Поэтому предлагаю и дважды два считать теперь три!

Тут же новые возгласы из зала: правильно! Вон, в Китае всего пять часовых поясов, а как поднялась экономика?! А у нас их одиннадцать!?».

Но старого оборонщика поразило другое. Медведев почему-то с гордостью и даже с апломбом сообщил о мизере, который получит наша армия в следующем году. Но даже из всего этого нищего списка Платона особо покоробило сообщение о передаче ВМФ РФ всего одного корабля класса корвет. А ведь это самый маленький класс боевых кораблей, ниже уже идут большие катера.

– «Ещё бы о моторной лодке похвастался!» – не выдержал бывший вооружатель ВМФ СССР.

Первая половина ноября прошла в дождях при плюсовой температуре.

Вторая началась снежной слякотью и почти хрустальными ветками деревьев и кустов. На улице стало сыро, но красиво!

Что нельзя было сказать про некоторых, испугавшихся гриппа, сограждан.

– «А что это у Штюбинга с носом?!» – риторически просил Платон Надежду, увидев Гудина с марлевой повязкой под одним глазом.

И эта повязка тоже показалась Платону определённым знаком ему.

Вечером он оказался с Ноной около одного трамвая. Садясь в него, та оригинально отметила галантность Платона:

– «О-о! Ты меня пропускаешь вперёд?! Только смотри, не толкай!».

– «А что, ты думаешь, что моя толкалочка на боевом взводе?!» – огорошил её Платон.

Надо же? Опять я об этом! Опять мне знак какой-то?! – решил он.

В этот понедельник, 16 ноября, вечером после работы Платон получил в КВД 15-ой Городской больницы естественно удачный для себя результат спорного анализа крови и сразу рванул в свою 30-ую поликлинику к Алексею Александровичу за направлением на оперативное лечение.

На следующее утро он уже прибыл на запись в 60-ую Городскую больницу, и тут же получил место в Урологическом отделении. Он только и успел съездить домой за вещами, и к обеду был уже в палате.

После знакомства с документами, осмотра и беседы с Платоном, принимавший его дежурный врач, к.м.н. Дмитрий Александрович Лахно, внешне напомнивший Платону его сына Данилу, сделал вывод, что фимоз, как и парафимоз, Платона стали результатом длительного применения им Метотрексата, а простую операцию ему сделают уже в четверг под общим наркозом.

На опасение Платона, почему под общим, последовало объяснение, что у нас так принято, это современно.

Соседом Платона по удобной двухместной палате стал пришедший вместе с ним Владимир Васильевич Гаврилин, хорошо сохранившийся, небольшого роста, приятный, семидесятипятилетний пенсионер.

Бывший регулировщик спецаппаратуры работал ранее на одном из оборонных предприятий при НИИ, руководимым хорошо известным Платону, преподававшим ему в МВТУ, академиком Виктором Ивановичем Кузнецовым – Главным разработчиком гироскопов и других компонентов для систем наведения межконтинентальных баллистических ракет, в том числе Челомеевских.

Так что соседи по палате оказались ещё и из одного министерства.

– «Мы с тобой одной крови!» – пошутил писатель.

Объясняя коллеге причину своего здесь нахождения, Платон опять не смог обойтись без самоиронии:

– «Представляете?! В начале марта, во время утренних гигиенических процедур я снял капюшон с головки друга, а обратно никак!?».

– «Молнию-то и заело!?» – внезапно завершил он, вызвав хохот соседа.

– «Днём я пошёл на лыжах в надежде подморозить конец, и всё-таки натянуть на него шапку. А вышло наоборот: оказывается, тот со мной тоже спортом занимался: ещё больше набух, превратившись почти в красный гриб! Весь день я промаялся в безнадёжных попытках. А жена поняла, что у меня что-то не в порядке, пришлось колоться. А поздно вечером уже и скорую вызвали!».

– «Да-а! Ситуация! И не отрегулируешь никак!» – протянул бывший регулировщик спецаппаратуры.

– «Какой там! Молодая приехала, взвесила его на ладони и утешила меня с видом специалиста. Надо вправлять! Там умеют, и не такое вправляют, не волнуйтесь! Хорошо 70-ая рядом!

А какой-то тоже молодой, Дмитрий, изрядно помучив меня, вправил, да ещё похвалил за выдержку и терпение! А какая там выдержка? Я чуть ли не материл его, прося иногда сделать паузу и дух перевести. Ведь боль-то, какая?! Смесь сексуального возбуждения с сильно томяще-раздирающей болью, похожей на боль сильно ушибленного копчика!».

– «Да-а! Натерпелись Вы!» – согласился бывший гегемон-интеллигент.

– «Так что участь моя была предрешена! Оставалось дождаться окончания дачного сезона! И вот я здесь!» – закончил свой излишне откровенный и эмоциональный спич тоже бывший.

Откровенность Платона сразу расположила к нему ветерана, который внешне вовсе таким не выглядел.

Платону даже иногда казалось, что это он сам старше, чуть-чуть.

Время вторника ушло на размещение и ознакомление с окружающей обстановкой. Новички успели и пообедать и тем более поужинать. Кормили вкусно, но, как во многих больницах, необильно и малокалорийно.

Рано утром в среду Платон сдал мочу и кровь из вены, затем после завтрака и специально обильного питья прошёл УЗИ и ЭКГ.

После чего его осмотрел сам Заведующий отделением молодой д.м.н. Максим Борисович Зингеренко, подтвердив диагноз, причину заболевания и день операции, а также дав Платону подписать согласие на операцию.

После обеда с Платоном побеседовали сначала не представившаяся женщина терапевт, уточнившая ему дозу принимаемых таблеток от давления, и врач-анестезиолог Владимир Борисович – высокий, симпатичный и ироничный молодой брюнет интеллигентного вида.

Он расспросил у Платона всё необходимое, и дал указание, как готовиться к операции: не ужинать и не завтракать, почти не пить и выполнить все указания медсестёр, и тоже дал свою бумагу на подпись, напомнив, что сейчас же надо купить бинты для обмотки ног. Платон спустился вниз по дальнему лифту и успел отхватить последнюю пару не длинных бинтов по три метра вместо пяти, но и они подходили.

Затем он стал ждать вечера, медленно прохаживаясь по очень длинному коридору своего седьмого этажа, периодически заходя в палату.

Его 718-ая палата имела два отсека, каждый на двоих.

В отсеке «б» оказался один маленький пожилой мужчина интеллигентного вида, с редкой фамилией Лымин, чем-то, скорее испытующим недобрым взглядом, сразу не приглянувшийся Платону.

И действительно, вскоре тот стал делать новобранцу почти противоречащие друг другу замечания: то за громкое хлопанье плохо отрегулированной дверной защёлкой, то за незакрытую общую дверь.

Однако старик сам мешал новым соседям своим шумом. Он рано вставал и поздно ложился, всегда громко сморкаясь и умываясь, почему-то при этом фыркая, полоща горло, и подолгу бреясь.

При этом он хлопал дверью своего отсека, но демонстративно аккуратно тихо прикрывал общую дверь палаты, а то и вовсе оставлял её нараспашку. Поэтому было непонятно, что он хочет от соседей.

– «Какой-то странный нам сосед попался!?» – заметил это и Владимир Васильевич, которому видимо тоже уже перепало от вредного старца.

Постоянные придирки привели к тому, что Платон стал за глаза называть того именем известного киношного персонажа «Квака», так как тот тоже ходил чуть шаркая ногами, широко разводя ступни в стороны и немного сгибая ноги в коленях.

Василич это встретил со смехом и одобрением. Ему ведь тоже досталось от Квака, ревниво следившего за тем, чтобы в его болоте была тишина и его порядок, который хитрый Квак пытался распространить на всё.

Есть он ходил последним, ибо имел возможность без лишних свидетелей съесть дополнительные порции готовившихся и отправившихся на операции.

А по невольно услышанному Платоном, в том числе от Василича, получалось, что Квак, который раньше был врачом и написал книгу по медицине, находится здесь для обследования, ищет у себя болячки с целью получения инвалидности и дополнительных льгот.

– «Жучило! Он и есть жучило! Этот, как его? Лымкин, что ли?!» – возмущался бывший пролетарий.

Но одиночество Квака в своём болоте длилось недолго.

Уже в среду к нему подселили высокого, статного, седовласого и очень общительного прадеда – бывшего машиниста, тоже Васильевича, но более весёлого и развязного.

И уже через сутки тот, попав под интеллектуальное влияние местной элиты, тоже ошарашил Платона замечанием, снизойдя до бабской мелочности и задиристости.

– «Ну, зачем выключаешь?!» – бросил он вслед, входящему в свой отсек Платону, только что выключившему бесхозный свет в общем пустующем предбаннике их палаты.

Платон удивился, но ничего не ответил старому дурачку. А через час с небольшим его разбудил одиночный паровозный кашель за стеной.

Видать у бывшего… кочегара ещё остаточные явления от… силикоза?! – спросонья решил невольно временно разбуженный.

Платон сразу привык к своей постели и получал явное удовольствие от сна, не забывая о нём и днём.

Хоть немного пассивно отдохну за год! – радовался он.

Но единственным пока ночным неудобством был периодический храп соседа по палате. Но и к нему Платон постепенно привык, Василич тоже.

Но они никак не могли привыкнуть к периодическому кваканью Лымина, иногда вынужденно обсуждая того между собой. Хотя основные разговоры шли совершенно о другом.

В первое время Платон обрушил на Владимира Васильевича просто уйму различной информации, в том числе о себе лично.

А Владимир Васильевич, хоть и плохо слышал, но будучи благодарным и воспитанным слушателем, его скороговорки слушал внимательно, неотрывно глядя в глаза оратора своими испытующими серыми глазами.

Но и он иногда успевал высказываться. Особенно после прослушанной по транзисторному радиоприёмнику Платона различной информации.

Однажды он ударился было в очень старые воспоминания о своей юности. Но писатель неуклюже дополнил товарища, отвлекая его от продолжения:

– «Это было ещё в те далёкие времена, когда личный легковой автомобиль был средством передвижения!».

Тогда тот перешёл на более поздние времена своей и страны жизни.

– «Так сынки тех, кто нами правил и пудрил мозги светлым будущим и затеяли всю эту Горбачёвскую и Ельцинскую передрайку!» – комментировал он серьёзно.

– «Да! Коммунисты и диссиденты теперь давно стали коммуняками и дивидендами! Каждой падле – своё место!» – перевёл Платон скучную для него тему в саркастически наклонную плоскость.

Однако компаньон не понял намёка и продолжил свои старческие излияния на политическую тему. Дошёл черёд и до интеллигенции, которую всегда, исторически, не любил рабочий класс. Но и тут Платон подыграл бывшему пролетарию:

– «Гнилая интеллигенция не способна к самоорганизации, к самодисциплине, к самоограничениям. Потому, что все считают себя уникальными, личностями, лидерами, самыми умными и всезнающими. Никто никому не хочет уступать и тем более подчиняться!» – перешёл на теорию бывший лектор и философ.

– «Вон, как наш сосед, Квак!» – быстро сориентировался гегемон.

Но особенно Василич любил новости спорта, обсуждая их с соседом, часто возмущаясь итогами выступлений некоторых спортсменов и особенно команд.

– «А что ты хочешь? Большой спорт требует и больших жертв!» – успокаивал его Платон.

Обсуждение же здоровья людей вообще, закончилось неожиданной сентенцией поэта:

– «А на каждый организм есть свой в жизни онанизм!».

Возможно, его подсознание способствовало, а весьма живое воображение уже рисовало ему продолжение сегодняшнего дня.

После работы его пришла навестить жена, принеся приёмник для переживания за футбольную сборную, и кое-что к чаепитию. Всё остальное было в больничном буфете. Поговорили недолго. Платон сообщил, что операции делают с десяти утра до часа дня, и отпустил жену, оставив о её визите самое тёплое и приятное впечатление.

– «Ну, вот, и с женой попрощался!» – пропищал дремавший из недр.

А попозже вечером за Платона принялась медсестра Галина – располагающая к себе приятная, добрая и весёлая женщина лет тридцати пяти. Своими ласковыми руками она заботливо и профессионально подготовила интимные места тела Платона, тщательно всё выбрив, вплоть до последнего волосика на кончике, на время превратив их в девственно-детские.

– «Про меня обычно раньше говорили – вон идёт парень в мохеровом свитере!» – оправдался он перед нею своей волосатостью.

– «Да! Но здесь хватит только на рукавицы!» – поддержала Галина шутку пациента.

А за образцовое поведение и полное принятие в себя всей дозы клизмы, она даже высказала Платону комплимент:

– «У нас обычно больные капризничают, не дают в себя всё влить, и быстро бегут испражняться! А Вы молодец! Всё правильно сделали!».

– «Так я же человек дисциплинированный! И врачам всегда доверяю!» – познакомил её с другими своими достоинствами Платон.

После этого он всё ещё пока уверенной походкой направился занимать очередь в туалет, который к счастью никем не был занят.

В коридоре у входа в их палату Квак беседовал с пожилой медсестрой, что-то рассказывая ей о своих медицинских подвигах.

Слегка возбуждённый уже происшедшим с ним, и томительно ожидающий бурного продолжения, Платон непроизвольно громко захлопнул, находящуюся перед туалетом дверь в их общий тамбур – дабы не смущать беседующих звуками своего освобождения. Однако во след он услышал очередное возмущение чрезстеночного соседа, успев ответить тому, что у него мол руки-крюки и он не может точно рассчитать свою силу.

В ответ же прозвучало громко-писклявое, возмущённое такой наглостью относительно молодого:

– «Идиот!».

Хорошо, что в этот момент Платон, бывший в прекрасном расположении духа, уже стягивал с себя штаны и садился на унитаз. А то бы Кваку могло бы и не поздоровиться. Платон не сносил оскорблений, особенно не обоснованных, и не оставлял их без ответа. И поэт-писатель запомнил это.

На ночь Платону сделали успокаивающий укол, и запретили шляться.

Но тот не брал его. Даже удобная кровать с двумя в меру мягкими подушками, не могла нагнать на него дрёму. Голова писателя была забита другим, но не хамством Квака.

Он попал в 60-ую больницу в шестьдесят лет при совершенно нештатной ситуации, причём 17 ноября – в день, когда умер его отец. Операция была назначена на 19 ноября – на день, когда отца похоронили.

Ему предстояла хоть и самая простая операция, которую в поликлиниках делают под местным наркозом, а в Синагогах – при свечах, но впервые в его жизни почему-то вообще под общим наркозом.

К тому же терапевт сказала, что его сегодняшнее верхнее давление за 150 плохой спутник операции, попутно проговорившись, что у неё был печальный случай последствия приёма Метотрексата и Фолиевой кислоты.

Да и очередь его на операцию оказалась самой последней, после часа дня.

И хотя разум инженера всё прекрасно подсчитал и понимал, но эмоции поэта и писателя не давали их общему телу покоя.

Возможно и неудачная игра сборной, слышимая им по радиоприёмнику, как бы в полузабытьи, смогла тоже как-то негативно повлиять на его состояние. Хотя прочтённый им накануне прогноз Юрия Севидова, чьему мнению он привык доверять безоговорочно, уже давно настроил болельщика на минорный лад. Этому способствовала и им самим наблюдаемая концовка игры в Москве с явно возникшим опасением за общий исход стыка.

Да! Зря я носил бейсболку с эмблемой Кейптауна! – решил засыпающий.

Лишь к середине ночи Платону удалось заснуть, но не выспаться.

А поутру медсестра Галина ещё раз наполнила его внутренности простой водой, после чего он очистился почти полностью. И тут же повторили вечерний укол. Но на этот раз не сон, а приятная нега во всём теле и в голове сморили подуставшего. Полдесятого его навестил врач-анестезиолог, поинтересовавшись самочувствием и готовностью к операции, подтвердив, что она будет не скоро.

– «Очень хорошее, просто кайф!» – пытался обрадовать того Платон.

И, как оказалось, напрасно.

В оставшееся время он пять раз сходил по-маленькому, но помногу, напрочь выведя из организма все успокаивающие и ослабляющие вещества, почти обезводив его.

Периодически поглядывая на часы мобильника, он ждал своего часа. Но тот подошёл неожиданно. Медсёстры вкатили в палату тележку, и передали Платону белую рубаху.

Как на казнь! – мелькнуло в голове писателя.

– «Платон Петрович! Как самочувствие и настроение?!» – больше успокаивая, чем действительно интересуясь, с сочувственно-подбадривающей улыбкой спросила одна из них.

– «Да, нормально! Только весь кайф пропал: пять раз вставал по маленькому, и по многу!».

– «А это от волнения!» – объяснила другая.

– «А-а? Как у болельщиков!» – несколько успокоил себя он.

Надев рубаху, Платон полностью оголился, и, прикрывая ею интимное место, ловко взобрался на тележку.

Медсёстры до плеч накрыли его белой простынёй и повезли головой вперёд.

– «Как катафалк! И белой простынёй накрыли!» – заныл в глубине тела рогатенький.

– «Но зато пока головой вперёд!» – успокоил его носитель.

Платон уже наблюдал процедуру перевоза, потому знал, к какому лифту его повезут.

Как всегда сёстры везли всех быстро, чуть ли не бегом. Вот и сейчас при выезде из палаты в спешке они задели тележкой за дверной косяк.

– «Вы рукой не задели? Вам не больно?» – участливо спросила Ольга.

– «Нет! Если бы на такой скорости я задел бы рукой, Вы бы услышали другой звук… матерный!» – успел пошутить неугомонный.

Но сразу были подняты боковые поручни-упоры и гонка возобновилась.

При проездах через пороги дверных поёмом тележку трясло, тело тоже. Платон даже представил, как на повороте на такой скорости к лифту, его тело вываливается на пол. Но боковые ограждения стали надёжной гарантией против этого, и начавший было нервно смеяться, не успев даже улыбнуться, тут же успокоился.

В лифт его также вкатили головой вперёд.

Ну, а выкатывали на восьмом этаже уже естественно наоборот. Зато на площадке развернулись и правильно продолжили гонку. Однако в огромную, светлую операционную ввозили уже ногами вперёд.

– «Ну, вот! Я же говорил!» – снова было заныл в глубине рогатенький.

Сердце Платона в этот момент тоже пыталось было ёкнуть. Но он собрался, как во время ответственного экзамена, и сконцентрировал своё внимание на главном.

Простыню приподняли и попросили его самостоятельно перебраться на операционный стол. Не успел он лечь, как чьи-то руки, коих кругом было достаточное множество, уже подстелили под него клеёнку. По просьбе командовавшей у стола женщины, он передвинулся повыше к ложементу для головы, улегшись поудобней лицом в потолок, который сразу загородили большой круглой установкой с множеством ламп.

Тут же его отгородили от операционного действа небольшим белым занавесом, а взгляд его поймал Владимира Фёдоровича. В этот же момент с его левой рукой уже колдовала помощница врача-анестезиолога. Но Платон предупредил её, что его руки не могут полностью распрямиться. Тогда под запястья подложили специальные подушечки, так что стало очень удобно, о чём Платон сразу и поведал хлопотавшим вокруг него.

Пока на виду у Платона занимались его руками, за занавесом тоже проявляли активность.

Предупредив его, живот, ноги и промежность протёрли какой-то прохладной жидкостью. Всё лишнее перекрыли пелёнками. Занялись и самым главным. Платон тоже внёс свою лепту:

– «А Вы не стесняйтесь! Оттягивайте пипиську на сколько надо! Она со страху скукожилась, а так вытягивается!».

Находившиеся по ту сторону белого занавеса, то ли не расслышали, то ли не поняли сказанного, не ожидая в такой момент юмора и самоиронии.

Поэтому Владимир Фёдорович, чуть наклонившись за занавес, и с интересом разглядывая упомянутое, с улыбчивым удовольствием повторил Платоновскую просьбу, облегчая врачам оттягивание его крайней плоти. Но дальше случилось непредвиденное. Медсестра никак не могла проколоть легко ею найденную вену. Платон успокоил её:

– «У меня почти каждый месяц отсюда берут кровь на анализы. Так что вена возможно в этом месте загрубела!».

Сестра начала искать новое место, но тоже безуспешно, вслух сказав об этом. Поэтому Платон невольно опасливо подумал о переносе операции. От расстройства вспомнил о своём давлении, дав команду в недра несколько сбросить его. Но рогатенький видимо от усердия перестарался.

Тут же Платон понял, что от всего виденного, а больше слышимого, плюс обдуманного и задуманного, – теряет сознание, о чём поведал вслух, попросив нашатыря. Тот долго не могли найти. А когда нашли, то он оказался старым и слабым. Да ещё и медсестра боялась сунуть под нос больному концентрированный раствор. Платону пришлось успокоить её:

– «Не бойтесь! Я умею правильно нюхать нашатырь! Давайте!».

И действительно, ему постепенно стало становиться всё лучше и лучше.

Тем временем Владимир Фёдорович, померив давление, подтвердил, что клиент не лукавит. Верхнее давление упало до 83.

– «Я поднимаю давление!» – объявил он, делая укол.

В этот же момент, наконец, нашла своё место и злополучная тупая игла той же медсестры.

Тем временем сразу двое расспрашивали Платона о его работе. И он так увлёкся рассказом с подробностями, что совсем забыл впасть в беспамятство.

– «Может, будем делать под местным?!» – услышал он вопрос Максима Борисовича.

– «Да нет! Вколите ещё один кубик!» – ответил ему приказом своей помощнице анестезиолог.

– «Во! Мне теперь стало совсем хорошо! Начинайте!» – дал Платон указание всем сразу.

В этот момент на него сверху надвинулась чуть прозрачная, тёмно-серо-бурая маска и Платон провалился в беспамятство…

Медсестра Ольга – красивая кареглазая блондинка, лет за тридцать, ещё до этого напомнившая Платону его первую детскую симпатию, одноклассницу Ольгу Суздалеву, разбудила его:

– «Платон Петрович! Вставайте! Приехали!».

Платон сквозь сон с трудом приоткрыл левый глаз.

– «Помогите нам! Закиньте левую ногу на кровать!».

Дисциплинированный повиновался, ещё и самостоятельно сев на неё.

Сёстры заботливо укрыли упавшее, обмякшее тело одеялом, успев услышать в ответ обязательное от, почти мгновенно заснувшего, впечатлительного:

– «Как в сказке!».

Поэт и без сознания оставался поэтом!

– «Сказка кончилась! Вы в палате, отдыхайте!» – любовно подыграла, уже не слышавшему её автору, Ольга.

Прошло более часа. И Платон спал более чем крепко. Очнулся он на правом боку в сладкой неге. Приоткрыв свой левый глаз, увидел два чужих серых, сверкавших на него любопытством.

– «Василич! Это что? Уже всё! Будь добр, дай, пожалуйста, мой мобильник! Я жене позвоню!».

– «Да! Ты уже больше часа спишь.… На!».

В этот раз у Платона хватило сил и разума набрать номер жены и успокоить её:

– «Ксюх! Я уже в палате, но ещё под наркозом, опять засыпаю. Проснусь – перезвоню…».

Ещё почти через час Платон проснулся окончательно и радостный снова наслаждался негой от всего происшедшего.

Первым делом он позвонил жене:

– «Ксюш! Я тебе звонил уже? Да?! Ну, хорошо! В общем, я уже выспался и встаю! Подробности потом!».

Однако на том конце провода ему было высказано неудовольствие отсутствием от него предупреждения о переносе операции на более позднее время, и, как следствие этого, ненужное волнение жены.

Взволнованная Ксения даже звонила в справочную, но данных туда ещё не поступило.

– «Извини! Забыть – как уснуть! А вспомнить – как проснуться!» – пытался несколько оправдаться словоблудием писатель.

Вскоре в палату вторично после операции вошёл врач-анестезиолог Владимир Фёдорович, поинтересовавшись самочувствием Платона.

Его интеллигентное, открытое лицо на этот раз несло загадочную и чуть ироничную улыбку, как будто он о Платоне знает такое…, которое тот естественно не видел, не слышал, да и не мог запомнить.

Врач очень толково и добродушно ответил на все вопросы Платона, опять чуть иронично прокомментировав:

– «Потеря короткой памяти в таких случаях естественна! Но Вы после операции, как сомнамбула, выполняли все мои команды: высунуть свой язык, пожать мою руку. Смогли с нашей поддержкой даже сами перелезть на каталку. Ведь Вам понадобилась дополнительная доза наркоза, так как Вы перевозбудились и не засыпали!».

Позже Платона навестил и сам Максим Борисович, тоже ответив на естественный вопрос пациента, и поинтересовавшись его самочувствием:

– «Операция прошла блестяще!».

– «А не было ли чего-нибудь необычного, смешного? Это я как писатель спрашиваю!».

– «Если бы нам было смешно, то больным бы было бы не до смеха!».

На том и расстались. Пропустивший обед Платон теперь ждал ужина, хотя есть не хотелось. Голова ещё иногда немого кружилась, мысли ещё чуть путались. Он даже забыл, что сегодня один из его профессиональных праздников – День ракетных войск и артиллерии.

И пока он решил погулять по коридору, посмотреть на следующих пациентов операционной.

– «Женщины едут на юг для чего? Кто спинку погреть, а кто и животик потереть!» – услышал он ещё издали.

– «А ты что, старух трахаешь? Вон сколько молодых!» – неожиданно услышал он из разговора двух пожилых мужчин, шедших ему навстречу.

– «Так это лицо стареет, а… она – всегда молода!» – донёсся до его чуткого уха писателя народный юмор поджарого, загорелого старика.

Нагулявшись, он вернулся в палату, по дороге получив команду на снятие бинтов. Освободил ноги, но болтать не хотелось.

Тогда инициативу взял на себя Василич, вновь комментируя услышанное по радио:

– «А ты думаешь, почему раньше люди умнее были, и больше знали, а?! Потому что в очередях общались, вот!».

– «Конечно! Ведь в очередях стояли за дефицитом!» – тонко подметил писатель, продолжая тему знаний.

– «А теперь один дефицит – деньги!» – выдал истину ветеран.

– «И заметь! За ними теперь не стоят!» – продолжил Платон, желая перехватить инициативу.

– «Их воруют!» – попытался было поставить последнюю жирную точку своим последним мудрым словом Владимир Васильевич.

– «Да! В нашей стране появилась и проявилась новая тенденция. Оказывается власть и закон, и даже средства массовой информации стали пасовать перед деньгами, и тем более перед большими деньгами. Деньги стали катализатором для выявления человеческой сущности! А безнаказанность и вседозволенность убивают совесть!» – всё-таки отнял у того пальму первенства интеллигент: инженер, лектор, философ и писатель.

Но видя угрюмо-скучное выражение слушателя, Платон смягчился и изящно оправдался:

– «Василич! Ты меня извини за излишнюю болтливость! Я ведь всегда в течение рабочего дня, даже суток, общаюсь лишь с самим собой!».

– «Что ты, что ты?! Мне даже интересно! Говори, сколько хочешь!» – успокоил Платона внимательный сосед.

Пятница прошла быстро и почти незаметно.

Днём Платона осмотрел Заведующий отделением и лично разрезал нитки на члене. Но тот не встрепенулся, как надеялся Платон, а продолжал иметь отведённое ему место куском отрезанной, кровавой, конской колбаски.

– «Посмотрите головку! Видите, уже мацерация началась?!» – обратился Максим Борисович к главной перевязывающей медсестре Марии Ивановне, весьма зрелой, в возрасте, но всё ещё красивой женщине, когда та сняла с квази обрубка марлевую обёртку.

– «Сейчас Вам будет больно! Потерпите!» – предупредила та Платона, намазывая головку чем-то тёмным и жгучим, но не йодом.

– «Ай! Подуть бы!» – среагировал на боль Платон, изображаю губами, что от врачей требуется.

Конец опять завязали и Платону полегчало. Жить стало чуть веселее.

В субботу утром он проснулся от жуткого сна: будто бы его член с отвисающей наружу кожей, весь изрезан, имеет жабры, какие-то боковые прорезы, и чуть ли не маленькие крылья, туда-сюда вертится, изгибается, как живой, да и сам «гад» казался необычно больших размеров.

Давно приучивший себя при таких снах сразу пробуждаться, Платон очнулся, и точно: опасная пока эрекция!

Тогда он сразу побежал в туалет…, и «гад» опал, превратившись в своё жалкое подобие, ненадолго оставив слегка режущую боль по опухше-бесформенному, окровавленному ободку.

– «Фу, пронесло!» – вслух, вполголоса успокоил он себя в палате.

На это Василич встрепенулся. Платону пришлось поделиться с ним своей болью.

– «А что ты хочешь? Орган ведь живой и не послушный!» – успокоил его один из знатоков.

Во время утреннего обхода Максима Борисовича перед предстоящими выходными, он объявил, семенящему за ним преклонных лет обаятельному врачу-ветерану Михаилу Ильичу, что Гаврилина готовим к операции на понедельник, а Кочета после обрезания в тот же день выписываем.

После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок.

А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции.

– «Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!» – любовно потрепала она мужа по щеке.

– «Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!» – проявила она о нём же заботу.

– «Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!» – ёрничая, обнадёжил он жену.

Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина.

– «И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс!

Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!» – стала она успокаивать мужа.

– «То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!» – логично развил мысль жены историк.

Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера.

А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы.

Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством.

Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину:

«Кваку»:

Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал:

– «Да, здорово! Зло!».

Платону пришлось давать разъяснения:

– «Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!».

– «Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!» – закатился Василич.

– «Ну, ты даёшь!» – добавил он после смеха.

У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией.

В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза.

Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее.

Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал:

Дождь за окном, ночь в надире, не спится.

Храп у стены, но слипаются крепче ресницы.

Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя.

Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя.

Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро.

А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь!

Как Платон и предполагал того повезли первым.

Ожидая около кабинета Максима Борисовича, он услышал его приказ медсёстрам:

– «Давайте Гаврилина!».

– «Первый, пошёл!» – вдруг с радостным злорадством проснулся позже всех от наркоза рогатый.

Тьфу, ты! – мысленно перебил того Платон.

Он успел переговорить с главным, получив от него рекомендации на продолжение лечения, в свою очередь, обрадовав того:

– «Мне у Вас так понравилось!».

– «Ну, так!» – гордо кивнул головой Зингеренко.

Не успел Платон отойти от кабинета, как по коридору загрохотала карета Василича.

– «Василич! Успеха тебе!» – успел он попрощаться с коллегой, сжав в полусогнутой руке подзабытый ныне кулак «Рот фронта».

– «Да, уж!» – согласилась с ним, вёзшая в этот раз коренной, всё та же красавица Ольга.

Затем Платон дождался своей очереди к Марии Ивановне. Та поменяла повязку, на этот раз, пройдясь по головке и брустверу чем-то не жгучим, и дала свои рекомендации, отменив врачебную зелёнку:

– «Будете утром и на ночь опускать своё хозяйство в баночку с раствором марганцовки, только не крепким, малинового цвета. И всё!».

А на вопрос Платона, где ж теперь без рецепта купишь марганцовки, понимающая Мариванна отдала бедному свой чуть запылившийся флакончик с густым раствором старой марганцовки.

Через час Платон получил больничный лист с выпиской, не мало удивившись в ней прочитанному.

Во-первых, ему сделанная операция называлась всего-навсего иссечением крайней плоти.

Но это ладно, всё-таки медицинский термин.

А вот, во-вторых, и что было весьма забавно, в ней чёрным по белому было написано ни много, ни мало, как:

«Анамнез заболевания: С рождения отмечает невозможность оголить головку полового члена».

Платон вспылил про себя: это ж надо быть каким уродом, чтобы с рождения уже иметь половой член?!

И таким страстно терпеливым, чтобы шестьдесят (?!) лет жить и терпеть на своём теле пипиську новорождённого, не познав ни одной женщины и прелести оргазма?! А при этом ещё и умудриться нарожать кучу детей, не говоря уже о дефлорированных девственницах и множестве осчастливленных женщин, и не каких-нибудь там вакханок с лоханками, а вполне нормальных, даже и узкощелок?!

– «Да-да! Помню я их!» – встрепенулся на возмущённые мысли хозяина хвостатый, рогатый и парнокопытный.

Вот это да!

Надо же, такое приличное медицинское заведение, добродушный и профессионально выученный персонал, вся работа отлажена, как часы, каждый знает свой манёвр, и вдруг такая ложка… хрена в бочке мёда?! Да, это чисто по-русски – рассуждал сам с собою удивлённый Платон.

Покрутив бумажку, он подошёл в кабинет к Дмитрию Александровичу и показал.

Тот сразу ответил с улыбкой, что это опечатка, и исправил запись на март 2009 года.

Платон окончательно собрался и после восстановленной точности и справедливости спокойно отбыл восвояси.

Теперь он был свободен, как и головка его ближнего друга.

И уже через полчаса раненый ступил за порог родной крепости.

Видимо всё-таки тот огурчик с гнилым отростком всё же был для меня определённым знаком! – согласился, наконец, Платон-неверующий.

 

Глава 8. Зеркало жизни

Все последующие дни тёплая с дождями погода, до плюс пяти градусов днём, была стабильна. И так было до конца календарной осени.

Поэтому календарная зима пришла плюсовой температурой и полным отсутствием снега. Первую её неделю «раненый» в больнице Платон почти не выходил из дому, всё свободное время работая с прозой на компьютере.

Его занятия разбавляли лишь домашняя физкультура, да Ксения с кошками. Те постоянно рвались в комнату за новыми впечатлениями и занятиями, особенно более молодые.

Получая ласки от Ксении, кот Тихон преображался во льва. Раз его ласкает главная женщина его семьи, значит он самый важный, самый главный – вожак. В этот момент он сидел у неё на коленях гордый, как сфинкс.

Когда же его ласкал Платон, то тот ощущал себя в подчинённом, более зависимом положении, просто котёнком, соответственно так и ведя себя.

Соня же просто не могла жить без внимания хозяина, просясь к нему в комнату, а там на его руки, никогда не оставляющие белянку без ласк.

В выходные в гости к Кочетам заехала Настя. Пока Ксения отсчитывала дозу таблеток заболевшему Кеше, Платон обратился к сестре:

– «Насть! Пока Ксюха занята, у меня к тебе один вопрос: Летом…».

Но Настя, увидев стоящий ближе к её телу её же судок, сразу отстранилась от брата, взглянув на Ксению:

– «Ну, как? Вам понравилось моё заливное?!» – совсем забыла она про старшего в семье.

Тот посмотрел на идиотку, и вышел прочь. Больше желания общаться с сестрой у него не возникало.

Понедельник, 7 декабря, начался бесснежным морозцем. Но в обед пошёл снег. Сначала редкий, вялый, потом более густой, целенаправленный.

После обеда Платон прогулялся по Покровскому бульвару, вверх – вниз.

На его глазах земля под ногами из сухой, каменистой, постепенно стала превращаться в светло-серую, а потом и в белёсую.

Чуть морозный воздух был чист и свеж. Засидевшийся в помещениях писатель вдыхал его полной грудью. Настроение сытого мужчины стало подниматься. На обратном пути в одиночестве он даже тихо запел что-то.

На полпути к работе ему повстречался, то ли тоже гуляющий, то ли возвращающийся из столовой на работу, «Шурик».

Вскоре голова пенсионера чуть закружилась, то ли от красивой погоды, то ли от внезапно его охватившей радости, то ли от перепада давления?

Купив булочку с маком в угловом магазине «У Яузских ворот», на работу он вернулся отдохнувшим и радостным.

Тут же, смутившаяся своей же информации, Надежда Сергеевна действительно обрадовала его:

– «Пришёл заказ на тридцать коробок!».

– «Щас сделаю!» – неожиданно быстро и безропотно согласился подчинённый, ещё в пятницу приглашённый ею в институт на день рождения их общей начальницы.

– «Щас не надо!» – ответила она ему больше благодарным взглядом, чем добрым, успокаивающим словом.

Ещё более радостный Платон прошёл к себе пить чай.

Надо же, как всё хорошо складывается! Теперь мне не надо искать причины, чтобы не ездить с коллегами в Институт на день рождения Ольги Михайловны и Елены Георгиевны! Теперь я буду «гнать план»! – про себя радовался он.

Платон давно дал себе зарок в этот раз пропустить совмещённый день рождения своих, высокопоставленных над ним, ровесниц.

Несмотря на метание им стихотворного бисера перед ними год назад, в надежде получить ответное внимание, те не только не приехали на его, с Надеждиным днём рождения совмещенный, юбилей, но даже не удосужились поздравить их хотя бы по телефону и извиниться за отсутствие возможности приехать, послав вместо себя сотрудников рангом пониже.

Таких экивоков Платон чужим людям никогда не прощал.

Поэтому он с наслаждением разделался с чаем и сразу приступил к работе, успев к четырём, утром сделанным коробкам, добавить ещё две.

– «Платон! Поехали! Собирайся!» – услышал он мобилизующий на отъезд, призывный клич начальницы.

Ой! А я думал, что она мне намекала, чтобы я не ездил?! – удивился он про себя, тут же сообразив, что ответить вслух входящей к нему:

– «Надь! Я думаю не ехать! Во-первых, мне к врачу сегодня! Что же я только на полчаса приеду? Да и пить я не буду!» – начал, было, он приводить аргументы.

– «А-а! Да-а! Тебе же пить нельзя!».

– «Да не в этом дело! Просто перед врачом неудобно! Я лучше начну клеить – больше пользы будет! Мы ведь с тобой прошлый раз вдвоём ездили, а теперь других очередь!» – закончил он решающим аргументом.

На диалог через дверной косяк чуть ли не заглянули те, чья была очередь на поездку.

– «А мы скажем Ольге Михайловне, что дали ему срочную работу!» – объяснил шильник сыну гения.

– «Да что скажешь, то и скажешь! Я же не могу тебя заставить что-нибудь умное говорить!» – вслед уходящему дурачку Гудину и засмеявшемуся сыну гения Алексею метнул находчивый Платон.

– «Ты бы хоть постеснялся такое говорить!» – смеясь, с укоризной покачала головой Надежда.

– «А кого стеснятся-то? Всякую шелупень? Все, кого можно было стесняться – в основном уже поумирали!» – начал распаляться Платон.

– «Вот так все и рассуждают, и хамят, и бескультурье проявляют!» – неожиданно попыталась усовестить его начальница.

– «Тут ты, безусловно, права, и я с тобой соглашусь, но не Гаврилыч – Штюбинг!» – успокоился таким мудрым словам женщины Платон, вставив и свой последний кинокадр.

Гудин привык шкодить с детства. Ему, как самому маленькому в семье, поначалу всё сходило с рук. И он запомнил, что ему это можно, перенеся свою пагубную привычку и на всю оставшуюся взрослую жизнь.

Обоих коллег Платона воспитывали женщины. Гудина – в основном мать, но и старшие братья, а Ляпунова – мать и старшие сёстры.

И это сказывалось на всей их последующей жизни.

Алексей Ляпунов родился в один год с сестрой. Только та – в его начале, а он – случайно, внепланово, через девять месяцев.

Ну, точно, жертва химической промышленности! Потому он, наверно, и стал таким… едким, и пошёл работать в Биомедхимию?! – сам собой напросился вывод у Платона.

– «Ну, ладно! – хитро улыбнулась Надежда, прерывая мысли сочинителя – Мы поехали! Я тебе ключ от нашей комнаты положу, а то там дорогой подарок ещё и для Ивана!».

Как только коллеги скрылись из вида, Платон стал тоже собираться:

Вы – гулять! И мы – до дома! – молча, но весело заключил он.

Улица встретила хитреца толстым слоем свежего снега. Его тёплые старые полуботинки часто скользили скошенными пятками. Поэтому их обладатель шёл очень осторожно. Но всё равно он, то и дело поскальзывался.

Платон успешно прошёл через Большой Устьинский мост, пересёк три проезжих части, но при подходе к трамвайной остановке около метро «Новокузнецкая» загремел под фанфары, опять сильно ударившись спиной, но чуть менее, как всегда с амортизировавшими падение, локтями.

Дотянувшись до отлетевшей всего на метр шапочки, поднялся почти сам.

Да-а! Немного недотянул я до спасительного асфальта! Отвлёкся на обилие трамвайных пассажиров, и радость, что не зря пошёл пешком! – сожалел Платон о потере им бдительности, осторожно расправляя и напрягая плечи, проверяя этим наличие тяжёлых травм.

Но всё пока обошлось лишь традиционным ушибом спины в целом, и лёгким рассечением кожи на левом подлокотнике.

Дома он обработал рану на локте на этот раз почему-то очень жгучей, то ли от своей свежести, то ли от грязности его раны, перекисью водорода.

Умывшись и положив зубы на полку в ванной, Платон принялся за ужин. Из-за падения он побоялся делать традиционные вечерние зарядки.

Сильно ушибленный, он не пошёл на следующий день на работу, сообщим утром о случившемся Надежде.

Дома падший отлежался, и снова сел за компьютер.

Во вторник он объяснил начальнице, что упал, почти, как год назад, но чуть удачнее, так как в этот раз не стал напрягаться, группируясь, а упал, как тюфяк, даже ударившись затылком.

– «Понимаешь? Я не просто упал, а… пип…анулся! Я даже услышал отчётливый звук «Хрясь»! Видимо шейные позвонки самортизировали?!».

– «А ты попал к врачу-то?».

– «Конечно, попал! Я как раз и шёл к хирургу!» – вынужденно соврал он.

Всю неделю Платон приходил в себя, клея новую партию этикеток. Его новая технология теперь им была освоена окончательно, благодаря чему и трудоёмкость снизилась более чем в два раза.

– «Вот если бы каждый человек работал так творчески на своём конкретном рабочем месте, мы бы наверно всё-таки коммунизм построили?!» – похвалила его начальница.

От таких слов под пюпитрами славы ему даже стало жарко.

А Надежда Сергеевна стала теперь регулярно и заранее объявлять Платону планы по заказам:

– «Ещё четыре коробки заберёт Интератлетика».

– «Ну, это ещё ничего, что Интератлетика, лишь бы не инкогнито!» – намекал ей на свою далёкость от этого Платон.

Он тоже не раз имитировал свою заинтересованность в общих делах:

– «А где… тот?» – в пику Гудинскому «этот» спросил он начальницу, хотя ему это было вовсе не интересно.

– «Давайте о деле, а лирику для кустов побережём!» – в другой раз оборвал он коллег, намекая на свою занятость по работе и неуместность вести сейчас с ним беседы на слишком вольные темы.

В пятницу Алексей решил отметить свой день рождения в подзабытом всеми пивном ресторане «Пилзнер» на Покровке, в последние годы ставшим лучшим в столице. А в этот раз общую компанию не смогла составить, приглашённая важным кавалером, Нона.

Время провели в уютном подвальчике. Говорили о разном, но не Платон с Гудиным. Однако последний всё время ревниво следил за независимым, пытаясь сразу парировать все его высказывания.

– «Нонка, небось, сейчас шарахнет на пару бутыль водки, и ведь она не возьмёт, заразу!?» – опять ревниво начал нудный Гудин, походя, оскорбляя независимую женщину.

– «Как у нас некоторых!» – метнул он камешек и в огород Платона.

Из чего тот сделал вывод, что коллектив обсуждал в его отсутствие, данное им Надежде объяснение на обидное взаимоуничтожение внутри его организма алкоголя и лекарств.

Алексей рассказал о двух книгах Михаила Веллера, наделавших много шума, приведя из одной ряд ярких, просто смешных примеров.

– «Да! Людей с настоящим чувством юмора не так уж и много. Ещё меньше тех, у кого оно тонкое!» – прокомментировал писатель-юморист.

– «Да что ты понимаешь в юморе? Только то, что ниже пояса!» – влез в разговор не раз обсмеянный им Гудин.

– «А что ты понимаешь под тонким чувством юмора?» – не дав тому закончить фразу, попыталась уточнить, и выправить ситуацию начальница.

– «А это когда юмор находят даже там, где его почти не видно, тем более всем!» – прошёлся градом камешков по коллегам Платон.

Он вдруг неожиданно осознал, что длительное игнорирование им своих коллег привело к потери теми, бывшего и так не на высоте, чувства юмора. И теперь его прежние шуточки с Надеждой или Алексеем, не приводили ни к каким эффектам.

– «Так теперь он станет знаменитым!» – показала свои аналитические способности и осведомлённость о Веллере начальница.

– «Надь! Так он давно известен, как великолепнейший полемист! Мы с Ксюхой давно его слушаем, чуть ли не открыв рот! Он и у Соловьёва на передаче «К барьеру» несколько раз выступал и всегда у всех выигрывал!» – несколько разочаровал отставшую от жизни Платон.

Его слова о гениальном Веллере поддержал и сын гения Ляпунов.

Большеголовый, почти налысо подстриженный, Алексей теперь напоминал Платону мыслителя-созерцателя.

Но до практика-естествоиспытателя он недотягивал из-за слишком большого живота.

Вскоре Алексей прошёлся и по Московскому Гидрометцентру, купившему страшно дорогой компьютер, и опять по-прежнему неправильно предсказывающему погоду.

– «Да уж! В понедельник сказали, что без осадков, так у меня до сих пор спина болит!» – добавил фактов Платон.

– «Я вот тоже упал, но не жалуюсь!» – чуть ли не завизжав, даже к этому заревновал Платона Гудин.

– «А он и не жалуется!» – вступилась за правду начальница.

– «Когда упадёшь, как я, тоже жаловаться не будешь!» – постоял за себя и он сам.

В общем, посидели душевно.

– «Ну, и всссё!» – просвистел через вставную челюсть и недавно вырванный зуб Гудин.

В этот раз опытная компания не переела, потому была в хорошем расположении духа.

Домой возвращались попарно. Ляпунов с Гудиным обратно в офис, первый за машиной, а второй ещё раз прокатиться на бибике. А Платон с Надеждой – по бульвару до метро «Чистые пруды».

Они шли и, как пара влюблённых, любовались окружающей красотой.

– «Видел бы меня сейчас гуляющей с тобой мой Андрюсик!?» – как-то загадочно, а может даже мечтательно и в душе с надеждой, высказалась Надежда.

– «Да-а! Погода просто великолепна!» – парировал Платон.

И действительно, легкий морозец при полностью запорошенной снегом земле, свет фонарей и праздничных огней, которые играли разноцветными мелкими, мерцающими блёстками на, местами чуть обледеневших ветвях деревьев и кустов, – создавали праздничную атмосферу. Она и была таковой.

Ведь впереди было два выходных, вдобавок ещё и день… конституции.

На выходе со станции метро «Новогиреево» Платон наблюдал, как чуть не повздорили два крупных, солидных мужчины.

Случайно встретившиеся два квази культурных чванства, не пожелали уступить друг другу дорогу.

Одно ещё не совсем пожилое считало себя вправе втиснуться перед носом другого и диктовать тому свои условия.

Другое же, не совсем молодое, тоже не хотело уступать пальму первенства даже в такой ерунде, считая себя уязвлённым.

И началось…

Больные самолюбия! – сделал вывод, покидающий поле ставшей уже нецензурной брани, сторонний наблюдатель.

Но оказывается, они бывали не только у солидных мужчин, но и у красивых и умных женщин.

Дома Платон вкратце поведал жене о прошедшем вечере, невзначай упомянув и о прогулке до метро с начальницей.

– «Деревенщина так и осталась деревенщиной!» – презрительно заметила чуть заревновавшая, было, Ксения.

Все выходные, не выходивший из дому писатель провёл за компьютером.

А в понедельник он увидел и почувствовал зиму.

И в это раз снег окончательно лёг на сухую землю, а не на мокрую, как говорили когда-то старожилы, тем самым похоронив старую примету.

Всю прошедшую неделю он лежал при температуре около минус пяти, а ещё через неделю начались морозы до минус пятнадцати, двадцати и более.

Даже Москва-река покрылась льдом. Во вторник, пятнадцатого, Платону пришлось даже существенно утеплиться.

А как там наши кусты на даче перенесут этот мороз? – взволновался он.

Возвращаясь с работы, на станции «Новокузнецкая» дрогу ветерану и не только перегородила ватага старших школьников, в основном визжащих девочек.

– «Детишки! Вы дорогу загородили! Встаньте в сторону!» – громко начал он за здравие.

– «Ё…, Вашу мать!» – вполголоса и без зла кончил он за упокой.

В вагоне метро он, было, сразу заснул, но вошедший на следующей остановке и севший рядом грузный мужчина, выдавил его сон из тела, прижав то к боковой стенке.

Постепенно тела трёх пассажиров последней скамьи утряслись, и Платон снова забылся глубоким сном.

Но внезапное объявление по радио:

– «Станция «Шоссе, типа, блин… Энтузиастов»!» – сразу разбудило крепко заснувшего.

Он даже открыл глаза, удивившись услышанному, и огляделся по сторонам. Но никто из пассажиров на объявление не прореагировал.

А ведь сон – это не что иное, как одна из картин проекции совести на сознание! – вдруг подумал совсем проснувшийся.

Неделя закончилась без происшествий, и в субботу Платон открыл лыжный сезон. Но это повторилось спустя лишь несколько лет.

Природа щедро отблагодарила энтузиаста – физкультурника, в ночь с воскресенья на понедельник, засыпав столицу и не только, давно подзабытым очень толстым слоем снега.

На улицах стало хоть и непроходимо, но зато сказочно красиво. Платону даже вспомнились его детские московские зимы.

Но возникли проблемы с транспортом.

– «Вон, в Европе, уже при сантиметровом слое снега – всё стоит! А у нас и при тридцатисантиметровом слое – все ездят!» – почему-то возмутилась Ксения.

– «А нам Европы – не указ! Что на убогих ровняться-то?!» – не согласился с нею муж, пытаясь обнять жену за талию.

– «Убери ты свои ледяные руки!» – продолжила та холодную тему.

– «Так завела ж…».

После двух лыжных выходных у Платона немного побаливали, отвыкшие от нагрузки, мышцы ног, но не рук. Поэтому ничто не мешало ему работать, тем более невольно слышать.

– «Надьк! Ну, ладно, я попёр!» – распрощался с начальницей Иван Гаврилович.

– «Кого?!» – мгновенье спустя вслух переспросил сам себя Платон, невольно поёживаясь от прохлады так и не налаженного у них отопления.

Однако в четверг, погода, словно вспомнила примету, подняв температуру до плюсовой.

В этот день Платона, наконец, более чем полтора года спустя, допустили до перегрузки большого количества коробок с маслом с чкаловской на минскую машину. Действие происходило на одной из грузовых стоянок терминала «Матвеевское». Всё было чётко организовано и обошлось без проблем. За эту полуторачасовую не трудную для Платона работу Надежда заплатила ему, как и всем, целых три тысячи рублей (!?).

Надо же?! Клея, я такую сумму зарабатываю только почти за месяц! Лишний раз понятно, почему коллеги не хотели моего участия! По не лишних полторы тысячи я у них увёл! – рассуждал удивлённо-обрадованный.

Погода сохранилась и в пятницу, а вот «Шурик» из столовой не сохранил своё реноме, неожиданно представ Платону оживлённо беседующим за столом с индусом, скорее всего из посольства Индии.

Знать он не так прост, как кажется! Да и раз общается с иностранцем, а тот с ним, значит, есть у него и харизма! – решил писатель.

Платон вспомнил, как после обеда «Шурик» долго и тщательно споласкивал рот, не забывая протереть и усы с бородой. Потом долго мыл руки, как будто для каких-то важных и чистых дел, забавно потирая ладони, как ребёнок.

И вообще, в его облике угадывалось немало детского.

Видимо он добрый и неординарный человек! – догадался писатель.

– «Человек! У Вас есть зажигалка?» – спросила Платона на обратном пути, на перекрёстке, пьяная молодая женщина.

– «Нет!».

– «Как это нет? У всех мужчин бывают зажигалки!» – по-пьяни заигрывала она.

– «А-а-а! Так сейчас холодно!» – понял он, всё ей объясняя.

– «А мне жарко!» – не унималась та, чуть ли не распахивая перед мужчиной полы своей куртки.

– «А ты мне мозги не фрикцуй!» – культурно оставил он её в полном неведении на слякотной мостовой.

А в субботу вообще пошёл дождь, и лыжи пришлось отставить. Зато Платон занялся подготовкой квартиры к празднованию встречи Нового года.

Пришло время подводить и итоги года уходящего.

Вячеслав всё ещё не давал о себе знать. Его дело в чём-то, скорее всего из-за бюрократии, застопорилось.

Зато с менее далёкой семьёй Владимира Платон общался по скайпу.

Привыкшие молчать в танце, танцоры Екатерина и Виталий, после лета никак не проявились и в общении с отцом и тем более с братьями. Хотя в свой осенний приезд к отцу за яблоками дочь обещала пригласить его с Ксенией на какой-то грандиозный концерт.

Но не состоялось.

Видимо Катюха погорячилась в своих возможностях?! Но ведь могла бы об этом и предупредить?! А то мы – двое наивных – с нетерпением ждали её звонка! – одновременно про себя оправдывал её отец, удивляясь невоспитанности своих деятелей культуры.

Данила с нетерпением ожидал и готовился к приёму жены с новорождённым, но Александра пока лежала на сохранении.

А самый младший, Кеша, теперь много работал, слегка позабросив учёбу и, не очень слегка, – Киру.

Старший племянник Платона – Григорий Комков – как всегда молчал, как и вся родня остальных московских Кочетов.

Младший же племянник Платона – богатырь Василий Олыпин, – периодически общаясь с любимым дядькой, совершил очередную модернизацию своей двухкомнатной квартиры. Он поставил металлические двери при входе с лестничной площадки в тамбур, и при переходе на соседскую лоджию, застеклив и утеплив свою, одарив и мать к Новому году солидной денежной суммой.

Его отцу в Тюмени сделали операцию на поджелудочной железе. Для чего Василию пришлось через авиаслужбу послать туда катетер, который там стоил в десять раз дороже московского.

А вот его жена Даша слегла в больницу – сказались последствия пяти родов в течение почти пяти лет.

Платон написал и отослал письмо последнему дядьке в Санкт-Петербург. Но все остальные Комаровы по-прежнему, и, уже видимо окончательно, тоже молчали.

Дороговизна жизни вообще, и большие междугородные транспортные расходы в частности, навсегда отрезали от живого общения родственников Комаровых, разбросанных по городам и весям огромной России, некогда огромного Союза.

После нас с Виталием Сергеевичем кто из родственников Комаровых будет потом общаться? Его дети, или внуки? Вряд ли! – мысленно сокрушался Платон.

Вон, Константин – самый старший его внук – уже давно работает в Москве, а ни слуху, ни духу, даже ни разу не позвонил! А ведь ему стыдно! Он давным-давно, можно сказать, просто бросил меня, не возвратив мне важную военную карту, и совсем затих после этого вместе со своей матерью! – вспомнил вдруг своего двоюродного племянника, обиженный дядька.

В отличие от vis-à-vis Штирлица, Платон всегда запоминал первое. Ибо сказанная новь легко сеялась на целину его новой страницы восприятия окружающей действительности, сразу прорастая из неё результатом аналитического экспресс-анализа.

А сказанное вторым, третьим, и так далее, тем более противоречащее исходному знанию, не могло существенным образом стереть, или хотя бы зачеркнуть его – первое высказанное, и на целину посаженое.

И это касалось не только вслух сказанного, но и на бумаге написанного.

Даже, когда он читал одной чертой зачёркнутый текст, то совершенно не обращал на неё внимания. И только им же самим сильно замалёванный текст он, конечно, прочитать уже не мог.

Он словно видел суть, исходное знание, через толщу наносного, нового, но не так важного, а лишь дополнительного, по отношению к первоначальному.

И это запомнившееся ему первое, становилось навязчивой основой его знаний.

Его бывает трудно исправить, или совсем стереть. Для этого нужны усилия, порой даже длительные, то есть, целая система.

По этому поводу Платон даже как-то высказался Ксении:

– «Ведь, что такое, система? Это планово повторяющиеся действия, и связанные с ними события!».

Вот и теперь, Платон планировал хотя бы ещё раз посетить занятия литературного клуба при центральной библиотеке ВАО.

Ещё весной, в четверг, 21 мая, Платон впервые побывал там.

Тогда собралось полтора десятка бывалых, в основном в возрасте, пишущих стихи и прозу. Платон знал об этом клубе ещё с рассказов своего бывшего знакомого Алексея Львовича Грендаля.

Теперь решил попробовать и сам. Его целью было получить информацию о возможностях и путях печатания и издания своих трудов.

Платону, как новичку, дали слово первому. После краткого знакомства сидящих с новой персоной, он кратко поведал залу о своём творчестве и планах на будущее, прочитал три стихотворения и одну страницу прозы.

Руководитель клуба Виктор Александрович сразу предупредил новичка, что, независимо от качества, его труды подвергнутся критике, и чтобы он с пониманием на это реагировал. Тот согласился.

Стихи вызвали бурную реакцию графоманов. Платону послышалось из зала поспешно выкрикнутое от самых ретивых и ревнивых, опережающих позитивные оценки, в своё время не полученные ими в этом зале:

– «А Вас кое-где хромает рифма! А в одном месте Вы не правильно поставили ударение! А это стихотворение… детское! А это тоже… простое!».

На что Платон только и успевал возражать:

– «А в стихосложении допускается перемещение ударения, как раз ради сохранения рифмы! А стихи я пишу разные. Для Вас специально начал с простых, далее будут посложнее и непонятнее!».

Активность в основном проявляли двое: седой симпатичный мужчина из левой от Платона колонки рядов, и неопределённого возраста худая женщина из середины зала.

Разговор невольно коснулся и Жана Татляна. Руководитель поинтересовался его возрастом и местом обитания. Платон кратко пояснил.

Однако худая, без возраста, бесцеремонно влезла, возражая Платону, с пеной у рта утверждая, что Татлян живёт во Франции, и она это читала из его интервью.

Платон не успел разубедить дурочку с самомнением, так как в этот момент седой, и теперь уже не такой симпатичный, вдруг вообще ошарашил выступающего:

– «А он вообще спел только одну песню, и стал знаменит!».

Тут уж почитатель Татляна совсем было решился дара речи.

Его выручил Виктор Александрович, предложив автору познакомить зал со своим произведением.

Но после прочтения автором одной страницы своей прозы зал почему-то замер. Воцарившую тишину прервал вопрос седого о некоторых, упомянутых персонажах, родство которых с главным героем не было озвучено на этой, первой странице новой главы его романа.

Платон объяснил, что эта часть является продолжением множества предыдущих частей романа, и читатели уже должны быть знакомыми с ними.

Платон также утвердительно ответил на вопрос худой без возраста об обнаруженных ею иронии и сарказме в его произведении, и похожести на творчество Полякова.

Далее стали выступать со своими творениями и другие члены клуба.

Платон внимательно слушал и иногда ужасался. Но были и очень приличные выступления, особенно в прозе, в частности женщины средних лет, некоей Галины. Постепенно у Платона сложилось и первое впечатление.

Большинство самолюбивы, считают себя гениями, наделяя себя правами учить других, править тексты начинающих пописывать.

Платон стал очевидцем, как некая Надежда возвратила соседке Платона по ряду Ирине Дмитриевне её произведение со словами:

– «Я вам текст полностью переделала!».

Во, дура! – не зная сути, подумал Платон.

После выступления той, Платон подтвердил своё мнение о ней, добавив и свой голос в общий гул возмущённых и рекомендующих голосов якобы её коллег:

– «Хочу Вам заметить, что роса не может подсыхать! Она жидкость, вода, и испаряется. А высыхает поверхность чего-либо, на которой она была, например, травы, пола, земли и прочего. А сохнет то, что было пропитано водой, влагой!».

Платон заметил, что многие, видно самые крутые писатели и поэты, не могли обойтись без буквально подколки выступающих, которые и так волновались и стеснялись.

Платону понравились также стихи Сергея – мужчины средних лет.

Но особенно порадовал истинный, и уже печатающийся, поэт Александр Кашин – подтянутый, симпатичный мужчина весьма зрелого возраста.

А до него послушали выступление также нового кадра – певицы жанра «авторская песня» Маргариты, спевшей под гитару несколько песен собственного сочинения.

Платону понравился её много октавный голос, а само пение напомнило пение Галины Бесединой.

Проходившую мимо него, и не сводившую с него своих карих глаз, девушку он вполголоса с доброжелательной улыбкой подбодрил:

– «Молодец!».

В своём заключительном выступлении Александр Кашин проиллюстрировал свою подборку информации по заданной на прошлом занятии теме «Смысл жизни».

Многие пытались примазаться к его успеху, дополняя с мест докладчика. Они щеголяли друг перед другом в цитировании классиков.

Лучше сказали бы это от себя, своими словами! – молча сокрушался Платон.

Эта тема вызвала в сознании Платона свои мысли:

Обсуждать и искать смысл жизни не имеет смысла! Ибо, если люди будут знать его, то все будут жить одинаково, и станет крайне скучно! И жизнь потеряет смысл. То есть найденный смысл потеряет смысл! А вообще-то, по серьёзному, смысл жизни в воспроизводстве человечества, то есть в любви! И в поиске его, этого смысла!

Занятие, длившееся три часа, незаметно подошло к концу.

А ещё до его начала Ирина Дмитриевна продиктовала Платону номер своего телефона с тем, чтобы потом сообщить ему номер телефона издательства, заинтересованного в печатании больших произведений.

Уходя, он хотел кое-что расспросить руководителя, но выронил из своих непослушных рук скоросшиватель и задержался собиранием рассыпавшихся по полу листов в скользких файлах.

Уже при выходе из библиотеки Платон машинально взглянул в зеркало, словно посмотрев на себя, увидев в нём… поэта и писателя.

На улице Платон долго блуждал по многочисленным лабиринтам своего сознания, пытаясь понять происшедшее. И в этом поиске он опустился так далеко, что машинально пропустил два своих автобуса.

Следующий раз Платон посетил занятия клуба только в ноябре.

На этот раз разговор пошёл обстоятельнее.

На вопрос, а как Вам удаётся так много писать, Платон без обиняков ответил:

– «Я специально выбрал работу, полезную не только для моих оконечностей, но и с наличием, во-первых: свободного времени; во-вторых: позволяющую голове во время этой работы думать о чём-то другом, например, сочинять!».

Тут же вскочила одна из клубом рождённых филологов:

– «А Вы неправильно употребили слово «оконечностей»! Надо говорить «конечностей»!».

– «Уважаемая калека! – надеясь быть плохо расслышанным некоторыми, начал Платон ответное хамство – Я же уже всех предупредил, что в мои тексты, в слова надо вдумываться, а не проглатывать их пачками, как, например, в популярном бульварном чтиве!» – продолжил он нравоучение.

– «Да! Есть конечности: верхние – руки, и нижние – ноги. Но у любого тела есть ещё и другие выступающие части – оконечности. Особенно у мужчин!» – кончил Платон под всеобщий хохот.

Но прения продолжились, а Платон отбивался:

– «Да! Я грешу повторениями. Поэтому всегда текст перечитываю и заменяю повторяющие слова на синонимы. Но где-то может и пропустил? Это у меня от пребывания в плену от смысла предыдущей строки».

– «Но у Вас в тексте периодически встречаются просто парадоксы!?» – вдруг проснулся самый старый – Борис Ефимович.

– «Да! Жизнь часто удивляет нас своими парадоксами. А я их просто фиксирую» – объяснил автор очевидное.

– «И потом, у Вас какой-то диалект… бульварный, что ли!? Вы наверно хороших книг мало читаете?!» – вдруг вскочил возмущённый неизвестный.

– «Да! Вы угадали, попали в точку. У меня действительно диалект жителя Бульварного кольца! И я не люблю читать книги, где все герои сплошь говорят правильным языком автора! Таким книгам я не верю!» – гордо ответил тому Платон.

Тут же один из известных неизвестных Платону членов Союза писателей подошёл к нему, и, обсыпая его различными литературными терминами, стал яростно критиковать несчастного.

На что ошалевший сразу ответил им опущенному:

– «Вы, пожалуйста, все Ваши замечания по моему произведению соберите вместе по темам и обобщите. Иными словами, проинтегрируйте по замкнутому контуру, потом мне и дадите!» – завершил Платон уже со смехом свою просьбу бездарному завистнику, ремесленнику от литературы.

Эх, хоть бы, когда «снега пали», меня бы издали. Ведь самовыразившемуся человеку и умирать легче! – сокрушённо помолчал он.

Но это было уже давно. А сейчас писателя и поэта занимал вопрос целесообразности продолжения его работы в ООО «Де-ка».

Он и сейчас, без сожаления покинул бы полуподвальное, полусырое помещение старинного здания с грибком и плесенью в стенах, с холодным кафельным полом, со сверхнизкими потолками, с периодической вонью в цехе из проходящей под ним канализации, с недостаточной освещённостью его рабочего места, с мерзким гулом почти под ухом полупочиненного холодильника, с отсутствием горячей воды, с вечно обоссанными Гудиным и Ляпуновым сиденьями унитаза, с постоянным невольным хамством невоспитанных, некультурных и неаккуратных сотрудников, у которых их апломб, амбиции, явно не соответствовали их, в широком смысле слова, амуниции.

Он без сожаления уходил бы от вечных окриков начальницы, вечного обращения к себе, как к мальчику-альфончику на «Ты» даже в присутствии посторонних; от финансового и прочего жмотства и жлобства Надежды; и вечного умничанья коллег-мужиков, нередко доходящего до детского лепета, от вредности и подлости этих мужиков, например, специально не закрывающих двери, и как следствие этого – сквозняков.

К этому примешивалась и патологическая жадность начальницы, в том числе под любыми предлогами не дававшей в последние годы отгулять полностью положенные законом отпуска.

Всё это так надоело Платону, что, несмотря на явно имевшиеся плюсы, толкало его к решению всё-таки навсегда покинуть ООО «Де-ка».

Делясь этими сомнениями с женой, он услышал от неё, не в первый раз ею повторённое:

– «А может тебе вернуться на старую работу в оборонку?».

– «Я никогда не возвращаюсь на прежнее место! Мир слишком большой, чтоб ограничивать себя одним и тем же местом работы!».

Их беседу прервал звонок от Александровых. Звонил Саша.

Платон давно привык их семью считать сходной со своей, смотреть на неё, как в зеркало. Но в последние годы это зеркало что-то стало уж очень кривым.

Очередная ссора супругов, как всегда, началась с мелочи.

– «Опять ты свою порнуху стро́́чишь?!» – спросила, что-то с азартом пишущего мужа, Наталия.

Ошибка в ударении стоила ей скабрезного от обиженного Александра:

– «Дро́чишь?!».

– «Тьфу, ты! Строчи́шь!» – автоматически поправилась жена.

– «Дрочи́шь!?» – не унялся писатель, перегнув свою палку, вслед хлопнувшей дверью, теперь уже незаслуженно им оскорблённой, жене.

Наталья неоднократно жаловалась на мужа не только родственникам, но и подружкам. Одна из них даже как-то ужаснулась рассказанному ей:

– «Боже, мой! Как можно жить с таким человеком?!».

Наталья упрекала Александра даже за излишнюю доброту, прилюдно обзывая его «Мать Тереза», что тот, как-то раз, неосторожно прокомментировал без всякой задней мысли:

– «Лучше быть матерью Терезой, чем… твоей матерью!».

Наталья же восприняла это буквально, а не как завуалированное квази матерное выражение, и понесла на мужа:

– «Ты бы лучше о своей матери сказал!».

– «Да я имел ввиду матерную мать, а не твою… Ё…, твою мать!» – пытался поначалу оправдаться любитель изящной словесности, распаляясь, невольно переходя на матерную.

С годами грязные слова в семье Александровых, произносимые всё чаще и чаще, потеряли своё значение и смысл.

И «первую скрипку» в этой игре на контрабасе играла, конечно, женщина – жена Александра – Наталья.

Она так достала мужа, что тот и не знал, что делать дальше, готовый теперь чуть ли не на всё!

– «Только помни: делая жене гадость, не сделай вреда себе!» – как-то посоветовал отчаявшемуся другу Платон.

Излив душу другу и получив очередной совет, Александр перешёл на расспросы о житие-бытие Платона и его семьи.

Тот очень кратко поведал о своих незначительных проблемах, опять переведя разговор в юмористическую плоскость, порадовав друга и своими новыми анекдотами, для затравки спросив его:

– «А ты видел по телевизору рекламу туалетной бумаги «Зева»? Так теперь стали ещё и рекламировать новинку «Зева+». А знаешь для чего? Для большего зева!».

Александр засмеялся, полностью забыв о своих проблемах, навострив уши на новый юмор друга. И тот не заставил себя ждать со своими новыми анекдотами, шутками и прибаутками:

– «Вовочка, а сегодня ты за что двойку по русскому получил? А я неправильно перенёс слово – злоупотреблять!».

– «На вопрос в рекламе по телевидению: может ли хлорный отбеливатель Вас подвести? – Армянское радио отвечает: может, если Вам по пути!».

– «Как Ваши дела? Хорошо! А Ваши?! Спасибо, тоже хреново!».

– «На приёме в поликлинике. Доктор! А Вы меня послушаете? Да! Говорите!».

– «Что такое крест на крест? Это прелюбодеяние верующих!».

– «Если чистить грязь порошком – можно его испачкать!».

Успокоившийся Александр от души посмеялся, на этом они и расстались. Но разошедшийся Платон уже не мог остановиться, заразив этим и, невольно слышавшую телефонный разговор, жену.

В эту длинную субботу по телевизору мелькнула реклама: «Ледниковый период. Суперфинал!». Платон сразу зацепился за это:

– «Ну, что за чушь?! Финал, он и есть финал, другого быть уже не может! А тут ещё и супер?! Финал – это же конец!».

Возмущённый, он повернулся к жене:

– «Ксюх, как ты считаешь, может быть Супер-конец?!».

– «Конечно!» – ответила женщина.

На что сразу обмякший её мужчина изменился в лице.

На следующий день хоть дождя не было, но температура воздуха была всё та же – плюс два, да и снег за сутки прилично подсел. Так что лыжник решил пропустить и эти выходные, занявшись отправкой электронной почты.

А начал он с Жана Татляна, написав ему:

Уважаемый Жан! Большое спасибо за Ваш ответ от 24 октября!

Поздравляю Вас с наступающим Новым годом!

Желаю Вам здоровья, здоровья, и ещё раз здоровья! А остальное, как говориться, приложится. А как же может быть иначе? Здоровья, счастья и удачи!

А стихи я часто пишу на возникшую в моей голове мелодию, ритм, как правило, Ваших песен. Можете в этом убедиться по очередному моему поэтическому приложению к этому письму. Готов посоревноваться в этом с другими, Вам писавшими поэтами. С уважением, Платон.

И он прицепил к посланию пять своих новых стихотворений для кумира.

Одно из них Платон, правда, написал про себя:

Следующие два стихотворения Платон написал под мелодии одних из любимых песен своей юности.

И стихотворение-песню:

После отправки электронной почты поэт вздохнул с облегчением, словно отдал свой давний долг.

А на следующий вечер он узнал, что его письмо кумиру прочитано, а Даша вернулась домой. В этот понедельник было сухо и около нуля. В Москве даже во многих местах серел чистый и сухой асфальт.

А начался день с радостной вести от Данилы – у Платона родился внук Михаил (52 см и 3,65 кг), правда, через Кесарево сечение. Плод никак не хотел переворачиваться вниз головой.

Ну, значит, будет всегда наверху! – сразу решил довольный дед.

Только вот – в понедельник?! С одной стороны – видно в понедельник их мама родила?! Но с другой стороны, многие люди начинают всё новое, новые дела и даже новую жизнь, именно с понедельника! И это обнадёживает! – подвёл окончательную базу писатель.

В отметившийся сильным снегопадом вторник, поход коллег к заказанному столику в ресторане «Пилзнер» был сорван потерей Ляпуновым папки с важными документами и деньгами. На следующий день пропажа правда нашлась в детской музыкальной школе, но уже без тех денег, что там находились, а срывавшееся, было, праздничное застолье в самом конце рабочего дня всё же спонтанно устроили непосредственно в офисе.

В отсутствие своих партнёров, развозивших последнее, Платону пришлось самому пройтись до магазина. Сели уже в семнадцать, с трудом удержав Гаврилыча от демонстративного ухода домой, отметив же уходящий год шампанским с фруктами и шоколадом, а также кофе с тортом.

Несостоявшийся демарш коллеги напомнил Платону об услышанном им по телефону сегодня днём.

В дневное время, в ожидание задерживающихся коллег, Платон решил ещё раз позвонить в издательство «Звонарь», куда он более полутора месяцев назад отдал одну из частей своего романа, с целью через него отзвонить всему миру о своём появлении на свет, как писателя, и узнать о результате.

И опять, после того, как секретарша Аня услышала фамилию Кочет, она переключила страждущего на повторяющуюся в трубке мелодию, на этот раз через восемь минут завершившуюся короткими гудками. Но у Платона теперь было и время, и желание поставить точки над i, и он снова набрал номер издательства. Через несколько секунд ожидания там бросили трубку, не желая разговаривать с надоедливым просителем, и это повторилось ещё дважды.

Поражённый этим вопиющим безобразием, Платон в первый момент не знал, что и делать. Он чуть ли не решился дара речи.

Ну, если не хотите печатать, так скажите об этом прямо, как это всегда делают другие, как это было не раз в других издательствах и редакциях! Какие могут быть при этом претензии? Но зачем же так по-детски хамить? И это делает тот, кто поставлен именно на связь с заявителями?! – рассуждал незаслуженно обиженный и уязвлённый.

Платон никогда не любил находиться в толпе страждущих, он всегда дистанцировался от неё, порой даже в ущерб своим коренным интересам. Не позволяли гордость и гены. А тут? Его смешали не только с грязью, но и с толпой! И с этим его гений не желал мириться.

Решительный, он хотел вечером написать гневную отповедь хамам. Но пока под лёгким хмельком он шёл пешочком по своему, ставшему давно родным, большому Устьинскому мосту в сторону «Новокузнецкой», его желание несколько притупилось. И этому способствовала окружавшая его красота.

В этот вторник столицу вновь завалило толстым слоем снега.

Стало как-то мягко и сказочно уютно. При вечернем освещении Москва стала и празднично красива! Настроение автора улучшилось. А дома его от мрачных мыслей поначалу отвлекла жена Ксения, и срочные предпраздничные дела.

Однако поздно вечером Платон всё же не удержался, и сел за компьютер с предновогодним посланием хамам.

Поначалу он не хотел опускаться до плебеев, отвечая хамством на хамство. Но ему было необходимо сейчас дистанцироваться от общей массы просителей, получить перед издателями avantage.

Платон никогда не чувствовал себя и патрицием, но зато гордился, что он по сути – пролетарий, живущий своим трудом и ни от кого не зависящий.

Генеральному директору издательства «Звонарь» В.Г. Русакову

Уважаемый, Василий Георгиевич!

Десятого ноября 2009 года я послал Вам своё произведение, но до сих пор не получил никакого ответа, в том числе вразумительного от секретарши.

А реакцией на мои вопросы было только молчание и длительная, повторяющаяся мелодия, а также вешание телефонной трубки на мои повторные телефонные звонки.

Такой недостойный демарш вашей сотрудницы, к сожалению, наглядно продемонстрировал мне уровень вашего издательства, и я считаю нецелесообразным далее злоупотреблять Вашим вниманием, в связи с чем и аннулирую моё прежнее предложение.

С Новым годом! Честь имею, Платон Кочет.

Довольный окончанием, ставших теперь нетерпимыми, отношений, он отослал послание по электронной почте и лёг спать.

В последний день года Платон занимался исключительно подготовкой к встрече Нового года, даже пожертвовав хорошей лыжной погодой.

Пока Ксения готовила, он протёр везде пыль и пропылесосил пол, занявшись и наряжанием ёлки. Вечером её включили и обомлели.

В полумраке она отражалась в зеркале, усиливая эффект от разноцветных, меняющих цвет, огоньков гирлянды.

Платон задумался: а ведь жизнь – это самое настоящее зеркало!

И тут же включил на компьютере песню Жана Татляна «Зеркало жизни».

Затем он поставил и сервировал стол, помылся, выйдя к нему уже при параде.

А по телефону периодически сыпались поздравления от сынов, родни, близких и друзей.

Но самое главное – был долгожданный звонок и поздравление от Варвары, которой в свою очередь позвонили из СВР РФ с сообщением, что на днях Вячеслав, наконец, выйдет на связь.

Старый год супруги Кочет проводили заблаговременно с французским сухим красным вином «MERLOT, la CROIX du PIN».

А Новый год под огнями ёлки, по старой и верной советской традиции, уже встретили «Советским полусладким» шампанским «Абрау-Дюрсо».

Ксении старый год не показался, а вот для Платона он оказался даже очень, то есть, не только плодовитым и даровитым, но теперь и счастливым!

В новогоднюю ночь смотреть по телевидению было особо нечего, да и радостные мысли одолевали отца, так что супруги легли почти в обыденное для себя время – полвторого ночи. Однако в первый день Нового года по традиции проспали до полудня. Поэтому на лыжах Платон опять не пошёл, занявшись мелким ремонтом, телевизором и компьютером.

Вскоре, вечером, компанию супругам составили Кеша с Кирой, которые теперь из-за интенсивной работы в «Связном» и вечерней учёбой встречались реже.

Даже отец редко виделся с поздно приходящим сыном, тем более не успевал с ним толком переговорить. Вот и теперь даже Кира пришла одна, первой. Но, правда вскоре появился и Иннокентий.

За праздничным столом посидели вчетвером. Поначалу всё шло нормально. Но чувствовалось, что от Кеши веял какой-то прохладный ветерок, а от Киры – обида на его к ней невнимание.

И это было хорошо видно по её детскому, ещё не умеющему носить маски, личику.

Поэтому Платон пытался смягчить ситуацию повышенным вниманием к девушке. И это ему до поры, до времени удавалось.

Да, теперь Кеша и отцу показался повзрослевшим, уверенным в себе, более морально устойчивым и окрепшим, но вместе с тем и потерявшим былую юношескую пылкость.

Когда молодые уже распрощались и вышли в общий коридор, у лифта несчастная дала волю своим чувствам, разрыдавшись.

Иннокентию пришлось долго успокаивать и уговаривать подружку. Его же родители пока благоразумно не вмешивались.

Способность к уговорам особей женского пола, унаследованная от отца и деда, вскоре помогла Кеше, и Кира успокоилась.

Через несколько минут спокойная и даже радостная она вышла из ванной, и с загадочной улыбкой на этот раз поцелуями распрощалась с тактичными взрослыми.

В субботу, второго января, Данила привёз домой Александру с новорождённым, а Платон вытащил Ксению на лыжах.

Супруги получили несказанное удовольствие от сказочного леса.

На ветках налип необыкновенно толстый слой снега. Более того, он, словно слипшиеся вместе мелкие икринки при нересте, даже свисая с веток, не рассыпался и не падал вниз, а призывно маняще искрился на Солнце.

Супруги получили от этого ещё и эстетическое наслаждение, вдоволь нагулявшись по знакомому лесу.

И только артисты дочь с зятем, как в дремучем лесу заблудились в многочисленных новогодних ёлках, опять не поздравив с Новым годом отца и тестя, не говоря уже о братьях.

На следующий день из-за мороза Ксения осталась дома, а Платон добавил новых удовольствий и впечатлений.

Ближе к вечеру он неудачно сходил в поликлинику за рецептами для своих лекарств, но зато быстро и удачно отоварился в ближайшем магазине.

Входя в квартиру, он услышал жену, только что связавшуюся по скайпу с подругой Татьяной из Германии:

– «Я звоню тебе, а в коридоре раздаётся звонок и…!».

– «… и голос Платона!» – помог жене его обладатель.

Тут же в компьютере раздался громкий звук, напоминающий падающую в воду… какашку.

– «Не факай! – неожиданно среагировал Платон – Я не понял! Это у тебя такая шутка юмора, или ты по жизни такая?!».

Но, было, засмеявшиеся по обе стороны экрана женщины быстро переключились на свои дамские проблемы.

Вечером позвонила и Варвара и твёрдым голосом заговорчески пригласила Кочетов в Салтыковку, к себе в гости.

В понедельник, 4 января, с утра супруги разделились. Платон пошёл на лыжах через Новокосино в Салтыковку до дачи свояков, а Ксения собралась туда чуть позже, тоже своим ходом, но на электричке.

Лесная погода была копией предыдущего дня: солнечно и в меру морозно! Уже при подходе к коттеджам Платон неожиданно встретил Егора, Варвару и собаку. Та первой почувствовала, или увидела родственника, и из-за деревьев бросилась к нему с радостным визгом. В первый момент Платон даже отпрянул. Но узнав животное, прижал её радостную морду к своей груди. Та же норовила лизнуть находку в лицо, чуть подпрыгивая на задних лапах. Тут же показались и лыжники. Платон впервые видел эту семью на лыжах.

– «О-о! Привет! Что я вижу?! Вы в первый раз, что ли?».

– «Привет, привет! Да нет! Вот, по твоему примеру ходим, и уже не раз!» – гордо и радостно первой ответила, шедшая впереди Варвара.

Тут же подкатил и Егор:

– «Разве мы можем такую красотищу пропустить?!» – взмахнул он палкой на окружающий их лес.

– «А я думал, Вы меня встречаете?!».

– «А это разве не одно и то же?!» – чуть ли не хором ответили супруги, вместе с Платоном смеясь своему неожиданно найденному единодушию.

– «Варь! Мне показалось, что ты хотела что-то важное сказать?».

– «Конечно, важное! А что у нас с тобой может быть самым важным?!».

– «Неужто уже?!».

– «Да! Завтра будет связь по Skype!».

– «Ур-ра-а!» – радостно вскрикнул Платон, тут же подхваченный в крике Егором.

Все вместе они сделали ещё один круг вокруг прудов, и покатили к коттеджу.

У всех троих настроение было более чем приподнятое.

У Варвары и Платона – в основном от предвкушения долгожданного завтрашнего разговора с сыном, а может быть и скорой встречи со всем его семейством.

У Егора – от предстоящей сегодняшней задушевной беседы со свояком, возможно завтрашнего интернет – моста через всю планету и послезавтрашнего празднования Рождества.

И сама природа в своих проявлениях была словно зеркалом их настроения.

А ведь и весь Мир – это зеркало, возвращающее каждому его собственное изображение! – вдруг осенило возбуждённого философа.

Во дворе небольшой усадьбы всё дорожки и подъезды к дому были заблаговременно выметены заботливыми руками Егора. Поэтому вдоль заборов красовались уже весьма внушительные аккуратные, словно из сказки, снежные сугробы.

Пока хозяева и гость поочерёдно принимали душ, подъехала и Ксения.

За обедом пропустили по маленькой по случаю Нового года и долгожданного освобождения Вячеслава. Однако Егор позволил себе и по средненькой.

Хозяина вскоре разморило, и коллектив распался на пары по половому признаку.

Пока давно не видевшиеся сёстры оживлённо щебетали на кухне, их мужья уединились в бильярдной. Причём Егор прихватил с собой гитару и им недопитое, а Платон – поднос с прочим. Когда свояки в очередной раз приложились и закусили, началась «Битва Болвантов».

– «Ну, ты и крутой! – подивился Егор на Платона, разодетого в его же домашнее – Прям, как пасхальное яйцо!».

– «Где?!» – сделал удивлённые глаза Платон, раздвигая полы красочного халата, и глядя вниз.

Для разминки посмеявшись, свояки разговорились, и не только.

Наливая Платону, Егор начал как бы издалека, но тут же был перебит, быстро вошедшим в роль, возбуждённым гостем:

– «Ты не с бабой, давай без прелюдий!».

Егор снова закатился в раскатистом смехе, понимая, что в этот-то раз Платон уж точно поддержит его компанию.

– «Ну, что, Платош? Теперь мы можем здесь поговорить спокойно, размеренно! А то там наши женщины так разгалделись…, как…» – начал было старший, но был перебит младшим пенсионером.

– «Как у Корнея Чуковского в «карусели»? Помнишь? Неужели, в самом деле, все газели…» – Платон на секундочку замялся.

Но этого оказалось достаточно, чтобы Егор помог ему с рифмой:

– «… охренели!».

– «Ну, что ты о наших жёнах так?!» – сымитировал Платон укоризну.

– «Первый блин получился… и-к…, комбикормом!» – оправдался Егор.

– «А второй…? Кстати, а как у тебя с работой? Вернее с подработкой?» – временно перевёл разговор на серьёзный лад Платон.

– «Да, знаешь, хорошо! Даже очень хорошо! Много загребаю! Причём люди сами платят! Уже купил снегоход, завтра Вас с Ксюхой покатаю!».

– «Интересно!» – непонятно на что, ответил поражённый гость.

– «Да недавно даже Хаммер ремонтировал! У него весь бок был ободран! Ведь ездить по Москве на Хаммере – то же самое, что ходить в толпе, выставляя в стороны локти!» – серьёзно подытожил хозяин.

– «Да, скупой платит дважды!» – непонятно о чём высказался всё ещё поражённый доходами Егора гость.

– «А дурак – один раз, но втридорога!» – зная только сам, о чём он говорит, высказался мастер «очень умелые ручки».

И свояки снова опрокинули по стопке водки, закусывая солёными огурцами собственного засола и ломтями ветчины.

Егор немного побренчал на своей «карманной виолончели», но пока что-то не пелось.

Как-то неожиданно заговорили о политике и об истории, упомянув и революцию, и её последствия.

– «А-а! А там ещё была женщина по имени Дроздасперма!» – вдруг вспомнил юрьев день, изрядно захмелевший Егор.

– «Дятел! Это не от дрозда, а от «Да здравствует Первое Мая!» – Даздраперма!?» – возмутился ещё относительно трезвый Платон – Откуда там сперма, да ещё дрозда?!».

– «Как откуда? А сокращённое слово здравствует как раз и будет «зда…»!».

– «Ты, оказывается, не только неграмотный, но ещё вдобавок и картавый! Зачем букву «р» в «Да» переставил?».

– «Ух, ты! Какой ты оказывается фрукт?!» – помахал пустой рюмкой перед лицом Платона прищурившийся Егор.

Немного обидевшись на поучающего, он посмотрел на него взглядом снайпера – не в глаза, а в лоб.

– «А как же ты думал?! Каждой букве, читай каждому овощу – своё место! А уж каждому фрукту – своя ветка!».

– «Да-а-а! – протянул несколько успокоившийся Егор – надо ещё налить, а то я что-то тревожусь: стал плохо слова выговаривать!».

– «Так у нас и вся жизнь проходит в вечных тревогах!» – помог, было, свояку Платон.

– «Да-а! Бывало, новую девку поимеешь, и потом ждёшь целую неделю, не проявился ли триппер? И так вся жизнь в тревогах!» – согласился с ним, давно не ведавший тревог, уставший бывалый Егор.

– «Я как-то раз спросил: Девушка! Мне что-то ваша… физиомордия знакома!» – тут же вспомнил он в ответ на смех гостя.

– «И знаешь, что она мне ответила? Мне ваша харя – тоже!» – завершил хозяин.

От девушек переключились на друзей и знакомых, перемыв и их косточки. Егор вспомнил недавнего клиента, кинувшего его с оплатой очередной ремонтной работы:

– «Ну и дурак же он! Я ведь специально кое-что не доделываю, пока со мной не расплатятся! Наверняка у него по дороге кое-что уже отлетело, повредив и другие детали! Теперь новый ремонт ему влетит в копеечку! Да ещё не каждый возьмётся теперь его делать-то! Я там поставил кое-что своё, фирменное, и не всякий сможет в этом разобраться!».

– «В общем, попал парень на бабки!» – искренне поддержал друга Платон.

– «А на вид – весь из себя крутой! Наверно какой-нибудь взяточник-чиновник?» – не унимался чуть протрезвевший обиженный.

– «А у него может ещё и электронный адрес есть? Вернее сайт! Тогда можно его ещё разыскать!» – предложил Платон.

– «Ну, тогда он точно дурак? Ведь у него и его электронный адрес звучит, как три дебил Вы!» – поставил точку перед RU злоумышленника Егор.

Свояки горько рассмеялись.

Потом Егор задумчиво спросил Платона:

– «А что? Ты действительно можешь найти человека?».

– «Да! Мне приходилось! Даже там, где милиция была бессильна! С помощью анализа, в том числе психологического, личности злоумышленника!».

– «И деньги удавалось вернуть?!» – недоверчиво продолжил Егор.

– «Да! Мне их они сами давали! А что же ты думал? Доить Козерога дело ни сколько бесперспективное, сколько неблагодарное!» – подвёл окончательный итог Платон.

После этого пить им уже не хотелось, и свояки сгоняли пару победных для Платона партий в бильярд. Затем мужчины ещё раз насладились тёплым душем, и вышли к своим дамам на вечернее чаепитие.

– «О! А вот и красавцы наши явились!» – встретила их Ксения.

– «А почему Вы не в галстуках?!» – прикололась к ним и Варвара.

Первым нашёлся Платон:

– «А меня один раз так неосторожно спросили, только наоборот: а почему Вы в галстуке?» – начал он, тут же взяв паузу.

– «Ну, и?!» – первой не удержалась Ксения, привыкшая к скороговоркам мужа.

– «А я им ответил, что хороший галстук душу греет! А ещё он меня дисциплинирует! В галстуке я не буду материться и не полезу Вам морду бить!» – завершил скороговоркой свою мысль сочинитель.

– «Так, что? Сейчас полезешь бить?!» – не удержалась Варвара.

– «Да, нет! Некому!» – успокоил её Платон, зачем-то взглянув на Егора.

– «Ну, что, садимся?!» – невинно вопрошал тот.

– «Сейчас руки помою!» – объяснила отходящая к мойке Ксения.

– «И в гваз дам!» – скопировал Ляпунова-младшего Платон.

Весёлые, сели за стол. Темы теперь были затронуты совсем другие. Егор предложил Ксении завтра покататься на снегоходе, а остальным, особенно пану-спортсмену, побегать за ними на лыжах.

– «Тогда надо попить на ночь кефиру!» – предложила предусмотрительная хозяйка дома.

– «Да мне как-то ряженка ближе по духу!» – поделилась, возражая, Ксения.

– «Злому?!» – тут же схохмил её муж.

Все вместе посмеялись, попили и поговорили.

– «Хорошо-то как тут у Вас!» – разоткровенничалась Ксения.

– «Да! Вы молодцы! Просто объект для подражания!» – добавил эмоций Платон.

– «А Вы-то? Тоже хороши!» – оправдалась Варвара.

– «Да, уж!» – произнёс своё слово и Егор.

Супругам Кочет очень нравилось бывать у своих старших свояков Егоровых, но это случалось редко.

И хотя те всю свою сознательную жизнь втайне и проповедовали принцип: Все бабы дуры! А все мужики гады! Но прожил они совместно уже долгую и в чём-то даже счастливую жизнь.

Подумав об этом, Платон неожиданно вслух изрёк, прерывая всеобщее молчание:

– «Жили они долго и счастливо, и умерли в один день, хотя до сих пор и не знали об этом!».

– «О! это у тебя чёрный юмор?!» – первой прореагировала, привыкшая к таким неожиданным поворотам, Ксения.

– «Нет! Скорее всего, серый – тупой и неуместный!» – подвёл под собой черту самокритичный автор.

– «Какой же ты подаёшь пример подрастающему поколению?» – неожиданно вмешалась и Варвара, невольно поддержав сестру.

Разговор теперь невольно перешёл и на проблему отцов и детей.

– «Противопоставлять одно поколение другому, искусственно раздувать проблему отцов и детей могут только люди недалёкие, проще говоря, дураки!» – неожиданно пересел на философского конька писатель Платон.

Видя недоумение родни от им же сказанного, философ продолжил:

– «И, если это делают молодые – то значит они всё ещё дураки! А если это делают пожилые – то они уже дураки!».

Выждав паузу, вызванную шумом одновременных всеобщих квази высказываний, Платон озвучил только что появившуюся новую мысль:

– «А удел всех родителей – делать своим детям что-нибудь хорошее, полезное. Создать для них, например, материальные ценности, различные блага, и спокойно, с чувством выполненного долга, удалиться со сцены жизни!».

– «Да! А то население на Земле так увеличилось! Вон, в Москве, народу стало сколько много? Как в Китае! И, главное, ходят, как хотят. Туда – сюда, мешают друг другу, ругаются! Поэтому я предлагаю Москву переименовать… – сделал паузу Егор – в Муданьцзян!».

На этом смехе очередной лирико-философский вечер в загородном доме Егоровых спокойно подошёл ко сну.

Убрав со стола и помыв посуду, пока пропуская подуставших женщин в душ, пожилые и не очень мужчины попарно со своими половинками разбрелись по спальням.

Новая обстановка, чистый лесной воздух, удовлетворение от общения со старшей сестрой, расслабленность в теле и вольность в мыслях подтолкнули Ксению к давно подзабытой близости с мужем, чей ещё не атавизм после хирургического вмешательства был уже в полной боевой готовности.

И пуансон подобострастно вдавился в заждавшуюся матрицу, совместно создавая новую форму обновившегося наконечника.

Утром Егор покатал Ксению на снегоходе, объехав с нею все Салтыковские пруды, погоняв и по их ровной заснеженной глади.

Платон же с Варварой прогулялись на лыжах по окружающему пруды лесу, вспоминая совместного сына и перипетии, связанные с его нелёгкой и неблагодарной службой.

К обеду все четверо довольных собрались за одним столом.

А ровно в пятнадцать часов, когда в Буэнос-Айресе было ещё девять утра, произошло долгожданное соединение по Skype.

Все, а Платон с Варварой – в первых рядах, примкнули к монитору, благо Егор с Варварой тоже купили большой, новый.

– «Хелло! Москва?!» – сначала послышалось с экрана.

Через секунды появилось и изображение.

Из маленького окошечка на родителей глядело загорелое, весьма возмужавшее, и заметно повзрослевшее лицо их сына – Вячеслава Платоновича Гаврилова-Кочета.

– «Мама, папа! Я Вас вижу! Здравствуйте!» – донеслось радостное с экрана.

– «Мы тебя тоже, сынок!» – чуть ли не разрыдалась Варвара.

– «Привет, сынуля!» – поддержал её Платон с дрожью в голосе.

– «Здравствуйте, мои дорогие! А вот вижу и Ксению с Егором Алексеевичем!».

– «Привет, привет!» – почти синхронно замахали те руками в экран.

Все четверо пытались своими ликами одновременно влезть в кадр Web-камеры.

А с экрана такой родной, но слегка подзабытый голос вещал:

– «Меня освободили давно, досрочно, ещё весной! Как раз в мой день рождения – шестнадцатого марта! Но держали до конца года почти под домашним арестом, в основном в части международных связей. А тем временем власти улаживали и утрясали различные вопросы, связанные с моим освобождением и натурализацией!».

– «Понятно!» – за всех ответил Платон.

– «Сынок, ну, ты хорошо выглядишь!» – начала о главном Варвара.

– «Конечно! Считайте, побывал на курорте! А я смотрю Вы все тоже – ничего, особенно отец!».

– «Да-а! Он у нас молодец!» – опять за всех ответила Варвара.

– «Одним словом, пан-спортсмен!» – не удержался и Егор.

– «А где остальные мои братья и сёстры? Как поживает Василёк?».

– «Да все при делах, пока заняты! Мы их сейчас даже и не планировали приглашать! Самим хочется вдоволь пообщаться!» – дошла очередь ответить за всех и до Ксении.

– «Слав! А ты покажи нам своих-то, и познакомь!» – совсем уж не удержалась бабушка Варя.

– «Сейчас, они все тут рядом!».

– «А ты откуда говоришь-то?» – поинтересовался Платон.

– «Из дома, с ранчо!».

– «Откуда?!» – засмеялся Егор.

– «Из ранчо!» – помогла ему понять Ксения.

И в этот момент на экране появилось лицо очень красивой, смуглой, черноволосой женщины.

По эту сторону океана все открыли рты, в то время как по ту, в очаровательной улыбке, открылись, сверкающие ровной белизной зубов, изящно-яркие губы в приветствии сначала на испанском:

– «Ола!».

Потом на русском:

– «Здра…ствуйте, папа и мама!» – с акцентом, но старательно, почти продекламировала она, слегка помахав в экран своей не менее изящной ладошкой.

– «Это моя жена Исабель!» – раздался голос сына за кадром.

– «Ух, хороша!» – первым не выдержал ценитель женской красоты Егор.

– «Она, кстати, родилась тоже пятнадцатого января, но ровно через двадцать лет после тебя, пап!».

– «У-у!» – донеслось понятливое от Егора.

– «А теперь дети, по-старшинству!» – прервал его затянувшееся любование своей женой Вячеслав.

– «Это старший сын Даниэль! Кстати он родился в последнюю годовщину Октябрьской революции!».

– «Стало быть, ему уже восемнадцать!» – быстро сосчитал дед возраст своего самого старшего внука.

– «Да, дедушка!» – чётко по-русски ответил тот.

– «А теперь дочери Габриэла и София! Обе родились в феврале! Габриэла в… праздник, двадцать третьего в девяносто четвёртом. А София год спустя, в день рождения Ксении!».

– «О-о! Помнишь!» – обрадовалась младшая тётя, в то время как все уставились на экран, пытаясь понять, кто из двух девушек-красавиц почти уже шестнадцатилетняя Габриэла, а кто – почти пятнадцатилетняя София?

Те смущённо заулыбались в ответ, но чётко поприветствовали всех:

– «Здравствуйте дедушки и бабушки!».

– «И самый младший – Диего! Он родился в год моего ареста – девятнадцатого сентября!».

– «Так значит, он родился в тысяча девятьсот девяносто девятом году!» – сразу вспомнила бабушка.

– «Да! – подтвердил и дед – В день очередной годовщины начала моей трудовой деятельности!».

– «Так у него в дате рождения сплошные девятки!? Значит, будет сильным и счастливым!» – внесла свою лепту и Ксения.

– «Диего! А тебя наверно назвали в честь Марадоны?» – поинтересовался старый футбольный болельщик дед Егор.

– «Да! И в честь него тоже!» – смело и довольно чисто по-русски ответил десятилетний мальчик.

– «А ещё в честь кого?» – не упустил деталь в ответе симпатичного, курчавого, черноволосого мальчика дотошный дед Егор.

– «В честь тестя! – из-за трудности русских слов и родственных отношений, пришёл ему на помощь отец – Его тоже зовут Диего!».

– «А как он и бабушка, где они сейчас и чем занимаются?!» – проявила чувство такта Варвара.

– «Они… можно сказать на пенсии! Занимаются внуками и огромным хозяйством. Тесть, в частности, помогает Исабель вести их прежний бизнес! Я, конечно, перед ним в неоплатном долгу! Он ведь был до моего ареста депутатом нижней палаты «Генеральных Кортесов», то есть Аргентинского Парламента, именуемого у нас ещё Национальным конгрессом! А из-за меня лишился депутатского мандата в Конгрессе депутатов, и ушёл в отставку! Верхняя палата Парламента, Сенат, настоял на этом!».

– «Понятно» – с искренним сожалением протянул Платон.

– «Ну, вот, пока и все дети!» – закончил представление своего потомства довольный отец, обнимая и целуя, сияющую гордостью за них, их мать, красавицу Исабель.

Такой весёлый настрой всех по обе стороны океана снял лёгкую напряжённость от неизвестности, некоторое время царившей в эфире. Дети сразу стали что-то говорить вперебой, то по-русски, то по-испански, а Слава и Варвара – переводить остальным по эту сторону океана. В процессе дальнейшего разговора выяснилось, что все дети учатся в Национальном колледже при столичном университете, причём на английском языке.

Лишь Даниэль уже завершил учёбу, и сейчас успешно сдал вступительные экзамены в Университет Буэнос-Айреса.

Девочки уже получили обязательное девятилетнее образование «Полимодаль», и теперь получают трёхлетнее среднее специальное образование, причём Софии это пока только предстоит начать.

А самый младший, Диего, помимо учёбы ещё и занимается футболом. Он воспитанник детской футбольной школы самой знаменитой аргентинской команды «Ривер Плейт», и играет атакующим полузащитником.

– «Мы всей семьёй болеем за эту команду. Это пошло ещё от тестя. Они тридцати трёхкратные чемпионы страны, дважды выигрывали Кубок «Либертадорес», то есть становились чемпионами Южной Америки, и один раз выиграли даже Межконтинентальный Кубок!» – пояснил Вячеслав.

– «Диего! А ты знаешь, что твоего деда в молодости здесь, у нас в Москве, прозвали Омар Сивори?!» – задал каверзный вопрос дед Егор.

– «Да! Знаю! Папа мне об этом недавно говорил! А Энрике Омар Сивори был из нашей команды!» – гордо объяснил мальчик.

Оказалось, что обе внучки Платона и Варвары помимо основной учёбы весьма успешно занимаются танцами, в частности танцуют Фламенко.

– «Я больше люблю Тангос и Алегриас, а София – Булериа и Соло-пор-булериа!» – первой поделилась старшая Габриэла.

– «А вместе мы танцуем Фанданго!» – теперь за обеих ответила и младшая София.

– «Молодцы!» – первой среагировала бабушка.

– «А мама Ваша танцует?!» – не унимался, запавший на Исабель Егор.

– «Да! И ещё как!» – почти хором ответили дети.

– «Вот бы посмотреть!» – теперь, и тоже почти хором, отметились мужчины по эту сторону океана.

– «А я буду учиться в том самом Университете Буэнос-Айреса на юриста-международника! Причём в нём все учатся бесплатно! Я в колледже при нём получил среднее образование! Там и мой брат учится, и сёстры его заканчивают!» – предвосхитил очевидные вопросы старший внук Даниэль.

– «Да! Этот университет – крупнейший в Латинской Америке и входит в число ведущих в Мире! В нём тринадцать факультетов и ещё чего только нет!? И вообще, Аргентина в Латинской Америке, это что Москва в России!» – пояснил Вячеслав, с гордостью и любовью потрепав своего старшего сыночка по чёрным, кудрявым волосам.

– «Дедушка и бабушка! А у нас дома есть машины, кошки и собаки, мы все катаемся на лошадях, и очень любим Гаучо!» – поделилась с горожанами единственно сероглазая из всех детей, умница София.

– «А что это такое?» – не постеснялся спросить дед Егор.

– «А это… аргентинские ковбои, считайте народ и целая культура, есть даже такой праздник!» – внёс ясность, ставший известным в стране журналист.

– «А чем ещё занимаетесь?» – поинтересовалась его мать.

– «Я занимаюсь теннисом!» – поделилась Габриэла.

– «Так тебя и звать, как Сабаттини!» – оживился не только поклонник футбола, но и спорта вообще, и красивых женщин в нём, в частности, – дед Егор.

– «Так она и её поклонница! И даже как-то раз сыграла против неё! Но это был лишь шутливый эпизод во время единственного мастер-класса!» – добавил заботливый отец.

– «А я занимаюсь не спортом, а живописью!» – дошла очередь и до Софии.

– «А кто твой кумир в живописи?» – задала вопрос своей внучатой племяннице её двоюродная бабушка Ксения.

София что-то спросила по-испански у отца. Тот, изящно жестикулируя, что-то долго объяснял ей. Наконец София с загадочной улыбкой и достоинством неожиданно ответила:

– «Диего Веласкес!».

– «У-у-у!» – непонятно на что удивлённо протянула Ксения Александровна, не став комментировать увлечение своей теперь невольной симпатии.

– «А я, в отличие от Софии, занимаюсь спортом, капоэйрой! – завершил отчёт внуков перед дедами старший Даниэль.

– «Это бразильское каратэ!» – уточнил его отец.

– «А-а! Я это видел по телевизору! Там очень много ударов ногами!» – ответил их дед и отец.

– «Жена ведёт дом, у нас вилла в пригороде, и работает на ранчо. В этом году тесть официально передал ей управление всем своим хозяйством. А это несколько скотоводческих ферм и фабрик по переработке мяса и мясопродуктов!» – за жену ответил муж.

– «Стало быть, Вы теперь скотоводы?!» – не удержался от вопроса дотошный Егор.

– «Да! Задача накормить Россию, в случае чего аргентинским мясом, можно сказать выполнена!» – обрадовал того бывший разведчик и состоявшийся агент влияния.

– «У меня стол…ко много работы, что дэти… не успеваю!» – неожиданно прокомментировала слова мужа, широко раскрывшая красивейшие глаза, Исабель.

– «Но я ей пока помогаю!» – и в этот раз пришёл жене на помощь Вячеслав.

– «А как Вы вообще всё это успеваете?» – искренне недоумевая, спросила ленивая Ксения.

– «Так у нас есть прислуга, наёмные работники, в том числе и бывшие ранее у тестя!» – внёс ясность сын.

– «Сынок, а ты можешь сказать, чем сейчас ещё сам занимаешься?» – робко поинтересовалась мать.

– «В принципе, конечно да! Первым делом я восстанавливал всё, что было утеряно в связи с моим давним арестом, в том числе своё имя и авторитет. Потом я налаживал новые связи. Хорошо, что с подачи нашего Президента помогли местные СМИ! Теперь я нормальный, полноправный, и даже знаменитый гражданин Аргентины. С Нового года снова работаю журналистом.

Теперь дело за малым: съездить на Родину, Вас, братишек с сестрёнкой, и других родственников повидать, отчитаться, получить, рассчитаться, и восстановить, вернее, заново оформить теперь уже второе гражданство России! И так далее, по обстановке.

Но я теперь связан договором между нашими Президентами, и на меня возложена очень большая ответственность и много разных дел по укреплению связей между нашими странами. Я даже теперь и не знаю, какая из них больше моя?! Я здесь прожил и просидел чуть меньше полжизни и семья моя здесь!» – закончил Вячеслав свой эмоциональный монолог.

– «Да-а-а! – первым прервал воцарившее на время молчание Егор – Наворочал ты дел!».

– «Ну, служба – есть служба!» – объяснил ему взволнованный Платон.

– «Ничего, сынок, увидимся!» – успокоила всех Варвара.

– «Мы к Вам обязател…но… э-э, скорей… улетим. В ближайшие школьные и студенческие каникулы!» – взяла своё с акцентом слово и красавица невестка.

– «Я смотрю, как все Вы хорошо говорите по-русски!» – не удержалась теперь и Ксения.

– «А это папа нас за этот год всех подучил!» – выдал тайну Диего.

– «Да! Я так по ним соскучился, что не мог остановиться! Всё говорил с ними и говорил! Срочно обучал русскому языку. Мы иногда даже выходными днями специально говорили только по-русски!».

– «Тол…ко мне он плохо даёт…!» – опять с заметным акцентом прокомментировала Исабель.

– «Она имела ввиду, что русский ей плохо даётся! Но, ничего, подтянется. В русском произношение такое же, как в испанском! Это же легче, чем английский, или другой какой?!» – обнадёжил её муж.

– «Стало быть, приедете на следующую нашу зиму!» – быстро прикинул, но не сразу сказал Платон.

– Да! Но я приеду совсем скоро, но пока один! А когда здесь всё подготовлю, то и семью привезу!» – обрадовал всех Вячеслав.

Затем россияне кратко рассказали своим аргентинским потомкам о своём житие – бытие, о ближайших планах по их приёму в Москве и обустройству на российской земле.

На этом разговор и завершился. Тепло и долго прощались, успокаивая себя тем, что связь налажена, и говорить друг с другом теперь можно практически в любое, даже в неудобное время.

С экран звучали не только русские слова, но и испанские «си», «грасиас» и «адьос».

В заключение Варвара сообщила Вячеславу электронные адреса всех его братьев и сестры, а также любящие стороны перебросили друг другу множество фотографий, рассматриванием которых они занимались ещё некоторое время.

Параллельно с этим, после сеанса связи, все, всё ещё возбуждённые, продолжали бурное обсуждение только что происшедшего, смакую за долгим чаем детали из ими услышанного и увиденного, готовя вопросы для следующей встречи.

А вечером Платон с Ксенией отбыли к себе в Новогиреево.

Под Рождество нашлась и дочка, поздравившая отца SMS-кой. Тот ответил ей тем же, но через e-mail, передав привет и от самого старшего брата-иностранца.

Целые сутки 8 января Москву и область в третий раз засыпало снегом, причём более продолжительным, хотя и менее интенсивным, чем в первые два снегопада.

Оба последних выходных зимних каникул выдались слабо морозными, солнечными и без осадков.

Впервые Платон все дни невольного новогоднего отдыха прокатался на лыжах и просидел за компьютером с приятными делами.

А вместе с длительным сном, праздничной едой, и неожиданно приятным общением с сыном, невесткой и внуками, он словно побывал в отпуске, в доме отдыха.

В вязи с последствиями от падения Надежды, происшедшего ещё под Новый год, как и Платона, тоже в понедельник, но три недели спустя, двадцать восьмого числа, вылившегося в сотрясение мозга, гематому затылка, и заплывание, и не только синяком, глаз, – празднование её дня рождения перенесли на среду, тринадцатое января.

Начальница повела своих в её любимый «Пилзнер». Днём народу было очень мало, поэтому коллективу единомышленников досталось их любимое место в подвальчике за круглым столом полукруглого, полуоткрытого кабинета. Мероприятие прошло на редкость весело. Тон задавал клоун Гудин. Он не просто распинался, конечно, прежде всего, перед начальницей, а буквально выходил, просто вылезал из своих брюк, при этом чуть ли не сбрасывая кожу. Но и почти все другие участники процесса с удовольствием поддержали его шутки и юмор.

Но Гудин не был бы Гудиным, если бы не попытался и во время этого веселья испортить своими ложками с дёгтем медовое настроение Платона.

Правда, Платон был сам виноват в этом, ибо невольно спровоцировал дурачка.

Когда Надежда Сергеевна прокомментировала излишнюю говорливость Ивана Гавриловича, ссылаясь на его новую вставную челюсть, Платон не удержался, чтобы не вставить и своё меткое слово:

– «Ещё ни разу не надёванную!».

Тогда задетому за живое ничего не оставалось, как ответить:

– «Посмотрим, как у тебя будет? Тебе всё это предстоит!».

Платон, поняв свою оплошность, промолчал, тем самым смазав эффект от слов Гудина, как будто вовсе и не восприняв их. Тогда тот вскоре решил повторить попытку и ударить противника побольнее.

Разошедшийся и разогревшийся Бехеровкой, старец встал из-за стола и изобразил, как он будет играть на балалайке и петь: «Мы, москоские робята…», а Алексей идти сзади с протянутой шапкой.

Но тут его взгляд упал на Платона, и Иван уточнил:

– «А народу мы скажем, что один из нас, с фамилией Кочет, не местный!».

– «Это, который будет просить с шапкой: «Поможите на пропитание!» – начал контратаку Платон, поначалу вызывая довольную его самокритикой, гаденькую улыбочку оппонента – Или, который с домрой из Ташкента?» – но тут же замолчал, объясняя, как всегда сидящей рядом, Ноне:

– «Мне, европейцу, эта азиатчина непонятна!».

Но это оказалось единственным, что всё равно не омрачило его праздничного настроения.

По обыкновению, к метро Платон снова шёл наедине с Надеждой. Разговорились естественно о только что происшедшем.

Надежда восхищалась Гудиным:

– «Сегодня Гаврилыч какой весёлый был! Я его таким никогда раньше не видела!».

– «Я тоже! Клоун, он и в Африке – клоун!» – не восхитился им Платон.

Надежда рассмеялась, но продолжила говорить о чудике:

– «У него сегодня было очень хорошее настроение! Он же новую челюсть вставил!».

– «А-а! А я подумал, что он специально для тебя старается, долг отдаёт!» – высказал свою версию Платон.

– «Какой долг?» – встревожилась, ранее ей не отданному, начальница.

– «Ну, как какой? Ну, ты же, как твоя Маня с Челсиком, тоже лижешь, только Гаврилычу! Вот он, клоун наш, сегодня и расстарался для тебя!».

– «Такой поспешный вывод мог сделать только… дурак!» – обиделась Надежда.

– «Или женщина!» – тут же отбил атаку, не дав себя оскорбить, её непокорный подчинённый.

Оба рассмеялись, погасив неловкость.

– «Ты наверно на него в обиде за его нападки на тебя?!» – открылись её глаза для Платона.

– «А чего на него обижаться-то?! Я привык! У него же и мировоззрение проктолога! Я даже держу в запасе фразу для него: Да я тебе сейчас твой глаз в твою же жопу засуну и попрактикуюсь, как проктолог!

Так что, когда меня этот циклопик достанет, я скажу ему это!» – опустил он единственный глаз оппонента.

– «Ну, ты уж очень…» – попыталась успокоить она коллегу.

– «Да я стараюсь с ним вообще не общаться, не видеть его! Так что до этого, надеюсь, не дойдёт!?» – перебил он, поняв, к чему та клонит.

– «Ну, бог с ним! Уф, какие высокие здесь ступеньки!» – закрыла нудную тему начальница, перейдя к прозе жизни.

– Да, уж! Я их помню с самого раннего детства! Это первое моё метро в жизни! Я даже по этому поводу как-то стих сочинил!» – теперь уже Платон успокоил её.

Первая рабочая неделя года завершалась днём рождения Платона Петровича Кочета. Однако по просьбе начальницы, мотивировавшей свою просьбу недавней праздничной трапезой по её случаю и по случаю встречи Старого Нового года, празднование перенесли на вторник, девятнадцатое января, на Крещение.

– «А ведь Христос тоже был Козерогом!» – выдал Платон Надежде, неожиданно осенившее его.

Утром, пятнадцатого, первой дома мужа поздравила Ксения. Вторым, в метро по мобильнику, его поздравил сын Даниил. Затем на работе, сначала третьей по телефону отметилась Анастасия, заодно сразу напросившись на вечерний визит к брату, мотивировав сою просьбу приготовленным ею опять холодцом.

Потом – четвёртой, вживую – Надежда. Но, как всегда, тёплые слова наедине она заменила вручением денежного подарка.

Зато пятая, Нона, произнесла их, чмокнув виновника в щёчку. В отместку тот, с демонстративной для Надежды гримасой блаженства, крепко прижал к себе шикарные груди её соперницы. Надежда ревниво рассмеялась. Нона же добавила огня, прокомментировав и жест мужчины, и свои желания:

– «Можно ещё! Желаю тебе здоровья!».

– «Спасибо! Это теперь более чем достаточно!» – успокоил горячую женщину Платон.

– «Да! Мы дожили до такого возраста, что на другое можно и не распыляться!» – поторопилась с выводом, дожившая до такой жизни, Надежда.

И как всегда, Платон не дождался поздравлений от не лучшей половины их трудового коллектива.

Зато на работу позвонила Варвара и от себя с Егором поздравила именинника, договорившись, что вечером Платон от всех сам поздравит Исабель.

Потом позвонил Александр и от всей своей семьи тоже поздравил Платона. А на вопрос друга о новостях в доме, Саша сообщил, что дело дошло уже до битья посуды:

– «Во время редкого совместного обеда в воскресенье Наташка придралась к Сергею за его неприветливое выражение лица.

Он и ответил ей грубостью! И понеслось! Я пытался её остановить, просил, чтоб она хотя бы не орала! Куда там?! Она стала просто голосить ещё громче и сильней!

Пришлось мне останавливать её в этот раз битьём посуды! И знаешь, помогло?! Сначала она истошно заорала, переключившись теперь на меня, а потом что-то поняла и отстала хотя бы от Серёги!».

– «Ну, и правильно! Не по морде же бить бесноватую!» – поддержал Платон друга.

Не успел именинник переступить порог дома, как неожиданно позвонил и потерявшийся бывший друг Валерий Юрьевич Попов, как ни в чём не бывало тепло поздравив Платона. Вместе они так долго обсуждали новости, что точно в назначенный срок явившаяся Анастасия застала брата неглиже.

Пока Платон переодевался в домашнее и приводил себя в порядок, Ксения окончательно накрыла и так почти подготовленный праздничный стол. Сели и выпили на троих, подаренное их троюродной сестрой из Крыма Надеждой, прекрасное креплёное, десертное сладкое, белое марочное, двухлетней выдержки вино «Пино-Гри» производства Массандры.

Женщины подняли тосты за брата и мужа, а Платон – за женщин!

В процессе беседы, где тон в основном задавала гостья, Платону показалось, что Настя как-то изменилась не в лучшую сторону, как внешне, так и в поведении, в манере вести разговоры.

Она резко, грубо и зычно обрывала собеседника, когда тот пытался её перебить, возражая в чём-нибудь:

– «Ну, дай я договорю!».

А когда Платон спросил её мнение с психологической оценкой оригинального женского ответа из издательства, она вообще неожиданно, не понятно к чему, просто отмочила, оскорбляя брата:

– «Так ты ж в психологии ни ухом, ни рылом!».

И тогда Платону показалось, что сестра за последние дни, после полного разрыва сына с нею, потеряла свою внутреннюю силу, психологическую устойчивость, стала грубой, ещё непримиримей к другим людям, к их позиции и мнению.

В последнее время Платон пытался как-то привлечь одинокую Настю к жизни большой семьи московских Кочетов, чтобы она общалась не только со своим сыном, но и с племянниками, участвовала в обсуждении различных житейских вопросов, в частности творчества брата, или даже играла бы во что-нибудь вместе с ними, занималась посильным спортом.

Но Настя всегда противопоставляла себя всем, как истину в последней инстанции, была готова всех учить, быть критерием этой истины.

Она не понимала, что её приглашают в гости не для себя, а для неё же самой, чтобы она пообщалась с родственниками.

И поэтому такая её позиция всё больше и больше удаляла Настю от брата и его потомков. Анастасия становилась уже нежелательным гостем практически на всех вечеринках, и чем дальше, тем чаще.

Позже вечером прозвучал звонок от старшего сына Вячеслава из Буэнос-Айреса.

Тот передал поздравление отцу от всей своей семьи, и сообщение, что прилетит в Москву совсем скоро, уже в феврале.

А Платон в свою очередь, через него от всех московских родственников поздравил их невестку Исабель.

Чуть позже и тоже по Skype дозвонился и сын Владимир из Жёлтых Вод, тоже поздравив отца с днём рождения от всей своей семьи.

В субботу, шестнадцатого января, после лыж, на которых Платон показал лучшее время в сезоне, они с Ксенией отбыли в гости к Даниилу и его семье.

Ехали более двух часов. По дороге в автобусе до Платона дозвонился Александр Михайлович Сталев, с опозданием поздравив своего школьного товарища:

– «Нам бы как-нибудь встретиться?!» – завершил он просьбой поздравление.

– «Не плохо бы!» – соблюдя приличия, покривил душой Платон.

Он совершенно не хотел встречаться со своим школьным товарищем, ибо для этого у того было множество возможностей и в прошлом.

Новорождённый, двадцатидневный Мишутка, показался деду каким-то даже весёлым. Ксении же – недалеко развившимся от эмбриона.

Накануне Данила оформил Свидетельство о рождении своего первенца, и ещё на одного Кочета, вернее пока кочетка, в Москве стало больше.

Платон с Ксенией подарили новорождённому комбинезончик на весну и замысловатую игрушку на коляску, а родителям – три книжки по уходу за новорождённым, набор варений домашнего приготовления, и деньги, вложенные в поздравительную открытку с сочинённой дедом колыбельной «Дрёма» для Мишутки:

Гости не только посмотрели на внука, но и осмотрели его родные пенаты. Без кормящей в этот момент Александры выпили за новорождённого и день рождения его деда. Данила подарил отцу освежитель воздуха.

К чаю вышла уже и покормившая ребёнка мать. Застолье за тортом продолжили вчетвером. Обратно выехали не поздно, и до дома добрались быстрее. Все последующие дни счастливый дед ходил ещё более одухотворённый, более уверенный в себе и завтрашнем дне.

Девятнадцатого, во вторник, Платон по наводке начальницы, повёл всех в «Ёлки-палки» на повороте Солянки, туда же, куда он в августе демонстративно не пошёл на день рождения Гудина.

Интересно, а как поведёт себя Гудин? – думал он все последние дни.

Но желание поесть и выпить на халяву пересилили у Ивана Гавриловича чувство обиды и гордость, которая у него никогда ранее и не проявлялась.

Сели у входа. У большого окна – женщины, рядом с Ноной – Платон, напротив него, рядом с Надеждой – Гудин, а место в торце досталось самому молодому – Алексею.

К удивлению Платона все коллеги поддержали его уже давнее начинание по-поводу отвращения к пиву.

– «Да сколько можно? Уже надоело оно всем! Да и вреда от него предостаточно!» – слышались их поочерёдные высказывания.

Заказали литр «Клюковки» на всех. Та пилась на удивление легко. Даже виновник торжества опрокидывал одну за другой стопки сладкого, средне алкогольного напитка, уже по привычке не чокаясь только с Гудиным.

Первый тост Надежды затронул практически все стороны жизни Платона.

– «Ну, ты и сказанула! Всё охватила! Оставь и нам что-нибудь сказать!» – наперебой стали останавливать её коллеги.

Второй тост произнесла Нона, пожелавшая имениннику, чтобы всю оставшуюся жизнь он прожил так, чтобы были те, кто подал бы стакан воды на старости лет.

Третий тост Алексея вынужденно свёлся лишь к пожеланию Платону спортивного долголетия.

Так что для Гудина и желать-то ничего невольно не осталось. Воспользовавшись тем, что Платон отошёл к официантке попросить её добавить ещё хлеба и пирожков, Иван Гаврилович поднял стопку и произнёс нейтральный для именинника тост. Платон успел лишь к его окончанию.

Тот предложил тривиально выпить за то, чтобы у всех деньги водились и не переводились.

А кто ж откажется от этого? Чокнулись, выпили!

Видя, что никто больше не желает ему здоровья и творческих успехов, а выпить хочется, Платон сам отметился двумя тостами:

– «За присутствующих здесь наших женщин!» – ибо не хотел пить за мужскую часть коллектива, и:

– «За детей и внуков! Чтобы они нашли свою дорогу в жизни и осилили её! А мы им естественно поможем, чем сможем!» – кои в полном комплекте оказались только у них с Гаврилычем.

Как обычно все заказали по «телеге», дававшей возможность до пяти раз набирать полную тарелку всяческих салатов и прочих закусок.

Разохотившиеся, до горячего естественно и не дошли. Зато в завершение трапезы добавили десерта. К кофе заказали: кто шоколадного торта, кто мороженого. А Нона решилась и на то, и на другое, запив третьим.

В общем, наелись и напились. Но самое удивительное, Гаврилыч вёл себя степенно, не устраивал свою клоунаду. От него даже не доносилось каких-либо шуток, тем более не слышались придирки и подколки Платона.

Разошлись не поздно. В хорошем настроении Платон с Надеждой теперь возвращались домой через метро «Китай-город».

Интересно! Гаврилыч стал таким, или на мой день рождения взял тайм-аут? Может даже по просьбе Надежды? Ведь недаром же я с нею тринадцатого вечером на эту тему говорил! – молча, рассуждал довольный Платон, не утруждая начальницу выяснением истины.

А в среду, двадцатого, с большим опозданием, по телефону Платона поздравили с днём рождения и внуком бездетные двоюродные бабка и тётка новорождённого: Елена и Юля Кочет.

А вот двоюродные сёстры Платона по материнской линии, Тамара и Полина Комаровы, никогда брата с днём рождения не поздравляли, впрочем, как теперь и он их. Хотя, старший их по возрасту, Платон поначалу сестёр поздравлял, и не раз.

И как на следующий день, в четверг оказалось, у одной из них теперь была более чем уважительная причина.

Вечером, через Ксению, от Анастасии Платон узнал о смерти на пятьдесят девятом году жизни, от рака матки, их бездетной и незамужней, одинокой, двоюродной сестры Тамары Юрьевны Комаровой из Казани.

Последнюю неделю у её кровати просидела младшая сестра Ирина, которой старшая и завещала свою однокомнатную квартиру.

Похороны планировались на субботу, в городе Выксе, на кладбище которого год назад был похоронен их родной брат Сергей, а ещё раньше – мать и дядя.

В пятницу туда из Казани должны были доставить гроб с телом покойной. Но на похороны двоюродной сестрёнки инвалиды Платон и Настя поехать не смогли – для их костей и суставов было очень холодно.

И эта, почти через год за братом, смерть ещё совсем не старой, недавно бывшей полной сил и энергии, женщины стала такой неожиданной, что на этот раз чувство досады, возникшее у Платона в первый момент, почему-то не сменилось затем чувством глубокой скорби. Ведь это уже походило на жестокий анекдот, вызывавший смех сквозь слёзы.

Обсуждая это позже вечером с Настей по телефону, Платон опять нарвался на её грубость:

– «Ты слышишь только то, что хочешь слышать!» – отомстила она брату теми же словами, которые тот лишь транслировал ей из недавнего гневного спича её сына Василия, – когда Платон упрекнул её, что она не сообщила ему о желании их троюродного дяди Вити из Выксы увидеть Платона. Речь тогда шла лишь о желании дядьки пообщаться с племяшом.

Да! Настю действительно повело! – поёжился он от опять покоробившей его мысли.

И это трагическое событие произошло в промежутке между приятным и полезным для Платона.

В пятницу со своими сослуживцами он снова поучаствовал в выгодной работе: перегружал коробки с машину на машину.

И опять Иван Гаврилович Гудин поразил Платона своей лояльностью.

Он даже несколько раз сам, первый, начинал разговор на текущие темы.

Платон нехотя, в силу производственной необходимости, и соблюдая элементарные приличия, вынужденно поддерживал их.

Все последующие после дня рождения и этих событий дни шли для Платона своим чередом: работа, вечером в основном дома за компьютером, а в выходные до обеда на лыжах.

Лишь иногда ему приходилось ходить по магазинам и заниматься мелким домашним ремонтом.

Но спокойствие череды дней иногда разбавлялось и некоторыми, но не спокойными, событиями.

В субботу Платону на дом доставили купленную им книгу о его прежнем, самом первом и длительном, месте работы – НПО Машиностроения: «Творцы и созидатели» (Ода коллективу)».

Ещё за несколько дней до этого он узнал по интернету и телефону от двоих своих бывших сослуживцев о выходе этой книги и её беглому просмотру ими. И ни один из них не обмолвился о появлении в ней информации о Платоне, тем более его фотографии.

С неприятным предчувствием открыл он её после субботних лыж. Просмотрев оглавление, нашёл возможные главы с информацией о себе.

Но так и есть! Его не было ни в одной из рубрик о коллективах предприятия, в которых прошел он свой двадцатидевятилетний трудовой путь.

Его конечно больше интересовало самое последнее место работы, где он проработал шестнадцать лет, и вырос от инженера-конструктора второй категории до начальника сектора – и.о. заместителя начальника отдела.

К своему изумлению и глубокому возмущению он увидел отсутствие своей фамилии в череде из четырёх фамилий ведущих сотрудников его бывшего отдела, по сравнению с предыдущим изданием об НПО, добавленных к одинокой фамилии их злоумышленника начальника.

Наличие первых двух не вызывало у него никакого сомнения. Эти заслуженные работники проработали на фирме не меньше Платона, а в данном отделе даже больше, были старше его по возрасту и занимали должности не ниже его.

А вот двое совсем молодых, представленных далее в тексте, давно тоже уволившихся, имели и должности ниже Платона, и суммарный стаж их работы в данном отделе не превосходил его, не говоря уже об общем.

Ну, вот! Опять козни В.Г.Вдовина! За что же он меня так ненавидит, что пошёл на фальсификацию истории? Ведь я ему ничего плохого в жизни не сделал! Правда это может быть из-за того стихотворения, посвящённого его шестидесятилетнему юбилею, его подлой подставе и моего последующего увольнения по статье за прогул? Хотя там я ничего особенно обидного и не написал! Нет! Скорее всего, это его древняя зависть к моим успехам, и ревность из-за подчёркнуто уважительного отношения ко мне высшего руководства фирмы! Даже через четырнадцать лет мстит завистливый гад! Ну, и скотина! Ну, и подлец! Вот, точно, низкий человек! Предатель! Такие, как он, таких, как я, в 1937 году и подставляли под расстрел! Ну, ладно! Не работал, так не работал! – возмущался весь вечер обиженный Платон.

Это событие произвело на него такое неожиданное и сильное впечатление, что утром в воскресенье он проснулся готовящимся на… работу. Даже утренняя, ещё постельная мысль о том, что накануне он из-за расстройства впервые в жизни позабыл помыться, его телефонный будильник почему-то также впервые не прозвенел в рабочий день, а на электронных часах опять-таки впервые показывался предыдущий день – воскресенье, 31 января, – всё равно не дали ему усомниться в правильности своих действий.

Лишь когда поздно вставший, прежде всего помывшийся, позавтракавший и полностью собравшийся, Платон направился в комнату переодеваться, вмешалась Ксения, с удивлением спросившая мужа:

– «Ты чего так рано?».

– «Не рано, а поздно! Вон уже пол-одиннадцатого! Кстати, как перевести часы, они всё ещё воскресенье показывают?» – мотнул он головой в сторону электронных часов.

Если бы не этот жест и предстоящее доставание повседневного костюма, Ксения наверняка бы подумала, что муж решил пойти пораньше на лыжах, и не остановила бы его. Но тут она вмешалась:

– «А ты, что? Думаешь сейчас понедельник?» – полностью открыла теперь она глаза, ставшие круглыми от удивления.

– «А что?!» – ответил он, только теперь задумавшись.

– «Ну, посуди сам: будильник – раз! Часы – два! Не много ли?».

– «И не помылся накануне – три!» – уже сам удивлённо добавил он.

Оба рассмеялись. Только жена – больше от страха за мужа. А он – из-за горечи воспоминаний об узнанном накануне.

– «Что это с тобой? Ты меня пугаешь! Не рановато ли?!» – не манерничая, встревожилась Ксения.

– «Да не бойся! Я знаю, почему: всего лишь не дал вчера себе установку на длительный сон!».

– «Ну, дай-то бог, что так!».

– «Так, так!» – окончательно успокоил он жену, и прилёг ещё на полтора часа, дабы выйти на обычный режим выходного дня.

Выспавшийся и отдохнувший, отправился Платон в свою пятнадцатую январскую лыжную прогулку. Сидя в автобусе, он ощутил какую-то лёгкость, ощущение душевного равновесия, спокойствия, и даже чистоты. И не только физической, но и моральной. Словно он, наконец, отмылся от свалившейся вчера на него новой грязи от давней пакости Вдовина.

Да! От низости и подлости мне надо держаться подальше! Отвык я уже от этого… даже от Гаврилыча! – неожиданно понял он – Прошлое надо уважать и объективно фиксировать, как состоявшийся исторический факт, а жить – настоящим и будущим! – молча заключил философ.

Но прошлое пока не опускало от себя. Тогда Платон решил от корки до корки прочитать всю книгу. И почти полторы следующие недели он вечерами тщательно изучал талмуд. Многое, изложенное в нём, показалось весьма интересным. И не только новые достижения вызвали интерес Платона, но и ранее неизвестные ему факты истории тоже. И хотя лица многих его знакомых сохранились практически неизменными, другие же, за полтора десятка лет, изменились почти до неузнаваемости.

К своему удовлетворению корректора-любителя он нашёл в тексте книги ряд стилистических и пунктуационных ошибок, неверных цифр, неточных выражений, неправильно употреблённых слов и терминов, ошибок в инициалах, недописанные и слитно написанные слова, и не только.

Складывалось впечатление, что в авторской и редакционной группах не нашлось инженера, владеющего литературным русским языком, а редактор и корректор неизвестного издательства к тому же ещё и проглядели ряд очевидных ошибок. Но это было ещё не главным. В абзаце о тяжёлом положении фирмы в 1995-ом году Платон прочитал, подчёркивая одиозные места, вызвавшие удивление:

«Одним из наиболее сложных и трудных в работе НПО машиностроения стал 1995 г. К тому времени уже чётко обозначилось разделение на тех, кто способен стойко выдерживать напряжённые и постоянно меняющиеся условия, изменения, происходящие в НПО и в стране, и на тех, кто оказался не способен к этому. Общая численность работающих сократилась вдвое по сравнению с 1991 г. Несмотря на создавшиеся сложные экономические обстоятельства, руководство предприятия, опираясь на сохранённые наиболее квалифицированные кадры, приступило к развёртыванию работ на перспективу».

Вот тебе и на!? Оказывается, ушли только худшие, а остались – только лучшие?! Это видимо писали люди, как и Вдовин, потерявшие совесть, а вместе с нею и объективность? Их зашоренность мешала им полно и всеобъемлюще взглянуть на реально сложившуюся в то время ситуацию!

Ведь в 1995 году – когда терпение людей лопнуло – кроме части людского балласта, «пены», с фирмы ушли и сильные, талантливые и трудолюбивые, независимые, уважающие себя и своих близких, знающие себе цену, честные и порядочные, не боящиеся новых трудностей и риска – то есть, смелые люди!

А остались только те, кто уже нашёл себя, своё дело, своё место под Солнцем. Но остались и те, кто приспособился к ситуации, примазался к власть имущим, присосался к их кормушке. Среди них и те, кто боялся новых трудностей и неизведанного, новой, часто тяжёлой работы и личной ответственности; те, кто уже стал ни на что не способен, кроме как досиживать свой стаж и доживать свой век – то есть, трусливые люди!

Ну, бог с ними, с убогими! А может, чёрт?! – окончательно решил он.

Да! Зеркало жизни в данном случае оказалось кривым! А ведь некоторые с моей бывшей фирмы могут хорошо и честно писать! Вон, второе отделение как тепло о своих коллегах и работах написало! Сразу видно руку настоящих интеллигентов! – сам с собой продолжал рассуждать писатель.

Наконец, с книгой было покончено и, несмотря на обнаруженную в ней очередную подлость в свой адрес, Платон с чувством удовлетворения и облегчения положил её на дальнюю полку книжного шкафа.

Теперь он получил невольный карт-бланш для своей вольной версии событий, происходивших на фирме во время его там работы.

Окончания его моральных мучений совпало с днём рождения жены. И Кеше удалось выкроить вечерок для поздравления мамы. Утренний букет мужа, купленный им после традиционной сдачи анализов в поликлинике, дополнился вечерним букетом сына. Очень уютно и весело посидели втроём.

Кира в этот вечер допоздна работала, да и бывшее ранее весьма тёплое отношение к ней со стороны Иннокентия теперь уже заметно охладело.

В течение дня Ксении названивали родственники, в том числе были и инициированные мужем, звонки от чуть не подзабывших с его стороны, среди которых Настя и Катя отделались лишь SMS-ками.

Подруга Татьяна из Германии поздравила Ксению по Skype, а старшие сыновья Платона Вячеслав и Владимир прислали свои поздравления соответственно из Буэнос-Айреса и Жёлтых Вод по e-mail.

Лишь звонок Варвары из Салтыковки по мобильнику заставил Платона принять участие в коротком, но приятном разговоре об их сыне и внуках.

Вглядываясь в своё отражение в зеркале, Платон внимательно слушал свою первую любовь, невольно принёсшую ему и его последнюю.

Да! Зеркало жизни не обманешь! Какой ты есть – таким и станешь! Надо бы ещё раз внимательно послушать песню Жана Татляна «Зеркало жизни»! – решил философ и поэт, позже сделав это, невольно прослезившись.

Но, а пока он слушал Варвару. Та решила, что в ожидании сына, вместе с Егором приведёт в порядок их необыкновенную московскую квартиру.

Высотка на Котельнической набережной дом 1/15 являлась вершиной не только части Московского мира, но и сталинского ампира! По проекту архитекторов Чечулина и Ростковского она была достроена в 1952 году.

Но даже среди семисот квартир этого знаменитого высотного дома официально четырёхкомнатная квартира Гавриловых была просто огромна!

Комнаты по 18, 20, 25 и 55 квадратных метров, с общей жилой площадью в 118 квадратных метров дополнялись большой кухней в 15 квадратных метров и двумя санузлами!

А с большой ванной с выходящим на улицу окном, постирочной комнатой, гардеробной и просторной прихожей, площадь квартиры достигала почти полторы сотни квадратных метров! И это дополнялось огромным балконом почти в тридцать квадратных метров, давно превращённым хозяевами в летнюю террасу! Паркетный пол и потолки почти в три с половиной метра дополняли эту роскошную картину!

А огромный холл на высоком этаже парадного подъезда и знаменитые соседи делали её просто солидным, даже именитым жильём!

А с двумя гаражами во дворе, теннисными и игровыми площадками, она становилась просто мечтой любой большой и зажиточной семьи!

Да! Вот бы Славке со всем своим семейством в неё переехать! – обменялись его родители давно заветными пожеланиями.

А пока день рождения Ксении становился для её мужа фактически последним ярким событием уходящего Года Быка.

После его празднования Платон, тупо уставившись в телевизор, задумался. Но ход его мыслей был прерван сообщением новостей.

Надо же?! Некоторые женщины-дикторы продолжают своим квази истеричным голосом вещать с телевизионных экранов новости, зомбируя массы на негатив! – возмутился он.

На следующий день одна из его новых зрелых читательниц вернула ему его стихотворения за 2009-ый год:

– «Мне Ваши стихи очень понравились! Они просто… обалденные!» – обрадовала она поэта.

– «Мне моя подруга сказала, что ей очевидно, как через эти свои стихи автор дарит читателям свою нерастраченную любовь!» – неожиданно добавила она многозначительного разоблачительного.

Вспомнив это, Платон направился кормить кошек. Голодная, но энергичная Сонька уже охотилась за фантиком на столе. С настойчивостью попкорна она всё прыгала и прыгала, пытаясь достать, как ей казалось, находящееся в поле её физических возможностей…, но тщетно!

Под впечатлением и от днём услышанного, кормилец заключил про себя самого: самым любимым моим занятием, как и всех истинно сильных, добрых, порядочных и совестливых людей, было, есть и будет кормление детей и зверей!

Он нежно погладил кошек по загривкам, опять подумав про себя: какой же этот год выдался обильным, прежде всего на внуков! Всех шестерых увидел, включая новорождённого Мишутку, хоть и некоторых всего лишь по Skype. И пообщался с ними плодотворно! Да, внуки – это главное в жизни!

Довольный, Платон вернулся к своим произведениям, но писать больше не мог. Тогда он всем своим детям и ближайшим родственникам, имеющим e-mail, послал в электронном виде свою первую законченную книгу.

А на выборах президента Украины с небольшим преимуществом победил В. Янукович. Украинский народ выбрал явно меньшее из двух зол.

Год Быка завершался Масленицей в России и началом Зимней Олимпиады в Канаде. На XXI-ые Зимние Олимпийские игры в Ванкувере в составе группы поддержки наших спортсменов пригласили и Катю с её ансамблем и «Стрит-джаз-балет» с Виталием для подтанцовки у известных эстрадных певцов.

В этот год, плодовитый Год Быка, Платон вдруг особенно ощутил, осознал и понял, что для него в жизни нет ничего важнее его детей и внуков.

Даже его творчество не могло сравниться с этим по важности.

И автор перевернул последнюю страницу.