– «Ну, я ж тебе говорил! А ты, как дурачок!».

Платон поначалу опешил от таких слов Гудина. Ведь это он, Платон, а не Гудин, изложил правильную версию, которую тут же подтвердили другие, более осведомлённые в этом вопросе, коллеги по работе.

Вот, тебе, на! Каков лицемер!? Всё с ног на голову поставил. Это значит, не он, а я дурачок!? Ну и ну! Ну, и Иван Гаврилович! Совсем от своей закомплексованности старик голову потерял. Да и лицо тоже! – мгновенно пронеслось у Платона в сознании.

Но он, как всегда, сдержался, слегка и чуть ехидно, лишь краешками губ, улыбнувшись улыбкой Мефистофеля. Его доброта, воля и моральная сила и на этот раз предоставили ему такую возможность.

Но теперь оскорбление со стороны Гудина было нанесено публично, хотя и, как бы, невзначай, походя, как само собой разумеющееся.

Платон, якобы по делам, быстро отошёл от открытой двери кабинета, в дверном проёме которого он только что стоял, задавая этот злополучный вопрос коллегам, с целью разрешения спора с Гудиным, который в мгновенье до этого быстро, желая опередить Платона, прошмыгнул, чуть ли не у того под мышкой, мимо в кабинет, чтобы скорее услышать ответ и, в зависимости от него, быстро среагировать, обеляя и оправдывая себя, «вешая всех собак» на Платона. Как он боялся выглядеть глупым, и мало знающим! И, как всегда, в своём репертуаре – мелькнула у Платона ещё не полностью, и неокончательно, сформировавшаяся мысль.

Его постоянный оппонент – Иван Гаврилович Гудин – родился 25 августа 1942 года в посёлке Калач Воронежской области, куда его мать эвакуировалась из небольшой деревушки Курской области, оккупированной немцами в конце осени 1941 года, а затем ненадолго освобождённой в результате короткого зимнего контрудара Красной армии.

Отец Ивана был малоизвестен. Мать почти никогда не рассказывала о нём, лишь изредка ссылалась на то, что знакомство с ним было недолгим и завершилось гибелью того на войне.

Однако с годами во всём облике Гудина, его характере и манере поведения всё явственнее стали проступать черты и признаки германской расы. Особенно это касалось лица и черепа.

Состарившись, его всегда загорелое, в меру холёное, хотя и довольно морщинистое лицо придавало ему строго-величавый вид, чем-то даже напоминающий впечатлительному Платону типичный облик врача-эсесовца. Недаром он мысленно окрестил Гудина за его характер: «Наш доктор Менгеле».

Платон почти был уверен, что отчество Гудина было не Гаврилович, а какой-нибудь Гансович, Густавович или Генрихович.

Да и имя ему, Иван, мать, скорее всего, дала в искупление своего греха, своей вины перед Родиной, перед народом, перед партией, перед Сталиным.

Так и жил Гудин, не ведая, из какого он рода и племени, каких он кровей. Возможно, со временем, он стал наверняка и сам догадываться о своём происхождении. Ибо этот вопрос всегда волнует нормального человека. Но, поняв это, и сожалея об этом, он всё-таки принял официальную материнскую версию о рано погибшем советском отце-герое. Однако иногда, а к старости всё чаще, его охватывала, на первый взгляд необъяснимая, злость к окружающим его людям и событиям. Его скверный характер в дальнейшем не раз мешал ему в работе и общении с другими людьми.

Косвенным подтверждением его истинной национальности были некоторые неосторожные, зачастую спровоцированные ситуацией, высказывания за немцев, но против евреев и славян. Он часто подтрунивал над ними, а иногда и открыто издевался, тут же критикуя свой порыв демагогическими высказываниями, что, мол, так говорить нельзя, нехорошо. А по поводу развязанной немцами второй мировой войны, он вообще прямо таки отчубучил:

– «Немцы шли на Восток с хорошими намерениями социальных реформ, только вот ошиблись с геноцидом!».

Видимо, именно ощущение себя частично арийцем, придавало его самосознанию и облику некую горделивую напыщенность. Из всех славян он уважал только поляков, считая их более близкими к арийцам, чем других, и имея, вслед за немецкой и русской, частицу их крови тоже.

Поэтому и к Платону, в чьих жилах также был значительный процент западно-белорусской крови, чей идеальный череп своей формой и размером явно указывал на него, как европейского человека, он относился с большим уважением и даже пиететом, чем к другим своим коллегам по работе.

Однако, понимание, что в отличие от Платона, ему всё время приходится скрывать своё истинное происхождение, часто, из-за зависти, приводило Гудина в ярость, иногда ведущую к неуклюжему подшучиванию над ним и даже умеренным оскорблениям его, в том числе при посторонних лицах.

Платон всё это понимал, и относился к его выходкам по-философски спокойно и снисходительно. А что с него, сирого и убогого, возьмёшь?! – не раз повторял он мысленно.

Через несколько выходных и праздничных майских дней, связанных с празднованием 60-летней годовщины Победы в Великой Отечественной войне, коллеги вновь собрались на своих рабочих местах. Платон даже с каким-то интересом и нетерпением ждал встречи с Гудиным. Как-то тот поведёт себя на этот раз? Наверно, как всегда, как ни в чём не бывало?!

За это время вокруг нашей страны произошло много, хотя и небольших, но заметных событий, в том числе и политических.

Иван любил иногда обсудить некоторые из этих новостей с Платоном, пытаясь при этом показать свои, якобы, знания, и поставить в тупик, или просто обидеть, своего более молодого, но и более знающего, глубже понимающего и рационально мыслящего, уверенного в себе, вежливого и уравновешенного коллегу.

Платон же, больше по привычке, всё ещё иногда любил анализировать международные события и высказывания политиков, давая им свою оценку.

Вот и на этот раз, неожиданно войдя в комнату, не здороваясь, Гудин, видимо, решил поставить его в неловкое положение, прямо с порога лицемерно ласково задавая свой вопрос, на который наверняка уже имел готовый ответ:

– «Платош! А ты как думаешь, зачем Буш поехал к Саакашвили?».

Платон, на мгновение оторопев, тут же нашёлся и, прекрасно понимая подоплеку вопроса, будучи готовым к козням Гудина, неожиданно для него и самого себя, весело перехватил инициативу, отвечая с улыбкой:

– «Конечно, знаю! Он поехал туда по просьбе Путина!».

Недоумение и опасливое ожидание какого-то подвоха со стороны Платона исказило какой-то жалкой и заискивающей гримасой сильно загорелое, за дни невольного отпуска, лицо Гудина. Добившись первоначального эффекта от неожиданного поворота разговора, Платон, сам ещё не зная, что скажет в следующий момент, саркастически, экспромтом, выпалил следующую анекдотическую тираду:

– «Путин просил Буша переадресовать Саакашвили претензии прибалтов к России на их оккупацию сталинским режимом!».

Оценив юмор и прозорливость Платона, а больше от радостного облегчения, что он его понял, Иван Гаврилович удовлетворённо, умеренно заулыбался.

Он в глубине души был искренне благодарен Платону за то, что тот не держит на него зла и ведёт с ним весьма задушевную беседу.

Гудин относился к той категории людей, которые после нанесения ими оскорблений, тем более, невольных, никогда не извинялись и даже к своей, как им казалось, выгоде, забывали о них.

– «А вообще-то грузины меня удивляют!» – вошёл во вкус Платон:

– «Несмотря на свою гиперболизированную национальную гордость, персонально проявляющуюся почти у каждого грузина, они давно привыкли, в целом, как нация, в масштабах страны лизать чью-то жопу! Так теперь они решили поменять одну жопу, советско-российскую, на другую, более крупную, американскую! Только не учёл дурачок Саакашвили, что большую жопу надо больше и дольше лизать! Да и говна из неё, и вони от неё будет побольше!».

Последние слова били не в бровь, а в глаз, так как Гудин в своё время работал врачом проктологом, и Платон в шутку, за глаза, называл Ивана Гавриловича ещё и «Наш практический логик».

Неожиданно в памяти его вдруг всплыл диалог того с, более чем семидесятилетней, сотрудницей Марфой Ивановной Мышкиной, которая в их ООО «Де-ка» выполняла обязанности младшего технического персонала, в основном связанные с уборкой помещения.

Как-то та, как всегда с народным юмором, наивно и без задних мыслей, одновременно что-то делая руками, бесцеремонно спросила Гудина:

– «Гаврилыч! А Вы, почему обручальное кольцо перестали носить?».

Тот, немного смутившись, и при этом, не задумываясь о последствиях ответа, довольно быстро нашёлся:

– «Да оно мешает мне в работе!».

– «А-а!» – протянула догадливая и въедливая Марфа Ивановна.

– «Я так и подумала! Под ним от пациентов говно остаётся, когда ты там пальцем шуруешь!» – уточнила она, показывая, как он это делает.

Иван Гаврилович, от такой простоты и тупой наглости, просто оторопел. А та, совершенно не заметив реакции Гудина, увлёкшись данной проблемой, и с удивлением рассматривая свои пальцы, вдруг искренне поинтересовалась:

– «Так ты ж, каким пальцем в жопу-то лазишь!».

Тут уж, внезапно густо покрасневший Гудин, просто вскипел от возмущения, чуть ли не подпрыгнув на месте.

К тому же разговор происходил в присутствии некоторых других членов коллектива, среди которых был и Платон. Он же тогда быстро и неожиданным образом разрядил обстановку, переводя разговор в другое русло:

– «Марф! Ты, что? Он же всегда наверняка на палец презерватив надевает! Какая тебе разница, каким пальцем он…».

Любящая правду и досказанность мысли, настырная Марфа Ивановна тут же перебила:

– «Да не скажи! На какой палец он надевает! Знамо дело, на какой… презерватив-то!».

Все присутствующие, насколько им позволяло воспитание и чувство юмора, по-разному засмеялись. Воспользовавшись спасительной паузой, предоставленной ему мудрым и прозорливым Платоном, Гудин быстренько перевёл разговор на беспроигрышную для него тему, как всегда адресуя провокационный и даже обидный вопрос постоянному и верному психологическому и эмоциональному громоотводу в любом коллективе:

– «Платон! Ну, ты, как всегда, всё переводишь на секс!».

Тот, не став раздувать костёр полемики, быстренько закруглил разговор:

– «Ну, куда ж без него, родимого? Секс, как известно, дело всенародное!».

Последние слова Платона как бы подвели черту, и все присутствующие в хорошем и игривом настроении тогда резво разошлись по своим рабочим местам.

Особенно это касалось Ивана Гавриловича, искренне считавшего, что именно он сам всё-таки вышел с честью из такой «говённой» ситуации.

Другое мнение было у Марфы Ивановны. Дождавшись, пока они останутся одни с Платоном, она в тот раз искренне заметила:

– «Платон! Ну вот, опять ты пожалел Гавнилыча! Ну, всё время он на тебя нападает! Сказал бы ему…».

– «Марф! Ну, зачем старика обижать? Надо будет, так скажу непременно! У меня не задержится, если меня достанут!».

– «Знамо дело! Тебе на язык лучше не попадаться! Обсеришь с ног до головы! И не отмоешься никогда!».

– «Ну, ты уж и загнула! Обсеришь?! Не в моём это вкусе и амплуа! Просто я поставлю человека на его истинное место, на котором он уже будет находиться всегда, навеки! И никогда он не сможет с него слезть! Как бы ни старался. Я не позволю! Будет ходить мною клеймёный до конца своих дней!».

– «Да уж! Так это оно, конечно так. Но всё-таки надо бы его почаще приструнивать!».

Она вдруг засмеялась, продолжив:

– «Ой, не забуду, как мы с ним схлестнулись самый первый раз! Я тогда ещё никого не знала. Вижу, входит пожилой мужчина. Что-то привёз к нам и кого-то из начальства спрашивает, чтоб это передать. Ну, я возьми и спроси его: «А Вы у нас курьером работаете?». Как он взвился! Стал красный, как рак, от злости! «Какой курьер?! Я доцент!». С тех пор меня и ненавидит, злыдень!».

Вспомнив это, развеселившийся Платон, как всегда испытал какое-то эмоциональное облегчение от очередного морального выигрыша у партнёра по постоянным и взаимным пикированиям.

Вскоре он продолжил тему анекдотов, как бы невзначай, через фривольное обращение, несколько оскорбляя Гудина, как бы указывая ему на его излишнюю простоту:

– «Ванёк! А ты слышал новость!».

Тот несколько испуганно и напряжённо переспросил:

– «Какую?».

– «Ты, наверно, знаешь, что в московском «Динамо» уже играют семь футболистов из Португалии: Данни, Дерлей, Рибейро, Луиш Лорейро, Сисеру, Тиаго и Фрешо. Правда, двое из них бразильцы. Но всё равно португалоговорящие. Так покупают ещё двоих. За «Динамо» со второго круга начнут играть ещё и Коштинья с Манише?».

Иван Гаврилович, как всегда, боясь показаться мало знающим, поспешно подтвердил это.

Он прекрасно осознавал, что эрудированный во многих вопросах его коллега, врать не будет.

Понимая, что «клиент» попался в сети, Платон продолжил:

– «А ты вообще-то португальский футбол знаешь хоть? Слышал, небось, об их командах и игроках? Лиссабонской «Бенфике», например? Наверняка знаешь Луиша Фиго?!».

Довольный выбранной темой, – ибо его младший сынок, тоже, кстати, Иван, будучи студентом, весьма успешно, что доставляло отцу удовлетворение и гордость, играл в футбол за молодёжную команду сельскохозяйственного института, – Гудин, поддакивая, кивал головой в знак подтверждения слов много знающего о футболе Платона, который в этот самый момент незаметно перешёл к завершающей стадии разговора:

– «Сейчас болельщики «Динамо» обсуждают вопрос, как теперь называть свою команду: «Портунамо», «Дигалия», «Динфика» или «Бенамо?!».

От такого юмора Гудин совсем ошалел, то ли не понимая его, то ли не зная, что и ответить. Не давая полураскрывшемуся рту оппонента что-либо произнести, Платон продолжил:

– «А я, вообще, как патриот своей страны, как давний, преданный, но не фанатичный, болельщик «Динамо», предлагаю к проблеме подойти с другой стороны. Считать не то, что в «Динамо» половина основного состава из Португалии, а то, что в «Динамо» осталась только половина основного состава. И потому команду теперь надо называть «Динфига»!».

Платон выждал небольшую паузу, давая возможность своим словам дойти понятыми до засохшего сознания Ивана Гавриловича. Наконец, свершилось! Гудин, видимо, кое-что всё-таки понял, или сделал вид такового, и несмело, немного натянуто, как-то жалко, по-стариковски, хихикнул:

– «Ну, ты, Петрович, как всегда, шутишь и шутишь! Позавидовать можно твоему оптимизму!».

Однако Платону всё же надоели эти нудные стариковские взаимные пикирования, шутки и разборки. Он прервал беседу, зачем-то, как показалось Гудину ни к селу, ни к городу, показывая рукой на свои седые волосы:

– Ну, что, Вань? Нам, как ветеранам белого движения, пора и честь знать, и к работе приступать!».

И они тут же разбежались, каждый по своим делам.

Позже Платон вспомнил, как Гудин рассказывал о себе и своей семье.

Мать Ивана Гавриловича, Анна Петровна, как дочь репрессированных родителей, долгое время жила и, соответственно, воспитывалась в детском доме в Борисоглебске Воронежской области. Их детдом был расположен вблизи живописного места впадения реки Ворона в реку Хопёр.

Её мать, бабка Ивана, была наполовину полячкой, дочерью львовской шляхтички, а наполовину еврейкой, что особо раздражало и злило Гудина.

Анна Петровна унаследовала от своей бабушки горделивую стать и манеры шляхтички, а от деда живость ума и способность приспособиться к любой ситуации, умение уживаться и ладить с любыми людьми.

По линии своего отца, бывшего сибиряка Петра Ивановича, деда Ивана Гавриловича, она унаследовала фундаментальность русской бабы, богатырское здоровье, доброту, чувство юмора и широту русской души.

Этот дед Ивана, исконно, до зримой глубины корней, был русским. До революции он, очень любящий свою работу и вообще железную дорогу, был очень грамотным инженером-путейцем. Впоследствии, уже в советское время, он был необоснованно отстранён от работы, без которой и не мыслил своё существование. Такое несправедливое и неуважительное отношение к себе он с горечью нёс всю оставшуюся жизнь.

Построив дом около любимой им железной дороги, он оказывал всем окрестным жителям теоретическую и практическую техническую помощь в ремонте различных механизмов и агрегатов, за что пользовался в округе, среди простого народа, большим и непререкаемым авторитетом и уважением, получая за свою работу натуральную оплату от щедрых, но малограмотных односельчан. Однако это не спасло семью от секиры пост революционных репрессий.

После детского дома Анна Петровна сначала поселилась у своих родственников в посёлке Калач Воронежской области. Затем переехала в Москву. Будучи очень способной, жаждущей вырваться из нищеты и простого прозябания в жизни, она выучилась, получила работу, вышла замуж за своего Гаврика, и родила ему двух мальчишек, будущих единоутробных братьев Ивана. В 1933 году Анатолия, а в 1938 году Виктора.

Позже она вдобавок прошла и повышение квалификации, окончив курсы «Красной профессуры», где познакомилась с будущим героем Великой отечественной войны генералом Н.Ф.Ватутиным.

Её законный муж, Гавриил Митрофанович Гудин, имея высшее инженерно-техническое образование, в довоенное время работал начальником автоколонны одного из предприятий на окраине Москвы.

Семья жила на Нижней Масловке, в районе Савёловского вокзала. С началом войны он был призван в армию, став танкистом, майором. За участие в сражении под Москвой получил свой первый орден.

В 1943 году он сгорел в танке в боях за Воронеж, неподалёку от своей родины. В результате прямого попадания крупнокалиберного снаряда в их танк на Чернавском мосту через реку Воронеж, весь экипаж погиб.

А ещё в начале июня 1941 года Гавриил Митрофанович Гудин лично отвёз свою семью на летний отдых к своей матери и другим родственникам в родную для него отдалённую деревушку Курской области. Жену с двумя сыновьями он собирался забрать домой в Москву в конце августа, предварительно проведя с ними свой очередной отпуск в деревне. Но этому не суждено было случиться. Война разрушила все их семейные планы.

Поначалу, как и подавляющее большинство советского народа, воспитанного на лозунге: «… до британских морей – Красная армия всех сильней!», Анна Петровна искренне считала, что война продлится недолго, и особо не задумывалась о будущем своём и своей семьи.

Но, как говориться, человек предполагает, а бог располагает.

Из сводок Совинформбюро, передаваемых по деревенской радиотрансляции, которая, к счастью, была в их деревне, постепенно становилось ясно, что война – это надолго.

Враг шёл почти безостановочно на Восток. И конца этому продвижению не было видно.

Анна Петровна поначалу подумала об отъезде домой в Москву к мужу. Но из его телеграммы узнала, что тот призван в ряды Красной армии и дома, естественно, никого нет. Да и немцы упорно рвались к Москве.

В конце концов, она решила, что лето и осень, а может быть и зиму с весной, лучше всего переждать с детьми в деревне, под опекой родственников мужа. Сытно и относительно безопасно.

Но вот война подкатила и к родному порогу. Даже через их деревню, стоявшую несколько особняком от больших дорог, потянулись обозы.

Враг наступал так стремительно, что жители отдалённых деревень не только не смогли вовремя эвакуироваться на Восток, но и вообще, слишком поздно узнали о близком продвижении немцев. В их деревне, как-то незаметно, не осталось ни мужиков, ни транспорта, причём даже гужевого. Пешком идти с малыми детьми в неведомое Анна Петровна не решилась. Так они безучастно и ждали своей участи.

А та не заставила себя долго ждать. Оккупанты пришли. Грохочущая где-то вдалеке канонада стала постепенно удаляться на восток.

– «А где война-то?» – недоумённо спрашивала свекровь.

– «Погодите! Ещё увидите её!» – отрезвляла хозяйку Анна.

Через несколько дней в деревню ворвались немцы, около роты на мотоциклах с колясками и грузовиках. В конце единственной деревенской улицы они собрали всё оставшееся население. Какой-то немец на ломанном русском языке объявил о создании новой, германской власти и о необходимости лояльного отношения к солдатам вермахта, которые, около взвода, будут расквартированы в их деревне.

В душе у матери невольно зародилась тайная мыслишка, а не вернут ли немцы всё на круги своя?! Не восстановят ли они прежнюю, дореволюционную власть?! Ей, как дочери репрессированных, а через неё и её детям, могла быть хоть какая-то поблажка.

В их доме поселился щуплый, рыжеватый фриц – фельдфебель со слегка выпученными нагло-голубыми глазами. Он сразу же, по-хозяйски обосновавшись в светёлке, скомандовал своим командирским, но противно-гортанным, почти криком:

– «Матка, яйку, курку, млеко!» – и немного помедлив, добавил:

– «Броод! Шнель, шнель!».

Хозяйка, мать мужа, вынесла кое-что из еды: чугунок с давно остывшей картошкой в мундире, начатый каравай ржаного хлеба, несколько головок репчатого лука, солёные огурцы, пару гусиных яиц и молоко, предварительно, украдкой от немца, отлив пол крынки.

Увидев всё это вместе на столе, немец вытаращил глаза и, взяв в руки одно из гусиных яиц, вертя и разглядывая его, удивлённо удовлетворённо изрёк:

– «Гут, гут!».

Тут же он вопросительно впялился на, не вовремя вошедших из сеней, двух пацанов:

– «Киндер?! Цвай!?».

– «Мои!» – гордо заявила вошедшая вслед за ними мать, тут же прижимая их к своему подолу.

Глаза немца как-то нездорово заблестели, не предвещая ничего хорошего.

Он сглотнул слюну, смешно перемещая свой довольно острый кадык, жадно впяливаясь глазами в ещё не отдышавшуюся грудь Анны Петровны.

Затем перевёл, ставшие почти стеклянными, глаза на, ещё не совсем потерявшее былые формы, тело тридцатилетней женщины, окидывая её своим потребным взором сверху вниз. Снова перевёл взгляд на её, уже вздымающуюся от волнения, грудь, которую чуть оголила, не во время, слегка сползшая шаль:

– «Гут, гут! Карашо!» – повторил немец несколько раз, вставая из-за стола и протягивая второе гусиное яйцо младшенькому Виктору. Тот, несколько с опаской, взял. Немец наклонился к нему, слегка похлопывая по щеке и трепля его вихрастые волосы. Ну, прям, Адольф Гитлер с кинохроники – встрепенулась таким жестам Анна Петровна. Виктор же, от такого непривычного для советских детей панибратства, чуть было не расплакался. Мать быстро взяла его за руку и подтолкнула к двери в сени, невольно поворачиваясь при этом спиной к фрицу.

Тот в этот момент, с подобострастием полового гангстера, схватил Анну правой рукой за ещё сохранившую упругость её правую ягодицу, а левой пытался остановить вздымание, теперь уже от возмущения и страха за детей, левой груди своей жертвы.

Но не успела его левая рука, как следует стиснуть молочную железу бывшей кормилицы, как его левые щека и ухо получили мощнейшую оплеуху с правой, да ещё с разворота и присказкой:

– «Отстань! Чёрт!».

От такого удара дородной русской бабы немец рухнул на пол, как подкошенный. В этот момент вслед за младшим братом в сени был отправлен и Анатолий. Анна не на шутку испугалась, причём больше за детей. Она быстро взяла себя в руки и наклонилась к ещё лежащему, просто ошарашенному немцу, беспомощно моргающего своими, ставшими уже совершенно не страшными, слегка поблекшими, голубыми глазами. Помогла ему подняться с пола, с волнением повторяя при этом какой-то набор уже подзабытых, из-за плохой учёбы в детдомовской школе, немецких слов:

– «Бите! Данке шён! Хальт! Шнель! Бите! Хенде Хох!».

После последних слов немец, вновь удивлённо выпучив глаза, зачем-то стал поднимать руки вверх.

Анна, поняв, что сказала что-то не то, опустила его руки по швам и стала поглаживать, уже начавшую краснеть и опухать щёку, перейдя на свой родной язык:

– «Извините, ради бога! Я не хотела! Так получилось!».

В углу под образами, испуганно крестясь, запричитала старуха:

– «Ой, боже ты мой! Зачем ты басурмана огрела-то?! Что теперь будет?! Что будет? Бедные мои внучата! Помоги, господи!».

– «Хватит Вам!» – резко оборвала её невестка.

Анна усадила уже улыбнувшегося немца на скамью у стола и начала раскладывать на нём еду, не сводя глаз со своей невольной жертвы.

На радость Анны тот прореагировал неожиданно спокойно, проявив, невиданную ею, а, скорее всего давно забытую, галантность.

Немец взял её ударную правую руку и поцеловал в тыльную сторону ладони. Анна инстинктивно вырвала её. Но, тут же спохватившись, показала жестом, что ей надо помыть руку. Поначалу опять опешивший немец, согласно закивал головой, повторяя:

– «Я, я! Яволь!».

Немец вышел в сени и стал тщательно и как-то по-европейски демонстративно мыть руки в рукомойнике, используя своё, непривычно для селян пахнущее, белое мыло. Анна тоже церемонно и как-то даже кокетливо, словно всё ещё извиняясь перед ним, подала захватчику полотенце. Тот с наслаждением и не спеша, вытерся. Вернувшись, он уже уверенно, по-барски, будто хозяин дома, сел за стол и начал с жадностью уплетать приготовленное Анной. В углу всё не унималась свекровь:

– «Во, басурман, изголодал-то как! Видать и им несладко, поди, было-то от Красной армии?! Небось, досталось?!».

Немец, поначалу, съел с хлебом и солью гусиное яйцо, жадно и с видимым удовольствием запивая молоком прям из крынки, пуская по уголкам рта тонкие белые струйки, сбегающие по подбородку прям ему за шиворот. Этим он вызвал дополнительное раздражение у старухи и лёгкие смешки и улыбки детей, уже вернувшихся из сеней вслед за матерью. Потом гость неумело принялся за картошку в мундире, при этом с наслаждением хрустя солёными огурцами и головками репчатого лука.

Увидев это, уже ожившая, успокоившаяся и осмелевшая свекровь начала с радостью подначивать его, всё ещё крестясь при этом:

– «Спасибо, господи! Защитил ты нас!».

А после короткой паузы, словно оскалившись, перешла в атаку:

– «Давай, басурман, наяривай! Может, пронесёт чёрта! Чтоб ему неповадно было на чужой каравай своё хлебало разёвать!».

Немного утолив голод, немец встрепенулся и, будто что-то вспомнив, пригласил к себе за стол всех членов крестьянской семьи:

– «Бите, бите!».

Дети, всё ещё немного с опаской, но довольно смело и, скорее по привычке, уверенно сели на лавку у стола, взяв каждый в свои ручонки по персональной деревянной ложке. Немец хотел, было рассмотреть диковинку поближе, протягивая руку к ложке Анатолия. Но тот, не поняв намерения непрошенного гостя, быстро убрал руку со стола, вызвав заливистый смех любопытного.

Вконец успокоившаяся мать с улыбкой присела рядом, с нескрываемой любовью поглаживая сыновей по головкам.

Кряхтя и охая, всё ещё что-то причитая про себя, приплелась и свекровь. За столом наступил временный международный мир.

Все, участвующие в процессе, стороны, только что пережившие небольшой стресс, принялись мерно, за обе щеки, уплетать простую крестьянскую еду. Периодически немец окидывал взором всю комнату, словно что-то ища и прикидывая.

Особенно его взор долго задерживался на кроватях, полатях и печке.

Анне невольно пришла в голову мысль, что басурман ищет, где бы её завалить и разложить. А вообще-то он вроде бы и не страшный. Только бы не приставал ко мне и детям. А так, пусть живёт. Никуда теперь от этого не денешься – домыслила она, окончательно успокаивая себя. Но это был ещё не самый страшный день в жизни Анны Петровны Гудиной.

Позже, уже после войны, она вспоминала о другом, действительно самом страшном дне в своей жизни, когда от потрясения увиденным она упала в обморок, и чуть было не лишилась рассудка.

Зимой 1941 – 42 гг., после упомянутого неожиданного освобождения деревни в результате короткого контрудара Красной армии, уже под натиском, в рамках операции «Зигфрид» (позже «Блау»), 4-ой танковой армии Вермахта под командованием генерал-полковника Германа Гота, непосредственно сил 40-го танкового корпуса под командованием Штумме, одно из подразделений нашей армии отступало юго-западнее Воронежа на восток вместе с колонной беженцев, в основном женщин и детей.

Колонна, в которой была и Анна с детьми, уныло плелась по заснеженной, но сильно разбитой дороге.

Впереди их ждал переход через реку. Внезапно, в восточном направлении, пролетели немецкие самолёты, пытаясь разбомбить, прямо на лёд замёрзшего Оскола положенный, разборный мост, и остановить наши войска на его правом, западном берегу.

Однако колонна беженцев, как ни в чём не бывало, продолжала автоматически двигаться в восточном направлении, не подозревая о грядущей трагедии. В этой колонне эвакуировался ещё и детский дом.

И в этот момент, видимо боясь быть отрезанными от своих сил, вперёд, к Осколу, не разбирая дороги и не обращая никакого внимания на людей, резко рванулась наша танковая часть, пытаясь проскочить по этой переправе, пока её не разбомбили немецкие самолёты.

К счастью Анна в этот момент вместе с детьми отошла в сторону от дороги по малой нужде. Это-то и спасло их жизни.

Чтобы дети не видели всего ужаса она, уже падая в обморок, быстро пригнула их юные головки, зарывая прямо в глубокий и рыхлый снег их любопытные лица.

Танки буквально летели, давя гусеницами своих же, советских сограждан, превращая в кровавое месиво тела женщин, детей, стариков.

Очнувшись от щиплющего лицо подледеневшего снега, и толкаемая своими верными птенцами, Анна встрепенулась, заставила себя встать и пойти вперёд на восток к казавшейся спасительной переправе.

Выйдя из сугроба на грязно-бело-чёрную окровавленную дорогу, Анна поначалу не могла идти. Ноги не слушались, болела голова, её тошнило. Слыша стоны и крики ещё полуживых людей, она начала метаться от одного к другому, пытаясь оказать хоть какую-то помощь. Но тщетно.

У неё не было с собой никаких медикаментов, мединструментов и расходных материалов, хотя она на занятиях по начальной военной подготовке хорошо изучила и могла сама умело оказывать первую помощь раненным и покалеченным.

Поняв всю безысходность своей такой помощи изувеченным, она взяла себя в руки и решительно пошла по следам танковых траков.

Глядя почти застывшими глазами только вперёд, а не под ноги, увлекая за собой постоянно спотыкающихся и часто падающих сыночков, на чьих заплаканных лицах надолго запечатлелся страх и ужас от всего ими увиденного, она упорно вела свою семью к заветной и спасительной цели.

К счастью, переправа оказалась почти целой.

Вместе с другими, оставшимися в живых беженцами, Анне с детьми удалось благополучно перебраться на противоположный берег, где их неожиданно посадили в кузов полуторки и повезли в тыл наших отступающих войск. И вовремя.

Вновь налетевшая эскадрилья «Юнкерс-87» из 8-го воздушного корпуса Люфтваффе воздушной армии под командованием Рихтгофена, своим повторным ударом с пикирования всё-таки разбомбила переправу через Оскол, покрошив брёвна и лёд, отрезав тем самым часть нашей пехоты и многих из колонны беженцев, не говоря уже о раненных.

Этот случай коренным образом повлиял на преждевременное рождение Ивана. Ещё во время оккупации мать приняла все меры для сохранения жизни своих сынишек.

Именно это и привело её, в конце концов, однажды зимой, под новый, 1942 год, на ложе своего постояльца – рыжеволосого похотливого немецкого фельдфебеля, долго и безуспешно домогавшегося сочного женского тела. После чего её невольное сожительство с немцем стало постоянным, вызвав косые взгляды догадливых, но не всё понимающих, односельчан.

Фельдфебель со своим солдатами, из обосновавшегося в деревне маленького отряда, терроризировал всё оставшееся население и неоднократно лично шантажировал Анну жизнью и здоровьем её детей.

Она приняла все возможные меры по недопущению беременности. Но в условиях деревни и войны это оказалось недостаточным.

Впоследствии она одновременно презирала и оправдывала себя. Что было, то было.

После контрнаступления наших войск, зимой 1942 – 43 гг., покидая городок Калач вместе с передвижением на запад тыловых служб Юго-западного фронта генерал-лейтенанта Н.Ф. Ватутина, командовавшего до этого Воронежским фронтом, семья полугодовалого Ивана немного оправилась от оккупационных лишений. Николай Фёдорович поначалу, на первое время, пристроил свою давнюю, хорошую знакомую в тыловую службу своей армии, а затем помог разместиться в Воронеже.

Братьям Ивана достались богатые трофеи от отступавших, бежавших от холода и наших войск, немцев, венгров, итальянцев и румын.

Они нашли 6-струнную итальянскую гитару, стащили со склада галеты, подобрали брошенные отступающими лыжи, на которых вместе с другими пацанами катались, по незнанию, с гор из замёрзших и занесённых снегом трупов вражеских солдат.

Со временем Ивану от его старших братьев перешёл танкистский шлем и командирская сумка, оставшиеся от Гавриила Митрофановича.

После войны, спустя некоторое время, семья Ивана вернулась в Москву, на свою жилплощадь. Мать получила хорошо оплачиваемую работу, пользуясь всеми благами вдовы защитника Отечества и матери троих детей.

Сыновей быстро пристроили в школы, а Ивана в детский сад.

Ещё там Ванечка неожиданно удивил всех, проявив задатки будущего врача… – вагинолога.

Не раз окрестности их детского садика оглашались девчоночьим голосом «Рины Зелёной»:

– «Мариванна, а Ванька Гудин опять ко мне в глупости залез!».

Как известно, дети за родителей не отвечают, но о детях поначалу судят по их родителям.

Поэтому, когда выдаваемые Ивану авансы им не подтверждались, разочарование от этого толкало его школьных и дворовых товарищей на подтрунивание над ним, иногда даже доходящее до простых издевательств.

Уже в детские годы проявлявшаяся вредность и заносчивость Ивана, заставляла его иной раз отбиваться от сверстников как раз тем самым танкистским шлемом.

В 1959 году Иван окончил школу, будучи хорошистом. Его, выше среднего, успехи обеспечила строгая мать. Не имея возможности часто посещать школу, она полностью положилась на преподавателей. И не зря. Младший в семье, Иван привык озорничать не только дома, но и в школе.

Ещё в девятилетнем возрасте Иван, узнав, что для улучшения скольжения лыж, чукчи обклеивают их полозья мехом, и, наверно, решив стать великим лыжником, бесцеремонно вырезал для этого со спины дорогой меховой шубы матери несколько лоскутков. Тогда, плача вместе с сыном, мать сильно отстегала Ивана ремнём за этот проступок. Но потом, гладя его прямые светловатые волосы, заглядывая в его, тоже полные слёз, серые глаза, она мысленно сказала себе: ну, разве он виноват, что его отец немец? То же моё, родное дитя!

Чудил Иван и в школе. Один из учителей – мужчина, преподаватель математики, проникся уважением к Анне Петровне. И потому он молчаливо, как бы взял шефство над Иваном. И какого же бывало его искреннее возмущение, когда негодный, дерзкий мальчишка, видимо чувствуя это, просто наглел на глазах, шалил и даже хамил учителю на его же уроках.

Однажды, на замечание учителя на его родном диалекте:

– «Гудин, тиша!».

Тот нагло отреагировал:

– «А я не Тиша, а Ваня!».

Твёрдая и крепкая рука фронтовика, не раз точно метавшая гранаты во вражеские танки, для которой длина классной комнаты была не дистанция, на этот раз точно отметилась куском мела на лбу нахала, тут же возбудив у того неподдельное внимание.

Не раз Ваньку наказывали и другие учителя, выводя из класса за скрученное почти в трубочку, распухшее и густо покрасневшее ухо.

В воспитательных целях и для пущей убедительности мать всё время пугала ленивого Ивана перспективой оказаться в ПТУ.

Для придания большей гармоничности развитию своего ребёнка, и подсознательно пытаясь хоть на Иване отыграться за отсутствие в своём потомстве дочери, Анна Петровна отдала своего младшенького в балетную школу.

Но с возрастом тот бросил эти девчачьи занятия, оставив надолго, как неисправимую память о них, излишне сильное разведение носков стоп ног в стороны, при почти полном сведении вместе пяток, из-за чего Платон, по незнанию, долгое время считал Гудина евреем. В период военной подготовки в школе, которой в те годы уделялось большое внимание, Ивану посчастливилось дважды прыгнуть на парашюте с По-2.

После школы легко, будучи подранком войны, он поступил во 2-ой Медицинский институт имени Н.И. Пирогова на лечебный факультет, который, хоть и с трудом, но, беря академический отпуск из-за недостаточной успеваемости, как всегда вызванной ленью, всё-таки удачно закончил через 7 лет в 1966 году.

В первые годы студенчества Гудин, как отпрыск партийно-хозяйственной номенклатуры, был избран, а, скорее всего, назначен, секретарём ВЛКСМ своего курса института.

Именно здесь и проявилась опять его необъяснимая тяга к медико-биологическим и сексуальным экспериментам, некоторые из которых завершились для него просто драматически.

Иван, как и все советские студенты, для снятия сексуального напряжения, физической и эмоциональной разрядки, периодически «ходил по девочкам». Один из друзей Ивана попросил его, когда-нибудь, составить компанию ему, его девушке, с которой он уже имел устойчивые интимные отношения, и её подружке, для которой, собственно говоря, он и приглашался. И вот, в одном из таких походов «по девочкам», они вместе с другом, наконец-таки, затесались в гости к этим, таким же молодым и красивым студенткам, на пару снимавшим квартиру. Те ожидали гостей в полусумрачной, интимной обстановке, сидя на диване около наспех, но со вкусом, сервированного вином, водкой и лёгкими закусками стола. Ивану представили очень красивую, восточного типа, девушку, назвавшуюся Кариной. Она, не вставая с дивана, предложила тому присесть рядом.

Молодые сразу приглянулись друг другу и мило защебетали на второстепенные, молодёжные темы, проносясь по ним, как галопом по Европам. Все четверо довольно смело и несколько бравурно выпили, почти не закусывая, и принялись всё настойчивее и целеустремленнее продвигаться к заветной цели. Разбившись на пары, будущие секс партнёры резво, как и подобает молодым и голодным, принялись за дело.

Через некоторое время друг со своей девицей прошмыгнул в соседнюю комнату, откуда вскоре донёсшиеся приглушённые охи и вздохи, явно свидетельствовали о начале заветного действа. Ивану не хотелось отставать, и он довольно смело, чему уже способствовало лёгкое опьянение, принялся за любовные игрища с красавицей Кариной, предварительно окончательно потушив и без того тусклый свет. Та на удивление легко и довольно решительно пошла на сближение. Видимо подругами это было заранее оговорено.

Вскоре Иван получил долгожданное наслаждение и, в предвкушении его продолжения, позволил Карине пройти в ванную для приведения себя вновь в потребный вид. А сам, тем временем, наслаждаясь своим состоянием повышенной боеготовности, предвкушал дальнейшее интересное продолжение и новую сексуальную разрядку.

И вдруг, в слабо освещённом проёме короткого коридора, соединявшего комнату с кухней, он увидел очертания хотя и очень стройной, но сильно хромающей, буквально припадающей на одну ногу, возвращающейся из ванной, Карины.

Какой-то неимоверный ужас и отчаяние вмиг охватили его нутро, неуклонно сгибая повинную головку его несгибаемого, во многих боях проверенного, верного и преданного члена его тельного коллектива.

Карина, видя смятение партнёра, извинилась перед ним, на что Иван как-то невразумительно и не по-джентельменски ответил, что, мол, надо предупреждать в таких случаях.

От такого неожиданного поворота событий он надолго потерял способность к семяизвержению, и чуть было не получил спермотоксикоз.

В другой раз, на студенческой картошке в Рязанской области, после утомительной работы, уже наужинавшись вдоволь крахмалом, да ещё по молодости лет, Гудин довольно неожиданно и слишком смело, как комсомольский вожак, весьма своеобразно и неожиданно для товарищей, проявил себя.

На глазах у любопытствующих студенток он, с помощью палки, возбудил член пасшегося рядом жеребца. Увидев его восставшие размеры, некоторые слишком впечатлительные девственницы чуть не попадали в обморок. Другие же девки визжали от восторга.

Об этом случае кем-то было своевременно «сигнализировано наверх». Если бы опять не мать, Иван, нарушивший моральные принципы строителей коммунизма, мог бы распрощаться с институтом и комсомольским билетом.

А до этого, жадный до экспериментов озорник Ванька, чуть было не поплатился своим здоровьем.

Из-за чрезмерного и регулярного употребления студентами в пищу картофеля у большинства из них от избытков газов пучило животы.

Так наш дурачок что учудил!? От безделья после работы парни, с помощью своих выхлопных газов, поочерёдно пытались загасить пламя свечи.

Когда подошла очередь Ивана, он, видимо, часть своих газов уже растерял, и не смог сразу добиться нужного эффекта.

Раскрасневшись, тужась выдать дополнительную порцию отравляющего вещества раздражающего действия, он замешкался. Тем временем пламя свечи начало своё коварное воздействие на его синтетические плавки в районе промежности и ягодиц.

Наконец, плавки неожиданно начали быстро таять, наделяя относительно нежную кожу этого человеческого места естественно степенным ожогом. Несчастный, взвыв от боли, шарахнулся в сторону на пол, и под дикий хохот окружавших его соэкскрементаторов, чуть ли не визжа от боли, стал стаскивать с себя накрепко приварившиеся к заднице, подтаявшие и частично подгоревшие плавки, при этом ещё слушая советы сочувствующих знатоков:

– «Вань! Тебе полить водички, или лучше масла подсолнечного, чтоб их от жопы отодрать?!».

Этот случай стал для Ивана поучительным, и он на время прекратил свои медицинские опыты и изыскания, вплоть до окончания института, кроме одного сексуального соревнования, происшедшего несколько позже и позволившее ему взять моральный реванш у своих сокурсников.

Иван устроил соревнование на крепость восставшего пениса.

Он первым начал турнир, водрузив чайник на своё искусственно возбуждённое естество. Причём хитрец водрузил его ручку на основание члена, что позволило чайнику относительно долгое время находиться в подвешенном состоянии.

Никто не обратил на это внимание и Ванька до конца турнира оставался единоличным лидером.

Другие недоумки вешали этот критерий истины на середину корня из-за чего тот, естественно, не выдерживал, и чайник соскальзывал вниз, иногда с грохотом.

Освободившиеся от этого неимоверного груза их молодые корни, сохраняя свою гордость и постоянное стремление к Солнцу, к познанию малоизведанного, быстро восстанавливали своё изначальное положение, укоризненно кивая головками своим незадачливым хозяевам.

Так Иван легко и непринуждённо заработал среди сокурсников славу «несгибаемого члена».

Мать Ивана в этот период хорошо зарабатывала, будучи Главным экономистом и плановиком по сельскому хозяйству в одном из Совнархозов, затем Главным бухгалтером в Министерстве сельского хозяйства РСФСР.

Поэтому её семья ни в чём не нуждалась.

Иван вспоминал, как его друг юности Генка, из-за потерянных, от в руках взорвавшейся гранаты, пальцев, прозванный «беспалым», позже, уже в зрелом возрасте, признался, что дружил с ним, потому, что в их семье всегда был белый хлеб, которым Анна Петровна периодически и бескорыстно почивала друга сына.

После института Иван получил распределение в Ташкент, который с помощью всего Союза оправлялся после разрушительного землетрясения 26 апреля 1966 года. По прибытии в столицу солнечного Узбекистана молодой специалист окунулся в почти в 50-и градусную жару.

Иван пешком пошёл искать Минздрав республики. По дороге, с непривычки, от жары и духоты упал в обморок.

Очнулся от капель холодной воды, падающих прямо на лицо.

Увидел склонившегося над собой старого, бородатого, почти чернолицего аксакала в пропитанной потом, потерявшей цвет и форму, тёмно-грязной тюбетейке.

Старик, присев на корточки, от чего полы его засаленного грязно полосатого халата полностью закрыли собой его ноги, окунал свой посох в арык и осторожно стряхивал капельки ещё ледяной воды на лицо Гудина.

Когда тот открыл глаза, старый добрый узбек с улыбкой спросил:

– «Ну, что, урус, очнулся?!».

Помогая ему подняться, он нахлобучил на ещё ошалевшего юношу свою, только что смоченную в ледяной воде арыка, тюбетейку.

Иван весьма учтиво, хотя ещё с кислым выражением лица, поблагодарил того, возвращая доброму старцу его, уже выжатый, бесценный реквизит.

Позже Иван вспоминал этот случай в контрасте с другим.

Со временем, привыкнув к местной жаре, климату, обычаям, он, к своему немалому удивлению, неожиданно и даже очень сильно простудился.

На работе Иван часто и длительное время пользовался кондиционером, наслаждаясь потоком упруго прохладного воздуха.

В результате этого заработал себе острый нефрит.

По приезде в столицу Узбекистана, Гудин получил назначение Минздрава в Кожно-венерологический институт заведующим отделом по борьбе с проституцией, вернее её последствиями.

В те, послевоенные годы, будучи городом «хлебным», приютившим беженцев из западноевропейских земель СССР, Ташкент являл собой интернациональную Мекку, вобравшую в себя обычаи, нравы и быт различных народов нашей многонациональной огромной страны, в том числе и негативные, т. е. в настоящую клоаку.

Работа Ивана Гавриловича, в основном, сводилась к анализу крови и мазков на сифилис (реакция Вассермана) и прочие венерические болезни.

Однако непреодолимая страсть к биологическим исследованиям бесследно не прошла. Ещё в последние студенческие годы и в первые годы самостоятельной работы он с большим интересом исследовал размеры вагин и клиторов своих любовниц и пациенток. Больше всех его удивила некая Мария. Иван Гаврилович как-то взахлёб начал рассказывать Платону Петровичу об этом случае, но тот с плохо скрываемой брезгливостью быстро и решительно прервал его, дав тому лишь рассказать о случае, когда одна из его любовниц, войдя в экстаз, вдруг начала лизать, царапать и кусать его, при этом, ползая по его телу, изощрённо извиваясь на нём. Иван сознался, что тогда он не на шутку испугался и быстро слинял от своей сладострастной пантеры. Серологией в Ташкентском институте Гудин прозанимался 3 года, когда его перевели заведующим отделом иммунологии в Институт охраны материнства и младенчества, ставшим впоследствии Институтом педиатрии.

В то время, в борьбе за рекордные урожаи хлопка, его листья травили, посыпая их пестицидами для полного уничтожения, что обеспечивало удобство сбора урожая хлопкоуборочными комбайнами.

Поэтому вода в арыках была причиной гепатита у большей части населения Узбекистана. А различные заболевания печени теперь стали обычным явлением у жителей столицы этой Среднеазиатской республики.

В первый же год работы в Ташкенте заметного Ивана оженили на татарке Ларисе – третьей дочке полковника КГБ Зарипова из охраны Первого секретаря ЦК компартии Узбекистана Ш.Р.Рашидова. Местный крупный начальника дал и за младшую дочку большой калым. На следующий год родился первенец – Олег. Через десять лет, в 1977-ом году, – Павел.

Но Ивану были совершенно не по нутру местный быт, традиции, нравы и обычаи. Да и в таком климате он не собирался жить вечно.

Так, что ему постепенно надоела его семейная, однообразно сытая, беспечная и обеспеченная жизнь, и наш пострел стал мечтать возвратиться в Москву.

И было бы счастье, да несчастье помогло.

В 1979 году очередной любовницей 37-летнего ответственного медицинского работника Ивана Гавриловича Гудина стала красивая, молодая узбечка Гуля – дочь генерала, заместителя начальника МВД республики.

Лишившись на работе девственности от высокопоставленного русского, которых в Узбекистане в то время особо почитали, та с гордостью поделилась радостью с подружками.

Вскоре слух дошёл и до отца, который рассвирепев, пообещал убить негодяя.

С ещё большей скоростью слух о решительных намерениях генерала долетел обратно до Гудина, и тот, не на шутку испугавшись варваров-азиатов, в течение суток, бросив жену и сыновей, сбежал обратно домой, в Москву, под защиту материнского крыла. И тайно помог ему в этом, по просьбе тестя, сам Шараф Рашидович.

Да ну их, этих азиатов, с их отсталостью! Потрахаться толком-то не дадут нормальному человеку! – сокрушался тогда Иван.

А предмет его похоти без проблем заштопали и, невинную, благополучно выдали замуж за сына другого генерала МВД Узбекистана.

Не без помощи матери, ставшей к тому времени влиятельным партийным работником, Иван Гаврилович обосновался в Москве, и стал работать врачом сексопатологом в лаборатории «Семьи и брака» НИИ «Акушерства и гинекологии АМН СССР».

Затем он перешёл в НИИ «Общей и коммунальной гигиены» АМН СССР, руководимым академиком Г.И. Сидоренко.

В этот период Ивана особо домогалась 27-и летняя врач Вера, которая всегда вела себя очень активно со всеми коллегами-мужчинами, из-за чего её вскоре направили на переобучение и повышение квалификации.

Иван рассказывал, что как-то он, задремав, и видимо во сне увидев свою, активно удовлетворяющую его, Веру, засопел и зачмокал от удовольствия. А, уже просыпаясь, неожиданно, непонятно к кому обращаясь, под всеобщие улыбки присутствующих, тихо, в полголоса, изрёк:

– «Да, жалко! Теперь Верунчик обучается и повышает свою квалификацию на других пенисах!».

Слушая этот рассказ Гудина, Платон, как всегда, не удержался от хохмы и комментария:

– «Ваньк, а ты в то время работал… рвачом-сексопатологом… или слесарем-гинекологом?!».

– «Да, весёлые были времена!» – не расслышав, или не поняв иносказательности слов Платона, со смехом резюмировал Гудин.

Он тут же с удовольствием вспомнил свою первую, после четырнадцатилетнего перерыва, московскую зиму 1979-80 года, расширяющиеся международные контакты, приезд в зимнюю Москву хорошо известного в Мире ансамбля «Бони-М».

Тогда этот концерт состоялся в БККЗ «Россия».

Был страшный ажиотаж, огромные очереди, билеты по 250 рублей, конная милиция.

А после концерта – Салтыковка, ресторан «Русь».

Там Иван со своими товарищами по работе, в присутствии большой группы иностранцев, изрядно набравшись, с большим удовольствием, и даже наслаждением, наблюдал за выступлением сестёр Зайцевых, очень удачно подражавших своим темнокожим кумирам из «Бони-М».

В конце брежневской эпохи естественно состарившуюся мать Гудина перебросили из Москвы на более лёгкую и «тёплую» партийно-хозяйственную работу в Краснодар – участвовать в курировании сельского хозяйства целого края. Возможно, её опрометчиво поменяли на М.С.Горбачёва. Там ей предоставили огромную, роскошную квартиру на неё и семью старшего сына Анатолия.

Позднее тот, как крупный местный чиновник, одно время бывший даже Главным архитектором Краснодара, получил на свою семью уже отдельную квартиру.

Оба брата Ивана давно уже выучились, обзавелись семьями, и работали по своим специальностям, добившись в жизни немалых успехов.

В отличие от старшего Анатолия, средний брат Виктор давно вылетел из родного гнезда. Будучи конструктором, он строил подводные лодки на заводе им. Ленинского Комсомола в Комсомольске-на-Амуре, на Дальнем Востоке.

А младший сынок Иван, в своё время тоже покинувший родные пенаты, тем временем вновь осел в материнском гнезде в столице.

На протяжении нескольких лет все дети Анны Петровны вместе со своими семьями использовали материнскую квартиру, как дачу, чуть ли не ежегодно приезжая туда в отпуск. Благо их мать и бабушка была уже на заслуженном отдыхе, получая весьма приличную пенсию.

Предчувствуя надвигающуюся кончину, Анна Петровна проинформировала своего самого младшенького и, как она считала, самого несчастного сыночка о том, что, в случае её смерти, предназначенная ему большая сумма денег будет лежать под её матрасом.

Как только Иван узнал о смерти матери, так сразу, чуть ли не бегом, помчался в Краснодар «за деньгами».

Однако по вине своего старшего брата Анатолия, поздно сообщившего об этом, на похороны он всё же опоздал.

Какого же было ещё и удивление, разочарование и искреннее глубокое возмущение Ивана, когда его встретила запертая на чужой замок дверь материнской квартиры и реплика знавших его соседей:

– «Иван! А разве ты не знаешь, что Анатолий квартиру продал?».

Тут же Гудин помчался на квартиру брата.

Его теперь больше интересовало не как прошли похороны матери, а его наследство.

Между братьями произошёл более чем нелицеприятный разговор.

Иван требовал свою денежную долю, в том числе за проданную материнскую квартиру. Анатолий же оправдывался тем, что квартира была предоставлена матери и ему с семьёй, а не Ивану. А никаких денег под матрасом, якобы, не было.

Иван вынужден был согласиться с первым доводом, упрекая брата лишь в том, что все родные могли бы и дальше пользоваться этой квартирой, как дачей. А в объяснение брата по поводу отсутствия денег под матрасом матери Иван совершенно не поверил.

Окончательно братья разругались уже на её могиле. Дошло до того, что Иван, в сердцах, добил Анатолия чудовищным высказыванием:

– «Когда ты умрёшь, я буду плясать на твоей могиле!».

Эта, неосторожно брошенная им фраза, на долгие годы разлучила всех братьев и их семьи.

Через несколько лет, в конце девяностых годов, уже уйдя на пенсию, Анатолий продал квартиру в Краснодаре.

Он перебрался со всей своей семьёй в Москву. Помогли вырученные от продажи и отложенные ранее от неё же «материнские» деньги.

Шли годы, страсти постепенно улеглись. Стёрлась и острота в восприятии вопроса. Неожиданно, и к большой радости Ивана Гавриловича, Анатолий Гаврилович Гудин сам позвонил первым и предложил мировую по случаю рождения его очередного внука, на этот раз Аркадия.

С тех пор братья и их семьи стали периодически общаться, аккуратно избегая обсуждения надолго разлучившей их темы.

Но позиция среднего брата Виктора, жившего очень далеко, оказалась непреклонной, и Иван Гаврилович вновь, на этот раз окончательно и бесповоротно, погрузился в обиду на Анатолия, вновь прервав с ним все отношения.

После возвращения в Москву Иван Гаврилович решил обобщить свой накопленный в Ташкенте богатый около сексуальный опыт и ударился в науку. Он сразу поступил в аспирантуру, и в 1982 году под руководством будущего академика А.И.Апалькова защитил кандидатскую диссертацию.

В 1983 году, после загадочной смерти охраняемого лица, тестя Ивана перевели в Центральный аппарат КГБ, в 9-е Управление, с повышением в должности и звании.

С собой в Москву генерал-майор Зарипов забрал дочь Ларису и внуков Олега и Павла.

Он в тайне лелеял надежду на воссоединение семьи младшей дочери, что самым благоприятным образом сказалось бы на повышении его авторитета.

Однако поезд пришёл слишком поздно.

К тому времени у Ивана Гавриловича уже появилась новая страсть, новая любовь – грациозная красавица Валентина.

Поскандалив с Зариповыми, он оформил развод. Благо на его стороне были годы, проведённые в Москве без прежней семьи.

Завязав с прошлым, он тут же женился вновь.

Вся жизнь Ивана Гавриловича Гудина проходила в постоянной борьбе с самим собой, вернее со своим характером, а ещё вернее, лишь с некоторыми, самыми негативными, его чертами. Ему явно не хватало воспитания, что было вполне понятно по сверх занятой матери-одиночке, да ещё, вдобавок, и немалому партийному работнику. Ему, например, не хватало чувства такта.

Гудин часто, практически всегда, бесцеремонно влезал в чужие разговоры, перебивая говорящего какими-то своими проблемами, новостями, мыслями. Хотя наверняка и делал это без злого умысла.

Он даже входил в офис с лёгкой ехидной улыбочкой, не здороваясь, в общем, как долгожданный подарок.

– «Ну, что? Опять забыл?!» – встретил его как-то репликой Платон.

Иван Гаврилович Гудин почему-то всегда очень комплексовал. Он всё время пытался поднять в глазах окружающих свою значимость и важность, показать всем свою незаменимость и уникальность.

По этому поводу Платон как-то заметил ему:

– «Вань! Запомни! Комплексующий человек никак не может быть умным!».

И это комплексование было естественно связано с недостаточностью его воспитания, или, вообще, отсутствием оного. Хотя Иван Гаврилович считал себя культурным и воспитанным человеком, о чём он говорил почти на каждом углу, но на практике это никак не подтверждалось.

– «Блажен, кто верует, что он безгрешен!» – говорил по поводу Гудина Платон.

Как ни старался приспособленец Гудин быть культурным в общении и лояльным к коллегам, всё равно, нет-нет, да и проявлялась его поганая сущность. На его навязчивое высказывание, что он культурный, Платон однажды раздражённо возразил:

– «Ванёк! Из тебя культура так и пре…. Ты, прям, рыгаешь ею из себя!».

В воспитании и характере Ивана явно прослеживалось женское начало. А черты, присущие мужскому началу, явно отсутствовали.

Поэтому для него были характерны излишняя болтливость и склочничество.

По этому поводу Платон ему советовал:

– «Вань! Я смотрю, тебе очень трудно молчать, когда тебя не спрашивают! Отдохни! Ты вовсе не обязан высказываться по любому поводу. Учти: многословие, ровно, как и словоблудие – первый признак старости! Имей выдержку! Не давай ответы на незаданные вопросы!».

Иван Гаврилович был ещё и очень мелочным человеком.

Как в смысле что-то получить, задарма урвать, или просто утащить, утаить, украсть. Так и в смысле обсуждения проблем, мелких деталей, придирок, склок и прочего.

Мать Гудина была представительницей среднего партийного звена. Но, как ни странно, сам Иван в молодости от этого очень комплексовал. Ему очень хотелось быть в элите советской молодёжи.

Но, из-за отсутствия должного интеллекта и скверного характера, а вовсе не за его происхождение, тем более должности матери, эта молодёжь не признавала в нём своего.

На этой почве у него также развился комплекс неполноценности. Внешне это проявилось, прежде всего, в стремлении лучше одеваться. Ведь недаром по одёжке встречают. Ему приходилось надеяться хотя бы на это.

А также в пренебрежительном, даже барском отношении к тем, кто, по его мнению, стоял на более низкой ступени социальной лестницы.

Пытаясь втереться в слои элиты, он научился заискивать перед её явными представителями, как, впрочем, позже и перед начальством.

Это, как раз, и выдавало в нём простолюдина.

В своём стремлении угодить всем выше него стоящим по должности и социальному статусу, он полностью потерял своё лицо, а точнее приобрёл новую лицемерную маску, прозванную Платоном «Табаки», которая накрепко приварилась к физиономии Гудина. В попытках показать свою значимость и поднять свой авторитет он весь просто извёлся.

То он называл себя кандидатом медицинских наук, доцентом, хотя последним никогда и не был.

– «Вот, видишь, как я с моим академическим образованием говорю!?» – пытался он что-то объяснить Платону.

– «Ванёк! Ну, ты же ни в каких академиях не обучался! А по твоим высказываниям, в лучшем случае, ты обучался в школе злословия!» – парировал тот.

То рассказывал о своих многочисленных сексуальных успехах с молодой, на семнадцать лет младше него, сожительницей Галиной.

А это в его возрасте было весьма сомнительным и лишний раз подтверждало любимую его известную поговорку: у кого что болит, то тот о том и говорит!

Причём он очень забавно упрекал в этом Платона, намекая на его несостоятельность в половом плане, мотивируя свои выводы частыми разговорами последнего о сексе, безапелляционно и громогласно, во всеуслышание, с умным видом знатока секса и психологии, заявляя при этом:

– «Кто сексом регулярно занимается, тот о нём и не говорит, а молча делает своё дело! А у того, кто всё время говорит на эту тему, значит есть сексуальные проблемы! У кого что болит, тот о том и говорит!» – победно и радостно, даже немного злорадно, заключал он свою, как ему казалось весьма умную и убийственную, тираду.

На что Платон, не будучи таким фанфароном и догматиком, как Гудин, смело возражал ему:

– «Так по твоему получается, что люди говорят только на волнующие их темы? Это далеко не так! Даже наоборот! Любому человеку свойственно скрывать свои проблемы от окружающих, тем более сексуальные. А у кого их нет? Чего ж им тогда стесняться и бояться, и неуместно, как ты, прикрываться пословицами и поговорками?!».

Такие аргументы Гудину крыть было нечем.

– «А вообще, следуя твоей логике, получается, что всё, что ты здесь про себя и свои успехи нам рассказывал, это лишь только твои мечты, а не реальность! Как ты же сам и говоришь: у кого, что болит, тот о том и говорит!» – убийственно резюмировал Платон.

То Гудин гордился, а иногда и просто имитировал свою способность к ухарской выпивке, после чего долго и мучительно приходил в себя.

То хвалился своими связями с сильными мира сего, намекая при этом, что многие из высокопоставленных, но жалких, их жоп неоднократно проходили через его очень умелые ручки.

– «Наверно Гудин, как агент влияния, испортил не одну высокопоставленную жопу?!» – поделился Платон с Марфой опасением о здоровье некоторых представителей руководства страны.

А на предложения проктолога самому Платону проверить теорию на практике, тот ответил садисту Гудину:

– «Хоть с твоим пальцем и знакомы жопы многих высокопоставленных людей, но я бы, всё-таки, поостерёгся, и не дал бы тебе осквернять свой анус!».

– «А то потом три дня срать не наладишься!» – подбила итог Марфа.

Однако Иван Гаврилович забывал при этом, что последние годы работал порученцем, а фактически служил «шестёркой», к тому времени уже у одного из известных академиков РАМН, якобы его друга, Апалькова А.И.

Сначала Иван Гаврилович был аспирантом у кандидата наук, будущего академика. Затем длительная совместная работа постепенно сблизила не только их самих, но и их семьи.

К тому времени у Ивана Гавриловича родился третий сын – Иван.

Жена Гудина, Валентина, часто вертела хвостом перед видными мужчинами, в том числе и перед Александром Ивановичем Апальковым. Тот тоже выказывал ей знаки внимания.

В конце концов, Гаврилыч бросил свою жену, ставшую ему явно не по зубам, а проще говоря, ни по внешности, ни по зарплате, ни по статусу.

Потом жизненные пути коллег несколько разошлись. Александр Иванович резко пошёл в гору, сразу заметно дистанцируясь от своего, далеко не лучшего ученика.

Гудин же остался прозябать на вторичных должностях в институте. Но увиденные в Иване Гавриловиче подходящие черты характера – чинопочитание, преданность и заискивание, нечистоплотность и лицемерие, и другие, наряду с постоянной моральной зависимостью от шефа – заставили академика держать несостоявшегося доцента на коротком поводке, иногда используя его как порученца по щепетильным вопросам, коих с каждым годом становилось всё больше и больше.

И так длилось почти двадцать лет.

Именно А.И.Апальков стал для Гудина после ухода на пенсию, гарантом его последнего рабочего места в ООО «Де-ка».

У Ивана Гавриловича Гудина была и психология «шестёрки», выработавшаяся за многие годы работы на академика.

Поэтому Платон как-то посоветовал коллеге:

– «Ванёк! Тебе пора отвыкать шестерить. Здесь это не нужно!».

На что Гудин возразил, доказывая свою ценность и нужность начальству, начав, было, хвалебную про себя поговорку:

– «Мал золотник…».

Но, на этот раз, перебивший его Платон, расставил все точки над «и»:

– «Да ещё и глупый вдобавок!».

То Гудин рассказывал всем, что запрещает своему единственному внуку Арсению, от старшего сына Олега, называть его дедушкой, а только Ваней, из-за чего коллеги по работе прозвали его ещё и «Наш старый, или пожилой, мальчик».

А их начальница, Надежда, как-то за глаза сказала про Гудина, что он ещё просто не знает, что он уже старый.

То он имитировал кипучую трудовую деятельность, пытаясь доказать свою полезность коллективу.

То пытался всегда угодить своему непосредственному начальству, но, совершенно игнорируя тех, кто, по его мнению, стоит ниже на иерархической и социальной лестнице.

При этом совершено забывая, или не зная, что ещё существуют морально-этические, культурные, в том числе в смысле общения, эмоциональные, интеллектуальные, и какие угодно лестницы, на которых люди могут располагаться в совершенно другой последовательности и очерёдности, из-за чего их ценность для страны, общества, коллектива, семьи может быть совершенно иной, нежели сначала кажется, от чего и самым авторитетным человеком в коллективе не всегда бывает начальник.

Не тупой, а даже весьма живой ум Гудина всегда работал только на него самого, а не на окружающих его людей, в том числе и самых близких.

Но в нём, всё-таки, было весьма развито чувство собственного достоинства, и он, в зависимости от обстановки, от общественного положения в его сознании оппонента, в той, или иной мере, не давал тому спуску. Но особенно это касалось часто ему перечившего Платона.

Ивану Гавриловичу Гудину нельзя было отказать и в проницательности:

– «Я знаю, Вы все меня тут ненавидите!».

На что жалостливый Платон тут же возразил:

– «Иван! Мне кажется, насчёт «ненавидите» – слишком громко сказано! Тут другое. Вот моя жена Ксения говорит, что я боюсь свою бывшую жену Элеонору. А я ей тогда объясняю:

Ну, вот, например, идёшь ты по тропинке, а на ней лежит куча говна. Ты, что, её боишься?!

Так и здесь! А ты говоришь, ненавидите!».

Иван Гаврилович очень часто вёл себя, как ребёнок.

Ведь недаром говорят, что старый, что малый.

И это относилось не только к ковырянию в носу, но и к частой забывчивости, свойственной, как правило, молодым людям, разбрасывающимся своим многочисленными делами и мыслями.

Во время приёма пищи на работе, правда только иногда, и особенно во время праздничного застолья, когда чаще и глупее развязываются языки, он, оговаривал своих коллег, что те, мол, много едят и пьют, а я вот, такой супермен, ем мало и почти не пью, забывая при том, что этим он демонстрирует всем свою естественно пришедшую старость.

По этому поводу въедливая и всё видящая Инна Иосифовна в узком кругу заметила:

– «Дурная голова поганому языку покоя не даёт!».

А дотошный Платон, привыкший всегда приводить свои психологические исследования к логическому концу, добавил:

– «Ваньк! Твоё любопытство к еде другого, что кто ест, имеет глубокие корни. Ты, как проктолог, давно привык невольно исследовать последствия содержимого чужих желудков!».

В этих своих проявлениях Гудин был иногда не столь гнусен, говнист и противен, сколь жалок.

Из-за этого Платон за глаза наградил Гудина яркими и обидными эпитетами:

– «Анусовед ты наш! Доктор анусоведческих наук! Вагиноид! Анусмэн! А в общем, Гутман!».

Говнистость характера Гудина несколько компенсировалась его квази интеллигентным воспитанием.

Поэтому его нельзя было считать ни положительным, ни отрицательным.

Иногда Платону было искренне жаль старика, коим тот совершено не хотел себя числить.

Он часто думал про того: Ни то, ни сё! Ни рыба, ни мясо!

Но, вообще-то, Платон был уверен, что в жизни не бывает людей плохих и хороших, а есть лишь плохие и хорошие поступки, действия, мысли и помыслы.

И в жизни нередко плохим поступкам предшествуют благие намерения и пожелания, и также наоборот.

В семейной жизни у Гудина тоже было не всё в порядке.

Ему пришлось развестись и с Валентиной, оставив ей и младшему сыну Ивану материнскую квартиру.

Даже по такому, в общем-то, печальному поводу Иван Гаврилович любил преподнести себя, как супермена:

– «Я самый настоящий русский мужчина! Отдал жене квартиру!».

Но вскоре он получил однокомнатную квартиру на себя одного.

Хотя он о многом, особенно о том, что его характеризовало не с лучшей стороны, и умалчивал, Платону всё же удалось кое-что разузнать о его семейной жизни и даже понять дальнейший ход событий.

Вскоре вновь испечённый холостяк Гудин нашёл себе 18-летнюю девушку, которую стал обучать всему, что сам знал и умел.

Большая разница в возрасте и безмерное уважение к зрелому мужчине со стороны очень молодой девушки, несформировавшейся, как личность, позволили им прожить месте, бесконфликтно, семь счастливых лет. И хотя годы давали многое, но и брали тоже не мало. Иван это почувствовал. Да и его любимой Надежде пора было рожать.

Хотя и с лёгкой грустью, но всё же и с гордостью, Иван отпустил любовницу на поиски постоянного мужа, семейного счастья. Уже через несколько лет Надежда звонила Ивану Гавриловичу и выражала огромную благодарность за его науку, позволившую стать ей настоящей, любимой и уважаемой женой.

Была у Ивана Гавриловича и очень странная черта характера. Платон даже не знал, как её и обозвать-то.

Суть этой черты была в том, что Гудин, как только начинал разговор о чём-либо, например, о каких-то своих делах, так потом вдруг прекращал вещание чуть ли не на самом интересном месте и совсем замолкал. То ли он боялся в чём-то проговориться, то ли набивал себе цену.

Все последующие попытки Платона всё же услышать, доведённую до своего логического конца, мысль, оканчивались неудачей и возмущённой критикой со стороны Гудина:

– «Ну, что ты всё расспрашиваешь?! Зачем тебе это надо? Меньше знаешь – лучше спишь!» – возбуждённо раскрасневшись, отбивался он в таких случаях от Платона, как от назойливой мухи.

Такое его поведение можно было расценить не иначе, как провокационное. Начал тему, увлёк слушателей, и тут же в кусты, односторонне обрывая разговор. Тогда, вообще, зачем его начинать, коли нет желания его продолжать? – невольно задавался немым вопросом Платон.

При этом Иван Гаврилович, непременно волнуясь, видимо больше по детской привычке, ну прям, как маленький ребёнок, нежели по привычке врача проктолога, ковырял пальцем в носу, и рассматривал его содержимое, растирая остатки между двух пальцев и бросая на пол, вызывая естественно брезгливое возмущение уборщицы Марфы Ивановны.

Так, добыв очередную порцию козявок, он и на этот раз внимательно разглядел их на свету своим одним глазом и стряхнул на пол.

– «Гаврилыч! Что ты свои сопли везде разбрасываешь?!» – не на шутку возмутилась Марфа.

Именно за это и многое другое не только Марфа Ивановна, но и остальные коллеги по работе, не сговариваясь, за глаза, прозвали его ещё и «Гавнилыч».

Свойственная, как правило, любому врачу аккуратность и чистоплотность, совершенно не уживались с его личностью.

Это относилось не только к работе и быту, но также касалось и манеры мышления и морально-этической стороны.

Как-то Иван Гаврилович попросил Платона, а, скорее всего, заказал, написать для него, а вернее для его незарегистрированной последней жены Галины, красочное поздравительное четверостишие к её дню рождения.

Он любил Галину и как-то с гордостью заявил сослуживцам, невольно проговорившись о своих социальных корнях:

– «Я сын бухгалтера и жена у меня бухгалтер!».

Платон довольно быстро исполнил заказ Гудина, для себя назвав стихотворение, как:

Хотя Платон и исполнил тонко это стихотворение в несколько эгоистичном стиле Гудина, он через несколько дней всё же услышал обращённый к себе восторженный отзыв того. Иван Гаврилович взахлёб повествовал, как несказанно была рада этому четверостишию его Галина.

Из этого Платон сделал вывод, что тот не только недалёк, как, возможно, и его новая жена, если только она не скрывала истинные свои чувства, но и вдобавок выдал это стихотворение за своё.

Как будто трудно было сказать, что его написал другой, но по моей, мол, просьбе. Придётся сделать на будущее соответствующий вывод, – решил про себя Платон.

Ивану Гавриловичу Гудину были также в корне чужды, просто органически им не воспринимаемы, и законы формальной логики.

Гудину, как всем Иванам, было характерно разделение домашней работы на мужскую, которую он всегда делал без напоминаний, и женскую. Он был буяном и непоседой.

А свои кровные интересы защищал твёрдо и упрямо.

Его способностью находить хороших женщин и примазываться к ним не раз удивляла и даже возмущала справедливую Марфу Ивановну Мышкину, считавшую Гудина примаком:

– «Гаврилыч, как пиявка ко всем присасывается!».

– «А он вообще, Альфонс! Мсье Доде!» – витиевато и непонятно вторил ей Платон.

С годами и так поверхностные знания Ивана стали постепенно выветриваться, покидая его голову и оседая в головке.

Даже его былые школьные познания, например, в географии и физике, со временем трансформировались в тривиальное «Ветер дует потому, что деревья качаются!».

Как после оргазма во время секса с нелюбимой женщиной у мужчины происходит смена полярности в психике с «+» на «-», так и у Ивана Гавриловича Гудина происходила смена мнений в зависимости от мнения начальства и авторитетов.

Наступила очередная весна расцвета всего и вся.

– «Я смотрю, даже Гаврилыч, – наш доцент хренов, – и то, как-то помолодел!?» – удивлённо сообщила Марфа Платону.

– «Ну, что ты хочешь? Весна! Всё расцветает! Помнишь, как в песне из старого фильма: и даже пень в весенний день… доцентом тоже стать мечтает!».

– «И вправду, что пень!» – засмеялась довольная Марфа Ивановна.

Иван Гаврилович Гудин панически боялся Московского метро. По-видимому, он в какой-то степени страдал клаустрофобией. Особенно это проявилось после известных взрывов. Он бы с удовольствием не пользовался бы им. Но без метро в Москве было просто не обойтись.

И надо же такому случиться? Как это часто бывает: кто очень чего-то боится, тот и попадает в критические ситуации, с тем как раз и случаются различные печальные и комичные истории.

25 мая 2005 года совершенно неожиданно для всех произошла сенсационная, небывалая авария в энергосистеме, обеспечивающей Центральный, Южный и Юго-Восточный административные округа Москвы, южные районы Московской области, а также Тульскую и Калужскую области.

На длительное время суток многие районы остались без электроэнергии.

Не работало метро, не ходили трамваи, троллейбусы и электрички. В домах остановились лифты, не было подачи воды. Перестали работать многие предприятия. Оттаяли холодильники, и испортилось огромное количество продуктов. Начались сбои в телефонной сети.

Отказали и различные другие электронные системы и сети Москвы и области. Из-за сбоя в непрерывных технологических процессах многие предприятия понесли огромные убытки.

Большие массы людей долгое время метались в неведении, пытаясь добраться на работу или до дома. Кое-где людям становилось плохо.

Однако уже устойчивое к современным катаклизмам население Москвы не поддалось панике. В городе, в общем-то, было весьма спокойно.

Особенно неприятно чувствовали себя пассажиры поездов метрополитена, застрявших в тоннелях.

В их число попал и бедный Гудин.

В течение почти часа их поезд, шедший в северном направлении, стоял в совершенно тёмном тоннеле на перегоне «Коломенская» – «Автозаводская», без какой-либо информации для пассажиров.

Наконец машинисты объявили о случившемся в Москве, вообще, и в метро, в частности, и началась стихийная эвакуация.

Люди сначала пошли на север, к брезжившему вдали просвету. Но вооружённая охрана не пропустила их на опасный мост, совершенно необорудованный для прохода пешеходов.

Пришлось повернуть обратно на юг, благо до «Коломенской» было каких-нибудь четыреста метров.

При эвакуации пассажирам пришлось спрыгивать из аварийно открытых дверей вагонов непосредственно на шпалы, с высоты несколько больше метра.

Пожилые люди совершенно не могли этого сделать, потому остались сидеть на опустевших скамьях вагонов.

Сильно испугавшемуся Гудину очень хотелось жить, и он весьма резво покинул вагон в числе самых первых пассажиров.

Присев на пол у открытой двери сначала на корточки, потом, не боясь испачкать свои белые брюки, на ягодицы, почувствовав при этом неприятную влагу в промежности, свесил свои уже сильно дрожавшие ноги, с трудом отжался на почти непослушных руках, неуклюже, вразнобой, не то спрыгнул, не то сполз, в темноту на шпалы, слегка потянув при этом голеностопный сустав левой ноги.

Обречённо вздохнув, чуть прихрамывая, поковылял по шпалам сначала, как и все, к казавшемуся спасительным просвету, потом, как баран в стаде, поплёлся со всеми в противоположном направлении.

Наконец он достиг спасительной платформы, практически находящейся в полной темноте, станции «Коломенская».

С облегчением перевёл дух, хотя при этом пульс был почти бешенный.

Затем он вышел на свежий воздух и нервно, с какой-то неведомой ранее жадностью, закурил, с досадой разглядывая, испачканные мазутом и ещё какой-то дрянью, брюки и рубашку.

После всего пережитого ему очень захотелось еще и выпить чего-нибудь крепенького, от стресса.

Весь какой-то помятый, бледный и измождённый, прибыл Иван Гаврилович на работу, вызывая к себе неподдельную жалость коллег.

Устало и взволнованно поведал он сослуживцам о случившимся с ним.

– «Я смотрю, Гаврилыч в последнее время как-то осунулся, весь сморщился! Как старый хрен!» – обобщила свои впечатления сердобольная Марфа Ивановна.

Хотя взволнованный рассказ Гудина и вызвал у Платона сочувствие к старику и даже какую-то жалость, он всё же оказался верен себе и не удержался от неожиданного, невольно пришедшего на ум, стихотворного комментария по этому поводу, назвав его:

Однако Гудин тут же бесцеремонно перебил его:

– «Тебе всё хихоньки, да хаханьки! А людям страшно было! Кому-то даже плохо и больно! Тут уж, поверь, не до смеху!».

– «А рыжего действительно проклинали! Всё сокрушались, что покушение на него не удалось!» – сразу ещё и резюмировал он.

– «Так слушай дальше!» – не унимался Платон.

– «Давай!» – заинтересовался Иван Гаврилович.

Закончив свои поэтические излияния на злобу дня, Платон перешёл на прозу жизни:

– «Вань! А ты не подумал, почему такой «катаклизьм» произошёл именно в этот день?».

– «Нет! А, кстати, почему?».

– «Число то, какое было? 25.05.2005!».

– «Ну и что?».

– «Как, ну и что?! Давай-ка оценим работу РАО-ЕЭС на 2, видимые результаты для народа на 0, а его терпение на 5. И что в итоге имеем?:

25. Это: 2 – Чубайс работал для народа; 5 – а народ в ожидании терпел; 05. Это: 0 – результат пользы от работы Чубайса для народа; 5 – но народ это пока стерпел; 2005. Это: 2 – Чубайс всё также работает для народа; 0 – а всё также нет результатов пользы от работы Чубайса для народа;

0 – и их не будет никогда в будущем; 5 – но народ и это всё стерпит!».

– «Во, даёт! Ты, Платон, прям,… не знаю, как и сказать-то!».

– «Так это ещё не всё! Слушай дальше! Чубайс-то родился в 1955 году! Ему в этом, 2005 году будет 50! Так ещё и день рождения у него будет, кажется, чуть ли не через 25 дней после 25.05.2005! Сплошные 0, 2 и 5 (!?). Во, как!».

Заискивающе и подобострастно улыбающийся Гудин взглянул в сделанные Платоном записи. Из-за своей близорукости он низко наклонился над текстом, хотя и был, как всегда в очках, и, наклонив голову на бок, начал сканировать написанное поворотом её слева направо.

Поначалу это очень рассмешило Платона, но тут же он осекся, вспомнив, что у Ивана не хватало одного глаза. Взамен того, что было практически незаметно, был стеклянный.

Тут же в памяти всплыла рассказанная Гудиным история.

В после перестроечные годы, когда многие оголтело кинулись заниматься частным бизнесом, Ивана также попутал бес треклятый. Его тоже не обошло преклонение перед «жёлтым дьяволом». Но за всё, как известно, приходится платить. Вот Гаврилыч и расплатился своим глазом за чрезмерное рвение в получении сверх прибыли.

Как-то раз он вёз очень большую сумму денег из одного города, возможно даже Ташкента, в Москву. Он должен был за что-то расплатиться наличными с одним из многочисленных в то время ТОО.

Во время переговоров с принимающей стороной, он не придал значение тому факту, что оплату за предоставляемые контрагентом услуги перенесли на следующий день.

А по пути в гостиницу к своим компаньонам, с целью передать им деньги и не хранить их дома, на Гудина сзади напали неизвестные, внезапно ударив его арматурным прутом по голове и отправив свою невинную жертву в глубочайший нокаут.

При том его, лежачего, продолжали избивать тем же прутом по голове, лишив не только глаза, но и оставив довольно глубокий шрам на лбу рядом с виском.

Очнулся Иван Гаврилович только рано утром, не сразу поняв, что с ним произошло, и, залитый кровью, тяжело поплёлся домой.

При нём не оказалось не только денег, но и всех документов. На этом его занятие большим бизнесом закончилось.

Хорошо, хоть жив остался! – нередко повторял он.

Сиамская кошка Маркиза, пять лет до этого ревностно гонявшая Гудинских шлюх, встретила хозяина, рухнувшим за порог. Даже через много лет он с волнением рассказывал об этом случае:

– «Когда меня чуть не убили в 1995 году, она меня и оживила – слизывала кровь и сидела рядом, пока я не очнулся! Я накормил её, и уж только потом позвонил в скорую!».

Ивану повезло. Ведь бандиты, потом не обнаружившие его труп на месте, шли по его пятам с целью добить. Соседи рассказали ему:

– «У Вас тут убийства не было?» – спрашивали подозрительные люди – пассажиры красных Жигулей, стоявших на следующий день во дворе.

А это наверняка были те самые Тверские крутые люди.

Но всё-таки Иван Гаврилович вспоминал ту пору с некоторым чувством ностальгии:

– «Когда я от перепродажи золота за один раз получал за партию около двадцати тысяч рублей, сразу и девки откуда-то появлялись!».

Но с, якобы, сладкой жизнью пришлось всё-таки завязать.

Его идолом и любовью на некоторое время стала Маркиза.

И какого же было переживание Ивана Гавриловича, когда после отпуска вместо нежданно сгинувшей любимой кошки сыны подарили ему собаку, которую он тут же им и вернул обратно.

Однако по версии осведомлённых людей всё было совсем не так, как рассказывал сам Гудин. В те времена он увлекался карточной игрой на деньги. И, как большинство мужчин-мальчишек, был очень азартен и, как все самолюбивые люди, необоснованно оптимистичен на счёт своей удачи.

Как-то раз он проиграл в карты очень большую сумму денег. А отдавать-то было нечем. Да и совершенно не хотелось. Такая сумма наверняка полностью бы разорила его, лишила бы, длительное время собираемых накоплений, радужных перспектив в жизни.

И он попросту слинял с игры, хитро заметая за собой следы. Но не тут-то было.

Его неверное тело было, кем надо, выслежено, отбито, очищено, и замешано в крови, и, якобы, действительно, сам Гудин доплёлся до дома и вызвал скорую помощь.

Такой двойной позор естественно скрывался Гудиным. Но он всё же как-то проговорился:

– «Я отдал долг – десять тысяч долларов, и всё!» – подвёл тогда черту под своим рассказом Иван Гаврилович.

А вместо этого он придумал легенду, что было не впервой, обеляющую его и делающую его чуть ли не героем-страдальцем.

– «У меня же был разбит весь лоб и глаз выбит!» – поделился он как-то раз с Инной и Надеждой.

– «Бог шельму метит!» – неосторожно потом проговорилась Инна, выдавая своё отношение к Гаврилычу.

А, слышавшая на расстоянии этот разговор, Марфа тут же начала допытываться у Платона:

– «Вот инвалиды без конечностей называются ведь ампутантами! Да? А кто без глаза, как?».

– «Наверно, выбивантами!» – отшутился Платон от назойливой старухи.

Иван Гаврилович Гудин за всю свою прошедшую жизнь унаследовал многое.

От немецких генов – возможно ненависть к другим людям, нациям и национальностям.

– «Интересно, а как Гаврилыча настоящее отчество?!» – загадочно поинтересовалась Марфа Ивановна.

– «Какой-нибудь Гансович, или Адольфович?» – предположил Платон.

– «У нас на фирме был один мужчина по имени Адольф Иванович!» – вспомнил тут же он.

– «Наверно в честь Гитлера назвали?».

– «Очень может быть! Он и родился-то, как и Гаврилыч, в 42 году!?».

– «А интересно, как его в детстве сверстники дразнили?!» – допытывалась старушка об Адольфе Ивановиче.

– «Так Гитлер тоже ведь маленьким был! Небось, Адиком звали?!».

Иван Гаврилович Гудин возможно также унаследовал и громкость гортанного голоса, напоминая этим Платону птицу-секретаря.

– «Как говорили Древние римляне, когда плебеи счастливы, они ужасно шумят, и у плебеев очень ограниченное представление о верности! Причём они разделяли плебеев и пролетариев!» – провёл Платон краткий исторический ликбез для Марфы Ивановны.

– «То-то Гаврилыч не хочет быть пролетарием!» – сделала логический вывод Мышкина.

– «И этим себя выдаёт!» – поставил точку в её выводе Платон.

От материнского воспитания и безотцовщины Гудин унаследовал, в основном, женские черты характера.

А как полу сирота, как самый младший в семье – эгоизм.

От зависти к старшим братьям – комплекс неполноценности.

Иван, как последыш, всегда донашивал за старшими братьями их одежду, доигрывал в их игрушки, доучивался по их учебникам. Отсюда у него и возник комплекс по отношению к одежде и вещам.

Поэтому теперь Иван Гаврилович любил похвалиться своей одёжкой.

На комплимент Марфы о его новом костюме, Гудин, уходя, горделиво заметил:

– «А я, вообще, как денди лондонский одет!».

– «Дендует, падла!» – под хохот Марфы вслед ему бросил Платон.

За это его детское унижение в вещах и одежде он в то время люто возненавидел своих братьев.

Возможно, как месть матери и братьям, Иван стал воровать монеты из их общей семейной копилки, на всю жизнь привив себе вороватость.

От ощущения себя сыном номенклатурного работника – высокомерие, зазнайство, карьеризм, лицемерие, подхалимство, приспособленчество, отсутствие чести и совести, да и ума тоже.

– «Мне экстрасенс сказал, что у меня хватит силы воли бросить курить!» – гордо заявил как-то Иван Гаврилович.

– «Конечно! Захочешь бросить, бросишь! Всё в твоих руках!» – поддержал полезную мысль коллеги Платон.

– «Да, да!» – горделиво подтвердил Гудин.

– «Дело теперь за мозгами!» – снова опустил его Платон.

Гудин всегда спорил, не разобравшись в сути вопроса, в позиции противоположной стороны. С тупостью, недостойной применения, Иван Гаврилович долдонил что-нибудь, зачастую слова паразиты и междометия, совершенно не обращая внимания на собеседника.

А от тщедушности тела и души Гудину стали присущи зависть, злость и вредность.

Но Ивану Гавриловичу Гудину, как впрочем, и всем людям на Земле, были свойственны не только плохие черты характера и поступки.

По своей сути он был всё-таки добрым, заботливым и во многом порядочным.

И ему самому иногда незаслуженно доставалось от коллег.

Тёща Платона как-то оговорила Гудина за перерасход скотча.

Невольно смутившись, а может, испугавшись суровой и справедливой женщины, тот постеснялся намотать необходимое количество скотча на коробку, и на эскалаторе станции метро «Маяковская» ручка оторвалась, коробка упала, раскрылась, и банки полетели вниз по ступеням…

Собирая с помощью понятливых прохожих банки, Гудин материл почём зря Надежду Васильевну, воспылав с тех пор к ней лютой ненавистью.

Как-то раз, Иван Гаврилович, входя к Платону с Марфой, добродушно и весело бросил:

– «Здрасьте, я Ваша тётя!».

– «Из Бразилии, которая?!» – показал себя знатоком кино Платон.

– «Обезьяна, стало быть!» – показала себя знатоком географии Марфа.

– «Хрен редьки не слаще!» – тривиально ответил Гудин.

– «Так это смотря, чей хрен!» – тут же съёрничал Платон.

– «Ты, наверно, хотел сказать, какой хрен?!» – уточнила бывалая Марфа Ивановна.

– «Ха-ха-ха! Размер роли не играет!» – сел на своего любимого конька профессионал Иван Гаврилович.

Через некоторое время он перебрался со своего конька в торец большого рабочего стола, и стал сосредоточенно что-то искать в своём кейсе, с коим никогда не расставался, представляя тем самым перед другими людьми себя, как делового человека.

Увлекшись, он непроизвольно пропускал в щель между зубов воздух, тихо и корректно насвистывая: «Сы-сы-сы!».

– «Гаврилыч, ты давай тут не ссы!» – без задней мысли прогоняла его Марфа Ивановна.

– «Так это я так свищу!».

– «А я думала, что говоришь на каком-то непонятном иностранном языке!» – не отставала Марфа.

– «Соловей ты наш!» – не удержался и Платон.

– «А я ведь свободно владею тремя языками: русским разговорным, русским литературным и русским матерным!» – объяснил пересмешник.

Словоблудие Гудина, из-за накопленных им в жизни различных комплексов, было, возможно, чисто наносным, поверхностным, скорее антуражем, чем сутью.

Его богатый жизненный опыт позволял ему иногда просто и доходчиво объяснять самые сложные жизненные ситуации.

Однако часто, или по вредности, или по незнанию, он давал неправильные советы. Из-за чего Платон прозвал его ещё и антисоветчиком.

Он никогда не держал в себе зла, так как тут же, сразу, выплёскивал его на своего обидчика, причём часто беспричинно, как бы превентивно.

Как-то раз Гудин рассказывал Платону о своих осенних дачных делах:

– «Я собираю сухие листья, их прессую и на вилы».

– «В компост?!» – участливо спросил коллега.

– «Ты, что? Шизанулся, что ли?! Конечно в компост! А куда же ещё?!» – неожиданно схамил гадёныш Гудин.

Но защитная реакция организма Платона не позволяла ему помнить и, тем более, специально запоминать всё сказанное Гудиным. Однако кое-что всё же невольно запоминалось.

– «Всё никак не начмокаешься?!»» – любил задеть Платона интриган Гудин, ставя того в явно приниженное, по сравнению с собой, положение.

Но иногда он наоборот, даже очень почтенно, а то даже излишне ласково обращался к своим сослуживцам, за исключением Инны и Марфы, а в частности к Платону:

– «Платош! А как ты думаешь… или считаешь?» – всё чаще и чаще невольно вырывалось из его уст.

И если по отношению к руководящей женщине такое обращение выглядело вполне естественным, то по отношению к двум оставшимся мужчинам – неоднозначным.

Хотя ласковые слова всегда приятно слышать любому человеку, особенно давно потерявшему мать, или самых близких, но у Платона это вызывало сразу два негативных впечатления.

То ли Гудин обращался, как педик, то ли тем самым, как бы оказывал своё покровительство всё-таки более молодым, и, возможно, по его мнению, менее достойным, хотя вполне взрослым, самостоятельным и более чем самодостаточным мужчинам.

У Ивана Гавриловича, как у многих старых пердунов, иногда не получалось утаить в себе, рвущуюся наружу, внутреннюю энергию.

– «Гаврюша! Я слышу, у тебя сработал сигнализатор избыточного давления!?» – шутил в таких случаях, невольно смеясь над старцем, Платон.

– «Смех без причины…» – как умел, отбивался тот.

Гудин иногда ревновал Платона к престарелой Марфе. Ему, видимо, было завидно, что Платон даже с нею нашёл общий язык, дал возможность ей раскрыться, как тоже человеку интересному и весьма мудрому, несмотря на недостаточное образование и несколько ограниченный интеллект.

– «А где твоя Марфа?!» – иногда с ехидной улыбочкой донимал он Платона, совершенно не дожидаясь от него ответа.

– «Она такая же и твоя!» – отвечал тот на его глуповатый вопрос.

Как-то раз, в преддверие празднования дня рождения Марфы Ивановны Мышкиной, он, какой-то весь взъерошенный, ворвавшись в их комнату, прямо с порога, чуть ли не вскричал:

– «Привет, именинница!».

При этом он весело смотрел только на Марфу, совершенно не повернувшись к Платону, но протянув тому свою узковатую, холодную ладонь для рукопожатия. Платон, до этого очень увлечённо что-то рассказывавший Марфе, как человек воспитанный, ответил рукопожатием и словами:

– «Привет!».

– «А ты, что! Именинница, что ли?» – задал свой самый глупый, какой только можно было бы сейчас услышать, вопрос Гудин.

Ну и гадёныш! Ну и провокатор! – возмутился про себя Платон, не став ничего отвечать придурку.

В конце одного из последних рабочих дней, в течение которого Гудин, видимо, ощутив себя ненужным и никчемным человеком, не удержался дать своё «указание» Платону, причём весьма твёрдым, повелительным и покровительственным тоном:

– «Платон! Ну, давай, запирай свою богадельню!».

Его прямо-таки подмывало хотя бы на мгновение поставить себя, как бы начальником Платона, или, как минимум, его старшим коллегой.

В своей жизни Платону часто приходилось осваивать новые виды работ.

И, как человек любящий и умеющий анализировать, он, после освоения предложенной ему технологии работы, придумывал, модернизировал, улучшал, оптимизировал этот процесс, придумывал новый, более рациональный способ работы. Тем зарекомендовывал себя хорошим методистом.

Поэтому всегда и везде все работающие с ним люди, со временем и естественным образом, отдавали ему пальму первенства в этом вопросе и, как правило, с большим интересом осуществляли предложенную им технологию. Это только никоим образом, или в значительно меньшей степени, не касалось людей упрямых.

Такими в их коллективе были Алексей Ляпунов, который, как сын гения имел на это хотя бы моральное право, и Иван Гаврилович Гудин, чьё упрямство подкреплялось ещё и болезненным самолюбием.

Когда Платон очень тактично просил того в чём-нибудь помочь, причём исключительно для ускорения общего процесса работы всего коллектива, а не своей работы лично, Гудин или молча уходил, или искал какие-то другие предлоги для отлынивания от работы, а то и просто, без обиняков, заявлял:

– «А это твоя работа! Давай! Давай! Работай сам!».

Платон в таких случаях отставал от вредного старца и излагал свой план ускорения процесса работы их начальнице.

Причём Платон никогда конкретно не указывал на необходимость выделения помощника именно ему.

Он любил работать один, ощущая себя свободным художником; делать всё сам, гарантируя качество работы; не волнуясь за работу подчинённых, не отвечая за их ошибки, не получая при этом ещё и нагоняи.

Но помощником Платона почти всегда, практически без исключения, в силу малой загруженности, становился Гудин.

И в этот момент он, весёлый и энергичный, бодро и смело брался за дело, проявляя при этом не столько элементы ударничества, сколько скорее спешки. Ему ведь не хотелось долго делать неприятную для него работу.

При этом в своём труде он проявлял творчество и рационализаторство, хотя часто и во вред качеству и чистоте исполнения. Однако такой его порыв всегда радовал Платона. Но такая, можно сказать, эйфория от его деятельности, как правило, продолжалась недолго.

Гудин постоянно невольно напоминал сослуживцам о своём скверном характере. Только все его выходки и реплики забудутся, потеряют актуальность и остроту восприятия, только все успокоятся и мысленно, как бы, простят глупого хама, как он вновь что-нибудь отмочит: скажет, или сделает.

И новая волна народного возмущения снова охватывает коллектив, или хотя бы его пострадавшую часть, выливаясь в пренебрежительные комментарии, обсуждение его действий за его спиной, а то и в подтрунивание, или даже в замаскированные морально-психологические издевательства над ним, но только со стороны наиболее от него страдающего, невольно изощрённого в таких делах, Платона.

– «Вань! Ты, как Незнайка в стране дураков!» – комментировал он обсуждение Гудиным какого-то вопроса с такими же, как он, некомпетентными коллегами.

– «Вань! Ты большой, а без гармони!» – другой раз острил Платон.

И на молчаливый вопрос оппонента тут же, без задержки, отвечая:

– «Ты, что? Хочешь сказать, что у тебя и гармонь есть?!».

Иван Гаврилович был совершенно не в ладах с историей. Знания его были поверхностны. Он иногда называл Платона поляком, на что тот неизменно отвечал ему:

– «Поляки – нет! Западные белорусы – да!».

Поэтому своими дурацкими домыслами он часто и невольно извращал её, ход известных исторических событий, путая географические места, названия, даты, сроки, имена и фамилии.

Иной раз такой детский лепет вылетал из его старческих уст, хоть стой, хоть падай!

Даже сам ход этих событий он излагал самым, что ни на есть, нагло авантюристическим образом.

– «Ванёк, он и есть ванёк!» – стал говорить о нём Платон.

Потеряв по старости сразу несколько верхних зубов, существенно изменивших его облик, он превратился в весьма «харизматическую» фигуру, хотя и отдалённо, частично, но всё же напоминающую силуэт известного в истории французского министра финансов Силуэта.

Под провалившейся верхней губой неожиданно резко выпятилась вперёд нижняя, словно пытаясь соединиться с находящимся ровно посередине лица, кончиком носа, создавая этот забавно-хищный силуэт.

Для некоторой компенсации временного дисбаланса на лице, Иван отпустил усы.

Его рыжевато-седые волосы создавали ещё более смешной облик какого-то облезлого, шкодливого кота.

А поганый, в смысле речевых оборотов во время разговора, рот от этих усов становился, теперь и внешне, ещё поганей.

Особенно это становилось заметным, когда Иван Гаврилович открывал его, и начинал вещание своим зычным голосом, словно боясь, что теперь, не дай бог, его самого перебьют.

По этому поводу Марфа как-то раз не выдержала:

– «И чего это Гаврилыч такой горластый? Не говорит, а прямо кричит, всех перебивает!».

На что аналитик Платон ей точно заметил:

– «А что ты хочешь? Он родился во время войны, в 42-ом году. Бомбёжки, вой сирен, канонады. Он и пытался ещё тогда всех и всё перекричать. А в семье был самым младшим и привык доказывать более умным старшим свою хоть какую-то состоятельность!».

Гудин был не только горластый, полуслепой, но ещё и полу-глухой.

Многие высказывания коллег он вообще пропускал мимо ушей, то ли не слыша, то ли не желая их слышать.

По этому поводу Платон как-то в полголоса сказал Марфе про Гудина, причём в его же присутствии:

– «Ну, раз он не хочет быть козлом отпущения, то будет козлом опущения!».

С одной стороны, можно было всё-таки считать, что Гудин в их коллективе был «козлом отпущения», хотя он и отчаянно сопротивлялся этому: образно выражаясь, ржал и мычал, упирался рогами и копытами, бодался, взбрыкивал и лягался.

У Гудина был совковый подход к работе и зарплате: работать поменьше, а получать одинаково, как все, то есть позиция иждивенца, нахлебника.

Поэтому жена Платона Ксения, давно знавшая Гудина, и не только по рассказам матери, именно так к нему и относилась, после очередных сообщений мужа возмущаясь его поведением:

– «Так тебе этот козёл опять не помогал?!».

– «Нет! В этот раз он помог хорошо! Не то, что раньше, когда был без… молока!».

Но если Гудин и не был в их коллективе «козлом отпущения», к имению имени которого он вовсе и не стремился, то уж «козлом опущения» его точно сделал Платон.

А, во всяком случае, «уродом в семье» он был точно. И в прямом, и, тем более, в переносном смысле.

И особенно это относилось, конечно, прежде всего, к его моральному уродству.

Как-то раз Гудин вошёл в цех и увидел, что Платон умывается после фасовки, при которой его лицо и слизистые оболочки покрылись пылью от расфасованного порошка. Не зная, что сказать, как себя проявить, за что зацепиться, хам тут же загорланил:

– «Ты, чего здесь плюёшься и сморкаешься? Это же некультурно!».

– «Так это же моё рабочее место! Где я ещё могу себя привести в порядок, как не здесь?! Если тебе не нравится, вон, пользуйся общим туалетом!» – по инерции начал оправдываться недоумённый Платон.

И уже вполголоса, сажая хама на его законное место, добавил:

– «Твоё место всё равно всегда у параши!».

Однако мелкий пакостник, Иван Гаврилович, не забывал обид, и всегда ждал удобного случая, чтобы взять реванш, хоть как-то унизить Платона.

– «На-ка! Забери!» – бесцеремонно указал Платону на его ключи забывшийся Гудин.

– «Ну, ты прям, указатель поворота какой-то!» – тактично подправил глупого коллегу Платон.

Другой раз Гудин бесцеремонно приказал Платону:

– «Ну-ка, открой!».

– «Ты всё хамишь?!» – улыбчиво и невозмутимо ответил тот.

Иван Гаврилович всегда ревновал Платона и к Надежде Сергеевне.

Как только Платон начинал что-то рассказывать ей, или докладывать по работе, Гудин сразу влезал в разговор с какой-нибудь глупостью, совершенно не вникая в суть происходившего разговора, или вообще переводил их разговор на другую тему, чему, кстати, потворствовала и сама Надежда Сергеевна.

Для обучения неучей Платон позже стал применять хитрую тактику.

Как только Гудин входил в комнату, или открывал рот, находясь в ней, пытаясь перебить Платона, тот сразу давал ему слово, копируя Сталина:

– «А что скажет товарищ Гудын?!».

У Ивана Гавриловича было очень больное чувство собственного достоинства. И оно сразу терялось, когда можно было воспользоваться объедками с «царского стола».

Жадность и возможность даже мелкой наживы, халявы, сразу охватывала всего Гудина, затмевая не только его единственный глаз, но и его хилое чувство собственного достоинства и остатки его хрупкой совести.

Гудин давно был не чист на руку. Практически всю жизнь. И это проявилось и в их коллективе, причём ещё задолго до появления Платона.

Иногда Гудин подворовывал из коробок банки, подставляя тем Марфу или Платона.

– «Воруешь?!» – как-то раз, совершенно без задней мысли, в шутку спросил он, копошащегося в коробках, Гаврилыча.

Так Платон вызвал у того такую бурную защитную истерику, как будто этим риторическим вопросом попал ему не в бровь, а в его единственный глаз. Иван Гаврилович всегда стремился урвать себе лишних денег даже по мелочам.

– «Курочка клюёт по зёрнышку!» – любил говаривать он в таких случаях.

– «Хороши зёрнышки!?» – удивлялась Марфа.

– «Каков же клюв у этой курочки, если такую банку враз склевала?!» – в тон ей вторил Платон.

– «А Гавриле всё неймётся!» – подвела итог Марфа.

Обидевшись, дед на побегушках ушёл к Ноне на посиделки. Той, вскоре, видимо в очередной раз надоел этот пустобрёх, и она решила поиметь с паршивой овцы хоть шерсти клок. Взяв с собой текст для отправки по факсу, она вывела под руку гостя за дверь своего кабинета и продефилировала с ним до офиса ООО «Де-ка», делая вид, что продолжает слушать его бредни.

Показывая Гудину на факс, Нона, видимо находясь ещё под впечатлением от его визита, неожиданно попросила:

– «Отправь мне фак!».

Тот, засмеявшись на невольно удачную оговорку комендантши, попытался изящно отмазаться, но перемудрил:

– «Ой,… Мне это, как… кинжал под… яйца!».

Имея, как пенсионер-инвалид, бесплатный проезд на городском транспорте, Иван Гаврилович поначалу всё равно мелочился и всегда брал деньги у Надежды Сергеевны на проезд по работе.

Когда же и Платон заимел такую возможность и перестал брать проездные, закрылась кормушка и для курочки Гудина, из-за чего он ещё больше возненавидел Платона. Гудин разозлился на него, как на причину потери им, хоть и мелкого, но зато дополнительного заработка.

Тогда изобретательный хапуга решил брать деньги за проезд на маршрутном такси, якобы с целью сокращения времени ожидания общественного транспорта.

Крохоборство Гудина не знало пределов.

Он никогда не пользовался своим мобильным телефоном по работе.

Более того, он никому, и никогда не давал звонить со своего телефона, даже в экстренных случаях.

Платон в такие моменты не стеснялся наедине делать Ивану Гавриловичу замечание, что мол, делаем общее дело, иногда нужна срочность, и не стоит из-за этого мелочиться. К тому же Надежда всегда компенсирует расходы и издержки, особенно случившиеся для убыстрения работы и её качества.

– «Вань! Ты, наверно, в своё время был даже членом партии? Строил коммунизм и ускорял прогресс всего Человечества?! А сейчас мелочишься! Пора тебе расти над самим собой!».

Гудин, обидевшись на Платона, почти взвизгнул:

– «Ты ещё не дорос до меня!».

– «А я и не собираюсь книзу расти и идти в прошлое! Расти надо вверх, а идти вперёд!» – философски заметил Платон.

– «Гибче надо быть в жизни! Гибче!» – высокомерно поучал Гудин своего младшего и слишком правильного, принципиально-наивного коллегу, неосторожно тут же объявившего о своей идейной принадлежности к коммунистам.

– «Да я тоже был членом!» – вызывающе-возмущённо опоздал Гудин.

– «Так это даже сейчас видно, что ты член! КПСС потому, наверно, и развалилась, что держалась на таких, как ты, слишком гибких членах!» – поставил победную точку Платон.

– «Ну, я пойду, покурю!» – попытался было сохранить мину приличия Иван Гаврилович, и тем самым смазать эффект от слов Платона.

– «А то я ещё не ел!» – попытался удержать его на морально-ироничной дистанции Платон.

Но оппонент быстро засеменил к выходу, разминая на ходу сигарету.

Культура Ивана Гавриловича Гудина всегда заканчивалась там, где она вступала в противоречие с его интересами.

– «А почему у тебя кончик галстука жёлтый?!» – начал, было, он хитрую комбинацию по отношению к Платону.

– «А это он, наверно, когда садится обедать, то окунает его в суп!» – попыталась объяснить глупцу догадливая Марфа Ивановна.

– «Да, нет! Это он когда ссыт, то струёй по нему попадает! Видишь, какой конец длинный?!» – продолжил пересмешник.

– «Чего?!».

– «Галстука, конечно!».

Не смотря на все его многочисленные и изощрённые ухищрения, Гудин всё же всегда оставался мещанином во дворянстве.

Один только беглый набор его литературных перлов легко доказывал это:

– «Персона нон гранта, или нон гранда; Неправильный ракрус; Попал, как кур во щи; Бабуины (Бедуины); Она сердобольна́я; Улица Клары Цеткиной; На Даун-стрит; Пешкодралом; Тихий Дом; Елисеевский дворец!».

А его цинично-философские сентенции просто убивали:

– «П… а тоже денег стоит!».

– «Спасибо в карман не положишь!».

– «Крахмалом семью не накормишь!».

– «Падать, так с коня!».

А в качестве сексуального совета своим сослуживцам, особенно самому молодому, он любил повторять:

– «У врачей есть такое выражение: Закон Моргана – упражнение органа!».

– «Это круто!» – иронично согласился Алексей.

– «Нет! Это всмятку!» – саркастически возразил Платон.

Другой раз Платон, за прилюдно данный совет упражнять свои органы, отплатил старцу сторицей.

Когда Ивана Гавриловича, зашедшего в ближайший туалет, попросили перезвонить жене Галине на работу, Платон лихо обыграл эту ситуацию:

– «Ты где?» – громко спросил он в нужном направлении пространства:

– «В туалете!».

– «Как кончишь, позвони!».

Надеясь, что дни Гудина в их коллективе не вечны, мудрая Марфа Ивановна как-то прошептала вслед уходящему и как всегда что-то горланящему Ивану Гавриловичу:

– «Шизди, шизди, Красная шапочка, серый волк уже близко!».

Так и мотался Иван Гаврилович в течение рабочего дня из комнаты в комнату, непременно перебивая говорящих, встревая в чужие разговоры, стремясь льстиво поддакнуть Надежде, Инне и Алексею, пытаясь уколоть и тем унизить Марфу и Платона, одновременно избежав их едких ответов, а при случае и утащить что-нибудь.

Он носил в себе и передавал всем, кто его слушал, различные сплетни и слухи, устраивая иногда мелкие склоки.

По всему было видно, что он старается быть на виду, в центре внимания и событий, быть в курсе всего и вся. Этим он как бы вселял в подсознание сотрудников мысль о своей нужности, важности и даже незаменимости.

Иван Гаврилович Гудин как-то незаметно стал составной, и даже в чём-то незаменимой, частью интерьера офиса ООО «Де-ка».

И действительно, со временем, когда он долго отсутствовал на работе по своим курьерским обязанностям, складывалось ощущение нехватки чего-то навязчиво-шумного и липуче-назойливого.

Всегда острая на язык Инна Иосифовна даже не преминула как-то раз прокомментировать такую ситуацию:

– «Как же мы теперь без Гавнилыча… Кого травить будем?!».

Гудин являлся ложкой дёгтя в бочке мёда их коллектива. Хотя Платон считал, что не ложкой, а целым черпаком, половником.

Когда гадости Гудина достигли критической массы, Платон аккумулировал их в крик души:

Иван Гаврилович Гудин всегда и везде хотел быть первым, хотя чаще всего и необоснованно.

Это, в итоге, и погубило его, как незаурядную личность.

Он променял весь свой потенциал, весь свой интеллект, все свои знания и амбиции на пустую трату драгоценного для всех людей времени, на ненужные псевдо соревнования по поводу, в общем-то, всякой ерунды.

Его противный характер неизменно портил личностные отношения с коллегами и окружающими.

И, если бы не всеобщая российская терпимость к ближнему, помноженная на традиционное советское воспитание в духе: «Человек человеку друг, товарищ и брат!», он вполне мог бы считаться изгоем общества.

Из-за чего его вполне можно было бы назвать, и не только за глаза, но и в глаза, не Гудин, а Гадин.

И это в полной мере проявилось и в последующий период.