Поутру Галя лягнула Ивана пяткой в опавшую ягодицу.

– «Вставай! Будильник давно уже прозвенел! – взяла она сразу высокую ноту.

Тот высунул из-под одеяла испуганное лицо, и одним глазом оглядел ближайшие окрестности. Врагов поблизости не было.

– «Опять ты меня обижаешь!» – возопил старец.

– «Да, ладно, тебе! Поласкать уж нельзя!» – обиделась было на Ивана Гавриловича его сожительница Галина, сдёргивая с него одеяло, и разглядывая, вспотевшее под ним худое, костлявое, почти, как у Кощея Бессмертного, давно надоевшее ей тело.

– «Я же всё-таки муж тебе!» – попытался поднять свой статус, хотя бы сейчас, в утренней постели, Гудин.

– «Да, уж! Муж, объелся груш!» – задумчивым голосом протянула она, удаляясь.

Очередная ночь Ивана Гавриловича, в смысле секса, прошла впустую.

Ему ничего не оставалось, как встать, и поплестись в туалет опустошать свой переполненный за вечер мочевой пузырь.

Тужась, он в несколько приёмов выдавил из себя тонкую струю скопившейся за ночь жидкости, вышедшей не до конца. Через несколько минут он повторил своё ежеутреннее упражнение, для пущего эффекта надавливая на мошонку. Но снова не совсем удачно. Так Иван испражнялся, пока последняя капля не упала с его конца.

Да! Старый простатит даёт о себе знать! – подумал знаток врачевания.

Проктолог-уролог знал, что с этим заболеванием шутки плохи. Оно явно отражается на его мужских половых способностях, в чём давно убедилась и его сожительница.

Однако лень и стеснение пока не позволяли проктологу-урологу прийти к настоящему профессиональному специалисту в области урологии и мужских проблем. Так и перебивался Иван Гаврилович с затруднённым мочеиспусканием и половым бессилием, теша сожительницу только ласками своих сухих, жёстких ручонок и пустым словоблудием.

Намучившись в туалете и помыв руки, он сел отдыхать в кресло с электробритвой. Закончив и эту процедуру, умылся. Потом принял, слегка взбодривший его и вернувший нормальное настроение, душ. Хотя поначалу это ему очень не хотелось. Но надо было всё-таки смыть лёгкий запах пота и замшавелости. Положение обязывало. Самосознание, в конце концов, толкало его на это самопожертвование.

Иван Гаврилович накинул красивый, дорогой узбекский халат, давно подаренный Галиной, и прошёл на кухню, к готовому завтраку.

Утренней зарядкой же Иван Гаврилович никогда не утруждал своё хилое тело. И не столько от лени, сколько из-за боязни его растревожить, а то и вовсе развалиться от ненужной и не дающей прямой выгоды нагрузки.

Поэтому он сразу приступил к утренней трапезе.

На завтрак Иван Гаврилович любил поесть досыта, основательно, как и полагается, плотно и вкусно. Он действовал согласно известной поговорке: завтрак – съешь сам; обед – подели с другом; а ужин – отдай врагу!

Хотя, по-правде говоря, он эту поговорку несколько модернизировал в части обеда и ужина. Обед, а точнее говоря обеденный чай, он старался безвозмездно взять у друга – у начальницы Надежды Сергеевны Павловой, а ужин – «отнять у врага», то есть получить из рук своей сожительницы.

Да и Галя потакала ему в этом, тешила, чем могла, в смысле желудка. А могла она многое. Ведь работа Главным бухгалтером крупной компании давала и весьма хороший заработок, позволявший одинокой, самостоятельной женщине быть свободной и независимой от кого-либо и чего-либо.

Вот и сегодня Иван Гаврилович съел на завтрак яйцо, сваренное в мешочек, небольшую порцию, сваренной на молоке, рисовой каши с изюмом, творога в сметане и с клубничным вареньем, запивая всё это чуть тёплым молоком с французскими булочками. Также он съел взбитых сливок и выпил кофе с двумя бутербродами с маслом: один с сыром, другой с красной икрой.

Смакуя завтрак, Иван Гаврилович чувствовал себя баем в своём узбекском халате. В то же время это вызывало у него ностальгию по Ташкенту, где он был королём.

После завтрака Иван вынул вставные челюсти, промыл их, почистил остатки зубов, и снова надел протезы, присасывая их на место.

Так что теперь он был сыт практически весь день, хотя этого нельзя было сказать о его незавершённых утренних процедурах. И этой сытости и не отлитости ему хватало надолго, почти на весь рабочий день.

На работе он ел мало, и то не каждый день, исключительно полагаясь на дармовщину, которая часто выпадала от их начальницы Надежды Сергеевны Павловой. В основном он довольствовался кофе или чаем, вопреки медицинским советам, кладя в чашку побольше дармового сахара, насыпая много кофе, подольше заваривал только что распечатанный пакетик с чаем, закусывая сладкими булочками или бутербродами с колбасой или сыром.

Голодное детство Ивана не отпускало его до сих пор. Лишь он один из всего коллектива зацикливался на еде, следил за тем, кто сколько, как и что ест. Особенно он ревностно следил за своим антиподом Платоном.

Иван, как самый младший в своей семье, с детства привык всё только получать, причём часто на халяву: еду, подарки, угощения, газету и прочее.

Поэтому в предпраздничные дни и при приёмах дорогих гостей Надеждой, – он пользовался объедками с «царского стола». Из-за чего он в эти дни специально задерживался на работе под любым предлогом, чтобы потом, после ухода гостей, якобы при уборке, взять и поживиться дорогой дармовщинкой. Это была, то дорогая колбаса, то вырезка, что-то сладенькое, которое он, якобы, не любил, и прочие деликатесы и деликатесики.

По утрам Иван Гаврилович, уставившись «в ящик», часто смотрел телепередачу с участием Г. П. Малахова, внимательно слушая того, не спеша на работу, наслаждаясь комфортным одиночеством, так как Галина уходила на работу раньше, и кроме обильного завтрака ещё и старой сигарой. Галя раньше иногда дома баловала его, поощряя за хорошее поведение.

И Иван в это утро задержался дома, кайфуя с сигарой и от душа. В домашнем халате он остывал от него, набирался сил от окружавшей его неги, от Галиной заботы, от приготовленного ею обильного завтрака.

В то время как старики и студенты на завтрак обычно обходились одним чаем, Гаврилыч пытался набить брюхо побольше, впрок. Но в тщедушное тело уже вмещалось немного. Его внутренняя фабрика по переработке продуктов и выпуску калорий уже не справлялась со своим предназначением, переквалифицировавшись в фабрику смерти, а продукты переработки уже давали о себе знать не справлявшимся кишечником, выпускающим газы.

Прикрываясь медицинской передачей Малахова, в которой тот изредка невольно рекламировал некоторые биодобавки ООО «Де-ка», на работу Иван Гаврилович не спешил, ведя праздные разговоры по телефону, в том числе интересуясь новостями у сыновей.

Однако пора всё же было и честь знать, и Иван пошёл одеваться.

Поскольку дочь сожительницы Марина уехала со своим мужем к нему в Канаду, Галине стало не о ком заботиться, как не об Иване. Она даже чистила ему обувь по утрам.

Гордый этим непреходящим обстоятельством, Иван Гаврилович оделся в почищенный и подглаженный Галей дорогой костюм.

Гудин вообще любил хорошо одеваться во всё красивое, дорогое, беря реванш за рваное детство.

Этим он убивал у себя ещё и давний детский комплекс.

Иван всю жизнь донашивал одежду за старшими братьями. С годами выработавшийся комплекс неполноценности заставил его позже следить за своей одеждой, за модой, и внешним видом. И он стал хорошо одеваться.

К тому же это теперь стало единственным, в чём он мог конкурировать с другими мужчинами, проявив некоторый вкус, как правило, имеющийся у умеющих рисовать людей. А Иван умел хорошо рисовать карандашом.

А ведь многие люди лишь интуитивно правильно подбирают цвет одежды, а то даже покрой и фасон.

Как всегда он взял почти пустой, непонятно чем заполненный дипломат.

А ведь ему по работе никаких бумаг носить почти не требовалось, так как он никакими делами, предполагающими наличия деловых бумаг, не занимался, кроме чисто курьерских: отвези – привези. Это были в основном платёжные документы, требующиеся при доставке товара: счёт, счёт-фактура и товарная накладная, изредка договоры. А носил он дипломат больше для солидности, изображая из себя важного, делового человека.

И вот Иван Гаврилович вышел из дома к метро «Царицыно». Пока он ехал на метро, позвонила Надежда:

– «Иван Гаврилович, Вы где?!».

– «Как где? Сижу на «Медной фольге», жду вот!».

– «А! Ну, ясно!».

Зная лживость сотрудника, она тут же перезвонила на «Медную фольгу» и поняла, что Гаврилыч там ещё не был, и вспомнила, что во время разговора с Гудиным слышала на заднем плане шум и слова: «Осторожно двери закрываются…».

Она снова перезвонила Гаврилычу и уличила его во лжи.

Старому лгуну ничего не оставалось, как начать отбрёхиваться:

– «Ты меня заколебала! Я везде езжу… уста-ал!».

Наконец он прибыл на «Новокузнецкую», собираясь ожидать трамвай в центр. Он ещё издали увидел Платона, но сделал вид, что не заметил этого, всегда раздражающего его своим умом, оптимизмом, физическими кондициями и красотой, сотрудника. И он специально к нему не подошёл – много чести. Иван Гаврилович всегда боялся, не дай бог перед кем-нибудь, или в присутствии кого-нибудь унизиться, показаться простым и менее достойным, чем был, и, тем более, кем очень хотел казаться.

Однако опаздывавший на работу Гудин в чём-то всё же искренне обрадовался Платону. Не зная, что тот уже совершил одну служебную поездку, Гудин решил, что нагоняй получит не он один.

А вдвоём всё можно списать на не ходящий вовремя трамвай.

Говнецом начало попахивать уже с утра.

Он сел специально подальше от Платона, чтобы не контачить с ним, и вышел из трамвая тоже позже и в другую дверь.

А за счёт того, что Платон всегда быстро ходил, Гаврилыч отстал от него, придя в офис почти на минуту позже.

Платон уже находился на месте, когда Гудин вошёл, и своим громогласным голосом с порога начал свой рабочий день.

Не поздоровавшись, он заговорил с дежурной.

Платон хорошо запомнил, как Гудин ходит с трамвая на работу, своей забавной походкой Чарли Чаплина, широко раздвигая носки ботинок и сдвигая их пятки, как еврей или «болерун», коим он и был в детстве, некоторое время учась на него.

Видимо эта учёба так ограничила его мужское достоинство, что он всю оставшуюся жизнь пытался безуспешно восстановить его.

Иван Гаврилович иногда по-стариковски шаркал подошвами, в чём ранее всегда упрекал Платона.

А у того это получалось всякий раз, когда идя рядом с медленно спешащим Гаврилычем, он невольно шаркал подошвами, непроизвольно делая мелкие шажки, в такт семенящему Гудину, пытаясь невольно не убежать от того.

Это естественно ни в коей мере не относилось к обычной ходьбе Платона, когда он шёл один, свободно, быстро, и с широким шагом, естественно ни чем не шаркая.

Иван Гаврилович явился в свой офис с традиционным опозданием.

К Платону он никогда не заходил и не здоровался первым, считая это ниже своего короткого достоинства. Да и сейчас это было ему ни к чему.

Войдя к Надежде и Алексею, он сразу с места в карьер, тоже не здороваясь, начал о чём-то громко говорить, что-то обсуждать, не давая начальнице спросить его о причинах опоздания.

Но, несмотря на попытку отвлечь её от сути, Надежда оборвала опоздавшего хитреца и сделала ему не менее хитрое замечание.

– «Вы что-то сегодня сильно задержались?!» – то ли с иронией и лёгкой издёвкой, то ли заискивающе, спросила Надежда Сергеевна Ивана Гавриловича.

И когда Иван Гаврилович лишь сам, один, получил вполне ожидаемый нагоняй от Надежды Сергеевны, возмутился её несправедливостью, и попытался стрелку возмущения перевести на Платона:

– «Так Платон вот тоже опоздал! Чего ты его не ругаешь?».

– «Вы, что? С ума сошли! Он уже по работе уже в два места съездил!» – нарочно приврала Надежда для пущей убедительности.

– «Я смотрю, ты всё видишь со своим монокулярным зрением!» – добил фискала, проходящий мимо и слышавший это Платон.

Тогда нахалу стало нечем крыть, и он начал как-то неловко оправдываться перед начальницей, делая упор на специальном просмотре передачи Малахова.

– «Да Вы чо! Думаете, он будет каждый раз рекламировать наше масло? А я, чо? Сама не знаю об его свойствах?!» – возмутилась Надежда.

Тогда Гудин перевёл разговор на беспроигрышную для него тему – на своё шмотьё:

– «Посмотри лучше, какая у меня новая куртка!» – начал он, крутясь перед начальницей, как мальчишка на детском подиуме в Московском Доме моделей.

– «Да! Хорошая! Дорогая, поди?!» – согласилась Надежа несколько замять нудную тему, переключившись на более для себя выгодную.

Ибо, какая женщина устоит перед этим?

– «Извини меня, я её купил за три с половиной! А так она пять шестьсот стоит!» – гордо, и даже победоносно заявил завистнице барахольщик Иван Гаврилович, выходя в туалет и покурить.

Даже любимым занятием Ивана Гавриловича в выходной день была поездка с Галей за шмотьём. За ним он ездил, как на большой праздник.

Расстроенный, с сигаретой во рту, он писал прям на сиденье унитаза, мысленно ругаясь на весь мир, словно тот виноват в его поведении и неудачах:

Вот вам… за вами всеми поднимать тут ещё! – про себя злорадствовал писарчук.

Ведь вся его аккуратность начиналась в одежде, и тут же в ней она и заканчивалась.

А в остальном, в основном в работе, он был совершенно не аккуратен, тем более по отношению к чужим людям и вещам.

Воспользовавшись отсутствием Гудина, задумчивая Надежда поделилась с вошедшим к ней Платоном:

– «А у Ивана Гавриловича есть вкус! У него есть даже тяга к прекрасному!».

– «Конечно! Ведь не даром он у меня на днях красивый пакет сшиздил!» – согласился Платон.

Засмеявшаяся Надежда тут же возвратила разговор на давно наболевшее:

– «А как он возмутился замечанием по поводку опоздания! Да ещё тебя хотел этим замазать!» – нарочно проговорилась женщина, пытаясь хоть этим заработать себе баллы уважения у этого своего сотрудника.

– «Когда говно очень старое, сухое, и даже пересохшее, оно имеет свойство к самовозгоранию!» – неожиданно высказался Платон о Гаврилыче.

А тем временем Гудин с сигаретой в зубных протезах продефилировал по коридору на улицу.

Обычно сразу выходя из офиса в коридоре, Гаврилыч начинал щёлкать зажигалкой, при этом уже дымя в коридоре и вестибюле, задерживаясь перед выходом на улицу, нарочно заговаривая с вахтёршами. Поэтому вонь от него чувствовалась всеми. Она даже проникала через две закрытые двери к Платону. Но Гудину было плевать на всех.

Он же был культурный, интеллигентный, научный работник.

Как он сам говорил:

– «Я же работаю в Акадэмическом Институте!».

И он не смог молча пройти мимо некурящей вахтёрши Татьяны Викторовны. Заговорил с нею о погоде на улице, о своей несчастной доли курильщика.

Из всех четырёх вахтёрш Иван Гаврилович курил только с Татьяной Васильевной. Две вахтёрши вообще не курили, а одна, Галина Александровна, курила не с ним.

Тут же он решил внести свежую струю в тривиальный разговор, и вспомнил слова из известной советской песни. Но что-то опять у старца не сложилось, вернее не спелось.

Не удалось ему блеснуть перед пожилой интеллигентной женщиной своей эрудицией:

– «Скоро… август! За окнами… осень!».

– «Да! Старик опять перловки наелся! Вон, какие перлы выдаёт!» — из дальней комнаты донёсся до Надежды голос Платона.

И та на этот раз поняла коллегу, засмеявшись и пропев правильный куплет давно забытой, некогда любимой в народе, песни.

Платон прошёлся по коридору и поделился услышанным с Татьяной Викторовной.

А та в ответ поделилась с ним, пытаясь казаться современной:

– «А он на вид весь такой из себя брутальный!».

– «Фу-у! Я немытых не люблю!» – ошарашил её Платон.

– «В каком смысле?» – переспросила она удивлённо.

– «Ну, брутальный – от слова брутто! То есть это вес в упаковке, то есть грязный вес! Согласны?».

– «А-а! Да-а!» – широко разинула она рот.

– «Отсюда напрашивается вывод, что брутальные – плохо пахнут, воняют даже!» – совсем уж расставил все точки и запятые в своей школе злословия Платон.

А на улице шло представление ярмарки тщеславия. Гудин хвастался перед ремонтирующими фасад здания ремонтными рабочими своим достатком и своим положением в обществе.

– «Я купил новую иномарку!» – хвастался он случайным людям.

Те одобрительно закивали головами, завидуя интеллигентному старцу.

– «В Москве теперь без железного коня нельзя!» – поучал он, по его мнению, не моторизованных.

– «А какая у Вас марка?» – поинтересовался один из рабочих.

– «Да… какое это имеет значение! Иномарка… она и в Африке – иномарка!» – ответил Гудин, сразу и не вспомнив марку автомобиля Гали.

– «Вон, у Александра Македонского был конь по имени… Гидроцефал!» – показал всем свои знания Иван Гаврилович.

– «А ещё дрессированный крокодил по имени полиглот!» – добавил проходивший поблизости Платон.

Возвратившемуся в помещение Платону Надежда поручила резать этикетки, что обычно всегда делал Гудин. На недоумённый взгляд коллеги, Надежда объяснила, что пошлёт Гудина по маршруту, пусть лишь немного дух переведёт.

Платон начал резать этикетки, но получалось, не сколько плохо, сколько неудобно для его больных, опухших пальцев.

Зачем Надька дала мне такую работу? В наказанье, что ль? – подумал он.

Вскоре к Платону вошёл накурившийся, мгновенно испортив воздух своим прокуренным духом.

Увидев, что Платон делает его работу, Гудин удивился, но поначалу промолчал. Ему ведь без работы было лучше.

Но когда Ивану Гавриловичу стало немного стыдно, что Платон без сомнения делает за него его работу – разрезает этикетки, то он предложил своё участие, на что коллега ответил:

– «Ваньк! Да ладно тебе! Отдыхай! Особенно после бурной ночи! Тебе ещё предстоят поездки!».

Этим он вызвал усмешку, случайно оказавшейся рядом Ноны.

Испугавшийся Иван рванул в офис, где сразу получил задание.

Платон только и услышал его возмущённое:

– «А почему я, а не Платон?!».

Кочету теперь стал ясен тактический ход их мудрой руководительницы.

Она послала Гудина в одну из организаций, куда забыл подвести документ Алексей.

– «А чего я там забыл?! Да пошёл он на хер, этот идиот, Лёшка! Лучше бы я резал этикетки!» – вполне обоснованно возмущался Иван Гаврилович.

– «А Вас не было на месте, когда я давала задание на этикетки!» – схитрила начальница.

И ехать пришлось.

К обеду Платон ненадолго сходил в институтскую поликлинику.

Возвращаясь на работу, он свернул с Воронцова поля на Большой Николоворобинский переулок и почти тут же впереди себя увидел Гудина, идущего справа от трамвайной остановки. Тот, дойдя до проезжей части, опасливо поозирался в поисках идущего ему наперерез транспорта, и перешёл на противоположный тротуар. Теперь Платон наблюдал старца сзади. Тот шёл с горки вниз, смешно семеня ногами, боясь разогнаться. Поэтому, словно тормозя, гася инерцию своего тщедушного тела, широко разводя носки не по размеру больших для него модных туфель, по привычке создавая большую опору.

На нём был его всесезонный короткий плащ светло-серого и даже бежевого цвета, а в руке неизменный его спутник – полупустой дипломат.

Платон невольно догнал деда Гаврилу уже в офисе.

– «С побегушек возвращаешься?!» – попытался тот уесть Платона.

– «Ты торопишься с выводами, как все представительницы слабого пола!» – не остался и тот в долгу.

– «Я, что, по-твоему, женщина?!» – возмутился Гудин отпором Кочета.

– «Нет! Просто слабого пола!» – припёр тот соперника к стенке.

Надежды в офисе не оказалось. Вскоре она позвонила и попросила Ивана Гавриловича посидеть на телефоне.

В отсутствие начальницы коллеги принялись чаёвничать остатками вчерашней обильной трапезы. И сразу Гудин набросился на дармовщину, как старый стервятник на падаль.

Иван был левшой. Поэтому, глядя единственным правым глазом на свою левую руку, режущую колбасу, он невольно поворачивал влево и свой подбородок, попутно комментируя содержание сала в колбасе.

Иван Гаврилович долго жил один, потому умел готовить. А, как человек любопытный, пронырливый, въедливый, знал, например, как в столовых, при жарке многократно используют одну и ту же порцию кулинарного жира.

Наевшись и напившись, Иван Гаврилович позвонил самому младшему сыну Ивану и спросил:

– «Привет! Как дела? Всё в порядке?! Ну, и хорошо!».

Подробности его уже не интересовали. Главное, нет проблем, и не из-за чего волноваться. Своё здоровье, прежде всего! – считал старый эгоист.

Ибо Иван Гаврилович очень хотел, чтобы очередной день его жизни не стал бы последним.

Он очень боялся сменить сцену жизни на закулисье загробного мира.

Сытые и напитые, коллеги мирно разговорились, сначала о политике.

Слово за слово, добрались и до Америки.

– «Вот почему американцы так себя ведут в мире?» – задал, было, риторический вопрос старший по возрасту.

– «Так они, по сути дела, комплексуют! Потому, что у них, как у нации, очень короткие исторические корни, всего двести с небольшим лет! Да и генетика у них плохая. Ведь американская нация образовалась из всякого сброда, бежавшего в Америку, в основном уголовного. Поэтому им нечем гордится! У них нет генетического запаса. Вот они и комплексуют, пытаясь доказать всем, что они высшая раса. Прям, как ты!» – объяснил Платон.

Невнимательно слушавший Гудин уловил только последнюю фразу, сразу возгордившись сравнением его с американцами.

– «Хотя они, по сути, – самая низшая нация на Земле, полученная из сброда уголовников и неудачников, а также людей потерявших или не нашедших себя!» – закончил бывший лектор-международник.

Немного отдохнув в пустом трёпе, коллеги разбрелись по своим делам: Платон – клеить, Гудин – курить и сидеть на телефоне, а точнее, пока играть в шарики на компьютере. Этой игрой Иван Гаврилович по-прежнему регулярно тренировал свой единственный глаз.

Через некоторое время к ним в офис пришла давнишняя покупательница, спросившая почему-то Инну Иосифовну.

– «Видно давно Вы у нас не были? Инна Иосифовна здесь уже не работает!» – просветил её Иван Гаврилович.

– «А я смотрю, на её месте Вы сидите, подумала, что Вы её заместитель!» – неосторожно ляпнула та.

– «Да на этом месте мог оказаться кто угодно! Даже он мог сесть!» – показал, возмутившийся принижением своего достоинства, Гудин рукой на Платона, пытаясь принизить этим его.

А речь шла о бывшем месте Инны Иосифовны, теперь занимаемым Гудиным. И пришедшая давняя покупательница, поинтересовавшаяся отсутствием Инки, и объяснившая Гудину, что та первая работала здесь, выказала интерес этим фактом.

Гаврилыч же чуть ли не с пеной у рта ревностно доказывал той, что он первый здесь работал, раньше Инки.

К концу рабочего дня Иван Гаврилович объявил Платону, что он уйдёт раньше, в связи с приездом зятя из Торонто.

– «Да оттуда у тебя зять, если дочери нет?!» – естественно удивился Платон.

– «У меня не только есть дочь Марина, но ещё и внучка!» – гордо заявил, зарвавшийся в своих играх и умозаключениях, Альфонс Гудин.

– «А-а! Так у тебя есть субмарина!» – чуть ли не вскрикнул Платон.

– «Да субмарина – это дочка Марины!» – объяснил он опешившему Ивану.

– «Ну, ты даёшь! Ладно! Пойду субпродукта возьму, как подарок для гостей!» – быстро сориентировался бывалый субворишка.

– «Курочка по зёрнышку клюёт!» – выдал он свою любимую сентенцию.

Да! Гаврилыч делает свой куриный бизнес! Подклёвывает, что плохо лежит, подворовывает! А ведь бизнес любой ценой – это уже не бизнес, а подлость. Я бы даже назвал «Бизлость». То есть подлый бизнес – это и есть бизлость! – про себя мыслил честный философ.

Вскоре, после ухода Гудина, в офис возвратилась Надежда Сергеевна. Платон доложил обстановку, не забыв заложить и ублюдка.

Коллеги тут же принялись перемывать косточки «Альфонсу Гансовичу», вспоминая зёрнышки курочки Гудина.

А это были и, якобы, «Автолайн»; и бесплатные крохи еды на работе; и плата за перегрузку на Минскую машину. Также его заработки пальцем проктолога. Правда со временем палец Ивана Гавриловича несколько согнулся и стал крючковатым, из-за чего его пациенты стали ощущать дискомфорт и отказываться от его назойливых услуг. А также прочее многочисленное и повсеместное воровство, о чём коллеги не хотели даже вспоминать.

Наступил вечер. Иван Гаврилович пораньше вернулся домой. Продав соседкам по дому утянутые из офиса биодобавки, он облегчённо вздохнул.

Ну, вот, опять сделал свой маленький бизнес! День был прожит не зря! Удалось кое-что наварить из денег, да и домой пораньше сорваться, опять обманув дураков, якобы приездом гостей из Канады. Да и по работе я не запарился! Опять же дармовая еда в обед! Да и за опоздание не так попало, как бывало ранее! – сам с собой молча рассуждал он.

В общем, жизнь Ивану Гавриловичу Гудину сегодня показалась не такой уж и плохой. Настроение у старика было отличным.

По вечерам Иван Гаврилович засиживался у телевизора за домашними сериалами. Вскоре пришла и уставшая Галина. Иван встретил её бодрым видом и ухаживаниями.

– «Вань! А когда же ты работаешь?» – удивилась она.

– «Так я приехал, проверил, как идёт работа. Мне доложили. Я дал указания и спокойно уехал! Вот и всё!» – как всегда набивал он себе цену перед самодостаточной женщиной.

Такой разговор и отношение к ней, настроили женщину на лирический лад. И она поинтересовалась у мужа:

– «Ванюша! А что-то ты давно мне стихов не писал?!».

И Гудин вновь начал кидать понты перед своей Галиной, подогревая её интерес к себе, как к незаурядной, талантливой личности:

– «А я ещё не написал тебе новое стихотворение, так как был очень занят по работе!».

– «А как там поживает Ваш писатель? Платон, кажется?!» – спросила она, намекая Ивану на, может быть и не его, авторство прошлых стихов.

– «А проза нашего писателя пока не очень! Я читал то, что он мне давал. Слабовато пока! Поэтому я дал ему указание кое-что исправить и переработать! Но ему сейчас тоже некогда по работе!» – выдал он очередную дезинформацию, про себя ругая Платона за отсутствие с его стороны желания показывать ему свои новые прозаические наброски.

Предварительно пообщавшись, квази супруги перешли к ужину. А потом уже за вечерним чаем обменялись информацией о текущих событиях, а затем в постели – о собственных ощущениях прожитого дня.

Лаская женскую грудь, Иван вдруг вскочил сам.

– «Вспомнил! У меня же давно лежит для тебя специально ранее написанное эротическое стихотворение!».

Он действительно вдруг вспомнил, что давно несанкционированно отксерил так понравившееся ему весьма сексуальное стихотворение, подаренное Платоном Ноне, виновницей написания которого она же и была, рассказав всем коллегам о своей незабываемой поездке в Египет.

Порывшись в дипломате, он извлёк, вложенный в файл листок бумаги и, подойдя к постели, начал с, якобы, авторским выражением читать Гале:

«Сон на пляже»

Прочитав стихотворение, Иван быстро убрал листок, так как в его верхней части чётко виднелись фамилия, имя и отчество автора, на что он ранее не обратил внимание. Фокус поначалу удался, Галя не заметила.

Но под впечатлением услышанного она начала разборку:

– «Ванюш! Это ты у меня такой сексуальный?!».

Опять залезший под одеяло любовного лона, Иван удивлённо заметил:

– «Галюнь! Ну, а как же!? Я ещё о-го-го!».

– «Хорошо! Давай, мой жеребчик!» – воспользовалась женщина похвальбой любовника, начав ласково-агрессивные действия по отношению к его телу.

Как ни странно в этот раз Иван довольно быстро возбудился.

Стихотворение, и богатое воображение в душе художника, видно продуктивно подействовало и на него самого. И в этот раз всё получилось!

Довольные, они развалились в неге, ещё раз смакуя строчки произведения, опять представляя себя обнажёнными и одинокими на пляже под лучами жаркого, южного Солнца.

– «Да! Хорошо! Просто здорово!» – восторгалась Галина.

– «Передай автору большое спасибо от меня и от себя! Не забудь!» – неожиданно продолжила она.

Невидимо для неё покрасневший в темноте Иван Гаврилович не знал, что теперь и сказать-то.

Делая вид, что не расслышал слова сожительницы, он молча, кряхтя, повернулся на другой бок, и, одновременно мысленно благодаря за такие нужные стихи и ругая за талант Платона, вскоре заснул с чувством глубокого физического и морального удовлетворения, на этот раз крепким, не стариковским сном.

Один день из жизни Ивана Гавриловича Гудина завершался. Впереди его ожидал новый день, со своими передрягами, успехами и неудачами, с новыми зёрнышками, наклёванными его неугомонной курочкой.

Единственное, что угнетало старца – так это присутствие Платона. И не только рядом с ним, а вообще, в жизни, на Земле.

Будь он волшебником, или хотя бы Змеем-Горынычем, то наверняка бы сразу просто испепелил Платона.

Иван Гаврилович был, конечно, человеком уникальным. И уникальность его заключалась в том, что он был единственным в Мире человеком, с которым у Платона были плохие отношения.