Она любила купаться и не особенно боялась акул. Я стал учить ее плавать по-настоящему, и она делала невероятные успехи. Это давалось ей легко и естественно, хотя она ни в коем случае не была женщиной спортивного типа. Большинство хороших пловчих совсем не спортсменки. Для того чтобы хорошо плавать, не обязательно наращивать мощные бицепсы.

Мы плавали часами, даже когда ветер был достаточный, чтобы идти под парусом. Мы так наслаждались райским уединением, что не могли сосредоточиться на такой мелочи, как продвижение вперед. Не кидаться же, в самом деле, к парусу всякий раз, когда подует ветерок. Мир, ограниченный тропиками Козерога и Рака, был для нас изысканным блюдом, которым можно наслаждаться всю лсизнь. Мы купались, лежали по ночам, прижавшись друг к другу и глядя на звезды, ловили рыбу, читали, ныряли с аквалангами.

Ныряние сразу увлекло ее. Страха она никакого не испытывала, с самого начала. Вначале мы были в районе Северных шельфов, и на третий день она уже спускалась вместе со мной на дно отмели, где глубина составляла всего десять морских саженей. Ей нравилось наблюдать за стайками рыб. В их разновидностях она не разбиралась, поэтому принимала большинство встреченных рыб за морских окуней.

— Они такие смешные, — говорила она смеясь. — Они вовсе не пугаются меня, а делают обиженный вид, будто я поступила очень скверно, потревожив их.

— Выражение физиономии у рыб Очень обманчиво, — сказал я. — Может быть, они восхищались твоей фигурой. У тебя такие красивые ноги.

— А я и не знала, — сказала она с гримаской. — В последнее время ты совсем не говоришь о моих ногах. Наверное, уже целый час.

— Ты ведь знаешь, зачем я отпускаю все эти шуточки?

Она перестала смеяться, и глаза ее наполнились нежностью.

— Да, я понимаю, что это необходимо, Билл. Если не разряжать напряжение шутками, от такого обилия ощущений можно вообще потерять дар речи.

— Вот если бы мы были римлянами, мы смогли бы четко выразить в словах самые сильные эмоции, — сказал я. Задумался над этим на минуту, потом добавил: — Нет, к черту это. Тогда мне пришлось бы снова менять название яхты на имя какой-нибудь черноволосой богини. Лучше уж оставайся такой, какая есть.

Поднялся хороший, крепкий бриз. Мы поставили парус, и шестнадцать часов шли по направлению к проливу. Потом опять был штиль, и двое суток нас сносило течением к северо-западу. На восьмой день после гибели Баркли и Барфилда мы оказались на северной оконечности шельфов, там, где кончается банка Кампече и начинается глубоководье.

В полдень мы сняли показания приборов и произвели расчеты. Мы находились на 23°50′ северной широты и 88°45′ западной долготы. Посмотрев на карту, я обнаружил, что глубина в этом месте была сто морских саженей.

Было жарко, воздух абсолютно тих, волны на бескрайних просторах залива не было, только легкая зыбь. Справа по борту в воде плавала какая-то деревяшка. На ней сидела чайка и смотрела на нас. Из воды вырвалась стайка летучих рыб. Они понеслись над морем, отлетая рикошетом от зыби, как прыгающие по воде камешки.

Накануне Шэннон была как-то тише, чем обычно, и, проснувшись ночью, я обнаружил, что она снова лежит без сна.

— Что такое, ангел мой? — спросил я. — Тебя что-то беспокоит?

— Ничего. Просто я думала о нас с тобой, Билл. Неважное я принесла тебе приданое. — Голос ее звучал вроде нормально.

— О чем ты! — удивился я.

— Так, ни о чем, — ответила она. — Спи, родной.

Я положил голову ей на грудь. Было уже почти полнолуние, чуть ущербная луна низко висела на небосклоне. Яхта мягко покачивалась. Повинуясь какому-то внезапному порыву, Шэннон вдруг страстно обвила мою голову руками, прижала к себе.

— Билл, милый, Билл…

И вот теперь она убрала на место секстант, и мы вышли на палубу. Слева по борту резвилась стая дельфинов. Шэннон сразу заинтересовалась ими.

— Давай поплаваем с аквалангами, — предложила она. Может быть, нам удастся посмотреть на дельфинов снизу.

Я спустил за борт линь, чтобы привязать к нему снаряжение, когда мы соберемся возвращаться. Она надела один из аквалангов. Резиновая шапочка у нее порвалась накануне, пришлось ее выбросить. Поэтому распущенные волосы свободно спускались ей на плечи. Вообще из одежды на ней были только плавки от купальника. Она уже здорово загорела, и языческое начало было заметно в ней в этот момент больше, чем всегда. Перед тем как нам надеть маски, она вдруг страстно поцеловала меня в губы. Руки ее обвились вокруг моей шеи.

Я обнял ее.

— Немногое может отбить у меня всякий интерес к дельфинам, — говорю, — но…

Она выскользнула из моих объятий, надела маску и прыгнула в воду. Я последовал за ней.

К тому времени как мы добрались до места, дельфинов, конечно, уже и след простыл. Мы вернулись назад, к яхте, и стали плавать у самой поверхности, осматривая ее корпус на предмет появления на нем морской растительности. Была приятная прохлада, я любовался тем, как струятся в воде ее серебряные волосы. Через несколько минут я заметил внизу небольшую курносую акулу, и опустился поглубже, чтобы было удобней за ней наблюдать. Акула тут же ушла на большую глубину. Посмотрев через плечо, я увидел, что Шэннон осталась под днищем яхты.

Я еще раз пытался добраться до акулы, но та соблюдала дистанцию. Она была маленькая и совершенно безобидная. Я спустился еще ниже. Акула кружила подо мной, отчетливо видная в прозрачной воде, которая, впрочем, становилась все темнее по мере удаления от поверхности.

Мимо меня проплыла стайка каких-то неизвестных мне рыбешек, и я стал лениво наблюдать за ними, неподвижно зависнув в воде и наслаждаясь покоем. Наверное, прошло несколько минут, прежде чем я посмотрел вверх, на дно яхты, которая была чуть позади меня, чтобы удостовериться, что Шэннон там. Яхта была на месте, но Шэннон нигде не было.

Я посмотрел прямо вверх, на похожую на матовое стекло поверхность воды. Шэннон не было. Мне стало не по себе. Но, может быть, она зачем-то поднялась на борт? Я уже начал было снова оглядываться назад, как вдруг заметил краем глаза какой-то серебряный блик. Посмотрел туда и застыл от ужаса: она была внизу, по крайней мере, на сто футов глубже меня, и шла прямо вниз.

Я перевернулся ногами вверх и рванулся за ней с такой скоростью, что мою голову сжало давлением воды, как тисками. Я бился с водой, как будто это был живой противник. Расстояние до нее сокращалось, но еще быстрее мы оба приближались к глубине, из которой нет возврата. Особенно ужасным было то, что я не мог окликнуть ее. Она плыла прямо вниз, работая ногами. Волосы струились за ней. Началось сжатие. Я почувствовал как бы опьянение, вода вокруг меня словно потемнела.

Она уже была на глубине более трехсот футов. Теперь она не плыла, а падала в бесконечное густо-синее пространство, раскинувшееся подо мной. Мне было до нее не добраться: она уходила в область сверхвысокого давления быстрее, чем я ее нагонял. Может быть, это игра моего воображения или игра света, только мне показалось, что, прежде чем исчезнуть в глубине, она подняла руку и поманила меня за собой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого ужаса. Но эта картина, казалось, запечатлелась изнутри у меня на веках. До сих пор, как ни закрою глаза, все вижу ее.

* * *

Не помню, как я добрался до поверхности. Наверное, меня вытолкнуло наверх давление, сработали и давно выработанные рефлексы. Через некоторое время я обнаружил, что стою на коленях на кокпите, уткнувшись лицом в руки, и молюсь. Уже много лет я не придерживался какой-либо определенной религии, а в бессмертие души вообще никогда не верил, но в этот момент я просил кого-то, чтобы он сжалился над ней.

— …Будь добр к ней. Позаботься о ней. Пожалуйста, прошу тебя, будь к ней добр…

Солнце грело мне спину, с меня текла вода. Потом я перестал молиться и впервые осознал, что молился вслух, потому что, когда смолк мой голос, я услышал тишину. Тишина облаком окутала яхту. Пустота была такая, что ее почти можно было ощутить физически. Я спустился было в каюту, но пустота выгнала меня обратно на палубу.

Я сел на одну из скамеек на кокпите и закрыл лицо руками. Шок еще не прошел, и я не вполне сознавал, что делаю. Меньше часа назад она была здесь, на кокпите, живая, теплая, прекрасная, умная, я мог посмотреть на нее, прикоснуться к ней и ощутить всю полноту счастья.

«Она и сейчас здесь, — подумал я, — только нас разделяет тонкий, почти прозрачный лист времени толщиной в один час. Разве эта преграда так уж непреодолима? Что такое время? Комок грязи, вращающийся вокруг своей оси. Что говорить о времени? Ее часы там, в каюте, показывают время девяностого меридиана, время центрального стандарта. Хронометр, лежащий всего в трех футах от них, показывает время по Гринвичу. Шесть часов разницы. Мы на 88-м меридиане, так что местное время отличается и от того, и от другого. Время! Мне хотелось кричать. Повсюду были его разрозненные, не составляющие единого целого ломти. И мне никогда до нее не добраться, потому что она оказалась за тонким, но непробиваемым слоем времени.

Я понял, что рассуждения у меня получаются какие-то странные, и постарался взять себя в руки.

Что произошло? Как это могло случиться? Я же не раз говорил ей, что на большую глубину погружаться опасно, там слишком велико давление воды, а с давлением шутки плохи. Она же была наверху, под яхтой. Может быть, в этом все дело? Наверное, она оказалась слишком близко к поверхности, где-то под кормой, и, когда яхта качнулась на волнах, ее ударило по голове рулем или винтом мотора. Нет, сказал я себе, она не просто погружалась в глубину — разве что в самом конце. Она плыла вниз. Могу в этом поклясться, я же видел, что она работала ногами. Как я ее учил.

Но, может быть, ее оглушило ударом и она не понимала, куда плывет? Или ненадолго потеряла сознание, опустилась на глубину, на какой прежде никогда не была, и потеряла ориентацию, почувствовав опьянение от вдыхаемого под слишком большим давлением воздуха, так называемый восторг глубин? Когда я ее увидел, она была на глубине по меньшей мере двухсот футов. Раньше она никогда не опускалась глубже шестидесяти.

Я оторвался от этих мыслей, поднял голову и невидящим взглядом уставился на воду. Нет, не может этого быть. Это просто немыслимо. Зачем ей это делать? Она ведь была счастлива. Так же счастлива, как я. Счастье сквозило в каждой ее улыбке, в каждом произносимом слове, в каждом прикосновении ко мне.

Тут я начал припоминать кое-что. Вспомнил о том, что, просыпаясь ночью, не раз замечал, что она лежит без сна, глядя в темноту, и каждая мышца ее тела напряжена, как натянутая струна. Я же чувствовал, что в каком-то уголке ее сознания таится мука, к которой она меня и близко не подпускает. А как она меня вдруг поцеловала, так неожиданно пылко, перед тем как мы нырнули в воду!

Может быть, дело в Маколи? Нет, нет. Она ведь не любила его. К тому же он ее предал. Он лгал ей, хотел бросить ее на произвол судьбы. Нет, она ничего не была ему должна. Она уплатила все долги. Даже когда узнала, что он натворил, она все равно осталась, чтобы помочь ему, осталась, рискуя жизнью.

«Неважное я принесла тебе приданое».

Я выпрямился на скамейке, мне стало нехорошо. Так вот в чем дело… Это я погубил ее. Теперь, когда все безвозвратно потеряно, я сумел наконец распознать все признаки надвигавшейся катастрофы.

«У меня в этом больше опыта, чем у тебя, — сказала она как-то. — Я знаю, что нам не спастись».

Она еще тогда, с Маколи, смертельно устала скрываться от погони, а я не сумел убедить ее в том, что мы можем спастись. Я вспомнил, с каким выражением она смотрела на меня, когда я показывал ей по карте, куда мы отправимся, рассказывал о своих планах на будущее. Как на дитя неразумное. Она не верила в это. Ей хотелось верить, она старалась поверить, делала вид, что поверила, но в глубине души все равно не верила. Слишком уж многие на нас охотились. Они с Маколи не смогли уйти даже от банды Баркли, а теперь нас разыскивала еще и полиция.

Она считала, что мы обречены, и винила в этом себя. Она старалась скрыть от меня эти свои мысли, чтобы мы могли пожить счастливо хотя бы то время, что нам отпущено, но в конце концов не выдержала. А я был настолько слеп и глуп, что не понимал, как она мучается. Господи, если бы только я смог убедить ее, заставить поверить в то, что мы можем спастись! Теперь я знаю, в чем дело, теперь все будет по-другому. Господи, дай мне еще один шанс. Пожалуйста! Ради всего святого! Перед ней был весь мир, а я дал ей убить себя. Сознавать это было невыносимо больно. Я почувствовал, что больше не могу сидеть там. Стал смотреть вниз, на воду, поглотившую ее. Яхта качнулась на волнах. Усилием воли я заставил себя оторваться от перил.

«Нет!» — крикнул я. Она этого не делала. Просто несчастный случай. Человек не может выглядеть таким счастливым, как она, если его мучают подобные мысли. Она была счастлива. Это всего лишь несчастный случай.

«Это был несчастный случай! — дико заорал я. — Несчастный случай!»

Но ведь она плыла вниз.

Яхту качнуло. Тишина была громче любого крика. Я спустился в каюту. Шэннон была повсюду. Я тонул в ней. Все было пронизано ее присутствием. Вот тут она стояла, эти вещи хранят тепло ее рук. Вот она выходит из-за занавески в белом платье, дотрагивается до мочки уха стеклянной пробкой от флакончика с духами. «Я знаю, это смешно», — говорит. В каюте еще ощущается едва уловимый аромат ее духов. Он повсюду. Подушка и матрац лежали на койке, куда мы их всегда убирали на день. Аромат духов исходил от подушки, на которой еще совсем недавно покоилась ее голова. Был там и длинный блестящий пепельно-светлый волос. Я встал на колени возле койки и прижался лицом к подушке, обнимая ее руками.

— Шведка моя, — говорил я. — Шведка моя…

Я знал, что делать это опасно, можно сойти с ума. Я приказал себе остановиться.

Яхта качнулась на волнах. Тишина достигла высокой, звенящей ноты.

Зашло солнце. Наступила ночь. Я не мог заснуть. Когда я закрывал глаза, каждый раз у меня перед глазами вставала одна и та же картина: в беспредельной синеве исчезает, маня меня за собой, серебристый блик.

«Надо взять себя в руки, — подумал я. — Так нельзя. Нельзя».

Яхта покачивалась на волнах. Ветра не было.

На рассвете я снял показания приборов по звездам и произвел расчеты. Просто надо было чем-то занять себя. Меня снесло течением на восемнадцать миль к северо-западу. Я завел мотор и пошел назад, сам не знаю зачем. Наверное, просто потому, что точка 23°50′ северной широты, 88°45′ западной долготы реально существовала. Все остальное утратило смысл. В полдень я снял показания приборов по солнцу и определил свое местонахождение. Я ошибся на четыре мили — забрал слишком далеко на юг.

«Ну и что? — сказал я, стараясь рассуждать логически. — Ничего страшного. Я и так знал, что это не то место».

И замолчал. Оказывается, я произнес эти слова вслух, Я поглядел на бескрайние просторы однообразно волнующейся воды, просторы, где не остается никаких следов. «Я и так знал, что это не то место». Я спустился в каюту и посмотрел на себя в зеркало.

Наступила ночь. Потом снова день. И снова ночь. Днем светило солнце, а ночью я видел ее, как она серебряным бликом исчезает в синеве.

Однажды я уснул. Она летела сквозь голубоватое облако оброненной капелькой ртути, но я полетел вслед за ней, догнал ее, взял за руку и, повернув лицом к себе, приник губами к ее губам. Тесно прижавшись друг к другу, мы продолжали лететь сквозь облако, но из синего оно стало розовым.

«Ты не дала мне объяснить, — сказал я. — Ты должна меня выслушать. Я не могу без тебя жить, шведка моя. В тот раз я не смог тебе всего объяснить. Дай мне попробовать еще раз…»

«Пойдем со мной, — сказала она. Туда, где восторг…»

Я проснулся и услышал крик. Закрыл рот, и крик смолк. Меня сносило течением на северо-запад. Я возвращался обратно. Дрейф — возвращение назад. Дрейф — возвращение назад. Горючее у меня все вышло, так что возвращаться я теперь мог только когда был ветер. Я снимал показания приборов в полдень и когда на[ступали сумерки. Солнце, звезды… Ни разу мне не удалось точно попасть на то место — 23°50′ северной широты, 88°45′ западной долготы. Я вечно ошибался, то на милю в одну сторону, то на три мили в другую.

Я выскочил на палубу и оглядел бескрайнюю сверкающую на солнце водную гладь. И вдруг все понял. Маколи был прав от начала и до конца. А я, идиот, принимал его за сумасшедшего! Он был нормальней всех нас. А я, у которого за душой ничего не было, кроме дешевых трюков типа сферической тригонометрии, азимутов, ориентации по солнцу, часовых углов и определения местоположения относительно фиксированных точек, я имел наглость утверждать, что раз человек считает, что может вернуться и найти то, что потерял в океане, значит, он чокнутый. Конечно, он мог это сделать. Все ужасно просто. Для этого не требуется даже знания арифметики на уровне третьего класса средней школы. Ты просто чувствуешь, что добрался до нужного места. И больше ничего.

Я посмотрел на воду за правым бортом. Там на плавающей в воде деревяшке сидела чайка.

Вот оно, то самое место.

Я вспомнил. Перед тем как мы ушли под воду, я видел чайку на деревяшке.

— Хорошая птичка, — тихо сказал я, стараясь не делать резких движений, — умная птичка, не улетай, пожалуйста. Сейчас я тебе хлеба покрошу. Не улетай.

Когда я вернулся на палубу, чайка все еще была там.

— Хорошая птичка, — сказал я и бросил ей крошек. Она улетела. Я заплакал.

Потом бросил еще крошек. Чайка непременно вернется. Она же ориентир. Там тоже была чайка на плавающей дощечке. Я снова увидел Шэннон, — отблеск серебра, растворяющийся в синеве.

«Шведка моя, ангел мой, я просто не сумел тебе объяснить. Мы можем спастись».

Я начал чувствовать слабость. Я давно уже ничего не ел. Провел рукой по лицу, чувствуя, что меня всего трясет. И стал ждать, когда вернется чайка.

На плечи мне давило что-то тяжелое. Я посмотрел и увидел у себя на груди постромки. На мне был надет акваланг. Значит, вот для чего я ходил в каюту.

Я закричал.

Сорвал с себя акваланг и бросился вниз, в каюту. Упал на койку. Меня трясло, но в голове вдруг прояснилось. Я закрыл лицо руками.