Не забыть мне, как ранней весною, Чуть растают снега на полях, Я, бывало, родной Барабою Проезжал по зарям на дружках. [1] При волшебном румянце природы Путь в степи чародейски хорош! Как спросонок зардеются воды Озерков. Точно бодрая дрожь Пробежит по сухому бурьяну От весеннего ветра, — а там И уйму нет степному буяну, — Он как вихорь несется к холмам, Где задвигались странные тени: Это ветряных мельниц ряды, Пробудясь от его нападений, Начинают дневные труды. Так и ждешь, что сейчас Дон-Кихота Привиденье мелькнет на холмах… И дремать припадает охота, Cозерцая лишь крыльев размах. Но картины мгновенно не стало, Унеслась и дремота за ней. «Жги, малютки!» — кричит разудало На проворных дружок лошадей. Он к бичу не дает им повадки: Не для красного молвить стишка, Барабинские знают лошадки Рукавицу да голос дружка. Под дугой колокольчик обычный Так и замер, не трогая слух, — И во мне от езды непривычной Замирает томительно дух. Из-под ног лошадей, без оглядки, В белых брючках мохнатых, гурьбой Удирают в ковыль куропатки, Точно школьницы резво домой.

И чем дальше, тем лучше картины… Впереди — перелесок пошел. На верхушке громадной лесины Восседает, топорщась, орел. А вдали, посредине дороги, Как хозяева полные тут, Косачи без малейшей тревоги Совещанье о чем-то ведут. «Глуповатая птица весною, — Замечает дружок про себя. — Уж была бы винтовка со мною, Не видать бы тетерькам тебя!» И, прикрикнув: «Держись, мол, левее!» — Разгоняет он птиц. А заря Так и пышет всё ярче, алее. Вдруг — ее же лучами горя — Развернулося озеро. Слышен Где-то издали крик лебедей. Вон плывут они парами! Пышен, Розоватый теперь от лучей, Их наряд белоснежный. И глухо, Точно исповедь, слышится мне: «Тоже бьют их немало… для пуху… Вот уж это так птица вполне!» И дружок, покраснев, как девица, Продолжает, сдержавши коней: «Королевна прямая — не птица! Ишь, у нас полюбилося ей. Здесь места — благодатное дело, Не другим, не Рассей чета… Аль тебе уж трястись надоело? Погоди! — остается верста. Не верста хоть — побольше немного, Да ведь кто их здесь мерял? Допрежь Тут была столбовая дорога, А теперече — волк ее ешь! — Попадаются, значит, гнилые Верстовые столбы посейчас, — Старики и толкуют седые: Семисотные версты у нас! Ну, малютки! вздохнули с натуги?» — Речь заводит он с тройкой лихой, И, прикрикнув: «Работайте, други!» — Уж несется, как вихорь степной.

Вот и станция. Снова рядами Возвышаются мельниц холмы. Подъезжаем к пристанищу мы В три окошка с резными ставнями. Вся семья высыпает вперед К растворившимся настежь воротам. «Седока, мол, господь вам дает, Так примайте-ка гостя с почетом», — Говорит, поклонившись, дружок. И пойдут по-сибирски приветы, Да поклоны, да с солью ответы, Точно здесь — твой родной уголок. Но хоть он и чужой, а с охотой За порог переступишь его: Там всё дышит хозяйством, заботой, Чистоплотностью прежде всего. Входишь в горницу. Пахнет приятно Лиственничного леса смолой; Пол лоснящийся вымыт с дресвой, И особенно как-то опрятно Смотрят голые стены кругом. А к стенам прислонились рядами, Под накрышкой тюменским ковром, Сундуки с дорогими вещами. Тут же с грудой подушек кровать Манит путника пышной периной За цветистый свой полог старинный — На лебяжьем пуху полежать. И мигнуть не успеешь, раздевшись, Как накроется в горнице стол; А хозяйская дочка, зардевшись, С устремленными взорами в пол, Расстановит на скатерти чистой Угощений обильный запас, — И невольно разлакомят вас Самый вид их и пар их душистый. И чего-то, чего-то здесь нет! За обилием яств и солений, Как сибирского кушанья цвет, Подаются ржаные пельмени. Но когда из-под длинных ресниц Любопытные выглянут очи С глубиною и сумраком ночи, Как у зорких встревоженных птиц, И послышится звук мелодичный: «На здоровье покушай-ка всласть», — Так и дрогнет душа необычной Симпатией, похожей на страсть. О, степные красавицы наши! На расцвете житейской весны Навевали чудесные сны Мне глаза темно-карие ваши… Но довольно. Мечты о былом Заковали в незримые цепи Расходившийся стих мой — ив нем Не осталось простора для степи. Не порвать мне волшебную цепь, Я не в силах разрушить былого… Ты простишь мне бессилие слова, Барабинская чудная степь!