Что слаще: вкус уже одержанной победы или лишь предвкушение ее?

Принц Нумедидес – единственный наследный принц Нумедидес – почти уже король Нумедидес! – поставил ноги на деревянную скамеечку, чтобы склонившемуся перед ним пажу удобнее было застегнуть золотую пряжку на остроносых сафьяновых туфлях, и откинулся в кресле, наслаждаясь последними минутами спокойствия перед грядущей суетой. Только что от него ушел королевский канцлер, которому отданы были распоряжения насчет грядущей казни преступников.

Ушел пятясь и низко кланяясь, тщетно пытаясь скрыть дрожь старческих рук с враз проступившим рисунком вен.

В задумчивости Нумедидес уставился на висевший на стене перед ним гобелен с изображением медведя, заваливающего круторогого оленя.

Или наоборот.

Возможно, это олень пронзал рогами противника? В последнее время почему-то Нумедидес все чаще ловил себя на том, что разглядывает искусную шпалеру, не переставая размышлять об этом.

Если вглядываться в гобелен достаточно долго, начинали происходить странные вещи. Удивительно точный, вытканный до мельчайших деталей безвестными мастерицами, рисунок внезапно расплывался в сознании, накатывал приливными волнами, с каждым разом захватывая все больше, поглощая его целиком. И вот уже Нумедидес точно сам оказывался на лесной поляне, и это его кости трещали и ломались в яростной схватке, его жилы рвались от непосильного напряжения.

Он чуял приторный запах крови. Слышал предсмертный хрип врага.

Нескончаемой была эта схватка, и вечной – его ненависть. Вот только странно, что никогда заранее он не мог предугадать, кем ощутит себя на этот раз: медведем или оленем. Рога или когти станут его оружием?

Точно дрался он с самим собой!

Вот и сейчас морок грозил охватить его, стоило лишь подумать об этом, – но усилием воли принц отогнал наваждение.

Туалет его был закончен.

Все было готово.

Паж подал и помог закрепить перевязь с фамильным мечом, по праву теперь принадлежащим ему, и неслышно отошел в сторону, ожидая распоряжений.

Все было готово.

Где-то далеко, в башне, томился неизвестностью узник, бывший брат будущего короля, но ему недолго оставалось ждать…

Все было готово.

Окинув взглядом свою фигуру в огромном, от пола, зеркале из полированного серебра, Нумедидес кивнул, удовлетворенный увиденным. На челе все еще сияет, стягивая непокорные кудри, серебряный обруч, отделанный эмалью, но скоро, очень скоро его сменит корона Аквилонии. И плечи укроет пурпурный, подбитый горностаем бархат…

Это Вилер не любил подобной роскоши, считал ее излишней, едва ли не недостойной. Вызывающей.

Но при нем, Нумедидесе, все будет иначе.

Жаль только, Оберег Кулла не смог принц надеть на шею, ибо любое прикосновение к золотому диску все так же невыносимой болью жгло пальцы, но и это было лишь досадной мелочью, неспособной омрачить торжества.

Непобедимая мощь Бога-Оленя стала отныне щитом Нумедидеса. Пока Цернуннос на его стороне, ничто не могло причинить вреда правителю Аквилонии.

Так на что ему эта жалкая игрушка, украденная в детстве у доверчивого кузена? Безделица, которой этот глупец намерился отогнать вервольфа?

Он вспомнил, как торжествовал, когда ему удалось сорвать с бесчувственного тела брата драгоценный амулет. Как долгие годы он прятал заветную реликвию в медной форме для печенья, которую стащил на кухне…

Был ли в этом смысл? Что дал ему Оберег Кулла – ничего!

Нет, отныне мощь Нумедидеса иной природы! Не жалкий огненноликий божок, но истинный Властитель Леса оберегает своего слугу. И на его алтарь будет брошен проклятый валузийский талисман, после того как кузнецы расплющат молотом ненавистный солнечный образ!

Но что если не ждать кузнецов, а уничтожить уродливый диск с изображением Солнцерогого прямо сейчас? Пожалуй, это будет достойной жертвой Цернунносу перед грядущим.

Не хуже тех, что он принес ему раньше…

Принц вспомнил изломанное тело деревенской девки на берегу и поежился от удовольствия. О, как приятно было терзать ее мягкое белое тело! Как сладостно было сомкнуть свои мощные длани на ее гусином горле!

Жаль только та, другая ускользнула от них!

Релата Амилийская.

На лицо будущего короля набежала туча. Как посмела эта грязная продажная девка умереть, после того как он подарил ей мгновения неземного блаженства? Он вспомнил, как невозмутимые слуги за ноги вытаскивали из Алых Палат мертвое тело дочери Тиберия. А оно извивалось по змеиному – так, словно в нем не было костей… И содрогнулся от отвращения.

Мерзавка была неодета, лишь из растрепанной прически торчала странная шпилька, покрытая красными мраморными разводами.

Все были уверены, что Релата Амилийская погибла при разгроме Амилии, и принц решил не поднимать шума вокруг ее странной гибели. Он даже не удосужился пригласить лекарей, чтобы выяснить, отчего умерла его возлюбленная, вместо этого распорядившись, чтобы мертвое тело убрали с глаз долой, завернули в холстину, а ночью отвезли на берег Хорога, привязали камень на шею и бросили в воду.

Тварь, ускользнувшая от алтаря Цернунноса, недостойна погребения!

А всем, кто видел ее в покоях принца, он отрежет языки.

Нумедидес подошел к резному шкафчику и выдвинул потайной ящик. Внутри, на подушке синего бархата лежал солнечный диск с человеческим лицом, окруженным лучами, попеременно прямыми и извилистыми.

Нумедидес скривился, будто вместо золотого талисмана увидел скользкую бородавчатую жабу.

И как он мог поклоняться раньше такому отвратительному богу?

Благо, Звероликий даровал ему истинное зрение!

Принц потянулся к оберегу, но тут же отдернул руки. Проклятый диск будет жечь его плоть даже через толстые кожаные перчатки.

Он оглянулся назад. Взгляд упал на съежившегося пажа.

– Подойди сюда! – процедил он.

Мальчик испуганными шажками приблизился к принцу.

– Ближе!

Тот сделал еще один крохотный шажок.

– Возьми эту мерзость, – он кивнул на талисман, – и брось его в пламя очага!

– Но, месьор… – протянул паж, не решаясь прикоснуться к драгоценной реликвии, изображающей Пресветлого.

– Делай что тебе говорят! – пронзительно завизжал Нумедидес и хлестнул мальчишку по лицу кружевным платком.

Паж бережно взял талисман. На глаза его навернулись слезы.

– Бросай! Ну бросай же!

Мальчишка, всхлипнув, швырнул Оберег прямо в огненную пасть камина. Пламя вспыхнуло, будто кто-то плеснул в очаг брагой. И загудело сильнее, чем прежде.

Языки пламени – прямые и искривленные – жадно лизали валузийскую драгоценность. Нумедидес знал: пройдет немного времени, и проклятый амулет превратится в желтую лужицу расплавленного металла.

И он выполнит свой долг перед Древним.

Принц схватил стоящую у камина бронзовую кочергу в виде когтистой лапы неведомой птицы и стал яростно ворошить дрова.

– Вот! – скалился он. – Нет больше Оберега Кулла! Запомни этот миг, пащенок!

Он обернулся к пажу, онемевшему от жалости к красивой вещице.

– Ты был последним, кто видел амулет Падшего Бога! Низвержен остатний оплот Солнцерогого под этими небесами, и ничто уже не сможет сдержать поступь Звероликих. Да пребудет Цернуннос!

Глаза его закатились в благоговейном восторге. По толстым щекам катились крупные слезы. Цернуннос! Бог-Олень! Благослови своего недостойного сына! Он чувствовал себя Капитаном, приводящим истерзанное штормами судно в тихую гавань; трудолюбивым Хлепопашцем, срезающим колос, изъеденный спорыньей; добрым Рыбарем, отпускающим серебристый сверкающий улов обратно в реку.

Да пребудет Цернуннос!

Резко развернувшись на каблуках, принц направился к двери. Паж двинулся за ним, торжественно неся на пунцовой подушке украшенный лилиями жезл, символ достоинства Верховного судьи королевства.

Ибо принц Нумедидес шел вершить Правосудие.

В маленькой комнатке, что находилась прямо перед входом в зал заседаний, его уже ждали.

И опять эта притворная скромность.

Нарочитое самоуничижение.

Какой негодяй все это придумал?

Судьи входили в огромный зал, самый роскошный и представительный во дворце, не через главный вход, – огромные, чуть не с городские ворота размером, двери, окованные серебром и украшенные чеканными изображениями деяний Митры и иных Светлых богов, – но через маленькую неприметную дверцу справа, у самого судейского помоста.

Нумедидес дал себе слово, что изменит это при первой же возможности и уничтожит все изображения Солнцерогого, заменив их на лики Истинного Бога!

Столько всего предстояло сломать, изменить… У него в буквальном смысле чесались руки.

Он кивнул семерым вельможам, дожидавшимся его в маленькой приемной. Они склонились перед ним. Автоматически он отметил тех, кто, по его мнению, прогнулся недостаточно низко.

Их было четверо.

Это могло бы встревожить, – когда бы по давней привилегии, при всем внешнем равноправии судей, королю не было даровано два голоса. Он холодно обвел взглядом советников, ожидая, кто из них осмелится заговорить первым.

Как он и ожидал, это был Матильд Марийский, отец красавчика Феспия, давний боевой друг короля Вилера и Тиберия Амилийского.

– Ваше Высочество, – дребезжащим старческим тенорком начал он, подчеркивая обращение, и продолжил с подчеркнутой сухостью. – Мои… друзья… убедили меня в необходимости этого суда, и долг повелел мне прийти. – Он втянул в себя воздух, точно пытаясь придать особый вес своим словам. – Прийти хотя бы для того, чтобы образумить вас, Ваше Высочество. То, что вы затеяли, противоречит обычаю! Здравому смыслу! Долгу сыновней почтительности, в конце концов! Разве положен в саркофаг прах почившего короля, что с такой поспешностью мы забыли о нем? Разве доказана вина принца Валерия, что нас собрали здесь произнести ему приговор? И не велит ли нам закон, чтобы Суд Герольда решал вопрос о престолонаследии, прежде чем возможно будет короновать нового правителя?

Старый глупец, чьи ступни скрючены подагрой!

Однако в глазах еще двоих, по меньшей мере, Нумедидес заметил сочувствие словам вельможи. Все они числили себя хранителями традиций королевства, наставниками неразумного юношества, столпами премудрости и невесть кем еще… Они даже не усомнились ни на миг в своем праве давать ему советы.

Ну ладно. Сейчас он им покажет!

Лицо Нумедидеса внешне оставалось совершенно невозмутимым, а голос обманчиво мягким, и лишь пальцы конвульсивно сжались на отворотах плаща, когда он произнес:

– Ваши слова – верх благоразумия, граф, и я весьма благодарен вам за совет.

Если старик и уловил издевку в его тоне, он не подал виду.

– Однако, увы, я вынужден напомнить вам некоторые обстоятельства, о которых вы, как видно, забыли. Что, впрочем, вполне простительно – добавил он снисходительно, с почти отеческой улыбкой: – Годы ваши уже не те, а напряжение последних дней могло подкосить и не столь крепкий организм. Я понимаю, что служба дается вам тяжело, а положение советника требует слишком многого…

– Ты что же, намекаешь, что я не ко двору стал, щенок?

Старый вояка вмиг позабыл о всяком благоразумии. Побагровевший, часто моргая слезящимися глазами, он с ненавистью уставился на Нумедидеса.

– Король – твой король! – едва успел отдать душу Митре, как ты уже вздумал порядки новые наводить? Старых слуг отечества оскорбляешь? Да когда я защищал с мечом в руках Венариум, когда я проливал за Аквилонию кровь – ты, ты…

Он закашлялся, не в силах продолжать. Стилий Карнейский, его ближайший друг, поддержал старика, с робкой укоризной косясь на принца. Отдышавшись, Матильд обвел глазами советников, точно ища у них сочувствия.

Большинство, однако, стыдливо отводили взгляд. Да, Нумедидес постарался неплохо…

И, не дождавшись поддержки, старый граф продолжил обреченным тоном, точно осознав наконец, насколько тщетны все его потуги восстановить справедливость:

– Я не собираюсь угрожать вам, принц, – я взываю к вашему разуму и чести. Остановитесь! Задумайтесь над тем, что творите! Разве одобрил бы содеянное нами король?

Голос его сделался под конец совсем жалким, плаксиво-просительным.

Старик… Огня в нем хватило лишь на короткую вспышку, для долгой борьбы силы были уже не те. Теперь, если он и не бросит черный шар в корзину, когда придет время, то, по крайней мере, и шум больше поднимать не посмеет.

Выдохся!..

– Граф говорит правду, Ваше Высочество, прислушайтесь к его словам! – неожиданно поддержал Матильда другой советник.

Нумедидес нахмурил брови.

– Вы желаете, чтобы мы вынесли обвинительный приговор наследнику престола! Каковы бы ни были доказательства, уличающие принца, они не могут быть бесспорны. Так не лучше ли предоставить это суду Солнцеликого?

Принц оскалился.

– Боитесь ответственности, советник? Боитесь осудить преступника, убийцу короля, лишь потому, что у него голубая кровь? Страшитесь лучше гнева небес за ваше малодушие!

– Наш долг повелевает нам думать прежде всего о благе королевства, – возразил старик. – А смута и междоусобица не может пойти на пользу Аквилонии.

Про себя Нумедидес подумал, что, как видно, слишком мало пообещал этим слизнякам. Нужно было быть щедрее… Ну да что толку жалеть теперь. И если не удалось поладить с ними добром – кнут погонщика быстро призовет к порядку упрямое стадо.

– Спасибо, что напомнили мне о долге и чести, советник, – ледяным тоном отчеканил принц.

Все прочие тотчас насторожились, точно гончие, чующие завершение охоты.

– Как-нибудь я рад буду расспросить вас, что именно вы понимаете под столь звучными словами. Полагаю, это доставит мне немало забавных минут… Но пока я скажу вам, как понимаю их я!

Голос его сорвался на крик. Судя по испуганным взглядам вельмож, вид его был страшен.

– Король отдал Митре душу – это вы верно сказали… советник. Только позабыли, видно, отчего смерть настигла Его Величество. Позабыли, кто направлял руку убийцы!

Кто привнес смуту и ужас в Аквилонию! Кто разбудил в священном Валонском лесу чудовище, намереваясь с его помощью испепелить и залить кровью всю страну. Быстро же вы забыли об этом, граф! Как забыли, похоже, о том, как потешились демоны преисподней в Амилии. Скажите, куда теперь отправятся они творить свои бесчинства – в вашу вотчину… или прямо в Тарантию?

Побледневшие вельможи внимали каждому его слову, и на лицах их был неприкрытый ужас. Нумедидес по праву мог гордиться собой.

Новообретенная сила и на сей раз не подвела его. Усилием воли он мог бы подчинить себе этих болванов, даже если бы просто рассказывал им детскую считалочку… Все, что они видели, – это наводящие ужас картины пожарищ, разоренной земли и рек крови.

– Встать на пути у сил зла, сеющих хаос и разрушение, – вот как я понимаю свой долг! Принц Валерий преступил закон Аквилонии, поднял руку на венценосца, искал поддержки у служителей Тьмы – этих преступлений достаточно, чтобы осудить его на смерть. И лишь изменник может думать и чувствовать иначе!

Это было уже неприкрытой угрозой, и, похоже, советники осознали и то, что не было сказано Нумедидесом. Каждый, кто посмеет встать у меня на пути, умрет, говорил он им.

Несколько томительных мгновений длилось молчание. Затем все как один покорно склонили головы. Перед ним – их господином! И кто-то, возможно, даже сам Матильд, пробормотал:

– Вина принца Валерия не требует доказательств. Пора начинать суд, месьоры. Я кликну, чтобы привели подсудимого.

В тот самый миг, когда семеро советников во главе с наследным принцем после должного обращения к Солнцеликому Митре с просьбой позволить им судить справедливо и карать безжалостно, после короткой приветственной речи к придворным, рассевшимся на длинных установленных полукругом перед центральным помостом скамьях, и прочих необходимых церемоний заняли наконец свои места на возвышении, и Нумедидес взял в руки жезл, символ власти, дарованной вершителю правосудия вышними силами, – в тот самый миг Валерий Шамарский пробудился от дремы, в которую за последние дни привык погружаться в любое время, практически мгновенно, когда никто не беспокоил его, от отвратительного скрежета дверного засова.

Втайне он подозревал, что отнюдь не леность и нерадивость стражников виной тому, что никто до сих пор не удосужился смазать замки на двери его темницы. Скорее, то была тайная пытка, плод изощренной фантазии тюремщиков, с целью лишить его покоя и окончательно свести с ума.

Он ненавидел этот звук! Он стал для него символом вторжения внешнего мира в столь тщательно оберегаемый покой его снов и видений, – и он ненавидел его.

Внешний мир был груб и докучлив. Принц не хотел возвращаться, даже мысленно, в ту ненавистную жизнь, что осталась за стальной дверью. Уж лучше здесь, в тюремной камере, так похожей на монашескую келью, проводить время в раздумьях и философских беседах с молодым жрецом.

Они сблизились с Орастом с того ночного разговора, и Валерий не мог не отметить про себя, насколько похожи они с этим юношей. Оба полны были надежд и честолюбивых планов. Обоих сломили обстоятельства, оказавшиеся сильнее их, и злая воля тайных врагов. Оба немало пострадали из-за колдовства.

Теперь он жалел, что не узнал Ораста раньше. Возможно, сойдись они с ним хотя бы в Амилии, жизнь их могла еще повернуться иначе. Он, Валерий, сумел бы защитить жреца от посягательств лесной колдуньи. Ораст, возможно, предостерег бы его самого от козней Нумедидеса…

Ну да что толку жалеть теперь о том, чему не суждено было свершиться!

Но пока они проводили время за разговорами. Точно стремясь наверстать долгие луны одиночества, Валерий стремился выплеснуть душу перед благодарным слушателем, делясь с ним воспоминаниями о прошлом, о детстве, о Хауране и обо всем, что случилось в последние дни.

Он рассказал ему о Тарамис и даже о Релате.

В ответ жрец был не столь откровенен и не докучал принцу излияниями, но выслушивал его с вдумчивым вниманием, и суждения его были всегда проницательны и точны.

Валерий не раз ловил на себе его сочувственный взгляд.

…Его немало удивило бы, знай он, о чем думает Ораст в действительности. Тот немало времени боролся с искушением поведать принцу о заклятии, наложенном им на Релату – в особенности, когда этот глупец с тоскливым взглядом щенка вещал об оставленной им красавице, что ждет не дождется, пока герой вернется и сожмет ее в своих объятиях. Она – единственное светлое воспоминание в моей жизни, говорил ему принц. Единственное, что придает мне силы жить…

Ораст едва удерживался, чтобы не расхохотаться ему в лицо.

Однако, по размышлении, он не решился отнять у несчастного последнюю иллюзию. Это было бы сладостно, знай он наверняка, что обещанное Марной сбылось, и чары, что наслал жрец на девушку, были разрушены, когда пролилась кровь короля.

Он так хотел верить в это!

Скрижаль Изгоев – и Релата. Ради них двоих, порой сливавшихся в воображении жреца воедино, превращаясь в мифический образ женщины-сосуда, хранилища и источника мудрости, пошел он на преступление. Ради них пролил священную кровь.

Он уже перестал различать, которая должна была отдаться ему, стать покорной рабой его прихотей, насытить его алчность и утолить жажду. Он не знал даже, чего желает больше – знаний и могущества, или неги женского тела. И то, и другое было тайной, запретным плодом, вкусить от которого сладостно.

Скрижаль и Релата должны были принадлежать ему.

Но Марна обманула жреца! Опутав ложью, послала его на убийство и предала, когда он исполнил ее волю.

Доверившись ведьме, он утратил и власть, и любовь, и свободу, а скоро утратит и саму жизнь.

И потому, когда Ораст повернулся на скрежет открывающейся двери, в лице его не было ни страха, ни надежды.

Трое стражников вошли в их камеру. Двое несли в руках тяжелые ручные кандалы. Другой держал наизготовку меч. Судя по звукам, доносившимся из коридора, там дожидалось еще не менее четырех человек. Валерий поднялся им навстречу.

– Куда? – спросил принц коротко, не желая тратить дыхание и силы на более развернутый вопрос.

Собственно, можно было бы обойтись и вовсе без слов – в конце пути он неизбежно узнает пункт назначения, – но слово сорвалось с языка, и теперь он равнодушно ожидал ответа.

Вместо этого стражник с мечом жестом показал ему приблизиться, а когда принц повиновался, его товарищ ловким жестом сомкнул на запястьях кандалы. Те были неожиданно тяжелы и сразу стали натирать руки, – и Валерий впервые за последние дни почувствовал злость.

– Куда вы меня ведете? – спросил он резко, точно рубанул мечом. – Зачем все… это?

Он тряхнул кандалами. Цепь глухо звякнула. Стражники переглянулись.

– На суд, – вымолвил первый нехотя.

Другой стражник подозвал Ораста и нацепил на него вторую пару кандалов. Затем, держа меч наизготовку, он зашел Валерию за спину и подтолкнул его, так что тому ничего не осталось, как выйти из камеры.

Ораст молча следовал за ним.

На пороге жрец задержался, не решаясь сделать шаг. Магическое чутье удерживало его, настойчиво твердя об опасности – но Ораст не был волен в своих поступках. Мощная длань стражника толкнула его в спину, он шагнул за порог камеры… и зашатался, ибо мир полетел кубарем у него из-под ног. Перед глазами точно рухнула непроницаемая завеса. И он ослеп.

Ораст хотел закричать. Он успел забыть тот ужас, что довелось ему испытать после убийства Вилера, когда кровь короля лишила его зрения и дара речи – но сейчас боль эта нахлынула вновь. И вновь, совсем как тогда, пытался он закричать.

И вновь крика не было у него.

Один из стражников, как видно, заметил, что с Орастом творится неладное.

– Глянь, как перетрусил-то! – толкнул он в бок приятеля. – Аж чувств от страха лишился!

Но им приказано было доставить узников в зал суда и стражникам ничто не могло помешать исполнить приказ. Пинками и тычками солдаты заставили жреца двигаться вперед.

Валерия, который пытался было вмешаться, наградили парой ударов под ребра. Порядок был восстановлен. Можно было двигаться дальше.

Они прошли по коридору до конца и спустились по винтовой лестнице. Одному из стражников пришлось поддерживать Ораста.

Внизу, в комнате охраны, их ждали еще трое, – два других стражника и сам киммериец.

Сын Крома кивнул сыну Митры.

С отстраненным сожалением принц подумал, что, должно быть, Конану, с его прямодушием и странным для варвара чувством чести, приходится сейчас очень несладко. Нет хуже, чем служить господину, которого не уважаешь. Особенно когда господин этот велит совершать вещи, противные твоим желаниям и убеждениям. Впрочем, Валерию от сочувствия капитана наемников было ни холодно, ни горячо. Он лишь сейчас, впервые за все это время, осознал, что в конце пути его ждет смерть.

Он хотел еще сказать киммерийцу, что со жрецом творится что-то неладное, но что-то сковало ему уста. Участь бывшего товарища по несчастью внезапно сделалась безразлична, и ничто, кроме собственной судьбы, больше не заботило принца.

Лишь теперь, в этой душной комнатенке, где у стен стояли заправленные койки, для стражников, ожидающих своей очереди идти в дозор, где на столе, грязном, испещренном ножевыми отметинами, валялись забытые солдатами кости, где чадила лампа и стоял запах усталости и пота – Валерий внезапно понял, что никогда не вернется обратно.

Ему предстоял путь в один конец.

Не то чтобы это испугало его. Нет. За годы, проведенные в бесконечных сражениях, отступлениях и атаках, он слишком привык к постоянной близости смерти, чтобы по-настоящему страшиться ее. У многих, кому он в последний раз закрывал глаза, выражение лица было таким умиротворенным, почти счастливым, что порой он завидовал им. Скоро он узнает сам, была ли для этой зависти причина.

Так что страха не было.

И все же внезапно он точно пробудился ото сна. И понял, что пока не готов умирать. Но они уже двинулись в путь. Несчастного жреца, точно куль с мукой, взвалили на себя и поволокли двое дюжих наемников.

– Негоже заставлять короля ждать, – с издевательской ухмылкой заметил их приятель.

Но ждал их не только король.

Не только семеро советников на помосте, испуганные, тщетно пытающиеся скрыть страх за маской холодного достоинства и превосходства. И не только собравшиеся в зале придворные, надушенные, расфранченные, радующиеся грядущему суду как зрелищу, способному хоть ненадолго нарушить монотонность дворцового существования и разрядить накопившееся напряжение.

Все они уже свыклись с мыслью, что никто иной как Нумедидес будет их королем.

Недовольные приучались недовольство скрывать. Остальные старались извлечь выгоду из ситуации. Некоторые, правда, еще жалели Валерия – большей частью, женщины. Но прочие смотрели на вещи философски. Убийства, измены, дворцовые перевороты, – все это было им давно привычно. И потому злодеяния, приписываемые принцу, не вызывали ни ужаса, ни сомнения, – лишь презрительную насмешку над умником, что вообразил себя хитрее всех прочих, и по-глупому попался.

Они уже готовы были забыть о нем…

Ждал также простой люд – в основном, представители сословий, гильдий мастеров, и монахи, кому дозволено было в этот исключительный день занять места в самом конце зала, вдоль стен, дабы стать свидетелями, как вершит правосудие новый король, и поведать о том за дворцовыми пределами. Ждала среди них одна монахиня в охряном покрывале митрианки, незаметными шажками – и как ей только удавалось это в густой толпе? – придвигавшаяся все ближе к границе, незримо отделявшей вельмож от черни.

Никто не решался встать на пути у служительницы Солнцеликого, даже когда она совсем ненамного переступила эту черту…

Все они ждали.

С разной степенью нетерпения, усталости, циничной скуки. Ждали появления подсудимого. Низвергнутого кумира для одних. Для других – кровавого чудовища и убийцы. Несчастного малого, опального принца, павшего жертвой интриг и собственной неосторожности, – для третьих.

Ожидание сгущалось над ними, подобное грозовой туче, чреватой слепящей яростью молний и бешенством бури.

И ждал еще один человек.

Точнее, их было пятеро, – единственные, кому граф Троцеро Пуантенский доверял как самому себе. Он мог лишь уповать на Митру, что этого окажется достаточно.

В отличие от судей, что входили в зал справа, что было вполне естественно и освящено традицией, ибо именно в правой руке держит Митра свой карающий меч, – подсудимого вводили туда, где должна была решиться его судьба, через маленькую дверцу в левой стене. Она была настолько низкой, что бедняге приходилось складываться почти вдвое, склоняясь тем самым перед правосудием Солнцеликого. И вела к ней потайная галерея, что брала свое начало у входа в подземную темницу дворца.

Однако же принца Валерия Нумедидес распорядился поместить не в подземный каменный мешок, а в почти забытую темницу на втором этаже той же самой башни. Возможно, из милосердия… но скорее всего, не желал сам каждый раз плутать по сырым и холодным подземельям, когда отправлялся навещать поверженного родича.

И это, счел Троцеро, было для них большой удачей.

Тайный ход из основной тюрьмы в зал суда шел прямо, без всяких разветвлений и ни единой возможности для засады. Стены там были точно полированные.

Ни окна, ни двери, ни ниши.

Да, строители знали свое дело… Но вот чтобы достичь этого коридора с верхних ярусов башни, следовало сперва выйти на улицу, ибо прежний проход, соединяющий этажи, был почему-то заложен (собственно, именно поэтому и забросили верхнюю темницу), а затем галереей пройти до южного входа. И спуститься по лестнице. В общей сложности не более сотни шагов.

Но для Троцеро этого было вполне достаточно.

Он еще раз проверил взглядом расположение своих товарищей, – вместе они прошли не одну войну, не раз прикрывали друг другу спину… у него язык не повернулся бы назвать их просто стражниками или, того хуже, наемниками.

Двое под лестницей, дожидаясь возможности выскочить и ударить в спину охране Валерия. Еще двое со взведенными арбалетами – в десяти шагах, за поворотом, ведущим в нижнюю комнату охраны. И сам Троцеро, впереди, полускрытый в сгустившейся тени, – он мог лишь надеяться, что его не заметят, когда конвой только спустится в галерею… А там уж он выскочит им навстречу, неся взбудораженную чушь о нападении на замок… о восстании черни… о чем угодно, лишь бы хоть на пару мгновений отвлечь внимание стражников и дать возможность действовать своим друзьям.

На большее он, не оправившийся еще после ранения, все равно не годился.

Раз за разом, переминаясь с ноги на ногу в напряженном ожидании, он прокручивал в сознании грядущий бой, со всеми его вариантами, испытывая совершенно необъяснимую, не свойственную ему, закаленному в боях вояке, нервозность.

Все было готово.

План не лучший – но он имел шанс на успех, а Троцеро судьба приучила бороться за победу даже и в тех случаях, когда шанса этого не было вовсе, – и побеждать.

Так откуда же взялась тревога? Откуда это тягостное предчувствие неминуемой катастрофы?

Должно быть, это потому, что он не послушался Мелани.

Мелани.

Он пытался называть ее Марной, и не смог, – как раньше не мог называть Фредегондой.

Согласно ее плану, они должны были освободить Валерия непосредственно из зала совета. Она так и не пожелала открыть ему свой замысел целиком, как ни просил он ее об этом, и он вынужден был признать, что услышанное не удовлетворило его совершенно.

Все ее намеки насчет высших сил, что придут им на помощь в решающий момент, дабы низвергнуть узурпатора – так она называла Нумедидеса – и возвести на престол истинного короля, то есть ее сына, лишь раздосадовали его.

Во-первых, заявил он ей, он старый вояка и скорее проглотит собственный меч, чем согласится полагаться в бою на некие высшие силы, являющиеся, скорее всего, – хотя этого, разумеется, он ей уже говорить не стал, – плодом воображения впавшей в отчаяние женщины.

Даже безумная, она по-прежнему была его Мелани, и он готов был на все ради нее. И все же с самоубийством, по мнению графа, вполне можно было подождать. Здравый смысл и опыт воина – все восставало в нем против столь нелепого плана.

Но когда он попытался объяснить это Марне, она взвилась почище бешеной кобылицы, впервые отведавшей хлыста. Какими проклятиями она осыпала его… В чем только не упрекала…

И он сдался.

Сдался, как сдавался всегда, когда имел дело с этой невероятной женщиной.

Хорошо, он тайно приведет вооруженных солдат в зал совета. И они встанут наготове у двери, через которую введут осужденного. И нападут на охранников Валерия. И будут – как последние болваны, едва не добавил он, – ждать, пока некие высшие силы не расправятся с Нумедидесом.

Хорошо. Все будет так, как ты хочешь, Мелани…

Но позже, когда она ушла, он задал себе вопрос, который не осмелился задать ей: а что будет, если высшие силы не придут к ним на помощь? Или потерпят поражение? Или случится что-то непредвиденное, что могло произойти в любом бою?

Что тогда, Мелани?!

Нет, он боялся не за себя. В конце концов, он немало пожил на свете, и хоть многого не успел, но готов был принять смерть, как подобает солдату. Тем более, что жизнь отняла у него почти все, ради чего стоило бы бороться. Вот и Вилер ушел, один из последних свидетелей беззаботных юношеских забав и безвозвратно ушедшего счастья…

Мало что оставалось у графа Пуантенского на земле.

Однако одна святыня все же была: его родина. Его Пуантен, за который было пролито столько крови, и своей, и чужой. Пуантен, такой дорогой ценой приведенный к миру.

Его Пуантен.

И вставая на путь государственной измены – ибо, каково бы ни было его личное отношение к Нумедидесу, это можно было назвать только так, – прежде всего он рисковал будущим графства. А при мысли о том, какие кары могут обрушиться на его многострадальную родину, если план их провалится и пуантенский сюзерен будет уличен в предательстве, у него темнело в глазах и липкий страх собирался внизу живота.

Он по-прежнему любил Мелани – точнее, память о ней, ибо Марну, нынешнее ее воплощение, любить было невозможно, – любил их сына, плод тайной страсти… но никто из них не стоил крови тысяч невинных пуантенцев. И как ни безгранична была его любовь, он не мог позволить, чтобы другие платили за нее столь высокую цену.

Должно быть, с печальной улыбкой сказал себе граф, это и есть отличительная черта старости. Узда долга, что надежно удерживает страсти в повиновении. И острая саднящая боль там, где узда эта натирает душу…

И все же он ослушался Марну. Он составил новый план.

План, в котором основной упор был на неожиданность. И на то, что ни один из новых наемников, взятых Нумедидесом на службу взамен распущенных Черных Драконов, не знал графа Пуантенского в лицо, ибо последние несколько недель тот провел в постели, на грани между жизнью и смертью, никому не показываясь на глаза.

Так что, даже если кто-то из наемников уцелеет, они запомнят лишь какого-то старика, выскочившего им навстречу, – в котором, если Митра смилостивится над ними, никто не признает Троцеро. А там уж вся челядь и домочадцы готовы будут поручиться, что хозяин не выходил за порог дома ни в этот день, ни в предыдущие.

Это было лучшее, что он сумел придумать за столь короткий срок. Оставалось лишь надеяться, что план его сработает. И что рука боевых товарищей графа не утратила былой твердости.

И лишь мысли о Мелани не давали ему покоя.

Как свое собственное – нет, в сотни раз острее, – ощущал он отчаяние, охватившее ее в тот миг, когда она убедилась, что сообщника ее нет в зале суда. Должно быть, она поносит его последними словами, проклинает за лживость и малодушие. Но не ее проклятия так волновали его. Он думал лишь об одном: как разрывается от боли сердце матери, уверенной, что единственный сын ее обречен!

Нет, неудивительно, что так нервничал старый воин перед атакой. Неудивительно, что все внутренности его точно скрутились узлом, и узел этот подступил к самому горлу. И все же, заслышав далеко впереди шаги и лязг оружия, он сумел взять себя в руки.

Еще немного – и он двинется им навстречу.

Аой.