Покинув покои барона, Нумедидес готов был немедленно пуститься в путь, ибо оставаться в доме барона хоть минутой долее было для него невыносимо, и, велев слуге, приставленному к нему Тиберием, собирать его вещи, принц решительным шагом направился вниз. Однако миновать малую трапезную, где уже накрыт был стол для раннего завтрака, оказалось свыше его сил. Негоже было пускаться в путь на голодный желудок; да и что могла решить небольшая задержка…

Втайне надеясь увидеть Релату, он отворил дверь в зал. Разочарование ожидало его, – похоже, он был единственным, спустившимся к завтраку в такую рань; впрочем, так было даже лучше. По его приказанию, лакеи наполнили тарелку дичью, ветчиной и паштетами, сыром и заливным, и, отламывая огромные куски хлеба от еще теплой буханки, Нумедидес принялся поглощать ароматную снедь, заливая ее густым сладким элем. Он ел торопливо и с жадностью, запихивая в рот все вперемешку, без разбора, не чувствуя вкуса пищи, – как ел всегда, когда был уверен, что никто, кроме слуг, не видит его. Только так он и мог получать удовольствие от еды…

Блаженное тепло насыщения уже начало подниматься от желудка, распространяясь по тучному телу, приятная тяжесть образовалась в голове и членах, и, откинувшись довольно на спинку стула, принц сыто срыгнул, вяло прикидывая, не лучше ли передохнуть немного после обильной трапезы, и лишь потом пускаться в путь… Он лениво перекатывал эту мысль в сознании, как вращает тяжелый мельничный жернов вода, – как вдруг ход его размышлений прервали легкие шаги. Не в силах повернуть голову, он покосился на дверь, и тут же вскочил, как ужаленный, кланяясь со всей грацией, на которую способно было его отяжелевшее тело.

– Госпожа Релата! Я счастлив, что вы оказали мне честь своим появлением в это чудесное утро. Два солнца взошло теперь на моем небосводе! – Он и сам смутился от этого неловкого комплимента и закончил торопливо, спеша скорее разделаться с пустыми любезностями: – Не желаете ли разделить со мною трапезу?

Присев в почтительном поклоне, Релата прошла в зал и опустилась на краешек стула, напротив Нумедидеса. Она была необычайно хороша в это утро, – свежая, лучащаяся теплым внутренним светом; и хотя губы девушки были плотно сжаты, казалось, она улыбается про себя.

При виде ее Нумедидес ощутил, как огонь вспыхивает в солнечном сплетении и медленно расползается по всему телу, зажигая чресла. Запах ее волос, аромат тела – от нее пахло лавандой и розой, – трепетание ресниц, чуть заметно при дыхании колышущаяся грудь, – все наполняло его желанием, совладать с которым принц был бессилен. И сейчас, в это утро, после столкновения со старым бароном, чувства его были особенно сильны. Пережитое напряжение и одержанная победа наполняли принца непоколебимым сознанием собственной силы, избранности, уверенностью, что теперь на пути его нет и не может быть никаких преград. Если бы не опасность, что в трапезную могут в любую секунду войти посторонние, он завалил бы эту надменную красотку на стол прямо здесь, сию же минуту, и взял бы ее с яростью дикого зверя, со всей страстью оленя-самца…

Должно быть, девушка почувствовала что-то странное во взгляде принца. Бешеное, безмысленное вожделение, с которым он смотрел на нее, не могло укрыться и от самых неискушенных глаз. Релата обняла себя руками за плечи и, мгновение поколебавшись, встала со стула.

– Позвольте пожелать вам доброго аппетита, принц, и откланяться, – прошептала она, пятясь к двери. – Я, право, что-то не голодна…

Зато был голоден он! С ненавистью Нумедидес вперился взглядом в спасающуюся бегством дочь барона.

Ах, шлюха – а все его семя, Тиберия, будь проклят этот род до седьмого колена! Все они против него, все сговорились! В беспамятстве Нумедидес схватил со стола тяжеленное медное блюдо и опомнился, лишь когда увидел, что согнул его почти пополам… Ярость неутоленного желания, такого острого, звериного, требовала выхода; и все же принц не настолько утратил рассудок, чтобы не понимать, чем грозит ему небрежение приличиями в этом доме. Он не мог получить Релату здесь и сейчас, как бы не требовало того его обезумевшее тело, – и, спасаясь от искушения, Нумедидес бежал из дома барона, точно из приюта прокаженных. Он даже забыл предупредить Валерия, что уезжает…

Он с места пустил коня в галоп, вылетел за ворота замка, провожаемый недоуменными взглядами конюхов и стражи, и, выехав на прямой тракт, ведший из Амилии в столицу, нещадно принялся настегивать своего каурого плетью, вымещая на несчастном животном и страх, что заставил испытать его утром Тиберий, и злость от давешней стычки с кузеном, и досаду на небрежение Релаты, и еще тысячи мелких обид, жаливших его, подобно слепням.

У реки он, однако, остановился. Покинув дом барона так стремительно, принц лишь в пути спохватился, что не взял с собой ни припасов, ни вина, ни даже фляги с водой, и теперь его все сильнее мучала жажда.

Привязав коня к дереву – ибо даже в бешенстве своем Нумедидес не забывал, что нельзя давать пить разгоряченному скачкой жеребцу, – сам он спустился на берег, на ходу отвинчивая крышку пустой фляги… и застыл, как вкопанный, не веря собственным глазам.

Чуть ниже по течению, стоя на коленях на шатких мостках, подоткнув подолы, стирали белье две девицы, должно быть, из небольшой деревеньки, которую принц миновал по дороге к реке. Заслышав его приближение, одна из них обернулась. И Нумедидес увидел перед собой Релату.

Нет, конечно, как только он разглядел ее поближе, то сразу понял свою ошибку. У этой лицо было чуть погрубее, руки обветрились от тяжелой крестьянской работы; чуть темнее волосы, чуть полнее грудь… но она вызвала в нем такой же прилив ненасытного желания, как И дочь барона. А одного вида белых ляжек, мгновенно прикрытых стыдливо опущенной юбкой, было довольно, чтобы свести его с ума.

На сей раз ни рассудок, ни страх, ни моральные запреты не могли остановить принца. Медленно, не сводя горящего похотью взгляда с девушки, он направился к ней, подобный хищному зверю, идущему на помертвевшую от ужаса добычу. Всего несколько шагов разделяло их, и девушка, не в силах противиться властному зову в глазах мужчины, точно зачарованная, поднялась ему навстречу… как вдруг товарка ее, лишь сейчас осознав, что происходит что-то неладное, с истошным визгом бросилась бежать.

Вопль ее пробудил от оцепенения и лже-Релату. Она тревожно заозиралась по сторонам в тщетной надежде на спасение, – но Нумедидес был уже совсем рядом. И, схватив девушку за плечи, жадным, безжалостным поцелуем впился в приоткрывшиеся для крика уста. Затем, с силой заломив ей руку за спину, другой рукой разорвал холщовое платье, выпуская на свободу упругую грудь.

Она пыталась сопротивляться… Оправившись от первого потрясения, всю слабую женскую силу она положила на то, чтобы не поддаться этим властным рукам, шарящим по ее телу, этим толстым пальцам, безжалостно терзающим ее красоту. Она вырывалась, царапалась и кусалась, точно дикая кошка, – но порыв этот оказался скоротечен. Очень скоро девушка изнемогла в неравной борьбе и обреченно покорилась творимому над нею насилию.

Нумедидесу же недолгое ее сопротивление лишь придало ярости. Он уже не помнил себя. Похоть исказила черты его, обращая лицо в звериную маску, – да он и чувствовал себя истинным зверем, алчным, беспощадным, не знающим преград. И наслаждение, испытываемое им, тысячекратно превосходило все то, что доводилось переживать ему ранее. Он даже жалел, что эта красотка перестала противиться ему так скоро. Хотелось слез ее, протестующего крика. Хотелось боли. И хотелось крови…

Принц повалил ее на песок. Глаза девушки за вуалью спутанных волос были огромны и смотрели в пустоту. Она, должно быть, потеряла сознание; но Нумедидесу это было безразлично. И пусть лицо ее, мокрое от слез, казалось уродливым, точно смятый пергамент, совсем непохожим на гладкое, чистое лицо Релаты, – он хотел ее именно такой. Сломленной она нужна была ему. Сломленной, униженной, растоптанной.

Торжествующий животный крик вырвался из глотки принца, когда он ощутил, как поддалась по его напором слабая преграда ее девственности, – и почти в тот же миг огненный поток его семени извергся в лоно ее. Однако ожидаемого расслабления это не принесло. Напротив, яростный напор в душе Нумедидеса сделался невыносимым, настоятельно требуя выхода, угрожая иначе разорвать на части его самое.

Нумедидес обезумевшим взглядом вперился в распластанную под его грузной тушей девушку. Вежды ее сомкнулись, на искусанных до крови устах блуждала слабая полуулыбка безумицы… Она торжествовала! Подлая обманщица – торжествовала победу, сумев в последний момент ускользнуть от мщения его! Насмеялась над ним! Принц ощутил, как вскипает кровь в его жилах. Как смеет эта гадина лежать так спокойно, так тихо, не рыдать и не вымаливать прощения… как смеет лишить его того, что принадлежит ему по праву?!

Руки его невольно потянулись к ее горлу, белому, нежному, с трепетно бьющейся синей жилкой, точно намеренно подставленному, чтобы он потянулся к нему. Нумедидес не думал о том, что делает… в этот миг не было никакого разлада между волей его и этими своевольными пальцами. Они были одно. И чем сильнее он сжимал руки на шее ее, чем сильнее дрожало, точно пойманная голубка, ее белое горло, – тем острее, болезненнее, совершеннее становилось его наслаждение… пока наконец победный трубный глас оленя-самца, громоподобный, пугающий, не сотряс все вокруг, заставляя мир на миг притихнуть в трепетном ожидании.

… Поднявшись на ноги, принц не спеша, тщательно отряхнул одежду от налипшего песка, подтянул чулки и бережно разгладил складки на камзоле. Он старательно избегал смотреть вниз, на распростертое на песке искореженное тело, такое мертвое, пустое, – как и то недолгое блаженство, что оно подарило ему.

Неторопливо и устало Нумедидес пошел вверх по склону, туда, где оставил он свою лошадь, как вдруг какой-то шум с дороги привлек его внимание. Там, размахивая косами и цепами, крича что-то неразборчивое, неслась толпа крестьян, а впереди их, истошно голося и указывая рукой в его сторону, бежала растрепанная простоволосая девица, – та самая, что стирала здесь, на мостках, где до сих пор стояла, забытая, лохань с отжатым бельем.

Она ведет их сюда, понял Нумедидес. Ведет, чтобы схватить его… возможно, они хотят сотворить с ним что-то недоброе…

В глубине души, лишенный всякого воображения и нравственного чувства, он не мог даже вообразить, чтобы кто-то сумел, или хотя бы пожелал причинить ему боль. Но в лицах крестьян, что были уже в каких-то двадцати шагах от него, читалась такая тупая животная озлобленность, что Нумедидес невольно дрогнул. Испуганный взгляд его метнулся к лошади, – если бы удалось достичь ее, в доли секунды он оказался бы в безопасности. Но слишком поздно. Толпа перерезала ему этот путь к спасению.

Как затравленный зверь, принц заозирался по сторонам. Река… Крутой берег, поросший непролазным кустарником… И никого вокруг, кроме этой стаи алчущих крови чудовищ… Слепая паника овладела им.

А крестьяне были уже совсем близко. Один отделился от толпы, черноволосый, страшный, и несся по склону со всех ног, не разбирая дороги. Он был безоружен, но самый вид его внушал ужас больший, чем если бы в руках его был боевой молот Крома, кровожадного бога войны северян. И Нумедидес невольно отшатнулся под его безумным натиском.

– Дочь! Дочь моя! – С трудом различил он слова в протяжном вое черного мужика. Но крик его был лишен для принца всяческого смысла. Он видел лишь глаза его, огромные, обезумевшие, видел жажду крови в них, сродни его собственной, и всесокрушающую ненависть, готовую обрушиться на него, подобно топору палача.

Принц отступил на шаг. Но крестьянин продолжал теснить его, – и остальные были уже совсем близко.

– Убить! Убить! – слышал он их злобные вопли. – Убить! – кричала простоволосая крестьянка.

Или, быть может, все они кричали «убийца»? И в этот миг громовой голос сверху, с дороги, прокричал:

– Стой!

И такая была в этом голосе сила, такая властная мощь, что невозможно было не повиноваться ему, невозможно было не обернуться. И обернулись все: крестьяне, простоволосая девка, застывшая с открытым ртом, в котором оборвался крик, черноволосый мужик со смертельной яростью в глазах, чьи руки уже тянулись к горлу принца…

Обернулись все, кроме мертвой девушки на песке. И Нумедидеса.

Ловким, незаметным движением он извлек из ножен длинный острый кинжал, с которым не расставался никогда, с того самого дня, как получил его в подарок от отца, совсем еще ребенком, и плавным, выверенным движением вонзил его крестьянину в грудь.

Клинок вошел между четвертым и пятым ребром, почти не встретив преграды. Несколько секунд мертвец еще стоял перед принцем, и глаза его таращились на него в бессмысленном упрямом изумлении, а затем он рухнул, точно куль с мукой, к ногам убийцы.

И тогда, обернувшись к дороге, Нумедидес закричал во всю мочь:

– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!

С самого утра сегодня Конан был во власти дурного настроения, обычно для него совершенно несвойственного, однако все чаще посещающего киммерийца в последнее время, с той самой поры, как пересекли они границу Аквилонии. Он точно был постоянно начеку, ожидая недоброго, и напряжение разъедало его, как ржа разъедает металл.

Им пришлось задержаться на постоялом дворе в Амилии, ожидая, пока не поправится Бернан, тот самый раненый, которого они подобрали в лесу. Невус не переставал ворчать, что им давно пора ехать дальше, а не играть в няньки, – он единственный из всего отряда еще мог позволить себе подобную вольность с их суровым командиром, – но ворчание его вынуждало Конана лишь к большему упрямству. Он и сам знал, что им давно пора трогаться в путь, ибо в Амилии для них не было ни дела, ни шансов наняться на службу, что единственное место, где им давно уже стоило бы находиться, была Тарантия… и все же медлил. Какое-то странное чувство останавливало его, как только он думал о столице Аквилонии; точно черной завесой была закрыта она для него. И даже вид широкого, наезженного тракта, что вел в этот город, поднимал в душе его волну смутного страха и отвращения.

Однако медлить было невозможно. Запасы их были почти на исходе, а денег, при самой строгой экономии, могло хватить еще на седьмицу, не более… И наконец, вопреки всем недобрым предчувствиям, Конан, к вящей радости небольшого своего отряда, наконец дал сигнал к отправлению.

Правда, поехали с ним не все. Бернана, который пока не мог передвигаться в седле, согласился взять на телегу деверь хозяина гостиницы, собиравшийся на ярмарку в Тарантию; Барх с одним из зингарцев оставались сопровождать его. Они должны были отправиться в путь лишь завтра и присоединиться к остальным уже в столице, на постоялом дворе, хорошо известном Барху. Конан мог лишь надеяться, что наемник с пользой употребит это время и, возможно, сумеет разговорить их нового товарища, чего ему самому так и не удалось добиться. Тот утверждал, будто принадлежал к свите одного из сыновей барона Тиберия. В лесу на них якобы напали бандиты, и он убил одного, чей труп Конан обнаружил на поляне, но был ранен сам. Сын же барона, сочтя его мертвым, предательски ускакал прочь. История вполне правдоподобная, особенно если учесть, как вспыхивали глаза Бернана при одном упоминании сына Тиберия. Однако, это не объясняло перерезанных сухожилий…

Сперва киммериец намеревался выпытать у гандера всю историю до конца, подозревая, что услышал лишь весьма приукрашенную версию истины, – но, поразмыслив немного, предпочел воздержаться. Своя тайна была у каждого из них, и мало кому нравилось, когда к нему лезут в душу. Бернан же, на первый взгляд, был парень неплохой, свойский, к Конану питал почти собачью преданность и готов был, казалось, на все, чтобы заслужить место в отряде. И, взвесив все за и против, перед отъездом киммериец сказал, что возьмет его, – если тот, когда встанет на ноги, докажет, что владеет мечом не хуже, чем остальные его бойцы. Так гандер стал восьмым членом Вольного Отряда.

И все же, хотя он не привык, раз приняв решение, возвращаться к нему вновь и вновь или сомневаться в его правильности, Конан, даже пустившись в путь, никак не мог отвлечься мыслями на другое. Дорога не отвлекала его, добрая скачка не могла взбодрить, а шуточки Жука, который, как обычно, принялся подкалывать Невуса, доводили до бешенства.

Нет, что ни говори, но было что-то странное в этом парне, в его вечной угодливости, лукаво-недобром взгляде. Нужно ли было уступать его бесконечным просьбам, брать его с собой? Не станет ли он обузой?.. А ладно, Кром их всех побери! Там видно будет, сказал он себе наконец. Хватит об этом!

И именно в этот миг он заметил сборище под мостом.

Что-то странное творилось там. Человек пятнадцать крестьян, вооруженные цепами, серпами и косами, выкрикивая нечто нечленораздельное, бежали вниз по склону к богато одетому толстяку в синем плаще. Дебелая девица с распущенными волосами неслась впереди них по берегу, подобрав подол и сверкая голыми ляжками, и голосила истошно. Он успел еще заметить позади толстяка что-то белое, – точно скомканный отрез полотна на песке, – и, не раздумывая, заорал «Стой!»

Он и сам не знал, зачем сделал это. Но напряжение от долгого бездействия, от бесцельного ожидания, от подавляемых в душе сомнений, настойчиво требовало выхода. Любой повод был хорош…

– Стой! – закричал он вновь. И услышал пронзительный, жалобный голос толстяка:

– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!

Меч вылетел из ножен и мгновенно лег в руку Конана. Призывно взмахнув рукой, он галопом понесся вниз по склону. Остальные немедленно последовали за ним. Краем уха киммериец слышал их хохот, – наемники готовились неплохо повеселиться.

Однако забавы не вышло. Завидев летящих во весь опор вооруженных всадников, крестьяне сперва обернулись к ним, неумело вскидывая свои жалкие орудия, годные еще, возможно, против единственного пешего врага, но совершенно бесполезные против конников с мечами. Пару угрожающих взмахов клинками, пару ударов плетью, – и вмиг присмиревшие селяне, точно вспугнутые охотником зайцы, бросились врассыпную.

Конан едва успел отвернуть в сторону, когда какой-то старик с вилами в неловких руках чуть не угодил его лошади под копыта. Он попытался пырнуть коня в бок – но киммериец ловко отбил удар, плашмя опустив клинок на древко. Крестьянин отскочил в сторону и с ругательством, в котором северянин различил лишь имя Цернунноса, злобно сплюнул ему под ноги… И, совершенно необъяснимо, хотя он уже много лет не делал ничего подобного, киммериец сотворил знак от дурного глаза.

На берегу не осталось никого живых, кроме разряженного толстяка, гневно потрясающего кулаками, и той самой дебелой девицы. Она единственная при нападении наемников не бросилась наутек, и сейчас, подскочив к Невусу, ухватила его за стремя и повисла на нем, всхлипывая и бормоча что-то неразборчивое.

– Пошла прочь! – гаркнул тот, тщетно пытаясь высвободиться, но крестьянка не отпускала. Захлебываясь рыданиями, она пыталась что-то объяснить… пока наконец Невус не хлестнул ее плетью, и она не бросилась бежать вслед за остальными. Впрочем, все равно разобрать ее речь было совершенно невозможно. То был густой тягучий сельский говор, недоступный пониманию Конана и его спутников, не настолько хорошо еще знающих аквилонский, и киммерийцу оставалось лишь пожалеть, что с ними не было Бернана, – уж этот бы непременно разобрался во всем. А так им приходилось рассчитывать лишь на толстяка.

Тот же, не помня себя от радости, только что не плясал вокруг нежданных спасителей. Но Конан смотрел не на него. Он лишь сейчас увидел распростертое на песке тело чернобородого здоровяка-крестьянина, и окровавленный кинжал в руке толстого нобиля. Когда же тот успел пырнуть его? Все произошло так быстро… Должно быть, когда киммериец отвлекся на миг, пытаясь не задавить кинувшегося под копыта старика… Волна озноба неожиданно накатила на него, и дурные предчувствия с новой силой всколыхнулись в душе. Соскочив с седла он уверенно и быстро осмотрел убитого и, убедившись, что тому уже ничем не поможешь, подозрительно нахмурившись, взглянул на довольно потирающего руки толстяка.

– Что..? – начал было он, но тот не дал ему договорить. С уверенной властностью, выдававшей в нем человека, привыкшего, что другие молчат, когда он изволит открыть рот, нобиль отрывисто произнес, избегая встречаться взглядом с киммерийцем:

– Хорошо. Вы вовремя появились. Еще немного – и эти звери разорвали бы меня. – Он нервным жестом вытер ладони о камзол. – Кто вы такие? Я должен знать, кому быть благодарным за спасение.

Прежде, чем Конан успел ответить, голос Невуса раздался у него за спиной:

– Лучший Вольный Отряд во всей Хайбории к вашим услугам, месьор! Будем рады служить, чем только можем!

Конан метнул на него такой многозначительно-мрачный взгляд, что не в меру ретивый наемник мигом прикусил язык. Однако смысл его игры был вполне ясен северянину. Чуя поживу, тот пытался заставить командира быть полюбезнее с возможным нанимателем. Вот только не знал он еще, как ненавидит киммериец, когда кто-то пытается давить на него. Ну, ничего, – вечером получит такой урок, что запомнит надолго…

Варвар вновь обернулся к толстяку.

– Кишки Крома! Хотел бы я знать, что тут случилось? Он и сам не знал, почему так важно для него получить ответ. Возможно, странной показалась толпа крестьян, осмелевших настолько, что готовы были поднять руку на благородного господина. Он и представить не мог, что толкнуло их, покорных и забитых, на подобное преступление. И старик этот, плюнувший под ноги ему, все не выходил из памяти. И этот странный сверток ткани, белевший чуть дальше в неглубокой ложбинке непонятным образом притягивал внимание…

Толстяк мгновение помедлил. Странная лукаво-смущенная улыбка показалась на полных губах.

– Защита справедливости была единственной моей целью, – провозгласил он торжественно. – Но увы, вступаться за поруганных и оскорбленных – печальный удел в этих диких краях. Вы сами видели… – Он повел руками по сторонам, – что за участь ожидала меня. И если бы не ваше в высшей степени своевременное поведение… – Он помолчал немного, словно желая придать вес своим словам. А затем неожиданно предложил: – Впрочем, к чему нам терять время? Я видел, вы направлялись в Тарантию. Мне нужно туда же. Я готов щедро заплатить, если вы согласитесь стать Моим эскортом в дороге, – а заодно и доведу до конца свою печальную повесть. Так что же? – И он выжидательно уставился на Конана.

Невус за спиной его трагически засопел, опасаясь, однако, подавать голос. Но киммериец уже и без него принял решение. Толстый нобиль был не слишком ему симпатичен… Но здесь была работа, деньги – и была тайна.

– Что ж, деньги есть деньги, – сухо произнес варвар. – Мы можем послужить и тебе. Но знай, что услуги Конана из Киммерии стоят недешево.

Он ожидал, что в ответ на эту реплику толстяк назовет себя. Но вместо того тот хихикнул, тоненько и как-то по-бабьи.

– Х-ха… выходит, ты из самой Киммерии! Но здесь тебе не стоило бы провозглашать это с такой гордостью, Конан. Многим в Аквилонии памятен еще Венариум… тебя могут не понять.

Конан пожал плечами. Ему было безразлично, кто и как поймет его, – для непонятливых у него всегда был наготове меч. А если кто-то думает, что угрозами можно заставить его отречься от родины, – он плохо знает киммерийцев!

Однако он не стал затевать ссоры с нежданным работодателем; это было бы слишком неразумно. Вместо этого он сделал наконец то, что собирался с самого начала: прошел вперед взглянуть на странный белый сверток в песке… и был поражен.

Нет, ему и прежде доводилось видеть мертвых женщин. И просто убитых, и тех, что подверглись перед смертью надругательству. Но до сих пор не приучил себя воспринимать подобное зрелище равнодушно. И сейчас, при виде жалкой маленькой фигурки на песке, ее уродливо-бесстыдной и в то же время жалкой позы, слепой запрокинутой головы и разметавшихся волос, варвар ощутил, как все самое дикое, необузданное, неподвластное разуму поднимается в душе его, и кровь вскипает первобытной яростью его далеких предков. Рывком он обернулся к толстяку, и вид его был страшен.

– Кто?.. – Только и мог выдавить он.

Вместо ответа, тот показал рукой на распростертое у своих ног тело бородача.

– Теперь вы понимаете… – произнес он скорбно. – Я пытался защитить ее, но это чудовище… Я подоспел слишком поздно…

Конан коротко кивнул, опуская голову. На скулах заходили желваки. О, женщины, эти несчастные жертвы мужской жестокости!.. Не раздумывая, не страшась никакой опасности, он всегда стремился прийти им на помощь и всегда был горд тем, что ни одну из них, хотя возлюбленным своим давно потерял счет, не взял против ее воли, без того, чтобы вспыхнул между ними чистый огонь желания, а порой и любви… И лютой, слепой ненавистью ненавидел он этих зверей, для которых удовольствие было – насладиться лишь телом женщины, насильно, сломать, растоптать ее и унизить…

– Честный поступок, господин мой, – глухо произнес он, вскакивая в седло. – Ну, что ж! Мы сопроводим тебя до Тарантии. А что до службы… Можно и послужить, если сойдемся в цене!

Вместе они выехали на дорогу.

За спиной Конан услышал шепот Жука, обращенный, должно быть, к Невусу:

– А чего ж тогда мужики с цепами поперли, если он девку защитить хотел?

И ответ кряжистого наемника, всякого навидавшегося на своем веку, и ничему более не удивлявшегося:

– Да звери… что с них взять!

Слова эти посеяли зерна недоверия в душе киммерийца; однако, взглянув на открытое, полное искренней скорби и негодования лицо нобиля и слушая его взволнованный рассказ о том, как пытался он встать на защиту несчастной, Конан мог лишь покачать головой, изгоняя сомнения. Он бы почувствовал, если бы толстяк лгал им, несомненно почувствовал. Однако, как ни старался, он не мог услышать ни нотки неискренности в его словах.

К тому же, было в этом странном человеке нечто такое, что даже невозможно было определить словами. Сперва он показался варвару неприятным, вызвал ощущение брезгливости, едва ли не омерзения… однако чувство это рассеялось мгновенно, и теперь, напротив, ему было приятно находиться рядом с таинственным нобилем. И, главное, хотелось служить ему, – чувство, совершенно неведомое доселе гордому, независимому киммерийцу.

Странное ощущение – и неуловимое. Как только Конан пытался разобраться в его происхождении, оно мгновенно исчезало, как дымок под пальцами, чтобы лишь спустя мгновение вернуться вновь, и гораздо сильнее. Так что очень скоро он оставил бесплодные попытки и пожал плечами, не надеясь больше объяснить необъяснимое.

Что же, загадок на свете множество. Волею Крома, он разгадает со временем и эту.

Но теперь, по крайней мере, у его отряда появилась работа. И Конан позволил себе скупо улыбнуться этой мысли, – старательно заглушая тишайший голосок в душе, предупреждавший его, что работа эта, возможно, придется ему совсем, совсем не по вкусу.