РОЖДЕНИЕ РАЗБОЙНИКА

На тихом хуторе, прозванном «Разбойничий Хоровод», прячется белый дом. Стерегут его великаны деревья, лесные и плодовые.

Летними зорьками поют там соловьи, в ветреные ночи гудят огромные старые деревья. А так — тишина живет на Разбойничьем Хороводе.

Была ночь. Ярился ветер. Скакал по деревьям исполинской обезьяной, ревел как буйвол.

На старом орехе треснула, отломилась ветка, упала, хлестнув пожелтевшую осеннюю траву. Тоненько засвистел ветер и умчался прочь.

Цинн, цинн, цинн… — пробили в белом доме часы с гирями. Потом раздался пронзительный детский крик…

В тот миг родился маленький разбойник Ергуш Ла́пин.

 

ЧТО БЫЛО ЗА ОКОШКОМ?

Маленький Ергуш Лапин проснулся от приятного перезвона бубенцов. Это было так непривычно и чудесно. В горнице было холодно. По стенам в утренних сумерках мерцали мелкие иглы инея. Оконные стекла заросли толстым слоем льда. На дворе лаял шаловливый пес Хвостик.

Под периной тепло, легко. Ергуш зажмурился, сосчитал до пяти и выпрыгнул из постели.

Смотрит в окно — ничего не видать. Надо сперва соскрести ногтями сыпучую шкурку намерзшего снега и через расчищенный кружок величиной с ладонь посмотреть на дорогу.

По дороге, утопая в глубоком снегу, удалялись сани с плетеным кузовом. На заиндевевших лошадях поблескивала бубенцами упряжь. Бубенцы подскакивали на спинах коней и певуче звенели. Звон уходил, затихал вслед за санями.

Надо посмотреть и в другое окошко, во двор. Соскрести ледяную скорлупу со стекла хотя бы настолько, чтобы глянуть одним глазком. Что там случилось, на нашем дворе, за ночь?..

А случилось интересное. Двор завалил белый-белый снег, насыпало его по самые окна. В снегу барахтался дурашливый пес Хвостик, он зарывался в снег по самый черный нос, кидался во все стороны, вздымая снежную пыль, и весело лаял. Над снегом торчали только кончики заостренных кольев плетня, разделявшего двор и сад.

Сердитый мороз накинулся на Ергуша. Схватил за плечи, тряхнул его так, что зубы застучали.

— Ой, ой, не сердись! — попросил Ергуш и, набросив теплую каба́ницу из домотканого сукна, перебежал через сени и заднюю горницу в теплую, натопленную кухню.

 

СИНИЦЫ

Мама стояла у плиты, кипятила кофе. От запаха кофе кружилась голова, от него щекотало во рту и желудке. На лавке возле очага сидела сестра Анна, десятилетняя девчушка с льняными волосами.

Она была уже одета, причесана, умыта. Рядом с ней, в длинной рубашке, подтянув коленки к подбородку, съежился четырехлетний Ергушов брат Ру́дко. Неумытый, недовольный. Сердито поглядывал он на кастрюльки, кипящие на плите. Нечесаные волосы падали ему на хмурый лоб.

— Чего надулся, хомячишка? — сказал ему Ергуш и дернул за хохолок.

— Ну тебя! — ответил Рудко и, злобно тряхнув головой, отполз по лавке.

Мама оглянулась, укорила взглядом Ергуша и принялась сливать составленный с огня и уже остывший кофе.

Резкий запах кофе смешался с мягким запахом молока. Рудко втягивал эти вкусные запахи расширенными ноздрями и, громко позевывая, поглядывал на стол, где лежал каравай.

Мама подсластила кофе, разлила по глиняным кружкам и поставила кружки на стол. Потом нарезала хлеба и усадила детей.

В окно постучала синица. Уцепившись за раму, она постучала клювиком в стекло, прощебетала и улетела.

Ергуш залпом выпил кофе, взял свою краюху хлеба и отошел жевать к двери. На деревьях сверкали толстые снеговые шапки. Стайка синиц перепархивала с ветки на ветку — осторожно, робко. То и дело осыпался снег, стронутый птичьим крылом.

— Как поедим, — сказал Ергуш, — пойдем в переднюю горницу ловить синиц. Пойдешь, Анна?

— И не вздумайте, — сказала мама. — Птиц ловить большой грех.

— Да мы им ничего не сделаем, — защебетала Анна, будто проснувшись. — Мы их только немножко согреем и накормим, а потом выпустим…

Мама промолчала, и это значило, что ловить синиц можно. Маленький Рудко скривил рот, собираясь дать реву, и поднял на маму глаза, уже полные слез.

— Не строй рожи, — сказал ему Ергуш, — не то оттаскаю за чуб! Одевайся лучше!

Рудко заулыбался, кинул на Ергуша благодарный взгляд: эти слова означали, что его возьмут с собой…

 

В ЗЕЛЕНЫХ ШУБКАХ

В передней горнице Ергуш отворил окно, выходившее во двор. А на подоконник поставил миску с маком. К задвижке окна привязал длинную бечевку, достававшую до самой кровати. Оба окна на дорогу он завесил, чтоб птицы не налетели на стекло, не ударились. Потом все трое улеглись в кровать — так заранее придумал Ергуш — и натянули большую перину на самые головы. Ергуш только щелочку оставил, чтоб видеть миску с маком. Конец бечевки он держал в руке.

— Теперь тихо, — сказал он. — Синицы налетят на мак, а я потяну за бечевку и захлопну окно…

Под периной было душно, синицы не прилетали. Рудко, мальчик толстый, шумно дышал, беспокойно возился.

— Не сопи, — сказал Ергуш, — птиц распугаешь.

Рудко глубоко вздохнул; он старался дышать как можно тише.

К открытому окну слетелись воробьи. Нахальный народец. Их и не узнать — так измазались в саже: холодные ночи они проводили в трубе, и только утром улетали оттуда. Кричали и ссорились на лапинском дворе. Дрались, клевались без пощады. Таскали у куриц корм из-под носа, чтоб тут же взлететь с насмешливым чириканьем. Вот проказники! И голод им нипочем, и самый лютый мороз.

Сидели воробьи на подоконнике, косились на миску с маком, вертели головками во все стороны. Заметили бечевку, что тянулась в горницу, взглядом смерили ее длину и, перекинувшись на этот счет двумя-тремя словечками — конечно, секретными, но вполне понятными, — взмахнули крылышками и были таковы.

— Так я и знал, — сказал Ергуш и дернул Рудко за вихор. — Сопит как буйвол, всех птиц мне спугнул!

Потом прилетели синицы. В зеленых шубках, в черных шапочках. Быстрые, ловкие, но легковерные… Им знакомы лесные чащи, кусты, а у человека, у его жилья они ищут прибежища лишь в крайней нужде. Козни человека, коварного хитреца, им неизвестны.

Синицы опустились на края миски, стали клевать мак, радостно тенькая.

Ергуш потянул бечевку, окошко захлопнулось. Синицы всполошились, бросились на стекло, отчаянно били, трепыхали крыльями.

Ергуш выскочил, осторожно переловил птиц, засунул в приготовленную коробку и побежал с нею в кухню. Анна и Рудко — за ним.

Мама посмотрела в щелочку коробки, сказала:

— Три птички! Какие пригожие. Нельзя их держать в доме: привыкнут к теплу, а как выпустишь на мороз — замерзнут. Насыпь-ка им лучше маку на галерейку да пусти их на волю.

Ергуш быстро представил себе, как красивые птички, выпущенные из теплой избы, вспорхнут в морозном воздухе, пропищат что-то в ужасе и, окоченев, упадут в холодный снег… От такой мысли у него даже руки задрожали. Поспешно натянув сапожки, он набросил шубейку и выбежал во двор. Открыл коробку и выпустил птиц. На крышку коробки насыпал маку, положил на галерейку.

В кухне хныкала Анна — зачем Ергуш даже не показал ей птичек? — и Рудко собирался зареветь по той же причине.

 

КТО ТАКОЙ ШТЕВО ФАШАНГА?

Мимо лапинского дома шла широкая дорога. Ергуш не знал, где она начинается, где кончается и через какие края проходит. Провозили по ней возчики длинные бревна, проезжали по ней господа в красивых расписных санях. А чаще шагали пешие люди, мужчины с палками, женщины с узелками. Не знал Ергуш, откуда все эти люди и куда они идут…

За дорогой протекала небольшая речка, у которой, наверное, и не было никакого названия. Ергушова мама называла ее Ольхо́вкой.

Выше лапинского дома речка раздваивалась. Правый рукав ее был тихий и держался дороги, а левый скользил через каменистый порог и с глухим шумом падал в глубокую яму, вымытую полыми водами за неисчислимые годы. У Лапинов эту яму называли Котлом.

Летом вода в Котле кружилась и кипела, плясала, плевалась белой хрустальной пеной, потом продолжала свой бег, обтекая песчаный бесплодный островок. Проделав такой недлинный путь, левый рукав снова соединялся с правым.

Островок, образуемый двумя рукавами Ольховки, называли у Лапинов Га́тью.

На Гать можно было перебраться по деревянному мостику. Но мостик перегораживала посередине высокая дощатая загородка. Она была шире мостика. Отправляясь на Гать, Ергуш хватался за доски загородки и одним прыжком перескакивал над водой на ту сторону.

Вот о чем размышлял Ергуш, стоя на галерейке своего дома. Жаль ему было, что кончилось лето, нет больше зеленых деревьев с веселыми птицами, не бурлит вода в Котле. Может, там теперь отличный каток, да снегу навалило выше человеческого роста…

С дороги за домом донесся пронзительный свист. В деревянных клетках, стоявших на подстенке сарая, затопотали Ергушовы кролики, потревоженные резким звуком.

Ергуш знал, кто свистит: это Ште́во Фаша́нга из деревянного дома. Единственный близкий сосед на хуторе. Штево не видно было из-за высокого сугроба, закрывающего дорогу. Ергуш сунул два пальца в рот и ответил таким же разбойным свистом.

Штево кротом прорылся через сугроб и, взобравшись на галерейку, отряхнулся, оббил снег. Широко усмехаясь и едва переводя дух, он подошел к Ергушу:

— Ух и снегу навалило! Вот здорово! Прямо плавать в нем надо, не то утонешь!

— Подумаешь! — сказал Ергуш. — Захочу — и поплыву, как лягушка.

— Давай попробуем! — воскликнул Штево и бросился в снег.

Ергуш застегнул шубейку и прыгнул следом за Ште́фаном. Они барахтались в снегу, перекатывались с боку на бок, только плаванье никак не получалось. Разгоряченные, все в снегу, запыхавшиеся, вернулись они на галерейку.

— Не выходит, — сказал Ергуш, вытряхивая снег из-за ворота. — Больно мягкий.

Мама вышла на галерейку, крикнула Ергушу:

— Не балуй, не то живо разую!

В руке у нее была корзинка — мама шла в сарай за дровами.

Штефан смотрел ей вслед, пока она не скрылась, а потом проговорил, таинственно понизив голос:

— А я в деревне коньки выменял — у Ма́тько Рыжего, за четыре ключика с дырками. Из ключиков можно здорово стрелять, только нужен гвоздь и хорошие спички…

Ергуш не знал, что такое коньки, но не спросил, чтоб не показать себя глупее Штефана. Он смутно догадывался, что это такая штука, на которой можно по снегу скользить. Подумав, он сказал:

— В деревне… Я там еще не бывал. Схожу, как подрасту.

— Там много домов, — пояснил Штефан. — А ребят-разбойников столько, что и не представишь… Пойдем кроликов посмотрим!

Ергуш принес из сарая лопату, начал расчищать дорожку к кроличьим клеткам. Он был необычайно сильный мальчик и тяжелой лопатой со снегом ворочал на удивление. Напрягаясь, откидывал снег, а длинная прядка светлых волос падала ему на лицо.

Клетки стояли в ряд на дощатом помосте. Через проволочные дверцы выглядывали серебристые и белые кролики с красными глазками, черными ушами и пятнами на мордочках; в некоторых клетках было по одному, в других — по два кролика. Они то принимались топать задними лапками, словно старались прогнать незнакомого им Штефана, то прятались за кучками сухой гороховой ботвы, которой Ергуш выстлал клетки, чтоб кроликам не зябнуть.

— Котиться не хотят, — с досадой сказал Ергуш. — Наверное, потому, что крольчата померзнуть могут. Вот весной — другое дело… Пойду сена принесу.

Он прошел через сарай и поднялся на сеновал, чтоб набрать сена в небольшую корзинку. На сеновале у трубы, на куче тряпья, спал озорной Хвостик. Свернулся клубком, мордочку по самые глаза спрятал под заднюю ногу. Он не двинулся с места, только открыл глаза и лукаво следил за размашистыми движениями Ергуша.

— Бездельник, — окликнул его Ергуш, — за что тебя только кормят?

Хвостик, пес не обидчивый, постучал хвостом по старому пиджаку, на котором устроился, и, зажмурив глаза, спокойно продолжал спать.

Ергуш с корзинкой сбежал во двор. Кролики оживились, они быстро задвигали носиками, подошли к дверцам клеток и принялись царапать лапками проволочную сетку. Торопили Ергуша — живей, мол, поворачивайся.

Ергуш раздал им по клочку сена, принес ведро воды, выколотил из мисочек грязный лед и наполнил их свежей водой. Кролики аппетитно хрупали пахучее сено, макали мордочки в миски.

— Ей-богу, отдам коньки за эту молодую крольчиху, — проговорил вдруг Штефан Фашанга, влюбленно глядя на белую самку с черным пятнышком на морде.

— Она очень дорогая, — сказал Ергуш. — Я ее люблю больше всех. Тащи коньки, посмотрим. У мамки спрошусь…

 

ДИКИЕ УТКИ

Снег несколько осел, слабый южный ветер сдул его с деревьев. Стало видно до самой дороги.

Пролетели по небу дикие утки, покружились над Ольховкой и опустились за Гатью на левый рукав речки. Вода там текла быстро и не замерзала.

Пришел Штефан с коньками, сказал:

— Утки сели на воду. Пойду позову пана лесничего!

Он положил коньки на подоконник в кухне и выбежал.

Ергуш смотрел за ним из окошка и видел, как Штефан бежит по накатанной дороге. Далеко внизу, за каменным мостом, краснела черепичная крыша дома. Ергуш и не знал, кто в том доме живет. Но раз Штево бежит туда, значит, это дом пана лесничего.

Ергуш занялся коньками. Вертел их в руках, разглядывал и никак не мог понять, как за них взяться.

— Вот эти железки и есть коньки, — сказал он маме.

— Смотри мне, ноги поломаешь! — ответила мама, латая порванную одежду.

Ергуш сообразил, что коньки надо как-то приладить к ногам. Примерил к ботинкам, но коньки вроде были велики.

В окно было видно — идет лесничий с ружьем. За ним семенит Штефан, бара́ница на самых глазах. Чтоб видеть дорогу, Штефан сильно откидывал голову, отклонялся назад. Руки он грел в карманах.

— Идут! — сказал Ергуш, застегнув шубейку, и вышел во двор.

За ним следом Рудко, тоже в шубке, в суконных сапожках. Он робко поглядывал на Ергуша, будто хотел по лицу его прочитать — возьмет ли с собой, если пойдет с паном лесничим? Но Ергуш, смотревший на усатого лесничего с ружьем, не обращал внимания на Рудко.

Лесничий остановился. Штефан показал ему рукой на Гать, на то место, где могли быть утки. Махнул Ергушу — выходи, мол, на дорогу. Все это делалось в таинственном безмолвии.

Лесничий спустился к речке возле мостика. Попробовал лед — выдержит ли — и осторожно перешел на Гать. Штефан с Ергушем пробрались по его следам. За ними — руки в карманах, животишко вперед — проковылял маленький Рудко. А когда были уже на середине Гати, их догнал, взметая глубокий снег, любопытный Хвостик.

Но тут усатый лесничий обернулся, жестами приказал мальчикам остановиться, погрозил кулаком собачонке, а сам, медленно переступая, двинулся туда, где журчала речка.

Мальчики застыли как вкопанные, напряженно следя за лесничим. Хвостик кружился у их ног, ловил запахи, задрав мордочку. Он учуял что-то в той стороне, куда пошел лесничий, и уши поставил торчком. Временами доносилось утиное кряканье.

— Тише! — тихонько сказал Штефан.

Лесничий пригнулся — он был уже у самой воды, — сделал еще шаг, другой, прицелился… Стая уток взлетела, когда загремел выстрел. Хвостик, не привыкший к стрельбе, испугался, метнулся к мальчикам. Он не смотрел, куда прыгает, невежа, и сбил с ног маленького Рудко. Рудко свалился, жалобно завопил.

— Ничего не вышло! — крикнул лесничий, возвращаясь к мальчикам по собственным следам. — Одну-то я подбил, ее в сторону шибануло: видно, дробь мелка…

Хвостик не стал дожидаться лесничего. Недоверчиво поглядел он на ружье, поджал хвост, тявкнул тихонько и помчался восвояси. Утки, разделившись на три кучки, разлетелись по небу.

— А дал бы я тебе красивые перышки, если б утка была наша, — сказал лесничий Штефану. — Если еще увидишь, приди скажи. У них красивые перья в крыльях и хвосте, да и мясо вкусное…

 

ТАИНСТВЕННАЯ ПРОГУЛКА

Вечером, когда стало светло от луны, выскользнул Ергуш из дома. С дороги как будто свистнул Штефан…

Прозрачная дымка висела над землей, как тоненькая паутина, искрились сверкающие звездочки на снегу. Месяц, казалось, стоит неподвижно и кто-то отрезал от него ломоть.

Штево Фашанга ждал на дороге, надвинув баранью шапку на глаза. Руки он держал в карманах, колени согнул и весь запрокинулся назад. Белый пар клубился у него под носом.

— А где же кирка-то? — спросил он. — Пора!

Ергуш тихонько прокрался к дровяному сараю, нащупал кирку, которую заранее поставил у самых дверей, и вернулся к Штефану.

Они перешли по замерзшей речке рядом с мостиком. На Гати лежал глубокий снег.

— Это недалеко, — говорил Штефан, утирая нос рукавом. — Котел замерз, переберемся запросто. Потом через Катрену — и вот тебе и Воля́рка… Не боишься?

— Ничего я не боюсь, — через силу выговорил Ергуш: крутой мороз совсем стянул ему губы.

Катреной звали плодовый сад на том берегу речки. Мальчики перешли по льду замерзшего Котла, пробились сквозь глубокий снег под деревьями сада и вышли к вербам, окаймляющим широкую лужайку. Это и была Волярка — лужайка, ровная, как ладонь. Над ней тоже висела серебристая дымка, а по ту сторону чернели высокие деревья — там начинался Лесок.

— Слышишь, как шумит? — спросил Штефан Ергуша; под вербами, скрытый ледяным покровом, журчал ручей. — Выкопаем желоб и отведем его на Волярку. И завтра льду там будет до самого Леска!

Разгребли снег и начали копать канаву от лужайки к ручью. Земля была твердая, кирка отскакивала, из-под нее отлетали заледенелые комья. Штефан и Ергуш сменялись, работали с охотой. Жарко стало — сбросили шубки, остались в одних рубашках.

Под верхним твердым слоем земля пошла мягче, легче поддавалась. Кирка вонзалась глубже, комья земли отваливались крупнее. Каждый из мальчиков первым старался докопаться до ручья.

В канавке уже заблестела узенькая полоска просочившейся воды.

— Ты устал, дай я! — сказал Ергуш Штефану, который, выбиваясь из сил, возился уже у самого ручья.

Ергуш взял кирку и несколькими ударами пробил перемычку, отделявшую ручей от канавки. Вода с тихим шорохом побежала по новому руслу. Разлилась по лужайке, начала подмывать нижний слой снега. Снег темнел, проваливался, вода проступала поверх него.

Мальчики разбили лед на ручье, запрудили его кусками льда, землей и снегом — всю воду отвели на Волярку.

Вода теперь шумно клокотала, бурно текла по канавке; снег с шуршанием зашевелился, начал опадать. На лужайке появились большие и малые водяные зеркала, в них отражался ущербный месяц. Мальчики задумались, примолкли, наблюдая за тем, как быстро менялся вид лужайки.

«Ох, заругают меня», — спохватился Ергуш и позвал Штефана домой.

 

ПЯТНЫШКО НА ЛЬДУ

В сумерках следующего дня все сидели в теплой кухне. Мама варила картошку, подбрасывала хворост в огонь. Анна играла с куклой, которую сама смастерила: завернула тряпочки в белый лоскуток, угольком нарисовала глаза, нос и кривой ротик. Укутала в мамкин платок и повела с ней такой разговор:

— Ты почему не спишь? Ох, горе мне с тобой — днем и ночью покоя нет!

Ергуш и Штефан возились с коньками, клещами, отвинчивали винты, прилаживали к ботинкам. Рудко стоял перед ними, засунув палец в рот, сопел и смотрел внимательно, что они делают.

Коньки держались прочно. Ергуш украдкой стрельнул глазами на мать — не заметила ли, какие глубокие зарезы оставили коньки в подметках.

Штефан еще посоветовал запастись бечевкой на тот случай, если коньки станут отваливаться. Ергуш шепнул, что бечевка в кармане. Тут они многозначительно переглянулись и как ни в чем не бывало выскользнули из кухни.

— Бежим, — сказал Ергуш, — а то Анна увидит, крик подымет.

Бегом добрались до Волярки — по тропке, протоптанной вчера.

Смеркалось. Волярка была покрыта большим, темным зеркалом льда. Таинственный сумрак лежал на нем, мертвенный, неподвижный…

Мальчики остановились под вербами, посмотрели друг другу в лицо — они ли это? А вдруг по дороге каким-нибудь загадочным образом один или другой исчез, и вместо него стоит неведомый, таинственный, никогда не виденный человек?

— Темно, — сказал Ергуш. — Даже наш дом не видно. — Он ступил на лед, поскользнулся, упал. — Ну, я уже сел, можно привязывать…

Привязали коньки — каждый по одному, — затянули бечевкой и несмело, неуверенно стали продвигаться к середине лужайки.

Держались поближе друг к другу. Застывшая в холодной темноте ледяная поверхность, раскоряченные толстые вербы у ручья, а на той стороне темная полоса Леска — все это невольно наводило жуть. Ергуш тихонько посвистывал, чтоб подбодрить себя и друга.

Лед с краю был неровный, а в середине гладкий, как стекло. Тупые коньки подворачивались, мальчики падали. Надо бы расцарапать лед, чтоб коньки не подкашивались.

— Давай играть, будто лед — это море, — сказал Штефан Фашанга. — И будто там, у Леска, — Америка.

— Ладно, — согласился Ергуш. — Поплыли в Америку.

Он оттолкнулся левой ногой, и ему удалось проехать несколько метров. Штефан сделал то же самое. Начали соревноваться, кто за один раз дольше проедет. Им уже не было жутко.

Небо за Леском окрасилось красным. Взошел месяц, еще тоньше, чем вчера. Мальчики приветствовали его, подбросив вверх свои бараницы.

Возле самого Леска что-то чернело на льду. Небольшое, неподвижное.

— Глянь-ка, — сказал Штефан, — в Америке будто шапка лежит… Пойдем посмотрим!

Побежали к темному пятнышку. Вмерзши в лед, там лежала дикая утка: клюв поднят, лапки вытянуты, сама застывшая и холодная. Мальчики молча склонились над ней.

— Бедненькая, мертвая, — сказал Ергуш. — Наверное, та самая, которую пан лесничий подстрелил. Отнесем к нему!

За Воляркой, за речкой Ольховкой виднелось несколько освещенных окошек. Штефан сказал, что там и живет лесничий. Мальчики коньками вырубили утку из льда и понесли ее к дому лесничего.

 

ЗНАКОМСТВО

Охотничьи собаки выбежали из сарая, стали бросаться на мальчиков. Ергуш, выросший на горном хуторе, друг и укротитель собак, знал, что ему бояться нечего. В руках своих, в бровях он чувствовал необычную силу, ей покорялись все собаки, с которыми ему до сих пор доводилось встречаться. Он заговорил уверенным, напевным, грудным голосом:

— Ну, не бойся, не бойся, я тебе ничего не сделаю!

Он потрепал собаку по загривку, пригладил взъерошенную шерсть на спине. Пес во всю силу замахал хвостом, ответил Ергушу тоненьким дружественным лаем. Другая собака — щенок еще — подползла к нему, похлестывая хвостом по ногам Ергуша.

В доме скрипнула дверь. Вышел на порог усатый лесничий с трубкой на длинном чубуке.

— Что вам, ребятки?

— Утку нашли, — сказал Ергуш. — На Волярке.

— Утку? Уж не вчерашнюю ли? Я так и знал, что подбил. Ну же, входите с уткой-то!

Все вошли в дом. Только собак пан лесничий в дом не пустил — чтоб не разбаловались, привыкали бы к холоду.

В большой, хорошо натопленной комнате сидела у стола пани лесничиха, читала календарь с картинками. У печки сидел мальчик с большой кошкой на коленях. Он зажимал ей кончик хвоста, кошка мяукала.

— Утку принесли, — сказал пан лесничий, беря ее у Штефана из рук. — Ту самую, что я вчера подбил. Хороша! А эти красивые перышки будут ваши, — он показал мальчикам крылья и хвост. — Приходите завтра…

Мальчик с кошкой, вытянув шею, разглядывал утку. Смотрел-смотрел, даже рот открыл, но ни слова не вымолвил.

— Отнесу-ка ее на холод, — сказал пан лесничий и понес утку в сени.

Пани лесничиха улыбнулась:

— Садитесь, ребята, погрейтесь. А завтра вечером приходите попробовать уточку. Можете подружиться с нашим На́цко.

Нацко, глядя на мальчиков широко открытыми глазами, сильно сжал кошке хвост, потом выпустил ее. Кошка фыркнула, мяукнула и метнулась под кровать.

Мальчики подошли к печке, стали перед Нацко, руки в карманах.

— А ты любишь кошек? — серьезно спросил его Ергуш.

— Кошек у нас нет, — ответил Нацко, — есть только кот. Ленивый как собака. Мышей не ловит, только голубей мне передавил.

— Я не люблю кошек, — заметил Штефан Фашанга, — фальшивые они. Есть у нас одна старая, Кларой зовут, так я ее терпеть не могу. Недавно мое молоко сожрала, и я пил черный кофе.

У Ергуша защекотало в желудке. Он будто почувствовал мягкий запах кипяченого молока и резкий вкус кофе.

— Пойдем, — шепнул он Штефану и двинулся к двери.

— Уходите? — спросила пани лесничиха.

— Мы уже согрелись, — ответил Штево Фашанга. — Спокойной ночи.

В сенях они встретили лесничего.

— Завтра приходите обязательно! — сказал он.

Собаки лесничего проводили их до самых ворот, они весело прыгали и повизгивали. Ночь стояла очень морозная.

 

УЖИН

Ергуш умылся, волосы зачесал набок, к правому уху. Мама дала ему чистую рубашку и сказала:

— Много не ешь, это нехорошо. Не чавкай во время еды. Рот и нос рукавом не вытирай. Возьми в карман чистый платочек и держи себя прилично.

— Знаю я, как надо держаться! — ответил Ергуш. — Не маленький!

Рудко, оседлав табуретку, скакал по кухне будто на коне. Анна подставила ему ногу — сердилась, зачем он так шумит.

— Отстань! — сказал Рудко, насупился и снова принялся за свое.

Был уже вечер, темнело, перед домом свистнул Штефан.

— До свиданья! — сказал Ергуш маме и выбежал.

Ветер дул с юга, гнал черные облака, между ними просвечивало темно-синее небо. Воздух был теплый, снег мокрый. За лапинским домом, в кустах, прозванных Вырубками, протяжно и печально завывал лисовин.

— Голодный, — сочувственно сказал Штефан и вместе с Ергушем зашагал вниз по дороге.

С деревьев, с высоких ольх и верб, стоявших вдоль речки и склонявшихся над дорогой, шурша соскальзывал мокрый снег. Мальчики вздрагивали. Было так таинственно, жутко.

— Оттепель, — сказал Ергуш. — Хорошо снег катать.

Они подошли к саду лесничего.

— Постой, я собакам свистну.

Ергуш свистнул сквозь пальцы, собаки выбежали, поздоровались: «Гав! Гав!» Дружелюбно запрыгали.

Вышла пани лесничиха, ввела мальчиков в комнаты и вышла — наверное, на кухню. В комнате у печки сидел Нацко, рисовал на плотном картоне ангелов и солдат. Всех с ружьями и огромными усами.

— Это я вертеп строю, — сказал он. — Вот вырежу фигурки и к доске приклею. А потом ученье им буду делать!

Он засмеялся.

— У ангелов не бывает ружей, — сказал Ергуш.

— Ничего, — возразил Нацко. — Ружья и ангелу сгодятся. — Он взял ножницы, стал вырезать; от усердия он шевелил губами, кряхтел. — Зайца сможет подстрелить… Ножницы тупые, как бревно!

Пришла лесничиха, накрыла маленький столик, придвинула его к печке, сказала:

— Вот здесь и будете ужинать.

Через дверь, видимо из кухни, донесся запах жаркого. Нацко проглотил слюнки, надавил кулаком на живот, сказал:

— Я как собака голодный. На обед была картошка с уксусом да хлеб. Две миски умнешь, чуть не лопнешь, а через минуту опять есть хочется…

Лесничиха принесла нарезанный хлеб. Мальчики ждали. Потом появились три тарелки с жарким. Лесничиха усадила мальчиков за столик.

— Ешьте, — сказала она. — Только с костями осторожней, не подавитесь.

Ергушу и Штефану достались крылышки и грудка, Нацко — голова и длинная шея. Он обгрыз мясо, высосал сок и, приставив голову утки ко рту, закрякал, как селезень.

— Нянё в город ушли, — сказал он. — Есть будут, когда вернутся. Они больше всего любят ножки. А я больше всего люблю голову. Мозг вкусный, и от него ум растет.

Ергуш вытер губы платочком и сказал:

— Мне мама дала раз сосновой смолы: мол, от нее волосы хорошо растут. Я поел смолу, и выросли у меня вот такие волосы! — Он показал на плечи.

Штефан проглотил кусок, отдышался и добавил:

— А мне деда сказали, чтоб я ел только сухие корки от хлеба, тогда буду румяный. И я правда был красный, как рак.

Потом надолго наступило молчание. Мальчики с причмокиванием обсасывали кости. Подошел кот, стал тереться об ноги, запел, замурлыкал. Нацко прогнал его шапкой.

— Пошел! Голубей сожрал, упырь!

Мальчики наелись, подсели к печке, сытые, молчаливые. Собрались все вместе рисовать и вырезать фигурки для вертепа.

На дворе, за окошком, стояла зима, по уши закутавшись в белый пух. А на Вырубках все еще жалобно подвывал старый голодный лисовин…

 

КТО ЖИЛ У РУЧЕЙКА

Ергуш стоял у дороги, на мостках. Рано было, гудел теплый южный ветер. Небо — серо-лиловое. Деревья в саду плясали, качались с боку на бок, грозились ветками ольхам, что росли на берегу Ольховки. Снег был мокрый, он впитывался в землю и зеленоватыми струйками стекал вниз по двору.

По дороге на тоненьких длинных ножках бегали хохлатые жаворонки — от одной кучки лошадиного навоза к другой. Клевали непереваренные зернышки овса. Радовались, попискивали, потряхивали хохолками.

Вода под мостками особенно чиста. А источник ее выше дома, — там из дощечек сделали колодец. На дне колодца песок, вода намыла его горкой. Вода вечно играет, борется с песком. А потом тихонько вытекает, течет ручейком вдоль дороги, мимо лапинского сада.

Говорили, вода в источнике особенная. Пробивается она будто из глубоких глубин, через твердые каменные слои и никогда не замерзает. Поэтому и назвали ее «теплицей». Ергуш ходит по утрам к источнику с красивыми дубовыми бадейками; зачерпнет воды дополна и скорей домой.

Вот смотрит Ергуш на ручеек, думает…

Лютой зимой поднимается над ним густой белый пар. На дне, у бережков, растет ярко-зеленая тонкая травка, вода расчесывает ее, как длинные волосы. Местами стелются в канавке вероника, шпинат. Прилетают к ручейку черные дрозды — особенно в сильные морозы. Поклюют корешки растений — и улетают. Чаще всего бывает тут маленькая, с большой палец ростом, птичка; у нее короткий, загнутый кверху хвостик. Штево Фашанга говорит, это ореховка. Каждое утро, в один и тот же час, прилетает она к канавке. Головкой вертит; сюда посмотрит, туда взглянет. Там клюнет, тут клюнет, протрещит что-то и вспорхнет…

Под мостками эта птичка долго сидит. И всегда одна-одинешенька. До самого источника дойдет, а оттуда летит обратно, вдоль канавки, и скрывается неизвестно где.

Порой над «теплицей» пролетает красивая зеленоватая или голубоватая птичка с длинным клювом. Летит, чуть-чуть воды не касается. Быстро летает она, резко садится. Штево Фашанга сказал, это зимородок.

А весной в ручейке поют зеленые и рыжие лягушки. Тихонько так, хрипло. Тогда Ергуш долго не может уснуть. Любит их слушать.

Маленькая ореховка, как и каждое утро, летала над ручьем. Ергуш, чтобы не спугнуть ее, ушел во двор.

В закутке блеяла коза. Окотиться собиралась, поэтому и блеяла. Может, от радости, может, от страха.

Кролики в клетках оживились; они прыгали, царапали пол, грызли доски. Хотели вырваться на свободу.

Крольчихи топали задними лапками. Ворошили гороховую ботву, перегрызали ее зубами, укладывали по углам: готовили себе постельки. Некоторые выщипывали у себя шерсть на груди, заботливо устилали гнезда. Значит, тоже собирались котиться, значит, весна недалеко.

С дороги послышались крики. Ергуш увидел нескольких женщин с корзинками на спине — они бежали по дороге, а за ними, подскакивая, трусила тощая черная собака. Цапнула одну из женщин, юбку ей порвала. Женщина вскрикнула, бросила узелок, побежала быстрее. Собака отстала, упала, потом поднялась и снова бросилась за женщинами.

Когда-то Ергуш слышал рассказы о бешеных собаках. Если бешеная собака покусает другую, то сбесится и та. И для людей это очень опасно…

Кинулся Ергуш к сараю, запер его, чтоб Хвостик, спавший внутри, не мог выбраться. И — скорее к калитке.

Женщины вбежали во двор к Лапиным. Из бидонов, которые они несли в корзинах на спине, текло молоко, не проданное в городе. Женщины кричали, причитали. Ергуш запер за ними калитку, а сам выскочил на дорогу. Собака была уже около мостков. Остановилась, посмотрела на Ергуша налитыми кровью глазами, присела — и прыгнула. В этот миг будто вся древняя сила предков вошла в Ергуша, — он метнулся в сторону, собака промахнулась. И тут же опять набросилась; Ергуш ловко оттолкнул пса ногой. Пожалел, что нет у него ничего в руках. Ему еще не приходилось драться с бешеной собакой, и он не знал, как ему защищаться. Тогда он стал пятиться к мосту на Гать, сам не зная зачем. Действовал он не раздумывая, только все уклонялся, отскакивая от собаки, которая снова и снова бросалась на него. Пена клочьями слетала с оскаленной морды больного животного, налитые кровью глаза сверкали ярким зеленым блеском. Женщины вопили, кричали Ергушу, чтоб он не давал укусить себя.

Ергуш ловко схватился за край загородки, мелькнул над водой — и вот он уже на той стороне. Разъяренное животное бросилось за ним, но ударилось о доски загородки и свалилось в воду. Просыпающаяся Ольховка приняла его, увлекла под лед.

Печально смотрел Ергуш в полынью. Жалко было ему утонувшую больную собаку. Вернулся он на дорогу бледный, потрясенный.

Женщины тем временем вышли со двора, и с ними перепуганная мама. Все стали хвалить его смелость и ловкость. А он пошел в кухню, сел на лавку у печки и тихонько заплакал.

— Чего ты плачешь? — спросила шепотом Анна.

— Собака утонула, — тихо ответил он и, стыдясь слез, не подобающих мужчине, ушел со двора…

 

В ПЛАВАНИЕ!

Преги́бина — так называлась небольшая полянка на склоне горы за лапинским домом. С одной стороны полянки начинались густые кусты Вырубок, с другой ее сторожила роща молодых дубков. Вниз, под горку, полянка была открыта и сужалась язычком, а верхняя часть ее переходила в небольшую седловину.

Эта седловина была чудесным теплым уголком.

Открытая солнцу, защищенная от ветра, она сбрасывала снег в середине зимы. А ранней весной, когда снег еще покрывал поля, на седловине уже зеленела низенькая травка.

Впервые в жизни отправился Ергуш вверх по Прегибине к зеленой седловине. Росли там фиалки, крохотные, нежные, такие милые и ароматные. И еще — розовые и белые маргаритки. Они рассказали Ергушу, что скоро весна, скоро будет весело…

Стал смотреть Ергуш сверху на долину — и удивился. В конце долины, по обоим берегам Ольховки, стоит много домов с тесовыми крышами. Это и была та самая деревня, о которой рассказывал Штево Фашанга. Мама ходила туда за сахаром, мукой и керосином. Из труб поднимался дым, а вокруг домов разливался желтый солнечный свет.

Ергуш сорвал несколько цветков и, весело напевая, вернулся домой. А там пришли Штево и Нацко, ждали его на дворе у кроличьих клеток.

— У меня уже много ангелов и солдат, — сказал Нацко, ударив себя по карману. — Можно сделать вертеп.

— А я говорю, — добавил Штево Фашанга, — что Котел еще замерзший и там висят большие сосульки. Давайте прилепим ангелов, красивый будет вертеп.

— Ладно, — сказал Ергуш.

Он взял в сарае топор, и они пошли к Котлу.

Водопад действительно еще не растаял. Там висели огромные сосульки, образуя сказочные, белые и зеленые, пещерки. Мальчики приближались к нему осторожно: лед уже гнулся и трещал. Разместили в пещерках всех бумажных ангелов и солдат так, чтоб они целились друг в друга из ружей и, радуясь невиданному вертепу, стали веселиться на льду.

— А я знаю, что мы сделаем! — с таинственным видом сказал вдруг Ергуш. — Отколем льдину и спустимся на ней по течению! Чур, я первый!

Лед сохранился только над Котлом. Отток был уже свободен от льда. Мальчики откололи кусок льда с самого краю. Ергуш прыгнул на льдину, и вода понесла его.

— Прощайте! — весело крикнул он, махая шапкой. — Еду в Америку!

Нацко и Штево с завистью посмотрели ему вслед, скорей откололи льдину побольше и поплыли следом. Нацко кричал — боялся. Ергуш был уже далеко, на быстрой воде. Вот льдина его наткнулась на корягу, Ергуш поскользнулся. Схватился за ветки вербы, выскочил на берег, только ноги замочил. Вторая льдина разломалась, Штево и Нацко свалились в воду. Пронзительно крича, они поскорей выбрались на берег.

— Давайте еще раз! — звал их Ергуш.

Спустились на льдинах еще раз, и еще два раза.

К вечеру небо очистилось, подморозило. Мокрые башмаки и штаны замерзли, стали твердые, как рог.

— Только, чур, не говорить, что мы делали, — сказал Штево. — Пора домой, вода совсем уже черная.

Ангелы и солдаты остались в ледяном вертепе — усатые, забитые, брошенные. Все целились друг в друга из длинных ружей.

 

КАК РАСШИРИЛИ МОСТКИ

Зима собиралась уходить. И на прощанье захотела показать себя во всей красе. Сначала потемнело небо, как будто солнце погасло. Потом начали падать хлопья снега, большие, как шапка. Падали с вечера до утра. От забора остались одни верхушки кольев. Деревья стали белые-белые. Длинные полосы снега налипли на телефонные провода; провода низко прогнулись от этой тяжести.

Утром проросли сквозь облака солнечные лучи, похожие на длинные-предлинные соломины. Синицы затенькали: «Тень-плетень, тень-плетень…» Одна заводила в саду, другая откликалась в ольхах на берегу Ольховки. Одна перестанет — вторая начнет. А третья, где-то уже за Катреной, закончит тоненько-тоненько.

Снег облеплял ноги, ботинки промокали. Шли в город женщины с корзинками, с трудом вытаскивали ноги из мокрого снега. Длинные юбки — чтоб не замочить — подоткнули за пояс. Шли сгорбившись, тяжело было идти.

Вдоль канавки, по которой текла «теплица», журчала вода. Стекала в канавку тонкими струйками со всех сторон. Прилетели дрозды, поковырялись желтыми клювиками в корнях растений и улетели. Вверх, к Вырубкам… Ореховка появилась — она была веселее обычного. Цвиркнула у лапинской калитки, зашагала под мостки, но недолго там пробыла. Кто-то затопал по мосткам, пришлось ореховке скорей удирать.

А это Ергуш взбежал на мостки. Встал, посмотрел на дорогу, на поля, на ручейки и деревья. Потом бегом вернулся во двор, постучал в окошко кухни:

— Рудко, выходи! Давай играть!

Рудко вышел, ясно улыбаясь.

Ергуш принес из сарая две лопаты. Рудко дал ту, что поменьше, сам взял большую и сказал:

— Уберем снег со двора, и будет у нас лето. Земля высохнет, будем играть в пуговки.

Рудко вытер нос рукавом, схватил лопату и начал возить ею по снегу. Сопел, живот выпятил; работа никак у него не спорилась.

— Не можешь, — сказал Ергуш. — Ты еще маленький. Смотри, вот как надо!

Ергуш подхватывал снег на лопату, перебрасывал через забор. Рудко попробовал делать так же, но не достал до забора. Тогда он вышел за калитку и стал сбрасывать снег с мостков в канавку.

Когда Ергуш добрался до мостков, время уже близилось к полудню. Из города потянулись женщины с корзинками. Иногда их догоняли сани или повозки с плетеными кузовами, тогда женщины, чтоб не отступать в глубокие сугробы, пускались бегом впереди саней, отыскивая в сторонке утоптанное местечко.

Ергуш смотрел, как они бегут вверх по дороге. Смеялся.

— Надо расширить мостки, — сказал он брату. — Больше поместятся.

И он стал помогать Рудко сваливать снег с мостков в канаву.

Канава заполнилась, мостки казались шире. Мальчики носили снег со двора, засыпали канавку; сравняли снег с мостками.

— Вон идут женщины, и сани за ними. Уйдем! — Ергуш схватил Рудко за руку, втащил во двор.

Женщины бежали впереди саней. Подбежали к мосткам, встали на них, обернулись к саням — может, кучер знакомый, может, позовет подвезти. Шаг в сторону, шаг назад — и сейчас же крик: две женщины провалились на поддельных мостках! Только две темные дыры остались после них в снегу.

— Пойдем в сарай! — тащил Ергуш брата за руку.

— Ах ты безобразник! Ах оголец бессовестный! Да как тебя господь бог терпит! — бранились женщины, помогая двум подружкам выбраться из канавы.

Вышла на крыльцо мама Ергуша — посмотреть, что случилось.

— Ох и разбойник у вас сын! — тонким голосом закричала одна старушка. — Лучше надо воспитывать!..

Они ушли, мостки опустели.

Мама взошла на них, осмотрела, покачала головой. Потом подошла к сараю, заглянула туда и тихо, серьезно сказала:

— Плохо ты сделал, Ергуш. Старых людей не уважаешь.

И вернулась на кухню.

Ергуш сразу перестал смеяться. Опечалился. Пробрался он в кухню — виноватый и молчаливый. Смешно ему было и грустно. Хотелось и плакать и смеяться. Что-то давило его. Чтоб наказать себя, он весь день просидел в углу и не обедал.

 

РЫЖИК АТАКУЕТ

Весеннее солнце водило большой хоровод. Весело сверкало оно золотым огнем. Лучи его несколько дней плясали по снегу.

Снег не выдержал такой пляски. Растаял, впитался в землю. Проснулись одуванчики, развернули свои шапочки. Тысячи их было. Озирались — что-то творится в мире? Потряхивали желтенькими хохолками, наряжались в зеленые кафтанчики листьев. Над Прегибиной из крутого склона с силой забил источник. Вода вырывалась фонтаном, бормотала, пела. Была она белая, как мрамор. Наверное, долго бродила в глубоких недрах земли и теперь радовалась солнышку.

Ергуш взял Рудко за руку, перенес сбоку загородки — над самой водой — на Гать. Гать была вся желтая, как один огромный одуванчик, величиной в десять дворов. Зеленоватая вода обтекала ее, торопясь в неведомые края. Котел шумел как бешеный. Вода падала в него с высокого порога, бесновалась, кружилась в белой пене. Брызгами обдавала берега, мочила новенькие зонтики мать-и-мачехи и лопухов.

Выше Котла висел над речкой узенький мостик. Ергуш до сих пор и не знал о нем. Куда ведет он, кто по нему ходит?

Схватил он Рудко крепко за руку, повел по мостику, крича:

— Не гляди в воду! — За шумом воды его почти не было слышно. — Гляди под ноги, тогда голова не закружится!

Вода скользила под мостком, быстрая, гладкая, как полоса зеленого шелка.

Направо, меж садовых деревьев, вела тропинка. По ней ходили Ергуш со Штефаном зимой на Волярку. Тогда был сильный мороз, на Волярке лежал глубокий снег. Котел замерз, и снегу на нем было по колено. Теперь тут всё иначе. Под деревьями журчит вода, трава пробивается из-под прошлогодних листьев.

Слева от тропинки чернела рассыпчатая земля — пашня. Земля уже подсохла, ждет пахарей. Если идти вдоль речки, вверх по течению, — придешь к домам, а между ними теплые проулки и целые стайки мальчишек…

Ергуш смотрел в ту сторону, приставив ладонь козырьком к глазам. Разглядел за пашнями низкий вербняк, в вербняке мелькают темные фигуры. Ноги у них от колен и ниже белые — босиком ходят.

— Вон ребята играют, — показал Ергуш Рудко. — Бежим туда!

Он побежал, таща за собой Рудко. Рудко сопел, спотыкался, еле поспевал. Долго бежали, задохнулись, пошли шагом, потом побежали опять. Остановились у самого вербняка.

Заросли верб окружали болото. По болоту бродили несколько мальчиков. Они держались ближе к берегу, наклонялись, погружали руки в воду по самые плечи: искали подводные норы. Вытаскивали оттуда лягушек, обычно сцепившихся попарно, бросали на траву, кричали друг другу:

— Вон еще! Гадость какая!..

А на траве стояли другие мальчики, с раскрытыми перочинными ножами. Они убивали лягушек, отрезали им задние лапки и обдирали их.

— Зачем это вам? — спросил их Ергуш. — Губите животных, грех это!

— А тебе чего? Откуда ты? — обернулся к Ергушу старший рыжеволосый мальчик. — Дуй домой!

— Рыжик, дай ему! — закричали сразу несколько мальчишек. — Двинь его! Наподдай!

Рыжик захватил в пригоршню несколько дохлых лягушек и бросил в Ергуша. Одна ударила Рудко по лицу, он заревел.

— Ну погоди, косой, не пыжься, — сказал ему сквозь зубы Ергуш. — Пойдешь мимо нас!..

Он взял ревущего Рудко и поволок прочь от болота.

Мальчишки кричали им вслед:

— Сопляк! Паршивец! Лягушек боится! А ну подойди, отколочу!

Ергуш не обращал на них внимания.

— Не реви, — сказал он Рудко. — Я этому рыжему припомню… Как пойдет мимо нас, прутом его отхлещу.

Рудко успокоился, улыбнулся сквозь слезы. Ему понравилась мысль отхлестать Рыжика прутом по голым ногам.

 

ЛЕТУЧИЕ МЫШИ

В дуплистых деревьях Леска раньше срока проснулись летучие мыши. Зима была необычайно долгой, и вот они вылетели однажды под вечер, ранней весной. Кружились над Воляркой, пищали, щелкали острыми зубками.

На Волярке уже пробилась трава. От большой ледяной плиты осталась маленькая лепешка — в тени старых лип, у самой опушки Леска. Летучие мыши, испуганные блеском заката, слетелись ближе к деревьям и кружились над ледяной лепешкой.

Увидел их Нацко. Он разглядывал на деревьях большие вороньи гнезда, когда запищала летучая мышь. Она метнулась через гущу веток, вылетела на лужайку и присоединилась к остальным. Это было так таинственно, что мороз по спине пробежал…

Нацко помчался за Ергушем.

— Такие большие, с ворону, — рассказывал он. — А уши у них как лопухи… Низко летают, можно поймать.

— Если поймаю двух, одну отдам тебе, — обещал Ергуш.

И они побежали. Ергуш впереди, Нацко за ним. Пересекли Гать, потом пробежали по мостику, по Катрене под плодовыми деревьями. И — через Волярку, к Леску.

Летучие мыши носились на высоте пяти — десяти метров. Никаких ушей у них Ергуш не разглядел, и были они ничуть не больше обыкновенных летучих мышей. «Обманул меня Нацко», — подумал он, но простил этот маленький обман. Стал думать, как бы поймать летучую мышь.

— Давай наломаем ледышек и будем бросать в них, — шепнул он Нацко.

Лед был ломкий, вода из-под него ушла. Он легко дробился под каблуками. Мальчики разбили лед ногами, насбирали ледышек, стали изо всех сил бросать в мышей.

Ледышки свистели и жужжали в воздухе, как большие белые оводы. Голодные мыши кидались на них, схватывали, щелкали зубками.

Если в летучую мышь попадала ледышка побольше и удар был сильнее, мышь теряла равновесие, падала к земле; но над самой землей, оправившись, снова взлетала.

— Надо гуще бросать! — сказал Ергуш.

Они заготовили целую кучку ледышек и стали метать их пригоршнями. Несколько летучих мышей вместе с падающими льдинками спустились до самой земли. Тут Ергуш подскочил, накрыл их шапкой.

— Одна маленькая, две большие. Бери большую, — предложил Ергуш.

Бедные зверьки ползали по льду, не могли взлететь. Ергушу стало их жалко. Он вынул из кармана кусок хлеба, раскрошил, покормил свою мышку.

— Ой, она меня укусила! — закричал Нацко.

Он прыгал, тряс рукой, стонал.

— Есть хочет, — сказал Нацко. — Дадим ей хлеба.

И он ловко всунул кусочек в щелкающие зубки.

Когда стемнело, мальчики решили отнести летучих мышей в дупло большой липы. Взяли зверьков в шапки, выстелили дупло сухими листьями, уложили мышей. И ушли — молчаливые, довольные. Ведь им удалось потрогать руками, вблизи разглядеть таинственных летучих мышей. Быть может, никто еще не держал их в руках. Вылетают они уже в потемках, таинственно попискивают. Женщины и девчонки боятся их — запутаются в волосах, волосы выдерут. А Ергуш и Нацко их нисколько не боятся!

— Может, это простая мышь, только старая, — рассуждал по дороге Ергуш. — Выросли у нее крылья, вот и летает. Я бы тоже летал, если б у меня были крылья…

 

СВИНОЙ КЛЫК

После обеда Ергуш встретился со Штефаном Фашангой. Стояли они на мосту перед Гатью. Ольховка вздулась, поднялась в берегах. Вода лизала балки моста. Светилась желтовато, шумела, гудела.

— Сходить бы нам в деревню, — думал вслух Штево. — Мальчишки там драчуны, сидят на бревнах у фабрики.

— Задираются без причины, — подхватил Ергуш. — Недавно у болота лягушками в меня кидались.

Штево вытащил из кармана изогнутый клык свиньи:

— Вот этим двинь под ребра — и хватит с них.

Ергуш осмотрел клык, зажал в руке, приладился, как удобнее держать, и сунул к себе в карман.

— Пошли, — сказал он Штефану.

Двинулись тропинкой через Катрену, вдоль Ольховки. Местами вода разлилась, прогрызла тропинку; вода скользила по траве и снова возвращалась в свое русло. Мальчики перепрыгивали через заблудившиеся струйки реки.

— Наш деда говорят, большие снега были в горах, — заметил Штефан, стряхивая воду с башмаков. — Оттого и вода так бесится. Ночью в курятник к нам ворвалась…

Проходили они мимо дома Штефана Фашанги. Дом стоял на другом берегу Ольховки. У самой речки торчали деревянные сарайчики и закутки, закрывали дом. Видна была только старая крыша. Вода терлась об стены построек, впитывалась в серебристые доски, окрашивала их в черный цвет.

По реке плыли куски дерева, старые корзины. Они то погружались в воду, то снова выныривали.

— В прятки играют, — рассмеялся Ергуш.

Мальчики обошли вокруг болота и приблизились к деревне.

— Давай наберем камней, — предложил Штефан, — собак отгонять.

Он поднял с земли несколько голышей, набил ими карманы.

Ергуш не стал собирать камни. Он внимательно разглядывал деревянные дома деревни, окрашенные в белый и голубой цвета. Из дворов выбежали собаки — разные: гладкие и лохматые. Стали бросаться на Штефана. Он побежал вперед, швыряя в них камни.

— Поди сюда, поди, милый! — стал звать собак Ергуш.

Собаки подбежали к нему, завиляли хвостами, обнюхали и пошли за ним от двора к двору. Они приняли его за друга.

 

СЫНОЧЕК МОЙ

Посреди деревни стояла суконная фабрика. Возле нее проходил узкий канал, наполненный водой. Большой пустырь перед фабрикой был завален бревнами. На бревнах сидели мальчишки, и среди них — Рыжик. Сидели, болтали ногами, разговаривали. Штево Фашанга подошел к ним, Ергуш остановился неподалеку, стал смотреть на воду в канаве.

— Чей он? — спросили Штефана мальчики.

— Его не трогайте! — стал их пугать Штефан. — У него в кармане большой кривой клык, таким ребро можно сломать…

Мальчики украдкой поглядывали на Ергуша.

— Он сильный? — спросил Рыжик.

— Сильный, — ответил Штефан. — Тебя запросто уложит на лопатки.

Рыжик был круглым сиротой. Отец у него помер, а мать была самой злющей мачехой в деревне, плохо с ним обращалась. Сам он — худой, жалкий, общипанный. Такой несчастный, что хоть плачь. Посмотрел он на Ергуша через плечо, оценивая силу его, позвал:

— Эй ты, который лягушек боится, выходи, поборемся!

Ергуш обернулся, сказал небрежно, с улыбкой:

— Неохота мне.

И опять стал смотреть на канал.

По ту сторону канала, на деревянных мостках, подмываемых водой, вдруг заплакала маленькая девочка. Она сжала ладонями щеки, закричала, наклонилась к воде. Только что рядом с ней стоял маленький толстый мальчуган в зеленом передничке. Теперь его не было. Ергуш всмотрелся… Ему показалось, что из воды, уже далеко от мостков, вынырнула на миг детская ручка, только на миг, — и исчезла, скрылась под водой.

Ергуш кинулся по берегу к тому месту, где дорогу загораживал соседний дом. Он земли не чувствовал под собой, птицей летел. Не рассуждая, слепо, стихийно. Бросился в воду, нырнул, поплыл изо всей мочи, обгоняя плывущие обломки деревьев и мусор. Одна мысль подгоняла его: разглядеть в мутной воде зеленый передничек… Схватить его сильной рукой, вытащить на берег…

Течением прибило Ергуша к корням старой ольхи; Ергуш впился в них ногтями. Высунулся по пояс из воды, напрягая зрение, осмотрелся: где же передничек? Зеленый передничек?

Вон он, мелькнул в глубине. Ергуш стремглав ринулся туда, схватил крепко, судорожно, его пальцы впились в мягкий животик. Вынырнул, таща за собой малыша. Вот уже круглое личико его поднялось над водой.

Ергуш ухватился за берег канала, вылез, не выпуская из другой руки малыша. Положил ребенка на траву, сел, отдышался. Посмотрел на мальчика, схватил его за носик. Мальчик был теплый, но не дышал. Ергуш перевернул его вниз лицом, поднял за ножки. На посиневшем личике все не было никаких признаков жизни…

Схватил Ергуш мальчика в охапку, побежал назад к деревне. Мальчишки неслись ему навстречу, и Штево Фашанга впереди всех.

Схватил Ергуш мальчика в охапку, побежал назад к деревне.

— Вон туда беги! — кричали ему. — На Верхний конец! Это Ви́лько Гала́й!

И они повернули, побежали впереди Ергуша, показывая дорогу.

Вилько Галай зашевелился, вода, булькая, потекла у него изо рта, он заплакал тоненько, закашлял.

— Жив! — радостно закричал Ергуш и бегом ворвался во двор Галаев.

* * *

Мама Вилько Галая жила в большой сумрачной комнате. Громко причитая, принялась она раздевать малыша, положила на припечку, тепло укутала. Вилько сразу крепко уснул, на щечках у него выступил кровавый румянец.

— Разденься, сыночек мой, высуши одежду, — сказала Ергушу мать Вилько.

Ергуш ответил, что ничего, не замерзнет. Пойдет домой, там и обсушится.

— Всего вам хорошего! — попрощался он с матерью Вилько и выбежал со двора.

Сестренка Вилько, перепуганная и заплаканная, понурив голову брела домой. Она подняла на Ергуша большие восхищенные глаза.

— Не бойся, жив, — тихо сказал он ей. — Только другой раз не ходи с ним к воде.

Мальчиков уже не было перед домом, один Штево Фашанга поджидал Ергуша.

— Где же твоя шляпа? — спросил он.

— Вода взяла, — ответил Ергуш. — Не знаю, что теперь мама скажут.

Шли они домой вдоль речки, высматривали уплывшую шляпу. Вода шумела, несла мусор и коряги, рассказывала о многом, только о шляпе Ергуша ни слова…

 

ЧТО СКАЗАЛА МАМА

Чтобы предупредить недоразумение, Ергуш начал рассказывать еще с порога:

— Тонул один мальчик. Его зовут Вилько Галай. Я бросился за ним и вытащил!

Мама с удивлением смотрела на мокрые Ергушевы следы.

— Да ведь ты весь мокрый! — с тревогой сказала она. — Раздевайся скорей!

Ергуш отошел к печке, стал стягивать мокрую одежду, разулся. Он дрожал от холода. Рудко смотрел на него разинув рот, Анна украдкой хихикала: мокрый Ергуш казался ей очень смешным. Мама принесла сухую старую одежду, Ергуш переоделся и продолжал рассказ:

— Этот Вилько свалился в канал. Я прыгнул в воду и сцапал его под корягой. А канал глубокий, меня так и несло. Вода холодная — ух! — Ергуш передернулся.

Анна шепнула исподтишка:

— Мама, а он шляпу потерял!

А Ергуш на это сказал:

— Тяжелый он был, как боров. Толстый, пузо — во какое! Я хотел вылить воду из него, на голову его поставил, а ничего не выливалось…

Анна опять шепотом:

— Шляпа-то новая, утопил, поди…

— И совсем уж не дышал! — очень громко продолжал Ергуш. — Взял я его на руки — весит прямо сто кило. А потом вдруг как начал пищать! «Вот ваш сын!» — говорю я его маме. Они уложили его на печку спать. Красный сделался как кумач!

Мама внимательно смотрела на Ергуша, слушала и молчала. Потом проговорила:

— Надо было тебе обсушиться у Галаев. Будешь теперь кашлять! Ступай в постель.

Ергуш послушался. Перебежал через заднюю горницу, через сени — в переднюю комнату, зарылся в перины. Перед глазами мелькали, тянулись черные нити. Под подушкой гудела вода, яростная, вся в пене. Несла обломки дерева, мусор, билась об корни ольхи. Сверкала, темная, как кофе, пела о плесах: «Плес ты мой, плес зеленый…» Ергуш, ухватившись за корни ольхи, глубоко опускался в воду. Тянулся к зеленому передничку в водяной глубине. Засыпал…

Мама, задумчивая, сидела в кухне, говорила детям неторопливо, с расстановкой:

— Ергуш смелый мальчик. Ничего-то он не боится. Но, господи, он как слепой бросается навстречу опасности… Ведь и сам легко мог утонуть!

Потом она засмеялась и добавила:

— Теперь щеголять ему в старой шляпе!

Она подбросила дров в огонь и поставила на плиту воду — кипятить липовый отвар для Ергуша.

 

ВЕСНА И МАЛЬЧИК

Луга зацвели. Белел поповник, голубели колокольчики. Одуванчики по-прежнему заливали желтым половодьем склоны гор и сады.

В саду пел пересмешник. Сначала как зяблик, потом как ласточка. Пересмеивал синичек, воробьев, жаворонков. Прикидывался дроздом или каменкой. То заверещит как сорокопут, то застучит мухоловкой. Маленький плутишка у всех ворует песни. Что ни услышит, сейчас же немного переиначит, немного приукрасит. И поет-заливается от зари до зари.

Ергуш заслушался его пения, тихонько подкрался к ореху. Пересмешник, небольшая серая птичка, сидел на верхней ветке: смотрел на небо, на солнце. Пел он для солнца, для неба, пел деревьям, жизни, лугам под волшебным ковром цветов.

Жить — прекрасно! Ергуш, босой, в коротких штанишках, с одуванчиком за лентой старой шляпы, искал себе место под солнцем. Куда пойти? К Ольховке или в кусты Вырубок? Ловить ли бабочек с красивыми узорными крыльями или искать птичьи гнезда в лесной чаще? Все так радует, так захватывает…

То и дело останавливаясь, медленно переставляя ноги, склонив голову, переполненную приятными мыслями, побрел он через Гать к Котлу. Котел тихий, на месте водопада журчала тоненькая струйка. Круги разбегаются по спокойной глади воды.

Вошел Ергуш в воду, стал шарить руками под прибрежными камнями, ловить маленьких форелей. Выкопал затончик у берега, пустил в него рыбок. На песчаной отмели нашел большую консервную банку, наполнил водой и в ней перенес рыбок в «теплицу», что протекала возле их сада. Смотрел, как рыбки прячутся в траве, в веронике, залитой водой, порадовался, что перенес их в чистую воду, в красивое место.

Солнце поднималось над Прегибиной. Галки слетались, садились на ветви клена, росшего на склоне. Клен шумел молодой желто-зеленой листвой.

Вышел Ергуш на Прегибину, стал продираться через кусты Вырубок, через непролазный орешник. Нашел гнездо черного дрозда. Насчитал в нем пять яичек, но руками не тронул, чтоб мать не бросила гнезда.

Густые кусты широко разрослись на Вырубках. Ергуш пробрался через них к склону. По склону, над кустарником, усеянным острыми камнями, спускалась к деревне размытая водой дорога. По ту сторону ее, на крутом откосе, зеленели широкие полосы низкой травы, разделенные зарослями боярышника, кислицы, шиповника. Это место называлось Межи, и земля эта была общим владением деревни. Ергуш пересек первую, вторую, третью полосу кустов, поднялся на гору и остановился, разглядывая сверху долину.

Слева, под крутым обрывом, лежала деревня, где жили Рыжик и Вилько Галай. Он видел фабрику и бревна у канала. Но дальше, за круглым пригорком, откуда утром встает солнце, виднелись крыши другой деревни. Наверное, она очень далеко, Ергуш не знал даже ее названия.

Но самое дивное диво разглядел он в той стороне, куда ведет белая дорога, куда спешат Ольховка и все ручьи. Там, над большими домами, торчали в небо остроконечные башни. А домов как много! Сбоку дымили черным дымом высокие трубы. Прозрачная дымка лежала на крышах.

— Город! — радостно догадался Ергуш.

Зазвонили к полудню: цинги-линги, цинги-линги… В деревне, где живет Рыжик, сразу за фабрикой торчала маленькая деревянная колоколенка. Оттуда и несся тоненький звон.

Ергуш побежал — как на крыльях полетел — под гору. Когда уходил из дому, мама чистила картошку. Может, на обед будут картофельные галушки с тертой брынзой…

 

СОЛОВЕЙ И ЖАБА

За сараем и козьим закутком, на склоне горы, росли частые деревья. Высокая черешня вытянулась выше всех, хотела понравиться солнцу. Крупные, сочные плоды ее рдели стыдливо. Прилетали черные дрозды, обклевывали их, улетали. Ергуш влез на черешню, закачался на самой верхушке. Потихоньку стал обирать самые красные ягоды. И маме отнес. Мама есть отказалась. Давно-давно, рассказала она, когда Ергуша еще не было на свете, умер у них ребеночек. Теперь он на небе. Если мама будет есть плоды, не дождавшись дня святого Иоанна, то ребеночек ее на небе целый год их не получит. Мама отдала черешни Рудко и Анне.

Ергуш пожалел маму — черешни были такие сладкие! Жалел он и умершего ребеночка. Живет, бедняжка, на небе, где такие странные порядки… Ергуш сидел на галерейке, смотрел.

Смеркалось. Вылетел майский жук, гневно жужжа, зигзагами кружил над двором. Вот перед ним забелела стена дома, жук задумал пробить ее головой. А стена оказалась твердой, — жук стукнулся, шлепнулся, упал на галерейку. Оглушенный, полежал на спине. Потом засучил ножками, перевернулся и сердито пополз вдоль стены. Мягкие прозрачные крылышки торчали у него из-под желтых надкрылий. Вот он остановился, пошевелил усами. Крылья задрожали — и жук взлетел. Метнулся выше дерева, в ту сторону, где еще алело закатное небо.

Потом майские жуки угомонились, прилетели летучие мыши, размахивали черными парусами-крыльями, будто плавали в воздухе, пищали: «Цин, цин, цин…» Небо темнело; в траве стрекотали кузнечики.

В канавке, где текла «теплица», завели свою песню болотные лягушки: «А как-наша-Каро-лина — что иска-ла, то наш-ла, у-у-у!» — хором заливались они. В саду, в густой траве, звенела лягушка-древесница: «Па-па, па-па, па!» Кликала древесница подружку свою, а та не отзывалась.

А далеко где-то, у Прегибины, в дубовой роще, скрипела жаба. Низким, громким голосом. Может быть, играла на басах. А может быть, каталась на двери старого сарая. Или — так тоже может быть — ходила по траве, скрипела пересушенными сапогами…

Таинствен весенний вечер, еще таинственнее ночь. Закуталась в черное, тихо сидит, не шелохнется. Вдруг из-за Волярки выкатилась большая луна. Круглая-круглая, полная. Все, что отрезали от нее, снова наросло, зажило. Раскалена луна, как плита над огнем. Розовый смех ее светится сквозь деревья.

Ергуш идет спать. В передней горнице, на полу, в лунном свете, пляшут тени листьев. «Ти-дири, ти-дири», — начинает ночную песню соловей. Отыскивает мотив, пробует. Наверное, получится одна из самых прекрасных песен. Сидит соловей на Гати, на высокой ольхе, рокочет, пересыпает серебро и золото, камушки и мелкие монетки, все чаще, все чаще… Ергуш бросается в перины и слушает соловья через растворенное окно.

Соловью из дубовой рощи отвечает жаба. Перебивает песню, поддакивает толстым голосом. Может быть, она простудилась, осипла совсем.

Ергуш опускает голову, засыпает. Подушка, наверное, у него волшебная. Стоит только закрыть глаза — и сейчас же разливается под закрытыми веками свет, теплый такой, зеленовато-розовый. Видится Гать, высокие ольхи, на одной из них заливается соловей. Желтая жаба, та, что так скрипит, уселась под ольхой, смотрит на соловья, хриплым голосом жалуется: «Простыла я, кашляю вот, хриплю…» А там, через дубовую рощу, вьется тропа — хаживают по ней разбойники…

Соловей смеется, щелкает, пересыпает золото и серебро. Меж стволов дубовой рощи, на самой груди Прегибины, мелькают, мелькают белые кабаницы разбойников…

 

ЛАКОМКИ

В глубине сада, со стороны Вырубок, густо разрослись кусты волчьего лыка. В углу забора они образовали зеленый шалаш: войдешь — и не видно тебя!

Ергуш вырвал траву под навесом из волчьего лыка. Разровнял землю, убрал свой шалаш. В домике была прохлада, солнце почти не проникало сюда. Воробьи копошились в волчьем лыке, ссорились, дрались беспощадно. Ергуша они не замечали. Он лежал неподвижно, только смеялся про себя. Здесь можно вблизи наблюдать птичий народец, слушать их ссоры, чириканье…

А захочет Ергуш — можно влезть на черешню, сорвать самые сладкие ягоды, дроздов отогнать.

Полежал еще Ергуш и отправился к черешне. Черешня шуршала ветвями, косточки с нее так и сыпались. «Много дроздов слетелось», — подумал Ергуш. Обхватил ствол руками, уперся босыми ногами, стал руками перехватывать, ногами перебирать — карабкаться, как обезьяна. Дерево закачалось.

— Уронишь меня! — закричал сверху Рудко. — Дерево сломается, не выдержит!

Ергуш удивился и подосадовал. Ишь, и этот постреленок уже лазит на черешню! Объест все незрелые черешни. Пузо у него большое, много вмещает…

— И пусть ломается, — ответил он. — Мне-то что?

Рудко, еще не опытный в лазании по деревьям, спустился на нижние ветки; руки-ноги у него дрожали.

— Мамке скажу! — плаксиво бубнил он.

— И говори, коли охота, — обрезал Ергуш. — Рвешь зеленые ягоды, ветки ломаешь…

Рудко обхватил ногами ствол дерева и стал спускаться ползком, как медвежонок, бормоча себе под нос:

— Жадина, все один сожрать хочет!

Ергуш подумал и сказал:

— Давай уговоримся. Ни ты, ни я не полезем, пока черешни не созреют.

Рудко сполз на землю, уселся под деревом и заворчал:

— Я-то не полезу, да ты полезешь. Знаю я тебя!

— Если ты не полезешь, то и я не полезу! — убедительно возразил Ергуш.

Рудко, довольный, ушел на кухню; Ергуш вернулся в свой зеленый шалаш. Опять лег.

Сад пел, звенел птичьими голосами. Чирикали воробьи, щебетали ласточки. Зяблики звенели, пеночки повторяли свой вечный вопрос: «Где ты, где ты?» Колокольцами рассыпались коноплянки, щеглы славили солнце…

Так пел весь сад — негромко, неумолчно. Навевал дремоту… Что бы еще такое сделать? Ергуш перевернулся навзничь, стал смотреть сквозь листву на чистое голубое небо. Черешни, черешни… Румяные, сочные ягоды так и манили…

«Слазить, что ли, потихоньку? — решил он. — Рудко не увидит».

Пошел. Косточки сыпались, листья шелестели.

— У, воробьи, ненасытные глотки, все поклюют… — пробормотал себе под нос Ергуш и полез на черешню — легко, как мартышка.

— Чего тебе, мамке скажу! — раздался наверху плач.

Ергуш удивился. Постреленок-то опять на дереве! Слово не держит, обманывать научился, притвора!

— Ну погоди, паршивец! — сказал он. — Сейчас раскачаю дерево, пусть валится с тобой вместе! Я тебя отучу обманывать!

Он залез на самую макушку, стал раскачиваться, как птица на ветке. Рудко торопливо сползал вниз, в страхе шмыгал носом и сопел. Побежал на кухню жаловаться маме, что Ергуш не позволяет ему есть черешни. Он ревел в три ручья.

— Не плачь, — сказала мама. — Я его отругаю.

Славно сидеть на черешне! Легкий ветерок дует, ерошит волосы на лбу: Гладит ласково так. Прилетели воробьи, как к себе домой, сели на ветку, совсем рядом с Ергушем. Принялись было клевать самые сочные ягоды — и тут заметили мальчика. Пискнули, вспорхнули, бросились с дерева врассыпную.

Третьего дня много новых ягод зарделось на черешне. Рудко их не тронул — не решился так высоко залезть, трусишка. С полшапки набрал Ергуш чудесных, сочных, розовых черешен. Надо так: закрыть глаза — и целую пригоршню в рот… Потом медленно давить их зубами… Сок, сладкий-сладкий, ароматный, брызнет на нёбо, зальет язык, наполнит весь рот… И тогда глотать прямо вместе с косточками!

Полакомившись вволю, вернулся Ергуш в свой шалаш, повалился на спину, задумался. Стало жалко Рудко, которого захотел обмануть. Да пусть себе лакомится, бедный малыш, ведь и он, конечно, любит черешни…

— Золотко мое, иди кушать! — позвала Ергуша мама; она стояла, посмеиваясь, у кроличьих клеток.

Ергуш почувствовал насмешку в ее голосе. В сердце так и кольнуло. Обычно мама не зовет его так — значит, хочет посмеяться над ним. Наверняка этот хомячишка ей наговорил…

Кровь бросилась ему в лицо; он высунулся из шалаша, крикнул в ответ:

— Не пойду!

— Будет тебе, иди, иди, — повторила мама, на этот раз уже без насмешки.

Неприятно было Ергушу, однако он пошел. Едва плелся: губы надул, голову повесил, на лице темная туча.

На столе, в оловянной мисочке, ждало его вкусное картофельное пюре, заправленное мукой. Такое блюдо разом излечит все горести.

 

ПАЛЁ-ПАСТУШОК И МАТЁ КЛЕЩ-ГОРЯЧКА

Рогачкой звали белую козу. Каждый год у нее рождалось по одному или даже по два козленка. Козлят оставляли у вымени четыре-пять недель, потом мама укладывала их в корзину и несла в город продавать. На вырученные деньги покупала что надо по хозяйству.

А молоко Рогачки пила вся семья. Рогачка много ночей плакала по своим детям. Потом постепенно забывала, успокаивалась.

Когда склоны гор начинали зеленеть, мама отводила козу в деревню, к деревенскому пастуху. Едва лишь ночь поднималась на крыльях и робко пробивался рассвет, к суконной фабрике, на пустырь, заваленный бревнами, сгоняли в стадо овец и коз.

А когда всходило солнце, раззванивались колокольцы, щелкал кнут пастуха. Все стадо, с козами во главе, пускалось в путь по проселочной дороге, ведущей к кладбищу. Мимо кладбища, в гору по дороге, на склоны над Вырубками поднимались овцы и козы. Далекий им предстоял путь — на неведомые верховины…

Сперва Ергуш с верхушки черешни наблюдал, как проходит стадо. В ленивом беспорядке оно тянулось по склону над Вырубками; белые и черные овцы мекали грубыми голосами, весело брякали колокольцы.

Впереди овец бежали козы, белые и пятнистые, рогатые и безрогие. Вверх, вверх от дороги, по крутым тропинкам, длинной цепочкой, как гуси, друг за дружкой. Поднимались на дыбки, приплясывали на задних ногах возле кустиков. Разбредались назло по сторонам.

Пастушок с курткой на плече бегал вокруг стада с длинным кнутом на коротком кнутовище. Покрикивал, камнями кидался. И когда он останавливался поглядеть на долину, розовый солнечный свет ложился на его лицо. Вот он махнул кнутом — щелк! Звук пролетел над долиной, отдался где-то на другой стороне. Это было очень весело.

Растения вытянулись во всю длину, налились темно-зеленым соком; весна переходила в лето. Ергуш уже не смотрел с черешни, как гонят стадо над Вырубками, он сам вызвался отводить Рогачку в деревню. Каждый день, на рассвете. Пусть мама отдохнет.

Коза выбежала со двора, выдоенная, легкая. Ергуш подгонял ее шляпой. Шляпа — остроконечная, ленты на ней давно нет, можно было свернуть шляпу трубочкой и шлепать ею козу. И мчаться за ней, как на крыльях…

Деревья не шелохнутся. В густых листьях, в сочной траве от крепкого сна просыпался покой — лениво, неохотно.

Покой на всем, повсюду — умиротворение. Уже не поют луга каждый день новыми красками. Цветы не меняются. Их так много, что слились они в тихую, радостную гладь…

Еле слышно шумит речка. Щебет птиц запутался в густой листве, стрекотание кузнечиков задушили травы. Родной хутор, Разбойничий Хоровод, отдыхает. Ждет горячего солнца, хочет мирно погреться на припеке. А Ергуш — беспокойный, как ветер, он не может тут оставаться.

Добежали до деревни, свернули направо. Несколько овец и коз ожидало перед суконной фабрикой. Увидев их, Рогачка заблеяла, тряхнула хвостиком. Замедлила шаг и присоединилась к козам.

В мелкую воду, широко разлившуюся в конце канала, забрели коровы — рыжие, белые и рябые. Некоторые из них мычали, подзывая телят, обмахивались хвостами.

Возле коров на берегу стоит пастух в чистых белых ногави́цах, в коричневой кабанице. Лицо у него здоровое, румяное, под носом черные усы; он щелкает длинным кнутом, окликает коров.

— Собоня! Цукрина! Куда? А ну обратно!

Ергуш кинул взгляд на фабрику. Под большими окнами, составленными из маленьких стеклянных квадратиков в железном переплете, стояли мальчишки, разговаривали. Среди них был и пастушок с кабаницей на плече. В левой руке он держал большой бычий рог, а в правой — длинный кнут на коротком кнутовище. Он, видно, рассказывал мальчикам что-то секретное, поглядывая на Ергуша. Потом повернулся к нему, движением плеча откинул кабаницу на спину и крикнул:

— Эй, мальчик, иди сюда! Скажи: чей ты?

Ергуш подошел неторопливым шагом и ответил:

— Меня зовут Ергуш Лапин. Живем мы вон там, на Разбойничьем Хороводе, — он показал рукой.

Пастушок оглядел его с ног до головы, улыбнулся:

— На, потруби! — и подал ему рог.

Мальчики смотрели с завистью.

Ергуш приставил рог к губам, с силой дунул. Получился сначала тоненький звук, потом все мощней и мощней. Громко трубил Ергуш, во всей деревне слыхать было. Люди отворяли овчарни, выгоняли овец со дворов. Ергуш вернул рог, поблагодарил и спросил:

— А тебя как зовут?

— Меня зовут Палё, — сказал пастушок. — Палё Сте́ранка. А дыху у тебя много, сильно трубишь. Пойдем сбегаем за ягодами.

И Палё Стеранка сорвался с места, побежал — только по́столы замелькали — через мостик над каналом; Ергуш — за ним. Свернули вдоль канала, против течения. Там стояла большая мельница, перед нею росли диковинные деревья. Такие диковинные — Ергуш таких никогда и не видел. На ветках висели черные и белые пальчики. Сладкие, вкусные какие!

Палё сказал, это древесная земляника.

Стали сшибать их камнями, торопливо подбирать. Палё тревожно поглядывал на мельницу.

— Надо быть начеку, — сказал он, — как бы нас не поймали. Не то поколотят и шляпу отнимут!

Он швырнул камень — не попал. Ергуш поднял голыш величиной с кулак, нацелился в самую верхушку дерева. Сразу упало много ягод. Ергуш кинул еще раз — камень пролетел меж ветвями, что-то треснуло, зазвенело. Ергуш и Палё пригнулись, посмотрели туда, куда полетел камень: в маленькой сторожке, рядом с мельницей, зияло выбитое окно… Из сторожки выбежала старушка, подняла крик, озираясь во все стороны.

— Уйдем, плохо дело, — сказал вполголоса Палё Стеранка и побежал по узкой тропинке, огибающей мельницу.

Тропинку с одной стороны прикрывала мельница, с другой — стена срезанного холма. По этой стене росли частые кусты.

Над каналом выше мельницы были проложены мостки. Вода под ними быстро мчалась, валилась на мельничное колесо. Мальчики перешли по мосткам, обогнув мельницу и фабрику.

Тут Палё Стеранка остановился и сказал:

— Вон тот человек около коров — это мой отец. Нельзя, чтоб они узнали, что мы воровали ягоды, не то выпорют меня. Они сильные — страсть!

И он медленно как ни в чем не бывало, побрел к мальчикам под окнами фабрики. Ергуш, надвинув шляпу на глаза — совесть у него была нечиста, — остановился поодаль.

Овец и коз собралось уже много. И коровы заняли уже почти весь затон. Палё сказал, что еще подождут немножко и пойдут на верховины. К фабрике подошли еще несколько мальчиков, среди них Рыжик и еще один знакомый — тот самый, который грубее всех кричал на Ергуша на болоте. Он был невысокий, юркий, с колючими маленькими глазками. Вертелся, смеялся ядовито, всех задирал. Звали его Матё Клещ-Горячка. Все ему уступали — видно, с ним не желали связываться.

Рыжик закричал:

— Ага, вот он, который лягушек боится! Матё, держи его! — и он показал на Ергуша.

Матё Клещ-Горячка окинул Ергуша своим колючим взглядом, ехидно усмехнулся, двинулся к нему. Ергуш занял боевую позицию и сказал:

— Не тронь, ты меня не знаешь!

— Не бойся, Матё, я тут! — подзуживал Рыжик.

Матё Клещ поднял руку, будто замахнулся на Ергуша. Тот отклонился. Матё, сердито осклабившись, провел рукой под носом и сказал:

— Не бойся, малыш! Я просто нос вытираю.

Он насмехался над Ергушем.

Ергуш обиделся. Отошел к Палё Стеранке со словами:

— Ну, я пошел домой. Не хочу с ними заводиться.

Палё Стеранка смотрел на Ергуша, и в глазах его было сожаление: зачем Ергуш не отделал Клеща. Глаза Палё готовы были испепелить всякого, кто обидит Ергуша.

— Не уходи, — сказал он. — Не позволяй им командовать. Ты имеешь такое же право быть тут, как и они…

Матё Клещ опять подошел, замахнулся, провел рукой под носом. На этот раз Ергуш не уклонился. Схватил он Клеща за ворот, встряхнул и отбросил. Матё свалился в кучку овец, они всполошились, затопотали, бросились в стороны.

— А ты тоже берегись! — приступил Ергуш к Рыжику. — Мне только разозлиться!

Глаза у него сверкали.

— А я что, я ничего, — кротко ответил Рыжик.

— Эй, берегись! Разойдись! — крикнул Матё Клещ из-за бревен, сжимая в руке горсть камней.

Мальчики мгновенно разбежались, оставив Ергуша одного.

— Не вздумай швырять, Матё, не то и я начну! — воскликнул Палё Стеранка, став между врагами. — Больно ты уж заносишься!

Шла мимо старая женщина, вмешалась:

— Славно, нечего сказать! Ишь, передрались, стыд какой! Не смей мне! — она строго погрозила Клещу. — А ты ступай со мной! Посмотрим, посмеет ли он бросить в нас камень!

Ергуш, хоть и недовольный — ему было стыдно, что он не кончил боя, — сразу послушался. Слова старушки были как материнский приказ: тот недостоин жить, тот проклят, кто ослушается его. Старушка взяла Ергуша за руку, повела по дороге.

— До свиданья, Палё! — крикнул он пастушку.

Палё помахал ему шляпой и начал собирать свое стадо. За ним двинулся его отец — он принялся выгонять коров из воды, покрикивал на них. Матё Клещ, красный от ярости, грозился камнем вслед Ергушу:

— Ну погоди, жаба! Еще встретимся.

Мальчики, собравшись под фабричным окном, стали в кружок, обсуждая происшествие.

 

НА БУДАЧОВСКОМ ДВОРЕ

— Ты с озорниками не связывайся, — говорила Ергушу старушка. — Матё Клещ — отпетый. Нет у него мамки, нет души, нет сердца. У мачехи растет.

— Я его не боюсь, — пробормотал Ергуш.

— Знаю, — отрезала старуха. — Драться умеешь, да стоит ли — с хулиганом-то? А ты чей?

— Лапиновский я. Вон там живем. Зовут меня Ергушем.

— Вот как? Значит, сынок крестницы моей? Ну постой, пожалуюсь я на тебя! Хорош родственничек! — Она вошла к себе во двор, таща Ергуша за руку. — Пойдем, молока напьешься.

Ергуш ступил во двор. Навстречу им выскочил огромный пес пепельной масти, по кличке Казан. Обнюхал Ергуша, Ергуш почесал у него за ушами. Казан махнул хвостом, лбом ткнулся в колено Ергушу. Это было изъявление дружбы.

— Ты поосторожнее с ним, он злой, — сказала крестная.

Она привела Ергуша в сени, усадила на лавку. Принесла ему крынку с кислым молоком:

— Хлебай!

И вышла во двор.

Ергуш любил кислое молоко. Пил, сколько в живот влезло. Пес уселся рядом, серьезный и величественный. Украдкой косил глаза на Ергуша.

Ергуш вышел, когда уже не в силах был больше пить.

На просторном дворе стояли две телеги: простая и с бортами. Пахло овечьим навозом. Слева тянулись овчарни, теперь пустые. Справа всю длину двора занимал жилой дом. А сзади помещались коровник и конюшня. Большой рубленый овин замыкал двор.

Во дворе кудахтали куры, бродили вперевалку утки. Крякали хрипло, таинственно. Погружали клювы в навозные лужи, копались, непрестанно что-то искали.

В коровнике лежал один теленочек — беленький, с рыжими пятнами. Коровы ушли на пастбище. Теленок смотрел на Ергуша грустными водянистыми глазами. Ергуш стоял в открытых дверях, разговаривал с ним. Теленок тихонько мычал.

В конюшне две упитанные буланые лошади пережевывали сечку. Фыркали, ударяли копытами в настил. Ергуш видел: конюшня большая, много стойл. Наверное, здесь живет много лошадей, только сейчас их нет дома.

Ергуш приоткрыл ворота, скользнул в овин.

Из овина слышались странные звуки: чак-чак-чак… Звуки были неровные, слабые. Ергуш приоткрыл ворота, скользнул в овин. Там была крестная. Она крутила колесо соломорезки, резала солому. Ей было трудно.

Ергуш молча встал к машине с другой стороны, к большому колесу. Ухватился за ручку, начал крутить быстро, сильно. Крестная не выдержала, отпустила ручку, сказала:

— Ого, сила у тебя как у мужика! Хороший вырастает работник. Крути!

Ергуш скинул кабаницу, взялся как следует. Ножи соломорезки зачавкали часто, равномерно. Крестная проворно развязывала снопы, укладывала, подавала солому. Из-под ножей потоком лилась золотая сечка.

 

ТРИ СЫНА

К обеду во двор въехали две пары лошадей, запряженные в простые телеги, без бортов. Одна пара гнедая, другая буланая. На лбу у лошадей белые лысины.

На телегах сидели три сына крестной Будачи́хи и старый работник. Они выпрягли лошадей, отвели в конюшню и пошли обедать.

Крестная наполняла галушками глубокие миски. Ергуша домой не отпустила — подала ему тоже миску и деревянную ложку. Стали есть, выскребали миски ложками. Сидели на лавках вокруг большого стола. А работник То́маш ел за отдельным столиком у двери. У него была самая большая миска. Он горбился над ней и покряхтывал.

У ног Томаша возился со своей миской Казан. Он быстро опорожнил ее, стал вылизывать, миска под его языком крутилась юлой. Полизал дно, а там уже ничего нет. Потянулся, зевнул и медленным шагом удалился во двор — спать в тени под телегой.

За столом никто ни слова не проронил. Сыновья крестной Будачихи оглядывали Ергуша, только глазами расспрашивали. Он тоже молчал, работал ложкой да украдкой поглядывал на Будачей. Прикидывал, что за люди, сильные ли…

Старший, Ондрей, носил под носом короткие темные усики. Хмурился. Такой взрослый, а не женат. Наверное, он очень сильный, самый сильный из братьев. Грудь у него широкая, походка грузная.

Среднего звали Яно; этот все улыбался добрыми глазами, Лицо у него было бритое, нос длинный, с горбинкой. Он приветливо смотрел на Ергуша.

Младший, Йожо, был щеголь. Сапоги начищены, рубашка — как снег. Хотел, видно, нравиться девушкам, на Ергуша почти не обращал внимания и гордый был, как породистый конь.

Длинноносый Яно доел первый и сказал:

— Бревна мы свезли под самый лес. После обеда пойдем лошадей купать. Пойдешь с нами? — обратился он к Ергушу.

— Пойду! — ответил тот.

— Это сын моей крестницы. Солому резать помог мне, хороший работник.

Ергуш покраснел от похвалы. А крестная прибавила еще:

— Не подпускайте его к Пе́йо, как бы не лягнул.

Все встали. Длинноносый Яно взял с собой Ергуша.

— Пойдем, — сказал он. — На речку пойдем.

 

ВПЕРВЫЕ ВЕРХОМ

Яно вывел из конюшни пару буланых с лысинами на лбу и сказал:

— Это мои кони, Фе́ро и Ми́шо. Возьмись за гриву, вскочи и держись хорошенько.

Ергуш левой рукой ухватился за гриву Феро, подпрыгнул, навалился на спину лошади и сел верхом. Яно вынес ведро, положил в него скребницу и гребень, взял Феро и Мишо под уздцы и повел со двора, весело посвистывая.

Лошади, упитанные, здоровенные, как колоды, шли валко. Мишо время от времени притирался боком к Феро, придавливая ногу Ергуша. Ергуш терпел, ничего не говорил. Думал: «Подстегнуть бы коней, галопом бы поскакать, чтоб пыль столбом… Полететь вихрем…»

Лошадиная спина была широкая, Ергушу пришлось сильно раскорячить ноги. «Хоть спи, как в постели», — думал про себя он.

Миновали бревна перед фабрикой, подошли к каналу. Яно вскочил верхом на Мишо, погнал лошадей в воду. Они упирались, однако вошли. Камни на дне загремели под тяжелыми копытами. Вода была неглубокая, под брюхо лошадям.

Яно запел песню и повернул коней вниз по течению. Вышли из канала в речку. Она разлилась широко, и здесь было еще мельче. Только под ольхой было глубоко — в том месте, где Ергуш поймал за зеленый передничек Вилько Галая. Тут они повернули к берегу и остановились. Яно засучил штаны выше колен и спрыгнул в воду. Ергуш соскользнул за ним. Яно привязал лошадей к корням ольхи и крикнул:

— Мама родная, вода-то как лед! — протянул Ергушу ведро: — Поливай, только на голову им не лей. Этого кони не любят.

Ергуш стал зачерпывать воду ведром и обливать лошадей. Они встряхивались, фыркали, ударяли ногами.

Вокруг лошадей закружились слепни. Садились им на ноги, на пах. Лошади подергивали мускулами. Ергуш бил слепней ладонью. Шлеп! Шлеп! Слепень, оглушенный ударом, падал в воду, вода относила его. Потом он потряхивал крыльями, взлетал, носился над водой, пока не забывал, что с ним случилось, и опять возвращался к коням.

Мишо то и дело загребал передней ногой.

— Но! — кричал ему Яно. — Повалиться хочешь, бездельник!

Ергуш шлепал, поливал коней. Короткая шерсть их ерошилась, слипалась в косички под струями воды. Яно расчесывал ее скребницей и гребнем. Под конец гладил ладонью, и шерсть блестела как зеркало.

Выкупанных лошадей отвязали, сели на них и поехали вброд по воде. Когда вышли к фабрике, Яно подхлестнул своего Мишо, за ним поскакал Феро. Ергуша стало подбрасывать, зубы застучали. Дух захватило, закололо в пояснице. Но он стиснул зубы, держался, молчал из упрямства. Яно оглядывался на него, смеялся весело:

— Не боишься? Душу вытряхнет…

— Не боюсь, — проговорил Ергуш и заставил себя улыбнуться…

Лошадей поставили в конюшню. Теперь можно было и отдохнуть. Ергуш был больше не нужен. Он поблагодарил крестную Будачиху за обед и бегом пустился домой, на Разбойничий Хоровод.

 

ЧЕРНАЯ СВИНКА

Мама сердилась:

— Где это видано? Носишься с утра и к обеду не явился! Бродяга!

Ергуш объяснил: будачевская крестная его забрала. Трудно ей было солому резать. Помог ей. Она дала ему молока и целую миску галушек. Галушки вкусные были, с брынзой и шкварками.

Анна ухмылялась противно, оглядывала Ергуша, его ноги и руки. Повертелась вокруг него и сказала:

— Навозом воняет! Хоть сейчас в работники!

Ергуш покосился на нее, зубы стиснул, ничего не сказал. Непонятый, сердитый, повалился навзничь на лавку.

Рудко сидел на пороге. Строгал палочку тупым ножом и усмехался так же противно. Рад был, что Ергушу досталось.

Мама наполнила миску зеленой фасолью, поставила на лавку.

— Ешь, — сказала она. — А крестной моей матери и вперед помогай…

— Мы и на лошадях ездили, — продолжал Ергуш, лежа и глядя в побеленный потолок. — Коняги у них толстые, как свиньи. Я на Феро ехал, вот так ноги пришлось расставить! — Он показал, как надо было расставить ноги, и угодил пяткой в фасоль. Фасоль была горячая. Ергуш обжегся, вскочил.

— Зачем сюда поставили? — плаксиво закричал он. — Всю ногу обварил теперь!

Мама так и затряслась, удерживаясь от хохота. Знала, что фасоль вовсе не так уж горяча, чтоб обжечь. Анна смеялась громко, Рудко подскакивал от радости.

— Нечего ржать! — сердито крикнул Ергуш.

Он схватил миску с фасолью и жадно съел.

В кухне стемнело. С юга наплывали тяжелые тучи, ветер рвал деревья.

— Гроза идет, — сказала мама.

Ергуш вышел в сад. Теплый вихрь теребил волосы, обдувал голую грудь под расстегнутой рубашкой. Рубашка надувалась, как шар. С деревьев падали отломанные ветки. Птицы укрылись, и не видно их. Брызнул дождь — большие редкие капли. А потом сразу хлынул как из ведра. Ергуш спрятался в сарай, стал смотреть на ливень.

Туча играла зеленоватыми отблесками. Громыхал гром, молнии взблескивали, похожие на длинные кнуты. По двору плясали маленькие водяные колпачки.

Плескалось, журчало, гремело. Вспыхивало мгновенно и снова темнело. На берегу Ольховки молнией срезало большой сук у вербы. Еще сильнее припустил ливень. Трава полегла, ручейки грязной воды зазмеились по двору. Мама зажгла в кухне сретенскую свечу, тихонько молилась.

Быстро промчалась гроза, исчезла за горами. Синее небо заблестело в лужах, земля запахла хлебом. В скошенном саду распрямилась мелкая травка, засверкала соками свежими.

Ергуш заметил в саду что-то странное, черное, как бархат; оно шевелилось в молодой траве под деревьями. «Наверное, дрозд, — подумал он. — Крылья намокли, не может летать».

Он перепрыгнул через плетень и, прячась за деревьями, шаг за шагом стал подкрадываться. Взял шляпу в обе руки, бросился вперед, растянулся на животе. Под шляпой что-то возилось, отчаянно трепыхалось. Что-то сильное, мускулистое. Ергуш недоумевал: что бы это могло быть? У птицы нет такой силы…

Сунул руку под шляпу, нащупал. Теплое… Обхватил пальцами — ворочается, извивается, лапками царапается. Вытащил — маленькая свинка! В черной бархатной шубке. Сопит, ножками дрыгает, просится на землю. Побежал Ергуш в дом, положил свинку в кухне на пол. Анна взвизгнула, вскочила на лавку. Рудко заревел.

— Пусти его, пусть живет, — сказала мама. — Это крот. Ловит жуков, червяков — полезный.

Ергуш вынес крота в сад, положил на траву. Крот заработал лапками, зарылся мордочкой — ушел в землю. Осталась после него только небольшая дырочка.

 

СРАЖЕНИЕ

После дождя прибежал Нацко, запыхавшийся, нетерпеливый.

— Я нашел гнездо, — сказал он, — большущее, как четверик. Там, наверное, ястребы.

Помчались, шлепая по лужам босиком. Напрямик — через Гать, через мостик выше Котла. Через сад на Катрене, через поляну Волярку — к самому Леску. На исполинской липе, высоко, у тройного развилка сучьев, темнело что-то круглое, загадочное… Однако никакие ястребы над деревом не вились.

— Может, сидят в гнезде, — шепнул Нацко. — Лезь ты, я боюсь ястребов.

Ергушу все это было подозрительно. Он внимательно разглядывал развилку — казалось, что это вовсе не гнездо. Ствол липы был мокрый, руки и ноги будут скользить. Неохота ему было лезть на этого великана.

Нацко покорно сказал:

— Ладно, я полезу. Ты будешь виноват, если они на меня налетят…

Он полез, охая и причитая. Перебирался с ветки на ветку, как молодая обезьяна. Когда он был уже недалеко от гнезда, крикнул вниз:

— Если будут птенцы, я дам тебе только одного! Это я их нашел!

Он взглянул вверх и нахмурился. Посидел нерешительно на ветке и, бормоча что-то себе под нос, начал спускаться.

— Струсил? — спросил Ергуш.

— Да не струсил… Это просто шишка!

На развилке липы вздулся огромный нарост.

Ергуш хохотал, потешался от души. Подхватил Нацко, помог ему слезть.

Тут что-то просвистело мимо них, ударилось в липу и упало наземь. Посмотрели — камень; круглый, как куриное яйцо.

— Кто швыряется? — Ергуш огляделся.

Опять свист. Камень пролетел меж стволов, с тупым стуком упал, зарылся в землю. Нацко стащил шляпу, смял ее в кулаке и хотел было броситься наутек.

— Не беги, — остановил его Ергуш. — Ответим тому, кто бросает. Научим, как себя вести!

Они выскочили из Леска.

На той стороне Волярки, у самой Ольховки, возле Гати, какой-то мальчишка то нагибался, то вновь выпрямлялся. Вот он покрутил рукой, закружился, бросил; еще один камень с шумом полетел в сторону Леска.

— Я его вижу! — шепнул Ергуш и бросился бегом через поляну.

Нацко вприскочку — за ним.

Когда они приблизились, мальчишка перестал швыряться. Поджидал их, ядовито ухмыляясь. Ергуш сразу узнал его: Матё Клещ-Горячка. Тот, что без матери, без сердца…

— В кого кидаешься? — с угрозой спросил Ергуш.

— В мух! — отрезал Матё Клещ и еще противнее осклабился.

Ергуш и Нацко стали смотреть, что он делает. Он постоял-постоял, поднял голыш, вложил в пращу. Раскрутил ее, сам закружился, подпрыгнул, метнул. Камень со свистом пронесся над Леском на огромной высоте — маленький, как мушка.

— Эй ты, который лягушек боится! — сказал Матё Ергушу. — Иди сюда, научу метать камни пращой!

Ергуш подошел, остановился в двух шагах от Матё. Нацко не доверял ему — остался на месте.

— Вот гляди! — стал показывать Матё. — Берешь камень, вкладываешь его сюда, в петлю. Раскрутишь и бросаешь. — Он размотал пращу, вложил в нее большой камень. — Вон туда смотри, в небо!

Ергуш задрал голову, ждал молча. Матё Клещ раскрутил пращу и ударил Ергуша камнем. Ергуш упал, у него в глазах потемнело. Очнувшись, схватился за левый локоть. Боль была нестерпимая, он встать не мог. Нацко суетился вокруг него, плакал, причитал. Матё Клещ, со своими колючими глазками, со своей ядовитой улыбкой, зачерпнул воды шляпой, стал лить Ергушу на голову. А сам все ухмылялся — сил нет до чего противно.

— Говорил я, мы еще встретимся! — сказал он. — Со мной не связывайся!

Матё схватил Ергуша под мышки, попытался поднять. Нацко перестал хныкать, принялся помогать ему. Поставили Ергуша на ноги, повели по краю поляны, вдоль сада. Ергуш едва брел, ноги у него дрожали.

— Ты, может, и сильный, — ехидно говорил Матё Клещ, — да я-то злее. Ни на что не гляжу, я и убить могу.

Ергуш молчал, стараясь идти самостоятельно. Ноги перестали дрожать, ступали увереннее. Попробовал руки — сила возвращалась. И боль в локте проходила. Они были уже возле верб, на том месте, где зимой со Штефаном Фашангой отводили воду на поляну. Тут Ергуш вырвался — злость закипела в нем, — схватил Матё, приподнял, бросил в канаву. Матё воткнулся лицом в ил. Нацко заплакал, захныкал, заметался над канавой.

Матё Клещ выбрался из канавы. Лицо у него было все в иле, только колючие глазки сверкали, стучали белые зубы. Он завизжал нечеловеческим голосом, рванулся к садовой ограде, вырвал из нее камень с голову величиной. Визг перешел в рев, он кинулся к Ергушу — остановился в двух шагах. Пригнулся, поднял камень, но не бросил: хотел обмануть, заставить Ергуша уклониться и тогда поразить его. С дикой злобой смотрел он ему в лицо.

Ергуш, слегка побледнев, не спускал глаз с камня. Не двигался. Он уклонится тогда лишь, когда Матё швырнет. В последний миг. Не раньше — раньше будет ошибкой.

Матё Клещ взревел еще громче, хриплым голосом. Пригнулся, метнулся вперед — бросил…

Огромный камень мелькнул перед самыми глазами Ергуша — он мгновенно лег лицом вниз. Камень пролетел мимо, Матё Клещ кинулся прочь. Ергуш стрелой пустился за ним, догнал, схватил за плечи.

— Убью! — срывающимся голосом орал Матё.

— Нет, — спокойно сказал Ергуш. — Не убьешь.

Он помолчал и добавил:

— Я тебя обижать не стану, у тебя мачеха.

И, отпустив Матё, вернулся к Нацко.

Матё Клещ стоял понурившись, смотрел в землю. Потом вдруг бурно заплакал и побрел через Катрену. Всхлипывая, он свернул к реке, умылся. И затих. Посидел на камнях, потом пошел обратно к вербам. Лицо у него было серьезное, застывшее. Под вербами Ергуш и Нацко мыли в канаве ноги.

— Давай дружить, — сказал Матё, подойдя к Ергушу.

На лице у него уже не было злобной ухмылки. Он протянул Ергушу руку.

— Я тебе больше не верю, — тихо сказал Ергуш. — Ты со спины нападаешь.

— Честное слово, не буду! — воскликнул Матё. — Давай подружимся, никого тогда не будем бояться…

Ергуш принял его руку.

Вечерело. Сумерки ложились на мокрую траву. Бойцы провожали друг друга домой. Насвистывали, смеялись — как смешно они подрались. Больше этого никогда не будет…

 

ГУСИНЫЕ ЛАПКИ

Матё Клещ-Горячка свистел под забором. Удивительно умел он свистеть отрывок из разбойничьей песенки — с трелями, с переливами. Трудно было подражать ему.

Ергуш вышел на дорогу; мальчики начали шептаться, секретничать.

— Я двух гусей убил, — доверительно рассказывал Матё. — Никому не говори! Плавали они на воде, целое стадо. Я выдернул жердину из фасоли — и швырь! Гуси — кто куда, будто пальнули в них. А двое крылья раскрыли, шеи вытянули, и понесло их водой…

Матё руками размахивал, показывал, как было дело. Улыбался ядовито.

Ергуш смотрел на него в недоумении.

— Я знаю, чьи гуси-то были, — продолжал Матё. — Лавочниковы! Я ему недавно камень на крышу закинул, нечаянно. Выскочил, гадина, да как хвать меня палкой! Вот я ему и отплатил.

— Гуси не виноваты, — возразил Ергуш. — Зачем же ты их-то?

Но Матё был недоступен жалости.

— Зато лавочнику вред, — сказал он и посмотрел на дорогу. — Завтра праздник Тела господня, можно в город сходить.

— Пойдем! — обрадовался Ергуш. — Я дома спрошусь.

Матё убежал в деревню, домой. А к вечеру вернулся, засвистел под забором. Знакомый неподражаемый свист… Три раза принимался он свистеть, Ергуша вызывал.

— Плохо дело, — зашептал тревожно. Его бледное лицо белело в сумерках. — Лавочничиха видела, как я гусей убил. Шла по берегу, вытащила их. Отнесла к моей мачехе…

— И что?

— Ничего, — осклабился Матё. — Я сказал, что они забрались в огород, фасоль потравили… Пойдем со мной! Мачеха, ведьма, жрать мне не дает, хоть с голоду помирай!

Ергуш представил себе ведьму-мачеху — худущую, с крючковатым носом. Зубы у нее торчат, глазищи как луковицы. Ворочает глазищами, искры мечет, у котла стоит, кашу варит. Надо спасать Матё! Оглянулся — нет ли кого на дворе. Пошел с Матё. Шмыгнули мимо загородки на Гать, через мостик выше Котла, вверх по реке пошли. За Катрену. Направились они к огородам.

— Вот он, наш! — сказал Матё. — Ты растопырь три пальца, на земле отпечатай, будто следы. А я общиплю, что можно.

Ергуш стал отпечатывать на земле следы гусиных лап. Матё общипывал листики молодой фасоли. Работали усердно, то и дело оглядываясь — не подходит ли кто в темноте.

— Довольно, будет. Я тебя провожу, — выпрямился наконец Матё Клещ.

Возвращались они той же дорогой.

— А к утру будь готов. Я вот так просвищу.

И он повторил свой свист, с трелями, с переливами. Скрылся в темноте.

 

СОВЕТ У ФАБРИКИ

В тот же вечер собрались мальчики у фабрики. Были там Рудо Рыжик и Палё Стеранка, пастушок. Не было Матё Клеща-Горячки. Штево Фашанга прибежал с опозданием, возбужденно стал рассказывать:

— Видел я страшное сражение… Ергуш Лапин бился с Матё Клещом. Одной рукой победил его, головой в канаву сунул. Только ноги торчали…

Мальчишки ахнули. Необыкновенное событие!

А Штево продолжал:

— Нет, меня они не заметили — стоял я за вербами. Так и дрожал от страха…

Стали рассуждать: Матё Клещ, конечно, опасный человек. Может, он не так уж и силен, зато от злости прямо слепнет. Ему и убить ничего не стоит, с ним никто не заводится… Но Ергуш Лапин, конечно, сильный. Может, сильнее всех…

Рослый веснушчатый мальчик, Йо́жо Кошальку́ля с Верхнего конца, не признавал превосходства Ергуша.

— Ергуш Лапин? — сказал он. — Пусть-ка со мной попробует! Так его об землю трахну, что разум выскочит!

А Имро Щепка-Левша, паренек постарше, хотя и тщедушный, поморгал глазами и ответил:

— Чего расхвастался? Не знаю я тебя, что ли, трусишка? Ты только болтать горазд!

Он схватил Йожо Кошалькулю за нос, пригнул его книзу и подергал.

Мальчишки засмеялись; Йожо Кошалькуля шмыгал носом. Медленно, как тень, побрел он прочь. Неприметно, без звука. На мосту через канал он ускорил шаг и скрылся в вечерних сумерках.

— Терпеть не могу, — сказал, моргая, Имро Щепка-Левша. — Сам мухи боится, а бахвалится!..

Тут в окно фабрики ударился камень — как раз над головами собравшихся. Тотчас и второй отскочил рикошетом от стены; третий стукнулся об землю, подскочил и лег у их ног.

— Камнями швыряется, — сказал Рыжик и закричал в темноту: — Ладно, щенок, запомним!

Йожо Кошалькуля перестал бросаться и побежал к себе, на Верхний конец.

 

ЧТО ВИДЕЛИ В ГОРОДЕ

Рудко тоже просился в город. Ревел и канючил, Ергуш не мог его оторвать от себя.

— Никуда меня с собой не берет… А я не устану… Я б ему зато камушки отдал, которые у речки насобирал…

Он хлюпал носом и ужасно жалел сам себя.

— Ну ладно, — сказал Ергуш. — Так и быть, возьму! Но если устанет — брошу на дороге, пусть его мухи сожрут…

Мама принарядила Рудко, лицо ему мокрым полотенцем вытерла, причесала желтые волосенки.

— Держитесь за руки, — сказала она. — Нынче в городе много будет народу, как бы Рудко не потерялся.

Матё Клещ свистнул под забором. Ергуш взял Рудко за руку, вышел с ним из калитки.

— Не бери ты его! — сказал Матё, показывая на Рудко. — Только мешать будет.

— А ну его, хнычет с утра, хомячишка сопливый, — сердито ответил Ергуш. — Пусть идет, но уж я его погоняю!

Рудко не испугался. Пошли. Солнышко светило, роса мерцала в траве. Отражала солнечные лучи, брызгала ими в глаза. В чистом утреннем небе кружились со щебетом ласточки.

— Я с самого вчерашнего обеда не ел, — рассказывал Матё Клещ-Горячка. — Мачеха не давала. И спал в курятнике, с курами…

Ергуш посмотрел на Матё: действительно, одежда у него помятая, грязная. Жалко стало. Остановился.

— Наша мама тебе кофею дадут! — сказал он.

Матё улыбнулся, рукой махнул:

— Не надо! Я брюкву стащил. Большущую, как голова. Всю съел… А мачеху не обманешь, — продолжал он. — «Ходила на огород, говорит, гуси фасоль не жрут, это ты ее общипал. Лавочнику пришлось за гусей целых три гульдена отдать. Теперь, сказала, ты должен их заработать и вернуть». Жрать не дает…

— А ты из дому уходи, работать ступай, — посоветовал Ергуш.

— Поступлю, только сейчас не могу еще, — возразил Матё. — Не справлю еще мужскую работу.

Их обгоняли мужики и бабы, принаряженные, — в церковь шли. Сзади, далеко, послышалось пение: из деревни двинулась процессия. В клубах пыли шагали верующие, направляясь в город. Алые и желтые хоругви высоко поднимались к небу.

— Пойдем скорее, — сказал Матё. — А то догонят, зубоскалить начнут.

Мальчики зашагали быстрее, взяли Рудко за обе руки. Он старательно семенил ножками, не жаловался. А дорога длинная была. Ноги устали, руки повисли. Медленно приближались они к городу.

— Это Га́мор, — объяснил Матё. — Здесь пекарские ученики живут, драться любят. Ну, со мной-то никто не осмелится…

Грязные, покосившиеся дома с запыленными окнами потянулись вдоль улицы. Пошла мостовая, выложенная каменными торцами, твердая, неровная. У ворот стояли пекарские ученики, обсыпанные мукой, курили окурки. Кривые тонкие ноги, бледные лица.

— Это пекари, — сказал Матё. — У них ноги кривые.

За Гамором началась узкая улица с высокими домами. Улица чистая, ровная, как ладонь. Асфальтом залитая. По ней в обе стороны шли люди, торопливо, будто не в себе. Шагать стало легко, подковки звякали об асфальт.

— А это уж город, — сообщил Матё. — Пойдем на бульвар, солдат посмотрим.

Матё Клещ, хоть и мал был, хорошо знал город. Дома неуютно ему было, с малых лет шатался где придется. Парады в праздник Тела господня он видел в прошлые годы.

Свернув в узкий переулок, он вывел своих спутников на бульвар.

В тени старых лип длинной шеренгой выстроились солдаты. Подтянутые, чистые, в голубой форме. Ружья к ноге, правая нога чуть выдвинута вперед. Перед строем прохаживался военный, тонкий, как шест, в высокой черной фуражке, с саблей на боку. Он курил и глядел сердито. Матё Клещ сказал, что это офицер.

Вокруг солдат толпились мальчишки. Озоровали, гонялись друг за другом. Некоторые играли в расшибалочку — кидали камешком в монетку на земле. Кому удавалось перевернуть монетку, тот ее и выигрывал.

На скамейках сидели старики, женщины и маленькие девочки.

Вот офицер остановился, крикнул что-то. Солдаты приставили ногу, стукнули каблуками. Офицер опять закричал, и разом все ружья — шлеп, шлеп — вскинулись на плечо. Команда, еще команда, солдаты сняли ружья с плеч, приложились — тррах!

Ергуш вздрогнул, а Рудко свалился на спину и заревел.

— Как я испугался! — смеялся Ергуш, заткнув уши. — Так трахнуло, просто оглушило! — Стал поднимать Рудко. — Чего валяешься, поросенок! Велел ведь я тебе не плакать…

Рудко сморщился, но реветь перестал. Испуганно смотрел на солдат. Вздрагивал при каждом движении ружей. Выстрелят — он опять свалится… Закрыл уши руками.

В одном конце бульвара возвышались две большие церкви. В другом конце стояли высокие дома с большими дверьми. Из церквей вышли толпы людей, с пением, с хоругвями. На звонницах тяжко загудели колокола.

Солдаты дали еще два залпа, потом стреляли еще. Рудко всякий раз ежился, вздрагивал, но не плакал. И реветь боялся — терпел.

Толпа увлекла мальчиков на площадь.

Перед домами стояли алтари, много их было, и у каждого молились священники. Крестный ход — длинный, конца не видно — обходил площадь, останавливаясь у каждого алтаря. Впереди шли прелаты. Старые — под балдахином, помоложе — с колокольчиками и кадилами; они кадили и кропили святой водой. Вся дорога была усыпана цветами.

Все любопытно, много шуму, оживление большое, но нет в этом никакой радости. Нет здесь мирных деревенских просторов, по которым броди босиком по траве и цветам. А то на спину ляг, гляди в высокое, глубокое небо… Там голова не гудит, и ноги легки, несут тебя как на крыльях, и не чувствуешь даже…

А тут все ходят обутые. Теснятся, сбиваются в кучи, кричат, а зачем — неизвестно. И поваляться негде.

Не сговариваясь, будто ноги сами несли, шаг за шагом выбрались мальчики с площади. Брели, прихрамывая — ноги, непривычные к обуви, опухли и болели. Скорей бы за город, хоть разуемся, думали они.

Через Гамор шли босиком, шлепали подошвами по каменным торцам. Ботинки, связав за шнурки, перекинули через плечо. И сразу усталости как не бывало. Будто тяжесть какая свалилась. Из ворот выбежал головастый, лохматый, смешного вида пес. Сивая шерсть свешивалась ему на глаза. Пес мотал ушами, отбрасывал шерсть с глаз — она мешала ему видеть. Ехал мимо пекарский ученик на велосипеде. Пес стал кидаться на велосипед, залаял в шутку. Пошалить захотел.

Ученик прицелился и хлопнул пса корзинкой по загривку. Лохмач замотал головой, уши заболтались, как тряпичные, заскулил. Шмыгнул со стыда к своим воротам.

Матё залился неприятным, лающим хохотом. Его маленькие глазки искрились злой радостью. Он подпрыгивал, хватался за живот. Подбежал к воротам, хохоча громко, насмешливо, оскорбительно.

Лохмач обиженно залаял, прыгнул на Матё, зубы оскалил.

Ергуш протянул руку.

— Домой! — крикнул он, показывая на ворота. — Выпороть бы тебя, злобная псина!

Он строго смотрел на собаку, глаза его сверкали.

Пес отвернулся, поджал хвост, поглядел искоса на Ергуша и стыдливо уполз под ворота.

Ергуш вошел за ним, стал отчитывать:

— Срам какой! На людей бросаешься как бешеный!

Пес сидел на задних лапах, клонил голову, смиренно поглядывал на Ергуша.

— Ну, поди сюда.

Лохмач подошел, сказал что-то Ергушу горловым ворчаньем: не виноват, мол, он, это его обижают. Ергуш погладил его, почесал за ушами:

— Ты хороший, хороший, ушастый лохматик…

Похлопал его по голове и ушел.

Пес вылез из-под ворот, сел и долго глядел вслед Ергушу — пока видеть мог.

— Нельзя смеяться над собакой, — выговаривал Ергуш Матё Клещу. — Она этого не выносит. Сейчас обидится и обозлится…

— А я ее камнем! — сказал Матё Клещ.

Ергуш возразил:

— Зачем обижать без причины…

Дошли до конца Гамора. Там стояла кузница. Мальчики остановились посмотреть. Горнило было погасшее, холодное.

На дворе перед кузницей мастер колотил ученика. По лицу хлестал неизвестно за что. Побив ученика, мастер, красный от гнева, ушел за кузницу.

Парень остался на дворе, мрачный, злобный. Он сопел, утирал нос.

— Не позволю я бить себя даже богу! — вдруг яростно закричал он. — Я не мальчишка сопливый!

— А мастер-то поколотил его! — шепнул Матё Клещ Ергушу, и злорадная усмешка снова заиграла у него на лице.

— Чего глаза пялишь, сволочь! — накинулся парень на мальчиков.

Матё бросился наутек. Парень подскочил, ударил Ергуша кулаком по носу.

Потемнело у Ергуша в глазах. Прислонился к верее, на мгновение обеспамятел. Открыл глаза, посмотрел вокруг — парня на дворе уже не было. Матё, бледный от волнения, стоял рядом. Рудко весь трясся от испуга.

— Я его знаю, — сказал Матё, и голос у него дрожал. — Это Мартин. Он мастера не слушает, вот и бьют его…

Ергуш ощупал нос; крови не было. Только переносица пылала, болела.

— Ну ничего, пусть пройдет мимо нашего дома, — с угрозой промолвил он. Потом тихо добавил: — Не стоит в город ходить.

И пошел домой.

 

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

После обеда мальчики собрались у фабрики. Ру́до Рыжик сказал:

— Пошли к погосту в лапту играть. — И он показал кожаный мяч. Сам сшил и набил конским волосом; твердый был мяч, как камень.

Тщедушный Имро Щепка-Левша, который дергал за нос Йожо Кошалькулю, принес крепкую лапту — ручку от старой метлы. Здорово годится по мячу бить. Имро, моргая из-под своей шляпчонки, сказал:

— Мало нас. Двое матками будут, а этих молокососов только пятеро. Ни бить не умеют, ни бегать.

Левшой Имро прозвали потому, что все он делал левой рукой. Имро оглядывался — не подходит ли кто еще.

Йожо Кошалькуля, тот, веснушчатый, которого дергали за нос и который потом камни швырял, сказал, сглотнув слюну:

— Наш отец как возьмут да как ударят лаптой — до неба мяч долетит!

Имро Щепка и Рыжик презрительно посмотрели на него.

— Дурак! — сказал ему Яно Чернильница, толстый заика. Щеки у него были круглые, как шары. Прозвали его «Ду́нчо»или еще «Свиная голова».

Штево Фашанга, сосед Ергуша, плюнул и насмешливо добавил:

— В жизни не слыхал такой чепухи! Вот уж дурень так дурень.

Штефана прозвали «Бубенчик», потому что он прославился тем, что воровал овечьи колокольцы. Он воровал их со страстью — в деревне, в поле, где только мог.

Йожо Кошалькуля ничего не ответил. Только таращил глаза да глотал слюну. И впрямь как дурачок.

Адам Те́лух, сын лавочника, был мальчик болезненный, хотя и толстобрюхий. Он посмотрел на Верхний конец и воскликнул:

— Матё Клещ идет!

Все оглянулись, но Матё Клещ-Горячка свернул за мельницу. Нелюдимый был, всех сторонился. Ненависть его грызла. Как встретится с ребятами, сейчас же начнет всех задирать и обижать.

— Да ну его, — без улыбки сказал Имро Щепка.

Самым младшим среди ребят был Гу́сто Красавчик — мальчуган здоровый, краснощекий, замкнутый и недоверчивый. Он стоял в сторонке, слушал одним ухом разговоры. Подбирал с земли плоские камешки, подбрасывал. Его прозвали «Мазила».

Со стороны пастушьей хижины, на том берегу, затрубила труба, защелкал кнут. Выдоенные, отдохнувшие коровы подходили лениво, сбивались в кучу перед фабрикой. Пришел отец Палё, дядя Стеранка, загнал коров в воду.

Колокольцы брякали вяло, сонно. Кучки овец, жавшихся друг к другу, плелись к бревнам. Овцы низко клонили головы, сопели, останавливались. Жара наводила на них сон, они искали облегчения в собственной тени.

На том берегу показался подпасок Палё Стеранка, в круглой шапочке, в постолах, с кабаницей на плече. Белые широкие штаны его так и слепили глаза на ярком солнце. Он трубил в рог, щелкал кнутом, подгонял овец к фабрике.

Из дома при дороге вышел Яку́б Фе́киач-Щурок — коренастый паренек с уверенными движениями. Побежал к фабрике.

— Щурок идет! Щурок! — негромко оповестили друг друга мальчики.

Щурок был старше всех. Ходили слухи, что он самый сильный, очень опасный. У него тоже злая мачеха. С ним лучше не вступать в драку. Он даже Матё Клеща не боится, дерется с ним не на жизнь, а на смерть. И в мачеху недавно бросил ведро с помоями. Мать у него умерла, когда он был маленький. Отец его всегда пьян и бьет Якуба.

Якуб Фекиач-Щурок подбежал, прищурил правый глаз:

— Давай бог счастья! Пошли?..

— Можно, — ответил Рыжик, — только подождем еще немного.

По дороге бежала белая коза Рогачка. Ее гнал Ергуш, босой, шляпа в руке. Пригнал к фабрике, заговорил с Палё Стеранкой.

— Эй ты, который лягушек боится! — окликнул его Рыжик. — Пойдем с нами играть в лапту!

Ергуш весело подбежал к ним.

Якуб Фекиач-Щурок прищурил правый глаз, оглядел Ергуша.

— Пошли! — сказал.

Все двинулись к погосту. Палё Стеранка с завистью смотрел им вслед.

 

ИГРА

Между старым и новым кладбищем была ложбинка, вымытая, наверное, давним половодьем. Она была ровная, чуть покатая к деревне и поросла густой низкой травой. В будние дни дети пасли там гусей.

На краю этой ложбинки мальчики стали в кружок. Якуб Фекиач-Щурок подбросил крейцер:

— Орел или решка?

Рыжик крикнул решку — угадал. Выбрал Имро Щепку-Левшу; Фекиач — Йожо Кошалькулю.

До тех пор бросали монетку, пока всех на две партии не разобрали, включая маленького Густо Красавчика. Ергуш попал к Якубу Фекиачу в последней паре: его не знали. Фекиач-Щурок еще раз бросил монетку. Рыжик не угадал, пришлось его партии водить.

Игра началась. Ергуш подхватил лапту, подбросил мяч, ударил. Мяч взлетел высоко, упал далеко, на откос, покатился вниз. Мальчики смотрели с удивлением. Ергуш не торопясь обежал город, вернулся. Партия Рыжика все еще искала мяч. Фекиач-Щурок прищурил глаз, дружески улыбнулся.

— Сильный ты, — сказал он. — Будешь бить тройку…

— Подавай! Беги! Беги! — кричали ребята.

Якуб Фекиач добил мяч только до края ложбины, до того места, где начинался подъем. И это был самый дальний бросок. Ергуш бил в два раза дальше. Рыжик злился, никак не мог поймать мяч.

Ударил Адам Телух-Брюхан, сын лавочника. Мяч угодил прямо в руки команды Рыжика. Бежать вокруг города выпало Ергушу — так, чтоб его не осалили мячом. Он помчался, то пригибаясь, то отскакивая в сторону, петлял, как заяц, — в него не могли попасть.

— Я так не играю! — вскипел Рыжик. — Не будем мы до ночи водить! Ты выбрал лучших! — попрекнул он Якуба Фекиача.

— Переиграть! Выбирай сначала! — кричала вся партия Рыжика.

Теперь вместо Рыжика маткой стал Ергуш. Он выбирал игроков в очередь с Якубом. Бил он далеко, носился птицей, невозможно было его осалить. Стоило ему крикнуть своим: «Беги!» — мальчишки кидались сломя голову — побаивались его, слушались. Даже Фекиач-Щурок, не боявшийся никого, смотрел на него кротко, водил терпеливо, ничего не говорил. Рыжик, игравший вместе с Ергушем, держался почтительно. Мяч он отбивал едва за черту.

По проселочной дороге, за погостом, Палё Стеранка гнал своих коз и овец. С завистью смотрел он на играющих. Помахал шапочкой Ергушу и скрылся за поворотом.

 

ВТОРОЙ СОВЕТ

Вечерняя тишина опустилась на деревню. Ребята опять собрались у фабрики. Прислонясь к нагретой солнцем стене, говорили о последних событиях. Кто как отбивает мяч, кто проворный, кто как бегает. Дальше всех бьет Ергуш, он и бегает лучше всех. Но неизвестно еще, может, Якуб Фекиач-Щурок сильнее. Он, может, самый сильный.

Якуба Фекиача не было среди них. Не было и Матё Клеща. Подпасок Палё Стеранка высказал такое мнение:

— Сильнее всех, наверное, Ергуш. Якуб Фекиач не такой сильный, зато вспыльчивый, как черт. Как озлится, глаз свой прищурит и давай лупить по чем попало. А Матё Клещ? Тот слаб, как муха. Злой только, как змей. С ним никто порядочный и связываться не хочет.

Йожо Кошалькуля не соглашался с ним. Сплюнув, он сказал:

— Ергуш Лапин только нос задирает. Стоит мне захотеть, и я с ним в два счета управлюсь. И мяч я отбивать могу, как наш отец. Только у меня живот болит. И ночью так болел, что я на руках ходил…

Имро Щепка-Левша сказал:

— Опять врешь! — и ткнул его в грудь согнутыми пальцами.

Йожо Кошалькуля медленно повернулся и побрел прочь. И вскоре снова полетели камни, задребезжали фабричные окна.

— Йожо швыряется! — сказал Имро Щепка. — Ну, погоди же!

Все мальчишки, сколько их было, бросились вдогонку за Йожо Кошалькулей. Прогнали на Верхний конец.

 

В ЗНОЙНЫЙ ДЕНЬ

Мама наварила каши и послала Ергуша за молоком — в деревню, к крестной. Ергуш взял с собой маленького Рудко.

— Держитесь за руки да поскорее обернитесь, — наказывала мама. — Скажите крестной: я, мол, прошу…

— Знаю я, как разговаривать, — сказал Ергуш. — Не маленький.

Пошли, хлопая босыми ногами по белой пыли. Солнце жарило, пыль была словно раскаленная. На краю деревни, возле корчмы, где жил Адам Те́лух-Брюха́н, держался приятный холодок: исполинские ясени и раскидистые липы отбрасывали тут на дорогу широкую тень. Липы пахли медом, пчелы жужжали в сладкой тени.

У ворот Будачей лежал на мостках Казан, огромный мохнатый пес. Он спал, положив голову на передние лапы, дышал в пыль. Выдул ямку. Он приоткрыл глаза, увидел Ергуша, встал, зевнул, замахал хвостом. Подбежал к Ергушу, взгромоздился передними лапами на плечи ему, лизнул в лицо.

— Отстань, чумовой, — с укоризной сказал ему Ергуш, вытирая лицо; длинные усы Казана были в кислом молоке.

Рудко боялся Казана, не хотел войти во двор. Сказал, подождет на дороге.

Ергуш вошел; крестная была в кухне.

— Нет у нас молока, сынок, — сказала она. — Все вышло.

Ергуш собрался уходить.

— Погоди, — удержала его крестная. — Напейся жи́нчицы.

Она повела с собой Ергуша. Увидела Рудко на мостках и его позвала. Отворила железные двери в амбар. Приятная прохлада, полумрак… — Жинчица в деревянной бадейке пахла кислым, вызывая оскомину.

— Мы еще называем ее «псярка», — сказала крестная. — Жажду хорошо утоляет.

Помешала ее поварешкой — жинчица бродила, пенилась. Крестная зачерпнула два ковшика, подала мальчуганам. Ергуш выпил залпом. Сильно била в нос жинчица, даже слеза прошибла. Рудко пыхтел, медленно управлялся со своим ковшиком, но тоже выпил до дна.

— Отведу мальчишку домой, — сказал Ергуш, — и приду после обеда солому резать.

— Хорошо, сынок. — И крестная проводила ребят со двора.

Зной стал еще удушливее, пыль обжигала подошвы. Липы у корчмы тяжко благоухали, жужжание пчел сделалось глуше.

Мальчики побежали поскорее домой.

— Нет у них молока, — сообщил Ергуш маме.

— Неправда! — проворчал Рудко. — У Казана все усищи в кислом молоке!

 

ТРУД

Хорошо было у Будачей. Крестная подкладывала солому. Ергуш крутил соломорезку. Упарится Ергуш — крестная велит ему сбегать в амбар, напиться кислой жинчицы. Ергуш пил «псярку», ремень на животе распускал.

Вечером вернулись сыновья Будачихи с То́машем. Ергуш помогал выпрягать лошадей. Длинноносый Яно подсадил его на толстого Феро, взял лошадей под уздцы и, насвистывая, повел к речке поить.

Когда вернулись, Ергуш помог Яно вычистить конюшню, смешать сечку с отрубями и запарить кипятком. Яно замешал сечку, вывалил в ясли своим лошадям. Натолкал сена за решетку — пусть кони ночью пощипывают для забавы. Похлопал ладонью Феро и вышел посидеть на галерейке.

В сумерках по мосткам затопотали овцы, вошли во двор. Блеяли — больно им было оттого, что молоко переполнило вымя. Смотрели на Яно, звали: подои нас, хозяин, вымечко у нас совсем разбухло…

Теснясь, зашли овцы в овчарню. Ягнята и бараны отделились, потянулись в соседнее помещение.

Яно сходил за подойником и уселся на пороге овчарни. Крикнул Ергушу:

— Иди, подавать будешь!

Ергуш схватил овцу, подвел к Яно, повернул ее к нему и стал держать. Яно взялся за вымя, направил соски в подойник, стиснул. Подойник он придерживал ногами — не ровен час, лягнет овца, молоко прольет. Овечка заблеяла — больно ей было. Молоко брызгало, циркало в подойник. Овца подняла хвостик, Яно отодвинул ее, чтоб черные «орешки» не попали в подойник.

— Дура! — рассердился Яно.

Через некоторое время Ергуш опять придвинул к нему овцу, и Яно стал доить. Вымя сделалось мягким, боль прошла. Овца больше не блеяла, стояла терпеливо.

В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно.

— Еще одну найди, — сказал Яно, — последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили.

Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся.

— Это баран! Сам дои, если хочешь!

Он встал и сам нашел последнюю овцу.

На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога.

— Спать можешь со мной, — сказал ему носатый Яно. — Хорошо нам будет в овине — как на барской кровати!

Яно встал, сказал всем:

— Доброй ночи!

Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно.

Отворили дверь овина, посидели с Яно на пороге перед сном.

Отворили дверь овина, посидели на пороге перед сном. Яно запел тихо, жалостливо:

Долго пел он про милую и разбойника. Ночь залегла вокруг тихая, темная. Звенели комары, попискивали летучие мыши. Белая кошка пролезла под телегой, взбежала по лесенке на сеновал.

— Ну, пошли спать, — сказал Яно. — Завтра рано подыматься.

Обошли соломорезку и взобрались на солому — под самую крышу. Яно дал Ергушу коврик; долго пристраивался, шуршал соломой. Ергуш завернулся в коврик, зарылся в солому, глаза зажмурил…

Над овином звенели комары, попискивали летучие мыши. Лежала надо всем тихая ночь.

 

УКРОТИТЕЛЬ

Любопытными глазами заглядывал рассвет через щелки в двери овина.

Яно зашуршал, завозился в соломе, выбрался из своего гнездышка, разбудил Ергуша.

— Вставайте, молодой барин, коли хотите крестьянином быть! — сказал он.

Соскользнули с соломы, вытрясли соломинки из-под рубашки. По примеру Яно Ергуш тоже отправился к речке — умыться студеной водой. Сбросили рубахи, вошли в воду по колена. Обливались до пояса, переступали в воде.

— Будешь легкий, как птица, когда хорошенько ополоснешься, — молвил Яно, приглаживая мокрые волосы ладонью. — А теперь пошли коней кормить.

Лошадям задали овса, чтоб сильней были в работе. Ергуш чистил конюшню, сгребал навоз, выносил к навозной куче. Конюшню подмел, посыпал сухими опилками. Яно чистил коней скребницей, наводил глянец щеткой с короткой щетиной. Большим гребнем расчесал желто-белые гривы и хвосты. Лошади стояли терпеливо.

Крестная позвала:

— Идите есть, пора скотину выгонять!

— Сейчас! — гаркнул Яно.

Лошади вздрогнули, мотнули головами, удивленно посмотрели на хозяина: не понимали, зачем кричит.

На весь дом вкусно пахло шкварками: их принесли на стол вместе с нарезанным хлебом. Несколько чистых кружек стояло вокруг кувшина с парным молоком. Все уселись, стали есть шкварки с хлебом, запивая молоком. Работнику Томашу отделили самую большую порцию.

На дворе брякали колокольцами коровы, позванивали бубенчиками овцы.

— Собо́ня, пошла пастись! — кричала на корову крестная; она погнала скот в деревню.

Трубил пастух, нетерпеливо щелкал кнутом — слышно было даже в доме.

— Вот как мы сделаем, — предложил старший сын крестной, Ондрей. — Ергуш, добрый работник, пусть едет с Томашем на Ямки картошку окучивать. Мы же все поедем за дровами, свезем их во двор.

Яно взглянул на Ергуша:

— Мама тебя не заругают?

— Не заругают!

— А пойдешь?

— Чего ж не пойти?

Яно согласился.

— Вы, старый, присматривайте, как бы с ним чего не случилось, — наказывал он Томашу.

Томаш проворчал что-то под нос.

Стали запрягать — от сытости силы прибавились. Томаш положил в легкую телегу плуг, сечку, овес, мешок с сеном. Вернулась крестная, подала Томашу узелок.

— Это вам на двоих. Поедите на завтрак. Обед сама принесу… Приглядывайте за парнишкой-то.

Томаш, сутулый, старый великан, посмотрел сердито, ничего не сказал. Поворачивался он медленно — ленив был.

Сели в телегу: Томаш впереди, Ергуш сзади. Яно провожал их взглядом:

— Держись, работник!

Он смеялся, грозил шляпой Ергушу.

Выбежали со двора, проехали немного по дороге, свернули к кладбищу и стали подыматься в гору по крутой дороге, по бокам которой поднимались высокие откосы. Выше, выше, вот они уже над Вырубками… Ергуш видел всю деревню — вон овцы и козы перед фабрикой, вон коровы в речке; коровы двигались — их сгонял пастушонок Палё.

В глубокой долине, далеко от деревни, среди больших деревьев сада белел дом. Из трубы шел дым. Ергуш представил себе: мама, в светлом платочке и таком же переднике, стоит у плиты, варит кофе. Кофе пахнет, на дворе кудахчут куры. Мама хмурится, думает: «И где это его носит? Бродяга негодный…» Ергуш жалеет, что нельзя так крикнуть, чтобы мама услыхала: «Тут я! Еду с Томашем окучивать картошку! На самые на Ямки!»

На крутом подъеме Томаш и Ергуш спрыгнули с телеги. Лошади надрывались, тяжело дышали, напрягали мускулы на толстых ляжках.

— Н-но, Пе́йко! Эржа, старая шельма! — покрикивал Томаш.

Эржа, темно-гнедая кобыла, обманывала как могла. Семенила ногами, будто идет быстро, а постромки не натягивались и валек болтался у самого колеса. Томаш нет-нет да и стегнет ее кнутом.

— Старая она, — вдруг развязался язык у Томаша. — Купили мы ее в той деревне, — он показал на глубокую долину к северу, под черным, густым лесом на горе. — Шельма проклятая, везти не хочет… Н-но, дармоедка! — И он хлестнул кобылу.

Взобрались на Ямки: каменистая пустошь с глубокими вымоинами. Это сильные ливни так ее обезобразили. Местами, на маленьких клочках ровной земли, росла густая темно-зеленая трава. Там и сям были разбросаны кусты боярышника и шиповника, лохматились кизил и кислица; кусты опутывало цветущее волчье лыко.

Выше, по склону, — скудные полоски, огороженные хворостом. Из желтого суглинка тянулась тонкая картофельная ботва. Томаш завернул лошадей к ограде, разбросал хворост, погнал лошадей на траву внутри ограды. Остановил телегу, подпер колеса камнями.

— Приехали, — сказал он, сняв шляпу и утирая лоб. — Давай выпрягать.

Распрягли лошадей — пусть попасутся на траве. Кони нагнули головы, хомуты соскользнули им на уши. То и дело взбрасывая хомуты, стали щипать траву.

Томаш взял узелок с завтраком, сел, развязал, принялся за еду: сыр и сало с хлебом. Молча жевал, уставившись в пространство.

Далеко внизу, под Ямками, спал на раннем солнышке город. Туман и дым стлались над красными крышами. Кресты и золоченые шары на шпилях костелов горели как звезды.

— Будешь? — спросил Томаш Ергуша, хотя в узелке уже ничего не осталось — Томаш доедал последнее.

— Не голоден я, — ответил Ергуш. — Ешьте на здоровье.

— Эржа! — закричал на кобылу работник. — Чего не пасешься?

Эржа действительно не щипала траву. Она вскидывала голову, шевелила ушами, ноздри ее подрагивали. Кобыла фыркала, повернувшись к темным лесам, к деревне, где ее купили. Откуда тянуло легким ветерком…

— Эржа!

Заржала тоненько, запрыгала, оборвала вожжи. Длинными скачками перелетела межу, перемахнула через ограду, мелькнула по лужайкам — и скрылась из виду в чаще кустарника.

— Стой! Стой! — орал Томаш.

Он отшвырнул пустой платок, бросился за лошадью — побежал так, что земля летела из-под его каблуков.

Не догнал. Кобыла ушла. Томаш вернулся угрюмый, злой.

— Убью я ее когда-нибудь, — сказал он. — Конюшню свою почуяла, дармоедка. Тащись теперь за ней в ту деревню.

Глаза его так и сверкали, брызгали слюни.

— А ты поди напои Пейко — вон туда, наверх, в Студеную яму. Попаси его, пока вернусь. Да не садись на него, он щекотки боится, — наказал он Ергушу.

Надвинув шляпу на брови, Томаш отправился по следам Эржи — навстречу утреннему ветерку.

Ергушу стало смешно. Ленивый Томаш сам на себя работу накликал. Ему бы только есть да спать, ни о чем он не заботится. И где эта самая Студеная яма? Никогда Ергуш о ней не слышал. Ну да как-нибудь найдет…

Пейко спокойно пасся, знать не хотел вздорную Эржу. Ергуш поймал его, похлопал по шее. Снял с него упряжь, оставил только недоуздок. Упряжь спрятал в кустах и повел коня за ограду, по каменистой тропинке, по склону вверх.

Тропинка привела в большую, корытообразную ложбину. Посередине темнела трава, длинной гирляндой тянулись кусты. На склонах ложбины торчали большие валуны, реденькая травка пробивалась меж камней. Много вилось здесь тропинок — узеньких, извилистых, усеянных козьими и овечьими орешками. Пусто, безлюдно… Вон на валуне каменка сидит. Пискнула, улетела. Мелкие камни гремели под копытами Пейко, будили эхо.

Ергуш шел, поджимая пальцы, — так больно резали, жгли подошвы острые камешки. Остановился у большого камня, задумчиво посмотрел на коня. «Ну и пусть боится щекотки, — подумал он. — А я попробую…» Он влез на камень, доходивший Пейко до брюха, ухватился за гриву и сел верхом — как приклеился.

Пейко вздрогнул, заплясал, подался назад. Заржал, вскинулся на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами.

— Но! — крикнул Ергуш, хлопнул ладонью коня по шее; он крепко, судорожно держался за гриву, сжимал ногами конские бока.

Пейко выплясывал, скакал боком, крутился, ржал. Ергуш не дал себя сбросить. Пейко попытался укусить седока за ногу — Ергуш ударил его ладонью по морде:

— Но!

Пейко еще раз взвился на дыбы, потом заржал и помчался вскачь, понесся вихрем по узенькой тропке вниз, в ложбину. Скользил по осыпающимся камням, но не падал. Камни брызгали в стороны, вспугнутые каменки порхнули прочь.

Ергуш цепко держался, и радостно ему было. Волосы развеваются, ветер бьет в лицо… Лететь, лететь быстрее, еще быстрее! Он подгонял Пейко, похлопывал по шее.

Так домчались они до водопойных колод, наполненных чистой водой. Стало быть, эта ложбина и есть Студеная яма. Ергуш потянул за недоуздок, Пейко остановился, тяжело дыша. Понюхал воду, пофыркал, роя землю передней ногой. Принялся пить, подрагивая мускулами. Щекотно ему было оттого, что на спине у него сидел Ергуш.

Вода в колоды стекала по узеньким желобам — целые струи прозрачной воды. Желоба выходили из каменного домика без дверей. Там, в хижине, и был таинственный источник.

Пейко пил, успокаивался. Реже вздрагивала его спина — привык к седоку.

Ергуш озирался вокруг. В этом тихом краю, где-нибудь по ту сторону ложбины или в стороне от нее, наверное, пасутся овцы. А пасет их приятель Ергуша Палё Стеранка. Найти бы его, поболтать бы с ним…

Он повернул Пейко, приказал:

— Поехали!

Шагом погнал коня по тропинке, выводящей из Студеной ямы на противоположный склон.

Пейко вспотел — трудно было идти в гору, — но шел, слушался.

С той стороны над Студеной ямой простирались луга — широкие, ровные, как ладонь. Голубели и желтели на них горные цветы. Стояли вразброс одинокие черешни, кивали ветвями. За лугами буковая роща поглощала солнечный свет.

— Полетаем, пока Томаш не вернулся! — сказал Ергуш Пейко и погнал его по лугам — мимо черешен, к буковой роще, потом вправо, вдоль опушки. Конь бежал все медленнее, медленнее, вот и шагом пошел. От буковой рощи веяло тишиной, холодок крался по траве.

Потом буковая роща сменилась хвойным лесом. Старые ели, покрытые лишайником, пихты сплетались ветвями, шумели, шептали легенды о разбойниках, о крылатых вороных конях. О кладах, зарытых в землю, заросших мохом…

Здесь луга пошли всхолмленные, пересеченные полосками высоких кустов. Орешник, граб, боярышник, бледно-зеленые рябины с бархатными листьями. С пригорка на пригорок перелетали сороки. Снижались широкой дугой, трясли длинными хвостами, стрекотали. В лесу верещала сойка-орешница. Ни души человеческой…

Травянистые проплешины доходили до леса. Одним клином луг вползал на остроконечную вершину. Ергуш остановил коня — мороз пробежал у него по спине. Таинственный лес без конца, без края… Не увидишь здесь человека, голоса его не услышишь. Извечная тишина. Только дикие птицы кричат, бранятся, сердятся на Ергуша, зачем нарушил покой древних гор…

Повернул Ергуш коня, галопом пустил его вниз. Оглянулся — нет, ничего не гналось за ним. А хоть бы и гналось — пусть-ка попробует догнать…

— Нн-но, Пейко! Лети во всю мочь!

Пейко заржал, понесся так, что Ергуш чувствовал близость земли. Деревья мелькали, высоко взлетали комья земли из-под копыт.

У Студеной ямы Ергуш попридержал коня, объехал ложбину слева. Здесь кончались луга; их сменили корявые кусты боярышника, редкая травка, каменистые осыпи. Крутой был склон, ступать приходилось осторожно.

Пейко фыркнул, остановился, мотнул головой, вздрогнул.

— Спокойно, Пейко! — Ергуш похлопал его по шее.

Среди кустов позванивали бубенчики, высовывались, двигались козьи рожки.

— Но!

Пейко сделал несколько шагов вперед и наткнулся на овец; овцы затопотали, бросились в кусты — скрылись…

— Я тебя, овечья твоя душа! — раздался где-то недалеко голос Палё. — Иди сюда сейчас же!

Ергуш почувствовал, как запела радость у него в груди. Соскочил он с коня, повел его на голос — быстро, нетерпеливо. Уже не обращал он внимания на острые камни, резавшие босые ноги.

Палё стоял у куста, ножом вырезал узоры на кнутовище. Увидев Ергуша, рассмеялся во все горло, подбросил шляпу, охваченный бурной радостью, гикнул молодецки — овцы и козы перепугались подброшенной шляпы.

— Ергуш, ты откуда тут взялся?! — Палё подбежал, стиснул ему руку.

— Ходил коня напоить да тебя искал. А тебя нет и нет!

Рассказал, как приехали с Томашем окучивать картошку.

А Томаш, ленивый как пень, все ел да ел, пока Эржа не убежала…

Палё хохотал, подпрыгивал, подбрасывал шляпу.

— Ты иди на Ямки, — сказал он. — Я стадо наверх отгоню, а потом вернусь. Через час буду там. С богом!

Ергуш пошел вниз, ведя Пейко за недоуздок. Шел и размышлял о дружбе. Странно как. Вот Матё Клещ-Горячка, несчастный мальчишка, у которого злая мачеха, хотел дружить с ним. И Ергуш с радостью принял его дружбу, потому что жалко ему Матё. По с Матё быть как-то нехорошо. Все время чувствуешь, будто рядом с тобой человек, которому все не по сердцу…

А вот с пастушонком Палё совсем другое дело. Смотришь на него, смотришь, а он — на тебя. И ничего не говоришь, а хорошо тебе. Так хорошо, как в раю…

На Ямках еще никого не было. Ергуш пустил коня пастись, но сначала обтер его пучком травы. Шерсть у Пейко слиплась от пота.

К полудню явился Томаш на кобыле, угрюмый и злой. Ноги свисали у него по бокам лошади, сам он сутулился, а кобыла вся прогнулась под его тяжестью, тяжело дышала.

— Там и была, стерва, в конюшне своей, — грубо пробормотал Томаш, кулаком замахнулся на Эржу; она дернулась, голову вскинула.

Быстро запрягли лошадей в плуг, начали окучивать. Ергуш погонял, Томаш шел за плугом.

Прошел мимо с овцами Палё, помахал Ергушу. Увидел — занят приятель делом, скрылся за пригорком. Не хотел мешать.

Солнце близилось к вершинам, когда появилась крестная с корзинкой на спине. Сгорбившись, с трудом взбиралась она в гору. Принесла им две большие миски картофельных оладий, хлеба, сала и полный кувшин кислого молока. Томаш сейчас же пустил лошадей на траву; даже от плуга не отпряг — так спешил есть.

— Ну, каково работается? — с улыбкой спросила крестная.

— Хорошо! — ответил Ергуш, загребая оладьи деревянной ложкой.

Томаш глянул на него исподлобья — будто кулак показал.

О выходке Эржи ни слова не было сказано.

 

НА ПАСТБИЩЕ

Крестная принесла маме муки и сала.

— Ты парня-то пришли, — сказала она, — он нам поможет. Работать научится…

Ергуша не было дома. На рассвете ушел с Хвостиком — гнать Рогачку в стадо. С тех пор не возвращался.

— И не знаю, где его носит, — жаловалась мама. — Совсем от дома отбился.

А Ергуш, обутый в старые башмаки, отправился вместе с Палё Стеранкой в горы. Взял с собой Хвостика — пусть побегает. Будет скотину заворачивать.

Травы стало мало, овцы давали меньше молока — доили их теперь только утром и вечером. Поэтому они оставались на пастбище целый день. Палё нес в рукаве обед — хлеб да сало. Всю еду он предложил Ергушу; как бы тот не проголодался, а сам-то он обойдется. Ергуш поблагодарил, не принял.

— Коли мы уже вдвоем, — сказал Палё, — то можно пойти на Загробы. Один-то я бы не справился, овцы разбегутся. А там хорошее пастбище, и птиц много.

Погнали стадо не через Ямки, а напрямик, по крутым Межам, что над кладбищем. Дорога вела вдоль длинного, узкого сада. Выше поднималась округлая вершина Загробов — в густой шубе орешника, кизила и грабов. Крутая вершина, неприступная. Там, под кустами, растет чернушка и высокая, по колено, трава.

Овцы и козы разбрелись по кустарнику; не блеяли, голоса не подавали, недосуг был: не пастбище, а пир настоящий. Хвостик бродил где-то возле них.

— Время есть, можно передохнуть, — сказал Палё, когда они поднялись до того места, где кончался сад.

Сели в холодок под дощатым забором. За забором что-то хрустело, шуршало. Заглянули в щелку — а в саду заяц, большой, длинноухий! Угощался одуванчиками, чахлым клевером, ушами поводил.

— Лови! Держи! — изо всей силы закричал Палё.

Перескочили забор, погнались за зайцем, а тот шмыгнул через сад — только его и видели: ушел на Загробы.

В саду — никого. Таинственная тишина. Холодок щекочет спину, слух и зрение обострились. Приятное беспокойство охватывает. Надо молчать, переговариваться знаками. Двигаться бесшумно, как тень.

Деревья старые, корявые. Мохом поросли, лишайником. Одни уже высохли, в других дупла. На яблоне, склонившейся с откоса, чернеет дыра. На высоте трех метров. Края у дыры чистые, отшлифованные. Что бы в ней могло такое быть?

— Может, птицы там? — шепнул Палё Стеранка. — Если дупло чистое, без паутины, то в нем могут жить птицы…

Он пошел по стволу яблони, как по тропинке: ствол-то совсем наклонился, вбок торчит. Лег Палё на живот, приложил ухо к дыре. Послушал, посмотрел, и вдруг краска сбежала с его лица — так он испугался.

— Змея! — испуганно крикнул он, соскальзывая вниз.

Пошел Ергуш. Лег, прислушался, пригляделся. Сунул руку в дупло…

— Что ты делаешь! — еле выговорил Палё. — Ужалит!

Ергуш, улыбаясь, вытащил руку, а в руке у него коричнево-пепельная странная птица. Вертит головой, смотрит на Ергуша испуганно, как будто хочет сказать: «Нет, не по мне это…»

— Вертишейка! — обрадовался Палё. — Вот шельма! Шипит, как змея!

Осмотрели птицу, погладили, выпустили. Заглянули в дупло — в темноте белеют пять яичек.

— Уйдем. Может, вернется, — посоветовал Палё.

Ушли в конец сада, легли под забор, не спуская глаз с дупла на яблоне. Вертишейка скоро прилетела, села около дупла, огляделась, голову повернула. Наверное, хотела шепнуть: «Нет их тут, нет их тут…» Нырнула в дыру.

— Не тронем ее, — сказал Ергуш. — А то гнездо бросит.

Посреди сада стояла деревянная будка. Что в ней может быть? Перед будкой — огород. Картошка, фасоль, капуста прозябали в тени деревьев. Над огородом склонилось под тяжестью плодов грушевое дерево. Желтые груши, продолговатые, как оселки, висели гроздьями. Самые зрелые попадали наземь.

— Спелые груши! — прошептал Палё.

Подкрались тихонько, осторожно, как тень. Попробовали. Замечательные груши!

— Я влезу на дерево, потрясу, — сказал Ергуш и мигом взобрался на грушу.

Самые лучшие висели на верхушке. Надо было залезть на верхнюю ветку, да осторожно, чтобы и сучка не обломить. Тряхнуть слабо, чтоб зеленые не упали… Еще немножко…

Скрипнула дверь в будке. Выбежала оттуда старая женщина с граблями.

— Идут! — закричал Палё — и давай бог ноги.

Ергуш ощутил, как каждая жилка его налилась неведомой силой, от которой напряглись все его мышцы. Наверное, когда-то он был птицей, он знал это! И теперь в нем проснулась та, давняя, птица. Прыгнул, руки раскинул, полетел…

— Иисусе Христе! — испуганно закричала старая женщина.

Гоп! Ергуш пальцами коснулся мягкой земли, сел, вскочил, убежал.

— Убьешься, полоумный! — кричала вслед ему старуха.

Ергуш остановился у забора:

— Не сердитесь, тетушка! Я больше к вам лазить не буду.

И он исчез из глаз, перепрыгнув через забор.

За забором его ждал Палё — в ужасе и тревоге. Хвостик сидел рядом с ним.

— Прыгаешь, как дикий, — сказал Палё. — Я такого еще не видывал. А она нас в будке подкарауливала, старая карга! Надо спасаться.

Мальчики шмыгнули в кусты, собрали овец и коз. Хвостик сразу понял, что надо делать: он продирался сквозь кусты, лаял, сгонял стадо.

Двинулись дальше в гору.

Когда миновали Загробы, местность пошла ровнее. Здесь лежали поля под паром, отделенные друг от друга стеной высоких кустов.

— Тут пасти нельзя, — сказал Палё, — тут пасут сами хозяева.

Миновав пары, свернули на восток и приблизились к Студеной яме. Трава на каменистой почве росла скудная, овцы блеяли, разбегались, пастись не хотели. Солнце припекало, раскаленный воздух дрожал, колыхался над землей.

— Загоним овец к водопойным колодам, — предложил Палё. — Напьются и лягут. А мы тогда сбегаем к пастушьей хижине.

Овцы зачуяли воду, побежали в ложбину, к водопою. Опустив морды в воду, пили долго, не отрываясь. Козы мочили в колодах свои бородки, втягивали воду, делали большие глотки.

Потом стадо спустилось на дно ложбины, под тень ольх. Овцы опустили головы, сбились в кучу. Козы разлеглись поодиночке на расстоянии шага друг от друга; пережевывали жвачку, потряхивали бородками, сонно моргали.

— Пастушья хижина вон в той стороне, — показал Палё Стеранка. — Там бачуют мой собственный дядя, а они меня любят. Пойдем! Дядя нам жинчицы дадут.

Хвостика привязали к колоде кнутом Палё так, чтоб он мог и в холодке полежать и воды попить, если захочет. А к пастушьей хижине ему нельзя: перегрызется с тамошними собаками.

Палё еще раз окинул взглядом свое стадо и повел Ергуша из Студеной ямы.

Пастбища за Студеной ямой уже не принадлежали деревне. Они были собственностью богатого барина из города, у которого много овец и много кошар в разных местах. Трава здесь росла густая, и в темной зелени заметны были большие светлые квадраты в тех местах, где раньше были кошары.

На поляне, под высокими кленами, стояла пастушья хижина, рядом с ней большой загон для овец — кошара.

— Овцы сейчас в кошаре: полдень, — сказал Палё Стеранка.

Выскочили собаки — три больших, лохматых пастушьих пса. С лаем бросились они навстречу мальчикам. Палё стал подзывать их по именам, ударяя себя по колену.

— Стань сзади меня, — сказал он Ергушу, — не то Мо́ргош тебя схватит. Он злой — страсть.

Но Ергуш посмотрел на собак и залаял странным, прерывистым, горловым лаем. И случилось неожиданное: шерсть у собак на загривках взъерошилась, а сами они завыли жалобно, будто им угрожала смертельная опасность. Поджали они хвосты и наперегонки бросились обратно, к хижине. Когда же к хижине приблизились Ергуш и Палё, собаки убежали дальше, в поле.

— Что ты им сказал? — с таинственным видом спросил Палё. — Ты, оказывается, умеешь разговаривать по-собачьи; это не шутка!

Ергуш молчал, улыбался.

Из хижины вышел бача, брат отца Палё, дядя Стеранка. Это был здоровяк с черными усиками, щеки — как розы. Лицо улыбающееся, приветливое.

— Заходи, племяш, — сказал он. — Давненько ты не бывал.

— А это мой лучший товарищ, — представил Палё Ергуша, положив ему руку на плечо.

— Садитесь в холодок. — И бача провел их в хижину.

Набрал ковшом жинчицы, подал ребятам, стал смотреть, как пьют. Нравилось ему, с какой жадностью они это делают.

— Может, еще налить?

— Спасибо, хватит.

Мальчики стали разглядывать закопченный потолок хижины, постель бачи на нарах. У очага — колода со всаженным в нее топором. Вымытые медные котлы, подойники и ковши на развилистых еловых сучьях. Горшки, половники — все пропахло дымом.

Под потолком — двустволка. Бача сказал, что она заряжена. А на потолочине — странное дело! — дятел в голубом кафтанчике. Такой же, как тот, который живет на старой сливе в лапинском саду. Дятел посматривал на мальчиков, вертелся, стучал клювом в балку.

— Это наш Удалец, — сказал бача. — Он ручной.

Бача отрезал кусок сыра, положил на ладонь:

— На-ка, драчун!

Дятел слетел с потолочины, сел на ладонь, зачуркал, зациркал прерывисто. Дятел — птица-заика.

— Любит подраться, — рассказывал бача. — Стоит прилететь другому дятлу вон на те клены — сейчас же летит сражаться. Ревнивый. Боится, что и другие тут поселятся.

Мальчики спросили, давно ли дятел живет тут.

— Прилетел весной, — ответил бача. — За ним ястреб гнался, дятел и шасть от него в дверь. Осмотрел, простучал все уголки. Я лежу, будто и внимания не обращаю. Улетел. А потом вернулся. Вот теперь сидит у меня на шее. Иной раз улетает в лес, да всегда возвращается. Храбрец на удивленье, драться для него — первое дело. Вон как его поклевали!

Бача растянул крылышко птицы — дятел схватил его клювом за палец, будто сказать хотел: «Не надо, больно мне». На крыле была рана, она уже заживала.

— Возьму я его в деревню, — добавил бача. — Перезимует у меня.

Он взял подойник, собираясь доить.

Мальчикам тоже было пора. Овцы ведь могут разбрестись или с Хвостиком что-нибудь случится… Заторопились.

— Приходите вечером, — позвал их бача, — будет у меня парное молоко. Ничего, пробежитесь, ноги у вас легкие.

— Придем, — обещали мальчики.

Огибая кошару, пошли они к Студеной яме. Под навесом кошары отдыхали пастухи. Маленький загонщик, мальчик не старше Палё Стеранки, ловил в траве кузнечиков. Собаки тоже были у кошары. Завидев Ергуша, они трусливо обогнули загон и убежали к хижине.

 

РАЗГОВОРЫ

Мальчики отвязали Хвостика, выгнали овец из Студеной ямы, пустили их попастись на том лугу, по которому Ергуш носился на Пейко.

— Пускай немного полакомятся, а то вон бока у них совсем впали…

Сами улеглись в цветы так, чтоб видеть овец, если они слишком далеко разбредутся. Овцы щипали траву, козы норовили отойти в сторонку — к кустам: не по вкусу им луговые травы. Хвостик носился по лугу, забегая к одиноким диким черешням — искал неведомую добычу. Мальчики, лежа на животах, разговаривали.

— Осенью будем пасти вон около того леса, — показал Палё на буковую рощу вдали. — Этот лес, нянё говорили, заколдованный…

Ергуш дивился, не верил.

— Я правду говорю, — продолжал Палё. — В этом лесу деньги из-под земли выскакивают… — Он придвинулся ближе к Ергушу. — Золотые дукаты — так нянё говорят. Собственными глазами видели…

Палё оглянулся на стадо. Несколько овец забрели слишком далеко на луг; их вела красивая белая овечка.

— Белица! — закричал на нее Палё. — Ах ты жадина жадная!

Помчался Палё за ней, хотел хлестнуть кнутом — не достал. Хвостик ему помог: догнал Белицу, залаял ей в ухо, дернул за хвост.

Палё вернулся к Ергушу, лег на свое место и продолжал:

— Не веришь — сам посмотри. Это правда. Из земли вырывается фиолетовое пламя. Но только раз в году, в ночь на Всех святых… И дукаты так и сыплются. Это разбойничий клад, он зарыт глубоко под землей…

Несколько коз отделилось от стада — отправились на поиски кустов, с их сладкими листочками и молодыми побегами.

— Вот ненасытные! — Палё опять вскочил, с криком погнался за ними.

Но все обошлось без него: Хвостик стрелой понесся к козам — гав! гав! — завернул их, подергал за хвосты.

— Держи их, чертовок! — покрикивал Хвостику Палё.

По диким черешням перепархивала стайка синиц. Среди них были маленькие ремезы с длинными хвостами. А Палё сказал, что их называют «ци́цуни». Было в стайке и несколько зеленоватых и голубоватых птичек с короткими хвостами. Птицы разных пород объединились для дальнего перелета… Перепархивали с черешни на черешню, радостно перекликались, чтобы никто не потерялся, не отстал.

— А я, если захочу, могу и птицу поймать, — сказал Ергуш.

Палё вроде и не понял, что он говорит.

— Наш нянё тоже умеют ловить птиц, — отозвался он. — Вот недавно взяли из гнезда молодых сорок…

Ергуш задумался. Летят птицы неизвестно куда. Вольные, веселые синицы. С кустика на кустик, с дерева на дерево. Пролетают над лугами, над лесами, где из-под земли сыплются золотые монеты… Клокочет фиолетовое пламя… Ночью… А птицы не боятся! Прячутся в листьях на самой верхушке дерева. Деньги… На что синицам деньги? Солнце взойдет — дальше полетят. Так долетят они до самой высокой горы, там, где небо уже близко-близко. Наверное, руками его там достанешь.

Солнце заиграло червонным золотом; это оно подало знак Палё, что можно гнать овец вниз, к деревне. Пока добредут, пощипывая траву, смеркнется. А сегодня надо отвести стадо пораньше — они ведь пойдут с Ергушем к баче.

Палё защелкал кнутом — эхо отдалось от буковой рощи. Погнали овец в долину.

 

ВЕЧЕР

Пустынны поля в вечерних сумерках. Птицы спят, зверьки крадутся как тени, боязливо — человеческому глазу не увидеть их.

А небо расцвело звездами. Переливается алмазной пылью Млечный Путь. Где же застрял месяц? Нет его. Наверное, кто-то стоял вон там, на черной горе, когда всходил месяц. Таинственный человек, ночной странник по горам. Он-то и поймал месяц шляпой своей. И будет темно в мире, пока он не выпустит месяц…

По крутым горным полям деревни белеют каменистые, козьими копытцами выбитые тропки да вымытая горными ручьями дорога. Травы сливаются с темнотой, в кустах дышит таинственный мрак.

Мальчики отправили Хвостика домой и теперь поднимаются в гору, через вымоины и ямы. Глаз пастуха и в темноте видит. Камешки гремят, шуршат под ногами — как будто призрак рядом ходит… Тихо переговариваются мальчики.

— Рыжик и Фекиач-Щурок — самые худшие из мальчишек, — говорит Палё Стеранка. — Потому что у них мачехи. Матё Клещ-Горячка — тоже очень плохой. Злится, что мачеха у него. А самый сильный, наверное, Фекиач-Щурок. Всех одолеет. Но если б мне с ним схватиться, положу на лопатки в два счета…

— И я положу, если захочу, — отвечает Ергуш.

— Зато я дальше всех плаваю, — продолжал Палё, да поскользнулся, сполз в вымоину. — Ах, чтоб тебя! — воскликнул он. — Я куда-то провалился.

Так дошли они до Ямок.

Впереди над изогнутой линией гор, до которой, казалось, рукой подать, небо было светлее. Разбросанные там и сям черные кусты словно бродили по пастбищу — медленно, еле заметно, шажок за шажком.

— Кусты-то ходят, — прошептал Палё. — Они, брат, так далеко заходят, что и не поверишь… Скучно им на одном месте. А утром найдешь их там же, где были вчера.

Ергуш остановился, вгляделся в кусты, потом прямо посмотрел в глаза Палё и сказал:

— Ну уж этому-то я не поверю! Не могут они ходить, раз ног нет. И корни их не пустят.

— Не веришь — побожусь, — возразил Палё. — Наш нянё своими глазами видели… — Он подался к Ергушу, обхватил его за шею, зашептал на ухо: — Не надо больше об этом. У ночи своя власть, еще случится что…

Держась за руки, молча полезли дальше. Через Ямки, через ложбину у Студеной ямы, через пустые пары. Увидели свет — он пробивался сквозь щели пастушьей хижины. Щели были в стенах и в крыше. Мальчики попадали в ямы, спотыкались на буграх.

— Надвинь шляпу на глаза, — посоветовал Палё Стеранка, — а то огонь ослепит.

Подошли они к хижине так тихо, что даже собаки их не учуяли.

— Бог в помощь…

— А, это вы, разбойники? — Бача обнял Палё. — Ну садитесь!

Бача варил жинчицу, пастухи его сидели перед очагом — неразговорчивые, угрюмые. Маленький загонщик, как заблудившийся ягненок, стоял в сторонке. На потолочине, уцепившись лапками и подпершись хвостом, висел дятел. Он сунул голову под крыло и спал в тепле над огнем.

Бача попробовал молоко — достаточно ли нагрелось. Влил в него сычуг — желудочный сок теленка, разбавленный водой. Помешал. Молоко загустело, как студень.

Тогда бача засучил рукава, вымыл руки и стал отжимать белую густую молочную массу. Зеленоватая жидкость выступила наверх, белой массы становилось все меньше и меньше.

Бача слил зеленоватую жидкость в котел поменьше, а белую массу вывалил в полотенце, подвесил к потолочине. Из узелка текла, капала жидкость. Он подставил под нее подойник.

— Это творог, — сказал бача, — а из этого будет жинчица!

Он поставил котелок на очаг, подбросил дров. Котелок закипел, заиграли в нем, зазвенели неслыханные струны. Зеленоватая жидкость закружилась, шаловливо пошла водить хоровод. Вот пустилась вприскочку… Заклокотала, отфыркиваясь белым паром. На поверхность всплыл густой слой белых крупинок и пахучей пены. Это были зернышки творога. Бача снял котелок с огня, взял половник, собрал в ведерко белый слой — добрую, сладкую жинчицу. В котелке осталась прозрачная зеленоватая сыворотка.

— Это «псярка», — сказал бача, указывая на котелок. — Скиснет, и хороша будет от жажды.

Он зачерпнул ее ковшиками, подал ребятам. Потом позвал пастухов и загонщика ужинать. Ели сыр, сало, хлеб, запивали сладкой жинчицей. Причмокивали, хлебали, покряхтывали. Было тихо, как в церкви…

 

ТУРОНЬ-РАЗБОЙНИК

— Дай бог вам счастья! — грянуло от двери.

На пороге стоял человек в кабанице и постолах. С топориком на длинной рукоятке — валашкой и длинной трубой — фуярой. Он переминался с ноги на ногу, жмурил узкие глаза, улыбался.

— Входите, — сказал ему бача, — добро пожаловать.

Человек сел на пороге, фуяру прислонил к стене. Бача дал ему хлеба, сыра и жинчицы. Человек молчал, только обводил взглядом пастухов, мальчиков и загонщика. Пастухи сердито смотрели на него из-под своих шляп.

Человек поел, взял фуяру.

— Ну-ка, чтоб нам веселее было! — сказал он.

И затрубил в фуяру — тихонько, с переливами. Только нет-нет да и вскрикнет будто фуяра. Загудела, залилась трелями, зажурчала тонкими голосками, словно струйки воды в Студеной яме. Человек двигал губами, выдыхал воздух, выговаривал в фуяру слова. По коже мороз пробежал, и очи словно залило теплой росой — так чудно играла фуяра. Потом человек перестал играть, запел:

Человек то играл на фуяре, то пел. Об овцах, о разбойниках. О месяце и о горе Поляне. Долго, жалостно пел он в вечерней темноте. Но вот он умолк, поднялся и сказал:

— Я далеко не пойду, вздремну немножко под кошарой. Доброй ночи!

— Дай вам бог, — отозвался бача.

Он вышел с ним из хижины, вернулся немного погодя и шепотом сказал:

— Это Ту́ронь-разбойник. Его жандармы разыскивают. Никому не говорите, что он тут был.

— Отчего вы его не прогоните? — неприязненно спросил старший из пастухов.

— С ним лучше ладить, — ответил бача. — Мстительный он. Овец уведет… Заворожит их взглядом, и они пойдут за ним как ошалелые. Дьявол он, а не человек, — глаза как у совы. Днем слепой, не видит, прячется в горах. Зато ночью и под землей тебя сыщет…

Мальчики переглянулись, задумчивые, молчаливые. Тревожные мысли овладели ими; они встали. Им хотелось во весь дух помчаться в деревню, по крутым тропинкам, забиться дома в уголок, нырнуть в постель, спрятаться от ночи.

— Спасибо, дядя, мы пойдем, — сказал Палё.

И Ергуш поблагодарил:

— Доброй вам ночи!

— Что ж, ладно, ребята, ступайте с богом, — сказал бача.

Ночь стала еще темнее, о месяце ни слуху ни духу. Идешь — и страшно тебе делается. Всмотришься — различишь кусты, деревья, смутные, неопределенные их очертания. Мрак обнимает тебя, шепчет на ухо: «Не бойся! Я тебя укрою, никто не увидит. Даже сам слепой Туронь, у которого глаза как у совы. Делай, что понравится. Никто не узнает…»

Ребята взялись за руки, и сразу им стало веселее. Рассмеялись, сами не зная чему.

— Давай сходим посмотрим на слепого Туроня! — предложил Палё.

Подкрались к кошаре, обогнули ее, всматриваясь в темноту. Вон под самой загородкой белеют ногавицы…

— Дяденька Туронь! — тихонько позвал Палё.

Ответа не было. Туронь спал, дышал спокойно, похрапывал.

Палё вплотную придвинул к Ергушу свое улыбающееся, плутоватое лицо; приложил палец к губам, нагнулся, стал шарить около спящего. Рука его скользнула по кабанице Туроня, вытащила что-то из рукава. Потом Палё нарвал травы, скрутил жгутиком:

— Давай приделаем ему усы!

Он положил травяной жгут Туроню под нос, схватил Ергуша за руку, и оба сломя голову помчались прочь.

На Ямках передохнули, посидели; смеялись над травяными усами Туроня. Палё сказал:

— Я стащил у него ножик и свисток. Ножик у меня свой есть, я себе свисток возьму.

Нож Туроня он отдал Ергушу.

Бодро и весело пустились они к деревне. Насвистывали мелодии, которые Туронь играл на фуяре. Напевали его песенки.

— Стой! — возле кладбища кто-то загородил им дорогу — кто-то в кабанице, в белых ногавицах. Разбойник Туронь! — Подавайте нож и свисток!

Ребята без звука отдали.

— Быть вам разбойниками! — воскликнул Туронь и пошел вверх по дороге.

Мальчики долго смотрели ему вслед. Да, это был сам Туронь, они видели своими глазами. Наверное, проснулся и заметил пропажу. Догнал их и возвратил свои вещи… Чертов человек, как сказал бача…

Бегом спустились мальчики к деревне.

— С богом!

— С богом!

И разошлись.

Ергуш повернул к Разбойничьему Хороводу. Шел, раздумывал. Только сейчас до него дошло, что дело-то дрянь. С рассвета дома не показывался. Что скажут мама?..

Ергуш шмыгнул в кухню, молча сел на лавку. Мама ничего не сказала и ужинать не предложила. Анна собиралась укладываться спать; Рудко дремал, уронив голову на стол.

— Помолись да ступай в постель, — разбудила его мама.

— Да ведь боженька уже спит! — сердито буркнул Рудко и продолжал клевать носом.

Ергуш повалился на лавку — так устал, что сон сразу сморил его.

— Вот ваш ножик, — бормотал он во сне. — Мне он не нужен!

Анна подошла к нему, понюхала.

— Опять навозом воняет, — проговорила она, отворачивая нос. — Батраком будет…

Мама встряхнула Ергуша:

— Ложись спать! Ты хоть ужинал?

Ергуш сказал, что ужинал, и пошел ложиться. Добрая мама, не отругала. Плохо это. Отругала бы — ему было б легче. А сейчас раскаяние стягивает горло, теснит грудь.

С чувством вины бросился он в постель.

 

ТРЕТИЙ СОВЕТ

На другой день под вечер деревня, как всегда, казалась погруженной в тихий сон, и только перед фабрикой чернели фигурки мальчишек-разбойников. Собрались все, кроме Ергуша; даже Якуб Фекиач-Щурок, самый старший, пришел; пришел и Штево Фашанга-Бубенчик, хотя жил далеко. Не было еще Матё Клеща-Горячки, да ребята о нем и не жалели. Все равно только дразнится, неугомонный задира.

Пастушонок Палё Стеранка вел речь:

— Ергуш Лапин летать умеет. Я сам видел. Он спрыгнул с дерева, с самой верхушки, и ничего!..

Йожо Кошалькуля прочистил горло, собираясь заговорить, но Палё не дал ему.

— Он и с собаками разговаривать умеет, — продолжал Палё. — Дядиному Моргошу такое слово сказал, что собачища чуть не рехнулась со страху…

Йожо Кошалькуля, конечно, заспорил.

— Это что! — сказал он. — Это и наш отец умеют. Раз встретили они в лесу медведя и говорят ему: дай бог счастья! И медведь пошел себе подобру-поздорову…

Мальчишки захохотали, потешаясь над Йожо.

— Ну что с ним сделаешь! — сказал Штево Фашанга-Бубенчик. — Дурак дураком!

Имро Щепка-Левша добавил:

— Схватил бы я его за нос, да ведь реветь будет, камнями швыряться. Мамке пожалуется…

Йожо Кошалькуля только слюни глотал, ничего не говорил. Отошел от насмешников шагов на пять, со стороны стал слушать.

А мальчики все единодушно решили, что Ергуш Лапин — необыкновенный, очень необыкновенный какой-то…

 

ЗУЗКА КОШАЛЬКУЛЯ

Анна тоже нашла себе подружку: Зузку Кошалькулю, сестру Йожо. Они встречались каждый день, если только матери не усаживали их дома за работу.

Зузка пришла утром в белом полотняном платьице. Две каштановые косички болтались у нее на затылке.

— Пойдем утят пасти, — сказала она Анне.

Утята, высиженные старой квочкой, уже совсем подросли, кормились самостоятельно. Бродили по двору, крякали, на мачеху-квочку внимания не обращали. Если она пыталась учить их по-куриному клевать зерна, к ней подходил вразвалку грузный селезень с курчавыми перышками на хвосте, бранил ее грубым голосом и поступал с ней бесчестно: хватал клювом за перья и кружил до упаду.

— Вот-так-так, — жаловалась квочка, сказать хотела: «Вот каких неблагодарных детей вырастила…»

Зузка показала Анне диковинку: зеленую резиновую лягушку, у которой сзади была дырочка. Мама купила ей в городе на базаре.

— Давай нальем в лягушку воды, — сказала Зузка, — и будем брызгаться.

Выгнали утят из «теплицы», и началась потеха: выдавили воздух из лягушки, погрузили в «теплицу», чтоб наполнилась водой. И пошли брызгать — вверх, друг другу в лицо… Визжали как сумасшедшие.

Ергуш, решивший посидеть дома, чтоб мама забыла про его бродяжничество и не волновалась больше, вышел на мостки, смотрел, смотрел…

— Что это у них такое, у чертовок? Пищат как полоумные…

Сел на мостки, заболтал ногами. Хвостик пристроился рядом. Все ждал, когда они с Ергушем в горы пойдут…

Утята возились на берегу канавы, копались в траве. Нащупают клювом стебелек у самого корня — и перебирают снизу доверху.

«Искать! Искать!» — сказала одна уточка другой, и обе заглянули под воду — только хвостики выставились. Пес Хвостик встал на задние лапки, заработал передними, будто на велосипеде ехал.

«Искать! Искать!» — подхватили все утята и тоже стали искать что-то такое на дне «теплицы».

Зузка подошла к Ергушу, протянула ему резиновую лягушку:

— Хочешь, поиграй, она не испортится…

Улыбнулась застенчиво, голову к плечу склонила.

Ергуш молча смотрел на Зузку, лягушку не брал. Лицо у него было серьезное — голова была полна разных мыслей. О пастушьей хижине, об овцах в горах и Палё Стеранке, о Туроне-разбойнике и о темноте, укрывающей человека, но только не от глаз Туроня…

— Не хочу, — выговорил он наконец. — Играйте сами.

Зузка сконфузилась. Покраснев, обиженная, отошла она к Анне и тихо спросила:

— Что с ним? Играть не хочет…

Анна отвела ее подальше, чтоб Ергуш не слыхал, потом посмотрела на него с ехидной усмешкой и ответила:

— А ему обидно, что к лошадям не пускают… Ха-ха-ха!

Ергуш понял, что говорят о нем. Гневно сверкнул глазами на Анну, но превозмог себя, смолчал. Почему они о нем шепчутся? А, наверное, девчонка из деревни рассердилась, что он не взял лягушку. Вот глупая… Ведь это он не из гордости — просто так, не хотелось. А она сердится. Без причины… Ергуш даже чуть-чуть раскаивался.

Посмотрел он на белое платье, на две каштановые косички на затылке, связанные алой лентой. И Зузка украдкой взглянула на него — глаза у нее карие, такие глаза бывают у ягнят…

Он подошел к девочкам и заявил:

— А я, если захочу, могу поймать птицу…

Девочки недоумевающе подняли на него глаза.

— Хотите, пойдем на Гать? — продолжал он. — Давайте вместе поиграем.

Анна сразу смягчилась. Вот таким Ергуш ей нравился. Совсем он другой теперь. А то никогда внимания на нее не обращает, и домой целыми днями носа не кажет, и навозом от него пахнет.

— Ладно, пойдем, — согласилась она. — Пойдем, Зузка, Ергуш нам много интересного покажет.

Девочки не решались перебираться сбоку загородки — боялись упасть в воду. Ергуш обхватил Зузку одной рукой, приподнял и вместе с ней переметнулся на ту сторону. Зузка визжала, тряслась со страху.

Анна не давалась. Она была тяжелее и трусливей Зузки. Ергуш показал ей, куда ступать, как перехватиться руками; придерживая сестру, он помог ей перебраться. Хвостик обнюхал загородку, сбежал с моста, спустился к воде и просто переплыл на тот берег. Выскочил неожиданно из прибрежных кустов, встряхнулся, обрызгав босые ноги девочек. Они завизжали и бросились бежать.

Ергуш отыскал на Гати местечко, где был чистый песок, и сказал:

— Вот здесь и будем играть. Нароем канавок, пустим в них воду…

Стали рыть руками — сначала прямо от речки, потом извилистыми загогулинками. Вода потекла в канавку, зазмеилась по извилинам. Ергуш прокопал дальше, свел канавку опять в речку.

— Пускай лягушку! — крикнул он Зузке.

Она опустила лягушку на воду, вода закружила ее, понесла. Ергуш поймал лягушку в конце канавки, бросил Зузке. И опять поплыла лягушка по воде. Нет, скучная игра. Ергуш задумался.

Задумался, казалось, и Хвостик. Он лежал в холодке, язык высунул, быстро дышал. Иногда он подходил к берегу, лакал воду и возвращался в тень.

Вышла на двор мама, позвала Анну:

— … Картошку чистить!..

Остальные слова они не расслышали, их заглушило журчание воды.

— А я еще тут побуду, — сказала Зузка, — поиграю с Ергушем.

Ергуш помог сестре перейти мостик и вернулся.

— Давай камушки собирать, — сказала Зузка.

Ергуш стал перебирать гальку, выискивал беленькие круглые, как яичко, голыши, укладывал Зузке в подол.

— Это еще молодые камни, — рассказывал он. — А как вырастут, будут величиной с дом. Такие я видел в горах, в Студеной яме. Они тяжеленные, огромные. Наверное, росли миллион лет… — Он посмотрел по сторонам и весело предложил: — Пошли к Леску!

Зузка не возражала. Ергуш перевел ее через второй рукав Ольховки, в мелком месте за Котлом. Камни в воде были скользкие, Ергуш держал Зузку за руку. Она поскользнулась, рассыпала камешки.

— Ничего, — сказал Ергуш, — соберем покрасивее.

Хвостик перескочил через воду, кинулся на луг, стал валяться в траве.

Сюда не доносилось журчание реки, было тихо, только луговые кузнечики точили тонкие травяные шпажки. Разговаривалось легко, думалось спокойно.

— Хочется уйти далеко-далеко, — сказал Ергуш, — так ведь не пускают. Только и знай, что дома сиди. — Он вздохнул. — И никого-то нет; ни поговорить, ни поиграть…

— А мы вчера малину ели, — сказала Зузка. — Хорошая малина, сладкая как сахар. Ты малину любишь?

— Люблю, — крикнул Ергуш. — Вот как-нибудь пойду за малиной с моим другом Палё Стеранкой.

— Я тоже хочу пойти, — просительно сказала Зузка и остановилась, печально посмотрев Ергушу в глаза. — Ты не хочешь со мной дружить? А я-то думала… Ну и ладно, никому я не нужна…

Очень печальная была Зузка.

— Я хочу дружить с тобой, — возразил Ергуш. — И за малиной тебя возьму, и никому в обиду не дам…

Зузка весело рассмеялась, запрыгала, косички так и подскакивали у нее на затылке, глаза сияли. Ергуш смотрел. Вот она идет рядом с ним по травянистой тропинке, переставляет маленькие босые ноги. Розовые кашки застревают у нее в пальцах. Шагнет Зузка — головка кашки оторвется от стебля, защекочет между пальцами. Зузка вытащит кашку, отбросит, дальше идет. А Хвостик носится по лугу.

За широкой Воляркой, за мелким ручьем, что серебряной чертой отграничивает луг от Леска, волнуется большое поле ржи. Слабый ветерок дышит над ним. Ергуш и Зузка идут по краю поля. Хвостик забегает в рожь, и не видно его, только колосья шуршат, раскачиваются.

— Хвостик, вылезай оттуда! — кричит Ергуш. — Рожь поломаешь!

Хвостик выскочил, побежал по краю поля впереди Зузки. А за Зузкой — Ергуш. Но нет Хвостику покоя, все его что-то интересует во ржи. Остановится, поднимет переднюю лапу, носом поведет, потом прыгнет высоко, выше колосьев, глянет поверх ржаных волн. И так несколько раз — чует кого-то, ищет.

«И-и!» — вдруг запищал кто-то пронзительно, забил крыльями, будто выстрел раздался.

Хвостик — туда, а над рожью взлетела птица, большая, странная. Даже Ергуш и тот вздрогнул.

— Куропатка! — сразу объяснил он, но это не помогло: Зузка от испуга присела, бледная стала, сердце так у нее заколотилось, что и под платьем видно.

— Не бойся, не бойся, — Ергуш ее по щеке погладил. — Это ведь только птица, ишь как напугала! — Он уже смеялся. — Ты здорово испугалась?

— Здорово, — тихонько ответила она и пошла было дальше.

Ергуш остановил ее за плечи:

— Засмейся, Зузичка, и ничего не бойся, ведь я с тобой…

И что это с ним, отчего он так глупо сюсюкает? Он ведь мужчина, не годится ему… Но Зузичка — слабенькая и пугливая. Новая его подружка… Что бы такое подарить ей, чтоб она полюбила его так, как любят они друг друга с Палё Стеранкой?

У опушки Леска на пеньке сидела мухоловка. Птичка то и дело срывалась, отлетала в сторону и, кувыркнувшись в воздухе, щелкала клювиком. И всякий раз в клюве ее торчало крылышко мухи.

— Хочешь эту птичку? — спросил Ергуш и подошел к пеньку, пристально глядя на мухоловку.

Взгляд его будто приклеился к птице, влек ее неотвратимо, притягивал. Мухоловка съежилась, головку уронила набок, клювик раскрыла. Ергуш не торопясь подошел, посадил мухоловку на ладонь и протянул Зузке:

— На!

Зузка погладила птичку, подула ей на головку, ласково и радостно, и отпустила на волю.

 

ЧЕТВЕРТЫЙ СОВЕТ

Вечером перед фабрикой мальчишки, как всегда, рассказывали о странных, необыкновенных вещах. Йожо Кошалькуля заявил:

— Я себе палец оттяпал, а он новый вырос.

Осмотрели его палец — не поверили. В темноте трудно было разглядеть, новый он или старый. Тут в мыслях Йожо Кошалькули произошел скачок, и он добавил:

— А наша Зузка говорит, что этот Ергуш Лапин умеет ловить птиц глазами…

Мальчики не хотели верить, ведь это сказал известный лгунишка, Йожо Кошалькуля. А он клялся и божился:

— Зузка сама видела! И побожилась. У Ергуша Лапина взгляд как клейстер, птицу к дереву приклеивает.

Палё Стеранка сказал тогда, что это может быть. У Ергуша глаза, как искры. Он, может, и ночью видит, путь себе глазами освещает…

Совет высказал мнение, что, в общем, Ергуш Лапин очень необыкновенный. Наверное, будет разбойником, каким был его отец…

 

КЛЕСТ

Знойный день стоял. Зузка не показывалась уже два дня. Кто знает, что с ней случилось…

Ергуш грезил в своем зеленом шалаше, уставившись в пространство.

Над Студеной ямой, у опушки буковой рощи, построили хижину. Сплели из веток. И живут в той хижине Палё Стеранка, Ергуш и Зузка Кошалькуля. Ночь. В кошаре блеют овцы. Горит костер, огонь облизывает котелок с молоком. Зузка стоит у котелка, смотрит на темный лес и говорит:

«Страшно мне…»

В глубокой тьме под деревьями-великанами бьются языки фиолетового пламени. Сыплются дукаты…

Ергуш и Палё сидят на нарах. Ергуш встает. Хочет подойти поближе — рассмотреть таинственное пламя.

«Не ходи! — удерживает его Палё. — Погибнешь!»

И Зузка со слезами на глазах просит Ергуша не ходить туда.

«Не бойтесь, — отвечает он обоим, — ничего со мной не случится».

Взял он валашку и пошел. Вниз по крутому склону, к старым дуплистым букам. Туда, где пляшут фиолетовые языки. Вот он приближается, крепко сжав в руке валашку…

Фиолетовое пламя повернулось в его сторону, бьет в лицо ему, жжет, ослепляет. Языки пламени шипят, как змеи, шепчут ему:

«Отойди… Погибнешь…»

Ергуш закрывает лицо шляпой, размахивается и начинает рубить, рубить своей валашкой. Рубит все вокруг себя, топчет… Языки пламени падают наземь, гаснут. Он их затаптывает, рубит, разбрасывает.

А на том месте земля треснула, и в трещине дукатов, как листьев! Светятся, будто угольки в жаровне. Ергуш набрал полную шляпу и за пазуху насыпал сколько влезло, отнес к Зузке:

«На! Покупай, что тебе понравится…»

Потом он носит дукаты, высыпает под нары, и Палё Стеранке подарил пять полных шляп. И так славно у них в хижине, тепло, радостно…

Вдруг, откуда ни возьмись, Туронь-разбойник. Стал на пороге, заморгал совиными глазищами, усмехнулся и говорит:

«А я за девчонкой пришел», — и на Зузку показывает.

Зузка в ужасе прячется Ергушу за спину.

Ергуш, с валашкой в руке, встал перед Туронем.

«Уходите, — говорит он, — или, как бог свят, рубиться начну!»

Туронь-разбойник испугался, пошел прочь. Но тут Ергушу стало жалко его. Набрал он полную шляпу дукатов, выбежал из хижины, дал Туроню.

«Вот возьмите! И больше не пугайте людей!»

Туронь поблагодарил, ушел в ночь…

Ергуш очень доволен такой развязкой.

Слабый ветерок возится вокруг шалаша. Шевелит заросли старой крапивы, которая цветет желтыми кисточками. В цветках задымилась пыльца, ветерок подхватил, унес неведомо куда. Будто крапива курила.

— Ага, злишься, что она не пришла! — раздался сбоку голос Анны. — Ты в нее по уши врезался! — Она обидно ухмылялась.

— Эй! — вскочил Ергуш. — Ты меня не дразни! Не то худо будет!

Анна опрометью кинулась во двор, рассыпала мелкий смешок, словно жаворонок прозвенел. Ергуш был задет: вот ведь что сказала!.. Глупости это, неправда… Как только могла она эдакое выдумать? Противная! Глаза бы не смотрели на эту Анну. Уйду лучше, не дам над собой насмехаться!

Он обошел дом сзади, его никто и не заметил; отправился в деревню. Пусть теперь дома злятся. Раз ему там покоя не дают, опять пойдет бродяжить.

На широком дворе лавочника Телуха, под огромными липами, возбужденно гомонят мальчишки. Там Рудо Рыжик, Имро Щепка-Левша и Зузкин брат Йожо Кошалькуля, Якуб Фекиач-Щурок и Штево Фашанга-Бубенчик, Густо Красавчик там и Яно Чернильница-Дунчо. Адам Телух-Брюхан, сын лавочника, стоит в окружении мальчишек, держит в руках проволочную клетку. В клетке мечется какая-то птица.

Мальчики увидели Ергуша.

— Эй, поди-ка! — крикнул ему Рыжик. — Знаешь, что это за птица?

Ергуш подбежал. Нет, он не знал такой птицы. Никогда он ничего подобного не видел. Клюв у нее перекручен штопором. Оперенье кофейного цвета с красноватыми крапинками. Красивая птица! Ергуш отдал бы за нее целую пару кроликов, если б мама разрешила.

— Это клест, — объяснил Адам Телух-Брюхан. — Отец его в лесу поймали.

Клетку повесили на стену и пошли все прочь. Только Ергуш остался у клетки, все смотрел, смотрел, никак не мог оторваться от клеста.

— Позови его, — сказали ребята Штево Фашанге.

— Идем с нами! — крикнул тот Ергушу. — Мы купаться пошли!

Ергуш подбежал к ним.

— Ты умеешь ловить птиц глазами, — сказал ему Штево, — нам Зузка, сестра Йожо, рассказывала. Вот возьми да налови таких клестов.

— Наловлю, — отозвался Ергуш. — Вы только мне их покажите. Они, наверное, живут очень далеко…

Мальчики украдкой посматривали на Ергуша, дивились. Какой он необыкновенный… С собаками разговаривает, Палё говорил… С деревьев слетает, как птица. И сильный — даже Матё Клеща побил. А теперь Зузка рассказала, что он птиц глазами ловит. И в лапту здорово играет. Наверное, знает какое-то колдовство…

А Ергуш незаметно, тайно заглядывал во дворы. Кого он там выглядывал, неизвестно… Присоединился к Йожо Кошалькуле, тихонько спросил:

— Вы где живете?

— Далеко, на Верхнем конце, — мрачно ответил тот.

 

ЗА МЕЛЬНИЦЕЙ

Самое лучшее место купания было за мельницей. Вода, задержанная тяжелыми заслонами, наполняла широкое русло и сильным, ровным потоком стремилась по каналу к мельнице. Берега были обшиты бревнами, и дно выложено досками, чтоб плененная вода не нашла себе пути в глубь земли.

Мальчики сбросили рубашки, штаны, остались совсем голые. Чего же стыдиться друг друга? Ведь тут одни мужчины. Сюда, за мельницу, редко кто ходит. Да если и покажется кто, можно пригнуться под берегом или шлепнуться в воду.

— Раз, два! Все за мной! Поплыли строем, как солдаты! — воскликнул Якуб Фекиач-Щурок.

Отошли немного вверх по течению, скользнули в воду, поплыли. У канала схватились за заслоны, вылезли на берег. Вода сбегала с них струйками, тела казались гладкими, как из стекла.

— Теперь наперегонки! — опять скомандовал Якуб.

Все побежали обратно к тому месту, где начинали купаться, и разом бросились в воду. Ергуш нарочно не торопился, чтоб не говорили, будто он всюду лезет вперед. А к цели подплыл одновременно с Якубом. За ними подоспел Рыжик. Некоторые даже бежали по дну, но все равно их не догнали.

— А теперь, — сказал Якуб, — кто не боится, пошли нырять!

Залезли на высокие заслоны, стали прыгать в воду. Вниз головой бросились Якуб, Ергуш и Рыжик. Остальные только смотрели. Рыжик — мальчишка тощий, кожа да кости — дольше всех мог держаться под водой. Нырнув с берега, он выплывал на поверхность уже у самого канала. Его красно-рыжие волосы, всегда взлохмаченные, прилизала вода, и они блестели кровавым отсветом.

— А кто может так? — крикнул Рыжик и нырнул с головой.

Высунув над водой правую руку, он стал грозить ребятам пальцем. Он так долго сидел под водой, что мальчикам уже стало скучно. Всем казалось, что Рыжик торчит под водой целых полчаса, если не больше.

Йожо Кошалькуля сказал:

— Я бы тоже так мог, только зуб болит. Червяк в зубе у меня… Точит и точит, хоть на стенку лезь.

От долгого купания на коже выскочили пупырышки, по спине пробегали ледяные мурашки. Хорошо было развалиться на берегу, погреться на солнце!

— Под водой держаться — не такое уж простое дело, — разглагольствовал Рыжик. — Сначала надо научиться задерживать дыхание. Нос надо защемить пальцами и не отпускать. Попробуйте, кто хочет!

Он показал, как надо делать: зажал себе нос, рот закрыл, перестал дышать. Все стали пробовать. Лица побагровели, глаза полезли на лоб, жилы на висках надулись. Никто не говорил ни слова.

Рыжик первый нарушил молчание.

— Я каждый день таскаю из лесу дрова. Глядите, какие у меня ссадины на плечах.

Ребята посмотрели без всякого интереса. На худеньких плечах Рыжика багровели кровоподтеки.

На воду садились усталые ласточки. Раскинут крылья, лягут, и вода несет их, но недолго. Потом ласточки встрепенутся, взмахнут крыльями и летят себе дальше, над самой водой.

Ергуш наблюдал за ними, сказал:

— У нас на Гати тоже ласточки купаются. Одна чуть не утонула. Не могла взлететь — крылья намочила.

— А наши гуси умеют в прятки играть! — поскорей вставил слово Йожо Кошалькуля. — Старая даст команду и — хлюп! — прячется под водой. И молодые — хлюп! — за ней…

Якуб Фекиач-Щурок переглянулся с Рыжиком, глянул на Ергуша. Усмехнулся, как бы говоря: «Слыхали? Ну что с него возьмешь?»

— Какие умные гуси, — с коварной улыбкой отозвался Рыжик.

Все захохотали. Йожо Кошалькуля выпучил глаза и, проглотив слюну, замолчал, упершись подбородком в колени.

 

БЛИСКАВИЦА

Зузка Кошалькуля пришла к Анне и сказала:

— Мама разрешают мне пойти с тобой по малину, если с нами Ергуш пойдет.

А Ергуш с Анной были в ссоре. Она изводила его, все дразнила Зузкой. Он решил не разговаривать с сестрой и Зузке не показываться.

Но Зузка разыскала его в саду и уговорила:

— Ну не притворяйся таким, пойдем с нами! Какой же ты после этого друг? А то мы одни боимся… Хочешь, даже малину не собирай, только пойдем!

И она посмотрела на него сбоку, просительно так — невозможно было устоять.

— Ладно, — сказал он. — Но только с этой чертовкой я не разговариваю. Вечно дразнится, противная, покою не дает.

Уговорились. Вышли рано утром, только светало. На весь день! Анна несла маленькое ведерко, в ведерке — узелок с хлебом и вареными яйцами. В руке у Ергуша была только валашка. Зузка ждала их в деревне у фабрики. Она держала два глиняных кувшина.

— Дай, Зузка, я понесу один, — сказал Ергуш, забирая у нее кувшин. Он посмотрел на небо над горами. — Как бы нам не вымокнуть!

Анна и Зузка переглянулись многозначительно, усмехнулись. Ергуш заметил это. Повернулся к Зузке, поставил кувшин у ее ног.

— Сама неси! Чтоб не воображала…

Зузке стало неловко:

— Да что ты, Ергуш? Какой ты чудной!.. Мне-то не надо, я и сама понесу, только почему ты так?..

— Смеетесь у меня за спиной! А я не ослеп еще.

— Мы не над тобой, Ергушко! — защебетала Зузка. — Скажи ему, Анна, мы ведь просто так…

Анна тихонько сказала:

— Хочешь, побожусь?..

Ергуш поднял кувшин и, ни слова не говоря, зашагал впереди девочек. Они держались его следа.

— Сердится, — шепнула Зузка.

— Надулся, как индюк! — отозвалась Анна.

Ергуш шагал быстро, не оглядываясь. Обиделся.

Самые большие малинники были на Блискавице. На одном склоне этой горы лес вырубили, вырубки заросли бузиной, малиной, крапивой. Там и тут над кустами выглядывало темя скалы, серебрились исхлестанные дождями, высушенные солнцем пни.

Долго шли все трое молча; наконец добрались до подножия Блискавицы. Стали подниматься на вырубку — по тропинкам, а то и напрямик. Впереди Ергуш, за ним Зузка, последней Анна. Молчали.

В нижней части вырубки высоко разрослась бузина, малиновых кустов было мало, да и те пообобраны. Выше малинник пошел гуще, а с середины склона тянулась вверх настоящая малинная чаща: кусты переплелись густо, краснели, гнулись под тяжестью крупных капель-ягод.

Девочки начали собирать их. Старались, снимали ягоды пальчиками — одну в посудину, другую в рот. Ергуш уселся на пень; смотрел на долину, изредка поглядывая на девочек.

«Вот глупые, — думал он. — Я бы помог им собирать, а так пусть сами… Зачем смеются за спиной…»

Зузка поставила свой кувшин на низенький пенек, стала обирать ближние кусты. Вдруг она сжала лицо руками, попятилась, зацепилась ногой за куст — упала.

Ергуш подбежал, поднял ее, смотрел испуганными глазами:

— Что с тобой, Зузичка?

Прибежала и Анна. Ведерко бросила, сама вся дрожит, рот раскрыла. Белая, как стена.

— Змея! Змея! — Зузка показывала на пень, где стоял кувшин.

Ергуш подошел к пню, поглядел — ничего особенного: светло-коричневая гадюка, с более темным, красноватым узором по спинке, извивалась у пня. Головку подняла, откинула — смотрит на Ергуша неподвижными, злыми глазами.

— Ну что, моя красавица? — Ергуш нагнулся, улыбаясь раздраженной змее.

Гадюка опустила голову, зашипела, скользнула прочь — спешила убраться.

— Прячься скорее, а то я тебя высеку, — сказал ей Ергуш и стал осматривать пень.

Странное открылось… Под отставшей корой лежали, свернувшись клубочком, молодые гадюки. Вывелись там из яиц, а теперь, наверное, спят. Ергуш отколупнул кору, гадюки, разбуженные, зашевелились, в испуге сослепу кинулись в кусты.

Девочки пронзительно завизжали.

— Что ты делаешь, Ергуш! С ума сошел! — в страхе кричала Анна.

А Ергуш смеялся. Очень уж смешно ему было — до чего перепугались змееныши. Так удирали, будто от этого зависела их жизнь.

— Змей выпускает, нет, чтоб убить их… — пробормотала Зузка, кривя губы — сейчас заплачет.

— Зачем убивать? — удивился Ергуш, подавая Зузке кувшинчик. — Пусть живут. Никого они не обидели, за что же их…

— Да, мы боимся! — хныкала Зузка.

Ергуш стал успокаивать их. Бояться-то нечего. Змея никогда первая не бросается, она убегает. Видал он их уже немало в горах. Не наступай на нее, она и не ужалит. Вон и Палё Стеранка говорит: змея — тварь полезная. Ловит мышей и жуков.

Сбор малины на время прекратился. Девочки держались поближе к Ергушу, не осмеливались лезть в кусты.

— Да вы не бойтесь, — уговаривал он их. — Я пойду вперед, выгоню змей.

Он бродил по малиннику, постукивая своей валашкой, чтоб спугнуть змей, если они тут были. Анна постепенно осмелела, принялась за малину. Зузка не отходила от нее.

Ергуш поднимался по склону. Выше, выше, выбирая места, где малины побольше. Кусты становились все ниже и ниже, ягоды мельче. Пришлось девочкам довольствоваться и такими, подчиниться Ергушу.

Солнце пекло, высоко стояло в небе. Кувшины и ведерко наполнились, отяжелели. Вот уже близко конец вырубки, там начинается еловый лес. Они были у самого гребня Блискавицы.

— Там, в лесу, пообедаем. — Ергуш показал на вершину.

Девочки поторопились доверху наполнить свои посудинки и сказали:

— Теперь пойдем!

Ергуш нашел местечко в тени, ровное, как ладошка, там был мягкий мох. Вид отсюда открывался широкий-широкий. И Зузкину деревню видно, и еще другие деревни в долине.

— Наш дом не видать, — сказал Ергуш.

— А я наш хорошо вижу! — радостно воскликнула Зузка. — Смотрите, вон там, на Верхнем конце, еще крыша блестит…

Ергуш разглядел крышу, залатанную новым тесом.

Уселись, принялись за еду. В лесу, в его сумрачной тишине, носились паутинки, спали таинственные пауки… Солнце сюда не проникало. Оно лежало только на верхушках высоких деревьев.

— Как тут страшно! — сказала Зузка. — Я бы прямо умерла…

Она вздрогнула.

Ергуш смотрел на нее, смотрел, ничего не говорил. Думал: «Отчего у нее такой маленький рот? И руки, и ноги, и лицо… И отчего она так боится? Хорошо бы этой Анны тут не было! Противная!»

Тут Анна взглянула на него. Ергуш отвернулся. Перевернулся на спину, поднял глаза на верхушки елей, выше, еще выше, в голубое небо. «Хорошо бы мы с Зузкой подружились, — размечтался он. — Тогда бы ей нечего было бояться, я б ее никому в обиду не дал. Только бы Анна не дразнилась…»

Зашумел ветер по лесу, заскрипели, застонали деревья, заплакали… Солнце скрылось, полумрак опустился на четыре лапы к корням деревьев, темные тучи вперегонку неслись над лесом.

— Гроза идет! — сказал Ергуш и поднялся.

Закричала ореховка, — отчаянный крик ее хватал за душу. Недалеко где-то, шагах в ста, около остроконечной скалы. Ореховка взлетела, потеряв два-три перышка; они закружились в воздухе.

— Там что-то есть! — шепнул Ергуш; глаза у него заблестели, все жилочки так и заиграли. Он подхватил валашку.

— Хочешь нас бросить? — испугалась Зузка.

— Сейчас вернусь! — кинул он через плечо и осторожно, крадучись, в обход стал подбираться к скале.

Сначала он ничего не разглядел. Только небольшая пещерка чернела под скалой. Стенки гладкие, сухие, дно выстлано хвоей… Зато в сторонке что-то шевельнулось. Будто обломок камня, небольшой и серый. И будто ушки остренькие торчат…

Ергуш крался тихо, осторожно, не спуская глаз с этого предмета. Разглядел: да это котенок, только большой уже! В серой шубке с чуть заметными полосками. Котенок пристально смотрел на лес, сидел неподвижно. Ергуш стоял у него за спиной.

Прикинул расстояние: шага три. Недалеко. Прислонил валашку к камню, бросился вперед, схватил, прижал…

Котенок фыркнул, зашипел, заметался — он кусался и царапался. Ергуш не выпускал его. Сжимал все сильнее и сильнее…

— Царапается, гадина! — пробормотал он, почувствовав его коготки на груди у себя. — Как быть?

Нащупал шею звереныша, ухватил за шиворот, спустил к ногам и, придерживая его коленями, сбросил кабаницу. Плотно завернул в нее кошку — одна голова торчала. Яростные, в зеленых искрах, глаза, острые зубки в оскаленной пасти…

— Ну вот, — сказал он, — прямо как младенчик…

Подобрав валашку, он побежал с добычей к девочкам, радостный, торжествующий.

— А я кошку поймал, — крикнул он им издалека, — дикую!

Девочки ахнули, запричитали: Ергуш был весь в крови.

Рубашка разодрана, по голой груди стекают тоненькие струйки крови.

— Пустяки, — сказал он. — Заживет. Зато у меня будет красивая дикая кошка! Приручу, пусть мышей ловит…

Он показал девочкам котенка. Тот все еще яростно фыркал. Девочки трусили, пятились.

— Ну пошли, а то гроза нас застигнет…

Где-то высоко в облаках загремело. Ергуш советовал пойти по тропинке, что вела по гребню горы, вдоль опушки леса. Наверное, эта тропинка приведет их в деревню. Девочки согласились. Пошли.

Как странно стало вокруг: по лесу, меж стволов елей, ходит на четвереньках серый полумрак. Шевелится, шуршит незримое что-то. Духота — дышать невозможно. Травы колышутся, и волосы дыбом встают, хотя Ергуш не испытывает никакого страха. Он-то не боится, зато девчонки знай крестятся. А вот будто муравьи по всему телу забегали, волосы поднялись… Что это такое? От железных частей валашки искры летят. Ступишь на камень — огонь выбьешь… Отчего это?..

— Анна, Зузка, у вас от волос искры! — в веселом удивлении воскликнул Ергуш.

Они оглянулись на него и закрестились чаще: золотая пыль пляшет над волосами Ергуша!

Воздух был насыщен электричеством.

Треснуло, распоролось, загремело…

— Пошли скорее… Гром! — закричал Ергуш и, пригнувшись, побежал по тропинке. Девочки, перетрусившие вконец, семенили за ним. Лес зашелестел. Хлынул сильный ливень.

 

ДИКАЯ КОШКА

Ергуш мучился: паршивая дикая кошка не желала есть. Он приносил ей сыр, молоко, даже сало. Просовывал осторожно, через приоткрытую дверцу. Кошка норовила цапнуть его за руку, а еды не трогала. Ергуш раскаивался: надо было оставить ее в лесу. Несокрушимый характер. Еще сдохнет с голоду, жалко будет…

Сидела кошка в кроличьей клетке; металась, бесилась. Глаза дикие, страшные. Ей бы только царапать, кусаться. Руки в клетку не просунешь.

Бедные кролики не знали покоя ни днем ни ночью — топотали, пугались. От страха и тревоги дрожали их носики. Пришлось унести клетку с дикой кошкой в Ергушов шалаш.

Ергуш подолгу лежал возле клетки, наблюдал. В руке ломоть хлеба; жевал он, жевал хлеб, а кошка смотрела Ергушу в глаза — пристально, неподвижно. Зачаровать хотела.

«У Палё Стеранки надо совета спросить, — думал Ергуш. — Может, станет жрать живых мышей. А не станет — отнести ее в лес, к той скале…»

Влетел в клетку комар, заметался во все стороны, засучил длинными ногами, как велосипедист. Запел грустную комариную песенку — разжалобить кошку. А она на него и не посмотрела.

С дороги долетели голоса:

— Ергушко! Ергушко!

Выглянул Ергуш — на дороге собрались мальчишки, что-то веселые больно, на месте не постоят. Все тут: Якуб Фекиач-Щурок и Рыжик, Адам Телух-Брюхан, Йожо Кошалькуля и Чернильница, Имро Щепка-Левша и Штево Фашанга-Бубенчик. Сгребали руками белую пыль в бумажные фунтики, бросали вверх. Из фунтиков вырывались белые клубы — вроде бомбы…

Ергуш побежал к ним:

— Чего?

Ребята обступили его:

— Пошли скорей, у нас клест улетел!

— Ергушка, поймай его!

— Иду! — сказал Ергуш и побежал вверх по дороге. Ребята — за ним.

Догнать не могли. На бегу перебрасывались словами.

— Он на большой липе сидит, — толковал Рыжик. — У Телухов, возле корчмы… Улетать-то ему не хочется… Ты, Ергуш, слови его, если у тебя колдунские глаза…

Прибежали ко двору корчмы, Рыжик стал показывать:

— Вон он! Видишь? На той ветке! — Взял Ергуша за руку, подвел. — Иди сюда! Отсюда видно…

Ергуш смотрел на высокое дерево, а клеста не видел. Напрасно напрягал он зрение. Вдруг — бац! — по колена ввалился в навозную яму. Рыжик и все мальчишки пустились наутек. Остановились поодаль, захохотали и бросились за угол дома. Скрылись.

Ергуш выбрался из ямы — все ноги в навозе. Обманули, подлые! И этот дурак Йожо Кошалькуля с ними… Теперь расскажет Зузке, она насмехаться будет…

Во дворе была колонка. Ергуш накачал воды, вымыл ноги. Огорченный, поплелся домой. Голову понурил, смотрит в землю.

Дома во дворе стояла мама.

— Крестная молока нам прислали, — сказала она Ергушу. — Они сено возить собираются. Тебя в помощь просят…

— У меня кошка издохнет, — озабоченно отвечал Ергуш. — Надо ей мышей наловить.

— А ты ее на чердак выпусти, — посоветовала мама. — Она уже большая, сама наловит. Много их на чердаке.

— Убежит ведь! — возразил Ергуш.

— Убежит — на свободе будет, — сказала мама.

Ергуш недолго колебался. Отнес клетку на чердак, отворил дверцу. Кошка выскочила, фыркнула и скрылась в темноте среди балок.

 

КАК СЕНО ВОЗИЛИ

Через несколько дней, рано утром, двинулись на трех телегах. Длинноносый Яно ехал первым. Ергуш был с ним — Яно нравился ему больше всех. Нравились ему добрые глаза Яно, такие глаза бывают у молодых телочек. Нравился и длинный нос торчком — смешной такой! И песенки об овцах нравились — Яно их часто пел.

— Тебе ничего делать не надо, — сказал Яно, — только мух от коней отгоняй.

Ергуш был разочарован. Это ему совсем не по душе. Сами позвали, а работать не дают…

— Ну, если хочешь, можешь сено накладывать, — утешил его Яно. — С удовольствием разрешу.

У Ямок свернули направо, по крутой дороге в гору. Дорога шла по полям под паром, по кустам, через выкошенные лужайки; где-то здесь должна быть Студеная яма.

Ергуш заметил, что невдалеке за телегами, прячась под заборами и кустами, крадется за ними озорной Хвостик. Делает вид, будто вышел погулять сам по себе и случайно попал в те места, по которым проезжает Ергуш. Вот хитрая собачонка! Это чтоб его на прогнали. Ергуш обернулся, посмотрел на него — Хвостик свернул с дороги, спрятался. Но он, конечно, где-то близко. Еще покажется…

Сверкала роса в травах. Кузнечики цвиркали, выскакивали, пролетали по воздуху. Кусались комары, оводы, жужжали, мелькали слепни — так быстро, что глазом не уловишь их полет. Только когда лошадь зафыркает, забьет беспокойно ногами, Яно прихлопнет под брюхом у нее слепня, небольшое насекомое бурой окраски. Он, наверное, вовсе и не слепой, только летает так, словно глаз нету.

Кони идут мерно, колеса катятся гладко по мшистым лужайкам, на два пальца вдавливаясь в мягкую землю. С пригорка на пригорок… Мимо кустов орешника, боярышника, мимо грабовых рощ; там и сям поднимается над кустарником одинокая рябина, красивая, гладкоствольная, покачивает листьями.

— Хо-хо! — крикнул Яно, щелкнув кнутом.

Далеко где-то отозвалось эхо — будто кто-то передразнивал Яно. Щелкнуло — словно выстрелило. Вдали показался буковый лес; перед опушкой его стояли большие копны сена. Лошади почуяли, что конец пути близок, пошли быстрее. Яно направил своих коней к первой копне и там остановил их. Они потянулись к сену — нет, Яно им не позволил. Лошадь должна знать порядок, не своевольничать.

Яно подложил камни под колеса, чтоб телега не подалась назад, потом выхватил из копны клок сена, стал его перебирать, разглядывать с удовольствием, понюхал даже. Лохматые листочки, растрепанные звездочки расцветших трав желтели в сене.

— Понюхай! — сказал Яно, поднося к лицу Ергуша свою ладонь. — Лучшее сено, корм что надо!

Сено пахло дурманно.

Яно разнуздал лошадей, бросил им пахучего сена. Оно понравилось лошадям, — фыркая, они подбирали его большими клочьями.

От леса, с лугов слетались комары и оводы, садились на лошадей, облепляли им животы, жадно сосали кровь. Лезли в уши, в глаза и животным и людям.

Ергуш отломил ветку бука, принялся охлестывать лошадей по ногам, по брюху — убивать кровопийц.

По колеям, проложенным телегой Яно, подъехал Ондрей, за ним Йожо со старым Томашем. Распрягли лошадей, разложили маленькие костерки — немного хвороста и много зеленых листьев. Желто-белый дым пополз под брюхо лошадям, отгоняя назойливых летунов.

— Подкладывай в огонь, Ергушко! — крикнул Ондрей.

Ергуш тоже развел костерок возле Яновых лошадей, потом стал носить из лесу хворост и листья, подкладывать там, где уже догорало. Это было нужное, серьезное дело. Оно ему пришлось по душе. Приходилось проворно поворачиваться — спасать животных от мучений. Он был доволен, весел и радостен.

Три брата и Томаш накладывали сено на телеги попарно: один подбрасывал сено на вилах, другой, стоя в телеге, уминал, укладывал его. Вот наложили все три воза, придавили сено длинными жердями и присели отдохнуть, перед тем как ехать в деревню.

— Знаешь что, милый, — взял Яно Ергуша за плечо, — ты нас тут подождешь. На что тебе ходить взад-вперед, дорога далека и нелегка. Ты пока напаси валежника, листьев для костров да посторожи тут — как бы скотина сено не растаскала. Обед мы тебе принесем. Как положено мужчине! — И губы Яно под длинным носом улыбнулись.

Ергуш согласился. Пусть себе едут, он подождет тут. Все приготовит, что надо. Приятно слушаться таких славных людей, как Яно.

Под горой, в той стороне, где была Студеная яма, забрякали колокольцы. Оттуда бежали коровы — хвосты подняты, скачут, как угорелые. За ними пастух с длинным кнутом. Старается заворотить коров, кричит на них.

— С утра вот так бесятся, — пожаловался он братьям Будачам. — Прямо не знаю, что с ними делать.

Пастух был отец Палё, дядя Стеранка. Ергуш втайне порадовался: значит, и Палё недалеко…

— Мухи их одолевают, — сказал Яно.

Братья закрепили цепями задние колеса телег, запрягли лошадей и поехали. Возы скрипели, качались, неподвижные колеса прочерчивали длинные полосы во мху.

Ергуш остался один.

 

ВРАГ

Возле каждой копны Ергуш навалил сухого валежника и сырых листьев. Придут лошади — останется только поджечь. Закончив работу, Ергуш повалился на траву отдыхать.

Из-за копны выглянул Хвостик, медленно подошел. Остановился перед Ергушем, посмотрел с опаской: не сердится? Не прогонит? Может, позволит остаться тут, а уж он, Хвостик, будет вести себя тихо, пристойно. Хвостик щелкал зубами, ловил кусачих мух.

— Ну иди, иди сюда, милый! — позвал Ергуш. Он обрадовался — с Хвостиком веселее будет.

Песик подбежал, побил Ергуша хвостом, сел рядом.

Из леса вышел парень. Шел он тяжело, шатался. Нес на плече длинное буковое бревно Хвостик поднял мордочку, принюхался, тихонько поворчал, но не двинулся с места. Сказал только: «Идет кто-то неуклюжий».

А Ергуш узнал парня: кузнец Мартин враг. Это он в праздник Тела господня ударил Ергуша кулаком по носу — в Гаморе, у кузницы. Ни с того ни с сего. За то, что мастер его побил.

Проснулись в Ергуше горечь и злоба. Он вскочил, заступил дорогу кузнецу, прямо посмотрел на него.

— Узнаешь? — недобрым тоном спросил он парня.

Кузнец глянул на него из-под полей своей шляпы, ничего не сказал и прошел мимо.

— Постой! — сказал Ергуш, ухватившись за бревно. — Ты так легко не отделаешься!

Кузнец остановился, положил бревно на землю, повернулся к Ергушу:

— Не приставай к добрым людям!

Ергуш приблизился к нему:

— Что я тебе сделал, когда ты меня ударил? В городе-то ты смел, а в лесу трусишь!

— Отстань! — сказал кузнец. — Я не хотел тебя так сильно…

Ергуш схватил его за куртку. Парень не сопротивлялся. Он был больше и сильнее, у Ергуша и сил не было сдвинуть его с места.

— Трус ты, а то бы мы с тобой подрались, — сказал Ергуш. — Но не могу я драться, когда ты стоишь дубина дубиной.

На Хвостика никто не обращал внимания, и никто не заметил, как этот хитрый пес фыркает, обходит парня сзади, как он изготовился к нападению. Едва Ергуш произнес слово «дубина», Хвостик зарычал и прыгнул, цапнул кузнеца за куртку. Цапнул и отскочил. Шерсть у него взъерошилась, как на щетке, он стал бегать кругами, ругая кузнеца грубым голосом.

Парень испугался, даже ноги задрожали. Со страхом посмотрел он на собаку, а на Ергуша — просительно и жалобно.

— Ты не вмешивайся! — прикрикнул Ергуш на Хвостика.

Пес понял, что не годится двоим нападать на одного, отошел к копне, лег, тихонько поругивая врага.

— Не бей меня, — печально проговорил кузнец, сдвигая шляпу на самые брови. — Мастер бьет меня и держит впроголодь. Может, и ты когда-нибудь кузнецом будешь…

У Ергуша сжалось горло. Он отступил, потупился. Кузнец стал поднимать свою ношу, и Ергуш, сам не зная, как это вышло, помог ему взвалить ее на плечо. Кузнец пошел, что-то жалобно бормоча себе под нос. Ергуш смотрел ему вслед с тяжелым, грустным чувством. Вот он шагает, пошатываясь, скрывается под горой. Скрылся по пояс, по плечи, а вот уж и головы не видно…

Из-за горы показались козьи рожки. И головы выглянули, белые, бородатые. Козы смотрели на Ергуша, а больше на Хвостика, смотрели застывшим, неподвижным взглядом. Подходил Палё Стеранка.

 

ПЛОХО БЫТЬ СИРОТОЙ…

Палё Стеранка подарил Ергушу пращу. Учил его метать камни.

— Раскрути над головой, дерни посильнее, а один конец отпусти…

Ергуш быстро научился. Камни так и летели, со свистом проносясь в воздухе, тревожили овец и коз.

— Дома буду метать, на Гати, — сказал Ергуш. — Там камни круглые, как яйца.

Он сложил пращу, сунул в карман.

— А мне ночью снилось, будто я летаю над долиной, — рассказал Палё. — Руки раскинешь — и летишь… Высоко-высоко над деревьями летишь, куда хочешь. Будто плаваешь в воздухе. Нянё говорят, тогда человек силой наливается.

Ергуш сказал:

— А я недавно дикую кошку поймал. Настоящую. Жрать не хочет, так и норовит за руку укусить, злая. Надо наловить для нее мышей.

Палё посмотрел на него, подумал и говорит:

— Пойдем ловить мышей! — Он уже сам загорелся. — Красных мышей, полевок, или лесных, каких хочешь.

Он повел Ергуша в кусты.

Стали искать. В самой гуще, на веточке кизилового куста, висело гнездо, круглое, как мяч, слепленное из травинок и сухих листьев.

— Красная мышь, — сказал Палё.

Разворошили гнездо — оказалось пустое. А в кусте что-то шуршало, потрескивало… Мальчики притаились, ждали. Красная мышь, с большими ушками и длинным хвостиком, карабкалась по ветке. Возвращалась к гнезду, а его-то уже и не было. Палё бросился, хотел накрыть ее шляпой — мышь скользнула наземь, юркнула под валежник.

— Ушла, — сказал Палё. — Этих трудно поймать. Пойдем лучше посмотрим лесных.

Вернулись на луг. Овцы и козы спокойно паслись на новом пастбище, на скошенном лугу, на межах, заросших кустами. Их не нужно было заворачивать, Палё следил только, чтоб они не трогали копен сена. Мальчики пошли к тому месту, где у опушки леса валялась куча камней. Эти камни снесли в одно место сгребальщицы, когда весной чистили луг. Палё осмотрел эти камни и сказал:

— А здесь, верно, настоящие лесные мыши, с белым брюшком и длинным хвостиком. Надо разбросать камни.

Взялись перебрасывать камни ближе к лесу. Стала расти новая куча. Работа кропотливая, зато веселая: камней все меньше, открывается земля, гладкая, сухая, с мышиными стежками.

Отваливаешь плоский камень, вдавившийся в землю, медленно, осторожно: нет ли под ним мышки? Гляди в оба! Нет, нету. Давай следующий… Мальчики работают молча, усердно. Хвостик стоит рядом, смотрит, смотрит…

— Еще половина осталась, — говорит Палё.

— А теперь только четверть, — говорит Ергуш.

А вот осталась совсем маленькая кучка, не больше хлебного каравая. Теперь надо быть особенно осторожным…

— Внимание!

Палё поднимает камушек за камушком, не торопится… Послушал, приложившись к камням ухом. Кажется, там что-то шевелится беспокойно… А Хвостик все смотрит, смотрит…

Палё поднял плоский камень — фррр! Выскочила мышка, высоко подпрыгнула, как заяц. Писк — и уже хрустнули ее косточки. Хвостик, выпучив глаза, разгрызает добычу. Один хвост мышиный торчит у него из пасти.

— Пошел прочь! — замахнулся на него Ергуш. — Думаешь, бездельник, для тебя мы трудимся?

Хвостик, пристыженный, отошел к копне, лег: совесть его мучила.

Камней осталось еще пригоршни три.

— Ну, тут уж ничего не будет, — сказал Палё, быстро раскидывая их.

И вздрогнул: из-под последнего камня выскочила вторая мышь! В два прыжка она очутилась около новой кучи камней, юркнула под них — скрылась.

— Ишь как испугала, — проговорил Палё. — Чуть не в лицо мне прыгнула. Ах, хитрюга! Вторую-то кучу уж не будем разбирать.

Он побежал к овцам, согнал их в кучу, вернулся и дал добрый совет:

— Пойдем ловить полевок!

Поодаль, ближе к Студеной яме, было поле скошенного ячменя. Здесь, на стерне, и обосновались мыши, прорыли коды, соединили их, как настоящие улицы. Мальчики и решили навестить их; позвали с собой Хвостика.

Мышиный городок Палё знал как свои пять пальцев. Он точно угадывал, куда ведут подземные ходы, в какой норе живет целое семейство, сколько у норы выходов. Он завалил все выходы, кроме одного, и отсюда начал копать. Ход оказался глубокий, Палё позвал на помощь Хвостика. Хвостик рыл землю лапками. Сунет нос в дыру, принюхается, потом поднимет мордочку, фыркнет и опять копает. Работал когтями, зубами, отбрасывая землю.

— Учуял! — радостно воскликнул Палё.

Оба настороженно ждали.

В это время из лесу вышел паренек с тяжелой вязанкой дров. Шел он сгорбившись, совсем наклонился. Босые ноги поджимал — по стерне, по камням колко было идти. Да это Рудо Рыжик!

Он подошел к нашим охотникам за мышами, сбросил дрова с плеч, сел, не говоря ни слова. Дышал он тяжело. Посмотрел на товарищей печальными глазами, обведенными темными кругами.

— Мышей ловите, — будто перемогая боль, заговорил Рыжик. — Я тоже умею ловить их. Надую их через соломинку и выпущу. Они раздуются, как шары, в норку не влезают…

Усмехнулся печально так, жалобно. Кулаком надавил на живот.

Палё приподнял вязанку дров, попробовал на вес:

— Тяжелая! Много набираешь.

— Заставляют. — Рыжик поднял на него глаза. — Носи и носи — на всю зиму. А у меня живот болит. Недавно напился порченой воды из лужи… — Рыжик застонал, согнулся. — В ней живые волосы плавали, длинные — в целый метр. Сгребальщицы говорили, это «бандуры». А мне страсть пить хотелось. Наверное, они теперь у меня кишки жрут…

Скрючившись в три погибели, Рыжик вынул из кармана мелкие орешки.

— Буковые, — сказал он. — Нате, ешьте. — Дал ребятам по горсточке. — Только от них опьянеть можно. Как я недавно. Жую, жую, ни о чем не думаю. А потом меня будто подняло, на небо понесло. Схватился за траву, боюсь, оторвет! — Он криво улыбнулся. — Глупости! Это я от них опьянел.

Палё и Ергуш подсели к нему, стали грызть буковые орешки. А Рыжик рассказывал:

— Я, наверное, умру. Есть ничего не могу. Ни простые орешки, ни буковые. А ведь любил их. Ни кизил, ни рябина в глотку не лезут. А прошлый год только ими и кормился. Дома-то ничего не дают, только картошки чуть-чуть. Картошка сухая, подавиться можно. Ягоды боярышника тоже хороши. И шиповник, и терн, когда их морозцем прихватит… — Лицо у Рыжика скривилось, он опустил голову, застонал. — Ну, пора мне. Болит — сдохнуть можно…

Он встал, а выпрямиться не мог. Ребята помогли ему взвалить дрова на спину. И пошел Рыжик — медленно, скрюченный, прямо пополам согнулся. Ноги поджимал, шатался… Смотрели ему вслед Палё с Ергушем, задумались.

— Мачеха у него, — сказал Палё. — Самая злющая баба в деревне. Зимой из дому выгоняла, да ночью… Рыжик едва не замерз — босой-то, в одной рубашке! Ночевал за Катреной, на вербе. Нянё мне рассказывали.

Тут вдруг раздался мышиный писк. Мальчики бросились к Хвостику, но было поздно. Хвостик раскопал нору и пожрал всех мышей, старых и малых.

Ергуш отругал его, вытянул пастушьим кнутом. Ему-то нужны были живые мыши, а Хвостик не желал этого понять.

— Ергушко-о-о! — донеслось со стороны опушки.

Это звал Яно, вернувшийся с телегой. В руке он держал узелок — обед для Ергуша.

— Бежим! — сказал Ергуш. — Вместе поедим.

Побежали наперегонки, Хвостик вприскочку за ними.

 

ПОСЛЕДНИЙ ВОЗ

Возы с сеном по второму разу повезли в деревню. Палё сказал Ергушу:

— Хочешь быть сильным — пей козье молоко, прямо из вымени. Нянё говорили, это для силы.

И, подхватив кнут, он стал сгонять коз. А козы убегали, как черти. Даже Хвостик помогал, и все равно ни одной не удалось поймать.

— Вон та, с большим выменем, наша. — Палё показал на бурую козу. — Вот бы добраться до нее!

Ергуш стал обходить козу, а Палё размахнулся, хлопнул кнутом — длинный кнут обвился вокруг шеи козы; Палё отдернул кнутовище, подбежал, поймал козу за заднюю ногу. Коза лягалась, вырывалась, волоча за собой Палё.

— Помогай! Держи! — кричал он.

Наконец схватили ее. Держали крепко, так, что она двинуться не могла. Палё подхватил ее за ноги, опрокинул на спину. Коза плакала, как ребенок.

— Соски у нее в навозе, — сказал Палё, — сосать нельзя!

Он раскрыл рот и, нацелив в него большой сосок, сильно стиснул его; молоко так и брызнуло струйкой. Коза дергалась, металась, молоко лилось на лицо, на рубаху Палё.

— Хватит из одного, — сказал он, — не то мама заметят. Теперь ты попробуй!

Ергуш открыл рот, Палё стиснул другой сосок, облил ему все лицо. Потом козу отпустили. Она встала на ноги и побежала к своим товаркам, рассыпая по дороге черные «орешки» — со страху, конечно.

Подкрепившись козьим молоком, ребята повалились на сено. Палё стал рассказывать о пастушеской жизни:

— Намаешься — сил нет. Овца потеряется — ищи! В прошлом годе паршивая Корнута ушла с ягненком. Искали мы ее с нянё — нет нигде! Больше двух недель пропадала! Потом слышим раз — гав! гав! — охотничьи собаки. Носятся по лесу то вверх, то вниз. Что такое? Выбегает тут из лесу овца с ягненком. Корнута! И шасть к стаду. А черные собачищи за ней, я их еле отогнал. Нянё говорили, Корнута уже одичала немного, дичью пахла, вот собаки за ней и гонялись.

— А мы пойдем косить на Блудов Верх, — сказал Ергуш. — Там у крестной Будачихи покосы, вчера говорили. Я буду воду носить косарям.

Палё встал, показал кнутовищем:

— Вон он где, Блудов Верх! По той стороне вверх, и еще выше. Отсюда не видать. Через лес пройти, и будешь на месте.

Он показывал на узкий луговой клин, врезавшийся в лес, — туда Ергуш заехал было на Пейо, который щекотки боится.

Солнце садилось, когда вернулся Яно с телегой. Он приехал один, без братьев, без Томаша.

— На один воз как раз нагрузили остатки, — сказал он.

Палё с Ергушем взялись помогать: укладывали, уминали сено. Яно подавал. Всадит вилы в сено, крякнет, подбросит на воз большую охапку. Ергуш и Палё равномерно распределяли сено в телеге, заполняли бока.

Забрать-то забрали все, да воз получился огромный, с дом. Яно очесал воз с боков, подгреб рассыпанные клочья, вскинул на воз и закричал:

— Айда!

Придавили сено жердиной, привязали ее к задку, цепями закрепили колеса. Яно наказал Ергушу:

— Иди за возом да примечай. Как покосится на одну сторону — беги на другую, хватайся за борт, перетягивай! Чтоб не перевернулся.

Сумерки собирались спуститься на землю. Они уже обволакивали луг, когда завизжали колеса и воз двинулся вниз. Яно держал вожжи, правил лошадьми. Ергуш шел за возом, смотрел, как он раскачивается. Хвостик, по обычаю своему, то вертелся у ног лошадей, то плелся вдоль заборов.

Палё со своими овцами шагал позади.

В деревню въехали возле погоста. Дорога здесь ровная, колеса катились легко. Вот Яно остановил коней, взобрался на воз спереди, Ергуш — по веревке — сзади. Палё со своим стадом прошел мимо, шляпой помахал Ергушу.

— Сегодня не будут разгружать, — сказал Яно. — Темно. А спать можем на возу.

Въехали во двор.

Хвостик побежал домой: боялся сердитого Казана. Распрягли лошадей, накормили, обиходили. Крестная накрыла ужин: галушки с брынзой, кислое молоко. Работники принялись за еду. Тишина стояла над столом, ели молча. Мягкая усталость ласковыми, приятными ладонями гладила тело. Давила книзу веки. Ах, шалунья! Легонько щекотала на пояснице, в плечах. Так и хотелось лечь, улыбнуться…

Яно встал, кивком позвал Ергуша. Они сбросили жердину с воза, залезли наверх, умостились рядышком. Дышали, чуть посвистывая носом, — как соловьи. Стали засыпать. Из-под полуприкрытых век Ергуш видел ночное небо. Звезды, казалось ему, пылали кострами. Зелеными, фиолетовыми. Красными и желтыми. Горели, как факелы.

Под яркими звездами звенел одинокий комар, пел на ушко ночи свою жалобную песенку. Рассказывал про обиду свою — так уж плохо живется ему на свете… Все тебя гонят, ни капли кровушки не дают… Беззз-жжаа-лостные…

 

ДЯДЯ КОШАЛЬКУЛЯ

В середине августа начали косить на Блудовом Верху. Крестная ходила по домам, звала на помощь мужиков — хороших косарей. Наступило воскресенье. Сходились к фабрике мужики с косами, с сумками на боку. У каждого в сумке табак да трубка, брусок в мешочке. И еще миска для еды и ложка. Сосчитались: восемь, девять… одиннадцать… Троих не хватает. Чего нейдут, лежебоки?.. Надо подождать… Чтоб не скучно было, развлекались как могли.

— Покажите-ка миски! — крикнул дядя Кошалькуля, отец Йожо и Зузки, большой чудак и хитрец. Он был старше всех, кто собрался косить, и одна нога у него деревянная. Так и ковылял он от мужика к мужику; фуяра под мышкой, коса на плече. — Покажите, говорю! — Лицо у дяди Кошалькули все расщеплено морщинками, шляпчонка на нем, как мешочек для бруска, без всякой ленты. — Чтоб знать, кто сколько умнет!

Смеется Кошалькуля, так и режет горячими глазами.

Мужики с хохотом вынимают миски. Ергуш сидит в сторонке, под фабричной стеной, смотрит, что будет дальше. Миски у всех небольшие, тарелки на три, у многих они одинаковые. Трудно решить, кто самый большой едок.

Дядя Кошалькуля покосился на Ергуша из-под шляпы:

— Вот беда, порядочной посудины не найдешь! — Он подковылял к Ергушу, потянул его за руку. — Вставай! Покажи свою миску!

У Ергуша сумки нет, миску он привязал к поясу. Кошалькуля отвязал ее, сравнил с другими. Оказалась больше всех! Тут дядя Кошалькуля захохотал:

— Видели? Самого от земли не видать, а миска что лохань! Ергуш, Ергуш, в отца пошел!..

Все смеются, хохочут, будто гроза гремит. А Ергуш, весь сжавшись, краснеет от стыда.

Со двора Будачей выехали на телегах Ондрей, Йожо и Яно. Первая и вторая телега — с решетчатыми бортами; на них котлы, косы, грабли и мешки с продовольствием. Последняя телега — с дощатыми бортами; к ней три барана привязаны — блеют, плачут. Мутными, влажными глазами озирают они этот бренный мир… За последней телегой шагает старый Томаш с теткой Носа́лькой, что за мельницей живет. Теперь все ясно: сыновья крестной тоже едут косить на Блудов Верх, везут с собой запасы продуктов. Тетка Носалька — она в широких юбках, в чепце и оплечье — знаменитая повариха; тетка и на свадьбах стряпает. Значит, будет за кухарку. Томаш, ленивый работник, будет дрова носить, огонь поддерживать.

Длинноносый Яно свистнул сквозь пальцы, закричал:

— Ергушко-о-о! Пойдем, милый!

Ергуш выхватил свою миску из рук дяди Кошалькули — тот и рта раскрыть не успел — и побежал за телегами, к Яно.

— Мужиков ждать нечего, — сказал ему Яно. — Пока еще соберутся… А может, они нас и обгонят — напрямик пойдут, крутыми тропками.

Ергуш подошел к баранам, погладил их. Каждого особо — по голове, по мордочке. Они перестали жалобно блеять, смотрели на него грустно, мечтательно. Наверное, грезились им тихие, бескрайние луга, где нет людей, нет пастухов. Роса блестит, отражает зелень трав, качаются лохматые головки цветов. Мирный покой ходит там добрым пастухом…

— Ергушко! — Яно взял его за рукав, притянул к себе. — Что с тобой, скажи мне? Ты такой смутный. Кто тебя обидел?..

Ергуш ответить не мог — язык не поворачивался. Посмотрел на Яно, улыбнулся как бы через силу. Где-то в глубине его глаз будто тихонько шел дождь. Ергуш только покачал головой: мол, нет, нет, никто его не обижал.

Будто облачко село на лицо Яно, да быстро пронеслось. Он глянул из-под полей шляпы:

— Нно, Ферко, Мишко! — и кнутом щелкнул.

Шли молча. Ергуш думал:

«О нянё моем упомянули… А у меня ведь не было нянё — мама никогда о нем не рассказывали…»

Яно под перезвон бубенцов на хомутах лошадей напевал тихонько:

Ергуш опять приблизился к баранам, погладил их задумчивые мордочки.

 

НА БЛУДОВОМ ВЕРХУ

Телеги уже подъезжали к Блудову Верху по едва различимой дороге. Вот уже слышны звон кос, голоса косарей: мужики выкашивали место для табора под самым теменем горы, возле гигантских буков. В этом месте склон горы как бы прогнулся, образовалось большое, с ровным дном, углубление. Ветры проносились над ним, солнце било в него через деревья. Здесь хорошо было укрыться и людям и животным и днем и ночью.

Телеги добрались до этой лощины к закату. Мужики сгребли скошенную траву, установили котел и теперь помогали тетке Носальке: носили воду, готовили дрова. Чтоб на всю ночь хватило. Поодаль, под самым развесистым буком, устроили из камней очаг и около него сложили кучу толстых поленьев. Будут подкладывать по одному — костер будет светить и греть. Все улягутся вокруг костра, поболтают да и заснут до рассвета.

Ергушу нечего было делать. Никто не давал ему работы, никто на него не обращал внимания. Он помог Будачам выпрячь лошадей, их стреножили и пустили пастись: с одной стороны лощины трава была жиденькая, косить ее не стоило. Туда и отвели коней; они фыркали, щипали травку, перескакивали связанными ногами.

В вечернем солнце Блудов Верх стоял задумчивый, замечтался будто. По лугам, разбежавшимся на все стороны, переливалась красная от закатного света трава, теплый ветер ворошил ее. Цветы поворачивались к солнцу, а оно спускалось, уходило все ниже, куда-то в провал на краю земли… Золотая пыль рассыпалась над лесом.

А лес дремал, одним глазком сторожил плененные луга, обступив их со всех сторон. Ергуш бродил по лугам бесшумно, несмело, думал о разном таинственном.

Мир был беззвучен. Красное солнце постепенно лиловело. Длинные тени протянулись от леса, легли поперек лугов. Лес глохнет, крепко зажмуривает глаза. Надо дать ему покой… Ергуш побежал к табору, вниз по склону горы, перепрыгивая через кусты.

Вот и смерклось. В лощине горят два костра. У одного из них тетка Носалька готовит ужин, а неповоротливый Томаш лениво подбрасывает полешки в огонь.

Вокруг другого костра, что повыше, лежат косари, серьезный ведут разговор. Ергуш подобрался к ним, примостился рядом с длинноносым Яно.

Дядя Кошалькуля рассказывал о привидениях.

— Вот как я, ребята, ногу потерял. Сломал ее, когда нечистый меня кружил. Сейчас расскажу, как было дело…

Яно придвинулся к Ергушу, на ухо шепнул:

— Слушай, как он загибать умеет!

Рассказал дядя Кошалькуля, что был на свадьбе в далекой деревне. Возвращается ночью домой полевой тропинкой, и вдруг навстречу — человек. Весь в черном, как городские господа. Посветил на него дядя фонарем и видит — человек-то без головы! Вот беда какая! Бросился он бежать, не разбирая дороги, да и ухнул в яму, ногу повредил. Пришлось докторам отрезать ее…

Яно толкнул локтем Ергуша, плутовски усмехнулся. Косари покашливали — не верили рассказчику.

— Человек, да чтоб без головы! — заметил кто-то. — Странно что-то…

Все рассмеялись. Дядя Кошалькуля выбил трубку и сказал:

— Эх, что с вами толковать, глупые вы, ничего не понимаете. Тут уж не поможешь…

Тетка Носалька застучала поварешкой об котел. Значит, ужин готов. Косари потянулись к котлу со своими мисками. Носалька наполняла их. Ергуш, стыдясь своей большой миски, стоял в сторонке.

— Поди-ка, сынок! — позвала его тетка. — Ведь и ты наш!

Он подошел, прикрывая миску руками: вдруг тетка насмехаться начнет… Нет, ничего не сказала. Посмотрела ласково, как мать, наполнила миску до самых краев.

— Приходи за добавкой, наварено много, — сказала она.

Ергуш отыскал Яно, подсел к нему, принялся есть. Гуляш был замечательный, жирный, только перец немного горло драл. Добрая еда для мужиков.

Яно долго пережевывал один кусок, головой качал.

— Как подошва, не прожуешь! — пробормотал он, вынимая изо рта твердый кусок; поднес к огню, разглядел. — Вот так дело! Ишь, свернулась кольцом. И жесткая, как резина.

Это оказалась красивая бархатная гусеница. Он отбросил ее и продолжал есть.

Поужинав, косари примолкли. Стали размещаться на ночь вокруг костра. Тетка Носалька устраивала себе постель на телеге.

Ергуш, незамеченный, побежал к лошадям. Они стояли рядышком, дремали, приклонив головы друг к другу. Казалось, спят или, по крайней мере, засыпают. Спокойно им, безопасно.

В лесу заухала сова. Прозрачное небо над вершинами деревьев окутывалось мраком. Ночь шагала по горам, оплетала деревья черной паутиной.

Вдруг кони захрапели, забеспокоились, стали бить ногами: ужас какой-то охватил их. Лошади теснились к середине, каждая хотела спрятаться за другую, искала место побезопаснее.

Но вот спустилась полная тьма, и кони успокоились. Ергуш не понимал, что с ними такое было.

У костра заговорила фуяра. Дядя Кошалькуля запел. Рассказывала фуяра горам и долинам, деревьям и мшистым скалам, и людям о солнце, что выходит из-за Верхполяны и встречается с месяцем. Солнце — юноша, месяц — девушка… Из твердого явора фуяра, а рассказывает мягко так.

Дядя Кошалькуля то сам поет, то на фуяре играет. Она у него, наверное, волшебная. Целый мир в ней скрыт. Дунет в нее дядя, и будто голосом заговорит фуяра, поведет рассказ. О славных разбойниках, о любви. О матери — золотом корешке, о несчастьях людей.

Ергуш лежит на спине, смотрит на звезды, — долго, очень долго. Грезит с открытыми глазами. О Зузке Кошалькуле, о двух ее косичках, о маленьких ножках. О Палё Стеранке, и о маме, обо всех своих… Умолкла фуяра, легла на лощину мертвая тишина. Оборвала Ергушевы грезы. Он встал, потянулся, побрел к костру — тихонько, на цыпочках.

Все спят, только дядя Кошалькуля поправляет головни, разгребает угольки своей трубкой.

— Ты где бродишь? — спросил он шепотом. — Видно, и ты непоседа…

— При лошадях был, — ответил Ергуш. — Они испугались чего-то, когда стемнело.

— Чего же тут удивительного, — сказал дядя. — В сумерки просыпаются хищники, которые спят днем. Черт вселяется в них, и выходят они за добычей. Лошади и коровы — твари мирные. Когда солнышко заходит, они ищут себе притулок, на коленки опускаются. А как ночь надвинется — тревога их одолевает. Мычат, ногами бьют, хотят укрыться понадежнее. Хищных зверей боятся, которые ночью за добычей рыщут. Вот так же и среди людей повелось.

Ергуш обдумывает то, что сказал ему дядя Кошалькуля. Посмотрел он на его морщинистое, жесткое, но при всем том плутовски веселое лицо, и решился задать великий вопрос.

— Вы знали моего нянё? — твердо спросил он.

— Знал, — ответил Кошалькуля, кивая головой. — И скажу тебе только — ведомы были ему все тайные тропки… Придвинься ближе, коли хочешь о нем услышать…

И он освободил для Ергуша местечко у костра.

 

ОТЕЦ ЛАПИН

— Знавал я его, говорю, — начал рассказ дядя Кошалькуля. Все спали, Ергуш слушал. — Добрый был человек, только по ночам спать не любил, как те хищные звери, о которых речь была. Скрывался он здесь, на Блудовом Верху, но никто не знал, в котором месте. Скорее всего, среди скал, как привидение. Говорили, силы у него на пятерых хватало…

Разбойничал… Ни поймать его не могли, ни подстеречь даже. Домой приходил редко, ночью, когда дети спали. Точно сказать не могу, но ходит слух, будто приносил он матери твоей деньги…

Были у него три товарища. Раз увели они бычка из барского имения. Отец твой обул бычку башмаки, чтоб следов не было. И вот как шли они, три товарища набросились на отца твоего и убили. Ты помнить не можешь, маленький был. Так он и отдал богу душу. Невзлюбили его за смелость, за силу великую…

Нашли его лесорубы, и похоронили мы его. На старом погосте, в дальнем углу. Подальше от людей, потому что был он нелюдимый человек…

Я и песню знаю — неведомо, кто сложил ее, — она память хранит о твоем отце…

И дядя Кошалькуля тихо запел о предателях-товарищах. Как убили они того разбойника из леса, кто бычку башмаки обул…

Молчал Ергуш долго, очень долго. Будто вспоминал таинственный мужской голос, вплетавшийся в сны его давними ночами, когда вихрь свистел, ломая ветви деревьев. Лампа еле-еле мерцала, и на тот загадочный голос отзывалась мама — боязливо, испуганно.

— А мамка ничего не говорили… — шепнул он весь в слезах.

— Э, брось, чего теперь вспоминать! — махнул рукой дядя Кошалькуля. — У матери забот хватает, как поднять детей. Поле-то у вас маленькое, две-три полоски, еле прокормишься. — Он близко посмотрел в глаза Ергушу. — Смотри мне, будь порядочным человеком, матери помогай!..

Кошалькуля подложил полено в огонь и повалился спать — шляпу под голову, ладонь на глаза. Захрапел. А Ергуш не лег. Он все смотрел в жаркое пламя, на раскаленные угли. Вот уж рассвет занялся — будто махнул кто-то из-за горы золотисто-зеленым платочком. Обхватил себя Ергуш руками, ладони под мышки сунул, откинулся на спину и заснул. Вскоре стали просыпаться косари.

 

ЛЕСНОЙ РОДНИК

Ергуш проснулся — холодная роса на лице. Косари, растянувшись длинной цепочкой, косили широкий луг, от табора к востоку.

Тетка Носалька подозвала Ергуша к телеге, дала хлеба с салом.

— В горах едят по-походному, — сказала она, — кофе не варим. А на обед баранина будет.

Ергуш был доволен и так.

Тетка взяла ведра, позвала с собой Ергуша по воду. Спустились туда, где с вечера паслись лошади. Сейчас их там уже не было, наверное, забрели куда-то под самое темя горы.

Тетка вошла в старый буковый лес по тропинке, ведущей круто под гору.

— Ты дорогу примечай, — сказала она Ергушу. — Как пойдешь по воду, этой тропки держись.

Лес стоял тихий, только вжиканье и звон кос перескакивали по верхушкам деревьев.

В глубоком овраге в гуще леса клокотала вода. Тетка остановилась, велела Ергушу хранить молчание, показала на источник. Там стояла неподвижная серо-желтая серна с белым пятнышком под хвостом. Шею вытянула, мордочку наполовину окунула в воду — медленно пила. Вот подняла голову — капли падали с губ. Неторопливо пошла вверх. Листья шуршали, потрескивал валежник, осыпались мелкие камешки и комья земли.

— Пусть ее пьет спокойно, — сказала тетка. — Милая зверушка!

Родник когда-то углубили, можно было зачерпнуть полное ведро. Ергуш подхватил оба ведра, понес их вверх по оврагу, шел легко, весело. Напрасно тетка ворчала, что оставил ее с пустыми руками.

Вылили воду в большой котел, развели огонь. Пришел Томаш с большим сухим стволом на плече. Он хмурился и пыхтел. Сбросил сухой ствол, принялся рубить его топором, сердито ворча. Злился, что дерево твердое.

Воды не хватило, Ергуш сбегал еще раз. А как жарко стало, взялся поить косарей. Приносил свежей воды, ходил вдоль цепочки с ведром и ковшиком, подавал мужикам. Им это нравилось, они хвалили Ергуша, доброго работника.

— А косить не сумеешь? — спросил его дядя Кошалькуля.

Он шел последним в ряду, деревянная нога глубоко вдавливалась в мох. Он отставал и злился. Даже покурить некогда было.

Ергуш взялся за косовище. Дядя показал, как держать, как вести косу полукругом. Забирать надо немного, а то устанешь. Носок косы не очень приподнимать, но и не опускать, чтоб в землю не врезалась.

Попробовал Ергуш раз, другой — неплохо получается, только трава осталась примятая.

— Левое плечо ниже держи, — сказал дядя.

Ергуш взмахнул косой, как ему указали, — хорошо! Коса косила гладко, скользила как по маслу.

Ергуш торопился догнать косарей, пока дядя Кошалькуля курил. А тот время от времени брал косу, проводил по ней бруском, улыбался, хлопал работника по плечу.

Теперь дядя курил очень часто, зато косарям не доставалось уже такой свежей воды, как раньше.

 

МАТЬ

В последние дни сенокоса пришли сгребальщицы. Они перетряхивали сено, потом сгребали его в большие копны. Пели весело; лишь порой прозвучит в их голосах как бы жалоба или стон. Ергуш с ведрами спускался по воду и недалеко от костра наткнулся на группу сгребальщиц. Из-за куста смотрел, как они работают, ворошат сено. Одна из женщин, в черном платке, низко спущенном на лицо, совсем согнулась, работала из последних сил, тяжело. Она не пела…

У Ергуша горло сдавило от жалости. Подбежал он к ней, заглянул в лицо, затененное платком. Ему улыбнулись мамины глаза, прояснился ее хмурый лоб, на губах заиграла добрая улыбка.

— Ергуш! — сказала мама. — Детка моя, как тебе тут?

А грабель не отставила, продолжала работу, — некогда было даже за руку сына взять.

— Зачем вы пришли? — взволнованно спросил Ергуш. — Ведь сил у вас нет!

— Надо, — ответила мама. — Жить-то нам надо…

Помолчав, она добавила:

— Вечером не убегай, вместе домой пойдем.

Ергуш вернулся к своему делу: носил воду косарям, заменял дядю Кошалькулю, когда тому припадала охота покурить. Все как прежде — только на сердце что-то невесело.

Кончили работу косари, стали помогать женщинам копнить сено. Дядя Кошалькуля подошел к матери Ергуша, сказал:

— И ты пришла… Ох, бьешься-то как…

Тихонько, отрывистыми словами разговорились они о давних временах. Была тогда мать Ергуша красивой девушкой, резвой, как серна. А дядя был славный парень, быстрый, как олень. И Ергуш подслушал, что хотел этот парень взять в жены ту резвую девушку. Но она-то выбрала другого, того, безбожника…

— Кто ж его знал, какой он… — вздохнула мама и замолчала.

В сумерки все стали спускаться с Блудова Верха.

В сумерки все стали спускаться с Блудова Верха — косари и сгребальщицы. Две телеги с решетчатыми бортами, нагруженные сеном, ехали впереди, за ними — Яно с третьей телегой, на которую навалили косы, посуду, остатки еды. Косари двинулись напрямик, крутыми тропками, женщины шагали за телегами по дороге. С ними был дядя Кошалькуля — легче ему было идти по пологому спуску на деревянной-то ноге.

Ергуш шел рядом с матерью, слушал крики и песни сгребальщиц.

 

ОСЕНЬ

Осень. Все опустело. Листья, как стайка птиц, мечутся по воздуху. Тихонько шуршат. Вот облетает три листика… девять… и еще один, одинокий. Это ветерок повеял, погулял в саду.

Грустно Ергушу. Смотрит он на летающие нитки белой паутины, на желтые и красные кусты Вырубок. Из птиц остались только маленькие чижики — носятся в воздухе, поют, но уже не так весело. Несколько ласточек кружится в голубом небе да последняя пара щеглов со своими птенцами порхает по саду. У ласточек тоже еще птенцы. Живут они в гнездах под крышей. Другие ласточки давно улетели — остались лишь родители с поздними детьми. Летают ласточки быстро, как пули, ищут что-то. Мушек мало — редко-редко прожужжит одна, другая. Ергуш видел, как ласточка бросилась на окно: за стеклом в кухне билась жирная муха. Ласточка хотела поймать ее, отнести в гнездо детям — напрасно: стекло спасло муху от голодной птицы.

Щеглята уже подросли. Все время тиликают, летают по саду — балованные барские детки. Они не то, что воробьи, хитрые, ловкие удальцы-молодцы. Воробей только вылупится из яйца, только покроется реденьким, как стерня, пушком — и уже вылезает из гнезда, учится бороться, хватать пищу собственным клювом. А щеглята — красивые баловни; родителей переросли, а всё не летают, сидят на веточке, ждут, чтоб им принесли зернышек. Только спасибо говорят, как барские дети: тили-тили… Старики носят им семена чертополоха, подорожника; не знают голода щеглята.

И горихвостка сидит еще на крыше. Распевает, ловит мух. Порой слетит на галерейку за навозной мухой, вернется на конек крыши и поет радостно: какая была муха жирная, вкусная!.. Старый лакомка! Детей вырастил, с подругой расстался, живет теперь сам для себя, как холостяк. Весной подыщет новую подругу.

И это всё. Больше ничего примечательного на хуторе не найдешь. Солнце рано садится, мухи и птицы исчезают. А вечером, когда приходит ветерок погостить в саду, посмотреть, все ли спокойно спят, — орехи пугаются ветерка, падают наземь со стуком. Мама говорит:

— Слышишь? Утром собери их…

Приходит утро в шубе из белого тумана. Ергуш собирает орехи, желтые, гладкие, будто их отшлифовали. Уносит мешочек с орехами на чердак, подвешивает к балке. Хороши будут к рождеству. Позолотят их, повесят на елку. И щелкать можно, пока челюсти не заболят.

Мама пришла из деревни, сказала:

— Этой ночью помер несчастный мальчик Рудо Рыжик. «Бандура» выпил, говорят, мучился очень.

Ергуш опечалился; жалко ему Рыжика. С презрением думал он о неродной матери Рыжика, самой злой мачехе в деревне. Гоняла его в лес по дрова, худенького, больного Рыжика… Есть ему не давала, и пришлось ему, бедному, умереть. В ту ночь, когда падали орехи… Наверное, тоже, как те орехи, испугался он ветерка. Ветер постучал к нему в окошко: «Сладко ли спишь, дитя мое?» И Рыжик от страха испустил дух…

В полдень пришел Нацко.

— Я нашел гнездо трясогузок, а в нем птенцы вот с такими хвостами! — сказал Нацко и показал на руке. — Пойдем посмотрим!

Забрали с собой Хвостика, пошли через Гать на Волярку. На самом краю луга, у речки, Нацко показал гнездо. В нем жались друг к другу три подросших птенца с длинными хвостами. Сидели неподвижно в ямке под корнем дерева на берегу. Самка, их мать, с сердитыми криками летала над гнездом.

Ергуш сказал:

— Можно поиграть с ними, попробовать, как они летают, вон на лугу. А потом положим их обратно.

Нацко переложил птенцов в шляпу. Птенцы смотрели серьезно круглыми, расширенными глазами. Они не убегали, не выказывали страха. Невинные создания, не знающие опасности.

По лугу носился Хвостик, совсем ошалел. Он гонялся за тенями ворон, кружащих над Воляркой. Лаял, зубами щелкал — сердился, что никак не может схватить тень, попробовать ее на вкус.

Выпускать трясогузок было опасно: жадный Хвостик без труда их проглотит. Решили положить их на землю, шляпой накрыть, а самим пока насбирать орехов. Хвостик пусть побегает, потом его привяжут на всякий случай.

На берегу Ольховки, среди прочих кустов, росли и ореховые. Листья на них — желтые, как золото. Потрясешь куст — шу-шу-шу, хлоп-хлоп-хлоп — посыплются орешки. Потом надо отвести ветки орешника и внимательно искать в траве. Орехи — кофейного, красноватого цвета, с белыми нетронутыми шапочками. Раскусишь — ядрышко здоровое, твердое, хрусткое. А вкусно как — словами не скажешь! Прямо слюнки текут.

— А я опять в школу хожу, — сказал Нацко.

Лесничество приписано к городу, поэтому Нацко, как горожанин, может ходить в школу. Школа есть в городе, а в деревне ее нет. И деревенских не принимают. Да деревенские и не просят: они ведь не господа!

— Сегодня у нас уроков нет, — продолжал Нацко. — Потому что сегодня четверг. А завтра опять бери сумку — и айда…

Ергуш знал только, что в школе учат читать и писать.

— Что вы там делаете? — небрежно спросил он.

— Ничего, — ответил Нацко. — Наш пан учитель здорово читают, будто горохом сыплют. А вчера они нам говорили, что нельзя запихивать в нос твердые предметы. А я сказал, что могу запихнуть себе в нос даже луковицу. Они стали ругать меня по-венгерски, я не понял. Ребята потом объяснили мне, что я дерзкий. А это неправда…

Пришла со стороны Гати Анна с корзинкой и граблями. Взглянула на мальчиков, но ничего не сказала. Стала сгребать под лысеющими кустами бурые опавшие листья.

— Это зачем же? — крикнул ей Нацко.

— На подстилку, — сдержанно ответила Анна, сердито покосившись на Ергуша. Злилась, что он не идет помогать.

Хвостик по-прежнему гонялся за тенями ворон, солнышко спускалось, и Нацко надоело ждать. Он открыл трясогузок, надел на голову шляпу. Птенцы сидели, прижавшись друг к другу головками, смотрели на мальчиков, как будто удивлялись им.

— Пора, — сказал Ергуш. — Птицам скоро спать. Положим их в гнездо.

— Ладно, — согласился Нацко. — Только у меня… не знаю, что это… — Он отчаянно заскреб в голове, скривил лицо, подозрительно глядя на птенцов. — Ну-ка посмотри!

Он наклонил голову, показал Ергушу. Мелкие, с песчинку, насекомые так и кишели у него в волосах.

— Вши, — сказал Ергуш. — Это от птиц. Кусать будут — не выдержишь! Беги домой, намажь голову керосином!

Нацко захныкал:

— Ой, кусают, кусают!..

Подбежал к Ольховке и, не переставая чесаться, сунул голову в холодную воду. Потом, не оглядываясь, помчался домой.

Ергуш отнес птенцов к гнезду и пошел помогать Анне. Стал набивать корзинку листьями. Если примять коленом, много поместится.

Анна посмотрела на него с благодарностью. Разговорилась:

— Вот пройдет осень, и будет рождество. А потом опять весна, цветы, ручейки…

Подлетел ветерок, молодой, предвечерний. Подхватил золотые листья, они закружились стаей райских птиц. Тихонько зашелестели про осеннюю грусть.

 

ВОЙНА

В воскресенье утром Ергуш отправился в деревню: хотелось повидать Палё Стеранку. Давно они не встречались.

Все деревенские мальчики собрались у фабрики. Только Матё Клеща-Горячки, как всегда, не было среди них. Зато был Якуб Фекиач-Щурок в новенькой шляпе. Были Йожо Кошалькуля с Яном Чернильницей. И Густо Красавчик с Адамом Телухом-Брюханом. И Штево Фашанга-Бубенчик, и Имро Щепка-Левша. И много незнакомых сорванцов помладше. Не хватало только Рудо Рыжика.

— Теперь ему хорошо, лежит в могиле, — говорили меж собой мальчики.

Палё Стеранка подговаривал ребят дразнить барана Будачей.

— Подойди к нему, — говорил он Йожо Кошалькуле, — и скажи: «Старый бес!» Увидишь, как обозлится. Подумает, что ты хочешь овец обидеть, и бросится на тебя.

Йожо Кошалькуля взял у Палё кнут и подошел к овцам.

— Старый бес! — закричал он. — Буц-буц-буц!

Большой черный баран выбрался из толпы овец и решительно, с поднятой головой, двинулся к Йожо. Тот бросился наутек. Баран побежал за ним, боднул, сбил Йожо с ног. И гордо, как победитель, вернулся к стаду.

Мальчики весело смеялись. Какая смешная и интересная эта новая забава! Можно испытать, кто проворнее, кто птицей убежит от барана.

Дразнили по очереди: Якуб Фекиач, Яно Чернильница, Штево Фашанга. Баран всех догонял и валил наземь. Пошел Ергуш, соображая по дороге, как лучше бежать. Закричал:

— Старый бес!

Баран кинулся за ним; Ергуш петлял, бросался из стороны в сторону, кружил… Баран преследовал его, пока не добежал до фабрики, и ни с чем вернулся к овцам, яростно фыркая. Много смеху, страху и веселья доставил ребятам будачевский баран.

Как только взошло солнце, Палё пожал руки ребятам постарше и погнал стадо на пастбище. Уходя, сказал Ергушу:

— Буду ходить со стадом только до дня Всех святых, а после уж каждый день встречаться будем…

Мальчики держали совет: какую бы новую игру придумать?

Лучше всего пойти на поля, развести костер, поискать картошки и испечь ее в золе. Картошку уже выкопали, но всегда найдешь остаточки.

А можно отправиться к соседней деревне, к Скля́рову. Напасть на скляровских, объявить им войну. У них нет пращей, можно здорово нагнать на них страху. Пленных сечь — каждому пять розог по заднему месту. Весело будет, как на войне…

— Чур, я палач! — крикнул Фекиач-Щурок. — И надо выбрать капитана.

Выбрали Ергуша.

— Ладно, — сказал Ергуш, — только уж каждый смотри в оба!

Самые большие поля тянулись на восток от деревни и граничили с полями Склярова. Идти надо было через Верхний конец, потом садами и — тропинками — через поля. Ергуш украдкой заглянул по дороге во двор дома с заплатанной тесовой крышей, но никакой девочки с косичками не увидел.

— Делайте пращи, — приказал Ергуш, — чтоб у каждого была. Как зайдем за деревню, упражняться будем.

Мальчики помладше вытащили веревки, стали их мерять, связывать. У всех старших уже были пращи из толстых бечевок; тщательно сложенные, они лежали в карманах.

За садами разошлись; подбирали камни, метали их в поле. Младших ребят Ергуш расставил по флангам.

Стали станом на границе между землями обеих деревень, в густых кустах. Развели костер и палками принялись выковыривать из гряд забытые картофелины. Когда костер прогорел и образовался толстый слой золы и углей, картофелины закопали в золу и расселись вокруг.

Ергуш сказал:

— Надо поближе подойти к Склярову и вызвать неприятеля. Пусть идут малыши дразнить скляровских. Как только враги соберутся, бегите сюда. А мы тут подождем и нападем на них.

Нельзя было не согласиться с ним — предложение Ергуша всем понравилось. Четыре-пять младших мальчиков пошли к Склярову.

— Вы их дураками ругайте! — крикнул им вслед Фекиач-Щурок. — От этого они прямо бесятся, — добавил он вполголоса.

Малыши, хоть и были еще очень далеко от Склярова, начали выкрикивать хором:

— Ду-ра-ки! Ду-ра-ки!

Крик был насмешливый и воинственный. Вскоре мальчики скрылись в лощине, и их не стало слышно.

Костер жарко разгорелся, хворост трещал, отскакивали горящие сухие веточки. Йожо Кошалькуля промолвил:

— Биться будем как черти. Ничего не бойтесь…

Его собрались было осадить, как вдруг всем показалось, что у кого-то горит одежда.

— Что-то тлеет, — заявил Ергуш. — Пахнет паленой тряпкой.

Стали осматривать свои кабаницы, штаны — не нашли ничего подозрительного.

— А пусть себе тлеет, — спокойно сказал Фекиач-Щурок, — мне дела нет!

В это время шляпа у него задымилась, и что-то защипало на голове. Он сорвал шляпу, выпучил глаза и ахнул: в новенькой шляпе была дырка! Уголек попал на шляпу, прожег ее и чуть припалил волосы…

— Кто это сделал?! — грозно заорал Фекиач-Щурок и, выхватив из костра горящую разлапистую ветку, стал бить ею кого попало. Всех, кроме Ергуша. Больше всего досталось Йожо Кошалькуле. Ребята разбежались — домой! У костра остался один Ергуш. Сидел молча.

Палач Фекиач-Щурок вернулся к костру; отчаяние было написано у него на лице.

— Отец меня убьет, — сказал он. — Как бы замазать дырку…

Попробовал залепить слюнями — ничего не получилось. Фекиач снова заговорил:

— Отец с мачехой заодно, они меня мучают. Вырасту — уж я им отслужу!

Глаза его сверкали, и слезы катились из них.

Ергуш все молчал. Попробовал картошки, выгреб те, что были помягче.

— Ешь, — сказал он наконец. — Испеклись.

Разложили картофелины, соскребли ножиками уголь, стали есть. Горячие! Открыв рот, выдыхали горячий пар. Фекиач-Щурок глубоко задумался. Его мучила мысль о прожженной шляпе.

Со стороны Склярова послышался крик:

— Ду-ра-ки! Ду-ра-ки!

Малыши бегом возвращались к костру, за ними — как муравьи! — множество незнакомых мальчишек. Скляровские! Они гнались за юными разведчиками, швыряли в них твердыми комьями. Палач Фекиач-Щурок приготовил пращу, набрал камней в кучку.

— Эй, — сказал Ергуш, — еще убьешь кого, не надо! Бросай комки земли, камнями не швыряйся!

Фекиач не ответил, лишь зловеще улыбнулся. Он заложил камень в пращу, размахнулся, бросил… Камни так и посыпались на скляровских. Те опешили, но не побежали. Комьями земли стали осыпать противника.

Разгорелся жестокий бой. Малыши Ергушовой партии подбежали к костру и выстроились в ряд, тоже стали кидать комья, как им Ергуш велел. Сражались самозабвенно… А Фекиач бросал камни. Ергуш обежал вокруг кустов, напал на скляровских сбоку.

Неприятель в смятении стал отступать. Скляровские сломя голову кинулись наутек, падая по дороге. Победители преследовали их. Один из врагов — небольшой, неповоротливый, как колода, мальчишка — отстал от своих. Тяжелые отцовы сапоги мешали ему бежать, товарищи его бросили. Он упал и был захвачен в плен.

Палач Фекиач-Щурок подскочил, принялся безжалостно сечь его ореховым прутом.

— Я палач! — приговаривал он. — А ты пленник! Знай, с кем дело имеешь!

И он хлестал, хлестал, не хотел остановиться. Пленный взвизгивал, метался, просил пощады — смотреть жалко!

— Опомнись! — вмешался Ергуш и вырвал прут из рук Фекиача. — Не обижай пленных!

Фекиач-Щурок покачнулся, чуть не потерял равновесия, когда Ергуш вырвал у него орудие казни; обиделся. Злобно посмотрел на Ергуша и, пробормотав несколько слов, которых никто не расслышал, ушел.

У Ергуша испортилось настроение.

— Уж больно он разозлился, — сказал Ергуш про Фекиача, обращаясь к плачущему пленнику. — А ты не обижайся, это он тебя так просто, в шутку…

Пленный пошмыгал носом, утерся рукавом. Боязливо поглядывая из-под старой шляпы, он поплелся к своей деревне.

На пригорке перед Скляровым собрались побежденные, кричали оттуда:

— Погодите, паршивцы! Попадетесь нам в руки!

— Ду-ра-ки! — крикнул Ергуш и повел малышей восвояси.

Они побежали бегом и скоро были в деревне.

Из низенького дома неподалеку от фабрики доносился пронзительный страдальческий вопль. Ергуш узнал голос Фекиача-Щурка. Отец порол его за шляпу. Порол, видно, жестоко и беспощадно…

 

ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ

Туманным утром мама позвала Ергуша и сказала:

— Сегодня день Всех святых. Надо пойти на старый погост, убрать отцову могилу.

— Иду, — сказал Ергуш.

И пошел на кладбище с корзинкой и лопатой на плече.

Могила отца, как и рассказывал дядя Кошалькуля, была в углу кладбища, у самой ограды. Найти ее было нетрудно: она выдавалась высоким холмиком. Остальные, наверное очень старые могилы, уже осели, сравнялись с землей.

Ергуш обрубил разросшийся дерн, натаскал земли, поправил намогильный холм, придав ему четкую форму. В кустах на Загробах нарезал большие пласты зеленого моха, наломал калины; доверху корзину набил. Вернувшись на кладбище, обложил холмик мохом, украсил красной калиной.

Под вечер мама зажгла четыре свечки, поставила их на стол и сказала:

— Две — за моих родителей, одна — за вашего отца, а четвертая — за ребеночка моего умершего…

Все встали на колени, помолились.

От мальчиков Ергуш слыхал, что в день Всех святых ходят люди на кладбище и зажигают свечи на могилах. Спросил: почему же мама ставит свечи дома? Мама не ответила. Ергуш покосился на пакет — в нем было еще много свечей. Тогда он вытащил одну, сунул в карман и выскользнул из дому.

На дороге к деревне встретил Палё Стеранку.

— А я за тобой, — сказал тот. — На кладбище полно народу, а свечей — как в церкви. Можно стащить…

Кладбище было видно издалека. Оно освещалось маленькими огоньками, расставленными в порядке, будто звезды в небе. Мальчики прибавили шагу.

— А я уже не хожу со стадом, — бросил Палё. — Вчера в последний раз гонял. И на погосте нет у меня никого — мы здесь недавно живем. Наши, которые померли, похоронены в Сельнице, мы там раньше жили. Это очень далеко отсюда.

Ергуш пожалел Палё. Бедняга, нет у него никого на погосте…

— Хочешь, — сказал он, — идем со мной. Мой отец лежит на старом кладбище, и у меня есть свечка. Зажжем ее и полежим у могилы. Можешь там побыть, как у своего, и тебе не будет так грустно.

Палё согласился, даже подпрыгнул от радости.

Сначала вошли на новое кладбище. У самой свежей, самой недавней могилы стояла на коленях молоденькая толстощекая женщина; она молилась, плакала, заламывала руки. Палё толкнул Ергуша локтем:

— Мачеха! Глянь, как притворяется! Не слезы у нее, а слюни размазала. Сама Рыжика в гроб вогнала, а теперь руки ломает! Ведьма!

Он попросил у Ергуша свечку, подошел к могиле Рыжика, преклонил колено, перекрестился. Зажег свечку от его свечи и отошел. Толстощекая женщина недобро взглянула на Ергуша через плечо. Палё шел, заслоняя огонек ладонью, чтоб не задуло; он не видел, куда ступает, спотыкался. Ергуш подхватил его под руку и повел на старое кладбище.

Там, на забытых, провалившихся могилах, не было ни одного огонька. Только под старым большим, полусгнившим крестом, посередине пустынного сада мертвых, мерцало маленькое пламя в красной чаше. В чаше налито чистое масло, и в нем плавал фитилек, пропущенный через пробочный кружочек.

— Вот здесь, — проговорил Ергуш, подводя Палё к ограде. — Дядя Кошалькуля говорили, отец у меня сильный был. Увел он бычка, а товарищи его и убили… Ты бы мог убить товарища?

Палё остановился, повернулся к Ергушу; пламя свечи озаряло обоих.

— Нет! — горячо проговорил Палё и рукой ударил себя в грудь. — Честное слово, не мог бы!

Укрепили свечу на могильном холме, легли на траву. Мечтали, разговаривали, пока горел огонек. Зашла речь и о комедиантах, которые приехали к ним в деревню и показывают крошечных человечков, а человечки те умеют ходить и разговаривать. Вот чудо! За два крейцера пускают в корчму. И можешь смотреть весь вечер. Завтра воскресенье, хорошо бы глянуть хоть глазком…

— Попрошусь у мамки, — сказал Ергуш. — Пойдем вместе!

Свеча догорела, мальчики пошли прочь. Глаза, ослепленные светом, ничего не различали, ноги проваливались в ямы, спотыкались. Приходилось держаться друг за друга.

Прекрасен вечер дня Всех святых. Так хорошо на душе; ни грустно, ни весело, только тихо так и покойно…

 

ОБМАН

Вечером следующего дня у корчмы теснилось множество детей: и маленьких, и подростков, и мальчиков, и девочек. Ергуш и Палё Стеранка, зажав в кулаке по два крейцера, пробирались к двери в потоке весело перекрикивающихся шмыгающих малышей. В дверях стоял комедиант — высокий, плечистый мужчина с усами и бородой, похожей на козлиную. Он протягивал руку; деньги надо было класть ему на ладонь.

— Давайте деньги! Деньги, деньги! — выкрикивал он басом. — Без денег не пущу и попа!

Палё с Ергушем уселись на переднюю лавку. Перед ними было белое полотно, натянутое на перекладину. А за ним… бог его знает, что такое за ним скрывается.

Корчма полна детей. Щебечут, хихикают, шумят, как ручей по камушкам. А вон и Зузка Кошалькуля с Густо Красавчиком; ишь как к нему подлизывается! Так и хочет в глаза вскочить, бесстыдная! На Ергуша только глянула искоса и сейчас же отвернулась, никакого внимания… А Густо Красавчика прямо глазами ест. Ну ладно же, попросишь у меня что-нибудь рассказать!.. Какая-то странная горечь охватила Ергуша, необычайное что-то творилось с ним. Посмотрел на белое полотно, а оно пустое, ничего на нем нет. Молчал Ергуш, скривил лицо, будто от боли.

Палё заметил: девчонка-изменница мучает Ергуша. Он нагнулся к другу и сказал:

— Неверная она, блоха лохматая! Нечего смотреть на нее. Но пусть знает: на рождество не пойдем петь ей колядки и на пасху ее не окропим!

Ергуш молча головой кивнул. Решил не оглядываться больше на изменницу Зузку.

Когда все дети вошли, комедиант запер двери и зашел за полотняную перегородку. Стал там лампу зажигать, возиться. Вечер наступал, в корчме было полутемно. Дети нетерпеливо ерзали на лавках, стучали ногами.

Вдруг зазвенел колокольчик — конечно, за перегородкой. Дети притихли, стали смотреть с любопытством.

Из-за верхнего края перегородки выглянул крошечный человечек в красной одежде, в диковинной шапочке. Он поклонился и заговорил тоненьким, веселым голоском:

— Добрый вечер, пареньки и девчушки! Сейчас вы увидите, как черт приходил за старой бабой, а она не желала умирать. Сидите тихо и слушайте! Все, что увидите здесь, случилось на самом деле…

Детей пробрала дрожь, мороз пробежал по спинам. Человечек спрятался, и началось действие.

Жила-была старуха, и не хотела она помирать. Вот пришел за ней черт, с рогами, с предлинным языком. А вилы у него были такие, какими у Будачей навоз выгребают.

Старуха испугалась черта, спряталась в бочку с медом, оттуда — шасть в перину и выскочила вся облепленная пухом!

Черт охнул, перепугался и убежал. Потом пришел к старухе тот самый человечек, который обращался к публике перед началом. И сказал, что спасет старуху, так как узнал, что идет за нею сама Смерть.

Смерть — страшный скелет в белом саване, с большой косой на плече — действительно пришла. Человечек преградил ей дорогу, она коснулась его рукой. Человечек отскочил в сторону и крикнул:

— Ай, саван щекочет меня!

И тут-то Ергуш обнаружил неслыханный обман. Он заметил на полотне тени от рук, которые держали человечка и Смерть и приводили их в движение! Порой мелькала за полотном голова комедианта, и похоже было, что это он говорит на разные голоса; за человечка, за старуху, за черта и за костлявую Смерть. И все эти фигуры вовсе не живые, а, наверное, просто деревянные куклы…

Ергуш вскочил на лавку и крикнул:

— Обманщики! Они это руками делают! Давайте деньги назад!

Поднялся шум, крик — будто гуси передрались. Дети кричали, хохотали, топали. Куклы исчезли за ширмой, сбоку выглянул бородатый комедиант.

— Это кто кричал?! — сердито спросил он и, заметив Ергуша, подбежал к нему и выставил за дверь.

Визжали, веселились дети, чуть не лопались от смеха, шум доносился во двор. Ергушу показалось, что среди голосов, насмехавшихся над ним, он ясно различает щебечущий смех изменницы Зузки.

— Ладно же, — сказал он, — этого я тебе не прощу! — Невыразимая злоба охватила его. — Опозорил меня перед всеми, да еще перед ней… Ладно, пожалеешь!

Он машинально искал камень, сам еще не зная зачем. Но руки у него так и чесались, грудь вздымалась высоко, кровь бурлила в жилах. Хотелось драться, разбить все вокруг, отомстить за великую несправедливость.

Выбежал из корчмы Палё, закричал:

— Не спускай! Покажи ему!

Ергуш поднял небольшой плоский камень, прицелился, бросил… Зазвенело стекло, в окне сделалась дыра. Внутри закричали еще громче, как на ярмарке. Ергуш и Палё сорвали шляпчонки — и давай бог ноги! Помчались на Разбойничий Хоровод, летели стремительными тенями.

 

ЕЛКА

Ергуш и Палё попросили разрешения у лесничего и отправились в лес за рождественской елкой. Взяли топор, пилу и по куску хлеба. Перетянулись ремнями, чтоб ветер не задувал, и двинулись по глубокому снегу.

В горах весь снег испещрен следами. Вот отпечатки лапок длинноухого зайца, а вон — лисички-сестрички. Видно, всю ночь кружили они по этим местам.

Черные голые кусты дрожат на ветру — свистит над ними холодный северный ветер. Грабы и карликовые дубы перешептываются сухими бурыми листьями, еще оставшимися на ветках. Горят алые ягоды шиповника, прихваченные морозом. Их можно есть — они сладкие, как мед. Хороши и ягоды терна, обожженные стужей. И калина ничего на вкус, только чуть горьковата…

Чем выше, тем глубже снег, неподвижнее тишина. К следам зайцев и лисиц примешались ямки от копытец серн и оленей. Ветер играл со снегом: то взвивал его клубами, то укладывал в лощинках. Детская, радостная игра.

— Срубим три елочки, — сказал Палё Стеранка, — третью отнесем Зузке. Она неверная, потому что маленькая еще. Вырастет — лучше станет.

Дошли до молодых посадок. Тесно прижавшись друг к другу, мирно спали здесь маленькие елочки и ели. Ветер обходил их стороной, не решался врываться к ним. Легко заблудиться ветру в гуще молодых деревьев, в узких, темных проулках между ними. Не найдет он отсюда дорогу и умрет, обессиленный.

Спят елочки, заставляют разговаривать шепотом.

— Рубить будем там, где им слишком тесно, как пан лесничий наказывали, — сказал Ергуш. — Тогда им вреда не будет. Все равно деревца засыхают, если им не хватает места.

Полезли в самую гущу. Снег осыпался с веток, попадал за воротник. Это было неприятно.

В гуще молодого ельника набрели на хижину. Она стояла на пригорке и до половины засыпана была снегом.

— Хорошо бы погреться, — сказал Палё.

Топором отгребли снег от двери.

Дверь хижины была не заперта. Мальчики вошли, огляделись. Мало здесь вещей: лавочка, нары да очаг. Под лавкой сложены дрова, на нарах старые рваные одеяла. У очага закопченный котелок — чай кипятить.

— Наверное, сюда заходят пан лесничий, когда его дождь настигнет в лесу, — предположил Палё. — Здесь они и спят, пережидают дождь. А мы можем портянки просушить!

Он наколол щепок, разжег огонь. Заиграло пламя, едкий дым защипал глаза. Пришлось открыть дверь. Однако в хижине стало тепло.

Когда дрова прогорели, дымить перестало. Угли давали ровный жар. Ребята захлопнули дверь, разложили на лавке свои портянки, башмаки поставили на камни у очага. Сами улеглись на нары, закутав ноги одеялами. Приятно было лежать так.

Как и когда это произошло, неизвестно, а только погода переменилась. Оттепель прошла по снегам, с крыши закапала вода. Облака навалились на спящий лес, подошли к самой хижине.

Ергуш видел их через щель двери: клубились облака словно густой пар над баком, когда мама кипятит белье. Зажмурил глаза Ергуш… Облака постучались, вошли. Он услышал их запах — пахли они паром. И сказали: «Мы только немножко погреемся…» Сели к огню, потирали длинные, как веревки, руки, потряхивали паутинными крыльями… Плакали от холода. Дождь шуршал в хижине. Огонь едва виден — он угасал… Ергуш промок до костей.

— Оттепель! — раздался голос Палё.

Засыпающий Ергуш встряхнулся, вскочил. В очаге догорало пламя, холод распространялся по хижине.

Мальчики навернули на ноги большие, холодные портянки, натянули башмаки и затопали к выходу. Первым долгом приволокли к хижине сухие, давно срубленные деревья, чтоб не оставлять хижину без дров. Принесли они больше, чем сожгли, — так делают все порядочные люди. Накололи дров, сложили под лавкой.

К вечеру отобрали три елочки: для Палё, для Ергуша и для Зузки Кошалькули. Эти елочки — оба убедились в этом собственными глазами — мешали расти другим. Спилили их и отволокли в деревню.

В темноте осторожно, на цыпочках, вошли они во двор, где жила Зузка. Поставили елку к дверям дома и тихонько убежали.

 

СОЧЕЛЬНИК

День сочельника мирно отошел, растаял в хмуром безветрии. А когда стемнело, начали падать большие, как птицы, хлопья снега. Спускались медленно, плавно, укладывались, пышные, на затвердевший старый снег.

Пришел Матё Клещ-Горячка, скудно одетый, без теплой шубейки. Рассказал, что нет у него елочки, мачеха не позволила принести. И на ужин дадут ему капусту с картошкой.

— Оставайся у нас, — сказала мама, — нам будет веселее.

Анна, Ергуш и Рудко заворачивали кусочки сахара в разноцветные бумажки. Вставляли в орехи палочки, привязывали к ниткам. Матё стал им усердно помогать.

Привязав к орехам ниточки, вешали их на елку. Еще повесили несколько самых красивых яблок и длинненькие святоянские хлебцы. Заподозрили Рудко в том, что он ворует сахар и потихоньку съедает его. Анна заставляла его говорить, Рудко не хотел, не мог — рот у него был полон. Прогнали сладкоежку от стола; он сел в уголок, шмыгал носом, тихонько всхлипывал.

На лавке у печи сидела дикая кошка. Она подружилась со всей семьей и перешла жить на кухню. Гладить себя она позволяла одному Ергушу. Анна и Рудко ее боялись. Кошка обмахивалась пышным хвостом, смотрела на детей огненными глазами.

Матё Клещ-Горячка рассказывал громко, чтобы и мама слышала:

— Наш отец были канониром в солдатах. А сейчас они в городе гайдуком служат. Форма у них как у солдат, только немножко другая. Они меня любят, когда напьются пьяный. А когда трезвый, смотрят чертом!

Никто ничего не сказал, только мама втихомолку улыбалась у своих горшков.

— И всему-то отец верят, что мачеха на меня наговаривает. Все неправда. А когда они пьяный, то читают мне из книжки. Они и писать умеют — когда в солдатах были, научились…

— Из молитвенника читают-то? — спросила Анна.

— Нет! — ответил Матё. — Из такой книжки, как один человек ловил разбойников. Детектив называется… Так там все здорово, что и не уснешь!

Ергуш сказал:

— Поди, навыдумывал кто-то. Наверное, неправда все.

Матё Клещ не согласился.

— Чистая правда! — воскликнул он. — В книге так и написано, я своими глазами видел. Этот человек, детектив-то, спрятался в часы, да не в такие — он показал на ходики, — а в такие часы, большие, как хлев. Снял он маятник и ждет… И когда пришли разбойники, он как выскочит да и ну бить их! Дым коромыслом…

Анна сморщилась, попросила:

— Не надо больше, мне страшно!

Ергуш стал смеяться над ней, щелкнул ее по носу.

Елочку нарядили и подвесили к потолку над столом. Мама всем подала вкусный ужин: капустную похлебку с колбасой, маковые ватрушки, пироги с повидлом и маком. И Хвостику угощенье отнесла — пусть знает, что наступил сочельник. А после ужина можно было сколько угодно грызть орехи и яблоки.

У ворот Хвостик лаял на цыган. Не пускал их во двор петь колядки. Цыгане позлились, покричали да и ушли.

— Денег у нас нет, — сказала мама, — а пирогов цыгане не хотят принимать. Хорошо, что Хвостик не пустил их.

Быстрые шаги раздались во дворе. Хвостик ни гугу — значит, кто-то знакомый.

Постучался, открыл дверь; показалось румяное, веселое лицо — Палё Стеранка! У Ергуша от радости сердце подпрыгнуло. Палё поздоровался: пусть будет благословение божие над этим домом.

Мама поблагодарила, угостила Палё пирогами, орехами. Он подсел к Ергушу, шепнул ему:

— Пойдем в деревню!

— Только у мамы спрошусь…

Мама разрешила.

— Да не гуляйте долго, — промолвила она, — нынче большой мороз будет.

Собралась с мальчиками и Анна. Дома остались мама да Рудко. Рудко не жалел, ему спать хотелось, голова была тяжелая, как свинец, так и клонило ее книзу. Он даже рад был, что все ушли.

В деревне Анна отделилась от ребят, свернула к Верхнему концу. Куда пошла, они не знали.

— Знаете что, — сказал Палё, — давайте будем колядки петь… Зайдем на Верхний конец, к одноногому дяде Кошалькуле. Может, и Йожо дома. Посидим у них, полуночи дождемся.

Матё Клещ одобрил предложение, Ергуш молча кивнул. Пошли. Стали под окнами Кошалькули, запели: «Несем вам радостную весть…»

Очень странно выходило: Палё затягивал, Матё фальшивил, а Ергуш — его смех разбирал — все время смеялся. Выскочила на порог Зузка, позвала мальчиков в дом. Пошли. Впереди Палё, за ним Матё, Ергуш последним. Зря, кажется, вошли. За столом сидел Густо Красавчик, напротив него Йожо Кошалькуля, с ним рядом Анна, Ергушова сестра. Сидели они и в карты играли. Зузка села рядом с Густо, улыбнулась ему, в точности так, как недавно в корчме, когда показывали кукольную комедию. Зузка предложила пришедшим сесть.

Густо Красавчик ухмыльнулся и сказал:

— Слушай, Ергуш, а ведь это ты выбил окно в корчме!

Ергуш двинул плечом, покраснел.

— Чепуха, — сказал он. — Может, это ты сам выбил, а на меня сваливаешь…

Ему хотелось разозлить Густо Красавчика.

— Нет, ты выбил, — возразил тот, — потому что тебя выставили-то.

Ергуш на это сказал:

— Чепуха. А вот пусть этот комедиант только попробует, пусть еще раз придет — вот тогда я ему покажу!

Матё Клещ вмешался:

— Вот наш отец читали о разбойниках, и все было на самом деле. Как один спрятался в часах и ждал…

Зузка расхохоталась:

— В часах? Ха-ха-ха! Такого я еще не слышала!

Все засмеялись: и Густо, и Анна, и Йожо Кошалькуля.

Матё Клещ обиделся, встал и пошел к дверям. Палё Стеранка и Ергуш поплелись за ним. Зузка подбежала, ухватила Ергуша за рукав, шепнула:

— Оставайся, Ергушко!

— Я с товарищами, — сурово ответил он и вышел.

Выйдя со двора, побрели по деревне. Молчали. Первым заговорил Палё Стеранка:

— Наверняка она и не видит ничего. Потому что маленькая еще. Вырастет — может, лучше будет.

По деревне, под окошками домов, раздавались песни о рождении Христа. Всюду кучками стояли люди, разговаривали, ждали полуночи. Небо было ясное, от мороза слипались ноздри.

— Ну и ладно, — сказал Ергуш. — А я больше и смотреть-то на нее не буду!

По деревне, под окошками домов, раздавались песни.

Проводили друг друга — спать разошлись. Ергуш все представлял себе лицо Зузки. Улыбается вкрадчиво, насмешница, язычок ядовитый… Смотрит на Густо Красавчика, чуть в глаза ему не вскочит… Он встряхнулся. Отогнал видение, стал думать о Палё, добром друге: «С тобой, Палё, хорошо мне, как в раю. А Матё?.. У Матё, бедняги, мачеха…»

 

ЗНАКОМСТВО С ГОСПОДАМИ

Дядя Кошалькуля пришел. На дворе теплый предвечерний ветерок играл падающими снежинками. Дядина деревянная нога глубоко вдавливалась в размякшую землю.

— Я вот чего пришел, — сказал дядя, — отдай парня в работу.

И он рассказал обо всем: как поступил сторожем на завод, где льют медь; и что там берут на работу трех мальчиков, вот он и пришел за Ергушем.

— Моего Йожо приняли и еще одного соседского парнишку, Штево Фашангу. Пусть ребята к делу приучаются. Хоть не избалуются…

Мама рада была, благодарила дядю. Погладила она Ергуша по голове и сказала:

— Что ж, пусть его. Хорошим работником вырастет.

Дядя долго еще говорил — о том, как разыскать завод, о господах тамошних, о плате: нигде столько не заработаешь, много платят. Надымил своей трубкой так, что дышать нечем стало, и ушел.

Ергуш на другое утро отправился в город; под мышкой — бутылка с кофе, сало да кусок хлеба — еда на целый день.

На окраине города, по правую руку, за высоким забором стояли большие здания. Оттуда доносились тяжкие удары, из длинных труб валил черный дым. Если Ергуш верно понял дядю, то это и есть завод.

Пройдя вдоль забора, Ергуш добрался до ворот. Из сторожки за воротами выглянул дядя Кошалькуля, улыбнулся, впустил Ергуша.

— Ну, держи себя хорошенько! — сказал он и, указывая на высокий дом посреди двора, добавил: — Подожди вон там у входа. Как пойдет мимо толстый господин с красным лицом да в золотых очках, сними шляпу, поздоровайся. Это будет сам пан директор! — уважительно шепнул дядя. — Входи за ними в контору и говори: пришел, мол, на работу наниматься.

Долго, очень долго ждал Ергуш в указанном месте. Закоченел совсем. А толстого господина в очках будто и на свете не было. Стал Ергуш прохаживаться перед домом, раздумывать о новой своей, о будущей жизни.

Из сторожки выбежал дядя Кошалькуля и бросился к воротам, как на пожар. Снял шляпу, отворил ворота. Вошел толстый человек с большим животом; лицо красное, на носу золотые очки. На дядю и не взглянул, не поздоровался в ответ. Лицо у него было сердитое, — таких сердитых Ергуш еще и не видывал. Того и гляди, заревет страшно, разъяренным быком, брюхом своим задавит правых и виноватых, попадись только под руку. Странный холодок пробежал у Ергуша по спине.

Толстяк направился прямо к нему. Ергуш отступил с дороги, снял шляпу, неуклюже поклонился.

Толстяк будто и не заметил — не поздоровался. Как же так? В контору он не пошел, стал расхаживать по двору — туда и обратно — вдоль стены дома, в точности как Ергуш недавно. Смотрел под ноги, на свои красивые, ярко начищенные ботинки. Пыхтел злобно. Поворачиваясь, всякий раз он встречался с Ергушем.

«Видно, не заметил меня, — подумал Ергуш. — Надо еще раз поздороваться».

Он опять обнажил голову, поклонился вежливо; ответа не было.

«Может, глухой он? Погромче надо!..»

Ергуш еще раз подошел к толстяку, снял шляпу, громко сказал:

— Дай бог счастья!

Только хуже вышло: толстяк остановился, сверкнул глазами, весь побагровел, как свекла.

— Что пристал! — крикнул он. — Вот как наподдам, тогда будешь знать!

«Что же это? Непонятно! — Ергуш от удивления замер на месте, не зная, как теперь поступить. — Наподдать хочет? Нет, лучше убраться прочь!» И он двинулся к воротам.

— Стой! — гаркнул толстый и шагнул за ним. — Чего тебе тут надо?

— Работу, — ответил Ергуш. — Дядя Кошалькуля говорили…

Толстый господин посмотрел на него так, будто вовсе не видел его, — глядел сквозь него куда-то далеко-далеко. Что-то обдумывал, кусая губы. Наконец бросил:

— Ступай в контору к мастеру! — и показал на дверь.

Ергуш вошел. Сначала был узкий коридор, потом дверь, на которой висела табличка с какой-то надписью. Ергуш открыл дверь.

В комнате столы, множество книг и бумаг. Из-за одного стола поднялся мастер, улыбающийся, с короткими усиками и с пятном рожи на правой щеке, — деревенские бабки сказали бы, что этого человека черт хвостом задел; мастер сказал тихим голосом:

— А постучаться ты и забыл… — и указал на дверь.

Ергуш исправил свой промах: постучал в дверь изнутри.

Мастер вдруг громко захохотал. Потом спросил Ергуша, зачем пришел, как звать, записал его на бумажку и велел:

— Иди за мной!

Мастер вывел его за ворота; по узенькой, поднимающейся в гору улочке они подошли к низенькому дому с зелеными наличниками. Тут мастер сказал:

— Будешь дрова колоть. Как все переколешь, приходи опять на завод.

В низеньком доме и жил сам мастер. Жена его, полная женщина с острым носом, вышла на крыльцо.

— Вот он нам дрова наколет, — сказал мастер, показывая на Ергуша, и сейчас же ушел.

Пани мастерша осмотрела Ергуша с головы до ног. Сказала:

— У нас воровать нельзя!

— А я и не ворую, — сердито ответил Ергуш.

Господские разговоры что-то начали ему не нравиться. Зря обидеть человека им ничего не стоит!

Вышла из дома девчоночка на высоких тоненьких ножках, с румяным, как яблочко, лицом. Она внимательно смотрела на Ергуша.

— Эленочка, — обратилась к ней мать, — проведи-ка этого паренька во двор… А ты смотри пальцы себе не отруби! — погрозила она Ергушу.

Эленочка вприпрыжку, как козочка, побежала впереди Ергуша.

Что же было на узком дворе, обнесенном оградой? Куча напиленных дров и колода с тяжелым топором. Ергуш сбросил куртку, повесил ее и шляпу на забор и взялся за работу. Поленья, раскалываясь точно по мерке, весело звенели.

Эленочка все стояла, смотрела, улыбалась.

— Как хорошо ты колешь дрова, — приветливо сказала она. — Ты сильный, сильнее всех!

Ергуш опустил топор, взглянул на нее. Глаза у Эленочки — как спелые сливы, чуть-чуть клейкие. Так и приклеились к нему, впились в его лицо, в его глаза, в его лоб и волосы. Хотелось подойти к ней поближе, сказать самое радостное слово…

Он отвел от нее взгляд, оглядел двор. Сбоку от Эленочки, вокруг таза с картошкой, возились воробьи. Ленивые куры нехотя кудахтали.

Ергуш сказал:

— Захочу, так и воробья поймать смогу. Хочешь воробья?

— Хочу! — сказала Эленочка, не совсем его поняв.

Ергуш положил топор на колоду, стал смотреть на одного воробья. Губы стиснул, глазами так и сверлил птичку. Шагнул — воробьи разлетелись; только один, нахохлившись, задрав клювик, склонил головку набок, остался неподвижен. Ергуш взял его руками, протянул Эленочке:

— На, держи!

Она боязливо приняла пичужку, обхватила тоненькими пальчиками, разглядывая испуганными, вытаращенными глазенками.

Из сеней выглянула пани мастерша, сказала Ергушу:

— Запомни: господской девочке нельзя говорить «ты».

Ергуш покраснел, ему стыдно стало: да разве господа не такие же люди?

— Так и она мне «ты» говорит! — упрямо возразил он, со всей силы вгоняя топор в дерево.

— Ей можно, — объяснила пани мастерша. — Она господская дочь, а ты простой рабочий парень.

Хозяйка ушла и Эленочку увела. Запретила ей выходить во двор, разговаривать с рабочим парнем.

Ергуш, переполненный горечью, яростно колол дрова. Поленья отскакивали со стуком. Он все колол, колол… Близился полдень, когда он расколол последнее полено. И — скрылся со двора, через забор, через сад. Чтоб не встречаться больше с господами. Прошел на завод мимо сторожки, где сидел у окна дядя Кошалькуля, дымя своей трубкой. Сел Ергуш у стены большого дома и съел обед: хлеб с салом, запил холодным кофе. Очень мучили его слова мастерши, что нельзя ему говорить Эленочке «ты».

 

ОПЯТЬ ВЕСНА

В глубине заводского двора стояло огромное закопченное строение, над крышей его выросла высоченная труба. Ергуш и не ждал ничего, как вдруг из широкой распахнутой двери, за которой зияла темнота, выбежали его товарищи — Йожо Кошалькуля и Штево Фашанга-Бубенчик.

— Приняли тебя? — спросил Штево. — А мы уже работаем, больше мужикам за паленкой бегаем. Хорошо нам! Только это дело не простое: бутылку надо под курткой держать, чтобы незаметно было. А спросит мастер — врать, что за табаком ходил.

Они позвали Ергуша внутрь фабричного здания: в прятки играть.

В огромном полутемном помещении тут и там пылало пламя разных оттенков: голубое и зеленоватое, фиолетовое и белое. Возле пламени на исполинской наковальне лежал молот — с полчеловека ростом. Рукоятка молота была из цельного бруса и прикасалась торцом к великанскому деревянному колесу, из которого торчало несколько могучих зубьев. Ребята объясняли Ергушу:

— В огонь кладут кусище меди, раскаляют добела, прямо искры летят. Потом его выхватывают длинными клещами и тащат на наковальню. Тогда на колесо пускают воду. Колесо начинает двигаться, зубья нажимают на рукоятку молота, книзу давят. Молот поднимается. А как повернется колесо, рукоятка соскользнет с зуба, молот и грохнет по наковальне. Так он и грохает, и грохает. А рабочие поворачивают медный слиток, подкладывают, как нужно. Получается толстенный, тяжелый котел. Тогда его охлаждают и вкладывают в такую машину, и она трясет его до тех пор, пока толстый котел не распадется на много тонких. Вот какая тут работа…

Справа от горна стояло много чанов с бледно-голубой жидкостью. Приятели Ергуша сказали, что это раствор купороса. Он содержит много меди. Рабочие опускают в купорос железные стержни, и вся медь, которая есть в растворе, осаждается на них.

Решили играть в прятки среди этих самых чанов. За ними хорошо прятаться. Полумрак, узкие проходы, закоулки куда ни повернись. В других местах, чур, не прятаться. Там всюду рабочие спят, не надо их беспокоить. Тот, кто водит, как найдет первого, пусть скажет только «палочка-стукалочка» и рукой дотронется. Тогда тому водить. Здорово будет! Можно играть до часу дня, тогда кончится перерыв, все встанут и начнут работать.

Стали играть; прятались, окликали друг друга. Так таинственно было, интересно… Тишина, как под землей, и темно. Страшно даже! Водящий крадется на цыпочках, его и не видно, только лицо белеет — странно так, будто у призрака. Посмотрит на тебя в упор, узнает, крикнет: «Палочка-стукалочка!» Эхо загуляет в темном цехе, по углам, запрыгает от земли до высокого потолка и замрет — будто темнота задушила…

А бежать попробуешь — водящий схватит за плечо, прямо когтями будто вцепится. Ничего не поделаешь — сдавайся, иди водить…

Ергуш прячется за чанами, прокрадывается из одного закоулка в другой. Йожо Кошалькуля водит. Где Штево Фашанга, неизвестно. Ергуш натыкается на Йожо…

— Палочка-стукалочка! — кричит тот, бросаясь к Ергушу.

Вдруг за чанами раздается какой-то топот, удары, плач… Это Штево крикнул, заохал от боли. Топот приблизился к Ергушу… Из-за чана выскочил мастер; в руке у него была резиновая трубка, дьявольская усмешка играла на лице. Он хлестнул трубкой Йожо. Тот упал, заблеял ягненком, которому злой пастух сломал ногу. Ергуш бросился наутек, да некуда было: проход между чанами кончался тупиком. Он добежал до тупика, обернулся лицом к мастеру; тот вытянул его тяжелой трубкой по левому плечу, и спине досталось.

— Вот тебе палочка-стукалочка! — сказал мастер, ощерив гнилые зубы. — Я тебя научу порядку!

И, повернувшись, мастер ушел.

У Ергуша от боли перекосилось лицо. Взялся за руку — рука болела так, что в глазах потемнело. Он услышал, как плачут Штево и Йожо.

— Пошли отсюда! — крикнул он им, обхватив больную руку другой рукой. — Уйдем, бить себя не дадим!

Но товарищи не пошли за ним. Они плакали всё тише и тише, пока совсем не затихли.

Ергуш, стискивая зубы, сжимал левую руку; шатаясь, как в бреду, он выбрался из-за чанов. Скорей прочь из этого закопченного мира под чистое голубое небо! Он пересек двор, проскользнул мимо сторожки, в которой дымил трубкой дядя Кошалькуля, и свернул за воротами на ту самую улочку, по которой вел его мастер, человек со следом чертова хвоста на щеке. Улочка скоро кончилась, за ней поднимался холм, поросший сосной и мелким кустарником.

У подножия холма, на пустыре, где сваливали мусор, птицы возвещали приход новой весны. Хохлатые жаворонки пели-заливались, бегали на тоненьких ножках; щебетали коноплянки, чижики, щеглы. Казалось, сердечки у них так и трепыхаются от счастья… Задрав головки, смотрели в высокое небо без конца и без края, до которого никогда не долететь, рукой не достать, даже с самых далеких горных вершин…

«Опять весна! Весна идет, радость несет, с цветами и ручьями, с ветерком, который расчесывает травы и невидимыми ногами ходит по деревьям. — Так пели восторженно птицы. — Весна, весна идет, радость несет!»

Ергуш глубоко перевел дух и пошел в гору. По каменистой тропке, все выше, выше… Шел он к Студеной яме, туда, где чуть в стороне от нее была пастушья хижина. Шагал он медленно и с каждым шагом все крепче стискивал зубы, сильнее сжимал ноющую руку. По мере того как он удалялся от города, с лица его постепенно исчезали все черты беззаботного детства — оно умирало разом и безвозвратно. И уже не ребенок подошел к хижине, а ожесточившийся человек с выражением холодной твердости на лице.

Бача убирал хижину, пастухи чинили плетень. Готовили загон для овец — завтра их пригонят.

Ергуш молча встал на пороге, по-прежнему стискивая зубы и зажимая руку рукой.

— Что с тобой, сынок? — спросил бача.

Ергуш рассказал обо всем.

— Э-эх, зачем было ходить к господам! — с досадой проговорил бача и взял Ергуша за больную руку. Что-то хрустнуло, дикая боль ожгла плечо.

Ергуш вытерпел, ни словечка не вымолвил, только крепче зубы сцепил.

— Нет, брат, к господам не суйся, ты к такой службе непригоден, — продолжал бача. — Оставайся здесь, будешь при овцах помогать…

Он вправил Ергушу вывихнутое плечо. Ергуш сел на лавку, свесил голову и повалился, заснул.

Бача прикрыл его теплой овчиной.

 

ЛЕГЕНДА

Ночами, когда вихрь бушевал, ломая сучья, порой раздавались на Разбойничьем Хороводе загадочные выстрелы. А лампа едва мерцала в доме… Люди в деревне говорили тогда, что Ергуш Лапин приходил повидаться с матерью. Выстрелами давал знать людям, что жив и невредимым уходит в горы.

И родилась в народе песня, сохранившая память о Ергуше до наших времен:

Событие, о котором говорится в песне, случилось на Разбойничьем Хороводе, на родном хуторе Ергуша Лапина.