Догадка Валентины подтвердилась: встревожила и напугала Жаклину сердобольная госпожа де Рово. Однажды вечером, когда кутящая «ватага» была обречена на скуку, благодаря отсутствию Томье, госпожи де Ретиф и Леглиза, нежная подруга толстяка Бернштейна, рассерженная тем, что ей приходилось терять время за игрою в покер, вместо того чтобы по привычке носиться по увеселительным местам, вздумала сорвать сердце на своей приятельнице с помощью разных язвительных намеков.

— Это, должно быть, Томье сманил от нас Леглиза с Валентиной. Красивую роль играет он во всей этой истории, нечего сказать!

Жаклина сделала вид, что не слышит. Она не хотела понимать. Замеченная ею холодность Жана уже и без того тревожила молодую женщину, и она систематически удаляла все, что могло бросить свет на это печальное обстоятельство. Но госпожа де Рово не сдавалась и продолжала минуту спустя:

— А Превенкьер?.. Он также от нас сбежал. Он явился сюда лишь за тем, чтобы увидать Валентину, втюриться в нее и увести с собой красивую вдовушку. Это очень лестно для вашей гостиной. Ее можно назвать последним салопом, откуда похищают…

В эту минуту противник дамочки, полковник Тузар, прихлопнул ее туза, что окончательно взбесило молодую женщину. Видя, что Жаклина решительно отмалчивается, она удвоила свое усердие.

— Это как Жан… Ему было довольно два раза увидеть Розу, и вот уж пошла молва, что он хочет на ней жениться… у вас под носом, моя дорогая! По-моему, это довольно подлая махинация!

Жаклина слегка вздрогнула, но не возражала.

— А тут еще этот гадкий полковник забрал себе всех королей! Ну вас в болото, не стану больше играть! — крикнула вне себя госпожа де Рово, швыряя карты.

— Что за тон и что за выражения, моя дорогая! — вмешалась госпожа Леглиз, неприятно задетая этой сценой. — Если б сюда вошел посторонний, что подумал бы он о вас?

— В довершение всего еще стесняться! Неужели вы находите это справедливым, Жаклина, что мужчины приходят обыгрывать нас?.. Ведь я проиграла полковнику двадцать пять луи! Если вы полагаете, что я вам заплачу, старина, то очень ошибаетесь.

— Я потолкую с Бернштейном, — хладнокровно отвечал Тузар.

— И прекрасно сделаете! Ведь если вы обратитесь к Рово…

Она встала и, пересев к Жаклине на диван, проговорила тоном нежного участия:

— Милая Жаклина, я хоть и резка на язык, но зато правдива и не люблю подставлять другому ножку. А с вами это собираются проделать. Понимаете ли вы? Если хотите, я готова сказать все напрямик. Томье намерен вас бросить для этой разбогатевшей модистки, которую зовут Розой Превенкьер. Я угадываю, что вы мне возразите: «Он ее не любит и все равно останется при мне». Очень возможно. Но низость остается низостью. И потом этих мужчин не разберешь: они довольно падки до некрасивых женщин, Любовь имеет весьма отдаленное отношение к красоте. Сколько знавали мы дурнушек, которые кружили мужские головы? Их любят, да еще как, до конца жизни! На вашем месте я бы остерегалась… Конечно, если вы не дорожите больше Томье и его женитьба вам на руку, тогда иное дело. В таком случае забудьте, что я вам сказала.

Жаклина безмятежно улыбнулась женщине, которая мучила ее так жестоко, и произнесла:

— Да, забудем то, что вы мне говорили.

Госпожа де Рово была озадачена. Она с досадой пожала плечами и заключила:

— О, превосходно! Не станем пересаливать в нашей дружбе! Если вам это все равно, тем лучше.

— Я попросила бы вас только, милочка, не разглашать этого всем, иначе мне будет неловко.

— Отлично! Если б дело шло об одном Томье… но вы — приятельница, ваша тайна для меня святыня!

У Жаклины мелькнула меланхолическая улыбка. Она не очень-то верила скромности своей подруги. Ее просьба могла навести на мысль, что у ней есть свои расчеты, и этим госпожа Леглиз ограждала, по крайней мере, свое самолюбие. Но что значит самолюбие, когда вашей искренней, пылкой любви грозит опасность? Что служило порукой счастью госпожи Леглиз, кроме клятв, расточаемых Томье? А много ли стоили обещания и протесты Жана? В былое время ее мог бы убедить один взгляд, один возглас, а все его теперешнее красноречие расточалось только для прикрытия лжи. Госпожа Леглиз чувствовала, что ей предстоит удар; а чего могла она опасаться, кроме измены любимого человека?

Она говорила себе все это, сидя в своей уборной, у окна, выходившего в их живописный сад. Вот в этой аллее, на берегу пруда, увидала она в первый раз Жана с Розой; они шли рядом ей навстречу в сопровождении госпожи де Ретиф, которая как будто покровительствовала им, приветливо улыбаясь. Какую роль играла Валентина в этой интриге? Ведь ее удаление слишком совпадало с отсутствием Томье для того, чтобы не подозревать между ними уговора. Какой страшной неосторожностью было со стороны Валентины затеять подобную игру! Как будто Жаклина не знала ее похождений в прошлом и настоящем и не могла, вооружившись против нее, сделать ей непоправимое зло! Разумеется, Превенкьер не знал ничего о том, что было до ее связи с Этьеном. Да и знал ли он хорошенько то, что касалось самого Этьена? Вдобавок, какие планы строил банкир? Хотел ли он сделать Валентину просто своей любовницей и содержанкой, или та возымела более смелое и более выгодное намерение — женить на себе отца Розы? Ее постоянное присутствие возле молодой девушки могло возбудить подозрение, что она добивается самого блестящего, но и самого трудного результата: замужества. Но сколько препятствий надо ей преодолеть и какая смелость вооружить против себя Жаклину! Однако разве стоит бояться доброй и нежной Жаклины? Ведь ее можно обижать безнаказанно, К чему она прибегнет, кроме слез?

Грудь госпожи Леглиз поднялась тяжелым вздохом. Разве это не правда? Все в ее поведении подтверждало такое понятие о ее характере. Мягкая кротость молодой женщины, примирившаяся с изменами Этьена, пожалуй, поможет ей терпеливо перенести и неверность Жана. Существуют на свете люди, обреченные от рождения быть жертвами. С ними можно делать все, что угодно, не боясь, что они возмутятся. Негодяи пользуются этим и подвергают их всяким оскорблениям и насилиям. Слабость делает их беззащитными. Это козлища отпущения в социальном строе, и жестокая человеческая низость наслаждается их терзаниями. Все, что есть гадкого, жестокого, пошлого, глупого, возвышается, очищается, облагораживается и умнеет, подвергая мучениям беззащитных существ. Я оскорбляю, я презираю, я обижаю, я насмехаюсь. Значит, я владычествую над тем, кто мне подчиняется. Значит, я перестал быть последним из людей, потому что у меня есть на ком сорвать сердце. Какой триумф! Самодовольство мелких сошек и пошляков зачастую основано на подобных победах.

Жаклина с грустью припоминала примеры таких издевательств в свете и спрашивала себя с тоской, согласилась ли бы она сделаться одной из этих безответных жертв. Кровь бросилась ей в лицо, глаза засверкали, она сжала кулаки и с криком, который испугал ее своей резкостью, отвечала самой себе: «Ни за что!» Ее мысль тотчас заработала. Если сопротивление казалось ей необходимым, почему не вступить храбро в борьбу, чтобы попробовать взять верх? Достаточно ли только защищаться? Ограничится ли она тем, что оградит себя от нападения, или же станет воздавать злом за зло? Поединок, в котором один из противников только парирует удары, не отвечая на них, представляет собой уже неравную борьбу, Предоставит ли она Валентине с Превенкьером и Розе с Жаном интриговать против нее, не стараясь разрушить их замыслов? Говоря по правде, это значило бы сделать себя посмешищем и слишком облегчить им задачу.

Молодая женщина стала придумывать средства не дать себя в обиду и мысленно отыскивала себе союзников, Если бы она являлась здесь единственным страдательным лицом, если бы для нее дело шло лишь о том, чтобы помешать Томье жениться на Розе, всякое сопротивление, пожалуй, было бы напрасно. С того момента, когда Томье солгал ей накануне, на него нельзя было больше полагаться. И ничто не могло его остановить, если он действовал заодно с Превенкьером и Розой. Обманутая женщина ни в ком не встречала поддержки. Материально она была бессильна, а с нравственной стороны у нее не было никакого права.

Но измена Томье осложнялась изменой Валентины. И это обстоятельство моментально изменяло положение: на сцену выступал Этьен. Жаклина хорошо знала мужа. Этот сладострастный человек, неспособный ни на какое усилие, когда дело шло о его богатстве и чести, был способен на всякие неистовства, когда угрожали помешать его удовольствию или даже нарушить его покой, Показать ему Валентину, осыпанную его золотом и готовую променять щедрого любовника на Превенкьера, значило подвергнуть опасности жизнь всех участников ловкой интриги. Томье, друг Жаклины, был его любимым приятелем, Томье, мечтающий жениться на Розе и помогающий сближению Превенкьера с госпожой де Ретиф, становился тотчас для Этьена последним человеком.

Жаклина испугалась опасностей, которые могло повлечь за собою разоблачение коварства двух вероломных друзей, и решила прибегнуть к этому отчаянному средству только в случае последней крайности. Но кроме него существовали другие, более мягкие средства. Веселая жизнь, тесно соединявшая всех этих существ, которые восстали теперь друг на друга, подстрекаемые своими потребностями и мечтами, представляла поле битвы, на котором должны были действовать различные партии. Друзья уже исполняли роль разведчиков, и каждый добровольно или бессознательно должен был играть роль в беспрерывных схватках, которые обещали принести успех одним и поражение другим.

Первая стычка произошла между Жаклиной и Маршруа. У Леглиза был нанят близ Нельи участок земли, тщательно устроенный для игры в лаун-теннис. В теплое время года было принято около трех часов пополудни собираться туда для спорта, разговоров, завтраков и волокитства. Каждый имел право привозить своих знакомых. Таким образом, здесь часто сходилось до тридцати и сорока человек, которые рассеивались по усыпанной песком площадке, по зеленеющим откосам и под навесами палаток.

В тот день собрание было многочисленным. В загородке для велосипедистов стояло до дюжины машин, которые тщательно обтирал и чистил особый чистильщик. У ворот вдоль забора выстроился ряд экипажей, слышались веселые возгласы. В матче участвовало четверо самых искусных игроков: Томье с госпожой Тонелэ против Леглиза и госпожи де Рово. Сторона Леглиза заметно отставала, и зрители ужасно смеялись над бешенством бесцеремонной госпожи де Рово, которая ругалась при каждом удачном ударе противника.

Под открытым небом, на скамьях и стульях разместились завсегдатаи, к которым примкнули на этот раз Превенкьер с дочерью. За госпожой де Ретиф увивались Бернштейн с Равиньяном, которых она смешила забавными замечаниями. Жаклина сидела в палатке с угощением, возле Маршруа, который кутил с равнодушным видом. Мячи летали один за другим, подбрасываемые твердой и гибкой рукой игроков. Госпожа де Рово промахнулась по мячу, брошенному очень искусно Томье на уровне с землей, и в порыве гнева ударила ракеткой оземь, воскликнув:

— Ах, этот Томье, ему везет как рогоносцу!

— Подождите, по крайней мере, пока он женится, — со смехом подхватил Леглиз.

— О, за этим дело не станет!

Всем стало неловко. Леглиз не любил, чтобы задевали порядок вещей, заведенный в его частной жизни. Поэтому он сказал с надменным видом госпоже де Рово:

— Вместо того, чтобы говорить глупости, будьте повнимательнее к игре. Если так пойдет дальше, мы потерпим постыдное поражение.

И они опять принялись подбрасывать мячи с замечательной ловкостью. При грубой выходке госпожи де Рово Маршруа взглянул на Жаклину. Та продолжала улыбаться.

Маршруа решил заговорить.

— Я, право, начинаю думать, что не мешало бы произвести очистку в нашем обществе, — сказал он. — Леглиз, по-видимому, не замечает, что тон некоторых его приятельниц может скомпрометировать порядочных женщин, бывающих здесь. Что он смотрит, право?

— Вы уж очень строги, — спокойно заметила Жаклина.

— О, меня это нисколько не стесняет.

— Значит, вы намекаете на госпожу де Ретиф?

Против всякого обыкновения, в словах Жаклины было столько едкости, что Маршруа с удивлением поднял голову.

— Успокойтесь, — прибавила госпожа Леглиз. — Судя по всему, ей недолго придется терпеть.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил заинтригованный брат.

— А то, что, когда она выйдет за Превенкьера, ей не будет надобности бывать у нас, если это ей не нравится.

— Но, сударыня, я не понимаю, с чего вы взяли…

Не отвечая ничего, она указала жестом на вершину зеленеющего вала, который составлял с одной стороны площадки для игры нечто вроде трибуны для зрителей. Там стояли Валентина с Превенкьером в оживленной беседе. Госпожа де Ретиф видимо кокетничала, играя глазами, стараясь обворожить своего собеседника улыбкой, грацией поз. Красавица-блондинка держала влюбленного под обаянием своего взгляда, окружая его своим очарованием, опьяняя ароматом. Ее игра восхищала смелостью, решимостью и искусством.

— Взгляните, как она старается, — с горечью заметила Жаклина.

Только слепой мог бы отрицать такую очевидность. Полагаясь на увлечение Этьена игрой, уверенная, что он не наблюдает за ней, и не подозревая проницательности других или не заботясь об их мнении, госпожа де Ретиф «старалась», как выразилась сейчас ее приятельница, и знала, что своим старанием может получить миллионы. Маршруа смешался и произнес с удивленным видом:

— Как, сударыня, вы думаете?..

— Я уверена. К счастью, Этьен пока ничего не подозревает. Но ваша сестра очень смела и подвергает жестокому риску Превенкьера.

Маршруа насмешливо свистнул.

— О, не беспокойтесь в этом отношении! Ему нечего бояться Этьена… Напротив!

— Как же так?

— Наш друг должен ему слишком большую сумму, чтобы позволить себе особенную придирчивость… Кроме того, неужели вы считаете Превенкьера таким опасным? Моя сестра любит кокетничать, она, пожалуй, и пробует ему понравиться, однако отсюда еще далеко до намерений, которые вы ей приписываете, а также до их осуществления… Вдобавок это меня не касается. Вы знаете, что моя сестра свободна в своих действиях, что я никогда не вмешивался в ее дела и не имею никакого влияния на Валентину.

— Тем не менее вы можете дать ей совет.

— Конечно.

— Ну, так передайте ей наш разговор. Этого будет достаточно, чтоб открыть ей глаза и заставить ее на что-нибудь решиться, Я держу себя пока относительно ее, как подруга. Но примусь действовать смотря по тому, в какую сторону повернет она.

Раздались громкие крики и рукоплескания. Победа Томье и госпожи Тонелэ вышла блестящей. Сторона Леглиз — Рово потерпела непривычное поражение. Игроков окружили. Бернштейн пытался утешить свою приятельницу, которая молчала, стиснув зубы, подавленная неудачей. Леглиз, как превосходный игрок, смеялся и над своим провалом и над бешенством своей партнерши. Он любезно поздравлял победителей.

— Этот Томье непобедим! Ему все удается!.. Что же касается госпожи Тонелэ, то она играла, как божество. Правда, что юбка у ней до такой степени в обтяжку, что я невольно рассеивался… Нам надо регламентировать костюм наших дам; он действительно дает им слишком много преимуществ перед нами.

Томье приблизился к мадемуазель Превенкьер и разговаривал с нею, такой смуглый и здоровый в своем костюме из белой фланели.

— Вам не нравится эта игра, которой все увлекаются? Если смотреть со стороны, не верится, чтобы она могла доставлять малейшее удовольствие. В ней удивительно мало интереса; но едва вы возьмете ракетку и перебросите несколько мячей, как эта забава переходит в страсть. Вам следовало бы заняться ею. Теннис по преимуществу дамская игра: она требует только гибкости и верности взгляда, но не силы. Поэтому вы видите, как отличаются в ней наши дамы. Леглиз играет хорошо, я также. Но госпожа де Рово и госпожа Тонелэ далеко превосходят нас. Что же касается госпожи Леглиз, которая держится в стороне, то ей нет равной во всей нашей компании. Она, так сказать, непобедима, только с некоторого времени она ограничивается ролью зрительницы.

Понимая, что разговор идет о ней, Жаклина приблизилась и подоспела как раз, чтобы отвечать:

— Мне действительно немного надоели физические упражнения. Все, что выводит женщину из ее спокойной среды, чтобы толкнуть в сферу лихорадочной деятельности, раздражает меня, Должно быть, это оттого, что я старею.

Поднялись шумные протесты. Она продолжала:

— Вот мне опротивели езда на велосипеде, игра в теннис, в гольф, охота… Прежде нравились, а теперь надоели. Так и все на свете: сперва любишь, потом охладеваешь…

В ее последних словах было столько грусти, что Роза пристально взглянула на молодую женщину, Жалоба Жаклины отдалась у нее в сердце, точно горький упрек, В чем? Ее бросило в краску, и она с беспокойством перевела глаза на Томье. Он хладнокровно улыбался, точно ничего не слышал. Между ним и Превенкьером зашел спор насчет футбола; один из них сожалел о слабости мускулов у французской молодежи, другой называл отталкивающей дикостью любовь англосаксов к этому спорту, где пускают в ход пинки и кулаки. На слова госпожи Леглиз они оба не обратили внимания. Их равнодушие успокоило Розу. Однако она дала себе слово расспросить отца.

В палатках, где переодевались играющие, слышался хохот молодых женщин. Новая партия составилась между Бернштейном и госпожою Варгас. Полковник Тузар рассказывал Равиньяну и Тонелэ, что проехал в то утро восемьдесят километров на своем автомобиле, но застрял на версальских мостовых вследствие важного повреждения в машине.

— А как же вы вернулись?

— По железной дороге. Мой механик привезет автомобиль сегодня вечером. Вот чем они нехороши: не могут одолеть мостовой. Все гайки ослабнут, шкворни свалятся, и вы ни с места.

— Надо вымостить деревом казенные дороги, — иронически заметил Равиньян.

— Людовик XIV не предвидел неудобств, когда создавал все эти прекрасные пути сообщения, чтобы посещать свои королевские резиденции.

— В то время тащились с трудом по два лье в час.

— А теперь у нас упоение быстротой. Люди мчатся сломя голову…

— Да и проламывают головы себе и другим.

— Ах, пешеходы так мешают!

— И экипажи также.

— Это верно; упраздним экипажи и пешеходов, — заключил Равиньян. — Мир обратится в автомобиль или перестанет существовать. Автомобилизм или смерть!

— Знаете ли, что случится, если вы будете надоедать публике своими «теф-теф»? — сказал Тонелэ. — Вам закатят такой налог на автомобиль как предмет роскоши, что только большие богачи будут в состоянии отравлять воздух вашим поганым керосином… Да так и надо!

— Однако это не гаже вашей фотографии, — едко возразил полковник, — а когда кто-нибудь становится против моего автомобиля, я уж не даю промаха, не то что вы со своим аппаратом!

— Хвастайтесь больше! — подхватил Тонелэ. — Скоро вы станете гордиться тем, что давите крестьян. В вас будут еще палить из револьверов, старина, что уже объявлялось в газетах, и поделом! Нет, право, это сногсшибательно! Еще установят орден, чтобы награждать им героев, которые давят народ. Автомобильная заслуга!

— Ведь получают же иногда почетные пальмы кавалеры «моментальных снимков»!

Тонелэ, который только что получил звание офицера академии после выставки любителей, сделался цвета ленточки у себя в петлице и, схватив любовника жены за лацкан сюртука, отчеканил;

— А знаете ли вы, милостивый государь, что я не расположен выслушивать ваши пошлости?

Голос и жесты этих двоих людей, которые страшно ненавидели друг друга, сделались угрожающими, несмотря на попытки судьи вмешаться в их спор. Но тут из палатки вышла свежая и улыбающаяся госпожа Тонелэ в очаровательном костюме беж, изящно облегавшем ее стройную талию. Мягкой поступью приблизилась она к спорщикам и тотчас взяла сторону мужа.

— Что это значит? Гвардия схватилась с армией! Прошу вас покорнейше оставить в покое моего мужа, слышите, полковник? У него свои взгляды, у вас свои. Они не одинаковы, и тем лучше! Иначе не знал бы, как вам угодить.

Молодая женщина бухнула эту глупость с видом такой сияющей спокойной веселости, что заспорившие мужчины как будто устыдились смущать эту восхитительную безмятежность. Они замолчали, и тогда она скомандовала:

— Ну, подайте друг другу руки и помиритесь.

Кавалеры беспрекословно повиновались, хотя продолжая еще ворчать сквозь зубы, но уже успокоившись.

— В добрый час! — подхватила барынька. — Вот что значит укрощать диких зверей! — Она перевернулась с веселым хохотом на одной ножке и воскликнула: — Ай, умираю с голоду! Не пора ли чего-нибудь поклевать?

Все трое мужчин пошли с ней завтракать в палатку. Роза с Превенкьером уезжали. Томье провожал их до экипажа. Озабоченный вид молодой девушки поразил его. Он сделал попытку узнать, что ее опечалило.

— Эта напряженная жизнь окружающих нас людей ошеломляет меня, и я чувствую себя разбитой, — уклончиво отвечала она.

— Не думайте, чтобы они также не утомлялись, — сказал Томье. — Только они не могут остановиться из боязни, что у них тогда не хватит необходимого подъема сил, чтобы продолжать. Эти люди бегут вперед по инерции.

— Ну, а вы-то как же сами подражаете им при таком здравом взгляде на вещи?

— Я ищу только случая остановиться, — отвечал со смехом Жан. — Летя на одном с ними поезде, я лишь выжидаю станции, и тогда, вот увидите, как ловко спрыгну на платформу!

Он пожал руку Превенкьеру, поклонился Розе и вернулся за ограду тенниса, не дожидаясь, когда отъедет коляска. Томье высказал то, что желал, и очень кстати удалился, не наблюдая действия своих слов. Отец и дочь, поднимаясь к лесной аллее, задумчиво молчали, Они вышли из экипажа во дворе своего отеля, в который Превенкьер всегда вступал не иначе как с чувством затаенного восхищения. Миновав великолепные сени, куда выходила громадная зал-галерея, он остановился и сказал Розе:

— Ты поднимешься к себе?

Этот вопрос, по-видимому, подал Розе новую мысль. Она посмотрела на отца и отвечала:

— Если ты позволишь, я пройду с тобою в твой кабинет. Мне нужно кое-что сказать тебе, а в экипаже это было неудобно из-за лакея и кучера…

— Значит, что-нибудь важное?

Превенкьер вошел в библиотеку, служившую ему кабинетом и курительной комнатой. Он был озабочен, предчувствуя, что дочь заговорит с ним о госпоже де Ретиф. Опустившись в большое кресло у письменного стола, отец ждал, что скажет Роза. Молодая девушка также, по-видимому, искала этого разговора, как и Превенкьер. Она рассеянно подошла к окну, вернулась к камину, потом взяла легкий стул и поставила его возле отцовского кресла. Наконец мадемуазель Превенкьер села и начала дрожащим голосом:

— Я желаю потолковать с тобой о де Томье…

При этих словах всякое замешательство оставило банкира. Он выпрямился, улыбнулся, взял руку дочери в свои и спросил с глубокой нежностью:

— Почему ты приступаешь к такому простому предмету разговора со всевозможными предосторожностями? Ты взволнована. Что это значит? Разве ты потеряла ко мне доверие? Взрослая девушка! Да разве мы не можем говорить с тобою вполне откровенно? Успокойся, я тебя слушаю. А главное, говори прямо.

Ободряющая речь отца успокоила Розу. Ее бледность прошла, к ней вернулось обычное хладнокровие, и она заговорила без обиняков:

— Я заметила, что де Томье интересуется мною с некоторых пор. Надо думать, что и ты это заметил. Такое внимание могло быть только лестным, если бы де Томье не находился в особенных условиях, которые я прошу тебя мне разъяснить. Как ты сейчас сказал, я взрослая девушка и знаю жизнь; значит, от меня не следует скрывать обстоятельств мужчины, который, по-видимому, думает на мне жениться.

— А-а, вон ты куда клонишь речь, — сказал Превенкьер, — Да, я тебя понимаю, но выскажись определеннее.

— Хорошо! Какого рода отношения существуют между Томье и госпожой Леглиз?

— Боже мой, милая Роза, если ты спрашиваешь, то, следовательно, знаешь, в чем дело! Поставить вопрос значит его разрешить.

— В таком случае, де Томье любовник госпожи Леглиз?

— Уже давно.

— Но что же говорит на это Леглиз?

— Ровно ничего, как видишь.

— Он, вероятно, делает то же самое со своей стороны?

При этих словах Превенкьер пошевелился в своем кресле, точно сидел на горячих угольях. Разговор в одну минуту принял для него угрожающий оборот. Он видел, что сейчас зайдет вопрос о госпоже де Ретиф, и сердце у него упало. Банкир поспешил удалиться от этого щекотливого предмета.

— Не следует, дитя мое, судить нравы этих людей с точки зрения строгой буржуазной морали Ты сама могла видеть, что у них особые понятия о долге и что они выработали для своего обихода правила, имеющие целью одно удобство существования. Прежде всего не следует ни стесняться, ни скучать — таков руководящий закон всех их действий. В результате самая широкая свобода для каждого поступать, как ему заблагорассудится. И они пользуются ею. Известно, что вот уже несколько лет между госпожой Леглиз и Томье установилась прочная связь. Если бы госпожа Леглиз обманула Томье или он ее, это вызвало бы еще худший скандал, чем предшествовавшая измена госпожи Леглиз мужу. Тем не менее бесспорно, что эти узы, как бы они ни были тесны, пожалуй даже теснее брачных уз, с течением времени ослабевают. Прожив семь, восемь лет с любовницей, мужчина отлично замечает, что он несет все неудобства супружества, не пользуясь его преимуществами. В результате — к зрелым годам фатальный перелом, наказание женщине, которая вела себя дурно; оно заключается в попытке любовника покинуть предмет былого увлечения. Любовник не женат и может думать еще о будущем, мечтать о том, чтобы обзавестись собственным домом, иметь детей, семью. Вот подводный камень, о который обыкновенно разбивается барка адюльтера, расцвеченная флагами, веселая и пестрая, которая сулила привести влюбленных к вечному счастью. Любовник хочет выйти на сушу, любовница старается снова пустить барку по волнам. Отсюда — борьба, столкновение, мольбы, слезы. Если мужчина уступит, то опять отчаливает от берега, и тогда он погиб безвозвратно. Ему предстоит спуститься вниз по реке до самого конца, а здесь его подстерегают старость, болезнь, уныние и смерть. Томье, по-моему, разбирает охота спрыгнуть на землю; весь вопрос в том, сумеет ли он, а главное, стоит ли тебе помочь ему в данном случае.

Наступило молчание. Роза подумала и продолжала:

— Я угадываю это. Но ты вполне разъяснил мне положение дел. Де Томье разлюбил госпожу Леглиз, а госпожа Леглиз продолжает любить де Томье. И, наверно, она подозревает намерения своего друга, подозревает и горюет. Уж не я ли виновата в этой перемене взглядов Томье? Если бы не я, стал ли он думать о другой женщине?

— Будь уверена в том, — с живостью подхватил Превенкьер. — Ты видишь, как далеко простираю я свою откровенность с тобою, чуть не до грубости. Я согласен, что ты нравишься Томье, но думаю, что ему вместе с тем надоела теперешняя беспутная жизнь. Ему хочется свернуть на новую дорогу, и он юлит около тебя не потому, что влюбился до безумия, — ты явилась как раз в тот момент, когда он вздумал искать себе жену. Он тебя видел, разговаривал с тобою, он знает, что ты богата; все это, вместе взятое, подало молодому человеку мысль, что ему никогда не найти более подходящей партии. И я сознаюсь, что он прав. Вот баланс операции; пассив и актив Томье. Реши, как ты хочешь поступить.

— Де Томье мне нравится, он благовоспитан, умен и в высшей степени симпатичен; я считаю его искренним. Но следует ли мне соглашаться на то, что прежде всего повлечет за собой несчастье доброй и очаровательной женщины?

— О, на этот раз ты мелешь вздор! — перебил Превенкьер. — Говоря таким образом, ты, кажется, смотришь на связь госпожи Леглиз и Томье как на нечто законное. Ничуть не бывало! И госпожа Леглиз несет теперь заслуженное наказание за свою безнравственность, ни больше ни меньше. Я знаю, как тяжело и стеснительно для такого деликатного человека, как ты, быть причиной горя твоей соперницы. Но что ты можешь сделать? Это не твоя вина. Если Томье не женится на тебе, он, вероятно, женится на другой молодой девушке, и, пожалуй, ты со временем раскаешься, что оттолкнула от себя милейшего человека, который сделал бы тебя чрезвычайно счастливой. Ведь на вещи надо смотреть здраво. Томье в своем настоящем положении, изведав все радости жизни, будет идеальным мужем для такой девушки, как ты. Нечего бояться, что он испортит теперь свою будущность из-за женщины. Можно быть уверенным, что кутежи ему приелись. Он сделается степенным, серьезным, безупречным и удовольствуется с этих пор легальным счастьем, позволительными наслаждениями. Дом его будет одним из самых приятных в Париже, а за городом он устроится на широкую ногу: займется коннозаводством, охотой и тому подобными делами. Он станет собирать редкости, как знаток и любитель. Я предвижу заранее, какой из него разовьется важный аристократ. С его выдержкой, вкусами и при твоем богатстве ему, наверно, предстоит выдающаяся роль в большом свете Парижа, Право, прежде чем отказываться от подобных преимуществ, надо поразмыслить.

Роза слушала своего отца сначала внимательно, потом с удивлением. Она дала ему кончить и потом спросила с несколько лукавым добродушием:

— Однако, папа, кто сообщил тебе такие подробные сведения о де Томье? Многое говоришь ты не от себя. Конечно, у тебя верный взгляд, но на этот раз к твоим суждениям примешиваются и чужие мнения.

Превенкьер смутился, но ненадолго.

— Ты угадала! Я еще раньше тебя нашел нужным навести справки, видя, к чему клонится дело, и с этой целью обратился к одной особе, такту и проницательности которой нам обоим можно доверять.

— К госпоже де Ретиф?..

— Да, к ней. Ты знаешь, что ей известны все хорошие и слабые стороны того кружка. Я попросил ее откровенно описать мне Томье, и госпожа де Ретиф выказала необыкновенную искренность и доброту. Я убедился, что она питает к тебе большую привязанность и не допустила бы твоего несчастья или какого-нибудь обмана по отношению к тебе. Поэтому в настоящем деле эта добрая душа встала вполне на нашу сторону, забыв узы дружбы, привязывающие ее к семейству Леглизов, и короткость с главными заинтересованными лицами в том вопросе, который нас занимает. «Роза должна стоять на первом плане, — сказала она мне, — для нее я готова выдать лучшего друга. Это дело совести. Какой существенный ущерб может произойти для госпожи Леглиз от разрыва с Томье? Много горя, много унижения. А что может повлечь за собою для Розы брак с Томье, если он окажется неудачным? Несчастье целой жизни. Поэтому надо быть осмотрительным и жертвовать всем, что не клонится к прямой пользе вашей дорогой дочери. Ведь это она подвергается самым ужасным опасностям, и участь госпожи Леглиз, брошенной Томье, не может сравниться с судьбою Розы, вступившей в несчастный брак с человеком, который покинет ее, чтобы вернуться к рассеянной жизни. Ну так вот, говорю вам, что Томье — жених надежный. Ему надоело цыганское существование; он думает только, как бы ему обзавестись женой, хозяйством, детьми. Он жаждет, скажем прямо, даже если вы находите это не особенно лестным для Розы, жаждет остепениться: значит, вы найдете в нем самого солидного зятя, могу вам поручиться. Передайте, если хотите, все сказанное мною вашей дочери, и я сама готова поговорить с ней, если нужно». — Превенкьер остановился, посмотрел на задумчиво сидевшую Розу и заключил: — Вот что сделал я, вот что сделала для тебя госпожа де Ретиф. Это незаменимый друг. Вообще, чем больше я узнаю эту чудную женщину, тем больше восхищаюсь ее душой. Как могла она жить в компании Леглизов, такой безнравственной, шумной, себялюбивой, при ее деликатности и достоинстве? Решительно непонятно! Должно быть, Маршруа, человек порядком неразборчивый в средствах, завлек ее туда и не давал ей вырваться ради своих интересов. Она же, из боязни одиночества и по доброте, мирилась с образом жизни, который ей претил. По крайней мере, госпожа де Ретиф дала мне это понять со свойственной ей сдержанностью. Она и полюбила тебя так сильно потому, что ты не похожа на тех, которые ее окружают.

— Да, госпожа де Ретиф очень симпатичная женщина, — подтвердила Роза с жестом одобрения. — Между ней и де Томье есть много общего; не мудрено, что она взяла его под свое покровительство.

— Что ты хочешь этим сказать? — с тревогой спросил Превенкьер.

— А то, что им обоим надоело жить в этой среде, которая сначала, вероятно, нравилась им по некоторым важным причинам, а теперь перестала нравиться по другим, не менее веским доводам.

Может быть, мадемуазель Превенкьер чего-нибудь тут и недоговорила; однако она остановилась и перешла на другой предмет:

— Благодарю тебя за все, что ты сообщил мне относительно положения де Томье. Значит, по-твоему, если я позволю ему просить моей руки, то буду виновата перед госпожой Леглиз только косвенно и что, во всяком случае, их связь не сегодня-завтра должна прекратиться? Ты полагаешь, что брак с человеком, видавшим виды на своем веку и некоторым образом застрахованным против безнравственности, будет благоразумен и выгоден? В конце концов, все холостяки женятся при подобных условиях, то есть непременно покидая какую-нибудь женщину. Единственная разница в том, что в большинстве случаев невеста ее не знает, а в данном случае знает, находит симпатичной и хотела бы ее пощадить.

— Вот именно. Твое дело — решить.

— Я хочу сначала подумать. Потом, конечно, надо будет поговорить с де Томье. Ведь я рассчитываю, что все будет вестись начистоту. Если я только подмечу какой-нибудь намек на подозрительную сделку, низкий расчет или двусмысленную хитрость, я тотчас прерву всякие переговоры!

— Это будет вполне зависеть от тебя. Но что тебя так мучит?

— Я боюсь, как бы меня не заставили совершить дурной поступок. Безошибочный инстинкт всегда предостерегал меня против того, чего не следовало делать. «Долг» — слово очень громкое, однако я нахожу, что оно применимо в данном случае. Когда ты был разорен, и всех наших знакомых смущало новое положение, которое могло изменить и действительно так глубоко изменило их чувства к нам, большинство лиц, жалевших меня, советовало мне не брать на себя никаких обязательств перед твоими кредиторами: «Не вмешивайтесь ни во что, выждите, что будет, предоставьте им представить иски, не идите ни на какие уступки, Ваше состояние неотъемлемо принадлежит вам, как материнское наследство. Благодаря ему, вы независимы. Когда же вы бросите его в бездну отцовских долгов, из этого не выйдет ничего путного, У вас не останется ни гроша, а кредиторы не скажут вам спасибо за вашу жертву. Они и знать вас не захотят, сочтут глупой и не поклонятся даже вам на улице, хотя вы отдали им все, что имели. Уважают только богачей, а бедных презирают. Не разоряйтесь добровольно. Тогда все, кому должен ваш отец, станут вам выказывать уважение за то, что вы сумели сохранить свое богатство, даже к их ущербу». Вот что говорили мне в твоей гостиной, пока ты бился в своих бюро между маклерами, покупщиками и биржевыми спекуляторами. И все это оказалось справедливым. Человечество действительно так низко, гадко, так себялюбиво, как утверждали те, которые советовали мне допустить объявление твоей несостоятельности на бирже. Я узнала это потом, и все, что мне предсказывали, оправдалось точка в точку. Между тем я слушала и думала про себя: «То, что мне советуют, — практично, рассудительно с точки зрения ходячей морали. Но достойно ли это дочери, которая любит и уважает отца?» И я чувствовала, вопреки лицемерным внушениям, вкрадчивым советам, что это гадко и низко, что я не должна так поступать, а руководствоваться только своей совестью. Я послушалась своего сердца и отвернулась от зла. Я разорилась, ты не был обесчещен, но все отвернулись от меня. Однако внутренний голос говорил мне: «Те, которые не хотят тебя больше знать, — негодяи, а ты — честная девушка». И вот теперь при новом важном шаге я хотела бы сохранить о себе то же хорошее мнение и потому взвешиваю каждую мелочь. Я чувствую пока еще смутно, но все-таки чувствую, что мне не следует поощрять разрыва Томье с госпожой Леглиз. Вот в чем суть. Простое дело, а между тем не шуточное.

— Ты меня вводишь в область утонченной психологии. Мне известна твоя добросовестность. Относительно меня она дошла до геройства. После твоей жертвы я не мог полюбить тебя больше, чем любил раньше; но я был очень рад, когда представил тебе свои счеты по возвращении и сообщил тебе, что ты обладаешь миллионами, не говоря уже о будущем. Ты наделена высшей деликатностью. Берегись, однако, резонировать слишком много. В иные минуты следует иногда больше руководствоваться своим сердцем, чем умом. Нравится тебе Томье?

— Очень. Иначе я не стала бы о нем и толковать.

— Ты будешь огорчена, если тебе не придется за него выйти?

— Конечно.

— Ах, черт возьми! Тогда надо устроить это дело. Надо… Да, должно же найтись средство устранить препятствия, которые ты, однако, преувеличиваешь, позволь тебе сказать… Но ты в своем праве! Прежде всего необходимо исполнить твое требование; предоставь же мне действовать. Сейчас мы сядем за стол, а после обеда я побываю у госпожи де Ретиф. Мы с ней потолкуем серьезно и увидим, что предпринять. Этот канальский Томье действительно прелестный малый, благородный, изящный, любезный…

Превенкьер прохаживался взад и вперед по кабинету, а Роза, сидя на том же месте, устремив глаза в пространство, представляла себе маленький магазин в Блуа, куда однажды после жестокой грозы вошла молодая элегантная дама с красивым брюнетом, который улыбался, как влюбленный. Она сочла их за новобрачных, и в ней шевельнулась даже мимолетная зависть девушки, пожертвовавшей собою, зависть к этой красивой парочке, которая обменивалась такими нежными взглядами и ласковыми речами. Розе припомнилось, как красавец брюнет спросил цену заказной шляпы и вынул два червонца из кармана, чтоб положить их на медную дощечку кассы с видом счастливого проказника. Они не могли насмотреться друг на друга и были влюблены без памяти.

И вот молодая девушка встретила их, вернувшись в Париж, много времени спустя; случай свел их лицом к лицу. Но теперь картина переменилась. Некогда сиявшие нежностью лица были встревожены и угрюмы. Женщина была по-прежнему изящна и любезна, мужчина красив и молод. Но они не наклонялись больше один к другому, как будто увлекаемые потребностью без конца смотреть друг на друга, дышать одним воздухом, сливаться в объятии. Они отдалялись, по крайней мере, один из них, а на глазах покинутой навертывались крупные, горькие слезы, — печальная расплата за счастье! Тяжелый вздох всколыхнул грудь Розы. Ей в ту же минуту представилось в магазине в Блуа другое лицо, простое, наивное лицо Проспера Компаньона, брата ее товарки. Он также любил, но робко и терпеливо. Никогда ни одно слово не выдало его тайны. Да и на что мог он рассчитывать? Как мог бы он бороться против своего торжествующего соперника? Он даже и не пробовал. Печальный и покорный судьбе, Проспер стушевался, чтобы не омрачать блестящей картины, где он появился лишь на один день. Он жил возле отца в булонском домике среди цветов, но без радости и грустил. Роза знала отчего.

Не было ли странного сходства в их обоюдной судьбе? Она рискнула остаться старой девой ради долга, как он, наверно, останется старым холостяком ради верности. Непредвиденное обстоятельство изменило условия ее жизни. Но что изменит их для него? Он понял, что это невозможно, и уступил другому свое место. Можно ли было колебаться между Жаном Томье и Проспером Компаньоном? Какая женщина была бы способна на это? А между тем с некоторой горечью Роза сознавалась себе, что торжествующий претендент на ее руку представлял, пожалуй, меньше гарантий счастья, чем скромный влюбленный, и что, выбрав его, она подвергалась большему риску.

Но соблазны среды оказали свое действие. Обаяние блестящих связей, прелесть правильно понимаемой роскоши, уменье придать цену значительному состоянию и все, что сулил союз с Томье, по метким указаниям Превенкьера, говорило в пользу его сватовства. Он, наверно, сумеет устроить роскошное существование, обеспеченное трансваальскими миллионами и обещающее доставить шумный успех мадемуазель Превенкьер. Томье льстил тщеславию, подготовлял соблазнительные реванши и, кроме того, нравился лично… Кому же было соперничать с ним в том кругу, где вращалась Роза? Уж, конечно, не безвестному инженерику, который убивался, стараясь найти секрет химических реактивов, носил такие плачевные сюртуки и только… любил всем сердцем! Метрдотель неожиданно отворил дверь кабинета, чтобы доложить торжественным тоном:

— Кушать подано!

— Как, уже обед? — воскликнул озадаченный хозяин. — Заговорились же мы с тобою, Роза! Впрочем, эти два часа не пропали у нас даром. Так ты остаешься при том, что сказала? Могу я заняться Томье?

Роза тряхнула головой, точно желая отогнать докучную мысль, и решительно ответила:

— Да, отец.