В конце Английского бульвара, на веселой дороге, идущей по берегу моря и обсаженной тамариндами, под тенью душистых кедров и других деревьев стояла белая вилла с розовыми жалюзи. Пять лет тому назад она была построена русской графиней Варесовой, прожившей тут только одну зиму. Ей надоел однообразный шум волн, омывающий подножие террасы, и вечно голубое небо, и она скоро вернулась в Петербург с его постоянными туманами. Ее очаровательная вилла, построенная как бы по заказу для влюбленных, стала отдаваться в наем.

Вот там-то, среди цветущих рододендронов, и поселились Мишелина с Сержем. До сих пор княгиня никогда не путешествовала. Ее мать, постоянно занятая делами, никогда не покидала Париж, а Мишелина была всегда с нею. Теперь, во время долгого переезда, обставленного всевозможными удобствами полной роскоши, она совсем превратилась в ребенка, все ее приводило в восторг и малейшая неожиданность радовала. На нее так сильно влияло путешествие, что она не могла даже спать. Целыми часами она просиживала у окна вагона в ясную прекрасную зимнюю ночь и смотрела на мелькавшие перед нею, как тени, деревни и леса. Вдалеке в деревнях мелькали огоньки; она воображала себе семью, собравшуюся вместе: дети спали, а мать молча работала.

Ах, как часто мысль о детях приходила ей в голову! Каждый раз она глубоко вздыхала, что мечты ее сделаться матерью пока не осуществлялись, хотя она давно уже была замужем. Какое счастье было бы для нее держать у себя на коленях малютку ее и Сержа, любоваться его белокурой головкой, осыпать его поцелуями! Мысль о детях напоминала ей ее мать. Она думала, как глубока должна быть любовь к этим дорогим созданиям! И она видела свою мать, печальную и одинокую, в огромном отеле улицы Св. Доминика. В сердце к ней явилось смутное угрызение совести. Она чувствовала, что дурно поступила с матерью, и думала про себя: «Что, если Бог накажет меня за это и не даст мне дитяти?». Она заплакала, но мало-помалу ее страх и горе улетучивались вместе со слезами. Успокоившись, она тихо заснула, и когда проснулась, то они уже были в Провансе.

С этой минуты восторгам ее не было конца. Прибытие в Марсель, дорога вдоль берега моря, приезд в Ниццу — все служило поводом к восторгам. Когда же карета остановилась перед решеткой их виллы, то молодая женщина пришла в полное восхищение. Она не могла насмотреться на дивную картину, открывшуюся перед ней: совершенно голубое море, безоблачное небо, белые дома, громоздящиеся друг над другом по холму и утопающие в зелени, а вдали высокие снежные вершины Эстерелли, совсем розовые от блестящих лучей солнца. Эта могучая и отчасти дикая природа, ослепляющая пестротой и яркостью красок, удивляла парижанку и приводила в восторг. Ослепленная светом, опьяненная благоуханиями, она поддалась сначала чувству какого-то томления. Теплый климат сначала как бы ослаблял ее, но затем, быстро оправившись от первоначальной слабости, она почувствовала в себе какую-то новую могучую силу. Счастливая нравственно и физически, она вполне наслаждалась.

Князь и княгиня начали вести такую же жизнь в Ницце, как и в Париже в первое время их брака. Начались посещения: все, кто были тут из высшего парижского и иностранного общества, явились к ним на виллу. Началось веселье. Три раза в неделю Панины принимали у себя, а остальные вечера Серж проводил в клубе.

Два месяца продолжалась такая увлекательная жизнь. Было начало февраля. Природа уже приняла совсем новый вид под влиянием весны. Однажды вечером к решетке виллы подъехали в карете двое мужчин и одна дама. Только что они вышли из экипажа, как очутились лицом к лицу с господином, пришедшим пешком. Двое их них вскричали в одно время:

— Марешаль!

— Господин Савиньян!

— Вы в Ницце? Каким чудом?

— Чудо это — скорый поезд из Марселя, делающий пятнадцать миль в час и везущий вас за сто тридцать три франка в первом классе.

— Извините, мой друг, я не представил вас господину Герцогу и его дочери…

— Я имел уже честь встречаться с мадемуазель Герцог у госпожи Деварен, — сказал Марешаль, кланяясь молодой девушке и делая вид, что не замечает отца.

— Вы направляетесь в виллу? — спросил Савиньян. — Мы также. Но как поживает моя тетя? Когда вы оставили ее?

— Я ее не оставлял.

— Да что вы говорите?

— А то, что она здесь.

Савиньян опустил руки с видом глубокого отчаяния, как бы не будучи в состоянии понять, что такое могло случиться. Затем он спросил особенным голосом:

— Моя тетя в Ницце? На Английском бульваре? Ну, это гораздо поважнее телефона и фонографа! Если бы вы сказали мне, что Пантеон в одну прекрасную ночь перемещен на берег Средиземного моря, то я не больше бы удивился! Я был уверен, что тетя так же твердо укоренилась в Париже, как все наши памятники. Но скажите же мне, какая причина этого путешествия?

— Одна фантазия.

— А когда она явилась?

— Вчера утром за завтраком. Пьер Делярю пришел проститься с госпожой Деварен, уезжая в Алжир покончить дела, чтобы затем поселиться окончательно во Франции. При нем принесли письмо от княгини. Она начала читать, как вдруг остановилась и воскликнула: «Кейроль с женой уже два дня как в Ницце!» Пьер и я были очень удивлены выражением, с каким были сказаны эти слова. Она с минуту о чем-то глубоко думала, затем сказала Пьеру: «Ты сегодня вечером едешь в Марсель? Хорошо! Я поеду с тобой. Ты проводишь меня до Ниццы. — Затем, повернувшись ко мне, она прибавила: — Марешаль, приготовьте ваш чемодан, я вас возьму с собой».

Разговаривая, они прошли через сад к подъезду виллы.

— Ничего нет легче объяснить этот отъезд, — сказала мадемуазель Герцог. — Узнав, что господин и госпожа Кейроль в Ницце вместе с княгиней, госпожа Деварен еще живее почувствовала свое парижское одиночество. У нее явилось желание провести несколько дней в семье, и вот она отправилась.

Герцог слушал внимательно, казалось, придумывая, какое соотношение могло быть между прибытием супругов Кейроль и отъездом госпожи Деварен.

— Одно несомненно, — вскричал Савиньян, — что Марешаль пользуется прелестями дачной жизни. Ах, прости Господи, они еще за столом! — прибавил он, входя в салон через широкие двери, из которого долетал шум голосов и стук столовой посуды.

— Что же, подождем их: мы в приятном обществе, — сказал Герцог, обращаясь к Марешалю, поклонившемуся холодно ему.

— А что вы будете здесь делать, мой милый Марешаль? — спросил Савиньян. — Вы соскучитесь.

— Почему же? Я хочу хоть раз в жизни воспользоваться случаем и повеселиться вволю. Вы поучите меня, господин Савиньян: думается, что это не должно быть трудно. Достаточно для этого надеть короткую визитку, как вы, цветок в бутоньерку, как у господина Ле-Бреда, завить волосы, как господин Трамблей, и начать игру в Монако…

— Как все эти господа, — закончила весело Сюзанна. — Разве вы игрок?

— Нет, никогда не брался за карты.

— Но в таком случае вы должны обладать громадным счастьем, — вскричала молодая девушка.

К ним подошел Герцог.

— Не хотите ли играть заодно со мной? — сказал он Марешалю. — Выигрыш мы разделим пополам.

— Очень благодарен, — ответил сухо Марешаль, поворачиваясь.

Решительно он не мог привыкнуть к притворному фамильярному обращению Герцога. В манере финансиста было что-то крайне ему не нравившееся. Ему казалось, что Герцог походил на агента тайной полиции. Зато Сюзанна его очень интересовала. Молодая девушка привлекала его к себе простотой, живостью и совершенной искренностью. Он любил говорить с нею и несколько раз был ее кавалером у госпожи Деварен. Поэтому между ними установилась дружба, которая никак не могла распространиться на отца.

Герцог обладал способностью, драгоценной для себя, никогда не казаться оскорбленным, что бы ему не пришлось выслушать. Он взял фамильярно Савиньяна под руку:

— Заметили ли вы, — сказал он ему, — что уже несколько дней, как у вашего дорогого князя очень озабоченный вид?

— Это верно, — сказал Савиньян. — Дорогой князь сильно проигрался, и как ни богата его жена, моя очаровательная кузина, но если так пойдет дальше, то ее богатства хватит ненадолго.

Они оба подошли к окну.

Сюзанна стояла рядом с Марешалем с весьма серьезным видом. Марешаль посмотрел на нее и, угадывая, о чем она будет говорить с ним, чувствовал себя очень стесненным: ему, пожалуй, придется лгать, чтобы не огорчить ее резкой откровенностью.

— Господин Марешаль, — начала она, — почему вы всегда так сдержанны и холодны с моим отцом?

— Боже мой, мадемуазель, между господином Герцогом и мной большое расстояние. Я держусь своего места, вот и все.

Молодая девушка грустно покачала головой.

— Нет, это неверно, ведь со мной вы так любезны и предупредительны.

— Вы женщина, и малейшая вежливость…

— Нет! Мой отец, должно быть, оскорбил вас когда-нибудь, сам не замечая этого, потому что он очень хороший. Я его спрашивала, но, казалось, он совсем даже не понял, о чем я говорила. Мои же вопросы обратили его внимание на вас. Он считает вас за очень способного человека и был бы очень счастлив доставить вам лучшее положение, подходящее к вашим достоинствам. Известно ли вам, что господин Кейроль и мой отец хотят начать огромное дело?

— «Общество Европейского Кредита?»

— Да. Во всех главных коммерческих центрах Европы откроются конторы. Хотите быть директором одной из таких контор?

— Я, мадемуазель? — вскричал удивленный Марешаль, спрашивая себя в то же время, какую цель преследовал Герцог, предлагая ему, Марешалю, оставить «Дом Деварен».

— Предприятие так колоссально, — продолжала Сюзанна, — что оно по временам и меня пугает. Неужели необходимо стремиться к увеличению богатства? Ах, я очень желала бы, чтобы мой отец отказался от этой громадной спекуляции, в которую он бросается очертя голову. Я очень проста, и к тому же мои вкусы и моя робкость совсем буржуазные. Эти операции с большими капиталами заставляют меня опасаться за будущее. Отец говорит, что хочет для меня оставить громадное богатство. Я хорошо знаю, что все, что он предпринимает, он делает для меня. Напрасно я всеми силами стараюсь помешать ему. Мне кажется, что нам грозит большая опасность, Вот почему я обращаюсь к вам. Я очень суеверна и думаю, что если бы вы были с нами, то это нам принесло бы счастье.

Говоря это, Сюзанна наклонилась к Марешалю. На ее лице отражались ее тяжелые мысли. Прекрасные глаза ее как бы умоляли его. Молодой человек, глядя на нее, спрашивал себя, как могло это очаровательное дитя быть дочерью такого ужасного человека, как Герцог.

— Поверьте мне, мадемуазель, я глубоко тронут вашим предложением, — сказал Марешаль взволнованным голосом. — Я чувствую, что обязан этим единственно вашей благосклонности ко мне, но я не принадлежу себе. Я связан с госпожой Деварен узами более крепкими, чем интерес, а именно — узами благодарности.

— Вы отказываетесь? — вскричала Сюзанна с горем.

— Я обязан так поступить.

— Место, которое вы занимаете, так скромно.

— О, я очень был счастлив получить его в то время, когда не имел уверенности в том, что будет со мной завтра.

— Вы были доведены, — сказала молодая девушка трепещущим голосом, — до такой…

— Нищеты, — договорил Марешаль, улыбаясь. — Да, мадемуазель, мои первые шаги в жизни были тяжелы. Я не знал родителей. Тетка Марешаль, честная торговка фруктами с улицы Паве-о-Марэ, однажды утром нашла меня на тротуаре завернутого, подобно старой паре ботинок, в нумер газеты. Добрая женщина взяла меня к себе, возрастила и поместила в гимназию. Нужно вам сказать, что я на всех экзаменах получал награды, и их собралось у меня много. В минуту крайней нужды я продал все эти книги с золотым обрезом. Мне было восемнадцать лет, как умерла моя благодетельница. Оставшись без поддержки, без помощи, я попробовал выйти из этого положения, не жалея своих сил. После десяти лет борьбы и лишений я почувствовал, что мне не достает физической и нравственной силы. Оглянувшись кругом, я увидел, что те, которым удалось преодолеть все препятствия, были по-другому закалены, чем я. Я понял, что был рожден посредственным человеком, и, вместо того, чтобы роптать на Бога и на людей и стараться силою и интригами навязать обществу свою посредственность, я безропотно покорился судьбе, так как был не из тех, которые повелевают, а из тех, кто повинуется. Я занимаю, как вы знаете, должность скромную, но она меня кормит. У меня нет честолюбия, но я немного философ. Я наблюдаю за всем, что происходит вокруг меня, и чувствую себя счастливым, как Диоген в своей бочке.

— Вы мудрец, — сказала Сюзанна. — Я также немножко философ и мне приходится жить среди неприятной для меня обстановки. К несчастью, я рано потеряла свою мать, а отцу моему, несмотря на нежность ко мне, вследствие вечного отсутствия свободного времени, приходится мало быть со мной. Меня окружают только миллионеры или те, которые надеются быть ими. Я осуждена на неотступные ухаживания Ле-Бредов и Трамблей, красивых, пустоголовых танцоров, ухаживающих за моим приданым. Для них я не женщина, а мешок с деньгами, украшенный кружевами.

— Эти господа образцовые аргонавты: они стремятся к приобретению золотого руна.

— Аргонавты! — вскричала, смеясь, Сюзанна. — Вы совершенно правы. Теперь я буду их называть так.

— О, они не поймут этого, — сказал весело Марешаль. — Думается, что они не сильны в мифологии.

— Итак, вы знаете теперь, что я не очень счастлива, несмотря на то, что живу среди полного довольства, как поется в песне, — сказала молодая девушка. — Не оставляйте меня. Приходите почаще поговорить со мной. Вы не скажете мне ни пошлостей, ни любезностей, Это заменит мне все другое.

И, сделав дружеский поклон Марешалю, мадемуазель Герцог присоединилась к своему отцу, который расспрашивал у Савиньяна о разных подробностях насчет «Дома Деварен».

Секретарь с минуту стоял в задумчивости.

— Какая странная девушка! — прошептал он. — И какое несчастье, что у нее такой отец!

Портьера комнаты, где находились господин Герцог с дочерью, Марешаль и Савиньян, поднялась, и госпожа Деварен вошла в сопровождении своей дочери, Кейроля, Сержа и Пьера, Это была крайняя комната виллы, окруженная с трех сторон крытой стеклянной галереей, украшенной оранжерейными растениями; сюда вели широкие двери, наполовину завешанные широкими портьерами, подобранными по-итальянски. Графиня Варесова меблировала эту комнату, самое любимое свое местопребывание, в восточном вкусе: низкие кресла и широкие диваны, казалось, приглашали к томной неге и мечтаниям в течение дня. Посреди комнаты стояла тумба с огромной вазой с цветами. Изящная лестница вела из галереи на террасу, откуда открывался вид на деревню и на море. Когда вошла госпожа Деварен, Савиньян бросился к ней и взял ее за руку. Прибытие сюда тетки представляло для него большой интерес при его праздной жизни. Фат думал, что тут кроется что-нибудь таинственное, и, быть может, удастся все разузнать. Прислушиваясь и присматриваясь, он старался уловить смысл незначительных слов.

— Если бы вы знали, милая тетя, — сказал он с обычной лицемерной вкрадчивостью, — как я удивлен видеть вас здесь!

— Ну, не больше, чем я удивлена этим, — отвечала с улыбкой госпожа Деварен. — Я бросила свою цепь на восемь дней… Да здравствует веселье!

— А что же вы будете делать здесь, скажите пожалуйста? — продолжал Савиньян.

— То же самое, что и все здесь делают, В самом деле, скажите мне, как здесь проводят время? — спросила с живостью госпожа Деварен.

— Это зависит от самого себя, — ответил князь. — Здесь два совершенно различных сорта людей: одни заботятся о своем здоровье, другие веселятся. Для первых полагаются гигиенические прогулки пешком по Английскому бульвару, для других — шумные экскурсии по солнцу, бешеные скачки по опасным местам, катанье на катерах. Одни берегут свою жизнь, как скряги, а другие тратят ее, как моты. Смотрите, вот наступает ночь, воздух становится свежее. Кто заботится о своем здоровье, уходит домой, а кто хочет веселиться, выходит из дому. Одни надевают теперь домашние костюмы, другие — бальные платья. Здесь тишина в доме, где светится ночник, там блистающие огнями залы, где слышится звук оркестра и шум танцев. Здесь кашляют, там смеются. Одни пьют целительные воды, другие — шампанское. Одним словом, всегда и везде удивительный контраст. Ницца в одно и то же время самый скучный город и самый веселый. В нем и умирают от того, что чересчур веселятся, и веселятся до того, что платятся жизнью.

— В таком случае, пребывание здесь очень опасно?

— О, нет, тетушка, нет особенной опасности, да нет и особенного веселья, как говорит наш дорогой князь. Мы, прелестные виверы, распределяем свой день так: часть дня в столовой, другая за стрельбой в цель и в клубе. Ну, как вы находите, ведь это не чрезмерное веселье?

— Столовая — это еще куда ни шло, — сказал Марешаль, — но стрельба в цель под конец может надоесть.

— Да ведь играют на деньги.

— Как так?

— Очень просто. Кто-нибудь с ружьем в руке становится против ящика, где находятся голуби. Вы говорите мне: «Пятьдесят луидоров, если птица упадет». Я отвечаю: «Идет». Стреляющий кричит: «Pull!». Ящик открывается, голубь вылетает, и раздается выстрел в него. Птица падает или не падает, и я проигрываю или выигрываю пятьдесят луидоров.

— Очень интересно! — вскричала Сюзанна Герцог.

— Да, — продолжал Савиньян с насмешливым равнодушием, — это заменяет азартную карточную игру «trenteetquarante», но гораздо интереснее, чем держать пари на чет или нечет нумеров проезжающих экипажей.

— А сами голуби что об этом говорят? — спросил серьезно Марешаль.

— Вот ведь никто и не догадается спросить их об этом, — сказал весело Серж.

— Затем, — сказал Савиньян, — держат пари на скачках и гонках…

— Прибавьте к этому пари на лошадей, — перебил Марешаль.

— Или на лодки.

— Иначе говоря, игра применяется ко всем обстоятельствам жизни.

— А чтобы увенчать все, мы проводим вечер в клубе, где ведется крупная игра. Там царствует баккара. Это тоже, положим, однообразно, но гораздо азартнее.

— Все это ведется в духоте от ламп и табачном дыму, — сказал Марешаль, — когда небо полно звезд и апельсиновые деревья распространяют такой аромат. Какое печальное существование.

— Самое глупое существование, Марешаль, — сказал со вздохом Савиньян. — Вот я, человек труда, обреченный жестокостью своей тетки на печальное положение праздного человека, со стыдом провожу время среди этих праздных людей по призванию, Вы теперь знаете, дорогой друг, как проводят здесь время. Вы можете написать об этом краткое обстоятельное изложение под заглавием «Часы глупца». Это будет иметь замечательный успех, ручаюсь вам за это.

Госпожа Деварен, прислушиваясь к началу разговора, теперь не слыхала ничего более. Она предалась глубокому размышлению. Следы забот и горя, перенесенных госпожой Деварен, ясно виднелись при спокойном выражении на ее лице, так долго не поддававшемуся влиянию времени. На висках были морщины, похудевший подбородок обострился, а глаза, еще более блестящие, углубились под нависшими бровями и были обведены темными кругами.

Прислонившись к стене возле окна, Серж наблюдал за ней. Он спрашивал себя с беспокойством, какая причина заставила госпожу Деварен так спешно приехать к ним после двухмесячной разлуки, во время которой она всего один раз написала Мишелине. Может быть, дело касалось опять денежного вопроса? С утра госпожа Деварен была против обыкновения спокойна, весела, смеялась и веселилась, как школьница в каникулы. Теперь в первый раз на ее лице показалось мрачное выражение уныния и печали. Значит, ее веселость была одним притворством, и она хотела обмануть. Но кого же? Конечно, его.

Взгляд его, встретившийся с ее взглядом, заставил его вздрогнуть. Жанна устремила свои глаза на него. Через секунду их взгляды опять встретились, и Серж не мог удержаться, чтобы не вздрогнуть. Жанна показала ему на госпожу Деварен. Она также за ней наблюдала. Они оба подумали, что не ради ли их приехала она. Может быть, их тайна попала в руки грозной матери? Он решился узнать это. Жанна перестала смотреть на Сержа, и он смотрел на молодую женщину, как ему хотелось. Она очень похорошела. Бледный цвет ее лица сделался живее, бюст ее роскошно развился. Какая-то сладострастная нега точно исходила от нее и раздражала, как сильное благоухание. Серж безумно желал обладать ею. Никогда еще он не испытывал такого жгучего прилива страсти. В течение нескольких минут у него дрожали руки, в горле пересохло и его сердце перестало биться, полное горячего стремления. Желая освободиться от действия очарования, какое производила на него Жанна, Серж вышел на средину комнаты.

В то же время начали съезжаться гости: Ле-Бред со своим неразлучным Дю-Трамблей, сопровождающие леди Гартон, прекрасную кузину Сержа, так смутившую Мишелину в день ее брака, но которой она не боялась более; затем князь и княгиня Одескальши, благородные венецианцы, в сопровождении господина Клемана Суверен, молодого бельгийского дворянина, первого на скачках в Ницце, ловкого игрока в голубиную стрельбу и ярого дирижера в мазурке.

— Почему вы, миледи, вся в черном? — спросила Мишелина, показывая очаровательной англичанке на ее яркое атласное черное платье.

— Это, моя дорогая княгиня, траур, — ответила леди Гартон, крепко пожимая ей руку, — большой траур: один из моих лучших танцоров… вы знаете, господа, Гарри Тариваль…

— Конечно, это поклонник графини Альберт! — объяснил Серж. — Что же с ним?

— Представьте, он лишил себя жизни, — сказала англичанка.

Начались восклицания в зале, и все присутствовавшие, неожиданно заинтересованные, окружили леди Гартон.

— Как, вы не знали этого? — продолжала она. — Сегодня в Монако только и говорят об этом. Бедный Тариваль, совершенно проигравшись, пробрался в парк виллы графини Альберт и застрелился под ее окном.

— Какой ужас! — вскричала Мишелина.

— Не делает чести вашему соотечественнику, миледи, что он так поступил.

— Графиня была страшно рассержена и очень хорошо выразилась, что Тариваль, лишив себя жизни в ее саду, ясно доказал ей полное незнание приличий.

— Вы хотите помешать игрокам стреляться? — сказал Кейроль. — Попробуйте завести, чтобы в Монако давали ссуду по луидору за пистолет.

— Что же, — сказал молодой Суверен, — раз луидор потерян, игроки стали бы прибегать к веревке.

— Да, — заключил Марешаль, — но, по крайней мере, веревка принесет счастье другим.

— Господа, знаете, вы рассказываете нам все о таком плачевном. Что, если вы, для перемены впечатления, будете танцевать с нами увлекательный вальс?

— С удовольствием! На террасе! — вскричал с жаром Ле-Бред. — Тень апельсиновых деревьев оградит нас от нескромных взоров.

— Ах, мадемуазель, какой восторг! — сказал со вздохом Дю-Трамблей, подходя к Сюзанне. — Тур вальса с вами! При лунном свете!

— Да, мой друг Пьеро! — отвечала Сюзанна, напевая вполголоса и заливаясь смехом.

Из соседней комнаты раздались громкие звуки рояля, на котором играл Пьер, желавший быть полезным, если не мог быть приятным. Серж медленно подошел к Жанне.

— Удостойте меня чести протанцевать с вами, — сказал он тихо.

Молодая женщина вздрогнула. Лицо ее побледнело, и она сказала суровым голосом:

— Почему вы не танцуете с вашей женой?

Серж улыбнулся.

— С вами или ни с кем.

Жанна смело и прямо посмотрела ему в лицо и как бы с вызывающим видом сказала:

— Прекрасно, ни с кем!

И, поднявшись, она взяла под руку подошедшего в это время Кейроля.

Князь остановился на минуту неподвижно, следя за ними взглядом. Увидя, что его жена одна с матерью, он прошел на террасу. Там уже все танцевали. В тишине раздавался веселый смех. Эта мартовская ночь была тиха и полна благоухания. Глубокое смущение овладело Сержем, почувствовавшим огромное отвращение к жизни. Море сверкало, освещенное луной. Им овладело безумное желание броситься за Жанной, схватить ее в свои объятия и унести ее далеко от всех, в эту тихую безмерную даль, которая, казалось ему, лелеяла бы их вечную любовь.