Ручей долго петлял, блуждал по зыбкому болоту, почти терялся в мокрых кустах ольшаника, но всегда приводил меня к мелкому заливу еще одного лесного озера… Лодка осторожно входила в мягкие, низкие берега. Поворот, другой — и впереди меня беспокойно завертела головкой утка-мать.

Утята еще не умели летать, в случае опасности они могли только нырять и прятаться в густой траве, но я не торопился, не плескал веслом, а понемногу подгонял утиное семейство. Как и прошлый раз, я очень хотел заставить выводок кряковых уток прогуляться дальше по ручью и вежливо представиться точно таким же утятам, живущим в другом озере.

Утка-мать видела меня. Она настороженно подняла голову и время от времени призывно покрякивала, предупреждая утят о возможной опасности. А пушистые утята следовали за ней. Так все семейство, подгоняемое моей лодкой, бочком-бочком все дальше и дальше уплывало от родного залива.

Чужое озеро неподалеку. Рядом с моей лодкой извилистыми язычками чистой воды уже тянулись наброды — следы по траве — других утят. Я вижу издали еще одну утку-мать. Она быстро выплывает из тростника и беспокойно вертится на одном месте… Сейчас состоится долгожданная встреча соседей. Но мои такие послушные до этого утята вдруг выходят из повиновения…

Хозяйка лесного озера еще раз подает голос, и тут же утка-гость тревожно вскрикивает и шумно поднимается на крыло. А пушистые птенцы-утята отчаянно ныряют под лодку. Маленькие бурые комочки выскакивают из воды уже сзади меня и несутся по ручью обратно домой. Они в панике бегут, бегут оттуда, где только что подала голос хозяйка чужого для них утиного дома. И моя лодка, та самая лодка, что прогнала утят из родного залива, заставила прогуляться далеко по ручью, вдруг стала совсем нестрашной рядом с необходимостью нарушить границу чужого владения.

На следующий день я снова, как заправский пастух, прогуливаю по ручью свое пернатое стадо. Утята так же послушно, как и в прошлый раз, шествуют впереди среди листьев кувшинок, так же благополучно добираются до чужого озера, но снова один за другим ныряют под лодку и сломя голову, несутся домой, заслышав голос чужой утки. И опять территория соседа, его хозяйство, его дом остаются запретным местом…

Был у меня в тайге покладистый четвероногий приятель. Быстрый, расторопный медвежонок прижился у моей охотничьей избушки и за каждодневные порции лакомства согласился не слишком поспешно убегать от меня. Я частенько бродил следом за ним по тайге и по-своему расспрашивал его о сложном и разумном хозяйстве медведей.

Медвежонку далеко не хватало той порции вареной рыбы, что отделял я ему от своего не всегда богатого завтрака, и он вынужден был самостоятельно отыскивать в лесу еще что-нибудь более существенное.

Промышлял медвежонок но опушкам и полянам, откапывая там корни растений. В частом высоком ельнике он навещал муравьиные кучи и время от времени основательно беспокоил их хозяев. На болоте мой приятель собирал голубику и клюкву. У края мокрой низины, где тайга редела и обрывалась негустым ольшаником, медведь посещал заросли малины. Но ни малина, ни муравейники, ни опушки не попадались на его пути просто так, как попадаются нам на улицах неизвестного города вывески столовых и магазинов.

При всей внешней беззаботности медвежонок совсем не был бездомным бродягой. Каждое новое утро он, пожалуй, точно знал, куда идти, где и что искать. Когда над тайгой подолгу висели густые, холодные дожди, медведь направлялся в еловые заросли, где было посуше, и ворошил муравейники. Но вот после крепкого ветра с листвы облетела вчерашняя непогода, над ручьем поднимался высокий теплый туман погожего летнего дня, и медведь тут же оказывался в малиннике и ползал там по проложенным ранее тропам около самых ягодных кустов.

Постепенно я изучил пристрастия моего рассудительного приятеля и, присматриваясь к утреннему небу, всегда точно знал, где отыскать его именно сегодня. Заметив издали медвежонка, я прятался за деревьями и подолгу любовался его неторопливыми, расчетными движениями… Но иногда уверенность, с которой будущий хозяин только что ворошил подгнивший пень или подопревший березовый ствол, вдруг пропадала. Медвежонок неожиданно останавливался, растерянно озирался по сторонам, испуганно водил носом, узнавал что-то неприятное для себя и опасливо пятился назад. Потом резко поворачивался на задних лапах и поспешно исчезал в лесу.

Я в таком случае всегда внимательно исследовал «опасное место» и всегда точно устанавливал одну и ту же причину несолидного побега — на пути моего медвежонка попались свежие следы его мамаши.

Я часто слышал и видел эту тяжелую сумрачную медведицу и еще год тому назад успел познакомиться с ее несговорчивым характером. Этой весной я снова встретил следы старой знакомой и был приятно удивлен — медведица оказалась исключительно постоянным животным. Она благополучно перезимовала в теплой берлоге и опять вернулась в старый «дом». Медведица не забыла знакомые места — она бродила по тем же самым тропам, выходила к воде точно там, где я встречал ее прошлым летом, только теперь рядом с ней крутились два крошечных медвежонка.

Эти медвежата родились только в этом году. Весной, когда первая вешняя вода заглянула в берлогу, медвежата вместе с матерью выбрались из зимней квартиры и впервые увидели свет солнца.

В прошлом году этих медвежат еще не было, и в прошлом году рядом с медведицей я видел других ее детей, годом постарше. Сейчас прошлогодние медвежата выросли, и мать-медведица, пожалуй, еще с прошлой осени отправила их в самостоятельную дорогу, отказавшись принять их на зиму в берлогу, где вот-вот должны были появиться новые малыши.

Видимо, один из прошлогодних медвежат и отыскал мою избушку, где получал от меня угощения. Прежнее хозяйство медведицы теперь было необходимо этим двум крошкам, и мать не хотела делить его даже со своим старшим сыном. Это было суровое и трезвое медвежье правило, и мой добродушный приятель по-своему хорошо его знал.

Следы, покопы на тропах, растрепанные муравейники, свернутые лапой пни — такими «пограничными столбами» каждый медведь и обносил свое личное владение. «Дома» взрослых, солидных животных порой отделяла друг от друга даже настоящая «полоса отчуждения». По молчаливому согласию соседей за такую «полосу» принимались либо ручей, либо сухой еловый остров между двумя болотистыми низинами. На острове могли быть ягоды, гнилые пни, муравейники — могло быть все, что составляет излюбленную медвежью пищу, но «полоса» все-таки оставалась ничейной.

У птиц не было «пограничных столбов», они не обносили цепочкой следов свои дома, не оставляли на ветвях деревьев свои пахучие метки. Уток, что поделили между собой лесной ручей, вовсе не смущали перышки и пятна помета, оставленные другим семейством, — их пугал и обращал в бегство лишь голос соседей…

Когда на озере не было волны, я видел далеко на воде больших серых птиц. Это были сторожкие и пугливые чернозобые гагары. Иногда гагары чуть-чуть приподнимались над водой, раз-другой показывали свои белые подкрылья, и тогда мне всегда казалось, что на темной таежной воде вдруг распустились яркие таинственные цветы. Белый огонь раскрытых крыльев быстро гас, цветы закрывались, и гагары опять принимались за рыбную ловлю.

Частенько я отправлялся на лодке поближе посмотреть на этих птиц. Я плыл осторожно, незаметно крался вдоль берега. Казалось, совсем немного — и мне удастся как следует рассмотреть двух маленьких занятных птенцов-гагарят… Но взрослые гагары всякий раз успевали заметить меня. Они быстро-быстро плыли в разные стороны, вытянув длинные гибкие шеи, — и над озером раздавался долгий и печальный звук, очень похожий на стон человека. Родители, подав сигнал тревоги, тут же ныряли глубоко в воду. А птенцы по сигналу тревоги выскакивали на берег и прятались в кустах.

Я хорошо знал, что маленьких гагарят можно отыскать. Стоило остановить лодку и внимательно осмотреть берег, и тогда где-нибудь на камне, поднявшемся среди воды, ты мог увидеть неподвижно сидящего темно-коричневого птенца. Цвет его пушистой шубки сливался с красками мокрого валуна, сверху гагаренок совсем был незаметным, и только с воды удавалось разобрать, что на камне вдруг появился маленький комочек.

Я никогда не беспокоил птенцов и при первом же крике-тревоге тут же отступал. Родители-гагары появлялись из воды далеко от моей лодки, осматривались по сторонам, не видели прежней опасности, и вместо стона из дальнего угла озера доходил ко мне звонкий и отчетливый сигнал отбоя. «Ку-ку-вы. Ку-ку-вы», — по очереди оповещали гагары тайгу о том, что враг наконец отступил.

Сегодня я не еду к гагарам. Я жду их у невысокой гряды камней, что делит озеро на две примерно равные части, на два угла. И в каждом углу озера обитает свое семейство быстрых, чутких птиц…

Над озером еще низко лежит мокрый и густой туман. За туманом пока не видно каменной гряды — еще надо ждать, ждать тихо и незаметно… Седые клочья тумана постепенно редеют, ползут к берегам — и вот уже видно тайгу — тайга медленно занимается утренним светом. Туман становится все прозрачнее — и наконец я вижу птиц. С обоих концов озера к камням направляются гагары — пара гагар появляется слева и пара гагар справа от каменной гряды. Кажется, что эти птицы не замечают друг друга и не собираются встречаться — кажется, они просто что-то рассматривают в воде, как, во время рыбной ловли, не находят разыскиваемого и все ближе и ближе подвигаются к каменной границе.

До камней остаются метры. Между птицами естественная граница. И тогда одна из гагар вытягивает шею и высоко поднимает голову. Шея, голова, клюв — будто одно целое, и громкое чистое «ку-ку-вы» начинает на озере новое утро.

«Ку-ку-вы», — кричит птица справа. «Ку-ку-вы», — отвечает сосед слева. И вот уже все четыре гагары оповещают друг друга, что и сегодня они тоже вступили во владение своими хозяйствами.

Три, четыре, пять минут продолжается утренний ритуал, ритуал — «утверждение границы». Соседи успели обо всем договориться и теперь чинно, не торопясь расплываются по своим «домам», возвращаются к своим птенцам.

Иногда над озером появляются и чужие гагары. Обычно это бывают птицы-одиночки. Они ничего не знают об утреннем договоре, и, когда слишком близко опускаются к воде, хозяева беспокойно спешат на открытое, видное отовсюду место, чтобы оттуда во всеуслышание заявить о своем исключительном праве на занятую территорию.

И право собственности на занятую территорию признается безоговорочно. Хозяйство остается неприкосновенным — его границы никогда не нарушаются соседями, и ни одна чужая птица не опускается на озеро до тех пор, пока птенцы владельцев озера не научатся летать.

Горластые, пронырливые дрозды-рябинники изводили меня своим верещанием. Трескучий концерт, который начали они еще в мае, в летние дни и в светлые летние ночи Севера, не прекращался ни на минуту. От дроздов нельзя было спрятаться даже за дверью охотничьей избушки — суматошные птицы разместились целой колонией над крышей моего лесного домика.

«Колонисты» шныряли по кустам, устраивали организованные набеги на мою кухню, как могли, издевались над моей собакой, но всегда оставались на вид мирными, хотя и несколько экспансивными… Но вот над моей крышей раздается громкий сигнал тревоги. Вскрикивает одна птица, за ней следом сразу две — и цепная реакция мгновенно взвинчивает всю колонию до состояния буйного помешательства: «Нарушитель! Нарушитель границы! Ну уж нет! Вон его!»

В роли «нарушителя» и на этот раз выступал житель точно такой колонии дроздов, что разместилась среди еловой частники на нескольких косматых рябинах метрах в пятидесяти от моей избушки. Чужая птица случайно выскочила на дорогу, но, услышав первый же беспокойный крик соседей, поспешно нырнула в кусты, не дожидаясь наказания.

Ни у дроздов, ни у уток, ни у гагар я не видел, как наказывают нарушителя чужой границы, не видел никогда и преднамеренного посягательства на чужое хозяйство. Правда, весной мне приходилось видеть, как птицы вступают в конфликты из-за будущих хозяйств, как энергично и решительно предъявляют свои права на облюбованную территорию, но назвать даже эти события «междоусобной войной» я не решаюсь, ибо весной никаких сложившихся хозяйств еще нет и границы еще только намечаются и определяются, правда не всегда мирно и деликатно.

Но вот хозяева утвердились в правах на занятую территорию, устроили гнезда, вывели птенцов, и теперь нарушение чужой границы считается, видимо, самым тяжким преступлением. А если и случается кому-либо заскочить не к себе домой, то это происходит либо по ошибке, либо в пылу погони за чем-нибудь уж очень интересным. Но ошибка тут же исправляется, будто страшный запрет тяготеет над животным, неосмотрительно заглянувшим в чужой «дом». Но такой запрет, как правило, тяготеет лишь над соседями одного и того же вида…

Гагары ревностно оберегали свои владения от сородичей, но, казалось, совсем не замечали выводка уток-гоголей, который крутился у них под самым носом, а дрозды, как на неодушевленный предмет, смотрели на трясогузку, поселившуюся под крышей моего домика.

Трясогузка не была конкурентом — у нее свои вкусы: свои завтраки, обеды и ужины. Другое дело дрозды-соседи — они могли ограбить хозяйство, могли оставить детей без пищи, и тогда слишком беспечным родителям пришлось бы тратить много сил и времени в поисках корма для своих птенцов. Такое допустить нельзя. Разыскивать пищу можно только в личном хозяйстве, границы которого существовали до тех пор, пока птенцы не выбирались из гнезд и не начинали самостоятельно разыскивать корм.

Вслед за беспокойным, хлопотливым летом наступила осень. Вместе с осенью пришли холодные ночи и частые обложные дожди, и к моей охотничьей избушке заглянула первая стайка синичек-московок. И почти тут же над крышей домика дрозды заорали еще громче, будто эти неугомонные птицы собрались сразу со всей тайги. Птицы шныряли по дорожкам, заглядывали в открытую дверь избушки, носились над кустами смородины и малины и вырывали друг у друга тяжелые кисти рябины.

Я примерно представлял, какое количество птенцов вырастили за лето те дрозды, которые поселились возле меня. Но как ни старался сравнить я это число с неимоверно большим числом птиц, посетивших меня в конце лета — в начале осени, у меня ничего не получалось, и я вправе был сделать вывод, что дрозды собирались около моего лесного жилища действительно со всего леса.

Теперь, когда очень скоро придется улетать на юг, улетать стаями, в которых надо хорошо знать крыло соседа, личная собственность перестала существовать и уступила место новому качеству — сплоченности. Исчезли «заборы» и «границы» у дроздов, гагар и уток. Утки стали посещать чужие озера, давно не встречались по утрам у каменной гряды гагары для совершения такого обычного совсем недавно ритуала, и вместо строгого закона территории у этих птиц появился новый закон — закон дружбы перед дальней дорогой.

Так было в лесу, на озере. Но другой мир, мир воды, пока оставался для меня тайной. Как там? Как у рыб? Я задавал сам себе эти вопросы и старался хоть краешком глаза заглянуть в таинственное государство окуней и щук…

Я отыскал на озере несколько неглубоких луд. Лудами на таежных озерах называются скрытые под водой песчаные или каменистые всхолмления дна. Эти всхолмления заросли кувшинкой, переплелись травой, превратились в настоящие подводные джунгли и надежно укрывали от хищников мелкую рыбешку.

Я приплывал к лудам еще в тумане, дожидался первых лучей солнца и ловил на удочку крупных, тяжелых окуней. Окуни ловились на кусочки рыбы или на червя. В первый день ловля всегда была богатой, но на второй день рыбы попадалось уже меньше и она была не такой крупной. Третий день не приносил рыбаку и такого улова, а на четвертый — озеро как будто совсем отказывалось разговаривать с тобой.

Что это?.. Может быть, окуни разгадали мысли рыбака, испугались опасного места и ушли куда-нибудь подальше?.. А что, если там, под водой, существует свое собственное расписание, по которому луда время от времени переходит от одной стаи окуней к другой? Может, прежние хозяева уже успели наесться, покинули кормовое место, ушли дальше, а новые еще не успели подойти?

Каждый день я исправно навещал знакомую луду, видел среди травы бесконечные стаи мальков, за которыми совсем недавно охотились большеротые, полосатые окуни, возвращался домой почти ни с чем, но продолжал ждать, когда тайны подводного мира хоть немного приоткроются для меня…

Гагары, прокричав свое утреннее «ку-ку-вы», расплылись в разные стороны от каменистой гряды, а я осторожно опустил якорь и забросил удочку. И почти тут же поплавок медленно качнулся и исчез в воде. Я поднял удилище, и в лодке появилась полосатая рыбина. Окунь топорщил острые плавники, выгибал упрямо хвост и никак не соглашался немного подождать, чтобы я успел оставить на его хвостовом плавнике небольшую меточку. Наконец несложная процедура окончена, я пожелал своему новому знакомому доброго пути и отпустил его обратно в озеро.

К вечеру мне удалось пометить не один десяток больших упрямых рыб, вдруг объявившихся около луды. Я снова возвращался домой без улова, но был приятно спокоен — может быть, совсем скоро подводное расписание будет мне известно.

На следующее утро я опять ловил и метил полосатых рыб. Так продолжалось несколько дней, пока окуни не исчезли. И снова луда на таежном озере казалась пустой, казалось, что сюда вообще никогда не заглядывала приличная рыба. Но я помнил прежние неудачные дни и терпеливо ждал.

Мое терпение оправдало себя. К луде вырвалась голодная стая окуней и жадно набросилась на моих червей. Три, пять десять полосатых, красноперых красавцев попали в мою лодку, и среди них ни одной рыбины с моими метками…

Куда же девались помеченные окуни? Я разыскивал их у других луд, сторожил у затонувших деревьев, встречал в это время все новых и новых большеротых хищников, но старых знакомых так и не отыскал до тех пор, пока не настала их очередь навестить свою луду. Наверное, отъевшиеся рыбины просто отдыхали на глубине, передав свой «дом» на время проголодавшимся собратьям.

Да, окуни хорошо знали свой «дом». Я отлавливал больших и маленьких рыб, отвозил их в самые дальние концы озера, отпускал у точно таких же луд, рядом с другими стаями окуней. Они быстро исчезали в глубине, но уже к вечеру я встречался с ними снова в их собственных владениях, около прежней луды.

Такую же верность своему хозяйству хранили и щуки. Терпеливые, настойчивые рыбины долго и неподвижно таились в зарослях травы, у камней, под упавшими деревьями. У каждого «охотника» была своя собственная засада, свое охотничье угодье. Я ловил этих щук, так же, как окуней, метил и отвозил далеко в сторону, осторожно выпускал рядом с не менее интересными корягами, но почти всегда знал, что мои пленницы обязательно вернутся на охоту только в свой «дом». К этому «дому» каждую щуку вели ее собственные тропы, ее дороги с мест отдыха на глубине.

Прокладывали свои тропы и окуни. Где не было луд, островов, окуни не стояли на месте — они передвигались, бродили вдоль трав, подводных камней, по пути организовывали свои охоты и строго соблюдали расписание пользования «автострадой», которая принадлежала и другим стаям. Интервал движения на таких «автострадах» неплохо выдерживался, и нарушить временной график могла только непогода.

К осени отъевшиеся окуневые отряды реже выбирались из глубин и недолго задерживались на охотничьих тропах. Тяжелые ледяные дожди чаще вмешивались в расписание жизни подводных обитателей, я дольше тогда отыскивал знакомых рыб, и очень часто сырой сумеречный туман заставал мое суденышко еще на полпути к дому. В вечерней промозглой тьме терялись берега, озеро казалось чужим и неуютным, и с воды хотелось скорей уйти. Подгоняло меня к дому и опасение за собаку, остававшуюся на берегу в одиночестве.

Мой пес рос сильным и крепким. Летом он не знал врагов, но осенью… Осенью к озеру нет-нет да и подходили волки. Они всегда извещали о своем прибытии долгим и не слишком приятным воем.

Вечерний концерт за озером обычно начинала волчица. Она высоко поднимала голову и долго тянула низкую протяжную ноту, потом меняла голос, и с другого конца озера приходил ко мне высокий безысходный стон. Почти тут же откуда-нибудь со стороны отвечал волчице густой, тяжелый вой самца. Иногда вмешивались и волчата, и вся стая вместе громко объявляла о своем новом набеге, который снова пришелся на предпоследний день недели.

Так продолжалось с конца августа до начала ноября. В своем дневнике я старательно отмечал все визиты серой стаи и наконец мог с уверенностью сказать, что волки совершают свои рейды тоже по определенному расписанию. Всю неделю я искал на лесных тропах и дорогах свежие следы серых охотников и не находил. Не находил их и в пятницу утром, а в субботу еще до солнца я встречал отпечатки знакомых больших сильных лап как раз там, где они появлялись и неделю тому назад.

Свою собаку я забирал домой каждую осеннюю ночь, не очень надеясь на волчье расписание. Но волки оставались верными себе. Как обычно, в конце августа они оставили свой летний «дом», свои летние владения, в глубине которых находилось волчье логово, и прежние походы волчицы и волка за пищей для щенков сменились глубокими рейдами целой семьи. Но свое летнее хозяйство наши волки не забывали и осенью, и теперь разноголосый, тоскливый вой за озером говорил мне, что «серые помещики» ровно через неделю опять заглянули проверить — все ли цело в их фамильном имении…

Так было до зимы, до глубоких снегов. Со снегом стая ушла из тайги поближе к деревням, где были дороги, и где можно долго и быстро передвигаться по накатанной колее… Но пока был только сентябрь, пока не было снега, и, опасаясь волков, каждый вечер я забирал свою собаку с улицы в избу.

Забирать собаку домой часто не хотелось — пес мне мешал. Он мешал наблюдать при тихом свете коптилки еще за одним интересным поселением — поселением мышей, которые мой дом, пожалуй, давно считали и своим собственным домом.

По ночам мыши скреблись в углах, бегали по столу, забирались в шкаф с продуктами и порой поднимали такой шум, что можно было подумать, будто целая армия грызунов орудует около моей кровати. Но постепенно я стал разбираться в мышином хаосе, и вечер за вечером удивленно убеждался, что дом оккупировали всего несколько сереньких пугливых животных, которые и организовали в моем хозяйстве свое собственное и, пожалуй, более рациональное.

В каждом углу дома хозяйничал только один мышонок. Он выбирался из-под пола, несмело озирался, приподнимался на задних лапках, прислушивался, при каждом постороннем шорохе сжимался в комочек и, только убедившись, что неприятностей не предвидится, быстро-быстро несся за печку. Там он подбирал что-нибудь упавшее со стола, бежал обратно и тут же исчезал под полом вместе с добычей. Минута-полторы — и мышонок снова появлялся в избе.

За такое короткое время этот маленький добытчик, пожалуй, не успевал съесть только что найденный кусочек сухаря. Вероятно, он просто прятал его и спешил за следующим. Днем я тщательно разыскивал склады похищенного у меня продовольствия и, великодушно прощая сереньких воришек, лишний раз подтверждал свою недавнюю догадку.

Вслед за первым мышонком из других углов появлялись еще и еще проворные зверьки. Они также спешили за печку и также торопились снести и спрятать под полом свою добычу.

Мыши носились по полу взад и вперед, как вагончики игрушечной железной дороги, но каждый вагончик передвигался только по своему пути и никогда не сталкивался с другим, будто очень догадливый и ловкий стрелочник успевал вовремя переводить стрелки и зажигать зеленый свет на пути несущихся мышат.

По пути мыши роняли добычу, тут же расторопно подбирали ее, кусочки покрупней просто волочили по половицам, гремели сухими корочками у входа в свои норки и производили всем этим неумолчным движением довольно яркое впечатление настоящего ночного разбоя.

С вечера я высыпал посреди избы пригоршню муки и увидел, как мыши тут же изменили свои охотничьи тропы, — дорожки всех животных сошлись теперь к муке, а к утру не осталось и пыльного следа от вчерашней кучки.

Еще одна пригоршня муки была приготовлена моим ночным разбойникам, но теперь я высыпал муку поближе к тому углу, откуда начинал свои походы мышонок № 1. Этот мышонок быстро обнаружил лакомство и с удовольствием его принял. Второй, не менее шустрый, тоже бросился к муке, но при виде самодовольного собрата отступил, поднялся на задние лапки, повертел носиком и не очень весело вспомнил свою прежнюю дорожку за печку к моему кухонному столу.

На следующий день мука появилась к углу мышонка № 2, и роли моментально поменялись. Вчерашний лакомка остался ни с чем, отправился за печку, а новый хозяин муки перетаскал ее в свою кладовую. Если бы у меня тогда было побольше продуктов, я, наверное, каждый вечер мог бы убеждаться в том, что каждый мышонок чувствовал себя в своем углу полновластным хозяином…

Далеко в тайге остались «волчьи пятницы», суетливые мыши и «полосы отчуждения», которыми обносили свои владения хозяева тайги — медведи. Очень скоро маленький выносливый автобус заберет нас с собой и через несколько часов доставит к железнодорожной станции… А пока я сижу на лавочке около стены высокого северного дома. Лавочка огорожена от дороги редким старым заборчиком. У рюкзака пушистым калачиком свернулся мой пес. Мы совсем одни встречаем раннее, крепкое от скорой зимы утро в еще не проснувшейся деревушке. Но вот раздался первый скрип двери, кто-то выплеснул на улицу воду, и тут же около нас объявился небольшой коренастый кобелек.

Кобелек вел себя очень беспокойно. Его волновал новый, незнакомый пес, который без всякого разрешения вдруг забрел не в свое хозяйство. Кобелек обошел наш заборчик, желая еще раз утвердить свое право на эту территорию, оставил на каждом углу свои собачьи отметки, последний раз поднял лапу на лобастый камень, торчавший из земли около избы, и зло предупредил: «Р-р-р! Убирайся!»

Моя собака всегда предпочитала примирение бессмысленной ссоре и приветливо замахала в сторону сердитого собрата веселым колечком хвоста. Но хозяин захваченной нами территории неистовствовал. На его рык потянулись от других изб еще и еще собаки.

Собаки казались сонными, ленивыми, но, чем ближе они подходили к нам, тем яснее нам становилось, что за этой кажущейся сонливостью скрывается глубокая неприязнь и решительное желание рассчитаться с негодными захватчиками. Обстановка накалялась. Я отвязал своего пса, и мы выбрались на дорогу. Хозяин автобусной остановки и небольшой лавочки за старым заборчиком тут же успокоился, еще раз подозрительно обнюхал углы забора, снова отметил их на свой манер и как ни в чем не бывало улегся у порога избы.

Очередь защищать личные владения наступила для остальных псов. Я вел свою собаку на поводке возле самых изб, и у каждой изгороди нас ждал неласковый прием. Но стоило нам покинуть очередную чужую территорию, стоило миновать угол очередного дома, как хозяин этой территории успокаивался, укладывался в проулке или возвращался к порогу, а следующий «домовладелец» принимал воинственную позу.

Ни ласковые слова, ни кусочки сахара, подброшенные деревенским собакам, ни дружелюбное повиливание хвостом моей собаки не помогали — хозяева оставались хозяевами. У них были свои «дома», свои территории, которые они берегли, защищали и из пределов которых отказывались отступать.

Наконец мы в Москве. Вот и открыта дверь той комнаты, откуда мой четвероногий приятель отправился в длительное путешествие еще несмышленым щенком. Сейчас в новое для себя помещение входил уже взрослый пес. Пес старательно обследовал все углы, познакомился с мебелью, посмотрел в окно и спокойно улегся под стол, покладисто приняв мою комнату за свое новое хозяйство.

Человек давно отучил собаку оставлять свои не слишком чистоплотные метки на стенах квартиры, давно научил ее отдавать в руки человеку добычу, но не погасил, а по-своему использовал инстинкт территории для охраны своего жилья и имущества… И сейчас, в первый же вечер, в новом для себя доме мой пес не очень одобрительно поглядывал из-под стола на тех людей, которых пока еще считал чужими…