Часто я проводил время с пастухами возле пастушьих костров, подолгу пил вместе с этими интересными людьми крепкий, душистый чай, заваренный прямо в котелке, слушал рассказы пастухов о волках и медведях и почти всегда видел тут же около костра на нижнем сучке дерева охотничье ружье, приготовленное, как я понимал, на случай нападения хищников.

Ружье полагалось брать с собой в лес каждый день — ведь в лесу и летом, и осенью все время были и волки, и медведи, но проходило лето, наступала осень, приближалась пора загонять стадо на зиму во дворы, и за все это время ни волки, ни медведи ни разу не подходили к стаду. И так повторялось порой из года в год… Так для чего же брали с собой пастухи ружья?..

Нет, ружья пастухов все-таки стреляли, но не в волков и не в медведей, а в ночное небо…

Я слышал от пастухов, что эти выстрелы, которые нет-нет да и гремели возле стада, были своеобразными предупреждениями разному зверью, но как действует такое предупреждение, долго ли помнит его хищный зверь, сам я проверил несколько позже, когда оказался в горах Алтая возле большой горной пасеки…

На Алтай я приехал в 1974 году, уже после того, как в журнале «Наука и жизнь» была опубликована моя повесть о медведях. Называлась эта повесть «В медвежьем краю», и рассказывалось в ней о том, как автор два года провел в Архангельских лесах, живя бок о бок с бурыми медведями, и вернулся обратно живым и здоровым. Отсюда я попытался сделать вывод, что те медведи, которые встречались мне в это время в тайге, были в общем-то покладистыми, добродушными животными.

Как только эта повесть была опубликована, стал я получать письма, среди которых было и письмо, пришедшее с Алтая. Автор письма приглашал меня посетить Алтайские горы и познакомиться с местными медведями. Судя по письму, в тех местах, куда меня приглашали, медведей было очень много, и все они, по утверждению автора письма, одинаково уважительно относились к людям. А вот люди, говорилось дальше в письме, относятся к этому зверю плохо, преследуют его, бьют, всякий раз приписывая медведю чужие грехи. Словом, меня призывали приехать на Алтай, чтобы поддержать авторитет бурого медведя и тут и как-то приостановить ничем не оправданную стрельбу в этого зверя и весной, и летом, и осенью, и зимой…

Долго я собирался на Алтай, но наконец собрался и с весны, лишь стала падать в горных реках большая вода и дороги в горы стали полегче, отправился по указанному мне адресу. Поселился я на берегу горной речки в деревушке у самых гор. Да и деревушкой-то нельзя было назвать это тихое поселение — стояло на берегу реки всего пять низеньких домиков, и сразу же за этими домиками начинался подъем в гору.

Никакой дороги от деревушки к вершине хребта не было — все склоны заросли пихтой и непролазным кустарником, где с весны до середины лета кишели таежные клещи. Этих клещей все время приходилось стряхивать с куртки, с брюк, но стоило пробиться через кусты и пихтач вверх, как клещи исчезали и вместо кустов встречала тебя высокая, в рост человека, густая трава — джунгли горных лугов. По этой траве и были проложены вдоль и поперек глубокие медвежьи тропы-дороги. Тропы спускались сюда сверху, из кедрачей, и по такой тропе, как по узкому коридору, поднимался ты еще выше к низкорослым кривым березкам и кряжистым, витым от ветра горным кедрам.

Здесь, высоко вверху, обычно и держались с самой весны алтайские медведи. Здесь были их лежки — летние постели, и отсюда направлялись они к зарослям красной смородины, когда на смородине поспевали ягоды.

Первые ягоды вызревали внизу, около рек, и медведи по этому случаю чаще спускались с гор и чаще попадались на глаза людям. Затем красная смородина появлялась выше, в горах, и звери все реже и реже спускались теперь вниз, в долины. К осени, когда созревали кедровые орехи, медведи собирались в кедрачах. Кедры росли высоко, почти у самых вершин, перед снегами. Здесь раньше наступала зима, и с началом крепких морозов в горах медведи не спеша начинали спускаться с гор к долинам — и где-то здесь, в предгорьях, устраивали, видимо, свои берлоги.

Так и жили бы эти звери из года в год, подчиняясь только законам гор, паслись бы на горных лугах, обсасывали кисти красной смородины и собирали опавшую кедровую шишку, если бы внизу по рекам не было людей… скота… пасек…

Если вам придется когда-то побродить по северной глухой тайге, вы обязательно отметите, что эта тайга мало населена — редко выпадет вам встретиться здесь с птицей или зверем, разве что сойка или кедровка нарушит сумрачную тишину, да еще чуть слышно прошуршит в стороне напуганная мышь. Но стоит покинуть тайгу, стоит приблизиться к человеческому жилью, как все вокруг, будто в сказке, преображается… Прежде всего редеет сама тайга, и стена елей все чаще и чаще пробивается белыми стволиками берез. А тут рядом и осинник, грибы, а за осинником старые вырубки, по которым из конца в конец поднялся светлый кустарник. И здесь же, возле старых пней, кустики ягод. Ягод много, а возле ягодных кустиков следы-наброды тетеревиного выводка. Вот оброненное птицами перо, вот их помет, вот ямки рядом с кочкой-муравейником, где тетерева купались в песке — по́рхались. А там, где к вырубкам подходит ельник, услышите вы частое «фыррр-фыррр» взметнувшихся при вашем приближении рябчиков.

Здесь же увидите вы и канюка, высматривающего сверху добычу, разыщите следы лисы, что охотилась за мышами, а попутно не спускала глаз и с тетеревиного выводка. На краю осинника встретится вам и помет лосей, а рядом с тропами лосей нет-нет да и оставит свои следы-вмятины хозяин тайги — медведь. И он, угрюмый житель глухого леса, как считаем мы, выбрался сюда, к вырубкам, к полянам, полям, которые создали в лесу люди…

Да, так уж устроено в природе — хоть и достается животным порой от людей, но тянет их к людям, тянет туда, где люди устроили свое хозяйство…

Если вы живете неподалеку от леса и если вам захочется завести голубей, помните, что возле вашей голубятни почти тут же появится ловкий пернатый охотник — ястреб-тетеревятник. Ястреб будет долго таиться, будет долго ждать, но однажды, выбрав подходящий момент, кинется к голубям. И поймать домашнюю птицу ему будет куда проще, чем дикого голубя — дикий голубь значительно осторожней.

Если вы разводите кур, гусей, уток, вы должны знать, что и у этой домашней птицы есть опасные враги. К цыплятам, гусятам, утятам могут направиться и ястреб, и ворона, и коршун — и тут гляди в оба, чтобы пернатые разбойники не наделали беды.

Стали люди разводить в прудах рыбу, и тут у людей появились конкуренты, которые с достойным упорством стали навещать пруды, где подрастали маленькие рыбешки. Если чайкам и крачкам в реке, в озере, в обычном пруду, где рыбы куда меньше, добыча достается крайне трудно, если и чайки и крачки по этой причине чаще занимаются ловлей насекомых или навещают распаханные поля, то возле пруда, в котором выращивается масса мелкой рыбешки, и чаек, и крачек может ждать обильный стол… Так птицы, которым совсем недавно доставались лишь больные или раненые рыбки и которых мы основательно считали санитарами естественных водоемов, вдруг обернулись конкурентами, разбойниками, врагами. И приходится рыболовам придумывать различные отпугивающие устройства, натягивать над рыборазводными садками заградительные сетки, чтобы не допустить разорительного грабежа. А ведь не поступи так, и скоро возле садков, где подрастают мальки, соберутся чайки со всей округи.

Никогда в лесу, в дикой степи, где нет домашнего скота, не ведут волки себя так разбойно, как ворвавшись в стадо овец… Чтобы поймать зайца, волку надо долго гонять этого зверька. Чтобы свалить лося, волкам надо устроить засаду и загнать добычу в болото. Но не каждого лося так просто обвести, не каждый лось, чувствуя опасность, бросится в сторону от преследователей и забудет о том, что болотная топь порой страшней волчьих клыков, — чаще лось, попав в засаду, будет стараться прорвать окружение и крепкой, сухой тропой все-таки уйдет от врагов. Да, волкам для такой охоты нужны силы. Ну а если на пути хищников стадо овец, животных, давно забывших, как спасаться от врагов, — овцы только собьются в кучу и, дрожа от страха, станут кидаться из стороны в сторону, надеясь только на помощь человека. А если человека рядом почему-либо не оказалось, то волки, ворвавшиеся в стадо, станут резать и валить на землю одну овцу за другой.

Такое поведение хищников может показаться безумным — зачем волкам столько добычи? Им не унести всех зарезанных овец — ведь несколько волков, напавших на стадо овец, может зарезать не один десяток животных… Да, такое поведение хищника ненормально — но оно ненормально лишь потому, что перед хищником оказалась жертва, ведущая себя так, как не ведет себя в природе ни одно животное, встретившее врага, — добыча оказалась слишком доступной. Дикий хищный зверь встретил домашнее животное, выращенное человеком, и урон, нанесенный хищником, оказался слишком велик.

Вспомните кабанов, бродящих по нашим лесам в поисках пищи, — целый день эти животные будут бродить с места на место, отыскивая себе пропитание, разрывая землю, выкапывая корни и корневища. Но вот на пути стада кабанов картофельное поле — добыча сама идет в руки, так почему же надо отказываться от добычи и не поесть досыта. И после такого нашествия кабанов хозяева с горечью подсчитывают убытки…

Не меньшие убытки приносят и лоси молодым посадкам в лесничествах — бродит лось по зимнему лесу в поисках пищи, нечасто встретятся тут молодые сосенки, вершинки которых идут ему в пищу. А тут перед тобой целые заросли малолетнего сосняка. И лось принимается за праздничный обед, уничтожая разом труд людей.

Итак, звери и птицы идут к человеку. Одни идут потому, что на пространствах, отвоеванных у леса, появились ягоды, появился молоденький лесок — появилась пища. Другие приходят к полям и огородам, на которых человек возделывает культурные растения для себя, а не для своих диких соседей. Ну, а хищников тянут к людям овцы, телята, цыплята, гусята. И если недосмотреть, если забыть о том, что хозяйство, устроенное людьми, извечно притягивало к себе все живое, то очень скоро вам не придется собирать на полях и огородах урожай, а ваши домашние животные достанутся волкам, лисам, медведям, хищным птицам…

В небольшой алтайской деревушке, где я поселился, каждый хозяин держал чуть ли не целое стадо крупного и мелкого рогатого скота. Причем этот скот никто не пас, и все многочисленные овцы, телята, коровы, быки, лошади бродили по ближним и дальним пастбищам без всякого надзора. Если коровы и лошади редко забирались вверх в горы, то овцы, видимо, в память о своих предках, что ловко прыгали со скалы на скалу, не упускали случая заглянуть на горные тропы и порой пропадали где-то вверху по нескольку дней. Здесь-то и выпадал случай алтайскому медведю поохотиться за какой-нибудь глупой овцой — овцы бродили рядом, и искушение было столь велико, что медведь, видимо, забывал порой все и всякие договорные отношения с людьми.

О своих овцах местные жители, как мне казалось, заботились не столь ревностно, как заботились о совхозных телушках на лесных пастбищах Архангельской области знакомые мне пастухи. Овец не было дома по два, по три дня, и только на четвертый, а то и на пятый день после долгих догадок и пересудов жители деревушки отправлялись на поиски заблудших животных. Тут-то и выяснялось, что не хватает одной или двух овец, а то и барана. Бывало и так, что пропавшая было скотина потом отыскивалась… Но в начале все в один голос громогласно заявляли, что овец порешил именно медведь и что этого разбойника надо срочно унять.

Пожалуй, предполагаемого разбойника можно было унять и без лишнего шума, но предварительный шум, как условие коллективной охоты за медведем, был необходим, и вот почему…

К тому времени, когда наведался я на Алтай, добрались и сюда строгие охотничьи законы, запрещавшие добычу медведя в летнее время. А кому хочется стать браконьером, платить за незаконную добычу животного большой штраф, да к тому же еще и терять ружье, которое у браконьера положено отбирать навсегда. Еще недавно охотник, без времени сваливший медведя, мог как-то объяснить, что медведь первым напал на него и потому, мол, пришлось стрелять. Но теперь таким сказкам редко верят и здесь. Как же быть? Ведь медвежье мясо вкусно, а жир целебен… Ждать осени и охотиться только тогда?.. А где ты сыщешь медведя по осеннему времени — по осени за ним надо лезть в горы, в кедрачи. А летом просто — близко он бродит, возле красной смородины… А что, если всем миром объявить медведя заклятым врагом и предъявить ему обвинение в нападении на скотину, а то и на человека?.. Попробовали раз — получилось, сошло с рук браконьерство, правда, пожурили чуток — и только. Так и повелось дальше — объяви всей деревней, что медведь пакостит, и колоти его. Словом, такие охоты в запретное время стали устраиваться, и алтайскому мишке, что до этого мирно пасся по кустам смородины, приходилось порой рассчитываться собственной шкурой за овец, которых он и в глаза-то не видел.

Пожалуй, такие охоты, месть за, овец, и не всегда сходили бы с рук разгорячившимся охотникам, если бы местные медведи обвинялись только в покушении на домашнюю скотину. Водился за здешним зверем и еще один, главный грех — падок был он на мед и не упускал случая заглянуть на пасеку и утащить оттуда один, а то и другой улей, разумеется не спрашивая, кому этот улей принадлежит: лесхозу, совхозу или частному лицу.

Как орудует медведь на пасеке, как ворошит пчел, мне самому видеть пока не приходилось, но от местных жителей слышал не раз, что зверь сначала снимает крышку с улья и несет его в лес, несет осторожно, будто человек. Здесь медведь вытряхивает из улья рамки, жрет не спеша мед и то ли из озорства, то ли от злости, что мед кончился, швыряет пустой улей вниз с горы и долго смотрит, как с грохотом катится пустая деревянная коробка.

Уж какое удовольствие доставляет степенному зверю наблюдать, как кувыркается пустой улей, не знаю, а вот то, что за озорство на пасеке медведя обычно ждет очень строгое наказание, стало мне известно доподлинно, хотя каждый местный пчеловод хорошо знает, как подобру-поздорову отвести, отвадить зверя от пчел. По вот беда: хоть и известна эта наука всем, пользуются ей лишь люди постарше, поспокойней, поумней. А те, что помоложе и побойчей, науку стариков не чтут и принимаются по-своему «отваживать» медведя лишь тогда, когда тот успевает проложить к пасеке не одну дорогу.

Познакомился я чуть ли не в первый день с молодым пчеловодом, быстрым на любое запретное дело. Держал он ружья, собак и при таком внушительном арсенале не желал вступать с медведями ни в какие переговоры. К тому же этот пчеловод отвечал не за собственную, а за государственную пасеку в целых сто ульев и убежденно считал, что два-три улья, скормленные зверю, большого убытка государству не нанесут.

Хоть и были у этого энергичного пчеловода охотничьи ружья, но стрелял он из них в медведя только тогда, когда тот попадался в петлю. И этих самых петель было наставлено вокруг пасеки столько, что хватило бы их, пожалуй, на всех алтайских медведей. Петля — орудие запрещенное, варварское. Пчеловод знал об этом и по весне, когда шла ревизия пасек высшим начальством, петли выставлять не торопился. Потом начальство уезжало, пчелы принимались за работу, и почти тут же в гости к пчелам заглядывали новые «ревизоры».

Сначала медведи появлялись около пасеки осторожно, опасливо вели себя и сразу к ульям подходили редко, будто вели разведку перед генеральным наступлением. Здесь бы и попугать их, предупредить. Так нет — хозяин пасеки будто ничего не замечал. А звери, прознав, что пасека на месте, что пчелы гудят, значит, мед уже есть, вслед за разведкой устраивали первый настоящий поход за медом… И этот поход оканчивался для них удачно.

Пасека теряла ульи, медведи разоряли пчелиные семьи, а человек по-прежнему не заявлял о себе. И тогда, окончательно осмелев, звери шли к ульям напрямую по хорошо известным тропам. Вот тут-то на пути к меду потерявших осторожность зверей и встречали тайно установленные петли. Петля душила, не отпускала, медведь катался, рвался, рычал, хрипел, а под конец только полузадушенно стонал. Здесь обычно и являлся хозяин пасеки и приканчивал зверя выстрелом в голову…

Так по-варварски, жестоко и расправлялись некоторые пчеловоды с медведями, прознавшими дорогу к ульям…

Не успел я познакомиться со всеми способами «наказания» медведей, как пришел ко мне пчеловод, отвечавший за ту самую пасеку, что была неподалеку от нашей деревушки, и попросил помочь ему угомонить медведя. Сам пчеловод не имел ни оружия, ни собак, был человеком тихим, а потому и просил меня, охотника, прийти к нему на помощь.

Пасека была большая, богатая. Но пчеловод хозяйничал здесь неважно, и очень скоро медведь прознал дорогу к ульям и стал собирать с этой пасеки постоянную дань.

Нет, не мог я вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу к ульям. Я не винил медведя. Да разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой никогда не объясняли, что можно, а что нельзя. Но собака сплоховала — проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, она стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Но, видя, как бьет другой раз хозяин своего Тузика или Шарика за украденный кусок хлеба, хочется мне взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина, приговаривая при этом: «Не бей, а учи…»

Так уж положено вести себя человеку, живущему рядом с животными, — не бей лишний раз, а учи, показывай себя, заставляй себя если и не уважать, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, давно знали, как учить, как отваживать медведей от пчел.

Еще по весне, когда медведи спускаются с гор и первый раз в этом году появляются возле пасек, настоящий пчеловод разводит в воде дымный порох, мочит в такой пороховой кашице кусочки материи и кладет напитавшиеся порохом тряпочки на крайние ульи, окружая таким запашистым кольцом всю пасеку. Наткнется медведь на это пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может позабыться, сунется медведь к пчелам еще раз, но тут о нежеланном визите предупредит пчеловода собака. Выйдет пчеловод на лай пса, выстрелит вверх раз-другой или поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу, принесенному на пасеку из бани, — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.

Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки — подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит громкие колотушки по ручью, что бежит с гор мимо пасеки, — здесь уже за тебя гремит колотушками вода. Придешь на такую пасеку — нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.

Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. Да и не только говорят. Прежде чем пойти на пасеку, разговорился я с пожилой женщиной, которая до этого года работала там. И рассказала она, как две женщины, она и ее сестра, держали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками, — и за все время не сунулся к ним никакой медведь.

Слушал я рассказы пожилой женщины, много лет ходившей за пчелами, и понимал, что пчеловод, который теперь отвечал за пасеку, сам виноват во всем, не постарался, не подумал, не побеспокоился, а теперь вот и расплачивается за беспечность.

Закончила рассказ пожилая женщина так:

— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его. И все.

Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не согласился, правда, и план свой ей не открыл. Были у меня другие мысли, другие думы. Здесь, возле алтайской пасеки, на которой хозяйничал теперь медведь, вспоминал встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся урезонить его, «уговорить», отвести от пасеки, как отводили и волков, и медведей от стада известные мне пастухи.

Я понимал, что наш «разговор», конечно, может быть трудным, — ведь медведя уже избаловали, испортили. Как оно все обернется?.. Но все-таки хотелось верить, что есть у любого зверя «уважительность», что ли, к человеку, к самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому зверю, избалованному, испорченному, его прежнюю «уважительность», должен был и здесь, где медведя многие побаивались, утвердиться в своих предположениях, как утвердился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в Архангельской тайге.

Во время своего первого дежурства на пасеке как-то объясняться с медведем я не собирался. Сначала я хотел выяснить все подробности медвежьих походов за медом, а главное, проверить расписание этих походов.

Уже не раз слышал я здесь, на Алтае, что у всех медвежьих походов за медом есть одно общее правило: зверь, разоривший улей и вдосталь наевшийся меду, заявится следующий раз на пасеку только на третий день, то есть сможет обойтись без новой порции сладкого почти двое суток. Откуда взялось такое правило, я не допытывался. Подтвердили мне это правило и люди пожилые, многое повидавшие в горах, а потому я не сомневался, что какая-то закономерность, какое-то расписание действительно существует у медведей, и если этому расписанию верить, то именно в эту ночь, в это мое дежурство, медведь и должен был явиться к ульям.

Моя первая вахта закончилась благополучно. Медведь действительно явился и напрямик пошел к ульям. Но моя собака остановила его, и зверь отступил, бродил всю ночь вокруг пасеки, тревожил пса, но не показывался и к утру ушел вверх по реке.

Утром я сдал пасеку пчеловоду, а вечером снова был на месте и снова остался на пасеке один встречать новую ночь.

Прошлую ночь собака бегала по пасеке, но на этот раз я закрыл ее в избушку. Пес дремал возле моих ног. Я сидел за столиком у окна, стекло из окна я выставил и теперь мог слышать все ночные звуки.

Солнце ушло за горы, и тайга сразу стихла. Тут же исчезли сороки и дрозды, которые громкими криками встретили мое появление, и в наступившей тишине разобрал я возню мышей под кустом, куда пчеловод выбрасывал из избушки мусор. Под окном скользнул быстрый зверек. Он появился и пропал так быстро, что я не успел разобрать, кто это: ласка или горностай. Зверек шмыгнул к мусорной куче, и там тут же стихли мыши. В полутьме еще можно было разобрать стрелки часов — шел одиннадцатый час.

Я допускал, что медведь может выйти на пасеку неслышно, появиться вдруг, как таежная тень. Если он выйдет к ульям впереди, напротив избушки, я обязательно замечу его. Если подойдет слева, за кустами, то кусты скроют зверя. Но и тогда я все равно услышу легкий удар-скребок когтей по крышке улья, услышу, как крышка стукнет о землю, услышу, как зверь начнет вытряхивать из улья рамки с медом, и, наконец, услышу фырканье, ворчание, чавканье — по-другому есть мед медведь пока не научился. Я должен был услышать медведя даже тогда, когда он не станет есть мед здесь, а ухватит улей передними лапами и понесет его в лес и тут когти зверя обязательно хоть раз чиркнут по стенке улья, обязательно скользнут по дереву…

Тут я и собирался неслышно выйти из избушки, тихо подойти к медведю, громко окрикнуть его, обратить на себя его внимание и сразу после этого разрядить ружье в ночное небо… Если я хоть как-то успел понять этого зверя, изучив его следы, его манеру вести себя возле пасеки, то мой план мог удаться — медведь, застигнутый врасплох, должен был напугаться и надолго запомнить эту встречу…

Сумерки совсем загустели, и лишь свет неба, пока не встретившего ночь, рассказывал, что где-то там, за горами, все еще стоит хоть и поздний, но все-таки не такой черный, как тени гор, летний вечер.

У каждого натуралиста, подолгу бывающего в тайге, появляется особое чувство — чувство зверя. Зверя можно увидеть, услышать, о его приближении можно узнать даже по запаху… Что именно подсказало мне тогда, что зверь неподалеку, не знаю, только я не ошибся. Почти тут же на ноги вскочил мой пес, и я еле успел сжать рукой его пасть, чтобы он не рыкнул и не спугнул зверя.

Пес уперся передними лапами в край стола и готов был выскочить в окно. Он вздрагивал от нетерпения и весь тянулся в ту сторону, где прошлой ночью подходил к пасеке медведь, — медведь и на этот раз решил выйти к ульям прямо против избушки. Покажется или не покажется? Выйдет или не выйдет из кустов?

С трудом удерживая рвущуюся собаку, я отчаянно ругал себя… Я, казалось, все предусмотрел, но забыл, что раньше меня могла узнать о приближении медведя собака и спугнуть его. Пса на этот раз надо было оставить дома.

Медведь не показался, не вышел. Пес успокоился. Я снова уложил его на пол, возле своих ног. И снова прислушивался и приглядывался к ночной темноте.

К утру, еще до рассвета с гор сорвался ветер. Качались деревья, шумела листва. За ветром я ничего не мог слышать и, боясь, что зверь явится на пасеку именно сейчас, явится, увы, незаметно из-за ветра, вывел на улицу собаку и посадил ее возле избушки на цепь.

Вторая ночь пропала. Над пасекой уже занялись легким утренним светом облака. Ветер так же неожиданно, как и начался, сразу стих. И сразу услышал я сварливый стрекот сорок, голоса дроздов и шум горной речки.

Было семь часов утра. Хотелось курить. Я обошел пасеку — все было на месте. Там, где ночью пытался подойти медведь, удалось отыскать его следы — это был тот самый большой зверь-самец, что бродил вокруг пасеки прошлую ночь. Прошлую ночь он не попробовал меда и, видимо, надеялся на успех в этот раз.

Я сидел на пороге избушки и ждал пчеловода, чтобы сдать ему пасеку. Пчеловод задерживался. Я отвязал собаку, взял банку и спустился к реке за свежей водой. До реки было всего метров сто. Я снял ботинки, зашел в воду, зачерпнул пригоршню утренней холодной воды, пришедшей сверху, с гор, и только хотел сполоснуть этой свежей водой лицо, как сзади, на пасеке, раздался хриплый рев собаки.

Я оставил банку, ботинки и бросился к избушке. Собака хрипела уже в стороне за кустами. Я схватил ружье и босиком понесся на голос собаки через кусты. Пока я ломился через непролазный черемушник, собака успела добраться до подъема в гору и с лаем быстро пошла вверх.

Тропы вверх не было. Я оставил преследование и вернулся обратно… На траве, неподалеку от избушки, валялась крышка улья, тут же были рассыпаны по траве сломанные, раздавленные медвежьими лапами рамки с медом. Часть меда была съедена. Пчелы, наверное еще не опомнившись, гудящим, беспокойным клубком копошились на сломанных рамках и на траве.

Собака вернулась нескоро. Никаких ран на ней я не обнаружил. Разыскав меня и ткнув носом в мою руку, будто проверив, цел ли я, пес не спеша отправился к реке, напился, выкупался, вернулся обратно и как ни в чем не бывало улегся отдыхать у дверей избушки. Пес выполнил свой долг: он вовремя обнаружил зверя, примчался с реки на пасеку, завязал бой, заставил медведя отступить и прогнал его далеко в горы… Пес имел право спокойно отдыхать.

Я же был не совсем спокоен. Улей разорен, а медведь цел и невредим. Меня ждал отчет перед пчеловодом.

Как ни старался пчеловод успокаивать меня, как ни уговаривал, как ни утешал, что, мол, и не такое бывает на пасеке в горах, но отделаться от мысли, что медведь обвел меня вокруг пальца, я не мог. Хитрый зверь терпеливо ждал, когда я поверю, что рядом с пасекой нет никаких медведей. И тогда он нагрянул к ульям среди бела дня и за какие-то пять — десять минут успел разгромить пчелиную семью.

В нашей деревушке о последних событиях на пасеке узнали, пожалуй, раньше, чем о моем возвращении с ночной вахты, и мне не пришлось никому ничего объяснять. У каждого из моих соседей было на этот счет свое собственное мнение, которое они по деликатным причинам не торопились высказывать вслух. Все скромно помалкивали, и только та самая женщина, которая до этого года сама работала пчеловодом, добро посоветовала мне отступиться от медведя:

— Не ходи больше. Ульи-то государственные. Пойдет ревизия — спросят, куда делись. Спишут на тебя — мол, писатель не устерег. И погромы старые все за тобой будут — ославят тебя. Народ здесь на язык быстрый — позора не оберешься.

Но на пасеку я все-таки снова пошел. И тут неожиданно и неприятно для себя узнал, что в эту ночь вместе со мной остается сторожить пчел и сам пчеловод.

То, что хозяин пасеки теперь имел право не доверять мне, меня особенно не смущало. Смущало меня другое — теперь, когда медведя будут ждать два человека, ни о каком «разговоре» со зверем не могло быть и речи. Мне предстояло новое испытание. Я должен был либо выложить пчеловоду все свои планы, либо ждать медведя вместе с ним, как ждут зверя охотники, и стрелять наверняка, чтобы новая худая слава не пошла обо мне вслед за первой.

Но вряд ли понял бы меня местный охотник, если бы я поведал ему, что не собираюсь убивать медведя, — такие сантименты здесь не в моде, а потому я смолчал и, договорившись с пчеловодом, кто где будет сидеть этой ночью, загнал в патронник ружья два пулевых патрона и приготовился ждать, что будет.

Мне выпало ждать зверя около избушки. Пчеловод же забрался под крышу омшаника и должен был оттуда следить за левым углом пасеки, скрытым от меня кустами.

Эта ночь тянулась долго. Не было ветра, и мы могли заранее узнать о приближении зверя. Того меда, что он успел ухватить утром, ему вряд ли хватило бы, чтобы двое суток дожидаться нового похода к пасеке, — медведь мог прийти в эту ночь.

До утра было еще далеко. Я, как и прошлый раз, сидел у окна избушки, не шевелясь и внимательно всматриваясь в темноту. И тут со стороны омшаника, где таился пчеловод, раздался легкий шорох… Неужели медведь? Если это медведь, то сейчас должен вспыхнуть луч фонарика, а следом грохнуть выстрел… Но фонарик не зажигался, выстрел не гремел, а новый шорох за кустами раздался еще громче.

Неужели пчеловод заснул и не заметил зверя?.. Ну что же, это к лучшему. Если медведь начнет ворочать улей, я выйду к нему… А если пчеловод не спит, а ждет, когда зверь займется ульем? И выстрелит как раз тогда, когда я подойду к зверю, — не придется ли этот выстрел точно в мою сторону?..

Шорох повторился еще раз, сразу за кустами выросла какая-то тень, и тут же вспыхнул фонарик. Только фонарик светил не сверху из омшаника, а откуда-то из-за кустов… Луч пошарил по пасеке, качнулся в мою сторону, и я услышал кашель пчеловода, а потом из-за кустов показался и он сам и объяснил все происходившее без всяких обиняков:

— Чуть не заснул, да и замерз весь. И курить хотелось — терпежу не стало. Да теперь к утру и не придет, раз ночью не вышел.

До утра мы сидели в избушке, разговаривали, а как только показалось солнце, я собрался домой. Пчеловод остался один. Он, видимо, понимал, что в моих глазах его авторитет охотника упал — какой настоящий охотник покинет засаду без времени и только потому, что замерз или захотел курить. Смущаясь, он стал просить меня побыть на пасеке еще хотя бы ночь. Я согласился, но при условии, что на пасеке я останусь один, ибо с таким охотником, как он, не охота, мол, а одна беда.

Пчеловод молча принял мои условия, и вечером я снова перебрел речку и поднялся к знакомой избушке.

Хозяин избушки ждал меня, но встретил на этот раз как-то странно и, пока не рассказал до конца обо всем, что произошло здесь после моего ухода, глаз от земли не поднял…

Проводив меня, пчеловод решил отдохнуть. На случай, если медведь все-таки придет, он лег не в избушке, а прямо на пасеке, вытащив из избушки кровать. Заряженное ружье стояло рядом, у кровати. И если бы зверь соображал, что к чему, то на этот раз пчеловод, пожалуй, остался бы и без ружья.

К счастью, ружье медведю не потребовалось — двустволка так и осталась на своем месте, а вот улей прямо из-под носа пчеловода зверь все-таки утащил.

Пропажу пчеловод обнаружил не сразу. Когда проснулся, все вокруг было так же тихо, как и полчаса тому назад…

Я слушал рассказ, посмеивался в душе, а вслух подвел выгодный для себя итог:

— Итак, мы с вами квиты. Я-то хоть не проспал улей…

С этим мы и расстались до следующего утра. Я честно дежурил всю ночь до утра возле избушки. Медведь в этот раз не приходил. Да и не надо ему было приходить в эту ночь — он только что как следует закусил и теперь где-то отдыхал или же заедал сладкий мед кислой лесной ягодой. Теперь зверя следовало ждать только на следующую ночь…

Пожалуй, мое пятое дежурство мало чем отличалось от прежних ночных вахт на пасеке. Со мной опять была моя собака на случай, если ночью поднимется ветер. Я так же зарядил ружье пулевыми патронами и приготовил фонарь. Только на этот раз стекло из окна я не выставил и за столиком у окна не сидел — закрыв собаку в избушке, я занял боевой пост прямо на крыльце…

Так же, как вчера и позавчера, солнце ушло за горы сразу и сразу же вслед за солнцем опустился на пасеку густой сумрак. Так же разом исчезли сороки и дрозды, а в наступившей тишине в кустах у кучи мусора негромко завозились мыши.

Ожидание шорохов, ночных далеких и неясных звуков стало для меня за прошедшие четыре ночи опять столь привычным, что я без особого напряжения, без особого труда готов был тут же уловить любой голос ночной тайги. И я не удивился, не вздрогнул, когда за кустами у омшаника, где позапрошлую ночь таился пчеловод, раздался негромкий, глухой шорох.

К пасеке подошел медведь. Он был совсем рядом. Нас разделяла лишь полоса кустов, полоса черемухи, частого березняка, шириной метров в пятнадцать. Медведь вышел к крайним ульям. Эти ульи я не мог видеть с крыльца. Я подождал, услышал новый шорох и легкий стук крышки улья — зверь подошел к улью, в темноте отыскал крышку и легонько подцепил ее лапой. Сейчас он снимет крышку и вытряхнет рамки. Я ждал, но удара крышки о землю так и не услышал… Неужели он не станет ворошить улей здесь, а унесет его в лес?..

Я осторожно взял ружье, взял в левую руку фонарь и тихо поднялся с крыльца. На ногах у меня были легкие резиновые тапочки. Тапочки не выдавали моих шагов… Шаг, еще шаг. Сейчас я доберусь до кустов. Зверь окажется совсем рядом. Я замер и услышал новый шорох, а вслед за ним глухой утробный звук, будто медведь только что проглотил застрявший в горле кусок. Я включил фонарик…

Желтое пятно света схватило улей и темный живой бок большого зверя… Медведь, пожалуй, не сразу понял, что произошло. Он только что не спеша выедал из рамки соты и, наверное, не думал, что ему кто-то помешает… Большая широкая голова качнулась к свету. Увидел ли он меня в темноте, ослепленный фонариком? Я громко и зло произнес какое-то замысловатое ругательство, и тут же из ружейного ствола громовым выстрелом вырвался в ночное небо короткий плеск огня. Зверь качнулся назад и, с треском ломая кусты, бросился в сторону. И тут же еще один выстрел рявкнул вслед перепуганному медведю.

Эхо выстрелов еще не успело высоко подняться над ночной пасекой, как сзади меня с грохотом отскочила в сторону дверь избушки, и на свободу вырвался мой пес. И долго еще слышал я через ночь и тайгу бешеный лай собаки — собака в темноте гнала в горы оплошавшего зверя.

Когда рассвело, я внимательно осмотрел место происшествия и шаг за шагом восстановил все события прошедшей ночи…

…Медведь вышел на пасеку как раз в полночь. Вышел осторожно, но шел прямо, а не таился в кустах. Подошел к крайнему улью, подцепил лапами крышку, снял ее, но не отшвырнул в сторону, а тихо опустил на землю — поэтому и не слышал я удара крышки о землю… Затем медведь приподнял улей и аккуратно вывалил из него рамки с медом. Как уж умудрился зверь неслышно вытряхнуть рамки из деревянного ящика, не знаю, только никакого стука не было и здесь. Выедал соты из рамок разбойник тоже очень тихо, не урчал и не ворчал. Здесь-то и уперся в медвежий бок луч моего фонарика.

Медведь успел ухватить зубами соты лишь в одной-единственной рамке. Остальные рамки были целы, пчелиная матка была на месте. Я поднял и поставил улей, опустил в магазин рамки, собрал всех пчел и закрыл улей крышкой — следов преступления на пасеке не оставалось.

След пули в стволе дерева я затер глиной, чтобы он не бросался в глаза, и отправился в лес вслед за медведем. На этот раз след зверя отыскать было просто. У перепуганного как следует медведя обычно тут же начинается «медвежья болезнь» — расстраивается желудок. Подвел слабый медвежий живот и этого разбойника, и я стал даже опасаться, не помрет ли он со страху. Говорят, и такое бывает…

О выстрелах в ночное небо и об улье, который свалил медведь, я, разумеется, не рассказывал пчеловоду, но постарался заверить его, что медведь сюда больше не придет, ибо, как утверждал я, зверь ранен, и видимо сильно. Пришлось соврать и дальше, будто я ходил за медведем далеко в горы и видел следы крови — кровь, мол, была темная, а раз так, значит, пуля повредила внутренности. А при таком, мол, ранении зверь не будет жить — жалко, конечно, что не досталось нам ни мяса, ни шкуры, но что поделаешь — ночь была очень темная и выцелить, мол, точно не удалось…

То ли желая верить, что пасека наконец избавлена от медведя, то ли еще почему, но только принял пчеловод всю мою ложь как чистую правду, и мы расстались с ним хорошими друзьями.

Жил я на Алтае до самой осени, до той поры, когда в горных кедрачах вызрела и стала опадать кедровая шишка. К этому времени все медведи переселились в кедрачи и до следующей весны позабыли дороги к пасекам. Был я в гостях у своего знакомого пчеловода перед самым отъездом и с его слов могу передать, что после тех двух выстрелов, которые прогремели над головой у медведя, никакие звери на пасеку больше не заглядывали… А может быть, тот медведь действительно помер со страха?

Я нередко навещал речку, что протекала неподалеку от пасеки, часто поднимался вверх по реке, по той самой тропе, по которой раньше медведь-разбойник спускался с гор за медом. И на этой тропе почти до самой осени встречал я знакомые медвежьи следы, только теперь эти следы редко вели в ту сторону, где не так давно был проучен дошлый алтайский мишка.

Вот и весь мой рассказ об алтайском медведе, с которым свела меня судьба летом 1974 года на склонах Тигирекского хребта. Хоть и жалею я, что пришлось мне все-таки брать в руки ружье и воспитывать зверя, что не выпало мне встретиться с ним по-хорошему и как прежде, в Архангельской тайге, сказать и этому медведю доброе: «Здравствуй, мишка», но это уже не моя вина и не мое открытие, что мирный, покладистый зверь чаще встречается там, где к нему с достойным уважением относятся люди…

Все-таки те самые пастухи, которые учили меня мудрому отношению ко всему живому, были исключительно умными людьми. Из века в век по лесным пастбищам паслись стада коров, и, если возле такого стада оказывался настоящий пастух, стадо не знало потерь. Но в то же время не нес потерь и лес: лес оставался волкам и медведям, а стадо, как и положено, принадлежало лишь людям.

И не так уж редко заметите вы возле стада, пасущегося на лесном пастбище, и следы волка, и следы медведя, но спросите пастухов: «Часто ли нападают хищники на стадо?» — и повидавший многое на своем веку мудрый лесной пастух спокойно ответит вам: «Да и не помню такого» или «Да вроде и не бывало…»

А что же было?.. Пригнал пастух первый раз в эту весну пастись стадо, отыскал поблизости следы волка или медведя и пару раз выстрелил из ружья вверх, на всякий случай предупредив соседей-хищников, что за набеги их может ждать настоящее наказание.

Это правда?.. Конечно. Вспомните старые пословицы и поговорки: «Пуганый волк и стога боится», «Волк медведю не сосед — медведь рябину ломает, волк со страху лает», «Мужик сено косит — медведь ноги уносит», и вам, наверное, станет совсем понятно, почему выстрел в небо избавляет пастуха подчас от многих хлопот и переживаний.

Выстрел вверх — условный сигнал человека, заявка на свою территорию, такая же, но только более грозная заявка, как дым костра, заборы-осеки вокруг полей и выкосов. Выстрел вверх — это предупреждение животным, которые, видимо, уже были как-то знакомы с ружейными выстрелами. Вот почему жители лесных деревушек спокойно относятся к хищникам-соседям и основательно побаиваются чужих зверей, зашедших сюда по случаю. Эти животные могут не знать местных законов. И, отметив следы, например, волков-чужаков, пастухи и охотники снова вспоминают о своих ружьях, и выстрелы около лесной деревушки гремят чаще и громче, напоминая и чужакам, что данной территорией владеют не они, а люди вооруженные, готовые постоять за свой дом и свое хозяйство…

Но только ли хищники могут беспокоить нас, людей, ведущих свое хозяйство на потребу самим себе?.. Возле рыборазводных прудов нас уже беспокоили чайки и крачки, которых до этого мы считали своими лучшими друзьями. А скворцы, которых мы так ждем по весне, для которых мастерим скворечники?.. Оказывается, осенью, во время перелетов, скворцы могут принести беду в виноградники, если до начала перелета скворцов не успеют снять урожай, — тогда птицы поедают много винограда… А воробей, выкармливающий весной и летом своих птенцов насекомыми, а затем вместе со своим многочисленным потомством отправляющийся на поля, — разве не уничтожает воробей ту часть урожая, на который полностью рассчитывали только мы с вами?.. Так что же — может быть, уничтожить воробьев, скворцов, чаек, крачек, а заодно и золотистых щурок, которые не прочь поохотиться за пчелами, если рядом окажется пасека, и сорок, нет-нет да и заглядывающих к чужим гнездам, и других наших пернатых соседей, которых, вот беда, никак нельзя назвать исключительно полезными?..

Как забываем мы, решая судьбу своих соседей-животных, неправильно деля их на полезных и вредных, что в природе нет ни вредных, ни полезных живых существ, — в природе есть просто птицы, звери, рыбы, которые, все без исключения, нужны природе, чтобы продолжалась жизнь на земле. Другое дело, что те или иные живые существа могут вместе с нами претендовать на какую-то часть урожая в поле, на лугу, в лесу, в реке. И если уж очень не захочется делиться с воробьями выращенным нами просом, со скворцами — выращенным нами виноградом, если уж очень не захочется, чтобы золотистые щурки ловили наших пчел, — давайте вспомним, что еще давным-давно пастухи, отвечавшие за стадо, догадались, что животных-нахлебников можно просто-напросто отпугнуть, предупредить, отвести в сторону, сохранив таким образом и стадо, и тех животных — соседей человека, которые не прочь поживиться за счет людей.

Вспомните этих мудрых людей и, даю вам слово, вы сами догадаетесь, как отпугнуть птиц от огорода, когда птицы могут принести на огород беду, как отвести чаек и крачек от рыборазводного пруда, не уничтожая этих красивых птиц, как уберечь виноградники от перелетных стай скворцов… А ведь только таким путем мы и сможем сохранить рядом с собой все живое.

Не убить, а обучить жить рядом с людьми, не наказать, а предупредить, а другой раз, может быть, чем-то и поделиться от своего хозяйства, как делимся мы с собакой и кошкой продуктами, произведенными людьми, — кошку мы кормим за то, что она охраняет наш дом от мышей, а собаку — за то, что она охраняет наше хозяйство от покушения со стороны наших врагов. Может быть, так же поделиться чем-то и с воробьями, которые всю весну и все лето охраняли наш огород и наш сад от насекомых-врагов?.. Как вы думаете? Ведь это тоже очень интересный путь к мирному соседству с теми животными, что живут рядом с нами…