Всю осень Скотт скучал по востоку. Ему не хватало листопада и дымки над лесом, появляющейся, когда дни становятся короче. Тосковал по угрюмым дождям, ранним сумеркам, белкам, торопливо запасающим орешки на зиму. На Западном побережье по-прежнему вовсю светило солнце, разливая жар над пальмами, машинами и бульварами. Знойные ветра дули со стороны пустыни, на склонах холмов загоралась трава – да просто карикатура на его любимое время года!

Осенью Принстон, с его неоготической архитектурой, особенно хорош. На закате старинные здания походили на монастыри благодаря узким окнам, отражающим последние лучи. Если прогуляться по дворику, когда колокол прозвонит четверть часа и ласточки закружат над башней, можно представить, что попал в Англию сто– или двухсотлетней давности. Возможно, дело было в восприимчивости Скотта или в его усталости… Так или иначе, никакого очарования в помпезной, вечно строящейся Калифорнии он не находил.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе строили из кирпича, учебные здания представляли собой голые коробки. Даже футбольный стадион был новым – бетонный «Колизей», оставшийся от Олимпиады в 1932-м, явно слишком большой. По субботам Скотт с Шейлой смешивались с толпой студентов, брали дешевые билеты и шли смотреть на Кенни Вашингтона. В школе Скотт играл во втором составе, квотербеком, маленьким, но юрким и с сильным пасом. Одним из его заветных воспоминаний был пасмурный ноябрьский день в Гротоне, когда он вышел на замену и повел команду Ньюмана к победе, вырвав ее в последние минуты матча.

Скотту сильно доставалось, когда раз за разом он прорывался к воротам соперника. Защитники наваливались на него гурьбой и дубасили. И, как выяснилось в раздевалке, то, что Скотт сначала принял за трещину, оказалось переломом ребра. Несмотря на то что поначалу отношения с однокашниками не складывались, тот матч вознес его в их глазах. И хотя в Принстоне Скотта из команды вывели из-за небольшого роста, он навсегда сохранил благоговение перед героическим духом этого спорта и теми, кто играл бесстрашно и красиво.

Как единственный негр в студенческой команде, за пределами поля Кенни Вашингтон постоянно подвергался и нападкам, и нападениям, но никогда не жаловался университетскому начальству на обидчиков. Он и сам мог постоять за себя, работая локтями на матче, опрокидывая защитников, врезаясь в линию полузащитников на другом конце поля и сбивая с ног квотербека. Скотт хотел, чтобы и Шейла прочувствовала, насколько выдающийся игрок перед ними, но та была равнодушна к игре. Она ходила, только чтобы провести время с ним.

С тех пор как она разорвала помолвку, оба старались проводить больше времени вместе. Скотт не привык встречаться с работающей женщиной, приходилось вечно ждать, пока она закончит свои дела. А расписание у Шейлы было плотное – она то и дело куда-то ездила. По работе ей часто приходилось уезжать за город, так что они смаковали редкие свободные выходные, как настоящие супруги: просыпались поздно, завтракали на балконе Шейлы. Скотт проводил в ее доме больше времени, чем у себя в «Садах», хотя, если не считать того, что Шейла выделила ему новую зубную щетку и ящик в платяном шкафу, он все еще оставался гостем. Правила приличия ее газеты были такими же, как на студии: Скотт мог сопровождать ее на премьеры и церемонии награждения, но ему вход туда был заказан.

Шейла и сама этого не хотела или, во всяком случае, говорила так. Будто эта невиданная щедрость была бы ей в убыток. Ей нравилось жить одной, и она считала само собой разумеющимся, что Скотту тоже. Шейла ошибалась, однако за несколько лет он успел привыкнуть к вынужденному затворничеству. А свой угол помогал не смешивать старую и новую жизни. Втайне Скотт даже чувствовал облегчение от того, что не надо прятать от нее бутылки. И все же нежелание Шейлы жить вместе, так же как и то, что она не снимала бюстгальтер в минуты близости, беспокоило его, будто она что-то скрывала.

Для того, кто кормился сплетнями, она слишком редко говорила о себе. Скотт рассказывал ей о неудачах отца, скитаниях семьи из Сент-Пола в Сиракьюс и Буффало, потом обратно в Сент-Пол, о домике на Саммит-авеню, о том, как вмешались бабушка с дедушкой и отправили его в Ньюман. А о Шейле он знал только, что у нее была сестра Алисия в Лондоне и что в шестнадцать Шейлу представили ко двору. В подтверждение обоих фактов по двум сторонам каминной полки стояли фотографии в рамках. О родителях она не рассказывала почти ничего. Оба уже умерли: отец, который был старше матери, – почти сразу после ее рождения, а мать погибла в автомобильной аварии, когда Шейле было семнадцать. О ней стала заботиться единственная родственница – тетушка Мэри. Для девушки из общества образование она получила беспорядочное. Утверждала, что играла на сцене, но путала Ибсена и Стриндберга, а иногда, когда уставала, из речи пропадало придыхание, и говорить она начинала, как кухарка. И хотя за несколько месяцев они перепробовали в постели все, что Скотт не делал даже с Зельдой, он все равно чувствовал, что не знает Шейлу.

– И хорошо, – кивал Богарт. – В женщине должна быть загадка. Вот возьми мою Забияку – никогда не знаю, что у нее на уме. На днях сижу, читаю газету, а она как ударит меня по руке! Я ей: «За что?!», а она мне: «Это потому, что я люблю тебя». А иначе будет неинтересно.

– Поначалу было. Но со временем надоедает.

Про бюстгальтер Скотт ему не рассказывал. Он думал, что так Шейла прячет какой-нибудь след из прошлого: шрам или метку. В воображении он рисовал себе детские падения, травмы, даже что ее насильно держали в публичном доме. Хотя Скотт сам оставался с Шейлой обнаженным только в темноте под одеялом, он подозревал, что за ее скрытностью стоит не просто скромность.

Как маньяк, он подглядывал за ней в душе и пытался поймать отражение в зеркале платяного шкафа, пока она одевалась за японской бамбуковой ширмой. Шейла задергивала шторку, поворачивалась спиной. Лишь на мгновение Скотт успевал увидеть запретную, манящую картинку: молочно-белую кожу, мыльные пузырьки, пенящиеся на изгибах ее тела. Но четко разглядеть ничего не мог. Так было до одного беспечного субботнего утра накануне матча за титул чемпионов штата.

Они любили друг друга с такой страстью, что у Скотта заболела грудь. Шейла пошла в душ, предоставив ему приходить в себя. С минуту он лежал, восстанавливая дыхание, слушал шум воды в туалете, скрип поворачиваемых кранов, бормотание труб, прежде чем спустить ноги с кровати и прокрасться к двери. Шейле нравился обжигающе горячий душ. Пар клубился, оседая на потолке. Шторку она случайно оставила чуть приоткрытой. Скотт подался вперед, вглядываясь в щелку, как подсматривающий мальчишка. Шейла вспенивала шампунь, подставив волосы под струи воды и слегка запрокинув голову. С подбородка бежали капельки. Он не заметил на груди никакого уродства, ни клейма, ни темных волос. Загадка оставалась без ответа.

Пока Скотт смотрел на нее, пытаясь удовлетворить любопытство, Шейла открыла глаза. Одной рукой она немедленно прикрыла грудь, а другой задернула шторку.

– Уйди!

– Я только любовался.

– Не люблю, когда на меня пялятся, уж извини.

– У тебя тело античной статуи.

– Спасибо, а теперь уходи.

Спрашивать не пришлось. Скотт выдал себя с головой, пытаясь выведать секрет так настырно, что одевшись, Шейла решила все объяснить. Она не снимала лифчик, потому что без него болела спина. Ничего связанного со Скоттом или интимной жизнью, просто с ним было удобнее. Шейла сказала, что не сердится, однако на следующее утро дверь в ванную заперла. С того дня она так тщательно оберегала себя от глаз и расспросов Скотта, что ему пришлось довольствоваться тем единственным разом, воспоминание о котором он бережно хранил. Только когда подступало отчаяние, он позволял воображаемому продюсеру снова и снова заглядывать в ванную.

Выходные они проводили вместе. По большей части. Рабочий день длился строго с восьми до шести, еще двадцать минут занимала дорога – Скотт к такому расписанию не привык. Иногда по вечерам Шейле нужно было пойти в ресторан или клуб под руку с какой-нибудь восходящей звездой, и Скотт не только скучал по ней, но и ревновал. Болтался у бассейна, коротая вечер за джином и игрой в шарады. Если она приходила на студию взять интервью, они обедали вместе в столовой или, если было время, брали коробочки с едой и бродили по выстроенным к съемкам античным полисам, городкам Среднего Запада, средневековым деревням в поисках места потише. Больше всего им полюбились декорации для «Ромео и Джульетты». Иногда Скотт тешил себя мыслью, что тоже мог бы стать актером: Лоис Моран однажды предложила устроить ему пробы. Как-то раз он даже разыграл знаменитую сцену на том самом балконе, на который Лесли Говард умолял выйти Норму Ширер.

Съемочные площадки под открытым небом походили на детский парк, свободный от условностей мира взрослых. Временами со стороны «города на Диком Западе» доносились выстрелы. Прогулки превращались в бесконечное приключение, путешествие по новым местам, ведь новое ждало за каждым углом. Нью-Йорк, Париж, Рим – все было воссоздано с поразительной точностью, везде витал дух волшебства. Скотт и Шейла ели сэндвичи с салатом и курицей на станции из «Анны Карениной», с беконом, латуком и помидорами – в шанхайских доках, с солониной и сыром – в арабской крепости, а после, взявшись за руки, гуляли по нетуманному Лондону.

Скотт целовал ее на прощание и отпускал. Хотя теперь в «Железном легком» их роман ни для кого не был секретом, в рабочее время они делали вид, что их отношения не более чем дружеские. Скотта эта роль обижала, и он сам понимал, что смотрится в ней неубедительно.

Совесть мучила его и когда он писал Зельде, что надеется вырваться к ней на Рождество, если позволит график «Трех товарищей». Хотя это была чистая правда и приезд действительно не зависел от Скотта, он испытывал стыд за то, что оставляет жену в таком беспомощном положении. Развод не казался ему выходом – не потому, что он был католиком, пусть уже даже только формальным, а потому, что в нем еще жив был романтик. Несмотря на это, Скотт понимал, что хотя связь между ними сохраняется, любовь прошла. Ее убили гнев, усталость, горе, множество людей между ними и ночей порознь. Может, в последние несколько лет Скотт и обманывался надеждой, что Зельда поправится и вернется к нему, но и не думал, что встретит кого-то. В пьяном угаре ему могло померещиться, что он нашел утешение в такой же потерянной душе, однако старая рана немедленно давала о себе знать, лишний раз напоминая, что никто не сравнится с его женой, а Зельды, которую он знал, больше не было. Никогда он не чувствовал себя так мерзко, как когда просыпался, еще не успев до конца протрезветь, и осознавал, что снова сделал то, что обещал себе больше никогда не делать. В случае с Шейлой оправдания у него не было, и предательство становилось еще вероломнее, а мысли о нем – тревожнее.

Шейлу, похоже, их положение устраивало. В отличие от большинства женщин на ее месте, она не требовала жениться на ней. Ей вполне хватало собственной работы, машины, дома. С одной стороны, Скотт восхищался ее независимостью и все же ходил мрачным по вечерам, когда она уходила туда, куда он приглашен не был. Иногда, не в силах остановиться, он ехал через бульвар Сансет на холмы удостовериться, что ее машины нет на месте, а в окнах не горит свет. Как и следовало ожидать, это успокаивало, хотя и не до конца.

Как и все в «Железном легком», Скотт весь рабочий день только и думал, что о выходных. Он страшно устал от «Трех товарищей», работа над которыми должна была закончиться еще месяц назад. У Парамора совершенно не было чувства стиля, но он все равно вносил правки в диалоги, которые Скотту потом приходилось приводить в божеский вид. По совету Эрнеста, он усилил авторскую концовку, понимая, что студия захочет ее смягчить. В последней сцене на кладбище, после того как фашисты убили их друга, а девушка, которую оба любили, умерла, двое выживших слышат канонаду в городе и направляются туда, готовясь вновь сражаться за родину. Сценарий не трогал Скотта – даже лучшая его часть была безнадежно испорчена тысячей согласований, но он был готов отстаивать свою работу. В конце декабря заканчивался его контракт, и после провала с «Янки в Оксфорде» нужно было предъявить хоть одну утвержденную работу как плод полугодовых трудов. Если контракт не продлят, подастся куда-нибудь еще. Скотт уже решил: в Трайон он не вернется.

– Не рассчитывай на жизнь за мой счет! – сказала на это Шейла.

– Целиком и полностью за твой! – пошутил Скотт. Хотя он никогда не рассказывал ей, сколько задолжал, Шейла и сама знала, что он нуждается в деньгах.

Поскольку семьи, с которой можно было бы справить День благодарения, ни у одного из них не было, праздник решили провести вдвоем, отправившись на весь четверг на остров Каталины.

Белые домики и запыленные оливы напоминали Скотту о Греции и о том, как козел утащил соломенную шляпу Скотти.

– Я там никогда не была, – сказала Шейла.

– Да? В таком случае нам непременно нужно съездить.

Традиционную индейку им заменил лобстер, которого они съели в ресторане с видом на гавань.

В город возвращались на последнем пароме. Стоя у перил, пара наблюдала, как шарят по небу прожекторы.

– Новое место открывают.

– К счастью, без меня.

– А все-таки интересно, какое.

– Пожалуй.

Все выходные Шейла была свободна. Скотт собрал кое-какие вещи, незаметно выскользнул в боковую калитку «Садов» и остался в доме Шейлы. Будто чтобы поощрить его, в ту ночь Шейла разделась полностью. Оторвавшись от поцелуя, она откатилась на другую сторону кровати, чтобы расстегнуть застежки и снова повернулась к нему, сияя. Уже потом она подняла бюстгальтер с пола и снова надела в ванной.

В то утро, пока Шейла принимала душ, Скотт оглядел ее стол: духи, неброская шкатулка для драгоценностей, серебряный набор расчесок с монограммами. Во всем чувствовалась аккуратность, порядок; шпильки для волос лежали в стеклянной коробочке, все уложены в одном направлении. Скотт прошел через комнату и осмотрел будильник на тумбочке, новые свечи на каминной полке. Если бы не смятая постель, в комнате можно было хоть сейчас кино снимать. Никаких глупых безделушек или детских фотографий – ничего по-настоящему личного. Очевидно, такое скорее надо искать в шкафу: едва ли что-то может полнее рассказать о владельце. Он уже потянулся к ручке, когда вода в ванной стихла.

Времени хватало, чтобы только окинуть шкаф взглядом. Сразу же бросилось в глаза, что по сравнению с обстановкой в комнате все вещи были яркими, смелыми. Ей нравилось разнообразие цвета: зеленый, розовый, алый. Перед Скоттом словно распахнулась дверь в сад. Приятно было узнать среди платьев те, которые Шейла надевала на свидания с ним. На верхней полке громоздились коробки из-под шляп. Скотту вдруг стало любопытно, прячет ли она там письма от Донегалла или других мужчин. Лежит ли среди них его письмо, в котором он то флиртует, то умоляет о прощении, или оно еще не убрано так далеко, раз отношения продолжаются?

Он успел закрыть дверцу до прихода Шейлы, но от терзающих мыслей о ее прошлом избавиться не выходило. Скотт с упоением представлял, какой молодой и чистой она была. В этом городе девушка ее обаяния не могла остаться незамеченной. Поскольку жизнь самого Скотта не отличалась особой праведностью, он боялся, что и ее тоже. Мысль о том, что когда-то она принадлежала другим, казалась невыносимой, хотя, разумеется, он у Шейлы не первый. Скотт осознавал, что это его не касается и что вел он себя как осел. Но несмотря на все его прогрессивные взгляды, в вопросах личной жизни он понимал добродетель так, как принято на Среднем Западе, и это частенько заставляло его стыдиться себя, а в минуты слабости – и машинально приписывать стыд другим.

Его размышления прервала Шейла, вошедшая в комнату в полотенце и скрывшаяся за ширмой, чтобы одеться.

– Одевайся скорее. Я с голоду умираю.

– Куда пойдем?

– Может, в ресторан Тома Бренемана? Страсть как хочу яичницы с ветчиной.

– По-моему, по утрам туда пускают только вчетвером.

– Позовем Боги? – предложила Шейла.

– Это была мысль Мэйо.

– Не знала, что у нее есть мысли.

– Есть – насчет Боги.

– Я бы и мыслью это не назвала.

Весь день они были предоставлены сами себе. Город отсыпался после ночного веселья. Позавтракав, Скотт и Шейла отправились в Малибу гулять босиком по уже опустевшему пляжу – похолодало. На Шейле был свободный серо-желтый свитер, волосы она черной резинкой собрала в хвост, лицо без макияжа румянилось. Приди она сейчас на пробы, ей бы предложили сыграть совсем юную героиню. Время от времени Шейла опускалась на колени, чтобы рассмотреть камушек или ракушку, а потом, как Скотти, раскрывала ладонь, чтобы показать Скотту свое сокровище. Берег и небо напомнили ему Лонг-Айленд и те годы, когда мир был полон надежд. Так ли это теперь? Сегодня еще только пятница. Скотт устал, хотя утром выпил таблетки. Отчего-то он чувствовал себя бродячим псом.

Они вышли к изогнутой линии звездных вилл. Дома знаменитостей, опустевшие после лета, лепились друг к другу, как лачуги рудокопов, всю садовую мебель накрыли чехлами. Кругом не было ни души, место казалось городом-призраком.

– Надо же! – удивился Скотт.

– Здесь всегда так. Я знаю владельца одного из домов. Он сюда только на День независимости приезжает.

– Продюсер?

– Не начинай. Очень порядочный человек, к тому же в отцы мне годится.

– Да я ничего и не говорю. – А сам думал: «Так же, как Донегалл. Или как я».

Шейла продолжала идти, не глядя на него, потом остановилась и заставила Скотта повернуться к ней.

– Разве мало того, что я его бросила?

– Прости.

– Я тебя ни о чем не расспрашивала.

– Хотя имеешь полное право.

– Зачем? Ничего хорошего нам это не принесет.

– Хотел бы я обещать тебе больше.

– Все равно не можешь, не надо портить такой прекрасный день.

Слишком поздно. Они так и не объяснились, и даже когда Шейла взяла его за руку и они, поцеловавшись, пошли дальше, Скотт боялся сказать что-нибудь лишнее. Тишину нарушали только разбивавшиеся о берег волны. Галечный пляж был широким и пологим, холодная пена добегала до ног. Говорили, что здесь водятся котики и дельфины, но сейчас не было видно никого, кроме чаек.

– Вон тот. – Шейла указала на дощатый дом с потускневшим флюгером в форме кита. Как и все остальные, он был закрыт, окна завешаны, однако Шейла повела к нему Скотта прочь от моря с таким видом, будто они жили там. Невысокая стена огораживала выложенный кирпичом внутренний дворик, занесенный песком. Шейла села на ограду и похлопала по ней, приглашая Скотта присоединиться. Камни были холодными. Вдалеке медленно шла вдоль берега большая яхта, возможно, возвращающаяся с Каталины. Двигатели ревели, как самолетные.

Скотт и Шейла закурили одну сигарету на двоих, ветер относил от них дым.

– Ты Фрэнка Кейса знаешь? – спросила она.

– Конечно. – Фрэнк заправлял старым логовом Дотти, «Алгонкином».

– Когда я приехала сюда, пришлось начинать с нуля. У меня не было ничего. Ни семьи, ни друзей. Редактор моего журнала договорился с Фрэнком, что я здесь поживу, пока не найду себе пристанище. Я его даже видеть не видела, а он разрешил мне жить здесь – одной. И за это я всегда буду ему благодарна.

– Похоже, он очень великодушен.

– Так и есть.

– Меня однажды вышвырнули из «Алгонкина»…

– Я только о том, что не нужно ревновать меня ко всем моим знакомым.

– А я ревную. Ничего не могу с собой поделать, просто я эгоист в таких вещах. Хотел бы я вернуться в прошлое и познакомиться с тобой школьницей.

– Тебе бы не понравилось. Я была толстой и противной.

– Не представляю тебя ни той, ни другой.

– И злобной. – Казалось, ей нравилось признаваться Скотту в этом. – Я делала людям гадости, потому что сама была несчастна. Сейчас-то подобрела!

– Почему ты была несчастна?

– А почему люди бывают несчастны? – Шейла проводила взглядом удаляющуюся яхту, теперь уже точку на горизонте, и Скотт решил, что она не ответит на вопрос. – Думаю, я чувствовала себя обманутой. Когда я была маленькой, семья жила бедно. А я еще не могла этого понять, и каждый раз, когда я клянчила что-нибудь, что мы не могли себе позволить, мама называла меня неблагодарной.

– «Больней, чем быть ужаленным змеей, иметь неблагодарного ребенка!»

– Она не просто жалила. Между кнутом и пряником всегда выбирала кнут. Мне еще везло, со сводными братьями она обходилась хуже.

– Ужасно. Не знал, что у тебя есть сводные братья.

– Были когда-то давно. Они решили жить с отчимом, и больше я их не видела.

– Значит, остались только вы с Алисией.

– Это было еще до нее.

– А ваш отец потом снова пришел к вам?

– Вообще-то она дочь отчима.

– Не знал.

– А это важно?

– Нет. Просто раньше ты мне об этом не рассказывала.

– Наверное, боялась, что ты подумаешь. Запутанная и грустная история, да и воды много утекло. Вот почему я не люблю об этом говорить. У меня не было семьи в обыкновенном смысле.

– Есть ведь еще тетя Мэри…

– Слушай, давай еще о чем-нибудь поговорим! Что ты все расспрашиваешь?

– Просто хочу узнать тебя получше.

– Уже узнал. И поверь, узнал лучшую половину. А теперь довольно.

Шейла отдала ему сигарету, встала и не спеша зашагала в ту сторону, откуда они пришли. Скотт и сам понимал, что обидел ее, суя нос не в свое дело. Извинения сейчас только растянули бы неловкость, так что он встал и пошел за ней, жалея, что упустил очередную возможность.

Скоттом овладела какая-то жадность, он уже знал о Шейле многое, а хотел – все. Знал, где она пьет чай, в какую парикмахерскую ходит. Мог сделать за нее заказ в палатке с хот-догами и французском ресторане. Ее любимой актрисой была Джанет Гейнор, у которой Шейла взяла свое первое интервью. Она терпеть не могла Констанс Беннет и не выносила Шарля Буайе, который без особого усердия приставал к ней на съемках. Ходила всегда быстро, будто куда-то опаздывала, машину водила как сумасшедшая. Была организованна и чистоплотна, поэтому Скотту приходилось прибираться, если она планировала к нему заехать. Никогда не забывала почистить зубы и обожала ходить к стоматологу. Писала грамотнее Скотта, зато уступала ему в словарном запасе. Печатая колонку, скребла по виску карандашным ластиком и оттопыривала нижнюю губу, как бульдог. Любила, когда Скотт целовал ее шею, но не уши. Была уверена, что у нее кривой нос и слишком далеко расставленные глаза, хотя ни то, ни другое не было правдой. Больше всего на свете любила спать. Разве этого мало?

Раньше Скотт полностью открывался людям, теперь стал осторожнее. Если, как и воображаемый продюсер, он собирался заменить утраченную любовь новой, в избраннице нельзя сомневаться. Невероятно, а все же она бесспорно была совершенством. Может, это и пугало Скотта больше всего.

В субботу они вместе с еще сотней тысяч горожан пошли на традиционный для выходных матч. Три периода все ждали, пока на поле выпустят Кенни Вашингтона, и когда он наконец вышел, Шейла вскочила во всеобщем ликовании. Скотт, как всегда, думал о Зельде, а после, спускаясь по бетонным лестницам с вымотанными, ошалелыми болельщиками университетской сборной, чувствовал себя не в своей тарелке. И уж совсем не по себе ему стало, когда, пройдя несколько кварталов до Вермонт-авеню, они не нашли машину там, где оставили.

Шейла постаралась его утешить, зная, как нравилась Скотту старая колымага.

– Может, просто студенты пошутили, – сказал он, силясь сохранить самообладание. И придерживался этой успокоительной мысли, даже когда неделю спустя полиция нашла автомобиль без шин в Тихуане.

Скотту позвонили как раз перед обедом. Поскольку была пятница, а стоянка, куда отогнали машину, закрывалась в пять, нужно было либо выезжать сейчас же, либо ждать понедельника. Еще требовался паспорт и деньги, чтобы заплатить полицейскому управлению Тихуаны за присмотр – la mordida. По телефону Шейла колебалась, спрашивала, не сможет ли Боги его отвезти. Как назло, Боги уехал куда-то на натурные съемки.

Если Шейла занята, он может доехать и сам на автобусе. Хоть выйдет чуть дольше из-за всех остановок.

– Да, конечно… – пробормотала она, будто еще споря.

Она забрала его у главных ворот, потом ждала в машине, пока Скотт забежит домой и в банк. Шейле пришлось отменить интервью. Чувствуя вину, он предложил относиться к безрадостной поездке через границу как к безбашенному приключению.

– Бьюсь об заклад, я лет десять не ездил по этой дороге на Мехико. – Скотт полистал паспорт. Точно, еще были Бермуды! Иначе бы выходило, что последний штемпель о въезде поставили шесть лет назад, когда он забрал Зельду из клиники в Цюрихе и вернулся с женой и дочерью домой. Предыдущие страницы красноречиво говорили о том, как легко на подъем было его поколение, и вели учет всем поездкам в Ниццу, на Капри и в Бискру. Неужели он с тех пор нигде не был? Паспорт не обманешь. Эрнест прав: сколько же времени потеряно…

– Действительно десять?

– Слишком давно, в этом паспорте этого нет.

С фотографии на Скотта смотрел подтянутый светловолосый молодой человек с высокими скулами и высокомерной ухмылкой, который так и излучал уверенность в собственном успехе. Скотт не помнил, для какой поездки фотографировался; судя по влажному блеску глаз, он был тогда под мухой. Сейчас в нем боролись смущение и ностальгия по беспечному, несерьезному парню, не готовому к тому, что его ожидает.

– Правду аборигены говорят. Каждый раз, когда тебя фотографируют, камера крадет частицу души.

– А, так вот что случилось с Бет Дэвис.

– А у тебя какая? – спросил Скотт, гадая, какую историю рассказал бы паспорт Шейлы.

– Душа?

– Фотография. Уверен, ты на ней бесподобна.

– Я даже на себя не похожа.

– Покажи.

– Нет.

– Брось, тебе ли стесняться?

– Прекрати, я машину веду.

С минуту он не мог понять, почему она так непреклонна. Шейла боялась, что Скотт узнает ее настоящий возраст. И нельзя было намекнуть, что он и так о нем догадывался и ничего страшного нет. Так что он оставил тему, включил мексиканское радио и закивал головой в такт стихающей гармоники.

Скотт не удивился, когда на границе, получив от служащего паспорт, Шейла протянула его, наполовину закрывая рукой и показывая фотографию. Потом синяя книжечка вернулась в сумку.

Полчаса они в отчаянии кружили по пыльному городу в поисках стоянки, нашли, заплатили положенную сумму и купили в ближайшей мастерской комплект подержанных шин. А пока за дополнительные пять долларов их устанавливали, пошли ужинать в закусочную через дорогу.

– Интересно, они со всеми иностранцами так?

– Зато удобно, что мастерская близко.

– Наверняка продали мне мои же шины. Хорошо они тут устроились. А не доволен – иди пожалуйся.

Когда они выехали, сумерки уже сгущались. Скотт прибавил газу и поехал за Шейлой через праздничные огни улиц Тихуаны, мимо тротуаров с проститутками в кичливых платьях, завлекающих моряков в притоны. Поставить-то механик шины поставил, но давление не выровнял, поэтому Скотту казалось, что он пытается совладать с упрямой лошадью, которую все постоянно заносило вправо. После границы Шейла поехала быстрее, будто пытаясь от него оторваться, задние фары ее машины впереди становились все меньше и меньше. Carne asada за ужином было слишком острым, и теперь в груди надувался огненный шар, готовый разорваться в любую минуту. Скотт представил, как патрульные найдут его перевернувшийся на шоссе автомобиль и свет фонаря выхватит из темноты тело, застрявшее в окне.

Он переключил радио на станцию Сан-Диего, и, как по мановению волшебной палочки, перед ним возник и сам город, сияющий, будто в свете рампы. И желудок, и мысли успокоились. С возрастом Скотт стал мнительным, как и его мать, которой повсюду мерещились знамения смерти и трагедий, а следовало бы научиться благодарности. Важно даже не то, что он вернул машину, а то, что Шейла отменила планы и пожертвовала ему полдня, ни словом его не укорив. Скотт так давно привык ни на кого не рассчитывать, что ее великодушие казалось небывалым подарком, который он не особенно-то и заслужил и который теперь, в теплом воздухе темного «Форда», мчащегося сквозь ночь, развеял всю тягостную нерешительность. Скотт хотел догнать Шейлу и признаться ей в своих чувствах прямо посреди дороги, поблагодарить ее, без всяких шуток, и тем сохранить чудесный дар.

Эта мысль тлела в нем угольком, пока машины ехали вдоль побережья по одноэтажным городкам и рабочим окраинам. Вот и Лос-Анджелес. К тому времени, как они добрались до бульвара Сансет и стали взбираться по извилистой дороге к дому Шейлы, Скотт окончательно уверился, что эта поездка сблизила их так, как не под силу никаким ужинам и танцам. И потому был ошарашен, когда, войдя за Шейлой в дом, увидел опухшие от слез глаза.

– Что случилось? – спросил он озадаченно: мужчин это всегда сбивает с толку.

– Я так больше не могу.

Конечно, Скотт сразу подумал о Зельде. Он уже собрался умолять ее дать ему время, войти в положение, но Шейла отвернулась и стала рыться в сумочке.

– Что бы там ни было…

Он не успел закончить, потому что она наставила на него паспорт, как пистолет.

– Ты хотел посмотреть – смотри!

– Это не важно.

– Важно, – сказала она, настойчиво протягивая книжицу. Скотт отвел ее руку, однако в Шейле появилась зловещая настойчивость. Он взял ее, только чтобы та не полетела на пол. Черная обложка с позолоченным британским гербом – грозным львом и единорогом.

– Что бы там ни было, это не имеет значения.

– Открой.

– Шейла…

– Пожалуйста, Скотт, – прервала она его. – Просто открой. Обсудим потом, если еще захочешь со мной говорить.

– Если захочу говорить?

– Я пойму, если не захочешь.

– Абсурд какой-то!

– Увидишь, что нет.

Тут его озарило – до смешного просто! Донегалл. Они тайно поженились.

Шейла села за стол в гостиной спиной к нему, будто оставляя наедине с самим собой. Скотт сел на диван, где обычно читал, и открыл обложку.

На фотографии она была моложе, волосы тусклее и прямее. Жесткий взгляд, ни тени улыбки, как у заключенной.

Под фотографией имя – да нет, ошибка какая-то. Очередное разгильдяйство бюрократов, способное бросить тень на целую семью еврейской фамилией. Вместо «Шейлы Грэм» значилось «Лили Шейл».

Скотт вопросительно посмотрел на нее:

– Это что?

– Мое имя.